Милявский Евгений Викторович : другие произведения.

Лара-авис и летающий художник(Летательный исход). Полная версия

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    философский боевик

  Летательный исход
  
  
  Чайка не может остановиться в полете.
  Это позор, это бесчестье.
  Р.Бах, "Чайка Джонатан Ливингстон".
  
  
  
  ...Жил художник в нужде и гордыне.
  Но однажды явилась звезда.
  Он задумал такую картину,
  чтоб висела она без гвоздя.
  
   Я захлопнул томик Вознесенского и приласкал клавиатуру. Ну что Вам сказать? Силен старик. Это я про Вознесенского. А про меня? Что про меня? Йа - мазилко, как сейчас говорят в интернете. Ну, то есть, если по-русски, я − художнег. Художник. Но, вообще-то, я человек простой, и мне самому удивительна эта история в которую я так неожиданно вмазался. Мне двадцать шесть лет и мой благополучный старший брат считает меня городским сумасшедшим. Ну, а конечно! Все люди как люди. Зарабатывают деньги. Живут в своих квартирах. Ездят на приличных машинах (купленных зачастую в кредит, впрочем, это я уже ерничаю). А я пишу картины. Я служу искусству. Честно? Честно, по секрету. Я и рад бы как все, делать свой маленький бизнес − вот открыть ларек и все, и быть маленьким счастливцем с ларьком, как мой одноклассник Тоха. Или магазинчик? Точно, магазинчик! Сначала, конечно, года три постою на рынке, поторгую книжками, и как раз скоплю на магазинчик. Книжный. И буду счастливый и солидный, как все состоятельные кроты. Да только хр..н! Ни черта у меня не выходит. Я несколько раз пытался завести дело. И поначалу заводилось, а потом такое начиналось... Последний раз, чуть голову мне не проломили. Я даже благополучного брата спрашивал, что я неправильно делаю? Он не смог сказать. Все правильно делаю. А результат... Я и подумал, что видимо, высокое искусство наложило на меня лапу и не отпускает меня в состоятельные кроты. Так ведь и не кормит!.. Мне трудно оценить мои картины. Знаете, посмотришь на какого-нибудь там Пикассо, если не знать что это Пикассо, - беспомощная мазня! Вот так и у меня. Никто меня на руках не носил и на выставки не приглашал. Жил я как в этом стишке:
  
  Он менял за квартирой квартиру,
  стали пищею хлеб и вода.
  Жил, как йог, заклиная картину.
  Она падала без гвоздя.
  
   Надсаживаясь какое-то время в неудачных попытках прорваться все-таки в кроты, я наблюдал, как Господь методично отводит вылетающие в меня из бизнес-пространства вилки, грабли и решетки. Поняв, что очередной несчастный случай может стать последним, я убоялся, смирился и решил делать то, чего от меня требуется высшим силам - писать, мазать. Я бы сдох, конечно же, с голоду. Это было проще, чем заставить себя просить денег у брата. Но тут возник Виталька Клевцов. Этот молодой человек, весьма предприимчивый, но не лишенный интеллекта, такта и вкуса, случайно попал в чуланчик на Промзоне, который я называл своей мастерской. Собственно, он зашел спросить, где здесь склад, на котором находились какие-то его таровозвратные поддоны. Увидев пару-тройку моих картин, он пришел в неописуемый, и мне самому непонятный восторг и захотел немедленно со мной выпить за искусство. В процессе последовавшей пьянки он пообещал вывести меня в люди и вообще... Надо отдать должное Виталику, он честно попытался выполнить обещание и с огромной энергией принялся продвигать мои "бессмертные творения". И даже некоторые продвинул, так что у меня отпала необходимость умирать с голоду или просить денег у брата. И появилась смутная перспектива хлеба с маслом. Тут надо еще знать, что за черт этот Виталик. Это небольшого роста мужичок с крупной головой. Он очень энергичный, как многие маленькие мужчины - есть такая американская пословица - динамит всегда развозят в мелкой таре. Он начальник отдела в крупной корпорации и такого комбинатора свет еще не видел. По моим скромным представлениям, конечно. Он очень быстрый и очень общительный. У него тысячи разнообразных друзей и знакомых по всему свету. Он легко договаривается с кем угодно о чем угодно. Описание его подвигов может занять много места, поэтому расскажу только об одном. Однажды Виталика послали решать вопросы в Винницу, там, в одном районе, он убалтывал районного голову и его заместителя выдать некую справку, совершенно безобидную, но непривычную для сельских чиновников и с неясными им целями. Виталик поил их целый вечер прямо в кабинете головы райадминистрации, развлекая всякими забавными историями и незаметно, по спирали, подкрадываясь к интересующей его теме. Всякий раз, проговорив с ним о документе, чиновники пасовали, но, не отказываясь в прямую, переводили речь снова на охоту, на погоду о видах на урожай. В третий раз этот переход настолько обозлил Виталика, что он, ни с того ни с сего, как могло бы показаться собеседникам, грохнул кулаком по столу, и заорал:
   - Да Вы будете подписывать или нет?
   Перепуганные, голова с замом переглянулись и голова сказал:
   - Вiн - ...нутий! Треба пiдписувати!
   И они подписали.
   Я быстро подпал под обаяние его реактивной личности, и неудивительно, что он быстро убедил меня: мое дело - писать картины, об остальном он позаботится сам. Рано или поздно все устроится. Будут деньги, слава и все что положено. ОК. Я отрешился от дурных мыслей о бедности и неизбежной смерти под забором, и с новым воодушевлением принялся за работу.
   В детстве я любил рисовать дельфинов. Пастелью. Рисуя, я словно бы сам оказывался в прохладной колеблющейся сапфировой среде и скользил вместе с гибкими быстрыми телами дельфинов. И растворялся в ней. И мне было хорошо. Со временем мои предпочтения изменились. Я стал рисовать людей. Это было сложно. Многие люди не любят людей, а зря! Такое интересное, сложное, многофункциональное создание с обилием непонятных кнопочек, лампочек и переключателей, само себе непонятное, и от того временами сердитое... Неужели неинтересно зачем оно такое? Нет! Им интересно футбол и еще выпить и закусить квантум сатис*.
  * квантум сатис- лат., столько, сколько нужно, достаточное количество.
  
   Я стал рисовать своих близких, друзей, одноклассников, зарисовывал по памяти интересных людей, увиденных на улице. Мне удавалось что-то такое схватывать в лицах, что многие, кому я показывал свою мазню, надолго застывали, глядя на лист с рисунком. Хвалили, впрочем, мало. Приятель отца, старый следак, дядя Коля, посмотрел с прищуром на портрет прохожего под дождем, и сказал:
   - Не любишь ты людей, Серега...
   На мои вопросы с чего он это взял, он похмыкал, и сказал, что этот прохожий явно замыслил недоброе, а мне, мол, удалось это подметить своим острым недоброжелательным взглядом.
   - Как свидетелю, - подытожил дядя Коля, - тебе бы цены не было.
   И это верно, я люблю, слоняясь по улице, рассматривать прохожих и, вылавливая мелкие детали их внешности делать глубокие выводы об их существе и жизни, а-ля Шерлок Холмс. Иногда эти выводы отливались в полновесные истории, порою даже остросюжетные, которые я прокручивал перед внутренним взглядом в виде своеобразных комиксов.
   А вот соседская девчонка, 10-летняя Валюша, долго разглядывала моего "Прохожего", и сказала:
   - Он добрый. Как мой дедушка...
   Ее покойный дедушка и вправду был замечательный старикан, мир его праху, и относился к Валюше лучше, чем ее родители. Он, по крайней мере, с ней разговаривал на отвлеченные темы - про звезды, галактики, про любовь, и играл с ней в шахматы. А от мамы с папой ей редко приходится слышать что-то более вразумительное, чем "иди кушать, сходи за хлебом, опять двойка" и так далее. И это грустно. Как поется в старинной американской песне:
   Еще день, еще два по дороге шагать и не ждать ниоткуда подмоги...
   Еще день, еще два свою ношу нести, здравствуй дом мой, о мой Кентукки!
   Конечно, сначала, я испытал прилив вдохновения, и первое время, работал не покладая рук, забывая поспать, поесть и попить, благо, некому было надолго отрывать меня от работы и вытаскивать из чуланчика на свет Божий. Пару месяцев я писал неотрывно, вещь за вещью, и, закончив одну, тут же принимался за другую, выбравшись побродить по городу в поисках новой темы. Как многие креативные люди, я вскоре заметил, что при хорошем градусе погружения, работа работается сама собой. Пишешь как бы и не ты. Краски, мысли, нюансы возникают ниоткуда, ты просто пропускаешь через себя этот поток. Так вот, через месяц такой оголтелой практики, все мои краски, образы, абрисы, контуры и силуэты стали легчать. Они становились все легче и легче, все невесомее и прозрачнее, все небеснее и небеснее.
  
  Стали краски волшебно-магнитны,
  примерзали к ним люди, входя
  Но стена не хотела молитвы
  без гвоздя.
  
  В какой-то момент я почувствовал с неотразимой императивностью: то, что я пишу, должно летать. Подчинившись, я стал писать летающих людей, кошек и собак, коров и лошадей, парусники и даже паровозы. Да, я знаю, похоже на Шагала. Но я не Шагал. Я, чорт возьми, летал. Не смею сказать, что я пишу лучше. Куда мне. Но каждый, даже самый маленький творец, (творушка, так сказать), имеет свое неотъемлемое, естественное, жизненное право на индивидуальность, право на особинку. Эта особинка у меня была. Мои пассажи отличались от Шагаловых, некоей точной, жадной до мелочей, фотографичностью, и какою-то светлой объемностью. Затем я заметил, что мне отвратительно мясо и перестал, его есть вовсе. Это было нетрудно, я и так питался крайне нерегулярно и без всякого удовольствия. Я сильно похудел, черты лица заострились, но глаза сияли так, что можно было не подсвечивать телефоном на темной лестнице. Виталик же, знай, нахваливал меня, и продавал, продавал, продавал мои картины. За небольшие денежки, но регулярно. Во всей этой моей художественной одержимостью, однако, чего-то не хватало. Возможно, чего-то не хватало во мне самом. Я мучился и бесился от этого, в паузах между приступами и схватками вдохновения.
  
  Обращался он к стенке бетонной;
  "Дай возьму твои боли в себя.
  На моих неумелых ладонях
  проступают следы от гвоздя".
  
   От глубоких и тягостных рассуждений на тему призвания художника и его места в современном украинском обществе, от самоедства, комплекса неполноценности и прочей рефлексии меня спасало то, что я, в сущности, никогда не придавал значения своим упражнениям с кистью. А вот когда Виталик напел мне сладкие песни про мое великое будущее, тут я стал терзаться пропорционально имеющемуся успеху.
   И таким образом, когда на руках у меня впервые в жизни скопилась довольно солидная сумма в несколько тысяч гривень, я оказался резко и категорически не способен работать и немедленно провалился в железобетонную депрессию. Мои картины стали казаться мне скучными, плоскими, банальными и одномерными. А сам я предстал перед собой напыщенным маньяком и жалким подражателем. Только сейчас я осознал, что у меня, пожалуй, есть жизненный путь, о котором я раньше не подумал: почему бы мне не пойти в грузчики? Такой полной бездари, которой я являюсь самое подходящее место в грузчиках. Можно попробовать в постовые, но туда меня уже точно не возьмут.
   В этом идиотском состоянии я пошел в ближайший кабачок, чтобы, как заведено у творческих людей, утопить тоску в зеленом вине. При этом, мне совершенно не пришло в голову, что ведь вся моя тоска от того, что я считаю себя личностью нетворческой. Вот так: как работать - так я нетворческий, а как забухать, то очень даже творческий.
   Виталик был в очередной командировке, поэтому я пошел один. Был хмурый понедельнишный зимний вечер. Под ногами мокро хлюпала слякоть. Обыкновенный кабак назывался необыкновенно - "Малыш и Карлсон", это название осталось от советского детского кафе. Кафе приватизировали и сделали вполне взрослое заведение, но название владелец оставил, должно быть на счастье. И не промахнулся. Кабак не был лучшим, но уверенно процветал на среднем уровне. В наше время и это очень хорошо.
   В кабачке я забился в самый дальний угол. Впрочем, от зоркого глаза Никиты, проворного молодого официанта, я не укрылся. Мы бывали в этом заведении с Виталиком, и Никита нас приметил. У него был нюх на деловых людей, вроде Виталика. На фартовых деловых людей. Но и со мной он был любезен, видимо, в память о перепадавших от Виталика чаевых. Я успел хорошо уже нарезаться, когда заметил ее.
   Она тоже сидела на "камчатке", то есть в глухом углу, как и я, только на другой стороне зала. Она была девушкой и прехорошенькой. На фоне тусклой черно-белой тундры моего настроения, это было явление. Как будто в коровник залетела яркая тропическая пичуга. Я с любопытством уставился на нее. Затем, спохватившись, отвел глаза, и поглядывал теперь время от времени, так чтобы было невидно, что я ее разглядываю. Первое что я заметил, что мне хочется ее написать. Не переспать, нет. Я не ошибся. Именно нарисовать. У меня такое бывало, когда заболеваешь объектом. Увидишь что-нибудь такое, и заснуть не можешь, пока не перенесешь на бумагу. Оно в тебе зудит, топорщится, ворочается в душе... И вот тут был как раз такой случай. Она, на первый взгляд, была совсем обычной. Сравнение с тропической птицей не означало, что она была ярко одета, или обладала какой-то крикливой внешностью. Да нет, нормальная девчонка, и одета как все, обычно для наших широт. Обычные русые волосы, забранные в хвост на затылке... но что-то все-таки было в ней нездешнее. Я пригляделся внимательнее. Вероятно, такое впечатление создавалось из-за ее неброского прохладного голубого макияжа, который очень гармонировал с ее глазами. Хотя нет, скорее все дело было в ее глазах. Глаза у нее были такие... Пришлось бы с ними повозиться, прежде чем удалось бы положить на бумагу это личико. Главное, что глаза у нее были широкие, широкие голубые глаза. Я про себя сразу прозвал ее Эвриопис (широкоглазая - по-гречески). Часто слышишь у поэтов сравнение женских глаз со всякого рода водоемами, - "два бездонных океана глаз", "утонуть в глазах", и прочая, прочая. А эти глаза если и напоминали океан, то только пятый океан, воздушный. Не в том, разумеется, смысле, что она казалась продувною бестиею, или необыкновенною ветреницею. Девушка выглядела достаточно серьезной. К тому же, как мне удалось выяснить, когда я отвлекся от ее глаз, она пила чай и за столом сидела одна. В ее глазах была бесконечность весеннего неба, его яркая воскрешающая голубизна, пронизанная золотым нежным, еще чуть теплым весной солнечным светом. Эвриопис нервно поглядывала на часы. Что-то у нее не срасталось, наверное. Свидание расстроилось, например. Лицо ее стало тревожным. Я посмотрел на нее чуть ли не с сочувствием. У меня не было никакого желания знакомиться с ней, но в то же время, мне до дрожи, до боли, до зуда в пальцах, захотелось написать ее. Ну, поскольку залучить ее к себе в чуланчик, и, тем более, не знакомясь, было невозможно, то, стало быть, нужно было попытаться сделать набросок прямо здесь, вот именно так: сидящей за этим столиком с чашкой чая в тонких пальчиках. Я пошарил по карманам и добыл большой блокнот, который всегда таскаю с собой. Карандаш всегда был со мной. Ну, вот и слава Богу, - хотя бы карандашный набросок, а уж дома я над ним поработаю!..
   Эвриопис, между тем, попросила еще чаю, и закурила тоненькую душистую сигарету. Она сидела за столом в легкой песочно-зеленой курточке, положив тонкие бежевые перчатки на стол. Правилами кабачка клиентам разрешалось не сдавать одежду в гардероб. Мои попытки рассматривать ее незаметно оказались безуспешными. Все она прекрасно заметила. Девушка, глядя в сторону, улыбнулась краешком рта, и поправила русую прядку, заложив за аккуратное розовое ушко.
   Тут меня посетила неожиданная мысль, что я мог бы познакомиться с нею, тогда было бы проще работать с портретом. Эта мысль заставила меня испугаться - уж не болен ли я: слишком уж старательно отодвигал я от себя мысли игривого характера об Эвриопис. Разве она не красива, разве не нравится мне? Красива. Нравится. И более того, она интересна. Не только как натура. Она была интересна как человек. Не пустая гламурка, - девушка с головой и сердцем. И с загадкой. Я принял еще дозу коктебеля, и вспомнил, как Виталик проповедовал мне теорию знакомства с девушками. Простой и надежный способ - модель "классика": подходишь и говоришь: "Я вижу, что Вы - хороший, интересный человек. Хочу пообщаться с Вами, чтобы лучше познакомиться". Даешь визитку и или говоришь свой номер телефона и называешь время и место встречи, но так, чтобы она могла переназначить.
   Итак, высокий старт! Еще "коктебеля", и я иду к ней. Приготовились, ноль, один, два, три! Пошел!
  
