В настоящее время фантастика стала значительным явлением общественной жизни. Она увела массы читателей от литературы всех жанров и направлений: и от классической литературы, и от авангардной, и от развлекательной. Ею увлекаются и самые простые люди, и принадлежащие к элите общества. И она их не просто увлекает, но и всерьез влияет на них - мировоззренчески, морально и даже политически. С каждым годом фантастика втягивает в свою орбиту все более широкий круг авторов, причем авторов, достаточно квалифицированных изначально и очень быстро вписывающихся в сообщество. Она одновременно образовала более-менее замкнутую субкультуру и стала мощным средством воздействия на общество в целом. Однако смысл этих процессов по сей день остается совершенно непонятым ни внутри "фэндома", ни традиционной литературной критикой, ни обычными читателями.
Традиционная литературная критика, как это ни комично, продолжает брезговать фантастикой, считая ее низким жанром. Но специализированная критика фантастики не менее, если не более неадекватна.
Большинство критиков упорно продолжают оценивать фантастику по узко литературным качествам: языку, стилю, продуманности сюжета, психологической проработанности персонажей, эстетической выразительности, красочности и жизненной полноте изображенного мира.
Известный критик Гаков вдобавок к этому интересуется тем, хорошо ли продумана конструкция изображенного писателем мира. Снисходительно похлопывая по плечу Хайнлайна, он хвалит его за то, что контуры придуманного мира были сразу же намечены так, что этого хватило на двадцать лет работы писателя и на четыреста лет развития придуманного мира.
Писатели и критики бакинской школы болезненно озабочены наличием в произведении новизны, а под новизной понимают либо новую технологическую идею, либо новый, не применявшийся еще в фантастике литературный или сюжетный ход.
Вопросы морали в фантастических произведениях большинство критиков вообще трактуют чрезвычайно наивно в лучших традициях советской детской литературы а-ля Анатолий Рыбаков и Эмиль Офин: им кажется, что вполне достаточно приклеить к поступкам персонажей школьные ярлыки "доброты", смелости, благородства, трусости, предательства или, хуже того, "рыцарственности". Самым ярким примером такого подхода являются статьи известного харьковского критика Игоря Черного.
Критики-ветераны до сих пор способны толковать все содержательные проблемы, затрагиваемые в разбираемых ими произведениях, как всего лишь жанровое средство выражения и привлечения интереса читателей.
Для некоторых критиков фантастика является поводом для самовыражения. Например, Байкалов и Синицын легко могут вставить в статью что-нибудь такое из Хайдеггера, что никак не связано с темами статьи. Да и собственно разбор произведений их, кажется, не слишком-то волнует: они пишут прямо-таки подчеркнуто поверхностно, стараясь упомянуть в одной статье как можно больше произведений и почти никак их не оценить, - то ли издеваясь, то ли избегая конфликтов с авторами, то ли преследуя обе эти цели одновременно.
Все это находится в вопиющем контрасте с тем, что сами писатели в огромном большинстве относятся к своим идеям совершенно серьезно.
Во всей русскоязычной критике из этого комичного несоответствия нам известно всего два исключения - это интересные критические статьи Переслегина и Еськова (который к тому же в первую очередь не критик, а писатель).
Еще одна ловушка, в которую довольно легко позволяют себе попадаться критики, да и писатели - это постоянно предпринимаемые ими неблагодарные попытки разделить фантастику по литературным жанрам, таким как "космическая опера", "киберпанк", "роман-предупреждение", "философская притча" и тому подобная чепуха. Эти попытки неблагодарны по той простой причине, что на самом деле фантастике свойственно поразительное жанровое единство, определяющееся ее задачами и методом, о чем будет сказано далее.
Если обратиться к чисто литературным качествам, то в русскоязычной фантастике сложился некий "средний" стиль, которым пишут 90 процентов авторов. И это не недостаток, не обезличивание, а скорее достоинство в свете задач фантастики, тем более что этот средний стиль литературно совершенно приемлем и наголову выше среднего стиля советской фантастики 60-80 годов. Этот преобладающий современный стиль обладает характерной прозрачностью, позволяющей читателю не обращать на сам стиль почти никакого внимания и дающей возможность видеть изображаемое неискаженно.
Посмотрев на сотню самых известных современных писателей-фантастов, можно обнаружить, что те из них, кто сильнее литературно, в среднем пишут менее содержательно, - наверное, потому, что этот средний стиль не просто среднестатистический, а почти что продиктован проблематикой. Свидетельством тому служит, что очень разные люди легко пишут в соавторстве: Лазарчук и Успенский, Лазарчук и Андронати, Логинов и Перумов, Перумов и Лукьяненко, Лукьяненко и Буркин, Васильев и Лукьяненко, Хаецкая и Беньковский, Олди, Бурцев, Стальнов. И этот список далеко не полон.
Каким образом столь долго (лет пятнадцать, не говоря уж о критике советской эпохи) в критике фантастики могло твориться такое безобразие?
Проблема состоит в том, что критикам фантастики до сих пор не известно о собственном предмете самое главное, то, что составило эпоху не только в истории культуры, но и, возможно, всей человеческой цивилизации: фантастика пришла на смену и традиционной, и авангардной прозе.
