ЭХНАТОН И НЕФЕРТИТИ.
Р а с с к а з.
Валентин Домиль
В этот день я был полон священного трепета и предвкушал. Как никак, начало. Первые шаги на врачебной стезе.
Отделением, куда меня определили, заведовала Зинаида Ивановна
Просянник. "Зёна".
У "Зёны" было простодушное лицо сельской дуры и руки заслуженного животновода. Черные, заскорузлые, жилистые.
"Зёна" подвела меня к облезлому шкафу. Открыла его.
--
Здесь в папках твои больные, - сказала "Зёна".
Потом она подпрыгнула на одной ноге, хмыкнула и произнесла: - "Ме-е-е-е"
--
У меня козы не доены, - объяснила "Зёна". - Одна нога тут. Другая
там.
У двери "Зёна" остановилась.
--
До тебя один недоумок работал. Повесился недавно. Барахла после
него пропасть. Вся нижняя полка завалена. Ты поройся. Отбери стоящее. А остальное на помойку.
Истории болезни были толстые, многолетние, давние.
Заведующий кафедрой психиатрии нашего института Родион Тихонович Макариус говорил, что история болезни - это трехглазое Божество.
Одним глазом оно обращено к состоянию больного; другим - к будущим исследователям.
Будущие исследователи, пользуясь записями, могли бы что-то обобщить и выяснить. Может быть, даже, пойти другим путем.
Третий глаз Божества смотрит на прокурора, если у того возникнет
вопрос.
В историях переданных "Зёной" ничего такого не было. Кроме общего направления и констатации фактов.
Бредит, мол. Галлюцинирует. Может возбудиться, если дурь, какая, или другое что-то в голову ударит.
Ну и, как водится, аминазин по 100 миллиграмм три раза в сутки. На все случаи жизни.
Не клиническая картина с живописными подробностями и красочными оттенками, а откровенный формализм в искусстве медицины.
Будущие исследователи обалдели бы. И прокурор тоже, доведись ему шить дело, в связи с преступным нерадением и нарушением каких-нибудь дурдомовских норм и правил.
Руководство больницы, время от времени, возбухало, и оставляло негодующие рескрипты.
"Записи формальны, однообразны, не отражают ни состояния, ни динамики, а также реакции на проводимое лечение. Само лечение также однообразно и, во многом не соответствует и даже противоречит".
Под рескриптами стояла подпись. Заместитель главного врача по медицинской части Лев Иевлев.
Я подошел к окну. Из окна был виден прогулочный двор.
По залитому ярким июньским солнцем двору бродили больные женщины. Коротко постриженные, приземистые, заторможенные, одетые в белые рубахи.
Священный трепет исчез. Карамельный привкус предвкушения сменился горечью.
Проза жизни наехала на иллюзии и раздавила их.
--
Нажраться бы, - подумал я. - А затем забыться и уснуть.
Нажраться можно было только вечером. Вместе с соседом. У соседа на
книжной полке за многотомным собранием сочинений Шекспира стояла батарея бутылок.
Я походил возле шкафа. Повздыхал. Покуксился. Потом сел на пол и вы-
тащил наружу содержимое последней полки. Жалкое наследие почившего в Бозе коллеги и предшественника.
--
Петля - дело последнее, - подумал я. - Но обстановка не радует. Не
будит оптимизм. И не располагает к творческим потугам и созидательному труду.
Барахло было самое разное. Рваные кроссовки. Спортивные брюки, тоже
рваные. Два-три медицинских журнала. Пачка старых газет. Конспекты лекций по ГО. Ещё какая-то дребедень. И общая тетрадь в коленкоровом переплете. Несколько нумерованных страниц.
Страница первая.
--
Во всём мире, - сказал заместитель главного врача по медицинской
части Лев Иевлев, - психи толкают вперед искусство и художественную литературу. Гоголь - псих патентованный. Достоевский, само собой. У Пикассо, несмотря на то, что он был членом французской коммунистической партии, в голове трех главных шариков не хватало. А наши чем хуже?
Я пожал плечами. Хуже, лучше. Я то здесь причем?
--
Ты человек творческий, - объяснил Лев Иевлев, - стихи в газетах пе-
чатаешь. Про баб, про весну.
Наше литературное объединение сунуло в "Вечерку" подборку стихов. Среди них был и мой опус. Плод любовного томления.