   ...Есть в жизни законы Паркинсона. И сказано: Принимая высокий старт, убедись: не бежит ли кто сзади с шестом.
   Я даже успел приподняться со стула, как вдруг дверь в заведение распахнулась, и в зал вошел парень моих примерно лет, широкоплечий и с радостной улыбкой на лице. В руках его был букет роз, штук пятнадцать, наверное.
   Я упал на стул, как утка, подстреленная на взлете, падает в холодную болотную водицу, и, покачиваясь на краешке, сидел теперь, наблюдая сцену встречи.
   Эвриопис, напротив, чуть привстала со своего места и, расцветая в улыбке, всем существом потянулась навстречу этому молодчику. "Так тут любовь"! - подумал я неприязненно. Он мне сразу жутко не понравился. Я окинул его своим хваленым "свидетельским" взглядом и сразу отметил, что у него слева подмышкой топорщится пальто, как если бы там был пистолет и пистолет не маленький.
   Он шагнул вперед, и мне вдруг показалось, что черты его лица тают, затем они как бы потекли, и вся фигура его потекла, и стала оплывать.
   Ему предстояло пройти шагов двенадцать до ее столика, и с каждым шагом он терял какие-то признаки человеческого облика. Так что шага за три он переплавился в причудливую и страшную смесь волка с крокодилом, морда в серой шерсти, с горящими желтыми глазами и оскаленной пасти, с желтыми клыками, залитой слюной. Вместо роз в когтистых руках-лапах у него были окровавленные кости с клочьями мяса на них, завернутые в промокшую от крови газету "Урядовый курьер". Время бесконечно растянулось и замедлилось, словно под водой, я слышал его громкое жадное дыхание: "Пххххх - вхххххх", и лихорадочную дробь своего сердца. До меня долетело дуновение его запаха - смеси запахов больной помойной собаки и протухших яиц. Я остолбенел. С открытым ртом я сидел на краешке стула, замершего подо мной на задних ножках, а Эвриопис продолжала улыбаться ему. Она ведь видела перед собой своего боевика, опера или кто он там у нее, с букетом. Не знаю, чтобы с ней было, но тут ножки моего стула скользнули вперед, и я тяжело грохнулся на пол, схватившись за стол, и переворачивая его на себя, со всей посудой, стараясь все же не отрывать глаз от этой странной пары. Они оба посмотрели на меня, я лежал на боку, выглядывая из-за стола, с салфетками на голове. Девушка смотрела удивленно, а чудовище злобно и подозрительно. Девушка фыркнула, мы с ней встретились глазами, и тут словно что-то тонкое, как излучение, как паутинка, перелетело, перепрыгнуло из моих глаз в ее глаза. Она вздрогнула и, прервав мимолетный контакт, перевела взгляд на своего "кавалера" и...
   ...и увидела его истинное обличье. Это я заключил потому, что глаза ее стали сначала еще шире, а вслед за тем прекрасное лицо перекосилось гримасой отвращения, ненависти и страха, потом глаза ее сузились с снайперский прищур. Дальше все произошло очень быстро. Отшвырнув ногой стол, она вскочила и крест-накрест сунула руки под мышки за пазуху своей курточки. Она была быстрой, как молния, ее движения были четкими и точными. Она выхватила два маленьких серебристых детских пистолетика, прежде, чем оборотень понял свой провал и начал реагировать. В разных углах зала поднялись несколько человек и двинулись в нашу сторону, на ходу доставая оружие. Я покосился на них и увидел, что это тоже оборотни, которых я чудесным образом стал способен видеть в их звериной форме. Один был ящером, с зеленой чешуйчатой плоской головой, он злорадно щерился. Другой был песиглавцем, этакий бультерьер, крысо-собака с красными маленькими глазками, была еще очень впечатляющая женщина-рысь, ужасающая как все они, но, в отличие от прочих, красивая. Они, наверное, заранее сидели так, чтобы в случае чего, перекрыть дверь и окно.
   Крокодил, стоявший прямо перед нею, отшвырнул свой мерзкий "букет", так, что кровь с него брызнула мне на лицо, а кости со свистом пролетели над головой. С гулким нутряным рыком он сунул лапу под пальто, и успел вытащить оттуда здоровенный черный пистолетище, какой-нибудь глок или люгер, из тех, что любят показывать в гангстерских фильмах. Тогда девушка выстрелила в крокодила из двух стволов. Пистолетики у нее выглядели несерьезно, но бахнули так, что у меня в голове зазвенело, а из крокодила просто клочья полетели, и его смело из кадра. А потом она стреляла так, как, не то, что в кино, в компьютерных играх не увидишь. Кажется, это называется стрельба по-македонски. Она скрещивала руки, описывала круги и постоянно меняла направление огня, успевая поражать цели и справа и слева, и впереди. И еще, она постоянно двигалась, это было очень похоже на танец, такой быстрый и очень красивый танец. Она то раскачивалась, как змея, то прыгала, как мангуст, то прижималась к полу, перекатываясь и кувыркаясь, то крутилась как юла, сея вокруг себя огонь. Видимо, поэтому в нее никак не могли попасть ее противники. Ее же попадания, видимо, были для них не всегда смертельными. Они, хрипя и рыча, падали, вставали, зажимая лапами раны, и продолжали стрелять. Трое, впрочем, валялись уже без признаков жизни. За несколько секунд участники перестрелки расстреляли весь боезапас и, бросив оружие, пошли в рукопашную. Собственно, в рукопашную пошли звери. Они внезапно, но очень дружно, прыгая через столы и по столам, бросились на Эвриопис. Она мгновенно метнув пистолеты в кабуры, встала в боевую стойку (на ее ногах были удобные мягкие и теплые туфельки с плоскими каблуками). Тут я заметил что их, оборотней, шестеро. Они наступали в два ряда по трое, задние вооружились барными табуретами. Совершенно излишний предмет, на мой взгляд, в борьбе с такой утонченной леди. Но, видимо, оборотни знали ее лучше. Дважды они подступали к ней, и дважды она их отбрасывала вместе с их табуретами. Во время третьего приступа, который Эвриопис успешно отражала, я увидел, что крокодил, пораженный ею в само начале схватки, немного оклемался и подползает к ней, вытягивая лапу, чтобы схватить за ногу. Это могло бы решить исход схватки. Не колеблясь, я поднялся на колени и изо всех сил хватил пластуна по уродливой башке, своим стулом. Башка его кракнула, как разбиваемая деревянная кофемолка, и крокодил тут же угомонился. Эвриопис, обернувшись ко мне, горестной скороговоркой, хрипло и истерично, прошептала:
   - Спасибо что ж ты лезешь не в свое дело дурак.
   Это было настолько не то, что я мог бы ожидать услышать, что я так и замер в изумлении на коленях перед ней.
   Она не смогла бы даже при желании продолжить, поскольку оказалась вынуждена отмахиваться от наседающего на нее зверинца. Отмахавшись от очередной атаки, девушка стремительно двинулась вперед и сделала нечто похожее на полет маленькой птицы в гуще древесных ветвей. Она, как нож сквозь масло, прошла через ряды своих противников, расталкивая и расшвыривая их плечами и чуть согнутыми руками. Я когда-то видел по телику что-то похожее, это было багуа-чжан, китайская драчка, там было такое упражнение. Оно, по-моему, так и называлось - ласточка влетает в лес. Но здесь впечатление было совершенно магическое. Девушка была как молния. Или это была молния, воплощенная в девушке. Если ее рисовать, то совсем по-другому. Это будет молния, пронизывающая крону колоссального дерева и обвивающаяся вокруг ствола. Продравшись к окну, Эвриопис вскочила на подоконник. Этаж был пятый, кажется. Что же она собирается делать? - подумал я озадаченно, и тут меня сгребла за шиворот женщина-рысь. Она запустила когти мне в ребра и в шею, так что я почувствовал, как кровь теплыми ласковыми струйками стекает по животу, и впилась безумным яростным взглядом в мое лицо, как бы вбирая с него боль и страх.
   - Ну что, ягненочек, значит, ты сегодня хочешь украсить наш стол? - прошипела рысь. Говорила она с трудом, мешали клыки. Но я все понимал. Я поймал глазами стройную фигурку Эвриопис в проеме открытого окна. Девушка тоже смотрела на меня. Затем она прыгнула. Я крикнул: "Нет"!!! И рванулся к окну. Рысь, неправильно расценившая мое движение, как попытку вырваться, прижала меня к стене и стала душить, сладострастно заглядывая в глаза. В глазах у меня потемнело. Я из последних сил потянулся, задергался, стараясь все же увидеть окно из-за плеча рыси. А рыси, видимо, нравилось, что я бьюсь у нее в лапах, потому что она замурлыкала, как домашняя кошка, играющая с мышью, и это было страшнее всего, но я все-таки дотянулся взглядом до окна, и увидел, как Эвриопис летит в ночном небе!!! Свет рекламы упал на нее, и стало видно, как она выполняет горизонтальный круг, удаляясь от окна и снова приближаясь к нему. Она вспорхнула на подоконник, и, оглушительно хлопнув в ладоши, громко и пронзительно выкрикнула что-то вроде "Лламба"! или "Лампа"! А может и что-то другое, я не расслышал, потому что в помещении ярко вспыхнуло, а потом стало темно. Я еще успел увидеть, как она снова, спиной вперед, вылетела в окно, раскинув тонкие руки, как крылья, выполнив почти танцевальный пируэт, перевернулась на живот, и исчезла во тьме. Я еще кажется, видел, как она летит на спине над какой-то горной страной и звезды отражаются в ее огромных глазах, но, наверное, на самом деле мне это уже снилось.
  
   Меня ударили по щеке, и я очнулся. Очнувшись, я с воплем вскочил, дико озираясь по сторонам. Официант Никита с озабоченным хмурым лицом, придержал меня за локоть, успокаивающе поглаживая по спине.
   - Все хорошо, все нормально. Спокойно, спокойно.
   - А где рысь? - спросил я, продолжая беспокойно оглядываться, и начиная уже осознавать, что в помещении не видно следов побоища, все цело, никаких трупов, за столиками сидят несколько человек и с острым любопытством смотрят на меня, - и крокодил?
   Никита выкатил на меня глаза.
   - К-какой к-крокодил?
   Я быстро сориентировался в ситуации. Не хватало мне еще госпитализации. Состроив глуповато-пьяную рожицу, я спросил официанта:
   - А что тут вообще было? Я кричал, да? Мне, наверное, кошмар приснился?
   Он с облегчением вздохнул и взял меня за плечо.
   - Знаешь что, Серега? Нельзя так напиваться. У каждого своя мера и нужно ее знать. Поезжай-ка ты домой, я тебе сейчас такси вызову.
   Я щедро расплатился с ним, основательно добавив на чай. Он вывел меня на крыльцо, придерживая под локоть, и по дороге рассказал, что я тихонько пил себе, никому не мешая. А потом, верно, заснул и упал со стула и столик опрокинул, подняв, притом, большой шум. А когда он стал меня будить, я не просыпался, то он слегка пошлепал меня по щекам, это подействовало. Я тогда проснулся и стал кричать. Вот и все. Я горячо извинился. Сказал, что мне очень стыдно. И, правда, мне, наверное, все это приснилось. Очень реалистичный сон, да. Но что же из этого? Никита засмеялся:
   - Да ладно, чего ты? Чепуха это все. Тут бывает, такое чудят. Особенно когда менты гуляют и понапиваются. И блюют, и стреляют, и дерутся. Один придурок богатый в официанток мороженым швырялся из ложечки. А ты говоришь, - крокодил. Никогда никто не извиняется. Иногда назавтра прибегают, деньги дают, чтоб не говорили никому. А чаще и не помнят ничего. Так что ты приходи. В принципе, если сильно надо, можешь и надраться. Я за тобой пригляжу.
   Он подмигнул мне и похлопал по спине. Я сел в такси и уже захлопнул дверцу, но потом снова открыл и вышел. Ртутная лампа светила мне в лицо. Никита уже уходил, и я спросил в его спину:
   - А ты девушку видел сегодня, такую глазастенькую, в зеленой курточке? За колонной сидела, возле музыкального аппарата? Перчатки на столе держала бежевые?
   Спина Никиты напряглась, потом плечи его расслабленно опустились. Он обернулся ко мне.
   - Девушка? В зеленой курточке? Перчатки?
   - Да, да, девушка, она еще только чай пила.
   Никита нахмурился, похоже было, что он искренне пытался вспомнить.
   - Нет, не было никакой такой девушки сегодня. Я тебе точно говорю. Весь вечер на том месте две биксы сидели, так они конкретно абсент хлебали всю дорогу. И никаких перчаток. Приснилось тебе. Езжай, отдохни. Похавай, как следует, вон ты какой тощий. Потому и алкоголь не держишь. А там и приходи, тут у нас такие телки бывают, и в перчатках и без перчаток...
   Никита вдруг озабоченно посмотрел на меня, порылся в кармане передника, и достал пачку влажных салфеток и протянул мне одну.
   - На, держи, у тебя кровь присохла на виске, расшибся что ли? Держи, держи, они стерильные...
   Я сунул салфетку в карман. Подумал: приеду домой, там посмотрю, что у меня где присохло.
  
   По дороге домой у меня в голове навязчиво постукивая, ворочалась фраза: сублимация духа энергией либидо, сублимация духа энергией либидо, сублимация духа энергией... В такси я задремал и мне приснилась девушка в зеленой курточке, летящая в ночном небе, и желтые глаза рыси. Девушка сделала надо мной круг, показала мне руки (на одной не было перчатки), и спросила:
   - Где моя перчатка, куда ты дел ее, дурак?
   - Не знаю, - ответил я.
   - Правильно, - сказала она, - потому что это не твое дело. Но, все равно, спасибо тебе.
   И она улетела. И тогда рысь приблизилась ко мне, стала трясти меня за плечо, и закричала мужским прокуренным голосом:
   - Ну что, приехали? Мужчина, приехали.
   Я проснулся. Таксист будил меня:
   - Приехали, мужчина, с вас двадцать пять гривень.
   Я дал ему сорок, две двадцатки. Он неприязненно покосился на меня и молча уехал. Я тут же забыл про него. Стремглав я бросился в свой чуланчик, и принялся набрасывать образы. Перво-наперво, конечно, девушку, я помнил, что во сне называл ее Эвриопис. За столиком, в перестрелке, в драке, в небе. Потом морды крокодила, рыси и других оборотней. Накидав эскизы, я, как чумной, метнулся к мольберту и стал в бешеном темпе работать кистью... Только минут через сорок я смог оторваться и отойдя на несколько шагов, полюбовался делом рук своих. Я остался доволен. Настроение мое заметно поднялось. И, во всяком случае, мысли о собственном ничтожестве и тщете всего сущего не давали о себе знать. А все благодаря этому сну. А что же? У многих людей сон - источник вдохновения. Менделеев, Кекуле. И это самые известные. Отчего же со мной такое приключилось? Может это все коньяк, будь он неладен? Надо будет спросить у Никиты, где они его берут и прикупить себе ящичек. Я глянул на часы, и зевая (а был уже час ночи), поплелся импровизированную умывальню - почистить зубы и все такое... Увидев себя в зеркале я замер. Вся левая часть лица была словно в веснушках. Я потер одну пальцем, она оттерлась. Кровь! Я вспомнил, как во сне крокодил швырнул в меня костями, и как на меня брызнула кровь. Да, именно на левую сторону!.. Я медленно, раздумчиво умылся холодной водой, потом теплой, долго тер лицо мылом. Да мало ли что! Мало ли где и чем я мог забрызгаться? Ведь это не повод допускать существование оборотней и летающих девушек, к тому же колдуний? Гораздо проще поискать другие объяснения, более вероятные... Но мне сейчас лень было искать эти объяснения. К тому же пора было спать. Только сейчас я понял, как устал. Счастливый ничем не омраченным счастьем хорошо поработавшего и довольного собой человека, я рухнул в постель, не раздеваясь. Дикая боль внезапно пронзила меня. Болело в боку. Я осторожно поднялся и на ходу раздеваясь, побрел в умывальню. Зеркало строго поставило мне на вид, что весь левый бок у меня расцарапан. Царапины были глубокими... На вид они напоминали царапины, какие оставляет на руке человека кошка. Но в данном случае, кошка должна была быть крупной. Я промыл их и смазал зеленкой.
  
   Ум человеческий таков, что может убедить себя в чем угодно. Так что с интерпретацией этих царапин я справился быстро. В самом деле, в моем состоянии, мало ли где я мог оцарапаться. Может, забрел на какой-то склад на промзоне и влез в колючую проволоку, а теперь не помню. А может впечатление от сна оказалось настолько сильным, что тело воспроизвело эти царапины, как стигматы? Я выбросил сон из головы. Настроение было хорошее, рабочее. Я стал работать, снова и снова малюя летающие существа: на бумаге, картоне и холсте появлялись и исчезали птицы - много птиц: журавли, синицы, аисты, ибисы, кулики, перепелки, чайки, и еще я снова писал летающих собак и кошек, слонов и жирафов, летающие деревья и даже горы. К вечеру у меня появился Виталик. Он вернулся из командировки в радостном возбуждении:
   - У нас там такое заваривается! - говорил он, нервно потирая руки и диковато улыбаясь, как всегда, когда рассказывал о своих охотничьих или деловых подвигах. Кстати, об охотничьих подвигах, Виталик, насколько мне известно, был единственным в мире человеком, подстрелившим на охоте рыбу. Конечно, если учесть, что охота не была подводной, а стрелял он не из подводного ружья, а из обычной крупповской двустволки. После неудачного выхода на кабана, когда все его друзья, уже начинали разливать, устроившись у костра на берегу, он все еще не мог остыть, и, переживая неудачу, расхаживал с ружьем у воды. Внезапно, он увидел в прозрачной воде здоровенную рыбину, и, недолго думая, выпалил в нее дробью. В результате, он один вернулся с охоты с добычей. Благодаря таким случаям, Виталик пользуется популярностью среди своих корпоративных волков.
   Я слушал его рассказ и пока слушал, накидал портрет, - как он сидит на столе со своей улыбочкой и взглядом. Он глянул, - ахнул. Я подарил ему портрет. Он сказал, - Класс! Томе покажу! Над кроватью повешу!
   И тут только увидел мою галерею монстров. Поахал над каждой мордой. Перешел к Эвриопис, а она у меня отдельно была. Восхищенно поцокал языком: "Богиня"! Сощурился: "Кого-то она мне напоминает"...
   Потом деловито поинтересовался: "А что ты куришь, отсыпь"? и предложил немедленно сходить в "Малыш и Карлсон" и отметить мой несомненный успех, "потому что такие рылы с руками оторвут" и "вообще тут целый комикс", а заодно уж и его несомненный успех на переговорах.
   Виталикова "Бора", которую он ласково называл Борей, в две минуты доставила нас в "Малыш". Оживленно болтая, мы вошли в зал, на ходу снимая куртки. И тут сердце мое екнуло, почуяв недоброе. К нам бежал, буквально бежал, Никита, бледный с перекошенным лицом.
   - Идите, идите отсюда, скорее... - начал он еще метров за пять.
   - Да что такое? - у Виталика брови поползли на лоб. Он явно не привык к такому поведению официантов.
   - Час назад приходили, его спрашивали, - Никита ткнул в меня пальцем, - с такими мордами!..
   - С к-какими м-мордами? - перепугано спросил я.
   - С вот такими! - Никита утрированным жестом показал, какого размера были морды, - с комитетскими мордами, вот с какими. Спрашивали про него кто такой, как часто бывает, где живет. Ксивы* не показали. Я сказал, - не знаю, мол, был два раза, и все... а про тебя ничего не сказал, ну, они и не спрашивали...
   - Да с чего же СБУ Серегой интересуется? - недоверчиво спросил Виталик.
   - Да не знаю же я, - чуть ли не плаксиво зашептал Никита, - может и не СБУ, может крутая фирма? Но только очень крутая. Очень. Все манеры как с избы*, и костюмчики по штуке баксов минимум. При пушках все. И не телки*, морды свирепые, но смышленые.
  
  • Телок - телохранитель.
  • Ксива - документ.
  • Изба - СБУ
  
   - Поехали, поговорим, - озабоченно сказал Виталик. Мы развернулись было к дверям, когда Никита окликнул меня, вытаскивая что-то из объемистого кармана своего фартука.
   - Вот держи, - он протянул мне бежевую узкую женскую перчатку, - наверное, крали твоей, про которую ты спрашивал, отдашь ей. Дашка сегодня нашла. Без пары. Но я все равно не помню, не было такой герлы...
  
   По дороге в магазин и из магазина в мою мастерскую я пару раз пытался начать разговор и всякий раз Виталик обрывал меня.
   - Погоди! Сейчас приедем, разольем, тогда и поговорим.
   Когда мы подъехали, то обнаружили что на месте, где обычно Виталик парковал своего "Борю" стоит здоровый черный джип. Виталик глухо выругался. В окнах чуланчика горел свет.
   А... - начал я, припоминая, не забыл ли я выключить его, но в это время свет погас.
   - Обыск у тебя. - сказал Виталик, погасил фары и задним ходом выскочил из переулка. Попетляв по хамырям, он выбрался за город, и через полчаса мы оказались у него на даче.
   - Переночуем здесь. А завтра пойду к нашей крыше и разберемся, что там за морды тебя ищут.
   Он позвонил жене, Томе, и сказал, что сегодня не приедет (я всегда удивлялся ее выдержке). Мы пили, и он допрашивал меня, - кому я мог наступить на хвост. Я отнекивался, и действительно, мне нечего было сказать. Я никому ни на что не наступал. Потом мы допились до того градуса, когда мне показалось уместным рассказать о своем вчерашнем сне.
   Виталик нахмурился. Слушая мой рассказ, он становился все озабоченнее, а когда я дошел до заклинания и бегства Эвриопис, он казался и вовсе напуганным. Так что мне захотелось как-то уверить его в несерьезности ситуации, выпитое спиртное размягчило меня и сейчас я был уверен, что это недоразумение. Но он не дал мне и рта раскрыть, а, принялся, почему-то шепотом, рассказывать о том, что его бабка под большим секретом поведала за день перед смертью: она работала в секретной лаборатории в одном Новосибирском институте-ящике*. Лаборатория называлась объект 45. В этой лаборатории осуществлялся проект "Медея" професcора Саговникова. В те времена деньжат у страны было побольше, чем теперь, воли к победе тоже, и наша советская родина, прознав, что американцы вовсю вкладываются в экстрасенсов, и такую прочую блажь (взять хоть звездные войны) тоже финансировала форвардные проекты в области высокого оккультизма.
  _______________________________________________________________
  • Ящик - военное серктеное предприятие, называлось так, потому что почтовый адрес не содержал обычных реквизитов , а только номер почтового ящика.
  
