При царе батюшке, во времена первой великой войны, по России-матушке гастролировал интернациональный цирк клоунов. В день красного переворота цирк развлекал жителей маленького, уютного, хлебосольного уездного городка Сугробска. К беде или счастью - неделю с небес валил тяжелый густой, розовый снег. Сугробы намело по пояс. Выехать клоунам из городка стало невозможным. Они - веселые ребята - не печалились, ибо в Сугробске жило немало девиц и молодых вдовушек. Первая великая война съела их женихов и мужей, а тут еще началась братоубийственная резня - похожая на бред, на дурной сон, на кошмар. Словно над головой чернь неба и пронзительно яркие ледяные звезды, внизу бескрайная холодная равнина, в центре которой огромный, темный от сажи котел. Под ним полыхают ни поленья, ни бревна, а деревни и города. Адов жар, угар, дым... Не люди, а подобие их - призраки - красные, черные, белые... с пьяными воплями, матерщиной, стрельбою и звериными оскалами метают в котел кто свою честь, кто золотые червонцы, один - локон любимой, другой - нательный крест, третий - петлю с обмылком.. горсть патронов, книги, младенцев, веру, Родину...
Кто это варево будет расхлебывать? Кто выживет?! А если выживет, останется ли он прежним? Ни станет ли зверочеловеком?!
Так и остались в Сугробске жить, смешить, пить, горевать, любить, плодить детей, стариться и умирать около тридцати клоунов - разных национальностей и религий, оттенков кожи и разрезов глаз... Объединяла их всех здоровая придурковатость, буйная фантазия, голый оптимизм, отсутствие комплексов... и много-много других достоинств и добродетелей.
Сугробск (3)
Автор забежит вперед и даст картину города Сугробска в начале третьего тысячелетия.
Ранним, бледным утром в теплую пору, когда большинство сугробцев спит, в центре городка можно увидеть вальяжно шествующих коров. Они похожи, баз пафоса, на королев, их хозяева - на пажей. Коровы идут на пастбище, словно на веселый пикник. Проходя у большой, серой коробки здания мэрии, они шлют кисточками хвостов воздушные поцелуи бронзовому идолу, в честь которого названа центральная, главная улицу Сугробска.
В этот же призрачный час, пугая робкую тишину метлами, совками и тачками , трудятся в морковного тона жилетах созерцатели восходящего солнца - дворники.
К полудню центр Сугробска становится оживленнее. Ибо здесь и базарок, и христианский собор, банк и баня, сеть магазинов...
Можно увидеть возле пушки времен второй Великой войны группку запеченских женщин, торгующих домашним молоком. Оно разлито, в основном, в полуторалитровые пластмассовые баллоны - ряды белых 'снарядов'.
По разбитым, колдобистым мостовым - в городе заасфальтированы три-четыре улицы, остальные - 'черт ногу сломает' порой, проносятся дорогие, яркие иномарки. В них барственно сидят сытые и важные дядьки - это 'отцы' города Сугробска.
Вечерами, особенно в выходные дни и праздники, в немногочисленных ресторанах и барах городка гремит музыка, пьют 'горькую', пляшут до упада - воздух в заведениях густ и тяжел от угара и похоти. Не обходится без мордобоя, поножовщины и даже стрельбы.
Днем питейные заведения с фасада похожи на конюшни. Внутри их пахнет плохо вымытыми полами и несвежей, прокисшей пищей.
В центре, в одном из старейших 'культурных' питейных заведений не курят, сидят в головных уборах, пьют кофе и другие напитки из граненых стаканов, но есть маленькое 'но'. В заведение нет туалета. Посетители бегают по нужде на пустырь за здание. Иногда можно увидеть следующую картину: какой-нибудь красномордый дядька с сигаретой в зубах, еле-еле держась на ногах, стоит на высоком крыльце и матерно ругается. Ему не удается расстегнуть ни то ремень, ни то ширинку. Наконец вытащив на свет нечто и показывая его прохожим, он со сладким вздохом облегчения опорожняется. На его лоснящемся лице, а может морде или рыле жирно написано 'жись прекрасна!!!'