Но это так. Это в свободное от работы время. Реакция на душевную маяту, вызванную личной драмой. Разводом. Разъездом. Алиментами, наконец.
--
Кроме тебя некому, - сказал Иевлев, - сам знаешь, что у нас за врачи.
Карьеристы. Мздоимцы. Бабники. Алкоголики. И ни одной творческой личности. Не считая тебя. Да ещё, вот, анонимщик завелся. Правдолюбец грёбаный.
- Странно, - сказал я.
- А ты не странись - повысил голос Иевлев, - и достал из кармана
большой клетчатый платок
--
Меня пятый день ринит долбает, - пожаловался он. - Вся морда в соп-
лях. А ты антимонии разводишь. Стыдись.
Лев Иевлев махнул рукой. Мол, иди, пока цел, по добру, по здорову.
Он обхватил нос платком и мощно, с оттяжкой высморкался.
Я попятился к выходу и закрыл дверь.
Страница вторая.
Зёна ушла в отпуск. Меня назначили исполнять её обязанности. Я сидел в кабинете и выводил на документах своё новое титло - И.О. Заведующего отделением И. П. Белякович.
--
Игорь Петрович, - сказала старшая медицинская сестра, - из меди-
цинской части пришла бумага. Ищут творчески одаренных психов. На нашу долю одна психоединица.
--
Ваши предложения, - потребовал я. И ущипнул старшую медицин-
скую сестру за задницу.
Старшая сестра хмыкнула, признавая тем самым мои новые долж-
ностные функции и полномочия.
--
Мы с персоналом, - продолжала старшая, - и так и этак думали. Кроме
как Нефертити, некому.
--
Кому, кому? - Спросил я.
--
Есть у нас одна дамочка, - объяснила старшая, - Елена Григорьевна
Иванюк, актриса погорелого театра - Я, говорит Нефертити. Меня, говорит, мой муж древнеегипетский фараон сюда запроторил, а сам по шлюхам ходит, паскуда. И стихи читает. Жалостливые такие. Я, мол, одна тебя любила. Я, мол, твой друг, царица и сестра. Извращенка, наверное
--
Ну, ведите, - сказал я, - вашу Нефертити, - покажите мне эту творчес-
кую психоеденицу.
Скажем прямо, на Нефертити Елена Григорьевна Иванюк не тянула. Ни
нежного овала лица, ни миндалевидных глаз, ни прямого носа, ни прекрасно очерченного чувственного рта.
Хотя что-то было. Какой-то остаточный, едва уловимый намек на былые утраченные качества.
Нефертити постояла немного и изрекла
--
Ты одна меня любила, как Осириса Изида, друг царица и сестра...
Потом она посмотрела на меня и прошептала:
--
Эхнатон, любимый!
Старшая сестра прыснула.
Страница третья.
Жена, кроме личных вещей и учебников по психиатрии, оставила мне книгу "Египетские древности". То ли забыла в спешке. То ли книга была её без надобности. Никакой конкретной пользы. Так, пыль веков.
Тридцать пять столетий назад жил в Египте фараон Аменхотеп четвертый. Ему было мало положенных по штату фараонских почестей. И он затеял, как Горбачев, общеегипетскую перестройку.
Аменхотеп заменил одних богов другими. И тем самым поколебал основы.
Нового главного бога звали Атон. Он олицетворял собой животворящий
солнечный диск.
Ну, а Аменхотеп стал Эхнатоном - "действенным духом" этого Атона. Представлял божество и правил от его имени.
Роль Раисы Максимовны отвели некой Нефертити. Нефертити была хороша собой. Изыскано одевалась. И участвовала в управлении государством.
Новая знать, обязанная Аменхотепу-Эхнатону лично относилась к Нефертити, как к живой богине. И вела себя соответственно.
Древнеегипетские подхалимы и блюдолизы завидев Нефертити, падали на колени и, воздев руки к небу, шептали: "прекрасны совершенства солнечного диска".
Народ тихо роптал. Собирался на древнеегипетских кухнях. И рассказывал о венценосной чете неприличные анекдоты.
Народ не любит новаций. Ему от них, кроме неприятностей на одно место ждать нечего. И не только в древнем Египте.
Эхнатону нужен был сын. Наследник и продолжатель. А Нефертити, как назло, рожала одних дочерей. Целых шесть штук.
