Милютин Сергей Витальевич : другие произведения.

Капсула

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
Оценка: 7.00*3  Ваша оценка:
  КАПСУЛА
  
  Этот тип мне сразу не понравился. Я убедил себя, что жулик и не должен выглядеть как святой Франциск, а бегающие глазки и мокрые подмышки - профессиональный недуг контрабандиста. И поплатился за легкомыслие - сукин сын меня сдал. Годы жесточайшей конспирации и подготовки - и всё коту под хвост.
  Выбравшись за пределы планеты, я расслабился. И они меня взяли - спокойно, без лишнего шума и суеты. В какой-то момент просто уведомили, что я никуда не лечу.
  Можете представить, с каким настроением я слушаю Рассела.
  Профессор - в роскошном кресле за антикварным столом. Справа и слева грозно нависают шкафы с рядами умных книг от пола до потолка. В окне темнеет вечерний город с очертаниями крыш и чердачных окон, тусклый от тумана.
  - О чем Вы думали? Вы понимаете, сколько усилий мне пришлось приложить после Вашей прошлой выходки?
  Рассел - не настоящее имя моего визави. Не знаю, как его зовут на самом деле. Просто профессор сразу предложил, чтобы я выбрал комфортное для меня прозвище. Якобы так я буду чувствовать себя с ним более раскованно. Из-за этого всякий раз, встречаясь с профессором, я вижу перед собой ироничную аристократическую улыбку 3-го графа Рассела.
  Но сегодня окровавленные ошметки фирменной Расселовой невозмутимости разлетаются по кабинету. Слабое утешение в моей ситуации, но приятно.
  - Я же поручился за Вас!
  Он за меня поручился. Пожимаю плечами. Рассел глубоко вздыхает. Высокий лоб морщится гармошкой складок.
  - По-моему, Вы не очень представляете возможные последствия. Теперь Вы - рецидивист, это Вам понятно?
  Я иронично улыбаюсь.
  - А по большому счету - что мне могут сделать? Мыслящий одиночки неприкасаем, не так ли, профессор?
  Сознательно неточная цитата, издевательская игра слов. Но Рассел не может не понять, о чем я толкую. 'Мыслящий индивидуум неприкосновенен' - главный постулат общественного устройства планеты Соледад. Священный принцип, на который опирается всё местное законодательство, этика, обычай. Никакой закон и никакая целесообразность его нарушать не смеет.
  - Что бы Старейшины не придумали, сам я останусь при себе, - продолжаю с наглой усмешкой, - А этого мне вполне достаточно.
  Рассел скорбно поджимает губы. Заплачь ещё.
  - Ареопаг рассмотрит Ваше дело через два дня, - стараясь сдерживать эмоции, сообщает он после короткой паузы, - У нас очень мало времени на подготовку.
  - У нас?
  Профессор нервно вскакивает из-за стола. Мой невозмутимый Рассел, ау?
  - А Вы думали, я позволю Вашим дурацким выходкам загубить важнейшие исследования? - почти кричит Рассел, - У нас еще столько работы! Горы материала, который надо проанализировать, осмыслить, обобщить!
  Профессор возбужденно меряет комнату широкими шагами - от стены до стены и обратно. Как волк в вольере.
  - Я вынужден за Вас бороться, неблагодарный мальчишка. Мы не можем вот так всё бросить. Надо закончить хотя бы начатое - проекты Чанга, Имельды. Исследование Кати, наконец!
  А вот это зря. Рассел, кажется, и сам это понимает. Останавливается. Вопросительно смотрит на меня.
  - Вы не поняли, - уточняю я, - Вы и Ваши сотрудники можете суетиться, как хотите. Но я ничего делать не буду. У меня нет причин перед кем-то оправдываться, тем более перед Старейшинами. Пусть они доказывают, что могут меня остановить. Посмотрим, как это у них получится.
  Профессор опускает голову.
  - Я был уверен, что Вы успокоились.
  Я только пожимаю плечами.
  - Вы ошиблись.
  - Вы уже несколько лет не говорили... об этом.
  Профессорский язык не поворачивается 'это' назвать. Как будто речь идет о чем-то чудовищном.
  Я киваю.
  - А чего Вы хотели? У меня нет оснований Вам верить.
  Рассел молча смотрит взглядом побитой собаки.
  - Несправедливо и жестоко, сэр, - шепчет мне из-за плеча невидимый секретарь-референт-слуга-компаньон, - Всё-таки, Вы многим ему обязаны.
  - Брысь, - бросаю я не оборачиваясь.
  Вижу краем глаза, как сзади мелькнула тень хвоста. Чертенок язвителен и своеволен, и часто не в меру назойлив, но слушается недвусмысленных приказов. И сейчас он прав, хотя это неважно.
  Выключаю голоэкран и возвращаюсь в свое бунгало на пустынном берегу теплого моря.
  ***
  Музей Земли стоит на залитой солнцем прямоугольной площади, границу которой обозначают выстроившиеся стена к стене трехэтажные фламандские домики в пару окон шириной. Фасад Музея - классический портик из белого мрамора с розовыми прожилками.
  Это место моей работы. В Музее хранятся немногие спасенные артефакты земного искусства и быта. Здесь собран и уже десятки лет подвергается скрупулезной библиографической систематизации колоссальный корпус текстов, видео и аудиозаписей с Земли.
  Исследованиями и поддержанием всего музейного имущества в сохранности занимается Институт изучения земной цивилизации, которым руководит Рассел. Также здесь создаются реконструкции предметов, облика людей и событий земной истории.
  Персонал Института не велик - всего с десяток штатных единиц и непостоянное число сменяющихся студентов и волонтеров.
  Земная наука их интересует в весьма незначительной степени. Куда сильнее - философия, религия, литература, изобразительное искусство. Образ жизни, мировоззрение, заблуждения, предрассудки.
  Жутко трудолюбивый и немного тугодумный Чанг занимается этическими и религиозными системами Земли - от Хаммурапи до Сергея Нечаева. Чанг - крутой. Он - ближайший помощник Рассела и у него постоянно есть несколько подчиненных школяров, которых этот зануда-недомерок гоняет, как сержант новобранцев. Как вы, конечно, поняли, Чанга я очень ценю и уважаю.
  Рыжий Финн работает в одиночку, он изучает оружие и войны. Большой интерес у Финна вызывает весь огнестрел - от древних пищалей до пулеметов с дистанционным управлением, стреляющих пулями с обедненным ураном. Финн и сам чем-то похож на предмет своих исследований - такой же жесткий, порывистый и почти огнедышащий, особенно когда говорит о том, чем по-настоящему увлечен. Этого парня я люблю.
  У ветренной брюнетки Имельды весьма специфический интерес, она занята исключительно танцами. Ее стихия - танго, сальса, полька, мазурка, но также и классический балет и даже индийские бхаратанатьям. Я думаю, Вы догадались - с ней я танцую.
  Овамба специализируется на земных средствах изменения сознания - от придушивания и холотропного дыхания до тяжелых наркотиков. А также на последствиях их применения. Я думаю, выбор предмета связан с собственными наклонностями Овамбы. Он крепок как камень, здоров как бык, нагл и испытывает болезненный интерес к самоубийству разума. Его я презираю. С ним я пью.
  И так далее. И тому подобное.
  Я - постоянный сотрудник на должности эксперта-консультанта. Мое положение несколько двусмысленно. Я - одновременно и энтомолог, и бабочка. Изрядную часть моего времени занимают разговоры со специалистами, которых интересуют не столько мои знания, сколько сочетание доступных им сведений о земной культуре с моей скромной персоной. Как я вписываюсь в интерьер обычного земного жилища. Как реагирую на мелодрамы, боевики и комедии. Как моя психика отзывается на симфонии Гайдна.
  С другой стороны, я указываю коллегам на ошибки и неточности в изучении и воспроизведении моего мира. Обращаю внимание на предметы и явления культуры и искусства, которые дают возможность лучше понять душу моего народа.
  А еще я дежурю в Музее, отвечая на вопросы посетителей и проводя экскурсии. Иногда это забавно.
  ***
  В группе выделяется худой очкастый парень студенческого вида. Слушая мой рассказ, он иронично хмыкает, корчит саркастические гримасы и глядит по сторонам. Прочие экскурсанты не обращают на него внимания и студентик из-за этого заметно нервничает. Ну как тут не помочь?
  - Хотите о чем-то спросить? - вежливо интересуюсь я.
  - Чушь! - радостно кричит школяр.
  - Что именно?
  - Вы утверждаете, что в этом городе - как Вы его назвали, Москве? - температура воздуха неделями держалась ниже ноля по Цельсию. Но вода при такой температуре замерзает! - с вызовом заявляет студент, - А основой жизни на Земле являлась именно вода. Я об этом прочитал перед экскурсией. Что на это скажете?
  Студентик победно глядит на меня и одновременно - украдкой на полненькую рыжую девицу из той же группы. У девчонки молочно-белые открытые плечи и большие удивленные глаза. Я улыбаюсь.
  - Ничего. Вы абсолютно правы. Давайте перейдем в следующий зал.
  Мой несостоявшийся оппонент озадачен и раздосадован. Неужели его искрометная эрудиция так и пропадет незамеченной? Но замечает заинтересованный взгляд толстушки и начинает пробираться к ней.
  А вот безмерно уверенный в себе пузатый господин снисходительно объясняет другим посетителям, что так называемые птицы несомненно - вымышленные существа, ибо они тяжелее смеси газов, из которой состоит атмосфера Земли.
  - Ведь я прав? - толстяк обращается ко мне за подтверждением.
  - Да, но, нет, - сокрушенно мотаю головой, - Птицы тяжелее воздуха, но они существовали на самом деле.
  - Но как тогда эти штуки могли летать? - интересуется господин.
  - Это слишком сложно, - пытаюсь отговориться я.
  Я, конечно, могу начать разъяснять основы аэродинамики, но не уверен, что это будет интересно даже самому доморощенному орнитологу.
  - Давайте лучше посмотрим вот на этот...
  - Нет, объясните, - горячится уязвленный господин, - иначе зачем Вы здесь?
  Действительно, зачем я здесь? Ну, во-первых, работа дает мне ощущение востребованности. Во-вторых, это часть сделки. В обмен на помощь группе Рассела я имею постоянный неограниченный доступ к информаторию Музея. Ко всем его закоулкам, где воссоздан целый мир. Погибший мир моей родной планеты, куда я бегу в моменты отчаянья или скуки.
  Рассел и ребята не забывают постоянно подчеркивать, что я - важный член исследовательской группы, незаменимый эксперт-консультант. На самом деле, конечно, я для них, по большому счету, всего лишь, одушевленный муляж. И всегда им был.
  Ну, возможно, кроме Кати.
  ***
  Хорошо помню день нашего знакомства.
  Отбываю положенные часы присутствия в Музее в обычной роли гида-экспоната. В открытое окно льется яркий свет.
  Мое внимание привлекает пацаненок младшего школьного возраста - круглый и невероятно бойкий. Он носится от одной витрины к другой, иногда от очередного экспоната кидается к уже увиденному, удивленно взмахивает руками и вполголоса издаёт звуки восторга и изумления.
  Внезапно вихрь останавливается передо мной, материализуется в любопытного мальчишку и начинает разглядывать во все глаза. Я улыбаюсь.
  - Что-то подсказать, молодой человек?
  - А это правда, что твой народ сам себя убил?
  Свет тускнеет. Ноги утрачивают опору.
  - Да, это правда, - отвечаю с легкой хрипотцой от неожиданной сухости во рту.
  - А зачем он это сделал? - спрашивает он с детской непосредственностью.
  - Видишь ли, - тщательно подбираю слова, - не всегда те, кто владеют силой, умеют правильно рассчитать последствия её применения
  - Но зачем тогда вам дали такую опасную силу? - продолжает мой ласковый палач.