   Профессор Саговников, в принципе, математик-прикладник, долгие годы работал в области топологии, имел мировое имя и публикации. Однажды летом, на даче в Подмосковье, профессор стал тонуть в мелкой речушке во время купания, видимо, из-за сердечного приступа, прямо на глазах у родных и близких. Его, понятное дело, мигом вытащили, но вытащили в состоянии клинической смерти. По счастью, рядом оказался отдыхающий врач-реаниматор (случайно, конечно), который все сделал как надо. Но профессор с тех пор стал задумываться: находясь в состоянии клинической смерти, он видел что-то интересное.
   Поразмыслив еще некоторое время, Саговников поделился своими задумками со своим однокашником в ЦК. Ему мигом дали институт. Так вот бабушка Виталика, говорила, что когда она узнала, над чем работает институт, у нее волосы зашевелились на голове. Оказывается этот профессор, пока его тело лежало на подмосковном песочке бездыханным, и с ним возился реаниматор, успел побывать в другом мире, ну, как бы параллельном. И мир этот ему показался и страшным и прекрасным, и еще он увидел большие возможности для Союза в контактах с этим миром.
   Видимо ЦК перспективы, открытые Саговниковым показались заманчивыми. Институт ни в чем не знал отказу. Собственно, Саговникову были поставлены задачи - создать возможность регулярного доступа в параллельные пространства, как для живой силы, так и для тяжелой техники. Саговников видел возможность разрешения этой ответственной задачи в интердисциплинарном подходе. То есть на стыке математики и биохимии. Грубо говоря вопрос он ставил так: что нужно вколоть человеку, чтобы он , созерцая топологические объекты особого рода, разработанные теоретически самим Саговниковым, актуализировал бы их в своем восприятии, как транзитные по отношению к нашему пространству N и пространству смежному с нашим N+1, и так далее, к последующим за ним пространствам. Это сложно для меня, так что я понял одно. Этот профессор искал ход в параллельный мир, биохимики бодяжили для него какие-то особые гипернейролептики, которые в обычном смысле неприменимы, и эти гипернейролептики кололи добровольцам, после чего им показывали картинки, объемные фигуры, движущиеся системы фигур, давали слушать странные звуки. После этого некоторые добровольцы исчезали. Некоторые из тех, что исчезали, потом появлялись. Некоторые после этого даже были при уме и целые. После первых же случав, когда "топонавты" возвращались в недокомплекте - без головы и т.п., их стали вооружать. Вобщем, хлопотливое было дело - институт Саговникова. Короче, профессору удалось задуманное, так что ему успели дать орден Ленина и премию. Но открытие пришлось закрыть. К большому огорчению профессора, оказалось, что вход в параллельные миры (проф.Саговников называл их локациями), который он открыл, открывать нужды не было, он существовал всегда естественным образом и существует до сих пор. Эти ходы, лазы и дыры просто нужно уметь видеть, обладая при этом соответствующей способностью. Это всегда умели делать, в большем или меньшем объеме, так называемые наши колдуны, ведьмы, гадалки, медиумы и прочая, прочая. Ближайший к нашему параллельный мир, Киннерту, оказался магическим миром. По отношению к нашему, этот мир был источником энергии, огнем безумной космической спиртовки, на котором булькал, постоянно кипя и перемешиваясь, наш реалистический, рациональный мир. Магическим Киннерту назвали, поскольку это наиболее доходчиво. Саговников не видел там ничего такого, что нельзя было бы объяснить с научной точки зрения. Проблема в том, что существование этого мира полностью разрушало сложившуюся у советского человека систему взглядов на объективную реальность. Докладывать такие результаты комиссии ЦК было трудно, но пришлось. Как и ожидалось, комиссия не поняла доклада. Многочисленные, более чем убедительные, доказательства никого не заинтересовали. Некому было уже в СССР проявлять политическую волю и дерзкий полет воображения, необходимые для экспансии в другие миры. Начиналась перестройка.
   Но хуже было другое. Связи между мирами были всегда и это нормально. Большинство населения нашего мира было блокировано от восприятия иномирных сущностей жестким и узким диапазоном восприятия. Бога нет, - сказали им, - и черта тоже нет. Большинство поверило в это. А что, так жить проще. И верно. Если сильно, по-настоящему, не веришь во что-то, оно беcсильно причинить тебе заметный вред, пользу, правда тоже. Перестройка разрушила диапазон восприятия советского человека со всеми его недостатками и достоинствами и вернула большинство населения к анимистическим истокам. Настоящими христианами наши люди так и не стали. Проблема в том, что за нашим миром из Киннерту внимательно и жадно наблюдали существа, которых для удобства группа Саговникова окрестила зверодухами. Описать их подробнее было бы сложно. У нас нет категориального аппарата. Они, впрочем, соответствовали своему названию. Это духи злобы, жадности, варварской хитрости, ненависти. Они несут примитивизм, крайний индивидуализм, дикость и агрессивность. Они способны вселяться в незащищеных людей, которые имеют несчастье обрести способность воспринимать зверодухов, но не имеют надежной защиты - владение своим духом, высокие идеалы, искренняя принадлежность к позитивной религии. Именно зверодухам мы обязаны тому десятилетию одичания, развала и анархии, которое грянуло при Ельцине. Зверодухи внимательно наблюдали за развитием ситуации в зоне контакта, и когда обнаружили что поживы много, а защитника нет, они внезапно хлынули в страну невидимыми зловещими ордами и завладели телами и душами людей. Всего пяти процентов людей. Но эти люди занимали, как правило, высокие посты и этого количества оказалось достаточно. Страна буквально взорвалась, мгновенно развалившись на кровоточащие куски. Зверолюди, - люди, в которых вселились зверодухи, грабили, воровали, разлагали и растлевали все, к чему прикасались. Кстати, в эту гипотезу очень вписывается совершенно непонятное иначе массовое устремление народа в церковь и такое же массовое одичание и одурение. Ведь иначе одно с другим не вяжется. Сам Саговников, кстати, умер с горя в 93-м. Может и не сам? И не с горя? Однако в 2001 году все как-то успокоилось и рассосалось, да, проблем еще масса, но топор уже не висит над нашими головами.
   - И почему же это? - не выдержал я. До сих пор я слушал Виталика как в детстве сказку на ночь, затаив дыхание.
   - А потому, - он с ожесточением забычковал сигарету в пустую жестяную баночку из-под бычков в томате, что под нами находится мир зверодухов Киннерту, а над нами... - он ткнул в потолок прокуренным пальцем, - над нами мир птицедухов, - Орнафлайес. До него ребята Саговникова добраться не смогли. Все вроде делали верно, но войти туда не получалось. Там все серьезно, птицы не хотели, чтобы мы туда проникли. Вот и не пускали. Так что, про мир птицедухов ничего толком не известно. Кроме того, что птицедухи тоже могут вселяться в людей. Им это для чего-то тоже надо. Но они никогда не делают этого насильственно или обманом. Вселяясь же в человека, они разворачивают его к высоким мыслям, вдохновляют, подталкивают к творчеству, к высоким поступкам, добрым и благородным. И даже у многих людей развивается способность к полету. Ну, то есть, без самолета. Они тоже тут толклись, эти птицедухи, во все времена. А никто об этом не знает: кто знает, - тому и так хорошо, и дела нет, знают другие или нет. А кто не знает - так тот и знать не хочет.
   Так вот, эти птицедухи, они, кстати, называются по-своему, ависы, увидели, что у нас тут творится, что зверодухи нас разрывают на части, а мы и ухом не ведем. Увидели и взяли нас под защиту. Под крыло, так сказать. Совсем выгнать зверодухов-киннеров они не смогли. Но они их уравновесили своим влиянием. И теперь зверодухи по-прежнему у нас рулят, но уже не смеют того, что раньше творили на голубом глазу. И хороших людей прибавилось. Бабушка еще сказала, что теперь она за нас не волнуется. Страна теперь не пропадет. Пройдет время и все будет хорошо. А киннеры с тех пор ависов ненавидят, и ависы их терпеть не могут. И идет между ними такая себе холодная война. При случае и мочат друг друга. Правда они и раньше не особенно ладили.
   -Это про какую страну она говорила?
   - Про Союз, ясный перец.
   Виталик снова закурил, затянулся и посмотрел на меня внимательным долгим взглядом. Я узнал этот взгляд, так он смотрел, когда у него начиналось очередное приключение - подготовка очередной головокружительной коммерческой комбинации, на которые он мастер.
   - Честно говоря, я думал, что у старушки бред: я ей - скорую, а она меня хвать за руку! - сиди, слушай, не колотись! И хватка же у нее была! Но вот после твоего рассказа, и особенно, после этого... - он взял у меня из рук перчатку и помахал ею в воздухе. Только сейчас до меня дошло, что я на протяжении всего разговора не выпускал перчатку из рук. А когда я взял ее в руки? Не помню.
   - Вот честно, честно, положа руку на сердце... - он, в самом деле, положил руку на сердце. - Я даже боюсь сказать, что готов поверить. Нет, я не готов. Но мне интересно, б..., мне интересно... Я займусь этим делом. Утром поеду тебя отмазывать.
   Он был похож на котенка перед блюдцем со сметаной, уже вкусившего от объекта аттракции, и воодушевленно облизывающего усы, перед следующим заходом. У меня сжалось сердце от невнятного и отдаленного беспокойства. Слишком уж он любит приключения.
   - Слушай, не надо, а? Не лезь в эту кашу. Я сам ни черта не понимаю, что произошло, и эта история твоя... это просто случайное совпадение... - я подозрительно покосился на него, - если ты меня не разыгрываешь. Давай я сам как-нибудь. Просто пойду домой. Они придут. Я спрошу, что им надо. Потом тебе скажу и вместе подумаем, что делать. Ведь, скорее всего, меня ищут по недоразумению.
   - Дурачок ты, права твоя эта Эвриопис. Допустим, и, скорей всего, так и есть. Это недоразумение. Тебя с кем-то путают. Но может статься, что тебя просто грохнут при встрече, а потом уж разбираться будут: тот или не тот. Знаешь ведь, как это бывает?
   Я промолчал. Я знал, как бывает.
   - Так-то, - сказал Виталик.
   Всю ночь мне снились крылья. Огромные белые крылья, несущие над волнами легкое тело. Чье? Быть может и мое... Потом мне приснилась Любовь, как абстрактная категория. Она пылала в мировой тьме как раскаленная огненная спираль, и она была единственной реально существующей вещью в мире. А все остальное было призрачным и иллюзорным. И я летел к этому огню и жару как мотылек к ночной лампе, и знал, что обожгусь, но не мог остановиться...
   Утром Виталик уехал общаться с крышей. При мне он позвонил и забил стрелу. Сказал, что перезвонит мне сразу после обеда.
   - А ты сиди, не высовывайся. - Строго сказал он мне. - Хавчик в холодильнике, сигареты на столе. Бухло в шкафу. Отдыхай.
   - А бумага есть, Виталь?
   - Какая еще бумага? - он покосился на дверь сортира, но потом понял и засмеялся. Выкопал в старом шкафу пачку пожелтевших листов писчей бумаги, и старый, обгрызенный карандаш.
   Оставшись один, я тут же засел за эскизы, пытаясь вывести на бумагу мои сны, и поразившие меня Виталикины байки. Мир звериных страстей и мир высокого полета взбудоражили мое воображение. Я шуршал карандашиком по бумаге, пока в животе не забурчало. Тогда я посмотрел на часы - было уже полвторого. Ого! Однако я увлекся. А Виталик не перезвонил. Наверное, что-то не срослось или отложилось. В половине третьего я решил сам позвонить ему на мобильный. Виталик не отвечал. В пять часов я решился набрать его еще раз. Теперь его телефон был отключен. Страх колко пробежал по моей спине серебряными иголочками. Что же с ним случилось? Давно стемнело, а Виталика все не было. Смс о включении его телефона не приходило. Я еще пару раз набрал его в семь и в восемь часов, но без результата - его трубка была по-прежнему отключена. В девять мне позвонила его жена, и спросила, не знаю ли я где Виталик? Я не знал. От страха и тоски я снова стал рисовать. Я рисовал небо и крылья и думал, как мне выручать Виталика. Самое простое - пойти домой и сдаться. Тогда его отпустят. Ведь его наверняка п...дят где-то в подвале, п....дят и спрашивают: где б...ский художник? Где? Отвечай, с...ка, отвечай! А он молчит. Вы не смотрите, что он маленький. У него внутренний стержень. Его закрывали несколько раз за его коммерческие подвиги. Он никогда не вел себя вызывающе, никогда не нарывался, просто молчал. Говорят, это самое трудное.
   Я рисовал и думал, как я приду домой, как мне с порога дадут по зубам и наденут наручники. Очень не хотелось. Не люблю когда бьют. А что потом? Киннеры, говоришь? Хэ! Рысь польет меня кетчупом и ... В лучшем случае мешок на голову, кирпич на ноги и в реку. Да что за чернуха? Я прикрикнул на себя: Возьми себя в руки! Может быть, это просто бэхи, хотят поговорить со мной по делам моего брата, а Виталик просто забухал с кем-то в срочном деловом порядке. Конечно, он обычно так не поступает, но ведь всякое бывает. Я немного приободрился, но все еще не мог решиться ни на что.
   В полночь я вышел на двор, наплевав на предупреждение Виталика, не высовываться и покурил на свежем морозном (похолодало) воздухе, глядя на звезды. Среди звезд не спеша, спокойно двигался какой-то маленький огонек. Я позавидовал ему: Ни забот у него, ни хлопот. Летит себе. Вспомнилась английская песенка "Смех ветра" о телятах, которых везут на базар продавать, а в небе над ними летит ласточка. Вдруг я ощутил слабый позыв взлететь. Ну да, вам смешно, позыв взлететь. Позывы бывают на рвоту. А не к полету. Ну, так вот, а у меня был позыв взлететь. Меня кольнуло где-то в солнечное сплетение, как будто я иголку проглотил. В груди, как воробей о стекло, часто-часто забилось сердце. Кольнуло еще раз, еще и еще. Сильнее и сильнее с каждым разом. Затем все внутренности поднялись к подбородку, и не обирались опускаться. Такое ощущение, правда, кратковременное, бывает, когда едешь в машине, и она подскакивает на бугре, ну, или когда лифт резко трогается вниз.
   Затем мне слегка попустило, я смог дышать, вздохнул свободно и закашлялся. Судорожно затянулся сигаретой, - выяснилось, что я так и держу ее в руке. И тут меня скрутило снова. Я согнулся, точно как при рвоте, живот дергало болью, словно кишки скручивались в канаты. Спина моя выгнулась, спинные позвонки задрались в небо. Очень тяжело описать мои чувства - у людей такого не бывает. Впрочем, брешу, теперь знаю, - бывает. Но тогда у меня было полное впечатление, что я умираю, отравившись, ну не знаю, грибами, что ли. Меня как будто что-то толкало вверх, настойчиво и неотвязно требуя, чтобы я немедленно взлетел, а мое тело не знало, как это сделать, не говоря уж об уме, и реагировало судорогами и болью. В глазах плавали радужные круги, в ушах звенели колокола. После трех-четырех приступов, в течении которых, я то стоял на четвереньках, с неестественно выгнутой спиной, и хрипло рычал от натуги, как будто меня рвало с перепою, то катался по тонкому снежку, мыча от боли и страха, все успокоилось. Пошатываясь, я побежал в дом и без сил рухнул на продавленный холодный диван. Пошарил по стенам бездумным взглядом, пока пустые глаза не уткнулись в окно. В окне было ночное небо со звездами. Меня снова скрутило, и, подергавшись в асфиксии, я провалился в черное ничто...
   Ближе к трем я очнулся. Окно было передо мной. Никуда не делось. И звезды были тут как тут, равнодушно взирали на меня из недосягаемых далей холодными глазами. На душе и в голове была хрустальная ясность и тишина. И вот в этой тишине послышался тихий звук, словно бы звон, а нет, не звон, а голос, но такой чистый, серебряный как колокольчик, и этот голос поет, но что за песня? Мелодия такая знакомая, надо прислушаться, прислушиваюсь, но нет, не слышал ни разу, и не мог слышать, потому что она, мелодия, такая неземная, и слов не различить. Но голос все приближается, приближается, и ясно, что это не просто песня. Это зов. И он зовет вверх, в небо, лететь, прямо сейчас немедленно... Меня подбросило на диване, и я взлетел...
   ...и рухнул всем телом на дощатый пол, пребольно ударившись локтем и головой. Да, рожденный ползать получил приказ летать... Полежав немного, я почувствовал, что, как никогда раньше, до дрожи, до зуда, хочется рисовать. Ну, слава Богу, что хоть не летать снова! Я ринулся к столу, к моим вожделенным чистым листам и как маньяк впился в них карандашом. И снова до самозабвения, до самовозгорания писал , писал и писал - летающие дома, корабли, башенные краны и слонов, самолеты, звездолеты, мужчин, женщин и детей, летающих с крыльями и без, посуду и мебель, и птиц, птиц, птиц... Когда кончились идеи и силы, я, из последних сил, накалякал еще кленовые самолетики-крылатки, и сполз, рухнул под стол, как свадебная лошадь - весь в мыле, а голова в цветах. Лежа под столом, в полном покое и блаженном расслаблении, я поймал себя на том, что ведь можно было еще нарисовать все это в тумане... И тут меня пробило: я здесь хе...й всякой туманной занимаюсь, а Виталика там может, на дверь подвешивают!* (стандартная милицейская пыточная процедура, человеку связывают руки и подвешивают за руки на угол открытой двери) Надо бежать! Я снова вскочил и упал от слабости - ноги подкосились. Куда бежать-то? Я глянул на часы - восемь утра. Звонить его жене я не решился. Решил дождаться девяти, и тогда позвонить. И если его нет, - идти домой. И пусть будет, что будет. Я попил чаю, закусил бутербродами. Набрал Виталикову жену. Она бодрым голосом сказала:
   - Вот хорошо, что ты позвонил! Можешь сейчас к нам заехать?
   - Том, я это, хотел спросить, Виталик нашелся?
   - Нашелся, поросенок этакий, - быстро сказала она, словно крошки смахнула со стола. - Ты приезжай побыстрее, у него новости хорошие для тебя.
   - А чего ж он, собака, трубку не берет? И не приехал за мной? - с радостным облегчением заорал я, мгновенно забыв все кошмары минувшей ночи.
   - Да он вчера по твоему вопросу общался и они там в дрова, Сереженька, просто в дрова... А мобилку он в стакан с соком вчера уронил, вот. Вот хорошо, что ты позвонил... А он вчера такой хороший приехал...
  
   ...Фу ты, как славно!.. - я закрыл дачу и стрелой помчался к остановке, откуда и силы взялись. Ну, слава Богу, все и разрешилось, ясно же было, что это недоразумение, раз в дрова, значит все обошлось. Ну, а с моими приступами разберемся, зря я испугался, что с того, что симптомы незнакомые, что я энциклопедиатрический словарь, что ли? Пилюлькин разберется. Нет, это точно я грибами обожрался...
   Автобуса я не дождался. Меня подобрала попутка - расхлябанный, десятилетний, минимум, двухсотый мерс, с неразговорчивым дедом за рулем. Дед курил трубку и у него были желтые усы - все, что я запомнил. У меня снова начало учащенно биться сердце - опять начинался приступ. Я с серединки на половинку смог объяснить ему куда ехать. Когда я подбегал к двери подъезда у меня в глазах уже вовсю мелькали радужные колеса, и брюшину уже начало подергивать, зато бежать по лестнице мне было очень легко. Было впечатление, что я утратил половину своего веса. При каждом прыжке я перелетал три-четыре ступеньки. Но как мне, при том, было паршиво! Я подбежал к двери Виталика и, забыв про звонок, забарабанил в дверь кулаками. Тома открыла мне, и, приложив палец к губам, другой рукой поманила меня внутрь квартиры, я шагнул, вглядываясь в нее. Что-то с ней было не так, или у меня что-то с глазами? Да, в глазах у меня все плыло и дрожало, но я четко отметил, что такой красивой черной шубки у Томы не было, я хотел еще пошутить насчет шанхайского барса, но увидел ее глаза. Желтые страшные глаза ягуара. Я успел еще сказать, пятясь понемногу к двери:
   - Бабушка, бабушка, а почему у тебя...
   И тут меня приняли*.
  *приняли (крим.-правоохр.) - взяли, захватили, арестовали.
  