От центра городка через речку Сугробку перекинут железобетонный мост в большое село Запечье. Сугробка у Плешивой горы раздваивается и бежит в два русла: мать Сугробка и ее дочь Нехайка - больше напоминающая полноводный ручей.
Берега Нехайки еще недавно были чистыми - тихий, заманчивый уголок. Здесь пасли коз, собирали лечебные, заветные травы, встречались влюбленные, в речушке купались малые детишки. Сейчас все ее берега завалены хламом, мусором, битым стеклом. Достается теперь и когда-то кристально чистой, ухоженной матери Сугробке. Под большим мостом 'мать' с 'дочкой', обнимаясь, снова сливаются в одну реку. Своим разъединением-соединением 'родственницы' и образуют небольшой вытянутый островок с единственной улицей Островной.
Об острове и его жителях автор и поведет свою повесть, вспомнит, конечно, и Сугробск.
Медведица (4)
Любовь Ветрова - дочь пастуха Ивана. В 197...году стала пенсионеркой. Она ходила в старых девах. Сильная и статная - выше самого рослого мужчины на острове. Молчаливая и нелюдимая.
Девки, бабы, старухи улицы Островной ее сторонились, боялись. Звали за глаза 'Молотом', 'Медведицей'. Мужики рядом с ней комплексовали.
Когда Любовь Ивановна медленно шла по улице, старушки-сплетницы на бревнышках умолкали - прикусывали длинные языки; детишки, с визгом и писком, разбегались в стороны, прятались; а самые злые псы поджимали хвосты... Родители пугали ею своих непослушных чад: '... Придет Медведица, посадит в большой мешок и унесет на Плешивую гору бабе Яге и косматому лешему...'
Любовь Ветрова почти всю жизнь, начиная со второй Великой войны, проработала кузнецом. Вышла на пенсию, но сил осталось с избытком. Чтобы выбросить излишки вулканической энергии, унять мощную, жадную, обделенную мужской лаской плоть, она каждую ночь прогуливалась до Плешивой горы, обходила ее вокруг.
Плешиха находилась недалеко, в километре от дома Ветровой. Гора напоминала собою покатый медный шлем на буйной, курчавой - ее окружал дубовый лес - голове воина-варвара.
... Давно, когда Любочке исполнилось двенадцать лет, ей начал сниться медвежонок. Он тихо забирался на печь к девочке и до утра ласкал ее своими тяжелыми, мягкими лапами. Росла Любочка, рос и медвежонок. С годами герой сновидений все меньше и меньше напоминал медвежонка. Скорее это было существо, похожее на чудище из сказки 'Аленький цветочек'.
В ту давнюю пору девчонкам ее возраста снились ловкие и веселые соседские мальчишки, герои братоубийственной войны... Любиной соседке Клавке приходил в сладких ночных грезах - бородатый, шибко умный и грамотный мужчина, говорящий о любви по ненашенски. Бородачом оказался Карл Маркс.
Подружки-девчонки рассказывали свои сны. Любочка же- тяжело молчала. Она о своей тайне не поведала даже матери - тихой и ласковой женщине. Может, просто, не успела? Та рано умерла. Воспитывал единственную дочь отец - Иван Ветров.
Кто знает, может, Любовь Ветрова надеялась в лесу у Плешивой горы найти цветок? Аленький цветочек.
Все эти невинные прогулки продолжались до одной Новогодней ночи.
Ветровы (5)
Отец Любы - Иван Ветров - был большим любителем самопляса (самогона) и краснощеких бабенок с толстыми ляжками и веселым нравом, слыл скандалистом..., но, удивительно, все его недостатки, порой, казались достоинствами. Ему все списывалось, потому что самые тяжкие его грехи были подобны детской шалости, ребячеству. Легкий, светлый, теплый, словно майский ветерок. Естественный и простой, как зеленый, пупырчатый огурчик на грядке, пригретый солнцем и умытый дождями или, извиняюсь, как навозная куча, в которой живут мыши, всяческие букашки и роются куры.