  Я могу сказать, что ему еще рано задавать такие вопросы. Что когда он вырастет, сам всё поймет. Могу сменить тему и поинтересоваться, где его родители.
  - Нам её никто не давал - мы сами взяли, - говорю я как под гипнозом, - Неверно оценили степень собственной ответственности.
  - Принимали себя за взрослых?
  Гвоздь за гвоздем - в мой парализованный мозг.
  - В каком-то смысле, - бормочу я, нервно сглатывая.
  - Надо было позвать настоящих взрослых, - серьезно рассуждает маленький мерзавец.
  - Пьер! - раздаётся женский голос.
  Мое спасение стремительно появляется из дверей соседнего зала. Оно имеет вид разгневанной молодой женщины в джинсах и топике, теряющей на бегу босоножки.
  - Можешь не превращаться в проблему? Я же сказала - на шаг не отходи!
  Мой грозный судьи немедленно превращается в нашкодившего мальца. Девушка участливо обращается ко мне.
  - Не успел Вас замучить? Простите, Пьер и ангела выведет из себя.
  Я смотрю на неё: да - вот наглядный пример.
  - Ничего страшного, Ваш сын мне не слишком докучал, - лгу я облегченно.
  - Еще чего! - хохочет девушка, - Я бы удавилась. Слава богу, это мой непутевый брат.
  Пьер показывает пальцем на меня.
  - Они себя убили.
  Похоже, что-то отражается на моем лице.
  - Марш в машину, - ледяным голосом приказывает девушка, - Экскурсия окончена.
  - Но он же сам признался...
  - Кому я сказала!
  Паршивец комично по-взрослому пожимает плечами и с гордым видом неспешно удаляется. Девушка оборачивается ко мне, и говорит, будто продолжая извиняться.
  - А я Вас знаю. Я только что закончила курс истории цивилизаций и меня приняли в группу профессора Рассела. Хотела перед началом работы ближе познакомится с предметом. Вот только Пьера не с кем оставить.
  Девушка не то, чтобы красива, но миловидна. И, кажется, добра. И возмутительно, непростительно юна.
  - Кстати, меня зовут Кати, - представляется она, - Я буду изучать земную поэзию. Вы мне поможете?
  Я опять вижу яркий солнечный свет, бьющий в окно.
  ***
  Поздний дождливый вечер три месяца спустя. Теперь Кати - сотрудница Музея и моя сослуживица. Мы идем с институтской вечеринки. Кати хихикает, вспоминая недоумение Рассела, когда в её первый день на службе мы поздоровались как знакомые. Я держу зонт, она прижимается ко мне. Через тонкий плащ чувствую упругое бедро.
  Я без остановки болтаю о Бертране де Борне и Франсуа Вийоне, ничего не понимая ни в том, ни в другом. Кати смеется - то ли над несусветными глупостями, которые я несу, то ли ей просто хорошо.
  Сворачиваем за угол на узкую улочку. Каблучки моей спутницы стучат по мокрой мостовой. Кати останавливается около дома с высокой лестницей и большими бетонными вазами по сторонам.
  - Ну вот мы пришли. Тут я живу, - говорит девушка.
  Повисает неловкая пауза. Кати смотрит на меня. Мне кажется, в переулке есть кто-то еще. Я поворачиваю голову. Почти слившись со стеной у водосточной трубы, за завесой дождя прячется черная тень в шляпе со слегка загнутыми вверх краями, похожими на рога.
  Киваю Кати и быстро направляюсь туда. Некто, одетый в черное, выходит из темноты. У него узкое лицо с клинообразной бородкой, миндалевидные глаза и крючковатый нос.
  - Следишь за мной, бес? - сердито спрашиваю я, - Зачем?
  Он улыбается.
  - Странный вопрос. Я всегда должен следовать за Вами, чтобы ограждать от неприятностей. Разве Вы забыли?
  Мотаю головой.
  - Ты мешаешь.
  - А в чем проблема? - бес склоняет голову, - Вы - даже не пара.
  - Не твое дело, - злобно цежу сквозь зубы.
  Бес пожимает узкими плечами.
  -. Зачем Вы морочите себя и её? Делаете девушке авансы, она их принимает, ждет развития отношений, а Вы просто убегаете.
  - Ты же всё знаешь, лицемер, - говорю я с досадой, - Я не могу позволить себе отвлекаться от главного. От единственного оправдания моей жизни, когда мой мир погиб.
  Бес смеется.
  - Как будто это занимает так много времени! Не хотите серьезных отношений - просто насладитесь ей. Она - не против.
  - Изыди, - гневно бормочу я, - Слишком много стал себе позволять.
  - Слушаюсь и повинуюсь, мессир, - бес склоняет голову в ироничном поклоне и уходит в дождь.
  Я в нерешительности стою в переулке. Холодный дождь льется за шиворот, стекает по щекам, заливает глаза. Я слизываю капли с губ и чувствую соль.
  - Однако, не задерживайтесь, мессир, - раздается из-за стены дождя, - Завтра у Вас важный день.
  ***
  Ареопаг - на вершине высокого холма. Капсула выбрасывает нас к подножью. Я окидываю взглядом крутой склон и петляющую узкую дорогу, больше похожу на козью тропу.
  - А ближе нельзя было высадить? - недовольно выговариваю я своему спутнику.
  - Подъем должен настроить Вас на серьезный лад, кирие, - отвечает козлоногий рогатый парень с бородкой как у Троцкого, - Сейчас Вы предстанете перед высшим органом власти на планете. Проявите уважение, и, может быть, это сыграет в Вашу пользу. К тому же, - сатир глумливо улыбается, - Не все же мне бороться с атрофией Ваших мышц с помощью медицинских ухищрений. Попытаемся поддержать форму более естественным путем.
  Я пожимаю плечами. Утренний воздух свеж, светило еще не начало палить, а только ласково поглаживает меня теплым ветерком. Почему бы не размяться?
  Через пять минут я начинаю сомневаться в своем решении, через десять откровенно жалею о нем. Через полчаса уже проклинаю лукавого раба. Сатир с той же фамильярной усмешкой скачет вокруг меня, то забегая вперед по дороге, то вприпрыжку возвращаясь, тормоша и отпуская шуточки на грани приятельской подначки и откровенной издевки. В сердцах я хватаю не весть как попавшую под руку узловатую ветку и замахиваюсь на фигляра.
  - Держите себя в руках, кирие, - останавливает меня сатир, - Мы уже на месте.
  Я оглядываю небольшую площадку на вершине горы. На грубо обработанных каменных скамьях, вырубленных прямо в камнях скалы, сидят старцы в коротких рубашках до колен и длинных кусках какой-то очень простой материи, намотанных вокруг плеч и чресел. Сгорбленные годами, подслеповатые, часто моргающие слезящимися глазами. Морщинистые сосредоточенные лица, блестящие на солнце лысины, пух на висках и седые волоски на загорелых голых ногах, по-видимому, должны вызывать у меня благоговение.
  Ни одного украшения, никаких регалий, каких-либо иных знаков власти, высокого положения и заслуг. Что эта шарада должна означать?
  Я оборачиваюсь к сопровождающему. Он изменился. Теперь это средних лет бородатый мужчина в длинном черном одеянии, серьезный и торжественный. Впрочем, под его кудрявой шевелюрой мне чудятся спрятанные рожки. Бывший сатир ободряюще кивает мне.
  Я собираюсь с духом.
  - Старейшины великой планеты Соледад! - начинаю я, стараясь сохранить спокойствие, - Благодарю вас, что между важных дел смогли выделить мне часть своего драгоценного времени. Вы уже знаете, кто я. Позвольте мне объяснить причину своего визита...
  Дальше я в цветастых выражениях описываю Землю и ее обитателей. Тысячи лет истории человечества. Рождение в муках и непосильный труд сотен поколений. Государства и народы. Голод, войны, эпидемии, смерть, страдание и угнетение. И прорастающие через грязь и кровь ростки высокой культуры: священный огонь творчества, сомнения и озарения философов, мучительные искания и открытия ученых, экстаз художник и поэтов, отчаянное безумие зодчих, мужество медиков.
  Я читаю на память Шекспира, Шелли, Рэмбо и Гёте. Цитирую Марка Аврелия и Альберта Швейцера. Рассказываю о каменных поэмах Гауди и Брунелески, о творениях Рафаэля и Брейгеля, о гении Леонардо и Теслы.
  Только когда солнце начинает багроветь и касается горизонта, спохватываюсь, что моя речь несколько затянулась.
  - Надеюсь, мой рассказ убедил вас, что раса, создавшая столь великую культуру, не может исчезнуть безвозвратно, - пытаюсь я закруглить свое пространное предисловие, - Такая несправедливость недостойна величия Вселенной. Я могу создать новых детей своего племени из собственного генетического материала, обеспечить им воспитание и образование. Но нам нужен новый дом! Земля больше непригодна для жизни, а о другой планете земного типа, свободной для заселения, мне ничего неизвестно. Я прошу Ареопаг оказать мне помощь в поиске и обустройстве Новой Земли. Надеюсь на ваше сострадание и милосердие.
  Я замолкаю, не зная, что дальше делать. Некоторое время стоит полная ничем не возмущаемая тишина. Только теперь я с удивлением понимаю, что за все время моего выступления слушатели не проронили ни слова.
  Наконец, я слышу голос старца, сидящего немного в стороне от прочих. Он поднимает голову и я вижу пронзительные глаза на лице, полном бесконечной доброты и мудрости. Этот библейский лик пугает меня до смерти. Я испуганно отшатываюсь - мой черный человек незаметно подхватывает меня сзади, помогая удержать равновесие.
  - Спасибо, мы сообщим свое решение позже. Идите. Мы Вас не задерживаем, - долетают до моего сознания слова праотца.
  Не в силах выговорить ни слова, только киваю. После чего также поддерживаемый спутником удаляюсь с площадки Ареопага.
  Спустя два дня Рассел доводит до меня вердикт Старейшин. Мне предписано прекратить любые работы по возрождению человечества. Мне запрещено создавать даже одно человеческое существо - ныне, присно, вовеки веков. Я должен забыть свою безумную идею навсегда.
  ***
  - Что было бы, если бы я не обратился к Старейшинам, а занялся Новой Землей на свой страх и риск?
  В окне за спиной профессора подрагивают и расплываются звезды. Стараюсь говорить спокойно, хотя внутри меня беснуется буря. Рассел мягко улыбается, качает головой.
  - Ничего бы не изменилось. Старейшины уже давно решили, что восстановление убившей себя цивилизации представляет угрозу для благополучия Соледад и всей населенной части Галактики.
  Невольно срываюсь в крик.
  - Но разве мы - единственная погибшая разумная раса?
  - Нет. Но земляне - первая цивилизация, покончившая с собой у нас на глазах, - терпеливо объясняет Рассел, - И как показали исследования, отягощенная культурой, полной иррационального саморазрушения. По этой причине доступ к информации о земной культуре строго ограничен. Мы защищаем жителей Соледад от переполняющей её жестокости.
  Почему я не задумывался об этом раньше? Не хотел замечать?
  - И кто решает, что показывать, а что нет? - холодно интересуюсь я.
  - Наша группа, - просто и спокойно отвечает Рассел.
  - Иначе говоря, лично Вы, - заключаю я ледяным тоном, - И Старейшин Вы от неё не оградили.
  - Разумеется, Ареопаг информируют обо всем, что его интересует. Это же Ареопаг.
  Я наклоняюсь над профессорским столом, уперевшись руками в столешницу, будто пытаясь доминировать над Расселом. Правда в том, что от потрясения и гнева я на грани обморока.
  - То есть, Вы и есть строгий цензор, который сформировал мнение Старейшин. Тот, кто во второй раз убил мой народ.
  Я не спрашиваю. Я обвиняю.
  Рассел пожимает плечами.