  
  - Плюхшшшш! - меня окатили водой из ведра и я очухался.
  ...Не, приняли, это я слишком красиво сказал, никто мне документов на арест не показывал и наручников не одевал, да я даже никого не видел кроме этой пантеротомы. Наверное, чем-то сзади отоварили по темени. Так что пришел в себя я уже на полу в кабинете. Мозг, не спеша, протестировал все системы, готовясь к неприятностям. Все у меня было вроде на месте, ничего не болело, кроме... а, впрочем, и голова болела вполне терпимо. Нуте-с, где это мы? Было страшно, сосало под ложечкой, но на дне души остатком нерастворившегося сахара болталось предчувствие, что все обойдется, все сойдет с рук. Я стал потихоньку разжмуриваться, заметив сквозь прикрытые ресницы размытый силуэт на фоне окна, тотчас зажмурился снова.
   -...так что, Кабан, говоришь, он сказал? - я услышал над собой насмешливый баритон.
   - Ну это, - простужено просипел неведомый Кабан, - чёто бабушку какую-то вспоминал, - бабушка, бабушка, почему, - и там еще шото, я не разобрал. Тошо я иво по кумполу... и он, того, не досказал. А шо? Шото не так?
   - Да все нормаль, Кабан, все нормаль, иди, работай...
   За кабаном, ушедшим работать, хлопнула дверь. Хозяин кабинета, погулял еще немного туда-сюда, и, подойдя ко мне, притих. Мне стало интересно, что он делает, и начал снова приоткрывать глаза.
   - Открывайте, открывайте, Сергей Валентиныч, пора вставать. Как сказал поэт, открой сомкнуты негой взоры...
   Я широко открыл глаза. И снова в ужасе закрыл, сдавив веками глазные яблоки, и сам свернулся как улитка, пытающаяся втянуться в свой домик:
   Надо мной склонился давешний красавец из "Малыша", который помнится, так эффектно обернулся не то волком, не то крокодилом. Голова его была перевязана. Он обаятельно улыбался. Сейчас никаким крокодилом он не выглядел.
   - С пробуждением, Сергей Валентинович, с пробуждением, вставайте, голубчик, что же Вы на полу разлеглись. Вставайте, батенька, вставайте, нас ждут великие дела!
   С этими словами он поднял меня с пола, как пушинку, и, подтащив к креслу, усадил в него и подкатил к столу. Сам же вальяжно раскинулся в кресле напротив, заложив ногу за ногу, и поигрывая дорогим на вид мобильным телефоном.
   - Ну что же, будем знакомиться, так сказать, во второй раз? Алметьев Валерий Семенович, ваш следователь.
   - Следователь? - искренне поразился я, забыв страх - а в чем меня обвиняют?
   - А с чего Вы взяли, что Вас обвиняют? - так же искренне удивился он. - А может быть, Вы - свидетель?
   - Так я свидетель или обвиняют? - мне стало интересно, - если по голове бьют, так, наверное, обвиняют, а?
   - А вот Вы меня изволили стукнуть, - насмешливо сказал он, указав на свою повязку, - что, обвиняете в чем-то?
   Я растерялся. Меня даже в жар бросило. Кого я ударил-то? Крокодила или следователя? И могут ли меня обвинить в нападении на следователя, который в свободное от работы время, оборачивается крокодилом? Я пришел к выводу, что все зависит от того, был ли этот крокодил при исполнении обязанностей следователя.
   Алметьев заметил мое замешательство. Быстро, плавно, поднявшись, он в один прием оказался рядом со мной, и пониженным голосом сказал:
   - Так что? Может, тогда, поговорим без протокола?
   - Ну... Давайте... Без протокола...
   - А раз без протокола, то скажи мне, мил человек, кто ты такой есть?
   - Э... То есть как?
   - А вот так, просто, ответь на вопрос. Скажи правду.
   Он навис надо мной, здоровенный парняга, и хотя он вполне себе добродушно улыбался, от него веяло угрозой, какой-то дикой, настоящей угрозой. Не судом и сроком, а распоротым брюхом, дымящими на морозе кишками и еще одним номерком в статистике пропавших без вести. Так что не поверил я в это добродушие.
   Я пожал плечами, - послушайте, Валерий... э...
   - Семеныч, - подсказал он.
   - Да, Валерий Семеныч, я Вам все скажу, только Вы Виталика отпустите, он-то тут причем?
   - Да, дорогой мой, да, обязательно отпустим Виталика, только ты уж скажи все как есть, ладно? Он же не причем! Да и ты не причем, верно ведь?
   - В-верно, - подтвердил я.
   - Ну, давай, рассказывай, - он уселся в свое кресло и весь нетерпеливо подался ко мне, подперев подбородок кулаком.
   Такая непосредственность напугала меня больше, чем, если бы он канудил в обычной советской детективной манере: "Сознайтесь гражданин, вы убили кассира Сидорова", "вот доказательства", "очная ставка", "а ваши подельники говорят"...
   Глядя в сторону, я стал рассказывать о себе и успел дойти до поступления в институт, когда хлесткий удар в лицо швырнул меня о стенку. Я упал вместе с креслом, чувствуя, как рот наполняется кровью с разбитых губ. Я изумленно поднял глаза на Алметьева. Он улыбался.
   - Ну, ладно, не обижайся. - Сказал он. - Ты пошутил, я посмеялся. Теперь хватит дурить. Рассказывай.
   Тут его улыбчивое лицо перекосила жуткая свирепая гримаса, но он тут же взял себя в руки и принял сладкий вид.
   - Так я же и рассказываю...- я искренне не понимал, чего он от меня хочет.
   - Родился, женился... Это все ерунда, это мы и без тебя знаем. Кто ты такой, вот что я хочу услышать.
   - Э... В каком, то есть, смысле?
   Алметьев подскочил ко мне, сильно пнул ногой в живот, и снова зажурчал весенним ручейком:
   - Ну, послушай, Сергей, или как там тебя, гуся, зовут. Я, правда, не хочу тебя бить. Но буду, понимаешь? Хватит придуриваться, говори серьезно.
  Отдышавшись после удара, я молчал, совершенно сбитый с толку. В голову пришел старый анекдот про русского солдата, вернувшегося из афганского плена, и советующего молодым: Учите матчасть, пацаны, - бьют больно.
   - Ну ладно, - сказал Алметьев, поразмыслив, - если для тебя это слишком сложный вопрос, давай сначала разомнемся на простых: Чайку давно знаешь? Как познакомился? Кто учил тебя видеть?
   Я поднял на него глаза, и то, что он в них увидел, ему сильно не понравилось. А во мне начинала закипать злоба на этого самозваного следователя. Какой там к черту следователь, что это за дурацкие вопросы? Да он такой же следователь, как я святой Валентин.
   - Знаете что, любезный, не знаю, как Вас на самом деле зовут, - гневно сказал я, неспешно подымаясь на ноги, - Вы не забывайтесь, Вам сейчас не 90-е годы и не 37-й, поняли? Я сейчас ухожу, и не вздумайте меня задерживать, ясно? И иду я прямо в прокуратуру, и вам такого перца на хвост сейчас насыплют...
   Я глянул ему в лицо и осекся. Алметьев смотрел на меня отвесив челюсть, с таким искренним изумлением, будто собака спросила у него который час, и не просто спросила, а, скажем, по-японски: Нан дзи дес ка?
   Вобщем, до двери я не дошел. Алметьев схватил меня за плечи и ударил коленом в живот и потом долго бил, минут пять. Когда вас бьют пять минут это много. Потом он меня еще душил ключом на горло, и я несколько раз вырубался. После очередного раза, когда я отключился он кликнул двоих своих "кабанов", причем к обоим он обращался "Кабан", меня это поразило (хотя они действительно были какие-то свиноватые), и они связали меня и втроем повесили меня на дверь за вывернутые связанные руки и я орал так, что думал, глаза лопнут, ей-Богу, и совершенно не понимал, чего от меня надо этим идиотам. Потом все как-то вдруг кончилось. Меня кинули в кресло, напоили водой из стакана, сунули в зубы сигарету и даже прикурили.
   Я пососал сигарету разбитыми в лепешку губами, сделал несколько тяг, потом дым начал неприятно жечь ноздри, а руки были связаны, так что я с кровью выплюнул бычок на пол. Алметьев покосился на него, но ничего не сказал. Он выглядел утомленным, даже вымотанным. Кулаки у него были сбиты.
   - Ты пойми, ведь ты же не дурак, если ты не знаешь, кто ты, не знаком с чайкой и не умеешь видеть, то, какого же хрена ты влез драку?
   Я одурело помотал головой:
   - Я не понимаю...
   Алметьев присел рядом, заглянул мне в глаза, в глазах у него плясали огоньки:
   - В какую игру ты играешь, парень? А? А может ты соскучился по своей подружке?
   - Какой подружке? - вяло прошепелявил я.
   - А такой, с когтями, и с кисточками на ушах. Вы просто созданы друг для друга, ты - упрямый дурак, а она любит, когда сопротивляются, ну, знаешь, кошки любят поиграть...
   Алметьев расхохотался, и вдруг, закинув голову, пронзительно завыл.
   Нифига это не был крокодил, - волк, истинный волк. В тоскливом смертном ужасе, не понимая, что делаю, я вскочил и кинулся к двери, но зверь догнал меня и сгреб в охапку, сжав так , что у меня хрустнули кости, и дыша в лицо дурным мясным запахом смерти...
  
   -...Наташ, как дела? Занята? Когда освободишься? Да ничего срочного, нет, что ты, никакой работы, сплошное развлечение, - Алметьев, отвернувшись от телефона, подмигнул мне волчьим глазом, - здесь у меня один молодой человек скучает по тебе после неудачной встречи в ресторане. Познакомь, - говорит, - познакомь, такая девушка, такой темперамент. А я подумал, ну раз у вас в ресторанах встречи не получаются, дай-ка устрою встречу друзьям прямо у меня в кабинете, или в подвале, как скажешь. Ну ясно, у тебя натура широкая, время наше, вдохновение твое. А то он прямо жаждет с тобой поговорить. Добро, ждем тебя.
   Он дал отбой.
  - Ну что, дружище, я понял, ты - не гусь. Да, я - не крокодил, а ты - не гусь. Поэтому вопросов у меня к тебе больше нет. Зато вопросы к тебе будут у Наташи. Да, да, той самой, с кисточками, - Алметьев скабрезно заржал. Мне стало не только страшно, но и противно. Он отметил мою гримасу.
  - Ты правильно понял, в охоте и пожирании добычи есть что-то от совокупления... Ты это сегодня поймешь... - Он помолчал. - Если не...
  Я перебил его:
  - Но я же не ничего не знаю!..
  Он досадливым жестом остановил меня:
  - Заткнись, я знаю, что ты ничего не знаешь. Я теперь понимаю: ты думал, что тебе это все примерещилось. Ты не знаешь Чайку, ты не знаешь, почему видишь, ты не можешь летать, - на этом месте я спрятал от него глаза. - Короче, ты - не гусь. Но что-то в тебе есть, и откуда оно берется, мы должны знать. Не буду разводить, - выпустить живым мы тебя не сможем, и Виталика твоего, к сожалению, тоже... Но, как вы с ним умрете, зависит от тебя. Ты должен вспомнить, понимаешь? Ты должен вспомнить.
   Он стоял надо мной и при каждом слоге несильно постукивал пальцем по моей голове.
   - С тобой что-то случилось и ты, обычное быдло, увидел, нас, киннеров, увидел ависа, даже смог прикоснуться ко мне. - В голосе Алметьева прозвучало здесь подлинное удивление. А вот что это было такое, какой фактор подействовал, это ты и должен вспомнить и рассказать. А там, чем черт не шутит, - он снова подмигнул мне, - может повезет тебе, жить будешь? Постарайся, - он крепко, но аккуратно, шлепнул меня по затылку твердой когтистой лапой. - Сейчас пойдешь в подвал и будешь вспоминать всю свою жизнь, и записывать, - он сунул мне несколько листов бумаги и простенькую ручку, - а там и Наташка подъедет, поможет тебе.
  
   Кабаны отвели меня в подвал. И я стал рисовать. А больше мне ничего и не надо было. Ни есть, ни пить, только бумагу и ручку и рисовать. Я только боялся, что придет рысь Наташа. Я ее боялся, и это мешало мне думать. Этот страх был, наверное, иррациональным, - подумаешь, что такого страшного в большой кошке? Но кроме обычного страха перед болью, а это больно, когда Вам загоняют под ребра рысьи когти, было и еще что-то - меня пугала ее абсолютная внеморальность, с ней я чувствовал себя не человеком, пусть и подмятым хищником, а просто куском шевелящегося мяса. Так нас калечит чужое восприятие. Это и был главный ее поражающий фактор. Когда она пришла, я перестал бояться. Она выключила свет и играла со мной: мяла и царапала, катала по полу, душила, давила, подбрасывала и швыряла по всем углам, а запыхавшись, она наваливалась на меня мохнатым боком и мурлыкала... Это было довольно страшно. Но думать мне это не мешало. Я задумывался так глубоко, что и не слышал, как она шипит мне на ухо:
   - Вссспомнить, ягненочек, ты должен вссспомнить...
   И тогда она раздражалась и била меня лапами по ушам, чтобы я ее лучше слушал.
   А еще она иногда курила. В подвале было темно, и я ее не видел. Но огонек зажигалки освещал уши с кисточками и рысью морду. И это было смешно: курящая рысь. Если зайца долго бить, он научится курить. Я истерически хихикал, а она, докурив, снова принималась меня терзать, отдельно выговаривая мне за смех без причины. Она устала и пахла едким звериным потом. И ушла, усталая, но довольная, строго приказав мне:
   - Вспоминай. Завтра я приду снова.
   Дверь за ней захлопнулась и я, продолжая думать, стал снова рисовать в тревожной полутьме. Рисовал я опять всякое летающее, только теперь мне пришлись на ум смерчи и ураганы, и летящие по ветру дома и коровы. И я ничего не вспоминал. А думал я вот о чем:
   Кто она, эта Чайка? Из каких глубин, или, вернее высей она пришла? И какое все это имеет отношение ко мне? Летающая незнакомка, бывшая для меня сначала интересной натурой, сейчас в темном подвале, под угрозой неминуемой страшной смерти превратилась в средоточие света. Впадая иногда в полуобморочное состояние, я закрывал глаза и видел перед собой ее лицо. Она казалась мне самым близким и родным человеком, самой желанной и прекрасной женщиной. Потом я вдруг начал ее пламенно ревновать к этому красавчику-Алметьеву, нет, понятно, что он ей враг. Но ведь за кого-то же она его приняла? И, Господи, Боже мой, я ее раз видел, и мне предстояло вскоре умереть, возможно, в этом самом подвале, а я готов был лезть на стенку от кипучей злости к этому неизвестному мне существу, которое она любит, и с такой радостью встречает. Короче говоря, сомнений не оставалось, я влюбился. Какая глупость! Она - крылатое создание неописуемой и несравненной красоты, и я - кто я? Жалкий провинциальный мазила, ничтожный и слабый. Сейчас я в звериных лапах, но ведь я и раньше зависел от произвола этих животных, - оборотней в погонах, оборотней с портфелями, оборотней, каждый день улыбающихся с экранов телевизоров и с рекламных щитов. Оборотней, источивших самую душу нашей страны в мелкие лоскутья. Я даже не могу никому ничего сказать, никого ни о чем предупредить, я не могу помочь моему другу, единственному, кто действительно за всю мою жизнь нуждался в моей помощи. Да я даже не могу ответить на вопросы этих хищников. Коли знал бы чего, так может, подумал бы, стоит ли отвечать. Потом я почувствовал себя опустошенным. Чтобы немного наполнить душу прекрасным, я начал рисовать один особенно мощный смерч, выворачивающий с корнями Эмпайр Стейт Билдинг, и успокоился, и так мне уютно стало. Но тут в полной гармонии и тишине моей души прокралась как бы беспокойная фраза тромбона, и как бы звоны эоловых арф хулигански пропрыгали по ней. Я понял, что сейчас что-то будет, и оно стало: легенький такой порыв ветра прошелся по моей душе, как бывало, проходит такой тихий предгрозовой ветерок и едва-едва шевелит вывешенное хозяйкой во дворе белье. Он слабый, почти нежный, но это не обманывает хозяйку, она глядит в окно и видит как небо на севере почернело, и она схватывается и бежит со всех ног загонять в дом детей и кота, и тащит еще тазик, и срывает с веревок это дурацкое, мокрое еще белье... Вобщем, я понял что сейчас меня опять скрутит. Приступ не замедлил, опять меня выкручивало и швыряло. Я катался по полу и кричал сорванным голосом. Зашел кабан, посмотрел и вышел. Никто меня не трогал. На этот раз меня забирало круче, - больше боли, больше тошноты, еще больше страха, но потом я четко выловил момент, когда мое тело потеряло вес и я начал слабо и неуверенно подыматься над полом. В первый раз всего на пару сантиметров. Потом на полметра. Каждый раз я падал и больно бился об пол. Но в последний раз я спланировал как падающий лист. Потом я перестал бояться и позволил себе быть как есть. Пусть будет, как будет, я не хочу себя держать - пусть я умру или пусть я буду летать независимо от своего желания. И песня-зов звучала все громче и громче, пока не стала рвать слух раскатами грома. И тогда пришел большой смерч, и взял меня и поднял, неистово вертя где-то в пучинах внутреннего психического неба, и боль и страх растворились в вихрях восторга, ревел бешеный ветер, гремел гром, внутри смерча били ослепительные белые молнии. Смерч сказал мне: не бойся, ты не умрешь, ты здесь нужен, ты будешь летать. Я хотел что-то ответить, но у меня не было рта, и я не мог говорить, я мог только дуть и лететь, да и сам я был ветер. И я летел, пока не долбанулся башкой о стену моего узилища. Приступ кончился. Кажется, никто ничего не видел.
   Я стал думать дальше:
   - Итак, что происходит? А просто сказка стала былью. Я попал между жерновами. Такое бывает, киннеры там или не киннеры. Какие же у меня перспективы? Зверюги меня живым не оставят. Или прикончат или так... замучают, помогая мне управиться с моей памятью. Значит, что? Правильно, значит надо бежать. Но как? Понятно как - улететь. Ведь ясно, то, что со мной происходит - часть общей картины, - сначала меня пробило на рисование летающих объектов, потом я стал видеть зверолюдей, и людей-птиц, чего остальные, нормальные люди видеть не могут. И, наконец, третья часть марлезонского балета - я начинаю летать сам. Вопрос был в том, когда и как эта способность оформится? Пока что я летаю как поющая лягушка, которая поет только под настроение, - приступы происходят произвольно, и я не могу управлять своим полетом. Но ситуация меняется, и возможно, скоро все будет по-другому. Второй вопрос: ну смогу я летать. Из подвала мне все равно не уйти, вон дверь какая, тут мне живо крылья пообкарнают. Значит надо оказаться на открытом воздухе. Тогда - лететь и молить Бога, чтобы они меня не пристрелили на взлете. Ну, а коли, удастся улететь, sine qua non (лат., то без чего нет, необходимое условие), - то надо выручить Виталика. Как это сделать непонятно совершенно, но давайте по порядку, сначала, стало быть, надо сбежать самому.
   Про Чайку я не сильно-то и думал. С одной стороны мне все еще казалось невместным желать встречи с ней, она существовала где-то как силы природы, как дождь и радуга, летала под Луной и Солнцем, в ясном небе, ну, и, причем же здесь я с моими бестолковыми влечениями? Да притом еще есть же у нее кто-то? Но с другой стороны, я в глубине души знал, что я ее увижу. Не знаю, как и когда, но увижу. Не она ли зовет меня в небо во время моих приступов?
   Ну, вот и ладно, вот я все и придумал. Осталось только дождаться, пока все свяжется в единую веревку, да пропетлять так чтобы на этой веревке и не повиснуть. Главное - момент не упустить, а там само как-то все устроится. А не устроится, так что мне терять? Я нежданно пришел в самое доброе расположение духа, и, вытянув исцарапанное и побитое тело, с наслаждением заснул на бетонном полу.
  4.
   Заполошно застучал ключ в замке, и я проснулся. Кабаны вбежали в камеру, как ошпаренные, схватили меня за руки, за ноги и споро потащили по коридору, а затем вверх по лестнице. Я и вякнуть не успел, как они притарабанили меня в кабинет Алметьева и с грохотом сгрузили на пол.
  - Вспомнил? - кратко спросил Алметьев, склонившись надо мной.
  - Неа...
  - Ну, извини тогда, времени у нас больше нет, так что...
  - Убьете? - серьезно спросил я и попытался встать, но кабаны придержали меня.
  - Зачем убьете, не убьем, ты приглашен на ужин, что ты так волнуешься?
  И кратко скомандовал кабанам, -
  - На Горячку его!
  Горячка, это у нас речка такая маленькая, она вытекает с метзавода, и она реально горячая, но купаться можно, хоть умные люди и не советуют. Она протекает по лесу, есть такой лесок, про который в последние годы, с перестройки, рассказывают, что там люди пропадают. Ага, значит туда меня, ну ясно...
   Меня рывком поставили на ноги, заклеили рот скотчем, накинули на голову мешок, связали руки, и, протащив по лестницам и коридорам, вывели на улицу и сунули в машину. Минут пятнадцать попетляв по городу, машина остановилась, и меня повели, кажется, по лесу. Было холодно. Кабаны держали меня под руки, но я все равно спотыкался. Ни малейших позывов к полету, на который я понадеялся, не было.
   Мешок с моей головы сдернули, и я увидел ночь и костер. У костра сидели зверолюди, много, зверочеловек шесть. Бросалось в глаза, что все они одеты не по-зимнему, в свитерах, без верхней одежды. Навстречу мне поднялся главный: крепко сбитый мужчина средних лет, с умными злыми и цепкими глазами, я его про себя назвал вожаком - было в нем что-то такое властное, неуловимо-волчье. На волков смахивали и остальные. Небрежным жестом он отпустил кабанов. Те поклонились и беззвучно растаяли в ночном мраке.
   Вожак подошел ко мне и разорвал веревки, стягивавшие мои кисти. Я подивился его силе. Вкрадчивым, бархатным голосом он сказал:
  - Приветствую Вас на нашем небольшом пикничке! - И заглянул в глаза.
   Во мне что-то дрогнуло. Я понял, что они хотят меня убить, не просто убить, а с вы...бонами. Будет охота, или ордалия, а потом будет веселое коллективное пожирание моего бренного тела. Но тут же, вперехлест предчувствию смерти, откликнулись во мне все эти воздушные тромбоны и арфы и колокольчики, вестники ветра. И я ответил на взгляд вожака взглядом ясным, как весеннее мартовское небо, взглядом наивным и дерзким до глупости. Вожак усмехнулся:
   - Что ж, вижу, Вы все понимаете. Да, к сожалению, на этом банкете Вы будете скорее блюдом, чем гостем, - он поковырялся в зубах, - поверьте, мы этого не хотели, просто нет времени... Время, проклятое, время, оно нас всех убивает, и всех, в конце концов, убьет... А мы никогда не упускаем свое мясо...
   Он вгляделся в мое лицо.
   - Может есть какие-нибудь желания, в пределах разумного, конечно. Сигарету? Спиртное? Написать письмо родственникам?
   - Нет, нет, спасибо, - я потряс кистями, разгоняя кровь, - этого мне не надо. Хотя, нет, давайте, выпить и покурить не откажусь, а родственникам будет спокойнее, меньше знаешь... Верно ведь? Но знаете, чего бы мне хотелось?..
   По знаку вожака другие волки поднесли мне с полстакана водки, дали сигарету, и огоньку. Вожак выпил со мной, не чокаясь, - и приглашающе поводил рукой в воздухе, -
   - Прощу Вас, прошу, не стесняйтесь в желаниях, тут без обид, Вы просите, мы откажем, если это окажется не в наших силах...
   Возбуждение во мне росло, все громе были воздушные звуки, все ближе звучала крылатая песня-зов, и я уже почувствовал приближение приступа - задергалось в животе. Изо всех сил я старался держаться так, чтобы они не почувствовали, что со мной происходит. Впрочем, эту внутреннюю дрожь, они, если и заметили, то, наверняка, отнесли к моему страху перед неизбежной смертью.
   Я жадно затянулся и доверительно сказал вожаку:
  - Я, видите ли, художник...
  - Я знаю, - кивнул он.
  - Больше всего на свете я люблю...
  - И что же? - перебил он.
  - Я хотел бы что-нибудь написать перед... Ну, Вы понимаете.
  Он пожал плечами, и обернулся к своим волколакам,
  - Что, хлопцы, подождем? Пусть художник попишет?
  - Мы ведь не жрать сюда приехали, Михалыч, - степенно ответил за всех кряжистый волкодядька в белой водолазке, - мы пообщаться... Верно, ребята? Природой подышать, прекрасного опять же набраться. Пусть малюет, Паганини.
   Вожак обернулся ко мне,
   - Ну вот, слышал волкс попьюли? Малюй! Только на чем же ты...
   - А, не волнуйтесь, с этим я справлюсь...
   - Слышь, художник, - он, по-собачьи склонив голову на бок, пристально поглядел на меня, - что-то ты спокойный какой-то? С чего это?
   Я пожал плечами, что мне было ему ответить? Он с сомнением отвел глаза, махнул рукой:
   - Ладно, давай быстрее.
   Я выбрал палку потолще, и, повинуясь могучему инстинкту, который сейчас овладел мной, в такой степени, что скорее он был мной, чем я сам собой, стал быстро чертить на снегу. Волки звякали стаканами, переговаривались, поглядывая в мою сторону. Я вел линии, обозначивая симметричную фигуру, и звуки в моей голове согласным хором приветствовали мою работу, правильно, мол, правильно, давай, давай! Меня снова сильно дернуло изнутри, и я упал на ровном месте, уткнувшись носом в снег. Вожак проскрипел сапогами в мою сторону, - я быстро поднялся, преодолевая усиливающуюся тошноту, и потащил мою палку дальше, корявя снег, и рыхля под ним спящую землю. Я уже ни о чем не думал, и только боялся, что я сейчас вырублюсь, а они ведь не будут меня в чувство приводить, - потрошить сразу начнут. Вскоре я понял, что рисую крылья, здоровые такие крылья, метра на четыре размахом, причем, почему-то я знал, что между ними надо оставить просвет. И что же дальше? Но крылья выходили замечательские, здоровские прямо, - я мимо воли увлекся и сам не заметил, как закончил. Волки подошли ближе, посмотрели, повосхищались, цокая языками, и щелкая зубами. Вышла луна. В глазах вожака она отражалась, и взгляд его получился лунным и загадочным, хотя какие уж тут загадки, просто голодный он был до крови, вот и все. Он стал подходить ко мне по дальней кривой. Я попятился. Кряжистый подставил мне ножку, и я плюхнулся на спину прямо между крыльями, и посмотрел в небо, не желая видеть сейчас этих тварей. Ну, вот и все, - подумал я, - сейчас они меня сожрут, а никакой способности к полету у меня так и нет. Не прорезалась... Я вспомнил тот анекдот: и вот я умираю, а воды-то не хочется! И еще я вспомнил:
  