Кому-то по сердцу пенье соловья, кого-то волнует утробное любовное кваканье лягушек на речке или пруду. В Иване Ветрове природно звучало и то, и другое.
Иван относился к пятому поколению Ветровых, живущих в Сугробске, точнее на его окраине. Начинаю с Василия - залетного молодца, осевшего в сугробском краю, всех Ветровых злой рок жестоко гнул и ломал: тюрьма или сума, горькое пьянство или злая жена, ранняя насильственная смерть или тяжелый недуг, превращавший жизнь в инквизиторскую пытку...
Говаривали, что Василий Ветров соблазнил единственную дочь самой лютой сугробской колдуньи, а женился на другой. Ведьма прокляла род Ветровых до седьмого колена.
Проклятье не обошло и Ивана Ветрова - отца Любы. Он в отроческом возрасте упал с курятника на кусок доски с ржавым гвоздем, который так и остался в голове на всю жизнь. Отполированную шляпку гвоздя всегда можно было нащупать меж волос на темечке Ивана.
В праздники, народные гулянья, ярмарочные дни Иван, не потратив ни копейки, всегда был сыт и пьян. Он показывал зевакам фокусы-покусы с небольшим магнитом. Пастух становился буквой 'Г' - магнит держался на голове, на землю не падал. Давал любопытным потрогать шляпку гвоздя, плел несусветную чушь. Одна из его сказок: гвоздь - это антенна, при помощи которой он получает сигналы и информацию от всеобщего Некто.
Всю свою жизнь Ветров гусарил, чудачил... До странной Новогодней ночи, с Иваном, разменявшим девятый десяток лет, случился очередной 'чик-чирик'. Он безумно, по самую шляпку гвоздя в маковке, влюбился в соседскую девчонку-школьницу.
Она была бела, свежа, имела пышные формы, слыла беспредельно глупой и неразборчивой в связях. Старичок же месяца три, находясь в бредовом, сдвинутом состоянии, и днем и ночью, в огороде ли, магазине ли, за столом и в туалете... сочинял стихи и поэмы о любви. Только о любви! Ни березки, ни соловьи, ни лунный свет, ни синь небес... ничто его не трогало. Она! Только она! Она закрыла собою все. Даже солнце.
Иван кое-что вынес из дома и продал, сдал все бутылки, отказывал, порой, себе в самоплясе и 'беломоре' но выпустил самиздатом десять книжек стихов. Посвятил сборник, конечно, ЕЙ.
- Дедушка, вы бы лучше себе штаны новые купили, чем эти стихи.., - с жалостью обронила работница конторы, где Ивану напечатали на машинке и скрепили в книжки стихи. С брезгливым интересом она прощально зыркнула на открытую ширинку ветхих брюк пастуха.
ОНА так и не узнала о любви Ивана, о стихах. Ветров со всем тиражом поковылял к лучшему поэту Сугробска. Тот небрежно листал сборник. Вчитываясь, хмурился, кривил губы, выпучив глаза, продекламировал вслух: 'Люблю тебя, любовь моя, любовию любвеобильной...' Утробно икнул и с плеча рубанул: Дерьмо! Все стихи Дауны! Сожги их! Правда, одну книженцию я оставлю у себя. Будет пособием 'Какие не надо писать стихи'...
- Э-э-эх! - Иван нервно поскреб маковку - гвоздь был на месте - и выскочил вон.
Старый пастух-поэт, смахивая с покрасневших глаз пьяные слезы, сидел на вершине Плешивой горы. Вырывал страницы из книжек, складывал из них самолетики и пускал-пускал... по ветру свою любовь, свою боль, бессонные ночи, свою угасающую жизнь... Пускал самолетики и пил из горлышка теплую водку. Она лилась в него легко, без горловых спазмов, словно прохладная вода из чистого колодца.
'Жизнь - горше водки!' - думал он. В далеке, по розовым от угасающего солнца облакам, проскакал длинногривый зеленый конь...