И тогда Эхнатон, вместо того, чтобы обратиться в генетическую консультацию, где бы ему объяснили первопричину этого явления, рассказали о парных и непарных половых хромосомах, о ХХ и ХУ; приблизил к себе некую Кийю.
От этого в государстве пошла смута, а также раздоры и кровосмесительные браки.
Потом Эхнатон умер. И всё вернулась на круги своя.
Эта история стала широко известной благодаря скульптору Тутмесу. Он сделал из Нефертити гениальное произведение искусства. Несчастную царицу признали идеалом женской красоты. И мало кому интересная, кроме египтологов, история, пошла гулять по свету.
Страница четвёртая.
Дурдомовских литераторов собрали в музее больницы. Чтобы запечатлеть, как исторический факт и внести в анналы.
На первое заседание больничного литературного сообщества пришло десять человек. Девять мужчин и одна женщина. Елена Григорьевна Иванюк. Нефертити.
Лысый толстяк в порванной пижаме пересчитал присутствующих и крикнул:
--
Декамо-р-р-он-н-н-н!
Вольно или невольно толстяк ошибся.
Декамерон - это одно.
Десять дней герои Боккаччо пировали во время чумы и развлекали себя
скабрезными историями.
Декаморон - совершенно другое.
Морон по древнегречески - глупый, недалёкий. Попросту, дурак.
Я пошел ко Льву Иевлеву и сказал:
- Давайте назовём литературное объединение нашего дурдома "Студией
десяти дураков".
--
Лучше одиннадцати, - уронил Лев Иевлев. - Вместе с тобой.
--
Название, - продолжал Лев Иевлев, -должно отражать дух отечест-
венной психиатрии. Преформировать, так сказать, и оптимистически опосредовать. Назови студию "Возрождением" и не действуй на мои задолбанные ринитом нервы.
--
Если верить Ломброзо, -запротестовал я, - литераторы - это дети вы-
рождения, а не возрождения. Гениальность, так сказать, и помешательство.
- Будешь умничать, - насупился Лев Иевлев, - заберу тебя из студии и посажу на мужское бесплодие, сперматозоиды считать.
И показал на дверь.
--
Иди, работай, Пушкин.
Страница пятая
--
Я! Я, - сказал лысый толстяк в порванной пижаме, - я прочитаю
стихотворение.
--
Представьтесь, - попросил я.
--
Галичий Василий Петрович, - сказал толстяк. - Мое стихотворение
связано с возмутительным событием. Врач-садист Юрий Михайлович Лихобаба назначил мне серу. Поправ тем самым мои права - права советского сумасшедшего, а также человека и гражданина.
Толстяк откашлялся и прочёл:
Нарушителю приличий
Дать четыре куба серы.
Пусть наказанный Галичий,
Для других будет примером...
--
В Гаагский трибунал! - Завопил мордатый верзила и стукнул кула-
ком по столу. - Требую, ещё раз открыть двери советских психушек! Не всех выпустили! Свободу Михаилу Перебийнису!
--
Кто это? - спросил я.
--
Так ты Перебийниса не знаешь! - Рявкнул верзила и порвал на себе
рубаху.
Пришли санитары. Перебийниса скрутили и вывели.
--
Широкие народные массы чувствуют настоящую поэзию, - сказал
толстяк. - А ведь ещё не завершил. Не дошел до кульминации.
Санитары прибежали,
Угрожающе крича.
Готовь жопу, трали-вали,
По велению врача.
По велению врача -
Юрия Михайлыча.
--
А ты, как видно, штучка,- возмутился сутулый доходяга в спортивном
костюме, - то, что инопланетяне на подходе, то, что сгорим в огне космической катастрофы, тебе без разницы. А из-за каких-то четырех кубиков в задницу, кричишь, людей от главного отвлекаешь, клоноидол!
--
В нашей стране,- поддакнул коротышка в шортах,- просто так серу не
назначают.
--
Граждане литераторы - попросил я, - давайте ближе к анапесту и ам-
фибрахию. Оставим политику депутатам. Вернемся к стихам
Елена Григорьевна Иванюк - Нефертити встала со стула и ни на кого не
глядя, прочитала:
- Только ты меня любила, как Осириса Изида, друг, царица и сестра.
Нефертити пошла к выходу. Возле меня она остановилась и прошептала:
--
Эхнатон, любимый.
