"Преодоление декораций" - написал он в чистой тетради. И остановился, вертя в пальцах ручку. Осторожно уложил ее на стол, с шумом отодвинул стул и встал. Комната удручала пустотой - пиьсменный стол у окна, полка с несчастной кучкой книг, жмущихся спина к спине на сквозняке из треснутого черного стекла. Пара стульев и узкая кровать. Сама комната - два на четыре походила на гроб.
На улице светало. Он потянулся и затушил окурок в пресытившейся пепельнице.
В подъезде было стыло и пахло кошками. Людьми тоже пахло. Мусоропровод беззвучно вопил в пустоту лестничного пролета.
В своей трепаной кожанке он постоял на крыльце, закуривая. Сунул руки в карманы и неспеша пошел в город.
Август пылал нездоровым жаром умирающего лета. В переулках, куда еще не хлынуло утро со своим солнцем, ревом машин и воплями детей, парила прохлада. Он прошел через гулкую арку, свернул на поросшую высоким кустарником улицу. Прошел по трамвайным путям, минуя пруды, спящих на лавках нищих, бездомных собак, грызущих чьи-то кости, вышел на перекресток.
Постояв на светофоре, глядя в лица проносящиеся мимо он погрустнел и осунулся. Щетинистое, голубоватое лицо безучастно оттеняло влажные глаза. Люди в машинах были как один в темных очках, строго поджавшие сизые губы, серьезные и злые.
Он перешел через дорогу перед десятком подрагивающих бамперов. Вошел в парк. по дорожкам катили первые коляски, бежали первые старики в трико, шатались последние гулящие с прошлой ночи. На травке паслись породистые собаки. Непородистые ругали их, сидя в безопасных болотцах вдоль дорожек. Над верхушками тополей раздался протяжный свист электрички. Он, хрустя гравием, свернул в лес. Белки летели из под ног, как брызги. Перешагивая через поваленные сосны, переправляясь через ручьи и метровые лужи, он шел, оставляя за собой тонкий след из тлеющих окурков. Роса еще не сошла и первые солнечные лучи резали цельные капли на алмазы с песчинку размером. Распевались птицы.
В чаще, где уже не слышен был угрюмый говор сонного города, он спугнул лося. Тот стоял, пожевывая осоку, задумчиво глядя на странного человека с синим лицом. Они разошлись, с уважением глядя друг на друга. Каждый шел, с уверенностью хозяина этой жизни, но гостя своей. У лося было раздроблено копыто, у человека - дырка в подошве башмака.
Он вышел к лесной станции. Голубая электричка лязгнула дверьми. Пустота вагона была приятной. Все вокруг было функциональным, кроме рекламы на светлых стенах. Какая-то женщина сулила невыразимый восторг в случае покупки какого-то агрегата для удаления волос из ушей и носа.
Проехав шесть станций, он сверился с записной книжечкой и вышел. Спустился с платформы - на ней зевали несколько субботних работяг, ждущих обратного поезда. От платформы разбегалось две тропинки. Не раздумывая, человек двинулся налево. Полем, по пояс в высоченном и сухом овсе, он шел, почти не глядя вперед. Руки в карманах, шея - глубоко в плечах. Деревня обрушилась внезапно, пегой курицей, метнувшись ему под ноги. Хмурая старуха прекратила косить борщевик и уставилась на чужака. Тот, не обращая внимания ни на курицу, ни на старуху, остановился у "журавля" - колодца. Фальшиво запела цепь и ведро плеснула ледяной водой ему на штанину. Напившись, он достал из внутреннего кармана бритву. Раскрыл ее и что-о нацарапал на срубе.
Спрятав бритву и закрыв мшистый люк колодца, он развернулся и неспеша двинулся обратно....
Вернувшись в свою комнату, где рассеяно горела лампа, он стащил мокрые штаны, заркыл окно и лег спать.
Тоже повторилось на следующий день. Только остановка была на одну дальше. И бритва царапала лысую осину на берегу загнивашего пожарного пруда вместо колодезного сруба. Уже неделю занимался он этим, все дальше уезжая от дома.
Он был последователен в своем желании видеть больше и быть больше. Где бы ты ни побывал - ни одно место больше не отвертится от твоего присутствия. И не все ли равно тебе, сколько присутствий может быть одновременно у такой осины?