  - Я не принимал никаких решений Я всего лишь добросовестно выполнил свой долг специалиста - довел до правительства планету по его запросу максимально точную информацию о предмете своих исследований. Вердикт вынесли они.
  ***
  - Проблема в том, что Вы смотрите изнутри, - поучает Чанг, - Для Вас земная культура -единственно приемлемая. А мы на Соледад можем сравнить десятки культур и без предубеждения вынести объективный приговор. Ваша цивилизация - шлак вселенской истории. Тупиковая ветвь, закономерно отмершая.
  Мы в моем уединенном убежище - бунгало на песчаном пляже. Рассел послал ко мне Чанга. Эксперт-консультант третий день манкирует своими обязанностями, непорядок. Чанг зачем-то снимает очки и на мгновение становится трогательно беззащитным. Вскипающая во мне ярость сменяется злобно-веселым любопытством. А ну-ка, обоснуй свои выводы, ботаник.
  - Вы изначально пошли не по тому пути, - изрекает Чанг.
  Я не знаю, разглядел ли он смену выражений на моем лице, но знаток этики невозмутим и уверен в себе, как всегда.
  - Обычно нарождающийся разум идет дорогой сотрудничества и мирного соревнования. Интеллект быстро осознает собственную ценность и прерывает абсурд взаимного уничтожения себе подобных. Но в силу какой-то чудовищной аномалии Ваша культура оказалась больна невероятной жестокостью и преступным пренебрежением к разуму.
  - Чушь, - бросаю я с презрением - не к Чангу, к его умозаключениям, - Наша культура полна безграничного уважения к разуму. Начиная от египетских и шумерских жрецов...
  Осекаюсь, наткнувшись на бесконечную иронию в глазах собеседника.
  - Так ли? - Чанг скептически склоняет голову набок, - За какие-нибудь пять-шесть десятков веков стремительного развития земляне наплодили сотни выдуманных сущностей - богов, родину, честь, нацию. Всего, что вы оценили выше, чем жизнь и разум индивида. Главная задача вашей культуры - заставить индивида, наделенного интеллектом, пренебречь собственной любовью к жизни и пожертвовать ею ради выдуманных благ. Ваши соплеменники умирали ради посмертной славы, нелепого загробного воздаяния, уподобления мифическому существу...
  - Но гораздо чаще - за други своя, - запальчиво перебиваю я, - Люди жертвовали собой для спасения близких, семьи, народа, страны!
  - Но от кого же они защищали ближних? - интересуется Чанг, - Не от таких же ли соплеменников?
  - Ограниченность ресурсов и стремление к продолжению и преумножению рода неизбежно ведут к конфликтам, - сурово парирую я, - Так устроен реальный мир.
  - Поправка - так устроен ваш мир.
  Я замолкаю, не зная, что сказать. Что попросту не верю в их пастораль со львами и ягнятами, возлежащих рядом? Аргумент ли это для математического разума моего собеседника? Чанг качает головой.
  - Вы десятки лет живете на Соледад, не видите ни одного живого землянина, общаетесь с теми, у кого совсем другие ценности. И тем не менее считаете извращенные законы вашего мира единственно возможными. Это ли не лучшее подтверждение моих слов?
  - Но, если бы мне дали шанс возродить мою расу, - говорю я в растерянности, - мы могли бы избежать прежних ошибок. Я мог бы!
  Чанг мотает головой.
  - Но Вы же не собираетесь возродить её просто как бессмысленное скопище организмов? В конце концов разумная раса - только частично биология, причем, чем выше уровень ее развития, тем в меньшей степени. Это социокультурное явление. Ну и на каких высоких образцах Вы собираетесь учить своих будущих детей? На примере Сократа и Томаса Мора, предпочитающих казнь отказу от своих заблуждений? Или их героем будет Гамлет - ради призрачной справедливости обрекающий близких на смерть? Или на Вашем знамени будут Ланселот и Гвиневра, Лейли и Меджнун, Ромео и Джульетта? Вы не задумывались, почему в Вашей культуре самые прославленные истории любви так густо замешаны на крови? Признайте, наконец: гибель мира с такими основаниями - благо.
  На лице Чанга выражение нескрываемого триумфа. Я пожимаю плечами.
  - Ну так что же, если Земля не права? Тем хуже для правды. Плевать мне на Ваши рассуждения. Я просто устал быть подручным патологоанатомов, копающихся в теле моей матери, когда ее еще можно вернуть к жизни. Спасибо, дальше - без меня.
  Чанг моргает и молчит. Собеседника не убедила его железная логика? Как такое возможно? Он обижен и обескуражен. Так тебе, зубрила. Двадцать лет разгадывай этот коан.
  - Хорошо, оставим философию, - мой собеседник, наконец, разверз уста, - Если Вы так уверены в своей правоте, то Вам тем более придется вернуться в Институт.
  Издевательски смеюсь ему в лицо.
  - Свободный доступ к информаторию Музея имеют только сотрудники, - бесстрастно напоминает мне Чанг, - А без этого у Вас значительно меньше шансов убедить Старейшин изменить решение.
  Трясусь от злобы и бессилия. Опускаю голову. Тот, кто всегда со мной, мягко трогает меня за плечо.
  - Отстань, дьявольское создание, - вяло огрызаюсь я.
  ***
  Выхожу на службу. Честно отбываю положенные повинности. Даю советы, отвечаю на вопросы, правлю ошибки, делюсь с болванами-посетителями богатствами земной культуры, которых они недостойны.
  А в свободное от обязанностей время стучусь в закрытые двери. Бодаюсь с дубом. Пытаюсь перешибить плетью обух. Ношу воду в решете и её же толоку в ступе. Переливаю из пустого в порожнее.
  Пытаюсь договориться со Старейшинами. Прошу, умоляю, угрожаю, плачу и кричу. Никакого результата. Решение Ареопага окончательное и обжалованию не подлежит.
  И я срываюсь. Не выхожу на дежурство в Музее и без объяснений пропускаю назначенную встречу с Финном.
  Где же я?
  Влажная жара окутывает меня, липнет к коже, бесцеремонно лезет в поры тела. Я - в бриджах по колено и гавайской рубашке, расстегнутой до пупа. В руке - бутылка текилы. В иссиня-черном небе взрываются петарды. Вокруг меня - тысячи разгоряченных тел, разрываемых тестостероном и эстрогеном.
  Мимо под грохот барабанов проплывают платформы, расписанные в кричащие цвета и украшенные огромными фигурами сфинксов, клоунов, политиков и домашних животных. Стоя на них, кривляются, вертя голыми ягодицами, и вслед за ними вытанцовывают, извиваясь в корчах самбы, почти обнаженные молодые женщины, измазанные красками и усыпанные стразами, брызжущие феромонами. На их головах качаются султаны из перьев и ярких лент. На блестящих локтях, животах и бедрах поблескивают серебряные цепочки и раскрашенная золотом латунь.
  Я пью из горла. С каждым глотком алкоголь принимается организмом всё проще.
  Четкие границы шествия и зрительских толп нарушаются и всё смешивается в многолюдное море с островами и водоворотами. Гремит какофония звуков музыки и пьяных возгласов.
  Я вижу, как танцующая на возвышении пышная крашенная блондинка в золотом бикини, смеясь, отмахивается от жадных рук, хватающих за свисающие с бедер разноцветные хвосты. Вот кто-то цепляет её за щиколотку. Блондинка взмахивает руками и падает в толпу.
  Рядом поджарый мулат с вертикально торчащим ярко раскрашенным рогом на причинном месте обхватил бока толстой негритянки, высоко подбрасывающей ноги с колыхающимися ляжками. Два бледных парня с раскрашенными лицами, крепко обнявшись, подпрыгивают на месте.
  Я пьян. Извиваясь, как две змеи, из мельтешения света и красок выползают женские руки и ложатся мне на плечи. Одна из них скользит по шее вверх и ерошит волосы на затылке. Передо мной возникает раскрашенное лицо с огромными накладными ресницами и две богатых груди, щедро льющихся из сетки тесемок. Их хозяйка выхватывает бутылку из моей руки, жадно глотает жидкий огонь и тут же затыкает мои губы блестящим ярко-красным овалом. Ее мокрое горячее дыханье, полное алкогольных испарений, врывается в легкие. Чужой горячий язык извивается у меня во рту. Рядом появляется лысоватый мужчина с восточными чертами лица и возмущенно лопочет что-то непонятное. Он отталкивает женщину от меня и хватает за руку. Девица замахивается на него бутылкой. Внезапно из толпы выныривает козлобородый парень с волосами, закрученными вверх, и как бы невзначай оттесняет меня от скандалящей парочки.
  - Осторожней, сеньор, здесь бывает небезопасно! - перекрикивает он окружающий шум.
  - Иди к черту! - ору я ему.
  Черт смеется в ответ и исчезает в толпе.
  Я пляшу со скалящимися индейцами, пол которых не могу разобрать. Вижу совсем голую фигуристую девушку, кружащуюся в ореоле бесконечных распущенных волос.
  Кто-то поит меня гадким теплым виски. Кто-то довольно болезненно бьет живот - я не понимаю, за что. Передо мной опять появляется девушка с длинными волосами, на которой оказывается купальник телесного цвета. У нее очень знакомое лицо.
  Кто она - одноклассница, однокурсница, мой подруга из земной жизни, киноактриса, запавшая в душу прохожая на улице давным-давно на настоящей Земле?
  - Хватит! - ору я в гневе, - В жопу гомункулов! Всю эту долбанную иллюзию - в жопу!
  Разгоряченный, грохочущий, мокрый от пота, пахнущий перегаром и спермой Рио-де-Жанейро гаснет и исчезает в никуда.
  Плюхаюсь в кресло. В жопу - так в жопу, как будто говорит мой рогатый Вергилий. Мягкий полумрак, щадящий глаза, еле слышная успокаивающая музыка. Я чувствую, как меня неестественно быстро наполняет умиротворение. Я знаю, что это просто химия.
  Младенцу приснился страшный сон. Нянька дала плаксе соску.
  - Прекрати! - приказываю я капсуле.
  Я хочу успокоения, но не так.
  - Хочу в реальный мир.
  На стене возникают огненные письмена: 'Куда именно?'.
  И тут я говорю еще раньше, чем понимаю, что собираюсь сказать.
  - К Кати.
  Босые ступни больно ударяются о твердый камень. С трудом удерживаю равновесие. Я стою на неширокой мощеной улице напротив дома с высокой лестницей и стеклянной дверью, прикрытой сиреневой занавеской изнутри. Идет дождь. Через ткань и стекло пробивается тусклый электрический свет. Мгновенно промокаю насквозь. Вода льется по моим волосам на грудь и плечи, щекочет ключицы. Какое-то время неподвижно смотрю на горящее окно на втором этаже. Я уверен, что знаю, кто там - за ним. Делаю несколько шагов, чрезвычайно тяжелых - то ли от мучительной нерешительности, то ли от не выветрившейся текилы и прочего пойла, которое я давеча в себе намешал. Останавливаюсь вплотную к стеклу - только так вода не льется за шиворот. Так проходят бесконечные две-три-четыре минуты.
  Дверь распахивается внутрь. Лицо Кати - в пяти сантиметрах от моего. Она удивлена, встревожена, взволнована.
  И я не знаю, кто из нас берет в руки лицо другого и впивается в него губами.
  По мистическому совпадению родители и брат Кати именно в этот день уехали к родственникам. Кати отказалась, сказавшись сильно занятой на новой работе. Следующие два дня мы бродим по её тихому городку - по узким улочкам, крохотным дождливым площадям и мокрым маленьким паркам. Кормим уток в пруду. И любим друг друга.
  ***
  Я - у профессора. Чувствую себя провинившимся младшеклассником, приведенным в кабинет директора. Сейчас прикажут привести в школу предков.
  'Никак невозможно, господин директор, - мысленно отвечает бойкий двоечник внутри меня, - Поглядите в телескоп. Вон они, мои предки, рассеянные на миллионы квадратных километров, кружат вокруг желтого карлика на заднем дворе Галактики.'