   Ты устанешь и замедлишь, и на миг прервется пенье,
   И уж ты не сможешь крикнуть, шевельнуться и вздохнуть, --
   Тотчас бешеные волки в кровожадном исступленье
   В горло вцепятся зубами, встанут лапами на грудь.
  
   Ты поймешь тогда, как злобно насмеялось всё, что пело,
   В очи глянет запоздалый, но властительный испуг.
   И тоскливый смертный холод обовьет, как тканью, тело,
   И невеста зарыдает, и задумается друг.
  
   Они собрались в кольцо и подняли надо мной свои жадные когтистые лапы.
   - Прощай, художник! - вожак потянулся к моему горлу.
  
   И тут... Я сам не понял, как это произошло. Только вдруг прозрачное звездное небо нахлобучилось мне на голову, как черное сомбреро мексиканского бандита, украшенное серебряными черепами.
   Я взлетел!!! Я, мать честная, взлетел!!! Без всякого предупреждения, без всяких схваток и тошноты, без смерча, без ничего!!! И даже не взлетел, мной, как будто, выстрелили из пушки, из катапульты, я взлетел, как ЯК-38, как харриер, прямо вертикально вверх, да с таким ускорением, что чуть не сломал позвоночник.
  
   Я лечу, е...! Лечу!!! От переполнявшего меня чувства освобождения, легкости, спасения, да что там, просто счастья, я заорал во всю силу своих легких что-то нечленораздельное, но радостное. Когда в легких кончился воздух, я услышал, как на земле вожак задумчиво сказала своим волкам:
   - И на х...на же, нам, голодным, была нужна вся эта самодеятельность?
  
   Я поболтался немного в воздухе над киннерами. Оружие они, видимо, на барбекю не брали, - никто в меня не стрелял. Потом я подумал, что хорошо бы убраться отсюда, пока они не начали кидаться, к примеру, камнями и палками. А что? На то и волки... С них станется.
  
   Затем меня понесло, буквально, я полетел сначала медленно, потом все быстрее и быстрее, понесло в том смысле, что я не управлял полетом, меня тащило будто бы ветром, волокло, подбрасывая на каких-то воздушных ухабах. Я был не в себе, ощущение восторга от полета поглотило меня, теперь я не мог бы дать себе отчет, то ли я не могу управлять полетом, то ли могу, но не владею собой. Я весь включился в это волшебное сказочное действо.
   Я с шумом вспарывал воздух, несясь куда-то на юго-восток. Подо мной чарующе медленно проплывали огни города. Город гипнотически смотрел на меня своими глазами-огнями как кошка на мышь, но я был уже свободен от него, да и не было самого этого города, не было никакой прежней жизни, не было ни причин, ни следствий, не было никакого такого меня, был только полет, скорость, свобода. Я любовался оставленным городом, и совершенно не смотрел по ходу движения. Из этой одуряющей эйфории меня вырвал дикий женский крик:
   - Куда, на ...й!!? С дороги!!!
   Я не успел даже повернуть голову в направлении, откуда доносился перепуганный старушечий вопль, как мне в плечо со страшной силой ударила большая темная масса, и, кувыркаясь, отскочила от меня под небольшим углом. От удара я тоже сменил направление и закувыркался в воздухе. Перестав кувыркаться и обернувшись назад, я проследил взглядом удаляющийся в темноте предмет, здорово похожий по силуэту на женщину, сидящую в котле.
   - Что за черт? - удивленно спросил я сам себя, продолжая тем временем лететь над городом, несколько в другом направлении, ну да мне было все равно. И лукавый, так некстати мной помянутый, не замедлил объявиться. Еще сильнее прежнего удар, обрушился на мою голову, я услышал, как хрустнули позвонки, и почувствовал что падаю, - столкновение полностью поглотило скорость, а может, дело было и не в этом, но теперь я вместе с неведомым участником ДТП рушился вниз. Судорожно дергаясь в неосознанной попытке сделать что-то, что восстановить летучесть, я мельком увидел моего товарища по несчастью и, охнув от неожиданности и ужаса, вдруг остановился прямо в воздухе: это был черт! Тот самый! Размера он был, не ахти какого, с пятилетнего ребенка, весь покрытый черной мягкой короткой шерстью, с изящными рожками, больше похожими на дополнительный комплект ушей. Рыльце у него было не свиное, как обычно, их, чертей рисуют, а больше похоже на сплюснутую кошачью мордочку. Копыт я не заметил. В общем, черт скорее напоминал крупного черного кота. Я шарахнулся от него. Он же камнем полетел вниз, но вскоре смог затормозить падение, зависнув, и стал крутить пальцем у виска и корчить мне мармызы.
   - Идиот! - сказал он скрипучим голоском, - что ты гонишь по-встречной? А гонишь, так смотрел бы куда гонишь, или у тебя глаза на жопе?
   - И-извините, я же не знал, - промямлил я, все ухарство словно выветрилось из меня.
   - Извините, не знал - передразнил черт, противно блея, - блин, школота все тракты засрала, куда комишники смотрят! Ну чего встал, валяй своей дорогой, придурок, или хочешь комиссию вызывать? Права-то поди за сало купил?
   Черт сгинул. Я украдкой перекрестился на всякий случай, принял правую сторону относительно траектории движения черта, и неуверенно двинулся незнамо куда. Эйфория покинула меня начисто и я задумался: куда же мне теперь деваться? Мне надо куда-то деваться в моем новом качестве. И еще мне надо спасти Виталика, найти Чайку, и сказать ей что она... что я... что мы...ну, словом сказать ей... Вот и все оказалось, что мне нужно. Рассуждая таким образом, я медленно плыл в воздухе уже огибая окраину города, и продвигаясь к выезду на трассу Ростов-Харьков. Из самоуглубления меня вывел чей-то голос, который настойчиво домогался моего слуха. Я дернулся:
   - К-кто зд-десь?
   Из тьмы выступила новая фигура (оживленное место!) Это была маленькая старушка, неуклюже сидящая на потрепанной метле, и движущаяся параллельным со мной курсом. Одета она была бедно, но чисто. В стиле "лямур э ляпижон" (любовь и голуби). На строгом аскетическом лице светились девичьи глаза. Старушка протянула мне пластиковый стаканчик, в котором звякнула мелочь.
   - Подайте на лекарство, - сдавленным голосом, четко выговаривая каждое слово, произнесла она.
   Я механически стал рыться по карманам и, нашарив в кармане брюк пятерку, сунул в стакан. Это все что у меня было. Она поднесла стаканчик к самым глазам, рассмотрела купюру, и, видимо, ей показалось, что это много.
   - Спасибо, - сказала она, - спасибо, спасибо, - и заплакала. - Хай Господь милуе!
   Я на автомате перекрестился, я всегда так делаю, когда подаю, чтобы не загордиться, что вот я какой хороший, добрый, на самом деле гордость такого рода очень утомляет и отвлекает от дела. Старушка заметила и, прямо осветившись с лица, обрадовалась:
   - Ай умничка, так ты - верующий!
   Мне стало стыдно и странно и я, добавив ходу, оторвался от нее. Уже когда она скрылась из виду, я пожалел, что не распросил ее об особенностях здешнего воздушного движения. Но тут рядом со мной образовался всклокоченный юноша студенческого вида в очках и на метле. Некоторое время он летел рядом и рассматривал меня.
   Потом спросил:
  - Нуб?
  - Это как? - не понял я.
  - Ну, ньюбай, новичек, значит.
  - А! Ну да!
  - Так ты, значит, авис... А че сам?
  - Я не знаю.
  - Ну смотри, осторожней. Документов-то у тебя нет.
  - Так я же...
  - Да я-то понимаю, а патрулю все равно, ты берегись патруля, понял?
  - Слушай, друг, - спросил я его, - а ты мне скажи, мне человека надо найти одного...- я как мог, поведал ему о несказанной красоте Чайки.
   Студент ожесточенно почухал потылицу, взялся протирать очки, уронил их (я почувствовал выброс адреналина, - такая высота!), чуть подавшись вниз на метле, поймал и снова водрузил на нос.
  - Ну, так это, - раздумчиво пробормотал он, наконец, - она, выходит, авис, так что ли?
  - Ну, выходит.
  - Так чего ж ты у меня спрашиваешь? Ты сам должен знать, ты ж из них. А не знаешь, так у них спроси.
  - А ты-то кто? - разочарованно спросил я его.
  -Я-то? - он хохотнул, - Тебе сейчас что ни скажи, ты всему поверишь, да? Только вылупился! Да ладно, ведьмак я, обычный ведьмак. Ни во что не лезу, живу себе потихоньку, чего и тебе желаю. Ну, будь!
   Он поднес руку к голове, словно касаясь шляпы, при этом снова едва не уронил очки, и, набавив скорость, легко оставил меня позади.
   Я растерянно потрюхал дальше по воздушным ямам, куда глаза глядят, постепенно набирая скорость в потерянной злобе на все это населенное пространство, которое не хотело теперь принять меня, и уловить и направить в дружественные объятия, а ну пусть и не объятия, пусть просто к друзьям, к тем кто пожмет мне руку и улыбнется мне, объяснит мне , где я, кто я, авис я или не авис, и что это такое - быть ависом? И где моя Чайка, которую я хочу нарисовать... и которую я люблю?
   Но судьба в этот день не давала мне особенно раздумываться, в воздухе прямо передо мной появились (включились) два ослепительных огненных глаза. Я резко затормозил, поймав себя на мысли, что я незаметно для себя овладел-таки полетом, и, кажется, как раз вовремя. Здоровая, судя по расстоянию между глазами (скорее все же это были фары), а еще, судя по габаритам, у нее были крылья нехилого размаха, фиговина двинулась на меня и я попятился, а потом, вспомнив наставления Виталика, о том, что убегать назад никогда не следует, а убегать всегда следует в бок, а еще лучше под 45 градусов к направлению движения того, кто гонится. Не имея времени и другой информации для принятия решений, я шмыгнул по косой к глазастому аппарату, начинающему только набирать скорость, так что когда машина развернулась ко мне, я был уже далеко, уже над шлаковой горой. Когда преследователи включили синюю мигалку-прожектор и машина глухо взвыла, взревела, заухала, прямо как сова в детских мультиках,(от этого воя по спине у меня поползли мурашки), я понял что это и есть те самые комишники, представители Комиссии, которые здесь, на воздушных трактах, следят за порядком.
   Когда они погнались за мной и уже набрали порядочно скорости, я снова круто изменил направление, меня рвануло перегрузкой, позвоночник заныл, аж застонал, но кто ж к нему прислушивался. Я рассчитывал долететь до метзавода, там затеряться между трубами и домнами и тихонько приземлиться, чтобы эти страшилы меня потеряли, ну не станут же они за мной по земле гоняться? Они же воздушная полиция? Возможно, все это было и не так, но я не мог об этом знать, я должен был бежать, потому , хотя бы , ЧТО Я НЕ ЗНАЛ , ЧТО ОНИ СО МНОЙ СДЕЛАЮТ, ЭТОТ, ВНОВЬ ОТКРЫТЫЙ МНОЙ, ВОЛШЕБНЫЙ МИР, БЫЛ ПОКА ЧТО НЕПРЕДСКАЗУЕМО ЖЕСТОК и опасно краток в пояснениях. Может, они меня тут же пристрелят, или "крылья" обрежут, например. То есть лишат права летать. А куда мне теперь без крыльев? Без крыльев меня теперь в два часа съедят, такие дела.
   Крылатый экипаж небесного ГАИ несся за мной, синий луч, мигающего прожектора стриг воздух над моей головой, фары прочертили туманные дорожки по обе стороны от меня, и я почувствовал себя как заяц, когда его нагоняет машина, а он боится свернуть в сторону, боится света фар. Но я-то не заяц, я снова резко, так что все кости мои выкрутило, свернул на сорок пять, поднырнув под крылом у гайцов, чуть не снесшим мне крышку черепа. Машина со свистом и воем унеслась в пустое пространство. Я успел еще обрадоваться, что теперь-то они отстанут, но в это время чья-то железная рука схватила меня за шиворот.
   Ловко они меня... Пока один гонял как зайца, вспугивая шумом и светом, другой с погашенными огнями, как стелс, крался за мной выбирая момент для нападения. А я-то думал, что я тут хитрее всех с Виталиковой корпоративной стратегией...
  
   Это были здоровые, чтоб не сказать, толстые парни с красными шеями, и без лиц. Без лиц, в том смысле, что их лица были забраны черными масками шлемов. Одеты они были в кожаные куртки, на манер летчицких, увешанные всякими серебристыми побрякушками, бляха, жетон, цепочки какие-то.
   Больший интерес представляла, конечно, их машина, являвшая собой причудливый, и изящный гибрид автомобиля с самолетом, вся облитая черным блестящим лаком, и напоминавшая какую-то гарпию, а то химеру с горгульей, своими изломами, перетекавшими в изгибы.
   - Нарушаем, гражданин! - простуженным, чуть гнусавым голосом, сказал один из них, похлопывая себя по ладони серебряным жезлом, увенчанным крыльями и обвитым ящерицей.
   - Красивая штучка, - подумал я отвлеченно, отметив про себя, что сей достойный рыцарь закона мог бы и представиться. Говорить мне было нечего. Удрать немедленно я не знал как. Значит, надо было ждать случай, хотя результат бегства после моей поимки представлялся мне весьма сомнительным.
   - Вы, ависы, уже в ... обнаглели, летаете,... без документов, ...задом наперед по встречной, еще и бухой, ты думаешь вам, ..., все позволено? Ну что ты молчишь, скажи что-нибудь доброе.
   Но доброго сказать мне было нечего. Комишник вздохнул:
   - Ладно, поедешь с нами, там разберемся, - и за шкирку потащил меня в машину. Меня охватила паника: Ехать с ними? Чтобы они сдали меня тем зверюгам? Да и кто они сами такие? Я рванулся так, что затрещал воротник, но комишник держал крепко, тогда я вывернулся из куртки, оставив ее в руках этого светоча правопорядка, но меня тут же взяли за руки два других крепыша, и вывернули в локтях совершенно неделикатно. Офицер, который разговаривал со мной, бросил куртку вниз и проследил за ее полетом. Затем, морщась как от зубной боли, он сказал:
   - Да ты совсем обнаглел. Знаешь, как вы мне надоели, бакланы пархатые? Держите его крепче, ребята. Тут было сопротивление представителю власти.
   Я молча смотрел на него - как он отводит для удара толстую ручищу...
   - Стаааять! - звонкий высокий голос хлестнул, как плетью. Комишник опустил руку, и, выругавшись, обернулся. К нам, не спеша, приближалась она, моя Чайка. Полы ее пальтишка развевал легкий прохладный ветерок, глаза ее сверкали.
   - Что, парни, опять на новичках отрываетесь?.. - она говорила вежливо, но презрение, которым были пронизаны ее слова, можно было намазывать на хлеб, если бы, конечно, оно было бы не ядовитым.
   - А тебе что за дело? - насмешливо спросил офицер, - всякий баран висит за свою ногу, хахаль твой, что ли? Что-то я тебя здесь раньше не видел.
   - Что за дело мое, то дело не твое, - твердо сказала Чайка, - правила сам знаешь, у новичков три дня иммунитета.
   - Так у них и три дня карантина, - веско возразил комишник, - а то глянь, лётает здесь без документов, скворец х...в, два ДТП за пятнадцать минут, пытался скрыться от патруля.
   - Здесь особый случай, - холодно, стеклянно произнесла Чайка.
   Комишник молчал, упрямо нагнув голову, впрочем, я чувствовал, что Чайка берет верх и меня сейчас отпустят, лапы стражников на моих руках ослабли, если сейчас рвануться... но я чувствовал также что делать этого ни в коем случае не следует. Следует ждать.
   Начальник патруля продолжал молчать. Чайка с королевским достоинством подплыла к нему по воздуху, и протянула ему что-то, скрытое отворотом ее одежды и его спиной. Спина начальника выразила удовлетворение и расслабление. Он, не глядя, отмахнул подчиненным,
   - Оставьте его, передаем на поруки. - И тут же, не меняя тона, - Чайке, - вот здесь и здесь распишись, номер свой впиши, не забудь.
   Меня отпустили и на прощанье пихнули в шею:
   - Счастливого пути. Будьте осторожны.
   Чайка крепко, уверенно взяла мою холодную руку теплыми пальчиками,
   - Пошли, Чкалов.
  