Пришла осень. Парк воспламенился и горел, поскрипывая от отчаяния. Лось отрастил свежие рожки и теперь при встрече с человеком, степенно раскланивался, не без затаенной гордости. Человек же в ответ распахивал, как бы невзначай, полы нового пальто, тоже хвастаясь. Люди в машинах сменили очки на свитера, стали ее более злобными,а радиаторы их так и источали вонючую ненависть. Старики надевали по два трико, а лавки со спящими тонули под слоями старойф газеты и яичной скорлупы. Откуда она только берется осенью?
Станции становились дикими, колодцы становились чернее от времени, а пруды глубже. Курицы и старухи почтине менялись. Муравейники по сторонам проселочных дорог светились гнилушками и пленными светляками. Бабье лето догорало под Бэндовскую "The Weight". Или под "Under Pressue".
"Я" потерялось - хотя обещало найтись к декабрю. Слишком мало людей, слишком мало зеркал, слишком небрежно лежали волосы самоощущения без этих зеркал. Для него стало странным говорить о себе "Я", не представляя, что бы это могло значить. Просыпаясь днем, он говорил сам с собой осипшим голосом - что-то вроде: "Я понимаю, что я - это всего лишь я, у которого затянулся отпуск, я - турист, я режу пространство при помощи времени..." - Говорить такую чушь он научился без неизбежного пафоса и даже не мог порадоваться - отсутствие то было настоящим.
Одним днем, когда моросил унылый дождь, как причитания пожилой балерины, он вышел на перроне в сотне километров от города. Проспал нужную остановку и нарушил очередность. Возвращаться показалось глупыми он пошел. Спустился с платформы, пустойй до неприличия, миновал заколоченный на зиму ларек и двинулся по раскисшей дороги в сторону разграбленных холодами дач. Мимо проехал почтальон на велосипеде. Спицы слились в прозрачную паутину. Резиновые сапоги были заляпаны бурой грязью. Где-то лаяли собаки. Листья валились наземь, вконец обесилев. Подкатав джинсы, он двнулся вглубь какого-то кооператива, повинуясь совершенно лишенному подоплеки импульсу. Его привлек флюгер в виде скачущего всадника на одной из крыш. Он подобрался ближе, минуя картофельные делянки, наполовину обвалившиеся заборы и кампостные кучи. Пожарные канавы были наполнены черной водой. Такие же черные окна отражали небо и выплескивали скорбь брошенной собаки на пустые улочки. День остановился где-то за серой пеленой.
Дом с флюгером оказался обыкновенной одноэтажной избой - приземистой, с малюсенькими подслеповатыми оконцами. Участок, явно заброшенный, стоял распахнутый настеж. Судя по всему, это было местом сходог местной молодежи - пивные банки, море окурков прекрасно дополняли пейзаж. Трава поднималась вполовину человеческого роста и ее запах - осенней, мертвеющей в стылой истоме травы - дурманил, как дешевое вино. Дорожка к дому едва виднелась в зарослях ирги. Давным-давно оборваные качели торчали за домом, как верный долгу контуженный часовой.
Человек огляделся и пожал плечами. Дальше идти не хотелось. Он достал бритву и подошел к дому, стараясь не шелестеть пакетами и пачками из-под чипсов и сухарей. С крульца сиганула в траву ободранная кошка и затерялась, злобно шипя на пришельца.
Дверь была приоткрыта. За ней виднелся предбанник - так называемые сени. На вешалке висели ватники, плащи, под ней выстроились в ряд сапоги разнообразных калибров. В доме парил легкий полумрак и гуляло вчерашнее тепло последнего жаркого дня.
Он спрятал бритву и шагнул в сени, стараясь не скрипеть половицами. Они, как и сам дом, казались древними и поразили бы любого краеведа-вандала своей чистотой. Половички, вытканные явно вручную - криво, но аккуратно, лежали на красноватом полу. В доме было всего две комнаты - одна сразу за сенями, вторая - вглубине, следом. В первой, пустой, за исключением огромной печи и скамеечки подле, он не задержался, сразу прошел во вторую. Детское нетерпение, смешанное со страхом заставляло его побыстрее убедиться, что дом пуст. Тогда бы он смог расслабиться и, может, даже остаться поспать чуток до следующего поезда.