  - Начинаю о Вас беспокоиться.
  - Что не так, профессор?
  Рассел скорбно сводит брови. Он и впрямь озабочен.
  - Вы неделями не вылезаете из информатория.
  Пожимаю плечами.
  - Подготовка к экскурсиям. Погружаюсь в контекст.
  Рассел качает головой.
  - Как руководителю Института, мне бы только радоваться Вашему рвению. Но как Ваш друг...
  Профессор выходит из-за стола.
  - Неужели Вам совершенно не любопытен реальный мир? В известной части Вселенной три десятка цивилизаций освоили сотни планет, и почти на каждой цветёт самобытная культура. И все они представлены здесь на Соледад. Но они Вас совсем не интересуют. Почему?
  Я пожимаю плечами.
  - Мне пока хватает Земли.
  Рассел хмурится.
  - Не хочу лишний раз напоминать, но настоящая Земля погибла. Ваши блуждания по её муляжу мало чем отличаются от сна.
  - Но, если его видят двое, это уже не совсем сновидение, - запальчиво парирую я, - А Кати и я видим одно и то же!
  Когда о чем-то постоянно думаешь, слова неизбежно выбегут на кончик языка. В глазах Рассела загорается веселое изумление.
  - А чему Вы удивляетесь? - растерянно бормочу я, - Да, я ввожу нового сотрудника в курс дела. Методом глубокого погружения.
  Господи, что я несу.
  - Показываю коллеге главные достопримечательности нашей культуры, - тараторю, все больше впадая в панику, - Белые ночи Санкт-Петербурга, весенний Париж, венецианский Мост поцелуев.
  - Думаете, старый дурак ничего не видит? - профессор расплывается в улыбке, - Не скрою, мой друг, я рад. Может быть, Кати удастся вытащить Вас из затворничества.
  'Еще посмотрим, кто кого и куда вытащит. Или затащит' - молча язвит мой внутренний двоечник.
  Но я тоже невольно улыбаюсь.
  ***
  Мы с Кати в Амстердаме.
  Ей нравятся многолюдные приморские города - Амстердам, Александрия, Стамбул, Барселона. Кати говорит, в её мире нет морей. Сама идея колоссального количества воды, просто разлитой по земле, представляется ее соотечественникам безумной расточительностью.
  Я сижу на каменной тумбе немного наискось от девушки.
  Кати одета в короткие джинсы до щиколоток, кроссовки и просторный свитер, почти скрывающий её красивую грудь. Светлые кудрявые волосы схвачены парой резинок. Кати сидит на парапете как на насесте, упираясь ступнями и ладонями. Половина её попы опасно висит над каналом, откуда тянет соленой гнилью. Мимо, мелко подпрыгивая на камнях мостовой, проезжают велосипедисты, все как один - молодые и веселые. В нескольких метрах от нас, прислонившись спиной к ограде, прямо на тротуарной плитке греется на солнышке и дремлет бородач - то ли бомж, то ли свободный художник. Город-праздник запрещает их различать.
  - Представь голубую планету, населенную моими детьми, - вдохновенно вещаю я, - Они - очень разные: белые как каррарский мрамор, черные как небо над экватором, желтые как песок на малабарском пляже. С черными кудрями и вихрами цвета соломы. Высокие и низенькие. Толстые и поджарые. Грустные и веселые. Но все невероятно красивые.
  Встаю. Мой рассказ возносит меня все выше. Я вижу Новую Землю с высоты птичьего полёта.
  - Наш новый дом прекрасен. Его города утопают в зелени, вода и воздух чисты и прозрачны. В нем нет войн и насилия. Все живут в одном государстве. Матери нянчат младенцев, сильные мужчины трудятся на благо своих семей, их красивые дети под пение птиц босиком по траве идут в школу.
  - И ты всё это им рассказал? - тихо перебивает Кати, - Так же, как рассказываешь мне сейчас?
  - Да, - киваю я.
  Я вспоминаю, с чего начался разговор, и стремительно падаю из горних высей на мостовую. Больно.
  - И они отклонили апелляцию. Опять.
  Я - тетерев, подстреленный на току. Кати смотрит с искренним сочувствием. Мне от этого не легче.
  Кати задумывается. Опускает голову. Кажется, она хочет что-то сказать, но тщательно подбирает слова.
  - Тебе не кажется, что пора остановиться?
  Я холодею. Медленно поворачиваюсь к Кати.
  - Что ты имеешь в виду?
  - Ты не сможешь их переубедить. Который год ты тратишь на несбыточную мечту?
  - Но разве у меня есть выбор? - удивленно говорю я.
  - Есть, - говорит Кати, глядя мимо меня, - Ты можешь остаться со мной. Здесь. И просто жить.
  Смотрю на Кати, будто в первый раз.
  - Где - здесь? В нарисованном Амстердаме? В кукольном Лондоне?
  - Здесь, на Соледад. В реальном мире.
  - В реальном?
  Я хохочу.
  - На Соледад нет ничего реального.
  - Не говори так. Это мой дом.
  Я понимаю, что выплескиваю на Кати злость, адресованную не ей, но не могу остановиться.
  - Твой дом? С большими бетонными вазами у входа? С занавесками на окнах? С залитой дождем булыжной мостовой в узком переулке?
  Я смеюсь. Кати непонимающе смотрит на меня.
  - О чем ты?
  - Ни о чем. Мне пора. У меня еще много дел.
  Ухожу, не оборачиваясь. Чувствую спиной взгляд Кати, обиженный, растерянный, не понимающий.
  ***
  Раз, два, три, раз, два, три.
  Мы с Имельдой танцуем вальс. Вернее сказать, она танцует, а я стараюсь не слишком ей мешать. Вместе с нами по залу Венской оперы кружится еще сотня пар.
  Имельда умело ведет. Ее руки мягко и одновременно уверенно лежат на моих плечах. И она - живая. Танец - часть её исследования, но сейчас, кажется, она тоже забыла об этом, и просто радуется движению, молодости и полноте жизни.
  - Что у вас с Кати? - неожиданно спрашивает моя партнерша, - Вы поссорились?
  Девушки любят поговорить об отношениях. Пожимаю плечами.
  - Так, легкая размолвка. Небольшое разногласие по поводу одного места из Блаженного Августина.
  - Какого места? - удивленно уточняет Имельда.
  - Требуются ли блаженным душам бренные тела, - отвечаю я с легким раздражением.
  - Богословие, - недоумевает девушка, - И это повод влюбленным поссориться?
  Я открываю рот, но понимаю, что могу так зайти слишком далеко. Не место и не время. У человека должна быть минута, чтобы отвлечься даже от самого важного.
  Музыка заканчивается, я веду партнершу к креслам у стены. Моя спутница раскраснелась и запыхалась. Она обмахивается веером и смеется.
  - Жарко, - говорит она, будто извиняясь.
  - Выйдем на балкон? - галантно предлагаю я.
  Мы поднимаемся по лестнице, я берусь рукой за дверную ручку и... Свет на мгновение гаснет и снова вспыхивает. Дверь на балкон не открывается.
  - Что такое? - спрашиваю я.
  - Наверно, сломан замок, - отвечает молодой человек в черном фраке с раздвоенным хвостом.
  - А на самом деле? - внутри меня без ясной причины поднимается гнев, - Отвечай, я приказываю!
  Где ты спрятал рога, сволочь?
  - Не надо, пойдем, - Имельда уже не улыбается и сильно тянет меня за рукав.
  Похоже, мой не высказанный вопрос написан у меня на лице.
  - Опернринг и Опернгассе не отрисованы.
  Мне кажется, молодой человек глядит на меня с иронией.
  - Могу предложить балкон в Вероне или в гостинице 'Царь Давид' в Иерусалиме.
  - Что еще? - спрашиваю я, не мигая.
  - Императорская ложа на Ипподроме.
  - Давай! - кричу я, уже не сдерживаясь.
  На меня обрушивается константинопольская духота. Впереди и подо мной - грохот несущихся повозок и вопли беснующихся болельщиков. В воздухе запахи человеческого пота, конского навоза, гниющих фруктов и плохого вина. Справа от меня императорская чета - величественный мужчина с бородой, чернота которой сильно разбавлена благородной сединой, и женщина, слои косметики на лице которой не могут скрыть сохранившуюся красоту.
  - Имельда, хочешь познакомиться с императрицей Феодорой? - предлагаю своей спутнице, - Бывшая актриса, наверняка, знает пару рискованных танцев.
  Оборачиваюсь. Имельды нет. Она предпочла остаться в Венской опере. Из живых я тут один. Беру с подноса массивный серебряный кубок, до краёв полный вина, и выплескиваю прямо в лицо императора.
  Исказившиеся черты императрицы, ужас в глазах Юстиниана, сосредоточенная ярость охранника, бесконечно долго как в замедленной съемке вынимающего из ножен меч.
  - Выход, - говорю я.
  И оказываюсь в кресле в просторной комнате. Вечер, за открытыми дверями песок и блистающие при свете луны волны. У ног невысокий столик с бутылкой коньяка и рюмкой.
  - Выход, я сказал! - ору я.
  - Простите, я не понимаю, - говорит каменная голова чертенка над камином.
  - Выход в реальный мир.
  - Но это и есть...
  - Реальный мир - капсула, - цежу я сквозь стиснутые зубы, - Ты ведь это хотел услышать, дьявольское отродье?
  На глазах выступают слезы. Я смахиваю рукой.
  - Как скажете, - доносится до меня.
  Тусклый желтоватый свет со всех сторон. Я подношу к глазам руки и вижу лишь размытые тени. Поворачиваю голову. Иногда темнота гуще, иногда прозрачнее. Но кажется, что поверхности со всех сторон - не дальше двух-трех метров от меня.
  Я закрываю глаза. Меня охватывает ужас замкнутого пространства. На мгновение перехватывает дыхание. Маленькое перепуганное животное внутри меня вопит - 'Выпустите!!!'. Главный вопрос - куда выпускать.
  Я знаю, что на расстоянии пяти или шести метров в любую сторону от меня за поверхностью капсулы - космический холод. На планете Соледад нет воздуха.
  ***
  Я живу в капсуле. Впрочем, сказать такое на планете Соледад - примерно, как заявить 'я живу в своей коже' или даже 'живу в своем теле'. На Соледад вне капсул для жизни нет никаких условий. Говоря прямо, Соледад - ледяная пустыня без атмосферы, заполненная миллионами капсул.
  Как бы объяснить, что такое капсула? Это одновременно дом, личный компьютер, секретарь, нянька, повар, уборщик, домашний врач, завод с широчайшим ассортиментом продукции и многое другое. В некотором смысле капсула - это идея умного дома, доведенная до полного безумия. Или вполне логически обоснованного завершения, что, в общем-то одно и то же.
  Капсула - машина сверхвысокого уровня, создающая и поддерживающая оболочку, через которую ты взаимодействуешь с остальным миром. Все удары внешнего мира - механические, тепловые, биологические и прочие - принимает на себя она. Всё, что видишь, слышишь, ощущаешь всеми десятью органами чувств, ты воспринимаешь через посредство капсулы. Она адаптирует к твоей видовой и индивидуальной природе потоки внешней информации. Слишком яркий свет доходит в безопасной интенсивности. Слишком громкий звук приглушается до приемлемого уровня. Незнакомое наречие переводится на известный язык. И так далее, и тому подобное.
  Капсула синтезирует пищу - с необходимым хозяину набором веществ и подходящими именно ему вкусом и консистенцией. Капсула внимательно следит за его здоровьем, и при малейшем недомогании принимает меры, которых он в большинстве случае в даже не замечает.
  Капсула обеспечивает коммуникацию с другими капсулами, находящимися на планете Соледад, благодаря непрерывной связи со всепланетной информационной системой.