Новогодняя ночь (6)
Россия-матушка пьяно, угарно праздновала Новый год. Через какой-то десяток лет отправится в последний путь мохнатобровый вождь Великой Империи - страны 'самых отвратительных громил и шарлатанов'...( С. Есенин )
Иван Ветров - отец Любы - выпил бутыль самопляса, закусил холодцом и, попыхивая 'беломором', стал глядеть 'Голубой огонек'. К часу ночи он опрокинул в себя еще два гранчика самопляса и начал бойко спорить с телевизором, горячо доказывая 'ящику', что он - Иван Ветров - человек с большой буквы.
Его дочь оделась и тихо вышла. Путь ее лежал к Плешивой горе. Земля была покрыта бугристым льдом. Пьяный, буйный Ветер обжигал Любовь своим дыханием, бросал в лицо колючий снег, трепал, рвал одежду, словно желал раздеть женщину. Но силы были равными. Медведица медленно, но все же приближалась к горе или к горю?!
- Эй, дай закурить?!
Ветрова, направив фонарик, увидела перед собой плюгавого мужичка. Тот был в шапке-ушанке из неизвестного зверя, в драном тулупчике на распашку и в огромных валенках. Ни штанов, ни трусов, ни рубашки, ни свитера... Почти белые, как у вареной рыбы, глаза, красный, пористый носяра и светящееся синевой, корявое, худосочное тельце.
- Мужик, дай закурить! А, я те налью, - незнакомец полностью распахнул полы тулупчика. К голому бедру была прижата ополовиненная трехлитровая банка с мутной жидкость.
- Мужи-и-и!..
Медведица кулаком-молотом треснула плюгавого в узкий, низкий лобик. Он пискнул и осел. Банка не разбилась - ее падение смягчил небольшой сугробец.
Люба подобрала ее, открыла и, в несколько больших глотков, опустошила.
- Мужик? Мужик! Я мужи-и-ик! - заревела она диким зверем, глядя на луну.
По ее лицу первый раз в жизни катились горячие, обильные слезы и падали на земь уже льдинками.
Ветер неистовей стал рвать на ней одежду. Задыхаясь от бессилия, он завязывал узлами вековые деревья... Звезды срываясь, сыпались с небес, разбивались с рюмочным звоном. Луна плясала, строила мины.
Спящую Любовь Ветрову на следующий день обнаружили рядом с Плешивой горой. Она покоилась на двухствольной раздвоенной березе. С одной стороны 'рогатки' свисала верхняя часть тела, с другой - нижняя, словно мешок муки на велосипедной раме. Юбка у женщины была задрана сзади на голову...
Я женщина (7)
Стал расти у Медведицы живот. Любовь не знала, что с ней происходит: кружилась голова, поташнивало, тянуло на солененькое... Пожилая фельдшерица, живущая на острове, бегло глянув на Ветрову, поставила диагноз: 'Ты, бабочка, кажется, того. Залетела. Проверься'...
Через семь месяцев после Новогодней ночи, в знойный август Любу увезла скорая помощь.
Рожая, она смеялась, плакала, счастливо кричала: 'Я-я-я же-е-енщи-ина-а'!
Она родила семерых мальчиков: первого в понедельник... седьмого - в воскресенье. Они были все разные, словно от разных отцов. Мальчик-Понедельник - с крупной яйцеподобной головой. Вторник - с маленькой деформированной, чуть ли ни треугольной, головой и большой не по возрасту 'женилкой'. Среда - пулей выскочил из Медведицы. На грудке карапуза слева, у сердца, имела место татуировка - дата рождения и дата смерти с точностью до дня. Четверг - очень долго не желал выходить в этот мир. Малюсенький, синенький, с пуповиной вокруг шейки. Почти нежилец. Кое-как спасли. Пятница - смуглый и косой. Лягался жеребенком.
- Лягавым будет! - предсказала уборщица.
Суббота - тихий и улыбчивый. Он не кричал, а пел... Воскресенье - беленький, словно снежок и небесноокий... Молчун.