Вторая комната отворилась без единого звука, простая навесная дверь легко порхнула в сторону и сразу стало понятно, что дом обитаем. Пахло здесь как в церкви, - ладаном и свечным воском, еще какими-то травами - вереница пучков разместилась на широкой безоконной стене. О окна, снаружи казавшегося таким маленьким, а изнутри - поражавшего чистотой и размерами стояло кресло с небольшим столом по правую руку. На столе стоял подсвечник с двумя неоплывштими свечами, кувшин и два стакана. Справа от стола разместилось второе кресло - такое же массивное и темное. С той лишь разницей, что в первом сидел некто.
Он остолбенел, со сжатым сердцем и бритвой зажатой в кармане. "Если он прыгнет на меня, я его порежу и смоюсь" - подумал он необычайно четко. И судорожно вздохнул.
Некто в кресле не двигался. Только глаза блестели, отбрасывая назад блеск крошечных капель за стеклом.
Он перенес вес с правой ноги на левую и кашлянул.
- Ммм, простите за вторжение, я...
- Присаживайся.
Голос, прозвучавший, был настолько неожиданен, что человек сел, не задумываясь, пытаясь лишь определить пол говорившего. Густой и грудно, поднимающийся будто из шахты лифта, тот был все же женственен на неуловимом этаже. И этот этаж вспызивал в каждом слоге розовым аварийным светом, мешая удобной штамповке образов.
Некто налил из кувшина в два высоких стакана - один - граненый, в подстаканнике, другой - безо всего и гладкий, как коленка.
- Я ждал тебя.
"все-таки "он" пронеслось в голове у человека.
- Меня?
-Да, тебя. Я - твоя жизнь.
"Черт, и все же "она"?" - очередная мысль.
- Жизнь? - машинально переспросил он, протянув руку к стакану. Гладкий стакан выскользнул из пальцев, будто живой и, не расплескав ни капли, глухо упал на стол.
Молчание позволило повторить попытку. С тем же результатом. Наконец, он взял граненый в подстаканнике и выжидательно посмотрел на темное пятно в кресле. Глаза мигнули и тень подняла стакан и осушила его одним духом.
Он пригубил. В стакане было что-то теплое, сладкое и пахнувшее травами - резедой и мятой, но не такое резкое. Вкусно. Голова внезапно прояснилась и глаза будто бы резанули по тьме, на мгновение выхватив из сгущающегося сумрака лицо. Оно было невыразительным и будто мертвым. Человек вздрогнул от этой бледности и равнодушия.
Некто заново наполнил бокалы. И заговорил тем же низким голосом с придыханием:
- Да, жизнь. твоя. Но можешь звать меня и смертью, а можешь - Сашей - разницы тут никакой.
- Правда? - тупо спросил человек, пытаясь собраться с мыслями. не выходило.
- Да. И не удивляйся и не ругай себя. Может ты думаешь, что сам меня здесь поселил? Неправда, ты вообще не влияешь ни на что. Я влияю. По той же причине - не вини себя за мой вид. Если честно - у меня вообще нет вида. А если есть - его и на секунду достаточно, чтобы тебя убить. Как тело, правда, но, как я полагаю, для тебя это было бы потерей той еще....
Гм. И здесь я вовсе не живу. Я вообще не живу в твоем понимании. Я - есть. А тебя - нет.
- Что..?
- Позже. И еще - не задавай вопросов. То, что ты здесь, пьешь и просто говоришь - странная, извращенная ошибка. Не моя. Я ошибок не совершаю. Пока не знаю, чья. Но раз уж ты здесь, хочу тебе кое-что приоткрыть. Так, чтобы с ума только не свести.
- А.....
- Молчи.
- Нет, можно мне еще немного этого? Я честно слушаю, просто страшно как-то - он указал дрожащим пальцем на кувшин. Повисло насмешливое молчание. Глаза прищурились и согласно мигнули. Человек налил в стакан рубинового питья. Становилось все холоднее, а дождь усиливался. Открытая дверь на входе тихонько хлопала по наличникам.
- Ну как?
- Вкусно.
- А знаешь хоть, что это?
- Нет, что?
- Это - я.
- Кровь?
- Это у тебя кровь. У меня - жизнь. Или смерть. И почему так вы все верите, что это разные вещи?
- Как же, жизнь она живая...ну, как трава молодая, как ребенок новорожденный, как я...