  Кто-то попадает в капсулу сразу после рождения. Кто-то - еще до него, в зависимости от того, как данная раса размножается. В новую капсулу помещается новорожденный, или яйцо, или оплодотворенная яйцеклетка. И дальше новый индивид уже растет и живет в ней до конца своих дней. Если, конечно, жизненный путь представителя данной расы предполагает естественную смерть.
  За это время капсула может пройти несчетное число обновлений, но в определенном - и очень важном - смысле это та же капсула, что была в момент помещения туда младенца или эмбриона. Смена капсулы случается крайне редко, и, как правило, это событие катастрофическое - следствие серьезной поломки, вызванное преступлением, стихийным бедствием или другим несчастьем.
  Капсулы различаются по классу и стилю как автомобили. Среди них есть 'Форды' и 'Пежо', а есть 'Мерседесы'.
  У меня - капсула-'Ламборджини'. Один из утешительных подарков последнему землянину. То, что она знает и умеет, не поддается осмыслению.
  Мой индивидуальный рай. Мой персональный ад. Псевдоразумная золотая клетка, способная дать всё, что только можно вообразить, кроме двух вещей - свободы и возможности воплотить главную и единственную мечту.
  ...Я прошу капсулу вернуть меня в бунгало на теплом берегу безымянного моря. Так кончается мой бунт.
  Я не могу растрачивать свое мужество на бесполезное созерцание неприкрытой правды. Оно мне нужно для более высокой цели.
  ***
  - Да Вы же сами и есть виновник решения Ареопага! - смеется Овамба.
  Недоуменно мотаю головой.
  - В каком смысле?
  - А чего тут непонятного?
  Овамба небрежно расплескивает вино в бокалы. Капли разлетаются по ковру и мраморному полу. Я морщусь - ковер не жалко, но такая неряшливость в моем доме мне не нравится.
  - Они судят о землянах по Вам - поясняет мой собутыльник, - Это же логично - лучшего образчика у них под рукой нет! И что же они видят?
  - Да, что же? - переспрашиваю я, приподнимаясь в кресле.
  Кто-то мне говорил, что это движение означает недружелюбное предупреждение. Но Овамба не понимает моего намека. Он смеется.
  - Твердолобое упорство, агрессию, первобытную привязанность к телесности. Вспомните, какую картину Новой Земли Вы им показали. Сплошное ублажение плоти - курортный климат, бесконечные берега теплого моря с песчаными пляжами, сплошь сады и парки, спортивные площадки, теннисные корты, рестораны и кафе.
  Я в недоумении гляжу на Овамбу. Его белозубая улыбка на черном лице начинает меня раздражать.
  - Но даже не это самое ужасное. Эти красочно расписанные Вами многолюдные города, площади с толпами людей, снующих туда-сюда, концерты на тысячи человек под открытым небом, ночные танцплощадки...
  - Ну и что в этом плохого? - с тупой злобой интересуюсь я.
  Хорошо бы остановить его и остановиться самому. Жадно выхлебывая содержимое бокала. Овамба откровенно гогочет над моей непонятливостью.
  - Таково Ваше представление о рае? Нет, я понимаю, что Вы соскучились по соплеменникам настолько, что страшно хочется потереться боком об их потные тела. Но неужели Вы не понимаете, насколько всё это противоречит образу жизни на Соледад? Принципам безопасности ее жителей, комфортной коммуникации, защите собственного пространства индивида?
  Я привстаю из кресла, чтобы взять лед со стола, но плюхаюсь обратно, будто незримая тяжкая рука толкает меня обратно. Я злюсь на эту невидимую и несуществующую руку, на себя, на своего разглагольствующего гостя, которому я сам позволил обнаглеть.
  - Мы не собираемся никому ничего навязывать, - рычу я ему, - Мы просто желаем жить так, как хочется нам самим, не мешая никому.
  Овамба пьяно мотает черной башкой.
  - Я знаю, как Вы дремучи во всем, что не касается разлюбезной Земли. Ну так вспомните известные Вам земные религии. Разве хоть одна из них терпит чужой рай рядом со своим? А вот касательно ада...
  Обамба начинает тонко хихикать.
  - Их может быть больше одного. Да сколько угодно!
  Что это за большое черное пятно передо мной? Я фокусирую взгляд и вижу на разглагольствующем Овамбо высокий цилиндр. Фалды потертого фрака как мешающие крылья смешно перекинуты через поручни кресла-качалки. Когда он успел переодеться в Барона Субботу?
  Я часто моргаю, пытаясь прогнать наваждение.
  - Я тебе больше скажу, - Барон Самди качает черепообразной маской, проступающей блестками на черном лице, - В чем, по-твоему, главное назначение Института? Ну да, изучение вымершей цивилизации - и это тоже. То, что интересно Расселу. Но зачем все это Ареопагу, не задумывался?
  Блестящие белки в провалах нарисованных глазниц весело вглядываются в меня.
  - Хорошо, я сам скажу. В первую очередь это эксперимент по приведению дикаря с Земли к ценностям высших рас. К единственно верному пути, образу жизни, образу мысли.
  - Чтобы я сам полез в капсулу, - мрачно комментирую я, - С хвалебными гимнами замуровал себя в комфортабельном склепе. Даже не просто смирился с пожизненным погребением, а добровольно выбрал его в заблуждении, будто моя воля имеет значение.
  Вожу по столику непослушной рукой в поисках бокала. Бокал падает на ковер. Наклоняюсь поднять его и задеваю бутылку. Бутылка выкатывается за дверь и толчками извергает остатки содержимого в песок.
  - Видишь, как просто? Ты во всем винишь Рассела, Старейшин, а они, всего лишь, дали тебе утопить себя своими руками.
  В одно мгновение я оказываюсь верхом на мерзавце и хватаю обеими руками за горло.Шляпа спадает с курчавых волос и я вижу пару аккуратных черных рожек. Негр запрокидывает голову и заливисто хохочет.
  - Ты?? - обескураженно спрашиваю я, - А где Овамба?
  - Да Вы не пугайтесь - он был здесь, просто уже ушел, - успокаивает меня бес.
  Долгая пауза.
  - Или же, - медленно говорю я, - разговаривая с другим, я, на самом деле, всегда говорю с тобой.
  - Другой говорит с Вами при моем посредничестве, - с нарочитым почтением, в котором мне слышится издевка, уточняет бес, - Теми словами, которые Вам будут понятны.
  Еще одна пауза.
  - В каком-то смысле Вашими словами, если хотите. Все - для Вас.
  Я сползаю с его колен, плюхаюсь на пол. Злиться на своего беса - что за глупость? Хуже только пинать стенку или сечь море. Или набить морду самому себе.
  - Уйди, бес.
  - Конечно, я уйду, - смиренно соглашается бес, - Но, если что-то понадобится, помните, я всегда с Вами.
  Да, бес, я заперт здесь с тобой. Твоя забота, от которой не скрыться - часть адских пыток, к которым я приговорен за свое отступничество. За то, что оставил свой народ по ту сторону смерти.
  - Изыди! - ору я и швыряю в беса канделябр.
  Штора вспыхивает.
  ***
  - Настоящий дамасский клинок! Какой узор - сотни сплющенных слоев, колоссальная работа. Вы только посмотрите!
  Мы с Финном в его мастерской. У меня перед глазами маячит смертоносная сталь.
  - Представьте себе героя из войск Саладина с узким обожженным солнцем лицом, на арабском скакуне. С этим клинком в усыпанной перстнями руке врезающегося в строй крестоносцев!
  Финн - в ударе. Движется как живое пламя.
  - Что за картина! А потом герой падает, сбитый с коня тяжелой пикой закованного в латы рыцаря. И вот уже его оружием завладевает тамплиер в белом плаще с огромным красным крестом.
  Глаза Финна горят безумным светом.
  - Пару раз сменив гарду и рукоять и без счета хозяев, клинок оказывается в сокровищнице храмовников в Оверни, а затем попадает в алчные лапы Филиппа Красивого. Что за история, что за судьба!
  Да, мой друг, да. Я всё это видел во время странствий по Средним векам - и славные битвы, и раздоры в стане крестоносцев, и падение Иерусалима, и отплытие кораблей Ордена из потерянной Святой земли. Но сейчас меня занимает не это.
  Небольшое неудобство, как камешек в ботинке. Такие дела нельзя оставлять незаконченными.
  - Финн, хочу Вас кое о чем попросить.
  - Да, учитель.
  - В последнюю встречу с Кати мы сгоряча наговорили друг другу много несправедливого. Вы не могли бы мне еще раз помочь?
  Финн улыбается и церемонно кланяется.
  - В делах любви мой клинок к Вашим услугам, учитель.
  - Нет! - смеюсь я, - Никакого кровопролития. Только послание. Его надо передать после...
  - Кто вы? - вдруг недоуменно спрашивает Финн.
  Я растерянно гляжу на него, но вдруг понимаю, что он смотрит мне за спину. Оборачиваюсь.
  Их двое, одинаковых как близнецы. Оба в черных обтягивающих одеяниях, с непроницаемыми рожами землистого цвета и еле обозначенными ежиками волос на головах.
  - Служба безопасности Ареопага, - обращается ко мне один из близнецов.
  - Что происходит? - встревоженно, со горячей решимостью в голосе спрашивает мой огненный друг.
  - Это Ваш корабль?
  Серолицый щелкает пальцами и передо мной вспыхивает голофото. Молчу, но по моему лицу все видно.
  - Можете не отвечать. Мы и так все знаем.
  О, как вы однообразны, ребята. В разных мирах - один и тот же стиль.
  - Вы задумали ослушаться Ареопага и восстановить человеческую расу на новой планете.
  - Так что же? - интересуюсь я с мрачной ухмылкой, - Разве законы Соледад распространяются за ее пределы? Как только мой корабль покинет атмосферы планеты, я волен делать все, что захочу.
  - Мы пришли Вас уведомить, что корабль - не Ваш, - заключает серолицый, - Он конфискован. Мало того, что Вы собирались использовать его во вред сообществу Соледад. Но он приобретен на средства, украденные у Института Земли.
  У меня темнеет в глазах. Мой ковчег уплывает от меня и исчезает в тумане.
  - Сами вы воры. Планета воров. Этот Институт живет за счет достояния моей расы. Я - единственный наследник. Я взял свое.
  Говорить тяжело - губы мелко дрожат.
  - Нет, - равнодушно парирует серолицый.
  Без объяснений и аргументов. Просто 'нет'.
  - Я - Крез, я - Ротшильд, я - Вандербильт! - верещу я, уже не сдерживаясь, - Я - титулярный император растертой в пыль Терры! Все, что от неё осталось - моя собственность!
  Серолицый пожимает плечами.
  - Скорее, можно сказать, что Вы - собственность Института.
  Я чувствую, как лицо наливается кровью от гнева. Мои глаза скользят по стенам, увешанным оружием, и натыкаются на безумный взгляд Финна. Мой друг всё так же стоит с клинком наголо и испепеляюще смотрит на безопасников.
  - Спрячь оружие, Финн. Господа могут неверно понять.
  На Соледад невозможно никому причинить вред, но здесь строго карают за попытку.
  ***
  Несколько часов я лежу на пороге бунгало, пью неразбавленный виски и смотрю на место, где муляж моря встречается с имитацией неба. Это так красиво, что в редкие мгновения удается забыть, что и то, и другое - искусная подделка. И даже опьянение - иллюзия. Капсула доставляет мне конечные ощущения, не вспрыскивая яд в жилы. Это непонятно, но сейчас и неинтересно.
  Я пытаюсь связаться с Кати. Она не отвечает. Когда я уже отчаиваюсь, на фоне вечерних волн загорается рамка видеокоммуникатора. Выбегаю из дома на песок.
  - Кати!
  - Здравствуй, - шуршанье опавшей листвы.