Быт Обломович и Шплетня (8)
Любовь уже с месяц не спала: крики, вопли, пеленки, распашонки... кормление и стирка. Другая женщина - француженка, немка или англичанка - давно бы полезла от всего этого на стену, стала бы кусать и облаивать людей, впала бы в буйство или тихое, хилое умопомешательство, но только ни Медведица. Она похорошела. Губы ее растягивались в загадочной блаженной улыбке, глаза, хоть под ними и были тени недосыпа и усталости, сияли неземным светом при виде своих семерых карапузов.
Перед зарей она забылась легким, зыбким, минутным сном.
- Вы кто? - у кровати Ветровой стояли странные старичок со старухой.
- Я, кхе-кхе, Быт Обломович! - генералом гаркнул старичок и шумно поскреб лысину. Видно, решив, что этого мало, он громко и браво топнул об пол деревянной ногой-протезом. Дюжины три медалей на его груди зазвенели шутовскими бубенцами.
- А-а, я, хи-хи-хи, Шплетня! - кривобокая, беззубая старушенция слизнула длинным раздвоенным языком мутную каплю с кончика острого носа. На ее впалой, вислой груди тоже красовалось несколько ни то медалей, ни то орденов, ни то значков... Нечто крикливо-фальшиво-блестящее.
- Как вы зашли в дом? Дверь закрыта на засов! - была удивлена мать семерых детей.
- Мы в любой дом, кхе-кхе, войдем!
- В любую щель шалешем беш мыла, - поддакнула Обломовичу его подружка.
- Мы вездесущи! - браво продолжал Быт, - с нами все считаются. И бедняк, и богач, и король и шут...
- Хи-хи-хи, - скривив большой лягушичий рот, залилась смехом Шплетня и снова лизнула себе нос.
- У меня вот боевые награды, - входил в раж старичок, - 'За победу над дружбой', 'За победу над любовью', кхе-кхе, 'За победу над талантом'... - он долго и нудно перечислял свои 'победы', бил об пол деревянной ногой.
- Я тоше, хи-хи-хи, не лыком шита, - вставила Шплетня, - орден 'Ша клевету', хи-хи-хи, орден 'Мухошлон'. Шамый вашный! Я иш мухи шлона могу шделать. Вот! Хи-хи-хи. И ешо... - она стала скороговоркой, не к месту хихикая, перечислять свои заслуги.
У Любови жутко разболелась от них голова.
- Что вы хотите? - с досадой спросила она.
- Тяжко тебе! Семь детей! Пенсия маленькая! Отец Иван - пьянь и рвань! Помощи от него никакой... Загнешься!!!
- Люди интерешуютша от кого детишки? Может Дед Морош отеш, иль Ветер надул, а мош медведь-шатун? А-а-а? Хи-хи-хи!
Медведица меньше уставала за неделю от изматывающего силы, мужского кузнечного труда, чем за час от этой назойливой парочки.
- Надоели! - женщина взяла Быта Обломовича и Шплетню за шкирки и понесла к выходу. Старичок больно, до синяков, лягался деревянной ногой, зло кричал:
- Загнешься! Кхе-кхе-кхе! Горя хлебнешь за семерых! За всех сыновей!..
Старуха гадко визжала: 'Дети твои отморошки. Вше говорят, шо они отморошки и ты отморошеная!..
Медведице стало в первый раз больно после рождения сыновей.
'Какая людям разница от кого мои дети, - мысленно разговаривала она сама с собою, - пусть за собой смотрят. С кем дружат, кого любят, с кем детей заводят...'
Год (9)
Малышам Любови Ивановны Ветровой исполнился год.
Понедельник уже бойко, начальственно говорил. Строил простые фразы из двух, трех, а то и четырех слов. Но любимую игрушку ни в одной из ручек, сколько ни пытался, удержать не мог.
Вторник все время мычал теленком. Будучи сытым любил полакомиться своими и братьеными какашками. Находил их всегда и везде. Проявлял интерес к своей 'женилке'.
Среда - резвый. Из всех детских игрушек предпочитал пистолет - с ним не расставался. Погремушки метал на пол, словно гранаты.
Четверг - самый тихий, самый вялый и болезненный. Намучилась с ним Медведица.