   ...А почему пошли, а не полетели? - спросил я, вгрызаясь в сочную душистую плоть большого краснощекого яблока. Чайка сидела напротив меня, подперев кулачком подбородок, и, слегка прищурившись, непонятно смотрела на меня. Наблюдала?
   - Летает только залетуха, - явно привычно и наставительно ответила она, - а...
   - А моряки ходят?
   - Ну да, - она улыбнулась. - Моряки ходят. И мы ходим.
   Мы посидели так еще немного, я уписывал харчи, сметая все, что было на столе, а в первую голову горячее, - намерзся я и наголодался за последние три дня. А Чайка молчала и загадочно, как-то очень по-женски, смотрела на меня. Перед ней лежала зажигалка, шоколадка и пачка тонких Винстон. Дымилась чашечка кофе. Я украдкой рассмотрел ее лицо, - она выглядела очень усталой, черные круги залегли под глазами, глаза ввалились, обозначились тоненькие морщинки, но не утратила того внутреннего свечения, которое изначально привлекло к ней мое внимание.
   Сначала я просто ел, наслаждаясь самим ощущением пищи во рту и в желудке, теплом которым наливается тело, потом я стал есть и обдумывать предстоящий разговор: "А я ей скажу... а она мне... а я..." Разговора этого я боялся. Потому, что мне хотелось сразу сказать ей что я... что она... Но я не знал, как я посмею в этой ситуации заговорить на такую тему, - я же полностью завишу от нее, я сам не знаю кто я, она видела меня в такой унизительной ситуации, да и раньше, вообще... Еще и дураком меня обозвала, как с этим быть? Кстати, а где...
   Я стал лихорадочно шарить по карманам, ища перчатку, которая возможно безвозвратно погибла... Мне это почему-то показалось сейчас крайне важным, жизненно важным, можно сказать. Перчатка не должна была сохраниться, ее наверняка должны были отобрать у меня при обыске, пока я был без памяти, но мне так хотелось, чтобы она сохранилась, чтобы она нашлась. И она нашлась, тоненькая, легко пахнущая липой и можжевельником, она оказалась во внутреннем, тайном кармане свитера. Видимо, я показался киннерам настолько беспомощным и неадекватным (дураком, ага), что они не очень-то усердствовали с обыском, а перчатка была такой тонкой, что не прощупывалась на свитере, да и карман этот, тайный был устроен мной по совету Виталика в тревожные времена, когда я пытался заниматься бизнесом.
   Чайка настороженно наблюдала за моими поисками, видно с лица я сильно переменился, когда же я вытащил перчатку на свет Божий, она даже засмеялась. Как же она менялась, когда смеялась, когда улыбка освещала ее лицо! Милые морщинки, милые усталые, но не потерявшие света глаза... Я невольно залюбовался ею. Она взяла у меня перчатку. Теперь Чайка улыбалась даже как-то смущенно. У нее была перчатка на левую руку, а на правую не было.
   - Благодарю тебя, мой верный рыцарь, - она потянулась через стол и чмокнула меня в лоб, от этого я покраснел. И немного осмелел. Но почувствовал, что говорить мне о своих чувствах сейчас не следует. Я так только все испорчу. Не тот градус. Лучше об искусстве, верно?
   - Кстати, ты прости, что я тебя дураком тогда обозвала, я же не знала, что ты наш. Нетипичный случай. Я тогда только подумала, что если не вмешаюсь, то тебе конец. А вмешиваться мне было очень не просто. Но ты тогда меня действительно спас, какая я была дура, так бестолково влипнуть...
   - Но ты все-таки вмешалась? - я заинтересовался.
   - Да, мы услышали твой зов... За родственников не волнуйся, я об этом позаботилась...
   - Но я не звал, - удивился я.
   - Не перебивай, - прикрикнула она, - и тут же извинилась, я тоже извинился.
   - Твой зов, это когда тебя зовет небо. - продолжила Чайка. - Обычно человек слышит зов и к нему является проводник или наставник, мастер или учитель и все ему объясняет, или намекает, если человек не может принять. Но учитель или наставник слышит зов и сам понимает, что это его человек становится птицей и спешит к нему. А твой наставник не проявился. А такого у нас еще не было. И никто не знал, что с этим делать. Они бы еще долго рассуждали. А я пошла сама. Я же не могла тебя оставить. Я тогда сразу поняла, что придется за тобой возвращаться. А звери же не знали что я сама, у них такое не вмещается, они, когда увидели, что я отсвечиваю, решили что наши проводят большую операцию, потому что я во многих местах сразу успела поотсвечивать, и решили, от греха, тебя прибрать. А я искала тебя, я не спала эти три дня, я ничего не могла сделать, я думала уже все.
   Она говорила почти ровно, почти не повышая голос, и только слезы начали катиться по ее лицу, - сначала одна слезинка, потом две, потом еще...
   Может я, конечно, чересчур чувствителен для мужчины, но у меня сердце рвалось глядеть, как она плачет, плачет по моей смерти, по моей несостоявшейся могиле (хотя какая там могила, просто были бы обглоданные косточки под снегом). И я забыл о ее чудесном происхождении, о ее силе и ее двух пистолетах. Отодвинув, чудом не полетевшие на пол тарелки, я лег животом на стол и, сам в ужасе от того что делаю, но не в силах противиться этому желанию, взял в руки ее лицо и стал целовать, ее глаза, нос, все ее лицо. Вкус ее слез... Меня просто разорвало от нежности, и я коснулся губами ее губ, ну просто наши губы случайно встретились, так бывает, когда целуешь кого-нибудь в лицо...
   Мы замерли.
   Потом она медленно, осторожно отстранилась. Я, с подпрыгивающим в груди сердцем, вернулся на исходную позицию.
   Мы помолчали.
   Потом я довольно глупо, по-моему, сказал:
   - У тебя руки красивые...
   И минут пять, не помня себя, трепался о том, какая она красивая, с точки зрения живописи, и как я бы хотел ее нарисовать, и что с этого все и началось. Она неопределенно, как-то растерянно улыбалась, а потом сказала:
   - Слушай, Пикассо, ты и вправду чудик, ведь я тебе нравлюсь. Что ж ты не скажешь: девушка, давайте познакомимся. Ты же не знаешь, как меня зовут даже.
   Я засмущался было, и опять налился краской как помидор, но она стала хохотать, и я присоединился к ней. Мы от души нахохотались, после чего Чайка резко посерьезнела и села прямо:
   - Чайка - это позывной, ну вроде клички, у нас все так, согласно своей природе, зовут меня Лелларах, это имя настоящее. Я оттуда. - И видя мою вопросительную мину, деловито пояснила: - Ну, оттуда, из Лайса.
   Как-то она по-другому назвала этот мир, или проглотила часть слова? Виталик иначе говорил, но мне было не до анализа. Я напряженно слушал ее.
   - Среди нас одни из Лайса, другие - здешние. Но мы различия не делаем, - все свои. Кто поднят духом и принят небом, тот окрещен вином и хлебом, всех собери под добрые крыла, да будет миру дом, да сгинет мгла! Да, я - Лелларах, но ты не ломай язык, зови меня Лара. Лара Сигал (Си Галл - морская чайка, англ. ). Кстати, про тебя я все знаю, изучила. Ты - журавль.
   Я засмеялся.
   Чайка Лара подняла брови.
   - Что ты смеешься? - удивленно спросила она.
   - Да так, приятно, спасибо, что не дятел.
   Она улыбнулась, - да, правда, действительно. Хотя... Есть у нас дятлы... Это не считается позорным. Но я тебя понимаю.
   - Лар, ты прости, не мое, может быть, дело... Но...
   - Ты говори, говори, - удобно откинувшись на спинку кресла, сказала она, явно испытывая некоторое удовольствие от моих затруднений.
   - Ты ведь там, в "Малыше", ждала кого-то, кого-то дорогого для тебя... Понимаешь, мне это важно, я должен это знать, потому... потому что я... ты...
   Она еще улыбалась, но лицо ее подернулось ледком, скрывающим хорошо захороненное горе, как тонкий лед скрывает студеную воду в подмерзшей полынье.
   - Это не то... Это брат, это мой брат, он пропал уже два года ... Он был мне как отец, у нас нет родителей... Он ученый... Он тут работал и что-то нашел и из-за этого пропал, а он такой скрытный, никто не знает, чем он тут занимался, с ним наверное что-то сделали, но я верю, что он жив, я чувствую...но он не возвращается... Его разыскивали, но... и не объяснили даже толком, что с ним... И я стала сама его искать... Долго искала... И, наверное, на что-то наткнулась, только я не знаю на что, но киннеры из-за этого засуетились, там что-то важное... Но теперь я точно знаю: они к причастны, к его исчезновению, потому что мне передали записку, что брат придет ко мне на встречу и волк тогда прикинулся моим братом, и если бы не ты, я бы...
   Она снова заплакала, вспоминая пережитый ужас, ненависть, горе и обманутую надежду...
   Мы еще помолчали.
   Я, с ужасом понимая, что болтаю ненужное, лишнее, причиняющее боль, спросил:
   - А кости?
   Но Лара неожиданно успокоилась:
   - Кости... Обычная киннерская штучка, чтобы сразу меня сломать, - чтоб я подумала, что это кости брата. Это, скорее всего, останки какого-нибудь несчастного...
   Тут меня как током дернуло, я даже подскочил:
   - Виталик!
   Лара тоже подпрыгнула, сунула руку под пальто, резко обернулась к дверям.
   - Тьфу, дронт ты мезозойский, напугал меня. Я думала, случилось что. Здесь безопасно, но мало ли... Что за Виталик?
   Я как мог кратко поведал ей, что за Виталик. Она сделала защитный, испуганный жест рукой, до смешного напоминающий движение птичьего крыла.
   - Милый мой журавль, - насмешливо-горько сказала она, - ты - верный, мы умеем это ценить. Но... Ведь твой друг, скорее всего уже мертв, если сам он не киннер... Мы ничем ему уже не поможем, только погибнем сами. И даже если он не киннер, то он ведь и не авис. В Лайсе нас не поймут, у нас же мир с Киннерту. Мы не вмешиваемся прямо в дела среднего мира. Они держатся в рамках приличия. И еще мы ничего не знаем, ну почти ничего - где они его держат, какая там охрана. Ты представляешь себе, что мы должны сделать, чтобы вытащить твоего Виталика? Вдвоем против целой армии, вслепую? И ведь это может покончить с моими попытками найти брата.
   Я молчал, напряженно обдумывая, мог ли Виталик быть киннером, при том, что его Тома оказалась пантерой, отнюдь, однако, не розовой. Вспомнив лицо Виталика, его речь, мягкий южнорусский говорок, его шутки и прибаутки, и то, каким искренним он бывал в гневе и в радости, и в беде, и как он выручал своих товарищей, не только меня, и не только партнеров, но и подчиненных, выгрызал зубами, часами мог отстаивать перед начальством человека, которого собирались уволить, и как он без малейшего страха бросился защищать меня от таинственной грозной опасности, явно превосходящей по силам, я отмел предположение, что он киннер. Может и так, но для чего тогда все? Он был моим другом. Моим братом. Нет большего позора, чем недоверие другу. Откуда-то всплыла и повисла передо мной бессмысленная огненная надпись: "Чайка не может остановиться в полете. Это позор, это бесчестье".
   Я растерянно проговорил эту фразу вслух. Лара покраснела, вся залившись перечным румянцем стыда, глаза гневно и в то же время изумленно сверкнули,
   - Откуда ты знаешь?.. И все же, как? Как, дрозд твою кошку, мы можем это сделать? - яростным шепотом спросила она, пристукнув по столу кулачком.
   А я почувствовал радость и легкость, от того что я решился, что я все понял для себя, и что она со мной.
   - Как сделать? - мое воображение вдруг будто бы оседлал какой-то неуместно шаловливый ангел вдохновения, - как сделать? Это будет что-то неожиданное, что-то с двойным дном, это будет этюд, этюд в багровых тонах...
   Лара с острым любопытством посмотрела на меня, и вдруг рывком придвинулась ко мне вместе с креслом и схватила меня за шею, притянув к себе.
   - А ну, говори, рассказывай, что придумал, чирок ты болотный, художник-карикатурист...
   Увлеченно слушая, она заметила, что уже давно сидит с незажженой сигаретой во рту и рассеянно прикурила от шоколадки. Я ошеломленно умолк, а она нетерпеливо потрясла меня за плечо:
   - Что молчишь, продолжай! - и, отпив глоток кофе, откусила кусок от зажигалки. Подняв на меня глаза, она проследила мой взгляд, и заметила причину моего шока.
   - Ах, это? - она бросила остатки зажигалки на стол, - это самое малое из того, чему ты скоро научишься. Физическое тело - тоже тонкое тело, и тому, кто умеет обращаться с тонкими телами ничего не стоят такие фокусы... Вот только они очень затратны, я когда лламбу (лламба - энергоманипуляция, закрывающая субъекту воздействия все тонкие каналы восприятия и таким образом, защищающая его от воздействия тонких паразитов и хищников) тебе сделала, потом еле до дома дотянула, на честном слове и на одном крыле...
  
  * * *
   Ну, по порядку. Значит, купить мобильный телефон (а еще в гастроном и в аптеку) - это раз. Позвонить дяде Коле - это два.
   - Дядь Коль, привет.
   - Здоров Серега, где опять пропал? Мы уже волновались.
   - А, ерунда, я в Питер на выставку ездил.
   - Все по выставкам, когда уже делом займешься? Предупредил бы хоть...
   - Дядь Коль, не знаешь, кто сейчас из молодежи в милиции работает, толковые ребята?
   - Ну, есть толковые, а тебе что за печаль? Опять влип во что-нибудь?
   - А есть там девчонка такая Наташа?
   - Наташа? А, Звонарева! Это следачка новая, у них в следотделе текучка, напринимают кого попало, только научишь чуть-чуть, а они уже разбежались. Но эта вроде сечет... И так... Порядочная...
   - Дядь Коль, неохота тебя по пустякам беспокоить, дай мне телефончик этой Наташки, а если с ней не выйдет, я уж тогда к тебе, ладно?
   - Эх, беда с тобой Сережка, был бы жив отец... Ну, ладно, пиши, да смотри, забеги завтра, не по телефону же болтать...
   - Ага, дядь Коль, спасибо, дядь Коль.
   За что, при всей его мрачности люблю дядю Колю, - он не заморачивается, не застревает на анализе ситуации.
   Рысь Наташа, общаясь со мной, употребляла специфические милицейские словечки. А городок-то у нас маленький. Отделение милиции одно. Много Наташ в следственном отделении не будет. Если ошибка - мы это быстро узнаем. Это мой город!
   ОК. Звонок Наташе - это три. Гудок. Второй. Третий. Незнакомый номер - может не ответить. Четвертый. Неужели не ответит? Пятый. Ответила!
   - Привет, Наташ.
   - Кто это? Представьтесь! - строго, но заинтересованно. А голосок-то знакомый, это она! И звуковой фон! Умца-умца, модная клубная гоцалка. Значит, дискотека. Их в городе всего пять. Но это умца-умца, слышно аж сюда на крышу ДК, где мы сидим сейчас с Чайкой. Да, там внизу переливается холодными огнями цветомузыки, стекляшка клуба "Колибри". Отлично, я же говорил, это мой город!
   - А это один твой поклонник. Тайный. - Чайка морщится. - Помнишь, ты хотела , чтобы я кое-что вспомнил?
   - Ягненочек?!! - в голосе появляется металл и жаркий охотничий азарт, - ты где?
   - Я там, где надо и я вспомнил что надо. Хочешь, расскажу?
   - Хочу. - Она взяла себя в руки и теперь звучит холодно, со сдержанным презрением и превосходством хищника над жертвой.
   - Прямо сейчас покажись на центральном входе. Прямо сейчас, ты поняла? У тебя две минуты. Я приду, расскажу тебе все и уйду. Только тебе. Прямо сейчас.
   - Погоди, - перебила она, - что ты затеял?
   - Что можно затевать в моем положении? Смеешься? - я позволил себе горький смешок, - просто хочу, чтобы вы отстали от меня. Солью тебе инфу и исчезну. Тебе с этой инфы прибыль, а мне одна головная боль. А так хоть искать не будете. Все, заболтались. Я даю отбой и жду ровно две минуты. Если не выйдешь, я лахаю и привет.
   Жму на красную кнопку мобильника и, вытащив аккумулятор, бросаю в карман. Озираясь, чтоб никто не увидел, пикирую ко входу, стараясь стать так, чтобы потом свечой уйти вверх - чтоб ничего не мешало. Если рысь подтянет помощь, я скорей всего успею смыться - путь отхода проверен, я смогу укрыться от выстрелов за крышей ближайшего дома. Но я уверен, она не станет звать помощь, понадеется, что сама сумеет справиться со мной - сначала послушать, что я скажу, а потом захватить, и снискать все лавры на свою остроухую (с кисточками) голову.
   Она выходит, разгоряченная танцполом, не надев верхней одежды, она в легком светлом костюме, идет уверенной кошачьей походкой. Останавливается передо мной, лицо плохо видно, освещение здесь паршивое. Для уверенности спрашиваю:
   - Звонарева?
   - Ягненочек? - скорее не спрашивает, а утверждает она.
   Сомнений больше нет. Крепко беру ее за руку. Она изумленно вскрикивает. С черного неба белой молнией на нее налетает Чайка, хватает за вторую руку и мы взлетаем с добычей сразу высоко-высоко. Это четыре. Это мой город.
   А теперь - пять: Багровые отблески расплавленного шлака из металлургических ковшей, медленно проплывавших под нами по железнодорожной ветке на вершине шлаковой горы, плясали на наших лицах (багровым заревом стелился горизонт, да-да). Мы стояли на верхней наблюдательной площадке третьей доменной печи. Тридцатиметровая башня не поражала своей высотой, как какой-нибудь небоскреб, но для наших целей - душевно побеседовать - этого было достаточно. Шлаковые ковши внизу прекрасно дополняли ансамбль.
  
   Кошки, конечно, всегда приземляются на лапы, что ж, если рысь не пожелает нам помочь в нашем небольшом деле, мы проверим, так ли это с рысями. В таком примерно ключе ее проинформировала Чайка, держа эту сквернавку под стволом.
   Однако рыси не было благоугодно вести себя хорошо. Оказавшись спиной к ограждению площадки с руками (лапами?), хорошо закрепленными манжетой тонометра (рядом с лавкой мобильников была еще аптека), она независимо разглядывала нас.
   - А чё ты сегодня с одним пистолетом? - глупо, как мне показалось, спросила она у Чайки.
   - С тебя и одного хватит, - ответила та, - и, кстати, о птичках... мы ждем от тебя не вопросов. Ах, да, я забыла, кошки ведь труднообучаемы, может ты не поняла вопроса? Я могу повторить еще раз, - на слове раз Чайка сделала ударение, - но я ведь не Куклачев... да и со временем у нас туго... И просим мы тебя о сущей безделице... Где его держат? Тебе за это ничего не будет.
   Рысь в ответ хохотнула девическим баском. Я тоже рассматривал ее, впервые видя при свете, пусть и тусклом, в человеческом облике. Это была, кругленькая, в меру полненькая, румяненькая девушка, по виду совсем молоденькая, и домашняя, похожая на матрешку по стилю оформления. Она даже в очках была. Ее проще было представить себе первокурсницей в библиотеке, чем жестокой дознавательницей в камере пыток. Я глазел на нее с изумлением:
   - Подожди, это ты... меня... ягненочком называла?.. Это я тебе ягненочек?
   Она смерила меня взглядом, подмигнула, театрально облизнулась и щелкнула крепкими белыми зубами:
   - Хм, я же в образе была. А ты отлично на шашлык сгодишься, хотя я еще два рецепта знаю, - по-французски - это надо жарить, поливая бульоном со сливочным маслом, и, по-ланкаширски, это в котелке варить... мрррряу....
   Я поперхнулся. Рысь расхохоталась.
   - Так не пойдет, - устало сказала Чайка, - она нас не воспринимает, смотри, как держит кураж! Что мы можем сделать! Боюсь, что все пропало. Нам надо бежать...
   - А с ней что делать?!!
   Чайка пожала плечами, рука ее с пистолетом стала заметно клониться книзу. Я заметил, что рысь следит за рукой Лары, точно как кошка, подкрадывающаяся к воробьям, и меня пробил холодный пот. Это плохо, это очень плохо. Чайка не выдержала, скисла. Да, она очень устала, я понимаю, но нам же немного совсем продержаться, пресануть эту кошатину, так чтоб полезло!.. Но теперь уже не пресанешь... Вон как рысь сразу расправила плечики, а поначалу-то действительно уши прижала... Но теперь момент упущен, что же делать, что делать? Все пропало, шеф, все пропало... Рысь, между тем, с наглостью, присущей некоторым кошкам, упорно лезущим на диван, как их не сгоняй, все больше чувствовала себя хозяйкой положения.
  