  Кажется, что с нашей последней встречи прошли годы. Смотрю в её глаза и мне кажется, что экран так и не включился. Кати выглядит намного старше, чем всего пару дней назад. Меня охватывает жалость и чувство вины.
  - Я собирался улететь. Извини, что не предупредил тебя. Всё равно ничего не получилось. Я - всё еще на Соледад, - говорю я.
  - Я знаю, - её слова почти беззвучны, как выдохшееся эхо.
  Меня наполняет чувство вины.
  - Мне жаль, но я не мог тебе сказать. Ты же понимаешь.
  - Понимаю, - словно шелест опавших листьев под ногами.
  - Нам надо встретиться, - говорю я.
  - Нет, не надо.
  В ее словах, наконец, появляется тень живого чувства и это испуг. Я молчу пару секунд.
  - Рассел говорит, через некоторое время я смогу вернуться в Институт. Тогда мы увидимся, и спокойно всё обсудим.
  - Нет.
  Пауза.
  - Я ушла из группы. Насовсем.
  Я застываю.
  - Но почему? Неужели из-за меня? Что тебе про меня наговорили? Это Рассел, его происки? Не верь ничему, сначала поговори со мной!
  Кати раскрывает рот, будто хочет что-то сказать. Смотрит на меня с бесконечной нежностью и жалостью, как не смотрела никогда. Потом её глаза расширяются - будто вспомнила что-то ужасное.
  - Я сама виновата, - отвечает Кати, изо всех сил мотая головой, - Я забыла, кто ты, что ты, откуда твое упрямство, зацикленность на больной убившей себя расе.
  '...больной убившей себя... '. Меня будто окунают в огонь и лед одновременно.
  - Не говори так о моем народе.
  На её глазах слезы.
  - Ты говоришь, как настоящий землянин. Служишь тому, чего не существует. Землян нет. Они погибли - все.
  - Замолчи, тварь! - ору я, что есть мочи.
  Экран гаснет. С минуту я пялюсь в то место, где он был. Потом падаю на песок. Лежу так в полузабытьи, пока не слышу вызов.
  - Кто, бес? - спрашиваю я капсулу с тайной надеждой.
  - Финн, - отвечает капсула.
  Мне становится всё равно.
  - Можешь включить.
  Буйная рыжая шевелюра заполняет экран.
  - Как Вы? - спрашивает Финн.
  Я сажусь на песок.
  - Бывало лучше.
  - Я пришел проститься. Я ухожу из группы.
  - И ты?
  Мне вдруг становится смешно. Финн всегда напоминал мне боевую птицу. Сейчас он похож на ощипанного петуха.
  - Что ж так? Из-за того, что я теперь опасный террорист? Но это же группа Рассела, а не моя.
  - Нет, дело не в этом, - медленно отвечает Финн, - Не совсем в этом. Просто Ваш.. эээ... поступок заставил меня принять окончательное решение.
  Куда делся мой Финн с его неистовством? Передо мной какой-то осторожный бюргер, тщательно выбирающий слова. Я усаживаюсь поудобнее.
  - Внимательно выслушаю, коллега, - говорю я.
  Финн кивает, не замечая или не желая замечать моей иронии. Говорит медленно, раздумчиво, тщательно подбирая слова.
  - Когда я пришел в группу, оружие привлекло моё внимание, как очень необычный, совершенно исключительный феномен. Ничего подобного у других известных мне цивилизаций я не видел. Целая индустрия средств уничтожения себе подобных! Огромное разнообразие способов лишения жизни и причинения вреда здоровью разумным существам. Нанесение ран остро заточенными предметами, отравление ядовитыми веществами, поражение быстро летящими кусками металла, радиационное заражение. И еще большее - в сотни раз! - разнообразие конкретных средств, устройств и приспособлений. Созданная за тысячи лет культура одушевления оружия, мистические ритуалы вокруг него. Песни об оружии! Превращение в высокое искусство самого создания смертоносных изделий!
  Глаза Финна на секунду загораются знакомым мне светом. Он спохватывается.
  - Но в какой-то момент я вдруг понял, что нормальный научный интерес во мне сменяется темной страстью. Я влюбился в земное оружие, забыв, что оно такое по существу.
  Финн смотрит на меня.
  - Понимаете, это нормально, когда ученый привязывается к предмету своего исследования. Это очень помогает в работе. Но штука в том, что оружие - чистое зло, созданное для чистого зла. Его нельзя любить. Это противоестественно и опасно.
  Финн вздохнул.
  - Когда кто-то изучает смертельные болезни, чтобы лечить их, сам процесс работы постоянно напоминает ему о конечной цели. Но мое исследвоание оружия в контексте человеческой цивилизации слишком часто утопало в восхвалении мечей и ракет. Почти обожествлении. Эскалибур и Дюрандаль, освободительные стрелы Робин Гуда и революционная винтовка Мао, неостановимый 'Шерман' и молниеносный 'Томагавк'. Ваша культура до краев полна восхищения оружием и вооруженным человеком. Я читал исландские саги и японские хокку, былины и героические поэмы. И всюду - окровавленные клинки и дымящиеся ружья в руках героев.
  Финн качает своим обычным рыжим пожаром на голове. Впрочем, нет. Я вижу тусклые угли. Спутанные блеклые лохмы безжизненно висят на оттопыренных ушах.
  - И не в том беда, что я от этого устал. Наоборот, мне слишком стало нравиться.
  Мне смешно, я стараюсь не улыбнуться. Комментирую со звериной серьезностью.
  - Вы можете сменить область исследований.
  Финн улыбается за меня.
  - Нет, дело не в этом. Дело в вашей цивилизации в целом...
  Внутренне хохочу. Да они как под копирку декламируют. Одинаковые, одномерные, плоские, как раздавленный таракан. За годы плотного контакта с земной культурой, общения со мной так ни черта не понявшие.
  - Как вовремя Вы пришли к правильным выводам, - презрительно бросаю я, - Точь-в-точь когда запахло жареным. Ну что ж, крысы бегут с корабля.
  Финн спокойно и задумчиво мотает головой.
  - Вовсе нет. Сомнения у меня появились давно. Уверенность - задолго до Вашей попытки покинуть планету.
  - Так что же Вас держало? - саркастически изумляюсь я.
  - Кати, - просто и коротко отвечает Финн.
  - Что?
  Я начинаю смеяться. Финн молча и грустно смотрит на меня.
  - А Вам идет роль пламенного ревнивца, Финн, - говорю я, прохохотавшись, - Что же Вы молчали? Могли бы вызвать меня на дуэль.
  Финн пожимает плечами.
  - Думайте, что хотите. Просто мне было жаль её. И еще чувство вины. Я ведь тоже причастен к тому, что между вами началось. А она ещё так юна. Если даже меня захватило мрачное обаяние вашей культуры, то что говорить о ней? В Вас она видела олицетворение больной самоубийственной бездны, в которую рухнула земная цивилизация. И эта бездна её притягивала, как и меня. Но такой как она легче в неё упасть.
  - Но, как видите, не упала.
  - Я знаю, - кивает Финн, - Она сделала правильный выбор. Жаль только, что Вы всё ещё здесь, на Соледад.
  - Как будто я этого хотел.
  Я кривлюсь мрачной усмешкой и вдруг застываю от внутреннего холода.
  - Как Вы сказали? Сделала правильный выбор? И я - всё ещё здесь?
  Финн молчит, в его взгляде - ни злорадства, ни осуждения. Может быть, совсем немного сострадания.
  Я расстаюсь с Финном, не прощаюсь.
  ***
  Вхожу в кабинет Рассела.
  Поверх голубой сорочки на профессоре неизменный вязанный жилет. Сколько лет я его вижу? На рукавах те же потертости, что и десять лет назад. А может и двадцать.
  Профессор сидит за своим столом времен Второй Империи. Интересно - есть ли у него под столом ноги? И насколько этот вопрос, вообще, имеет смысл?
  Рассел радушно кивает. На лице - искренняя радость.
  - Здравствуйте, коллега! Присаживайтесь, - Рассел указывает на кожаное кресло перед собой.
  Я делаю вид, что не слышу. Возвышаюсь, как Командор.
  - Здравствуйте, профессор. Мой роман с Кати - это же Ваша идея?
  - О чем Вы? - на лице профессора очень убедительное недоумение.
  Я чувствую, как из глубины мозга поднимается боль. А это что - капсула не может справиться с моими эмоциями? Впервые за десятки лет? Слышу свой голос словно со дна колодца.
  - Я вспоминаю момент, когда мы встретились. Время моей черной депрессии, которую я не мог и не пытался скрыть от Вас. И тут очень удачно рядом со мной появляется она.
  Рассел пожимает плечами.
  - Возможно, просто Вам в этот момент больше, чем когда-либо, понадобился кто-то рядом. И Вы позволили ей приблизиться.
  Я киваю.
  - Мне хотелось бы так думать. Но ведь именно она сорвала мой побег? Сообщила куда следует, что я что-то замышляю. И в нужный момент служба безопасности Соледад оказалась наготове.
  Профессор откидывается в кресле.
  - А если и так? Вам не приходило в голову, что она попросту не хотела с Вами расставаться? Вы же не предложили ей бежать вместе.
  Да, не предложил.
  - Она - не человек, - глухо произношу я.
  Вот так просто. То, что я не решался выговорить самому себе.
  - А что это, собственно, значит для Вас? И если значит, то почему?
  Черт побери, у него в глазах даже знакомый исследовательский огонек засветился. Мерзавец.
  - Всё Вы понимаете, профессор, - так же глухо говорю я, - Она... - запинаюсь, - Оно - существо другого вида. Порождение совершенно иной биологии. Продукт миллионов лет инопланетной эволюции и десятков тысячелетий чуждой мне культуры. Булыжник с Земли мне в сотню раз ближе, чем она...
  ***
  Я поваливаюсь в память и вспоминаю одну из бессчетных бесед с мэтром.
  Рассел меряет расстояние перед столом от стены к стене, по-профессорски заложив руки за спину.
  - Ну а как бы еще представители двадцати семи рас смогли составить единое общество? Теплокровные живородящие с разумными сгустками плазмы, гигантские арахноиды с бесскелетными моллюсками, стремительные октаподы с текущими по жилам соединениями фтора и неподвижные мыслящие растения - как? Посудите сами, друг мой.
  Рассел поводит рукой, как бы указывая невидимой указкой на школьную доску.
   - Привычная среда обитания всякой произвольно взятой расы абсолютно неприемлема для любой другой. Каждая из них возникла на своей планете, где жизнь, либо какая-то другая основа для возникновения разума прошла свой собственный путь. Имельда на родине Чанга прожила бы меньше секунды. На планете Финна она бы сварилась заживо. Овамба в атмосфере, комфортной для Имельды, умер бы от удушья.
  Профессор улыбается, довольный своими доводами.
  - Капсулы позволяют им сосуществовать в общем социуме. Сотрудничать, дружить, и даже больше того! Ваш друг Чанг - богомолообразный псевдоинсект. Бесполый и питающийся испражнениями. Биохимия Овамбы основана на кремнии, в каком-то смысле он - мыслящий камень. Но они - любящая пара, воспитывающая общих детей. Имельда - моллюск с внешним пищеварением. При этом она уже вступала в романтические отношения с представителями десятка рас - это только те случаи, о которых я знаю.
  Я не могу понять свои ощущения: спазмы в глубине глотки - смех или тошнота?
  - А, может быть, не стоило так утруждаться? - возражаю я, подавив позывы, - Чанг и Овамба не могут найти пару среди своих? Имельде не хватает представителей её расы? Их, ведь, здесь, наверно, не меньше миллиона? Точно ли так необходимо насиловать собственную природу?
  Рассел кидает на меня быстрый взгляд.
  - А какая альтернатива? - спрашивает он жестко, - С момента выхода в Большой космос каждая раса неизбежно сталкивается с другими. И перед ней встает вопрос - как взаимодействовать? Как делить ресурсы, разрешать конфликты? И выбор невелик - слияние или война на уничтожение.