Пятница неистово лягал всех братьев, сгребал к себе все игрушки, зло кося глазками.
Суббота - первое свое слово 'мама', улыбаясь, пел на разные лады.
Воскресенье - самый ласковый. Когда Любовь его кормила грудью, он ни разу ее не укусил, не сделал матери больно.
Лоскутное одеяло (10)
Прошло несколько лет. Братьям Ветровым всем вместе на одном диване стало тесно спать. Их мать легко, словно стул иль табурет, внесла в детскую свой. На двух сдвинутых диванах мальчишки чувствовали себя вольготнее. Медведице, хоть она никого и ни о чем не просила, помогала нянчиться с детьми соседка Клавдия. Женщины знали друг друга с детства, почти ровесницы. Но у них было мало общего. Любовь и Клавдию объединяли, роднили лишь дети.
В молодости Клавдия имела скандальный успех у мужчин. До сорока лет успела восемь раз выйти замуж и развестись, сделать девятнадцать абортов. Перебирала мужиками в поисках единственного. Один ее муж пил, другой - гулял, третий - дрался...
'Мущина должен быть для меня всем! - томно вздохнув, говаривала она. - Он и отец, и сын, и брат, и друг, и любовник... Он солнце, что светит и греет, и земля, что кормит, и на которую опираешься...'
Встретив Его, Единственного - дядю Степу, Клавдия решила родить 'плод их любви', но злой Рок детей им не дал. Ни шибко вумные профессора с козлиными бородками в золотых очочках, ни скособоченные востроглазые старушки-знахари с пучками трав и молитвами ни чем помочь не смогли.
Всю нерастраченную и невостребованную, накопленную и настоянную годами материнскую любовь и ласку Клавдия отдавала семерым Ветровым. Она стала им второй мамой, стала крестной.
Это крестная предложила смастерить большое, круглое, празднично-карнавальное одеяло из цветных лоскутов.
Женщины неделю - семь дней с утренней робкой зари до позднего хмурого вечера сшивали лоскутья, разрезая старые, траченные молью или давно вышедшие из моды платья, сарафаны, юбки, рубашки, штаны... Пошли в ход и два ярких, с золотистыми и серебристыми блестками, галстука дяди Степы.
Подрастающие братья Ветровы были в восторге от одеяла-праздника, пестрящего всеми цветами радуги и их немыслимыми оттенками. Семером они засыпали на двух диванах, укрытые одним большим 'Солнышком'. Этакими семью лучиками высовывались из под одеяла их вихрастые головки. По-первости братья долго не засыпали. Их ножки соприкасались в центре. Они друг другу пальцами щекотали ступни и заливались чистым, звонким, невинным смехом... Детство!
Медведица грустно улыбалась, прислушиваясь к шуму в детской.
'Боженька, если ты есть, дай им здоровья, любви и радости. Поменьше боли и горя'.. - шептала мать каждый раз перед сном.
Истории под лоскутным одеялом (11)
Братьям Ветровым шел двенадцатый год. Их мать давно заметила, что сыновьям всем вместе уже тесно спать на двух диванах.
- На днях, сыночки, начну вас расселять.
- Не-е-а! Ма-а-а! - раздалось несколько голосов.
- Теснотища же, а-а? Знаю вам веселее, интереснее, но все же!
- Не-е-еа!
- М-а-а, давай уже разъезд сделаем после Нового года, - дельно предложил яйцеголовый Понедельник.
- Да-а-а! М-а-а! После новогодней ночи, - поддержали его остальные.
- Ладно. Уговорили.
Пришел Новый год. Любовь Ивановна купила всем своим детишкам скромные одинаковые подарочки, чтоб никого из них не выделять, а значит, никого и не обижать. Но зато елка - большая, пушистая и пахучая. И конечно зеленая-презеленая. Дед Иван на рынке купил.
Праздничный стол не украшали ананасы с сервелатом, не было икры черной и белого шоколада, но за ним, за скромным столом работяг было светло, тепло, непринужденно и уютно, много смеха, шуток, радости.