- А смерть?
- Смерть - она труп, жухлость, она...смерть, в общем, то есть - не жизнь.
- Хха! А ты подумай: вот твой младенец, ведь он потом из трупа не исчезает, просто возвращается в траву ту же, а та - обратно в младенца. Ну, если мать салатику поест.
- Да знаю я это, все! Но раз ты тут...то значит, после смерти я не исчезаю?
- Ох, чтоб тебя! Ты вобще слушал? Как ты можешь быть когда-то, если тебя нет? Если тебя вообще никогда и НЕ БЫЛО. Есть Я. И Я - это все. А ты - ничто. Ты - это моя отрыжка, колики мои, господи, да просто прыщик на заднице. Подумать только, прыщик хочет право голоса! Может, тебе еще соцпакет и четыре недели отпуска от меня?
- Я не понимаю....
- Ясное дело. Спрашивай, спрашивай.
- Но...если меня нет. То...эти станции, дома, поезда, одежда, стаканы эти, в конце концов, откуда?
- Оттуда же, откуда ты. Ты - моя фантазия. И фантазия не самая лучшая, надо тебе заметить. Живешь в убогой комнатушке, не спишь ночами, девицы у тебя нет - вообще скоро в траву обратно...
- Что??
- Не, расслабься. ничего. Ты - фантазия. И дом этот - фантазия. И стаканы эти, и лицо мое. Ты просто меня представить себе не можешь.
- Но фантазии...они ведь такие - вот я, помню, в детстве фантазировал, представлял себе, как на самолете лечу, или там принцесс спасаю от тварей всяких - и засыпал. А потом и не вспоминал - исчезали они. Почему тогда я не исчезаю?
- Потому что фантазия у меня более прилежная, чем у тебя. Ну ты тоже захотел - чтобы я еще фантазии своих фантазий выдумывал! Это вообще подсознание мое, а вы его как-то еще объясняете...смеху то!.
- Мммм...то есть....ты сейчас все равно, что с самим собой говоришь?
- Точно так, умница.
- Ты себя хвалишь?
- Гмм....вообще-то да. Кого еще?
- Черт. То есть, ответственность....
- Ну ты хватил. Я всегда поражаюсь, когда вы пытаетесь отвечать за мои поступки, даже не думая....а, впрочем, мысли ваши - моя отрыжка, уже говорилось.
- Я ничего не решаю, так что ли?
- Ну не кипятись ты, ясное дело - ничего. Неужто ты думаешь (я думаю), что будь ты в состоянии, фантазия моя, решать, каким тебе стать, ты бы выбрал это - мотаться по пригородам, вырезая мое имя на всех декорациях?
- Не знаю...а как же зеркало "Я"?
- Твое "Я" это мое "Мне".
- Не понимаю.
- Я тоже.
- Ты же все знаешь!
- Я не знаю ничего.
- А ты....
- Что?
- А есть еще такие же, как ты? Я имею ввиду, нас людей полно, а вот вас...
- Ясное дело. Вы называете это телом и вселенной. Мое тело - ваша вселенная. И сам - или тебе больше нравится "сама?" - ладно, я сама - точно такая же фантазия...
- Хватит! - Человек схватился за голову. Жизнь (или смерть?) услужливо подлила ему рубинового. - Я не могу так! - Слузы катились по голубому лицу. Ветер, задувавший в комнату, остужал их в мгновение, заставляя спину покрываться мурашками. - ну а зачем....зачем ты тогда здесь?
- Я везде.
- Блин, ты понимаешь, о чем я!
- Ясное дело, ты ж - это я. А сейчас мне скучно.
- И что для меня это означает?
- Ну, как знать...по меркам фантазии ты теперь крут. Жизнь в гору пойдет.
- Как это?
- Не знаю, честно. Просто ты - фантазия особо отмеченная. так скажем. Позабавило меня бросать тебя по этим станциям, решила с тобой поболтать. С собой то есть. Вот уйдешь отсюда и мечты сбываться начнут. - Человек переспросил. Она (он?) повторила, и так буднично и скучающе это было произнесено, что человек сразу поверил.
- Помнишь, был такой Иисус?
- Ну, сам не помню, но...
- Ну вот, слыхал. Я с ним тоже так поболтала, минут десять по вашему, а с тобой и того дольше.