  Профессор кивает.
  - Да, известны расы, которые выбрали войну. Обычно они не выходят за пределы своих звездных систем.
  Почему не выходят? Я чувствую холод в груди. Застарелая догадка в очередной раз вспыхивает на дне сознания. Привычно прячу её от себя напряжением воли.
  - Но откуда такая жесткая альтернатива? - недоумеваю я, - Почему не может быть взаимовыгодного добрососедства, торговли и культурного обмена с сохранением собственного лица?
  Рассел энергично мотает головой.
  - Самообман, - говорит он убежденно, - Попытка усидеть на двух стульях. Нет, лелеемая самость неизбежно выплеснется ксенофобией. Подчеркивание красоты и естественности своих особенностей обращается в отвращение к чужим. Отгораживание от чужого - в недоверие, недоверие - в страх, страх - в агрессию, агрессия - в насилие.
  Рассел садится, откидывает на спинку своего роскошного кресла.
  - Капсулы решают проблему наилучшим образом. Нет никакой естественной среды за пределами персонального мирка, принадлежащего индивиду и создаваемого исключительно для него. Нет ни природных, ни коммуникационных барьеров - капсулы, обмениваясь информацией, соединяют двоих, троих, многих, передавая рассказ, сообщение, призыв другого в понятной и комфортной форме.
  Профессор хлопает ладонями по столу. Его лицо сияет светом непоколебимой убежденности в правоте и праведности его слов.
  - Ни эллина, ни римлянина, ни иудея! Всякий - только разумный индивид, равный другому. Всякий - доступен, близок, открыт, и одновременно - абсолютно защищен и безопасен. Агрессия не достигает цели. Рука дружбы принимается с благодарностью. Это ли не золотой век?
  - Профанация, - возражаю я, - Капсула создает иллюзию взаимопонимания, которого на деле нет. Эти существа как были разными, так и останутся.
  Рассел кивает и улыбается. И тут же с той же улыбкой мотает головой.
  - Да. И нет. Вы забыли одно из главных свойств разума - развитие. Тысячи лет в капсульном социуме не проходят бесследно. Октапод, воспитанный гуманоидом - уже не совсем октапод. Мыслящие деревья, не выросшие в грунте родной планеты в сотом поколении - уже вовсе не мыслящие деревья. Унифицированная искусственная среда заменяет естественную.
  Профессор поднимается из кресла. Практически возносится над ним. Лик его ужасен-прекрасен.
  - В отрыве от естественной среды каждый перестает быть собой, теряет свою самость, чтобы слиться с остальными в единое целое! Разум избавляется от диктата косной материи! И однажды!...
  Гностик хренов, думаю я без особых эмоций.
  - И однажды, - заканчивает Рассел, - всем и впрямь станет всё равно, кто находится в капселе. И тому, кто внутри нее, и тем, кто снаружи. Дышащий ли там сероводородом арахноид, живородящий ли кремниевый блеммий...
  - Или вовсе никого, - перебиваю я тем же тоном.
  Рассел приподнимает бровь.
  - В каком смысле?
  - Никто, nihil, zero, - говорю я, сузив глаза, - Если никому нет дела до того, кто в капсуле, то какая разница, есть ли там кто-то, вообще? Ну, профессор, сделайте следующий логический шаг. От сообщества мыслящих вещей в себе, об истинном облике, языке, мысля и чувствах достоверно никто кроме его капсулы не знает, к 'обществу' пустых капсул, 'коммуницирующих' друг с другом. Если капсула заменяет - и отменяет для подопечного -язык, культуру, внешнее взаимодействие, то скоро она заменит и отменит сам разум. Внутри мудрых совершенных нянек будут спать пожизненным сном разума биологическое объекты, утратившие сознание и смысл существования. А через несколько поколений капсула просто упразднит лишнюю деталь за ненадобностью. Разве это не естественное продолжение того пути, по которому вы идете?
  Профессор застывает с открытым ртом... и неожиданно легко соглашается.
  - Может быть.
  Моя очередь оторопеть. Будто ударил в кирпичную стенку и рука не встретила сопротивления.
  - Но как можно так просто об этом говорить?
  Рассел пожимает плечами.
  - А какая разница, если этот путь - единственный?
  ***
  Интермедия заканчивается.
  Рассел улыбается.
  - Друг мой, я Вас не узнаю. Откуда этот расизм?
  Всплескивает руками. Ирония в голосе и жестах - как капля дорогой приправы к хорошему блюду. Каждый разговор со мной для него - еще одна возможность отточить мастерство человеческого общения. Истинный энтузиаст.
  - Ну, существо другого вида, так что же? - по-профессорски степенно вопрошает Рассел, удивленно вздымая густые англосаксонские брови, - Я же помню, как у Вас не один раз вырывалось - о Вашем с Кати родстве душ, общих интересах, глубоком понимании друг друга. Неужели этого мало?
  Я медленно прохожу мимо шкафов, скользя взглядом по рядам фолиантов.
  - Да нет никакого понимания, - мои слова шуршат будто сыплется песок, - Я даже языка её не знаю.
  Беру в руки альбом. Открываю на иллюстрации с Цезарем Борджиа во главе Тайной вечери.
  Выпускаю книгу из рук. Она шлепается на стол раскрытыми страницами вниз.
  - Ставлю мешок золота - я бы даже не смог на нем слова произнести. Это птичий клёкот в лучшем случае или жабий свист. В худшем - какие-нибудь пахучие выделения.
  Я сжимаю другую книгу пальцами, на мгновение задумываюсь, сметаю с полки весь ряд и вижу за ними черноту и вспышку света. Фолианты ссыпаются на пол в неряшливую горку. Становлюсь на корточки, беру один, открываю. Упираюсь в строгий взгляд седобородого зануды Кальвина.
  - Сколько у нее конечностей - восемь, десять? А почему я, вообще, решил, что число - четное?
  Верчу в руках светильник со стола, провод натягивается как якорный трос.
  - С чего я взял, что они у нее, вообще есть?
  - А какая разница, если на Соледад вы можете быть вместе, не думая об этом?
  - Да потому что ваши капсулы не совместимы с человеческой природой! На Новой Земле воссозданное человечество не будет рассажено по непроницаемым клеткам. Мы будем свободны!
  - А что хорошего в этой свободе, если Вы не можете в нее взять самое близкое существо? Сколько бы конечностей у него не было?
  Рассел невозмутим, наблюдает за мной с терпеливым любопытством.
  - Да не в конечностях дело! - бросаю я ему с досадой, - Главное, что всё это время со мной говорила не она! Не оно, - поправляюсь я зачем-то.
  В сердцах плюю на пол. Долбанное косноязычие.
  - Мы настолько далеки, чужды друг другу, что доносившиеся до меня слова - переложение переложения, интерпретация пересказа.
  Я начинаю молотить включенным светильником по столу.
  - Я откровенничал с гребанной капсулой, долбанным интерфейсом!
  Лампа перепуганно мигает, рассылая в разные стороны сигналы SOS.
  - Юбочки, декольте, загорелые коленки, нежный голосок - интерпретация мыслящего рака в свихнувшихся субквантовых мозгах! Эта железяка мне Сильвию Платт читала её голосом.
  От светильника отлетает абажур.
  - Осторожней, друг мой, - спокойно говорит Рассел, - Вас сейчас током ударит.
  Я поднимаю голову от стола с мигающим изувеченым светильником и гляжу на профессора. В вечно сумеречном окне за его спиной вижу свое отражение - взъерошенное, безумное, с черными провалами на месте глаз.
  - Да нет никакой лампы, - шепчу я Расселу, - И тока нет.
  Я со всей дури бью кулаком по лампе. Кисть пронзает дикая боль. Я ору. Свет на миг гаснет. Я открываю глаза. Смотрю вниз. Стол залит кровью. Рука еще болит, но нет ни раны, ни шрама. Я ухмыляюсь.
  - И кабинета этого нет. И города за окном, - тычу пальцем в профессора, - И тебя нет.
  - Я - есть,- серьёзно возражает Рассел.
  - Да, - соглашаюсь я, - Ты - есть. Как ты хоть выглядишь-то, на самом деле? Покажись, зверь лесной, чудо морское.
  Рассел мотает головой.
  - Вы все равно не поймёте. У Вас нет нужных органов чувств.
  - Чтобы что? - интересуюсь я.
  - Чтобы воспринять меня таким, какой я есть на самом деле. С помощью Вашего слуха, зрения, осязания, обоняния Вы не сможете воспринять, вообще, ничего.
  - Не смогу? - рычу я, через стол пытаясь вцепиться в профессорскую жилетку.
  Не достаю. Он смотрит на меня с жалостью.
  - Что ж Вы так распереживались? Как будто в этом есть что-то новое для Вас или для всего рода человеческого.
  Рассел протягивает длинную руку, снимает с полки книгу. Кажется, что-то по буддийской философии. А, может, писания Иммануила Канта, педанта-путаника. Кладет перед собой, но не раскрывает.
  - Вы же знаете, что так или иначе всё, что сознанию кажется сигналами извне, на самом деле - сформированные мозгом образы. Да, они, конечно, имеют отношение к внешнему миру, но весьма опосредованное.
  Я моргаю. Стол чист - ни осколков, ни обломков, ни залитого моей кровью альбома ренессансной живописи.
  - И когда Вы разговариваете с человеком на одном языке, разве это на самом деле - один язык? - продолжает профессор, - Разве слово в Вашей голове и голове Вашего собеседника означает одно и то же? И можете ли Вы в принципе это узнать? Мысль изреченная - есть ложь. Знание о мире, даже если бы оно было у человека, другому не передать. И неважно кто этот другой - тоже человек или мыслящий тростник.
  Мысленно стряхиваю словесные кружева, как паутину. Мне муторно и тоскливо. Рассел опускает руку вниз и достает оттуда горящий светильник - близнец прежнего. Ставит на стол.
  - Так что же, собственно, случилось? Ну добавился к Вашему встроенному в голову интерфейсу еще и внешний - со множеством дополнительных функций и возможностей. Умеющий воспринимать диапазоны звука, света, гравитации, не предусмотренные человеческими органами чувств. Более того, способный переводить на понятный Вам язык не только наречия чуждых Вам рас, но и их культуру, представления о мире, эмоции, способы окружать себя красотой, выражать себя, бояться, торжествовать, любить, ненавидеть. Капсула раздвинула горизонты доступного мира в тысячу раз сильнее, чем Колумб и создатели Интернета. Фактически Вы и раньше находились в капсуле, только более примитивной и меньшего размера.
  - Пер Гюнт, - говорю я, - Попадает в замок лесного царя. Ему предлагают руку принцессы троллей и место подле трона, богатство и власть, а взамен требуют сущую безделицу - пройти операцию на глазах, чтобы вечно видеть в окружающих монстрах людей.
  Рассел озабоченно сводит брови.
  - Это всё, что Вы поняли? Признаться, я разочарован.
  У меня всегда есть волшебная кнопка. Я отключаюсь. И возвращаюсь в капсулу.
  ***
  Несколько дней я шляюсь по грязным кабакам - от доримского ещё Карфагена до Лондона эпохи Регентства. Провожу там время в компании отвратительного отребья и проституток самого низшего пошиба, соря серебром, за своё угощение заставляя собутыльников унижать в себе образ Божий. Каждый вечер неизменно заканчивается дракой с пьяным ворьем или матросней, сломанными ребрами и кровохарканьем, а то и пикой под ребро. А наутро как резидент Валхаллы я очухиваюсь живой и здоровый - телом, но не душой - в своей постели в бунгало у теплого моря и начинаю по новой.