После полуночи братья улеглись спать. Это последняя их ночь под одним одеялом-солнышком. Видно, общее застольное веселье, хороводы с песнями вокруг елки, 'африканские' пляски под балалайку деда Ивана раззадорили их юные сердца, разгорячили кровь и сон к мальчишкам не шел. Они, тихо посапывая, лежали в постели со своими подарками-кулечками. В них дешевая карамель и печенье, плитки соевого 'шоколада'. Тишину нарушали аппетитное чавканье, шелест фантиков, сахарные вздохи.
- Что-то не спится, - обронил Понедельник.- Давайте истории забавные рассказывать. Только, чур, не повторяться. Каждый что-нибудь новенькое, пусть даже выдуманное. Типа сказки или фантастики. Согласны?
- Начинай, Понедельник! - поддержал его Среда. - Твоя история первая.
- Слушайте. В Сугробск приехал молодой врач по животным. Ветеран. Нет, Ветеринар, - начал свою байку Ветров первый. - С врачом люди, особенно колхозники, вели себя важно. 'Что, мол, он - зеленый сопляк может знать в наших коровах Феях и бычках Буянах? Сами. Мол, с усами!'
Но он был грамотный ветеринар. Принимали же его помощь, словно делали ему одолжение, платили гроши, а то и вообще за 'спасибо'.
Как-то раз он принял тяжелый отёл у молодой коровы. Всё обошлось. Всё хорошо. Очень богатый, но болезненно-жадный хозяин накрыл стол. Ветеран. Тьфу-у! Ветеринар глянул в свою тарелку, а в ней гора костей. Мяса на них почти нет, словно после собаки дали. Ветеринар вздохнул, усмехнулся, помолчал-помолчал, да-а-а, как залает с подвыванием. Собаки на улице услышали и тоже стали выть и гавкать на разные голоса. Старушка - бабка жадного хозяина сидела напротив врача. Она с перепугу кувыркнулась назад с табуретки. У нее выскочила изо рта вставная челюсть. Стоя на дрожащих коленях и выпучив глаза в угол на икону, она стала бить поклоны и, шепелявя, молиться, причитать: 'Поше паси! Поше паси! Поше паси'!
Братья Ветровы засмеялись.
Среда стрельнул из игрушечного пистолета
- Бах-а!
В воздухе, еле-еле уловимо запахло порохом сгоревшей пистоны. Вторник пукнул.
Новая волна смеха.
- Тихо, Это еще не все, - продолжал Ветров первый, - после этого случая ветерана.
- Ветеринара, - поправил брата Суббота.
- Да-а, ветеринара начали побаиваться, а значит и уважать. Через несколько лет он стал главным ветеринаром Сугробска. Теперь он заслуженный ветеран труда.
- Ветеринар?!
- Нет. Ветеринар заслуженный ветеран труда. Во-о-о! - подытожил рассказчик и почесал правой рукой свою большую, умную голову.
Мать мальчишек - Любовь заметила, что Понедельник рассуждает и говорит во-взрослому. В остальном же - редкий неумеха. Почерк - страсть какой неуклюжий. Никто не мог разобрать каракули Понедельника. Впрочем, он и сам, порой, мучился, расшифровывая написанное. Спасала хорошая память. Рисовал он хуже всех братьев. Смастерить и подавно, ничего путного не мог. Но говорил, рассуждал...
- Депутатом будет! - не раз повторяла крестная мать Клавдия.
- Вторник, твоя очередь! - раздалось в темноте несколько голосов.
Послышалось характерное для Ветрова второго мычание: - М-м-м, щас!
Он вылез из под одеяла, зажег палочку бенгальской свечи. Свободной рукой спустил трусики до колен и, освещая свой пах, победно заявил:
- М-м-м. У меня самая большая !.. Вот! М-м-м...
Смех перерос в визг.
- Самая большая пупушка! - уточнил Среда.
- Ну ты, Вторник, убил наповал. Всех победил! - Понедельник почесал себе висок. - Далеко пойдешь. Со временем у тебя пупушка вырастит и станет больше твоей маленькой треугольной головы... Это вся история?