   - А что с ней делать? - безнадежно проговорила Чайка, казалось, она едва ворочает языком, - отпустим, мы же на стороне светлых духов, зачем нам отягчать карму?
   - Вот-вот, - издевательски вставила рысь, - отпустите меня, девушка дело говорит, а то схватили, подняли, прям киднепинг какой-то... стыдитесь, вы же добрые феи! И кстати, - это она уже мне, - с чесноком ягнятина тоже ааатлично идет, и с белым вином...
   - Заткнись, с...ка, - с бессильной ненавистью сказал я ей, - мало ты еще знаешь о добрых феях".
   Чайка совсем расклеилась. Рука ее с пистолетом бесхозно болталась где-то у бедра, она шаталась как пьяная, глаза слепо, ранево устремлены в черное небо, по лицу бегут слезы.
   - Кошку с...кой? - не унималась рысь, - сэр, Вы не джентльмен.
   Я заметил, как она напрягает плечи, стараясь незаметно выкрутить за спиной связанные запястья из наших импровизированных наручников.
   - Стой смирно, не дергайся, - заорал я рыси самым уничтожающим тоном. Она расхохоталась:
   - А чего ты кричишь, у тебя же пистолета нету?.. - и противно, по моему скромному мнению, захихикала. Вот уж действительно развязная особа.
   - Лара,- я встряхнул Чайку за плечо, - возьми себя в руки, или, пить-пилить (удивительно, как восприимчив я оказался к этим птичьим ругательствам), отдай мне пистолет!
   Чайка склонилась мне на грудь,
   - Я не могу, не могу... Прости, это слишком страшно, я так устала, я больше не могу убивать...
   Рысь зашлась от хохота:
   - Ой, не могу, террористы недоделанные, курочки-Рябы, ну прямо как в мультике, - чикен ран!
   Я отобрал оружие у Лары, силой разжав ее холодные безучастные пальцы. Лишь на мгновение я оставил рысь без внимания, и она уже почти отвязалась от поручня площадки, - ее зубы клацнули возле моего уха. Она злобно зашипела, раздраженная неудачей.
   - Слышишь, ты, глупый пучок перьев, а ну-ка, развяжи меня, фуагра с кокосом, живо! Слышишь, я приказываю тебе!
   Я приставил пистолет к ее переносице, чуть сдвинув ее гламурные очки вверх, и сильно надавил стволом, одновременно сжимая челюсти, чтобы собрать все силы и убить ее.
   Рысь тут же ласково замяукала:
   - Ну что ты Сережа, что ты, правда, ты же не можешь убить женщину? Пощади меня... я тебе пригожусь... - она задыхалась от адреналина, стараясь освободиться, готовясь броситься, - я тоже тебя отпущу. Вы сдавайтесь, а я тебя есть не стану... Мы же с тобой соседи по дому, только ты в первом подъезде, а в четвертом...
   Я не сразу услышал слова Чайки, сказанные спокойным и ясным голосом и прозвучавшие как гром среди ясного неба:
   - Отпустим ее.
   С облегчением и ужасом я убрал пистолет и выпустил из пальцев плечо рыси. Но рысь видимо и сама удивилась и притихла, вникая в обстановку.
   Чайка требовательно, твердо протянула руку. Я вложил в нее рукоять пистолета. Дальше ее действия объединились в одно плавное, слитное движение, выполненное в ураганном темпе: она швырнула оружие за борт пальто, скользяще подшагнула к рыси, сорвала с нее манжетку, нелепо хрустнувшую, улетая во тьму, и не дав рыси опомниться, подхватила ее под бедро и подмышку (как в самбистской мельнице) и, со словами: "Мы тебя отпускаем"...- швырнула ее, казалось, прямо в гигантскую чашу ковша с кипящим, багрово светящимся, шлаком. Та исчезла в темноте, пропитанной вишневым отсветом шлака, не успев издать и звука.
  
   - Ты!.. Что же ты... Как?... - я был поражен, наверное, не меньше, чем, если бы она меня туда бросила. Потрясенный, я смотрел на нее, и никак не мог осмыслить произошедшее. Мне сейчас пофиг было то, что мы теряем ниточку к спасению наших близких, меня убило то, как деловито и равнодушно, как небрежно, она швырнула чужую жизнь (пусть даже жизнь опасного животного) в страшное огненное ничто.
   Чайка вытерла руки о пальто, и снова вытащила пистолет, успокаивающе похлопала меня стволом (довольно увесистым) по плечу.
   - Все нормально, нормально. Это было необходимо, нужно было выключить в ней человека, снять контроль. Понимаешь, в зверолюдях самый страшный зверь - человек. Именно в нем гнездится зверодух. А ты молодец. Хорошо держался. Пошли к ней. Теперь будет вторая часть лебединого озера.
   Чайка легко, как перышко перемахнула ограждение площадки и скрылась за краем платформы. У меня екнуло в животе, но я вспомнил, что теперь я тоже птица и последовал за ней.
   Рысь, мелко трясясь, лежала в страховочной сетке (а я и не заметил эту сетку, вот шляпа). Целенькая, как яичко. Только сейчас это была не рысь. И не человек. Медуза. С ней можно было делать что угодно. В политкорректном смысле. На хлеб намазывать, например. Только делать этого не хотелось, по понятной причине.
   Чайка сморщила носик и помахала ладонью у лица.
   - Ой!.. Ну, ничего! Вот обсохнешь и снова киннером станешь. Сейчас мы этому горю поможем, - она достала из кармана небольшой пузырек с аптечной наклейкой (вот почему она задержалась в аптеке!)
   Лара откупорила пластиковую пробочку и поднесла пузырек к носу рыси.
   Та широко раскрыла глаза, в них плеснулось радостное безумие, она всем телом, всем существом потянулась к заветной пляшечке. Лара встряхнула пузырек, и несколько капель брызнуло на лицо рыси. Та блаженно выгнулась, и, облизавшись, широко оскалилась (назвать это улыбкой язык не повернется), вожделенно косясь на пузырек.
   Лара присела рядом с ней, беспечно спрятав пистолет, и почесала за ушком. Рысь зажмурилась от удовольствия и замурлыкала.
   - Видишь, как оно? Каждому джину - свою лампу... - и уже обращаясь к рыси, - Да, кисонька, да, мяу-мяу, видишь, как хорошо? Хочешь это? - она показала рыси пузырек, и та закивала головой, так что, казалось, еще немного и голова ее оторвется. - Да, ты это получишь, это все тебе... - Лара налила немного на ладонь и позволила рыси слизать жидкость. Рысь захорошела еще больше, хотя казалось дальше некуда, и стала тереться лицом о колено Лары.
   - Ты это получишь, получишь, да, только скажи нам, где Клевцов Виталий Евгеньевич, и сразу получишь еще хорошей вкусной валерьяночки.
   - Ннннауууу, - рысь замяукала, отчаянно стараясь, справиться с собой, и смогла все же овладеть речью: "Нннаааа Киршаааах, в красномммм доммммме"...
   Чайка быстро глянула на меня, я не успел ничего сказать, но она поняла по лицу, что мне это место знакомо.
   - Пойдем с нами, мурушка, - ласково сказала она рыси, поглаживая ее по шее, и выразительно позвякивая карманом. - У нас еще много этой сласти...
  
   Красный дом смотрел на пустырь слепыми темными окнами, он не был обнесен забором, - проблем с нежелательными гостями здесь никогда не было. Мертвый дом ощетинился, полный немого мертвецкого вызова, готовый к расправе с любым легкомысленным незваным гостем.
   Главное теперь, - попасть внутрь. Остальное - вопрос ветеринарной медицины.
  
   Мы, поддерживая рысь, уже совсем ручную, с двух сторон под руки, приблизились к двери. Ее голова была у Лары под мышкой, рысь жмурилась и мурчала, Лара почесывала ей подбородок.
   - Давай, кошечка, давай, нажми сюда лапкой, - Лара снова дала ей лизнуть валерьянки и Наташа с энтузиазмом надавила кнопку звонка. Никто не отвечал, и девушка-рысь стала с такой энергией молотить в дверь, что железная лудка заходила ходуном. Мне вчуже стало страшно.
   - Кого там несет, пид тры чорты? - послышался хриплый со сна мужской голос.
   Рысь, окончательно съехав с катушек от близости волшебной жидкости, заблажила человеческим голосом:
   - Открой, Семмммен, ааааааткрой, быстро!
   Неведомый Семен (песиглавец? крыса?) с грохотом заворочал массивные запоры. Едва дверь приоткрылась, как рысь запустила в щель лапу и выдернула беднягу наружу. Мы не стали разбираться, какая у него голова, песья или какая другая, я просто тюкнул его по этой голове пистолетом, позаимствованным у Чайки, и аккуратно положил к крыльцу, в тень. Чайка, как опытная дрессировщица, тут же поощрила рысь порцией валерьянки. Все прошло тихо.
   Мы осторожно заглянули в дом. В прихожей было пусто. Горел свет, но окна были плотно завешены. Мы вслушались. Где-то в глубине дома мутно болботал рекламой телевизор. На кухне уютно гудел холодильник. Сопел газовый котел. В маленькой ободранной гостиной потрескивал камин. Живых звуков слышно не было. И тут послышалось тонкое гудение, переходящее в свист. Мы вздрогнули, выставив оружие в сторону, откуда доносился звук, но это был всего лишь чайник. Он свистел все сильнее и сильнее. Никто не спешил его выключить, никто не интересовался где, "пид тры чорты", подевался Семен. Я пришел к выводу, что нам будет вполне безопасно выключить чайник самим. Мы быстро и осторожно обошли дом. Никого не было. Я быстро втащил в дом пришибленного мной киннера, и мы пристроили его поспать в маленькой бытовочке, в компании пары утюгов, швабры, тазика, и гладильной доски.
   Где они его могут держать? В правдивости рыси не могло быть сомнений, довольно было посмотреть на ее умильную... лицо. Но его могли перевести, или она могла ошибаться. Для нас было бы логично поскорее найти подвал. Мы нашли его. Только это не был подвал в привычном смысле слова. Вместо банального сельского подпола, ямы в полу, мы обнаружили в одной из комнат фальшивую стену, которая поползла и задвинулась вверх, под потолок, от случайного прикосновения праздношатающейся (буквально!) рыси. За стеной оказалась дверь, у которой мы долго стояли, и не могли ничего сказать. Лара села на пол. Рысь принялась ластиться к ней. Лара рассеянно погладила ее.
   - Назову я тебя Ритой, - тоскливо проговорила она в пространство.
   - Хорррррошо, хозяйка! - браво промурчала рысь.
   - Почему Рита, - удивился я, - она же Наташа.
   - Но она же рысь, значит пума. А пума английскими буквами читается по-русски Рита.
   - Это женская логика?
   - Нет, это конец. В логике мы больше не нуждаемся.
   Да, это был конец. Дверь была непроходимая. Размером во всю стену, она неприступно сверкала полированной броней, она презрительно взирала на нас мощными замочными скважинами. И с первого взгляда было ясно, что нам ее не открыть. Никакой сигнализации не было. Лара заставила рысь стучать. Та колотила, как на пожаре. Ничего не произошло. Тогда Лара взяла в руки ее голову и почти умоляюще спросила:
   - Как нам попасть туда?
   Рысь пьяно помотала головой:
   - Мы туда не войдем, хозяйка. Они сами открывают, когда им надо. Мы не смеем их беспокоить.
   - Кого их?
   - Киннер-хаш, подземных духов, там внизу соляные катакомбы, там их город.
   - Вот еще чего не доставало, - простонал я, взявшись за голову, - подземные духи!
   Рысь осторожно ухмыльнулась (она начинала как-то оттаивать, и это было опасно):
   - Это наши старшие, просто называются так - подземные духи.
   - Почему?
   - Под землей сидят. Там выход в Киннерту, магистрат и привратная стража. Мы наверху вольно живем, а они - служат. Мы их слушаться должны.
   Лара, опершись спиной о дверь, будто ей было трудно стоять, сползла на пол и села, разбросав ноги.
   - Почему ты не сказала мне об этой двери, - бледно, бесцветно спросила она у рыси. Рысь почувствовала смерть, притаившуюся в слабом голосе Чайки, и засуетилась (впрочем, она казалась искренней), заглядывая ей в глаза и поглаживая по карману с валерьянкой:
   - Хозяйка, хозяйка, я говорила то, что ты спрашивала. Про эту дверь ты не спрашивала. Я же не могу говорить, когда не спрашивают.
   Лара вяло полезла в карман и бросила рыси пузырек. Та, сорвав крышку зубами, припала к горлышку, и, осушив его одним длинным глотком, стала кататься по полу у ног Лары.
   Лара вдруг завыла не хуже рыси, так что я вздрогнул и с ужасом уставился на нее. Самое страшное было то, что на этот раз она не притворялась. Я бросился к ней, обняв ее за плечи, пистолет в руке мешал мне.
   - Что, что с тобой?
   - Я все, все проиграла, теперь я никогда не смогу его найти, это был мой последний шанс... Это я во всем виновата... Не смогла, не успела, не предусмотрела...
   Слова ее безнадежно утонули в рыданиях, как набор детских песочных пасочек в пене прибоя.
   Я бережно потряс ее:
   - Лара, Лара, милая моя Чайка, держись, ну же, встань, ничего еще не кончилось, мы с тобой что-нибудь придумаем.
   Я нес эту обнадеживающую чепуху, но сам понимал, что и шанса-то у нас не было. Мы - двое глупых детей, волей случая замешанных во взрослые игры, не зная ни брода, ни моста в этом кровавом дерьме, которым зачастую оборачивается для непосвященных эзотерическая сторона жизни. Вот, не имея другого выбора, против законов этого мира, мы хотели спасти наших близких, которых некому больше было спасать. Мы правильно действовали, в меру полученных знаний и инстинктов. Мы тайно напали на сильного врага в слабом его месте, надеясь на быстроту наших крыльев, надеясь, что скорость и наш отец- воздушный океан, помогут нам унести наши перья от оскаленных пастей и свинцовых бляшек, и все нам будет, как с гуся вода. И оказались на сцене, под прожекторами, лицом к лицу с целой вражеской армией в самой ее цитадели. Причем, похоже, мы сами загнали себя в эту ловушку: мы отняли у себя внезапность, единственный наш козырь. Помните эту детскую считалочку: Ну, летите, как хотите, только крылья берегите? Еще удастся ли нам сберечь наши крылья?
   Я поглядел на дверь и у меня опустились руки.
   Внезапно Лара схватила меня за грудки:
   - Послушай, художник, послушай!.. - этот ее переход от полной депрессии к бурной реакции напугал меня, - ты рассказывал, как рисовал крылья на снегу? - в ее больших глазах полыхали обжигающие огни надежды, и я, еще не понимая, к чему она ведет, тоже загорелся этими огнями.
   - Помню... А...
   - Рисуй, - закричала она, ударив кулачком по двери, - рисуй, пиши!!!
   - Что писать!!? - заорал я в тон ей, чувствуя, как внутри все дрожит и бьется.
   - Не знаю, шпак твою черешню, что-нибудь пиши, гром тебе в крыло, чтобы эта дрянь железная открылась, в сетку, в рогатку, в домашнюю кошку!!!! Пиши, Ван Гог ты ощипанный!!!
   Я вскочил, чувствуя прилив сил, и озираясь кругом в поисках пригодного орудия. Чем рисовать? Разве что киннеры, все как один поклонники живописи и кисти с красками, мелки, пастели и акварели разбросаны здесь на каждом шагу? А! Этюд в багровых тонах. Перед глазами промелькнули багровые отблески шлаковой горы, сменившись образом багрового пламени камина. Я, сломя голову, ринулся к камину, и, пошуровав щипцами, вытащил несколько крупных угольев, и, на подгибающихся от спешки ногах, побежал обратно по коридору. Бросившись на колени перед дверью, я сделал несколько грубых резких штрихов, прежде чем понял, - я опять не знаю, что я делаю. Но руки, руки знали что делать, и на броневой плите вскоре появилось довольно убедительное изображение связки динамитных шашек. Я обернулся к Ларе, она стояла за моей спиной на коленях. Что же дальше? Я ни мало не сомневался, что, при определенных условиях, нарисованная мной взрывчатка сделает свое дело. Но каковы эти условия? Все же, чувствуя себя идиотом и шарлатаном, я пририсовал к динамиту бикфордов шнур, огонек, и тянущийся от шнура дымок.
   - Что теперь? - закричал я, нервно сжимая в пальцах уголек.
   - Рисуй взрыв! - без колебаний заявила Лара.
   Я пожал плечами и стал прерывистыми широкими линиями наносить на дверь изображение взрыва, черную дыру-пробоину и расходящиеся лепестки разорванного металла. Десять секунд и взрыв был готов. Лично я в него поверил. А дверь, видимо, нет. Во всяком случае, ничего не произошло. Зато у меня возникло понимание, то потустороннее понимание, которое заставляло меня рисовать летающие паровозы и кленовые вертолетики, что в картине взрыва кое-чего не хватает. Чего? Багровых тонов! Действительно, что это за фугас? Дым один, а огня нет. А, как известно дыма без огня не бывает. Ну что ж? Окропим снежок красненьким? Я коротко, без замаха, ударил кулаком по острому краю двери и рассек руку. Боль пронзила до плеча. Это ничего. Кровь лениво закапала на пол. Я обмакнул палец в теплую густую вишневую жидкость и стал наносить мазки, стараясь быть как можно убедительнее.
   И дверь дрогнула, да, она задрожала, и пол задрожал под нашими ногами. Мы вскочили, Чайка схватила меня за руку, перемазавшись в моей крови. Глухой раскатистый удар донесся изнутри, затем еще один, на нас посыпалась штукатурка, обои с треском лопнули и по стенам побежали трещины, зазвенела посуда. Пол под ногами поплыл, словно мы стояли на пароме через бурную реку. Это что, так действует мой рисунок? Инстинктивно обнявшись, чтобы устоять на ногах, мы попятились от двери. По-настоящему, по-саперному, было бы разумнее выйти из комнаты, ежели мы ожидали взрыва, но у нас хватило ума только отойти в сторону. Рысь, шипя, полезла под стол. Еще несколько толчков, - настоящее землетрясение, подземный гул, треск на чердаке - ломаются деревянные стропила, загремел шифер на крыше, потом тряхнуло так, что мы с Чайкой упали на колени, а дом с истерическим предсмертным скрипом накренился на бок.
   - Бамммм!
   С оглушительным звоном исполинского гонга дверь соскочила с проема вместе с рамой, постояла, покачиваясь в клубах удушливого кислого химического дыма, и с тяжким грохотом рухнула, проломив пол тяжестью падения.
   Из проема потянулся под потолок черный дым, пахнуло огнем и боевым смрадом. Жирные облака взрывчаточного перегара заволокли комнату, мы чихали, глаза у нас слезились, в ушах звенели колокола.
   Когда дым рассеялся, из подземелья послышались неторопливые, веские шаги.
   - Приготовься! - шепнула мне Лара.
   - К чему? - удивился я.
   - Ко всему приготовься, дрозд хохлатый!
   Когда он появился на пороге, нервное наше напряжение было таково, что труднее всего было не выстрелить в него.
   Слегка пошатываясь, он оперся плечом о стену и вытер пот со лба левой рукой, завязанной каким-то грязным тряпьем. Было видно, что на пальцах нет ногтей. Его разбитое всмятку лицо, разорванную и окровавленную одежду, покрывала черная копоть и серый пепел, но светлые, серо-голубые глаза глядели весело и лопнувшие губы улыбались.
   Мы с Ларой одновременно бросились к нему. Я обхватил его за плечи (опять мешал пистолет!) с криком: "Виталька! Чертяка! Живой!"
   Лара, упав перед ним на колени, с горестным и радостным стоном, ткнулась головой ему в живот:
   - Ранайяр, брат мой-сокол, что с тобой сделали!!?
   Виталик (какой там еще Ранайяр?) ласково положил руку ей на голову, похлопал меня по спине, и с гримасой боли опустился на колени рядом с Ларой. Я тоже сел на пол, чтобы не отрываться от коллектива. Лара плакала на его плече, как потерявшийся и успевший отчаяться ребенок, вдруг чудесным образом возвращенный в семью.
   - Не понимаю, - сказал я, - а как это, что за Ранайяр?
   Переведя дыхание, сокол-Виталик засмеялся:
   - Ну, чего расселись, халифы-аисты, полетели отсюда.
   Я состроил ему отмороженную рожу:
   - Летает только залетуха...
   Вы бы видели, как радостно, вкусно, беззаботно он хохотал, как будто в жизни не слыхал шутки смешнее.
   - А где все эти... - я кивнул на провал бывшей двери, - из которого несло гарью и кислятиной. - Ты их всех убил?
   Он помрачнел.
   - Нет... Они... Сами умерли...
   - Как это? Я не понимаю.
   - Я сам не понимаю. Потом поговорим.... Эти умерли, но есть еще другие, и уверен, - они едут сюда...
  