  Как-то утром я являюсь в очередной гнусный шалман с твердым намерением продолжить убивать в себе остатки человеческого. И встречаю там полубезумного старика в грязной, но еще приличной одежде. Он бормочет невыносимо прекрасные стихи и запивает их абсентом к компании двоих сомнительных типов, явно имеющих намерение под конец потехи обобрать несчастного до нитки в темном уголке. Я выволакиваю его оттуда, откупившись от оскаленных спутников паров соверенов. Вглядевшись и вслушавшись, узнаю в старике известного французского поэта, бесследно канувшего в одном из загулов. Мы едем на извозчике в центр Парижа. Я держу его голову у себя на руках, с тревогой вглядываясь в пронзительно чистые зеленые глаза на убитом алкоголем лице, не зная - домой вести моего подопечного или сразу к врачу.
  И вдруг понимаю глупость происходящего. Нет ни грязного вертепа, ни прощелыг, взявших мои призрачные золотые, ни Парижа, ни больного старика. Поэт скончался сотни лет назад. И мой порыв его спасти, стало быть, такая же имитация, бутафория, представление, которое я, при содействии моей капсулы и институтсткого информатория, разыгрываю для самого себя. Без цели, без толку, без смысла.
  Не в силах просто смахнуть с себя происходящее, как уходящий морок, таки довожу старика до места жительства и сдаю на руки домочадцам. И только тут щелчком пальцев заканчиваю этот странный эпизод, случившийся нигде и никогда. Возвращаюсь в капсулу. Ложусь спать. Вижу сон, которого, впрочем, не запоминаю.
  А проснувшись, начинаю составлять план следующего побега. Только уже с учетом приобретенного опыта - не делясь своими планами ни с кем, соблюдая крайнюю осторожность, скрупулезнейше продумывая каждый шаг.
  На подготовку уходит чуть меньше двенадцати лет. За это время мне удается невозможное. Посредством сложной посреднической схемы я приобретаю грузовой корабль, огромное количество машин и материалов, необходимых для обустройства на новом месте. Большая часть времени уходит на поиски еще одной планеты, пригодной для создания там Новой Земли.
  Мне удается зайти поразительно далеко. Я беспрепятственно покидаю поверхность планеты Соледад.
  И уже на орбите в двух шагах от окончательной свободы и успеха делаю непростительную ошибку, доверившись потливому контрабандисту с глазами-таракашками, сулящему мне по сходной цене интеллектуальное оборудование для выращивания новой жизни, моих человеческих детей. Не всем дано удержаться от искушения.
  ***
  Теперь я жду решения Ареопага. Вчера Рассел сообщил мне, что в моем присутствии при рассмотрении дела Старейшины не нуждаются. Судя по его настроению, он считает это плохим знаком. Мной же овладело умиротворенное спокойствие.
  Ну да, моя цель отодвинулась еще на двенадцать-пятнадцать лет. Но за прошедшие годы я многому научился. А цель никуда не делась. И ни на каплю не иссякла моя решимость её добиться.
  А время у меня есть. Капсула врачует лучше тысячи самых искусных докторов. Благодаря ей я наверняка проживу еще очень долго, не дряхлея ни телом, ни сознанием. А этих двух составляющих мне достаточно, чтобы рано или поздно добыть всё остальное.
  Моя плоть - громадный банк материала для будущего человечества. Мои ум, воля и не ослабевшее за годы страстное стремление преодолеют любые преграды.
  ***
  'Мыслящий индивидуум неприкосновенен'. Как наивен я был, с усмешкой повторяя эту мантру Расселу, будто защитное заклинание! Опыт земной истории мог меня научить, что не существует табу, которые нельзя нарушить, если на то есть веские причины.
  На планете Соледад тоже есть законники-крючкотворы, готовые помочь правящим мерзавцам обойти закон, формально исполнив его букву. Ареопаг оставил моё сознание в сохранности, но лишил человеческого тела.
  Пока я спал, капсула старательно и не торопясь сняла с мозга слепок личности, переписала воспоминания, создала цифровую модель химии организма, заведующей эмоциями, переслала моим палачам длинную последовательность нолей и единиц, непостижимым образом содержащую моё 'я', и самоликвидировалась вместе со мной.
  Моя компьютерная копия локализована в инфосети Музея Земли без выхода в общее виртуальное пространство планеты. Таким нехитрым способом хозяева Соледад смогли соблюсти закон - сохранили мой неповторимую личность, и при этом, как они считают, избавили себя от опасности бегства последнего человека и его новых попыток вырастить из своих клеток новое человечество.
  Мне предоставлена возможность смотреть на останки моего мира и говорить с его тенями, но напрочь отказано в любом взаимодействии с миром материальным и в общении с жителями планеты. Исключение сделано только для Рассела и его команды. Они продолжат меня изучать.
  ***
  Все это рассказал мне сам Рассел, войдя утром в моё новое узилище, когда, еще не понимая, что случилось, я тщетно пытался дозваться своего верного слуги. Моего несчастного Иуды, сдавшего хозяина страже Синедриона на смерть и посмертное воскресение на компьютерных небесах.
  ***
  Но, кстати, если капсула в их власти, то обе мои попытки побега - что это было, вообще? Всего лишь игра Старейшин в кошки-мышки? О, мыслящие осьминоги, богомолы и разумные камни с кремниевым метаболизмом - оказывается, вы не чужды садистского чувства юмора!
  И как маленький огонек среди этой ледяной пустыни: а ведь, скорее всего, Кати меня не предавала. Это я по-дурацки клюнул на наживку, которая отвлекла меня от лежащего под самым носом объяснения.
  Хотя теперь всё это для меня не так уж важно.
  ***
  Потеря связи с реальностью странным образом сказалась на моих способностях в мире иллюзорном. Раньше в модели-реконструкции Земли я был, всего лишь, гостем, туристом при бдительном гиде и охраннике. Теперь же я там - всемогущий бог! С неимоверной легкостью я смешиваю времена и события, переигрываю битвы и целые войны. Караю тиранов и воздаю должное святым.
  И, да, еще одно, что теперь роднит меня с богами. Мои хладнокровные убийцы взамен бренного человеческого тела подарили мне бессмертие. В отличие от прежнего меня 'я'- цифровой избавлен от проклятия, наложенного на первочеловека при изгнании из Эдема. Меня нет больше в списках смертных - я уже умер той ночью, преданный и убитый своим домом, нянькой, ближайшим и единственным другом в этом мире. Я больше не подвластен первородному греху, впереди у меня вечность.
  И в этом главная ошибка Старейшин. Оставив мне волю и страсть, мечту и сознание моей миссии, исполнить которую кроме меня некому, они даровали пленнику самый драгоценный ресурс - неограниченное время.
  Что толку запереть узника на семь замков, если на их взлом ему дана тысяча лет? А когда мне удастся выйти из узилища, в Музее Земли в шестерне уставших стоять механических часов я найду застрявший волосок, или крупинку засохшей слюны на зубной щетке, или микроскопические следы потовых выделений в трещинке старого кресла. И род людской будет возрожден.
  ***
  Но есть кое-что еще, от чего мое нынешнее бестелесное 'я' сотрясается от беззвучного хохота, извергаемого из отсутствующих уст. ОНИ ИЗБАВИЛИ МЕНЯ ОТ КАПСУЛЫ. Я больше не 'раб лампы'. Разбито мутное стекло, через который я видел мир лишь гадательно. Мой соглядатай и надсмотрщик, всемогущий визирь при бессильном государе, секретарь, фильтрующий корреспонденцию, истинный творец моей картины мира мертв. Мне будет не хватать бесед с тобой, бедный Йорик. Покойся с миром в Лимбе для таких как ты бездушных сущностей. Не беспокойся обо мне. Я был твоим пленником, теперь я свободен.
  ***
  А еще Рассел сказал мне, что я никогда и не был человеком в полном смысле слова. Для лучшего понимания погибшей цивилизации профессору и его ученикам понадобился живой представитель. И поскольку выживших землян найти не удалось, по оставшимся от уничтожившей себя цивилизации текстам по антропологии, психологии, философии, богословию и прочая, и прочая чудовища с планеты Соледад смастерили цифрового гомункула.
  Стало быть, моё убийство - всего лишь психотерапевтическая операция над чересчур очеловечившейся и утратившей адекватность компьютерной имитацией. По мнению профессора я легко отделался. Старейшины хотели просто стереть меня, но Расселу удалось их убедить, что я - не имитация разума, а полноценный мыслящий индивид. И они ограничились изоляцией программы в замкнутом уголке Среды.
  Профессорскую ложь я воспринял абсолютно спокойно. Мне понятны мотивы его глупого вранья, но даже будь он прав, что с того? Надеюсь, вы помните, как ученик этого наивного хитреца поучал меня, что любое мыслящее существо - не столько биология, сколько социокультурный феномен. Если так, то я - человек. Независимо от того, было ли у меня тело или это иллюзия, как и большая часть того, что составляло мою жизнь на планете Соледад.
  И какое имеет значение, что я не помню ни земной части моей биографии, ни родителей, ни собственного имени?
  Все это неважно, если ты, неизвестный сын мой, сидишь сейчас под благоухающей сенью одного из бесчисленных садов Новой Земли и читаешь это письмо, адресованное тебе. Изредка поглядываешь на играющих рядом детей, а вдалеке шумит многолюдный город. И мне всё равно, кем я буду для твоих соплеменников - легендарным предком, прародителем известного тебе человечества или сошедшей с ума компьютерной симуляцией, возомнившей себя человеком. Главное, что все было не зря - и мои ошибки и поражения, и твой будущий, неведомый мне, но неизбежный триумф.
  ***
  Столик в летнем кафе на мостовой, наособицу от прочих. Я один - в светлых штанах без ремня, просторной рубахе навыпуск и сандалиях на босу ногу. На столе - винный бокал, пачка 'Ротманс' и зажигалка.
  Краем кружевной скатерти и моими волосами поигрывает легкий ветерок с Адриатики. Из-под моста Вздохов узкий канал показывает змеиный язык. Передо мной раскрывается безумно прекрасный вид - изумрудные воды Гранд Канала соединяются с невероятным по чистоте небом, голубым как взгляд новорожденного. В центре пейзажа и по бокам встреча моря и небес прерывается гордой красотой ренессансных церквей - Сан-Джорджо Маджоре, Ле Зителле и Чьеза ди Санта-Кроче. Между мной и великолепием воды, воздуха и искусно обработанного камня парят чайки и проплывают парусники.
  Я вижу гуляющую по набережной праздную публику. Босого уличного портретиста в шляпе и бриджах с подтяжками, сидящего на стульчике с причудливо изогнутыми ножками. Совсем близко - красивую барышню лет двадцати в вычурном платье времен Казановы. В позе нетерпеливого ожидания девушка вглядывается мимо меня вдаль по виа Скьявони.
  - Что за анахронизм?
  Я показываю на девушку официанту, что стоит рядом в почтительном полупоклоне с бутылкой белого наготове.
  - Никакого анахронизма, синьор, - возражает официант.
  У 'камерьере' длинный крючковатый нос, почти достающий до выпяченной нижней губы, жгучая черная шевелюра и внимательные глаза слегка навыкат. Он одновременно похож на Паганини и одного актера XX века, имя которого мне лень вспоминать.
  - Красавица в карнавальном костюме зарабатывает, снимаясь с туристами за деньги. Полагаю, ждет обаятельного бездельника - фотографа, с которым делит заработок.
  - Полагаешь, враг рода человеческого? - подозрительно переспрашиваю я.
  Официант улыбается.
  - Что будет, если я подойду и заговорю с ней? - интересуюсь я, не дожидаясь ответа.
  В этот момент что-то мягко касается моей ноги. Я опускаю глаза и вижу детский резиновый мячик, раскрашенный в четыре цвета. Маленький мальчик подбегает за ним, берет игрушку обеими руками, поднимает голову и с вызовом смотрит на меня внимательными глазами слегка навыкат.
  - Так, понятно, - я выплескиваю вино на мостовую, - Всё убрать.
  Небо сворачивается как свиток.
  
Оценка: 7.00*3  Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"