- М-м-м, да! - ответил обладатель 'сокровища'.
- Сре-да! Сре-да! Сре-да! - скандировали братья.
Тут отворилась дверь детской. Темноту комнаты пополам разрезала яркая полоска света.
- М-а-а, у нас последняя ночь под 'солнышком'. Новогодняя ночь. Мы еще немного, еще чуть-чуть не поспим. Хорошо! - ответил за всех Понедельник.
- Ладно. Раз последняя ночь, то можно. Только потише. Дедушка лег спать, дверь тихо закрылась. Комната снова наполнилась темнотой и тайной.
- Чтобы такое рассказать? - вслух думал Ветров третий, - а-а-а, знаю! Слушайте!
Дон Педро не торопясь ехал на танке и курил толстую, длинную и ароматную сигару. Хоть Дон Педро и был самый крутой перец в Рио-де-Сугробске и имел большую кучу врагов, личной охраны не признавал. Он был, как всегда, в пуленепробиваемом шлеме и легком, словно пух, бронежилете. В кармане лежала любимая рогатка с прицелом, стреляющая стальными шариками. Дон Педро - не жлоб - джентльмен.
Он остановил мощный танк в ста шагах от своей виллы и бросил окурок в мусорный бак. В мусоре, тем временем, рылась красивая и стройная девушка. На голове у нее - светлая зачуханная бейсболка. Незнакомка бросила жгучий, косой взгляд на танк.
'Где-то я видел эти очи-омуты. Мне от них мучительно больно и сладко, - терзал себя дон Педро. - Она косая на один глаз. В этом есть большая тайна. Кто же она?' - герой стукнул себя пудовым кулаком по шлему, но это не помогло. Он, как ни силился, не мог вспомнить.
Тут послышалась отвратительная ругань, русский мат. К мусорному баку приближались трое: ни то бомжей, ни то разбойников. Один из них, видно главарь, с черной повязкой на глазу, стал отгонять костылем от бака прекрасную незнакомку.
- Шоб я тоби здеся бильше не багив, - брызгал слюной одноглазый.
'Какой, однако, хам!' - подумал дон Педро и смело вылез из стальной машины. - Эй, вы, уважаемый, можно с сеньоритой полегче, повежлевее, - обратился крутой перец к хромому, и тут же получил звездатый удар костылем по маковке. Спас крепкий шлем.
- Сами, сэры, виноваты, - тихо обронил наш герой и вытащил из глубокого кармана клёвую рогатку. Наглая, беспардонная троица, охая и ахая от ударов стальных шариков, разбежалась в разные стороны.
Но тут, о-го-го-го! Приключилась другая беда!
- Во пургу, Среда, гонит! - вставил Понедельник.
Братья сдержанно засмеялись.
- Не перебивайте! Бах-х! - Ветров третий пульнул из пластмассового пистолета. - На вопли разбойников, - продолжал, вошедший во вкус, рассказчик, - прибежала стая диких, бездомных собак. Они, рыча, приближались к дону Педро и девушке. Супермен высмотрел среди мохнатых, клыкастых псов вожака. Встал на четвереньки и, изловчившись, откусил вожаку стаи хвост. Тот шакалом заскулил и понесся прочь. Все собачье шобло за ним.
Незнакомка благодарно поцеловала дона Педро в чисто выбритую, пахнущую дорогим французским одеколоном щеку и потупила стыдливо глаза. Он галантно, пошаркав ногами, поцеловал ей чумазую ручку с грязными ногтями. Потом помог взвалить огромный мешок, полный бутылок, хлебных корок, костей, картонных коробок... на ее хрупкие девичьи плечики.
- Вы кто?
- Маша! Просто Мария!
- Педро!
Мария, хихикая и пританцовывая, гремя мешком, стала удаляться.
Дон Педро, выбивая дробь кулаком по шлему, запел тонким, томным голоском:
Этот взгляд косой
Свел меня с ума!
Этот взгляд косой
Для меня тюрьма!
Братья Ветровы ритмично захлопали в ладоши. Суббота подыгрывал на губной гармошке.