  
   В 11.35 следующего утра мы незаконно пересекли государственную границу Украины (но, кажется, ПВО на нас не обиделось) и через пару часов оказались в Теберди, маленьком милом горном городке, в теплом доме, где радушный, полный, брызжущий весельем, хозяин-горец кормил нас острым овечьим сыром с тузлуком, копнами зелени, и прочей снедью, запах, которой говорил сам за себя: вместо хлеба здесь ели пасту - это вроде пшеничной каши, и были хычины с сыром и картошкой, аппетитные пышные лакумы, восхитительный тхъурыжь, закерис и боза с калмыцким чаем и айраном.
   Заморив червячка, мы вышли подышать чистым горным воздухом, и как многие, обреченные всю жизнь дышать свежим табачным дымом, с удовольствием закурили. Мы брели по небольшому садику, огороженному низеньким забором из дикого камня. Я представил себе, какая здесь красота будет весной. Вишня, персик, алыча. Как все это зацветет!
   - Зря вы все-таки кошечку с собой не взяли, вот вам теперь квартиру бы надо, а на новоселье надо кошку в дом первой запускать... - задумчиво проговорил Виталик, кощунственно выпуская дым в хрустальный, аж звенящий от чистоты воздух.
   - Ты что, как можно крупного хищника держать в доме? - отозвался я, в ключе обычной нашей с Виталиком, пикировки. Я не чувствовал в нем чужака. Да. Или нет? Тут был сложный момент. Теперь-то я вроде тоже был их. Но... Я этого не чувствовал. Я - человек. Я - авис. А что это такое? Я не знаю, что значит быть ависом. Я смутно понимал, что это - то ли очень вдохновенный человек, то ли вовсе человек-птица. А что значит быть человеком? Никто этого не знает, хотя уже не одну тысячу лет люди обсуждают это. Но, словом, он был для меня свой, именно как человек.
   Лара мстительно ткнула его в здоровый бок кулачком. Обиженно сказала:
   - Ты шутишь, смеешься. А я два года тебя искала. Знаешь, что я пережила за это время? Я убила бы тебя прямо сейчас, хоть на тебе и так живого места нет. Но, знаешь, почему я тебя все-таки не убью?
   Виталик посмотрел на нее с выражением живейшего интереса.
   - Почему?
   - Я же тебя знаю, у тебя наверняка есть уважительная причина. Разве же можно убивать человека с уважительной причиной?
   Виталик (хотя, когда он обнимал Чайку, мне было приятнее думать о нем, как о Ранайяре), ласково привлек ее голову к себе на грудь, потом отстранил и посмотрел в глаза.
   - Причина эта есть, Лара. Ты знаешь. Чайка не может...
   Лара, порывисто обняв его, снова прижалась лицом к его груди. Плечи ее дрожали, она плакала.
   - Ну, что ты глупенькая, что ты?
   - Я знаю, ты ни в чем не виноват, - быстро проговорила она, - я знаю, ты не мог дать знать о себе, не мог вернуться. Но я чувствую, - ты скажешь сейчас что-то страшное, что-то окончательное... Боюсь, я снова тебя потеряю... Я не хочу этого знать... Да говори же!.. - выкрикнула она и голос ее сорвался.
   - Я пришел сюда два года назад, - глухо проговорил он. Официально я занимался связями между мирами. У нас в Лайсе эту тему уважают. Но меня всегда интересовало, что такое это наше оборотничество. Кто мы все такие? Что делает человека - человеком, киннера - зверем, ависа - птицей. Ведь мы все - люди, в каком-то смысле: ручки, ножки, огуречик, получился человечек...
   Он перевел дух, тема была для него мучительна, но привлекательна, привлекательно-мучительна. Он тащил каждое слово как мешок с цементом, но, кажется, начинал заводиться.
   - Анализы, проведенные в лаборатории Неньялика, еще в восьмидесятых, показывали что биохимически организмы всех трех рас идентичны. Но киннеры, овладевая человеком, дают силу оборачиваться разным зверьем, и, обуянные киннерами люди, образуя общественные структуры, обязательно складываются в пирамиду взаимопожирания, которая затем встраивается в общество людей, паразитируя на них и растлевая, привнося в жизнь людей демонические мотивы и мотивации, дают черную силу для черных дел. Ависы дают человеку силу полета, могут одарить его высоким талантом творения и доброты, могут поднять человека на недосягаемую для грязи и крови высоту. Понятно, что человек, в меру, так сказать, своей испорченности, имеет интерес, к чему-то, что может изменить его жизнь в ту или иную сторону, к свету или к тьме. Но что дает это духам? Почему человек является для них объектом аттракции? Нет, нет, обе стороны обычно утверждают, что это просто удовлетворяет их жажду действия, волю к развитию, что люди для них строительный материал, орудия, глина, субстрат, рынок сбыта, театр военных действий, и прочие глупости. Да, глупости, постольку, поскольку по своему значению эти основания не стоят и крошки того знания, которое кроется за этой завесой.
   В людях есть нечто, что выше и больше, шире и длиннее, легче и тяжелее и нас, и киннеров, да и самих людей тоже... Это некая возможность человека стать чем-то еще. Возможность, порождающая вместимость для духов. Но духи, мудрые и не очень, добрые и злые, пользуются этой гостеприимностью человеческой души, весьма, на мой взгляд, нерационально. Примерно, как люди нефтью. Человек способен на большее.
   - И что же это ? - Лара внимательно смотрела ему в глаза.
  - Ну вот, слушай сказку: Жил-был один авис. Летал себе в небе. Песни пел, на небушко привольное поглядывал и солнышку радовался. А в Лайсе было тогда тепло да хорошо. Но вот стало вдруг холодно. Не то, чтоб совсем, но все же... неуютно. Продрог авис и захотелось ему домой. А дома у него не было. Ведь раньше тепло было и дом был ему не нужен. И авис тот подумал: у всех тварей земных есть дом, - у зверя нора, у рыбы - пучина, птица гнездо себе вьет, где же мне дом положен? И полетел он по миру искать себе дом. Но ни земля ни вода , ни дерево не приняли его - слишком чистым и легким было его тело. Вода боялась его промочить, земля - испачкать, дерево поцарапать. Загоревал тогда авис, сел на облачке и плачет. Тут явился ему Господь и спрашивает: что ты плачешь, дитя ветра и огня? Он и говорит, как же мне, Господи, не плакать. У всех есть дом, а у меня нету. А мне ведь холодно. И сказал ему Господь - ступай в душу человеческую, дитя ветра и огня, лишь она из стихий может быть твоим домом, ибо сродни твоей природе только душа человеческая. Но за приют этот должен ты делать свою работу, платить свой долг, тем обременяю тебя.
   И авис спросил:
   - Каков долг мой и какова работа? Господь же улыбнулся и не ответил, но лишь сказал: долг твой знать свою работу, и работа твоя находить свой долг на путях земных, небесных и человеческих...
   Лара слабо, нежно, улыбнулась, как улыбаются воспоминанию детства:
   - А, ты читал мне эти сказки на ночь, я помню...
   Виталик улыбнулся.
   - Все знают. Но не знают другого. В человеке нашли мы себе дом, приют. Но человек - не жилье, человек - корабль. Да, корабль, морской, космический, воздушный, духовный... и не просто даже космический корабль - Виталик все больше заводился, - а корабль, черт знает какой, непонятный, непонятый, беспонятийный, предназначенный для путешествия в непознанное и непознаваемое, в такие пространства, которые не можем постичь и представить даже мы.
   Лара растерянно сказала:
   - Куда же поплывет этот корабль? Разве мало того, что мы делаем для людей, разве мы не поднимаем их к подвигу, к молитве, к помощи друг другу, к любви, к искусству, каждый день, каждый час мы стучимся в их сердца и головы, не всегда готовые к этому и не всегда благодарные. Чего же ты хочешь от нас еще?
   - Да, мы много делаем хорошего, нужного, но, пойми, мы топчемся почти на месте, мы продвигаемся лишь незначительно, мы часто принуждены бываем отступать, и это каждый раз бывает так больно, потому что за каждым шагом назад - кровь, смерть, раздавленные судьбы, искалеченные души.
   Я жил здесь два долгих года, и каждый день видел, как люди открывают души тьме, как их сердца размениваются на мелочные, ничтожные искушения здешних магазинов.
   Лара снова обняла его, обняла крепко, словно боялась что он прямо сейчас взлетит в небо, да так и не вернется, останется там облаком и дождем.
   - Милый мой, я все понимаю, я же знаю тебя, но ведь это нетерпение сердца опасно, опасно и для тебя и для них. А ты ведь хотел принести себя в жертву, да? Одним жертвоприношением все решить? Нет. Нет. В этом мире все делается не так. Мессия приходит за мессией. Один распинается. Второй распинает других. Третий строит. Четвертый рушит. Маленькие мальчики и девочки жертвуют копеечки во имя света и добра. А иногда и не копеечки. Иногда и самую душу свою, и плоть и кровь отдают они... А кто-то молодой и красивый, полный надежд и любви, бросается под поезд, спасая ребенка, и умирает в муках... И так понемножку... Еще один кирпич в стену. Еще одна молитва, еще одна лампочка... Понемножку.
   - Да, да, все так, все так, я понимаю, но, поверь, я не хотел пожара, я не хотел дергать ростки, чтобы они быстрее выросли. Но я знал, я чувствовал в человеке, в этом существе, обделенном крыльями, которое нуждается в нас чтобы летать, какое-то тайное измерение, способность, вдруг, сразу, без всякой подготовки пойти туда, куда нет дороги, куда не указан путь и нет самого понятия пути туда... И я хотел указать им на эту неведомую, от века забытую дверь, в бытие, не начавшее быть не начавшимся. Или хотя бы увидеть ее глазами своего сердца. Я искал, но она была хорошо спрятана, я бредил, я лез на стенку, горлом шла кровь. Я пил водку, как человек. Я напивался, как свинья, и спал на земле. Я плакал, я звал ее - она не шла. Я шел по улице заглядывал в лица и всюду видел ее следы, но не ее саму...
   - Постой, постой, постой, - вмешался я, - сам ритм твоих слов мне кое-что напоминает, - и я прочел стихи:
  ...Жил художник в нужде и гордыне.
  Но однажды явилась звезда.
  Он задумал такую картину,
  чтоб висела она без гвоздя.
   Так я к чему, ты не эту ли звезду искал, чтобы, значит, без гвоздя?..
   - Да, да, - радостно смеясь, воскликнул Виталик. - Она, это она.
  Может быть, "нет", может быть "да",
  На нашем месте в небе должна быть звезда
  Ты чувствуешь сквозняк от того
  Что это место свободно?
   Однажды я понял, что больше не могу, что я умру, что мне нельзя больше быть здесь. Я вернусь на Лайс. Буду там. Ни о чем не думать. Летать и ни о чем не думать весь остаток жизни. Или потом вернусь, и буду вдохновлять поэтов, чтобы они писали стихи для любимых женщин и редакторов, кружить головы художникам, чтобы писали бессмертные полотна, достойные подпольных хранилищ миллиардеров. Я подумал: утром я улечу отсюда, - и заснул счастливый. Но во сне мне явился сердитый старик и сказал: ты не там ищешь, Ранайяр, позор своей неизвестной матери, ты ищешь там, где светло, где носят тебя крылья, а должно искать там, где утеряно, где темно и ползают гады. Ранайяр, будь человеком и найдешь то, что тебе надо. Ну, а как же мне было стать человеком? Я проснулся, выпил водки, много, и пошел в милицию. Что я там говорил, я не помню, как не помню и что мне там говорили, но вышел я оттуда человеком. Избитым человеком, но человеком.
   Я забыл, что у меня когда-то были крылья. Я не помнил про Лайс, где у меня были сестра и друзья. Каким-то образом, вместо утраченных крыльев у меня завелись документы, работа и жена. С женой , конечно, я ошибся, но человеку ведь свойственно ошибаться? Я помнил только, что я должен найти эту дверь, эту звезду. И я снова стал искать ее с удвоенной энергией. Теперь это было совсем не больно. Каким-то удивительным образом, поиски мои сочетались с корпоративной деятельностью. Чем более головокружительные и дерзкие аферы затеивал и проворачивал я, тем ближе я , казалось, подходил к отгадке.
   Но чем ближе я подходил к ней, тем яснее мне становилось, что это фата моргана. Асимптота. Приближение бесконечно, но встречи, находки так и не будет. Я чувствовал, что если ничего не случится в ближайшее время, если не вмешается провидение, - все будет напрасно, я так и останусь при своей прекрасной гипотезе и мерзких жизненных фактах...
   - И что же случилось?
   - Провидение вмешалось. Лара, случайно, конечно, напала на мой след и появилась в городе. И, конечно же случайно, в это время я оказался в твоей мастерской (кстати, я не соврал, моя бабка действительно работала у Саговникова), затем, случайно, у тебя начался прорыв в духовном развитии, благодаря которому ты немного начал видеть, немного летать и наконец, под давлением, угрожающих обстоятельств, перемахивая через десятки ступеней эволюции развился в ависа. Все это встревожило киннеров, и в результате цепочки случайных событий, я оказался в месте и ситуации наиболее благоприятных для моей медитации - в камере пыток в Киннер-Хаш. Эти добрые зверо-люди были так любезны, что пытали меня погружением головы в воду, растяжением на дыбе, и электричеством. Задержка дыхания и растяжение позвоночника, видите ли, как раз используются йогами для выхода духа на высшие орбиты. Насчет электричества йоги не знают, а надо бы им подсказать, тоже хорошо ума вставляет. Так вот, электричество смотрело мне в лицо и хотело мой голос, я бился в экстазе на пыточном столе, я сливался со вселенной, растворялся в мерном плеске волн пространственно-временного океана, я был везде и всегда одновременно и однопространственно, я сорвал голос, вопя от невыносимого наслаждения, а они думали, что я корчусь и кричу от боли, и задавали и задавали свои дурацкие вопросы, пока я не начал усматривать в этих вопросах всю мудрость, всю полноту бытия: Где? Почему? Кто? Зачем? И снова и снова, по многу раз. И я как-то начал понимать, - кто и почему и зачем, где и когда. И звезда взошла, и дверь открылась. Я вдруг понял - оборотничество, как превращение - это ось мира, ось движения мира. Мы все превращаемся ежесекундно, в себя, в других, в камни, деревья и травы, в друзей и любимых. Эти превращения должны течь свободно, нам не должно цепляться за что-то одно, и делаться рабом избранного впечатления. Есть человекозвери, есть человекоптицы, может быть есть даже человек-паук, или бэтмен, ими становятся люди в стремлении к счастью, силе, свободе и свету, но самое большее, чем может стать человек, это самый сильный и верный тип превращения - это человек-человек. Это всечеловек, вмещающий в себя весь мир - и мучительные схватки роженицы и первый крик младенца, последний вздох умирающего и дрожащее от нежности "Люблю...", немой рев квазаров, содрогающихся от собственной мощи, и необъятное небо Рахманинова, непроницаемый мрак черных дыр и неистовый жар белых солнц, непостижимая глубина души Достоевского и высочайший подвиг сердца Гаутамы, и вечное солнце Христа. Всечеловечество. Богочеловечество. Для этого нужно только перестать быть всем и стать всем. И я сделал этот шаг, и воздержался от шагов, и воздержался от воздержания. Когда это случилось, я порвал оковы и встал со стола, они, в недоумении, хотели остановить меня, хотели понять, что происходит. Остановить меня они не смогли, а я попытался объяснить им, то, что я понял. Я не хотел им зла, но это оказалось для них невыносимо, большинство из них умерли. Слишком высокие вибрации. Другие сошли с ума. Третьи разбежались по подземелью. С внешней стороны двери я почувствовал нечто, готовое принять мою волю и силу, - это был твой рисунок взрыва. Я только вдохнул в него реальность, так сказать, актуализировал...
   Мы помолчали. Лара разглядывала брата широко раскрытыми удивленными глазами, словно видела впервые. Потом я спросил:
   - И что же теперь? Ведь после этого ничто не останется так, как было. Все будет по-другому, верно?
   - Да, ты прав, Сережка, все будет по-другому, хорошо будет, замечательно... - он с удовольствием потянулся всем телом, так что захрустели суставы.
   - А что же нам делать? И что будешь делать ты?
   Он засмеялся.
  - Я?.. Останусь на Украине. Буду учить, отбирать и учить тех, кто сможет выдержать. И вместе мы будем учить других. Тех, кто захочет. Может, заделаюсь школьным учителем, может инструктором по йоге, а может, останусь тем, кто есть - Виталиком с Корпорации. Никто меня не тронет, они не поверят, что это мы разорили их берлогу, а рысь будет молчать, она умная девочка и понимает, что ее сожрут, стоит ей только слово оборонить... А Вам, ребята, я бы посоветовал подняться на Лайс, и, для начала, попробовать себя в роли молодоженов... - Лара фыркнула, Виталик лукаво посмотрел на нее, - ну, хорошо, хорошо, влюбленных... хотя куда вы денетесь...
   - Принимается, - сказала Лара, - хотя он, - она кивнула на меня, - ничего такого мне еще не говорил.
   - А там посмотрите, что дальше делать. В Лайсе дел по горло и тут есть чем заняться, а в нижнем мире и вовсе авгиевы конюшни, хотя там, знаете ребята, не только с пистолетами летать придется.
   - А что еще? - жадным до приключений голосом спросила Лара.
   - Философией надо заниматься и астрологией, и физикой с химией, и педогогикой с психологией, и историей и литературой. Рыхлить и удобрять, сеять и поливать - вот ремесло садовника, - со смехом ответил Виталик. - Много чем надо еще заниматься, хотя, знаете, как говорил Аль Капоне, с револьвером и добрым словом можно добиться от людей гораздо большего, чем с добрым словом без револьвера... Он замолчал и отвернулся и стал смотреть на солнце.
  
  ЭПИЛОГ
   ... и Виталик-Ранайяр остался а мы улетели в Орнафлайес, но обещали вернуться. И мы вернемся. Мы нужны здесь. Помните, как Малыш у Астрид Линдгрен мечтал о летающей собаке. Многие малыши и врослые мечатют о летающей собаке и мечтают летать сами, и говорят себе чому я не сокил? Почему люди не летают как птицы? А мы вернемся, и собаки будут летать и люди тоже. Правда, правда, сами увидите.
   Мы летели над Украиной, и видели как антициклон уносит на запад клочья сырого серого тумана, и черных чумных туч, были последние дни зимы и солнце светило уже по-апрельски. Вдруг пошел мелкий град и больно, но терпимо, бил в лицо. Зато перед нами встала двойная радуга, и мы пролетели прямо под ней, как в ворота новой жизни.
   Мы подымались все выше и выше, и скоро летели уже над облаками, и солнце жарило спину, а воздух был холодный, и я сказал Чайке:
   - Знаешь, я сразу как тебя увидел и не знал еще твоего имени, я про себя называл тебя Эвриопис, это значит широкоглазая.
   Она спросила:
  - Ты не перепутал, может, Мери Поппинс, она ведь тоже летает?
   А я подумал и сказал:
  - Нет, ты круче, ты летаешь без ветра и без зонтика, и так здорово стреляешь и дерешься, а я и стрелять совсем не умею, а умею только рисовать.
  А она тогда сказала:
   - Должен же у тебя быть какой-то маленький недостаток...
  
   Мы взялись за руки, и я был счастлив, так счастлив, что, казалось, так счастлив, не может быть человек, которым я был раньше. Я чувствовал себя настолько другим, будто я умер и вместо меня живет другой человек, думающий, что он - это я. А все происходящее казалось мне картиной, которую кто-то, а может и я сам, написал и повесил на стену. И теперь она будто не имеет отношения ни к нему, ни ко мне, ни к кому другому, ни к целому миру. Висит сама по себе. Без гвоздя.
  
  Умер он, изможденный профессией,
  Усмехнулась скотина-звезда
  И картину его не повесят
  Но картина висит без гвоздя.
  
   - К черту! - подумал я, - никто не умер!
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"