Нефертити повернулась, и я ощутил, почувствовал, увидел, сокрытую до
этого, томительную прелесть её лица.
Меня обожгло изнутри. Тело покрылось испариной. Закружилась голова.
Крыша музея раскрылась, и я увидел синее небо и яркое солнце.
Послышались ликующие клики и возгласы:
--
Да, здравствует его фараонское величество богоподобный властитель
Египта Эхнатон и великая царская супруга, львиноголовая дочь солнца Нефертити.
Потом свет померк и я умер. Точнее, потерял сознание.
--
Пить меньше надо, - сказал заместитель главного врача по медицин-
ской части Лев Иевлев. - Наше поколение на второй день после бодуна в обморок не падало
--
Пусть уж лучше пьяницей считает, - подумал я. И начал втискивать
свои переживания в рамки психиатрической нозологии.
Если это реакция впечатлительной личности. Случайный эпизод. Единичное аномальное явление. Это одно.
Если это шизофрения. Первый звонок. Намек на будущие психические расстройства и трансформацию личности. Тогда совершенно другое.
--
Чем больше точек зрения, тем длиннее многоточие. - Сказал однажды
заместитель главного врача по медицинской части Лев Иевлев, обращаясь к членам экспертной комиссии. - Из-за ваших аргументов я не вижу диагноза. А больной без диагноза, всё равно, что врач без зарплаты. Так, одна видимость.
Страница шестая.
Старшая медицинская сестра села ко мне колени. Её бюст выпирал и по-
творствовал. Мои руки погрузились и замерли.
Первая стадия служебного романа. - Подумал я. - Его прелюдия.
И начал исследовать податливую мякоть тела сотрудницы, одновременно тиская и поглаживая.
Раздался голос, тихий, как дуновение:
--
Эхнатон, любимый!
--
Что вы себе позволяете, - сказал я, отпрянув.
Старшая медицинская сестра вскочила с моих колен и направилась к две-
ри. Её ягодицы выпирали из-под халата и возмущенно вздрагивали.
--
Эхнатон, любимый, - донеслось сверху, - иди ко мне!
Я взял тетрадь, чтобы отразить это. Если не объяснить, то, хотя бы, выра-
зить в слове.
По мере отображения, что-то непонятное до конца, таинственное и ужасное, вело мою руку. И укрепляло в желании никогда до этого не испытанным, всепоглощающем и неотвратимом.
--
Я иду к тебе, Нефертити...
Других записей в тетради не было.
Я сложил содержимое полки в корзину, чтобы уборщица смогла его выбросить, а тетрадь забрал с собой.
Сосед достал из-за спины классика бутылку. Разлил по стаканам. Мы выпили.
--
Слушай, - спросил я, - что это за история. Врач, вроде покончил с со
бой. Из-за чего?
--
А, - сказал сосед - один придурок, - изнасиловал больную, а потом
взял и повесился.
--
Иди ты, - уронил я. - Чего вдруг?
--
Придурок, - объяснил сосед. - Я его сразу вычислил. У нас субботник
был. Ну а потом, как водится, отметили. Мужикам по полному стакану. Дамам, по половине. Знаешь, что этот придурок сказал:
Я пожал плечами: - Откуда, мол.
--
Это не компот, чтобы пить стаканами.
Сосед сплюнул.
--
Форменный придурок. Скрытый шизофреник. С психиатрами такое
бывает. Они поэтому и лезут в психушку, как мухи на варенье.
На следующий день. Я пригласил к себе Елену Григорьевну Иванюк.
Санитарка ввела ко мне в кабинет женщину. Невзрачную, низкорослую су-
тулую.
--
И это Нефертити, - подумал я, - повод для безумия и самоубийства.
Иванюк повернулась, повела шеей. И произошло чудо. На какое-то мгнове-
ние её облик преобразился.
Ощущение усталости и скорби исчезло. И я увидел полную прелести улыбку, таящуюся в уголках её чувственных губ...
На следующий день я уволился из больницы.
Ещё через неделю начал торговать на рынке тряпками в очередь с одним
бывшим искусствоведом.
--
Да сказал сосед, - когда я поведал ему это историю. - И в небе и в
земле сокрыто больше, друг-Горацио, чем это снится нашим мудрецам.
--
Шекспир? - спросил я.
--
Точно, - подтвердил сосед и полез за бутылкой.