- Так как же он тогда - сын божий и все такое...?
- Ну, это уж вы переврали, ребята. Такого он не говорил. А говорил то же, что я тебе сейчас объяснила. Дурни вы все, как и я сама, ,вот и не понимаете ничего. Чего взять....но ведь крутым он стал? Я вот к чему.
- Ну да, стал - как иначе ж....а Гитлер?
- Не, ему не являлась. Племяннице его.
- Черт...
- Ну да.
- А Элвису?
- Ему - да. Мы тогдда с ним придумали мысль для вас: "Быть великим - значит быть неверно понятым".
- Слушай...а когда люди убивают друг друга, то что?
- Да ничего. Я тебе говорю, фантазии - мои фантазии - не могут умереть. Это мои - вы мои домашние рыбки. Из аквариума вам не выбраться. Смирись, мыслишка - она дружелюбно хихикнула и потрепала невесомо рукоф по щеке человека.
- Так значит и отец мой?..
- А что с ним?
- Умер.
- Для тебя умер - для меня он....ммм....для меня он сейчас кустик ежевики и пара пучков черники. Скоро чернику склюют вороны, их сожрет собака, собаку эту переедут "Фордом" и скинут в канаву. Весной ее обглодают другие вороны, одного их них сожрет в этот раз кошка бездомная. Ее съест под видом кролика семья придурковатых Любнинцев, а жена будет на сносях, вот и вернется твой отец. Хорошо я придумал? Хахахахаха!
- Черт возьми....
Человек погрустнел. И выпил еще.
- Чего с тобой?
- Не знаю. - Молчание заволокло свечи и стело почернело вконец. Последняя электричка проплыла на горизонте, оглашая окрестности прощальным воплем. Стало жутко холодно. Рубиновое кончилось.
Человек думал о чем-то, а жизнь думала человека.
Наконец, хлопнув себя по коленке, жизнь поднялась.
- Ну, пора и честь знать, дружище...не обижай там особо мои фантазии.
- Не буду - угрюмо буркнул человек.
- Хахаха, я так подумал - ты теперь моя сторожевая собачка. Давай, будь хорошим песиком, авось еще лет десять протянешь! Удачи, мыслишка - глаз подмигнул и растворился - она повернулась спиной к человеку.
Тот внезапно дернулся, стиснув в кармане бритву. На лице застыла упрямая гримаса - по щекам струились слезы.
Не оборачиваясь, жизнь, погрубев внезапно, отчеканила "не смей" - но не совладала. Человек, плаксиво взвизгнув, бросился на нее.
- Я сам решаю, сука!! Это моя жизнь, моя!!
Обхватив за шею силуэт, плотный и теплый, он, победно вскрикнув вонзил лезвие в горло своей смерти. И жизнь его засмеялась сквозь хрип...
*********************
Майская зелень заново укрыла мысорные кучки, блеклые пакетики из-под фисташек скукожились под первой жарой и спрятались в траве. Первая компания, груженая пивом и громкой музыкой шла к заброшенному домику, предвкушая славный вечерок.
- Ахахха, Митяй, а помнишь, как ты голым в пруду купался?
- Ага, ну блин, пьяный ж был...
- Ага! А потом еще нос о бетонку разхерачил, мудилка картонный!!!
- За мудилку ответишь, Колюнь, поэл?
- Да ладно тебе, просто вспоминаем, а, девчонки?
- Да ну вас, мальчики, дайте лучше сигаретку.
- Держите, вот..
- Только Ява что ли?
- Ну да, а че?
- Да ничего, нормально, давай. Слушай, здесь чего, бомжи ночевали что ли?
- А че?
- Да воняет как-то....ффу, может не пойдем?
- А че?
- Да что ты заладил "а че- а че?" - Через плечо, на..! Воняет, ох, черт воняет не могу.
- Бля!!!
Посреди комнаты, посреди кучи прошлогоднего мусора, из-за которой не закрывалась дверь, лежал бывший человек. Одежда его свалялась, лицо было сплошной маской из насекомых руки его были подняты к горлу, будто бы в последние минуты он задыхался или срывал воротничок. Из комнаты, чуть не пробив голову блюющему Колюне, выпорхнула возмущенная ласточка. Комната так и кишела мухами и ей безумно не хотелось улетать с такого хлебного места.