Традиционная проза всегда держалась в основном на подробном описании психологии отдельного человека. Даже средний читатель сейчас значительную часть этой проблематики так или иначе знает, и читать ему о ней в художественной форме стало неинтересно, - ведь это чтение уже не помогает ему ориентироваться в жизни и не добавляет уверенности, как это было в совсем недалекие времена повсеместного психологического невежества. Элитному же читателю психологизм стал просто противен, так как не несет ничего нового, а только пересказывает с различными вариациями то, что встречается в жизни на каждом шагу и успело давно надоесть.
Авангардная проза широкого читателя заполучить так и не сумела, так как и педагогический, и развлекательный потенциал у нее изначально был невелик. А то, что лет семьдесят назад могло казаться элитному читателю и интересным, и новым, сегодня в свете достаточно длительного опыта справедливо видится ему как скучные и бессмысленные упражнения, сродни механическому сексу или пиликанию на скрипке ученика младших классов музыкальной школы.
Другой тупиковый путь в литературе - это путь совершенствования стиля. Классический пример здесь являет проза Набокова, который в области стиля достиг почти максимума возможного. Его произведения до сих пор имеют свою секту восхищенных поклонников. Впрочем, навязчивый стилистический перфекционизм набоковских текстов давно уже наскучил "широкому элитному читателю", ничуть не меньше, чем всяческая джойсовщина.
Но у психологизма традиционной литературы есть и наследники, отводящие ему по-настоящему подобающее место - это детектив и женский роман. Детектив как бы держит чувства читателя под своим управлением, а женский роман вдобавок к этому еще и подробнейшим образом описывает окололюбовные переживания. Вполне адекватная характеристика механизма читательского восприятия женских романов дана Тимуром Шаовым в песне "Любовное чтиво".
Кризис традиционной прозы проявляется, например, в ходе присуждения элитных литературных премий: члены жюри мучительно ищут номинантов, и то, что они находят, в общем-то не нравится им самим.
Процесс замены традиционной прозы фантастикой начался, пожалуй, уже в конце восемнадцатого века и со временем лишь ускорялся. Совершенно не случайно, что три крупнейших писателя начала и середины двадцатого века - Гессе, Булгаков и Хаксли - в сущности были более чем наполовину фантастами. А уже к концу двадцатого века процесс стремительно двинулся к развязке. Явно возникает феномен, аналогичный "последним римлянам", - феномен "последних больших" писателей. Например, в Фаулзе борются две субличности: традиционного писателя и фантаста. И хотя главной, требующей, так сказать, преференций является субличность традиционного писателя, но побеждает регулярно фантаст. А в Пелевине, похоже, такой борьбы уже и нет, и "фантаст" с самого начала господствует над "большим писателем".
Традиционная литература оказалась неспособной на нужном не то что для читателей, а и для самих писателей уровне трактовать проблемы познания, творчества и "места человека в космосе" - а потому с необходимостью стала литературой для "домохозяек" обоего пола.
А литературный стиль сам по себе - это игрушка не самых умных и совсем не интересных людей. Поэтому, кстати, особенно противно, что и в среде писателей-фантастов сложилось несколько группировок, пытающихся ранжировать коллег в соответствии со стилевыми достоинствами и недостатками их произведений.
2. Задачи фантастики
То, что фантастика - это не совсем литература, мистически настроенным людям было известно давно, но в последние полтора десятилетия скрывать это стало почти невозможно. И роль русскоязычной фантастики тут первостепенна. Пионерами здесь выступили Ефремов (при этом характерно, что он был чрезвычайно слаб в чисто литературном отношении) и особенно братья Стругацкие. В конце восьмидесятых лидерство перешло к американским авторам, таким как Кард, Симмонс и Джордан, однако вскоре русская фантастика стала "по жизни" самой лучшей. Напор этой новой русской волны был столь велик, что и некоторые известные прежде писатели, например Владимир Михайлов и Евгений Гуляковский, стали писать масштабнее и глубже, достигнув уровня и даже плодовитости (!) нескольких десятков новых лидеров.
Эта новая русская волна сделала ненужным политкорректное притворство, к которому раньше поневоле прибегала фантастика, как, например, Гофман, неуклюже и безуспешно пытавшийся прикрываться "поэтическим вдохновением", или Майринк, позволявший отнести свои произведения по ведомству оккультизма.
Теперь фантастика открыто показывает, что является отраслью человеческого духа, в литературной форме трактующей вопросы метафизики и теории познания, философской антропологии и внеконфессиональной теологии, политической и моральной философии.
Поэтому вопросы эстетики как таковой, то есть образной явленности одного в другом, для фантастики вторичны. Можно сказать, что фантастика, отказавшись от прилагательного "научный", стала по-настоящему близкой к науке по методу.
Но подход фантастики отличается от науки и философии не только литературной формой. Фантастика не настаивает на полной истинности изображаемых миров, но и не может согласиться с их вымышленностью. Тут есть некоторая аналогия с довольно странным понятием "конституирования", возникшим в феноменологической философии, которое означает нечто, созданное познающим субъектом и приписанное им предмету познания, но и равным образом присущее самому предмету. Нечто похожее еще раньше имел в виду и старик Кант в своем понятии "трансцендентального": например, мы, по Канту, не можем знать, какова собака сама по себе, но, кажется, совершенно не можем ошибиться, что у нее действительно четыре ноги, что она любит своего хозяина, а если ее долго не кормить, то она может сильно разозлиться.
В принципе подобный подход был свойствен и традиционной литературе, что в свое время очень хорошо выявила Ветловская при анализе творчества Достоевского, которое, как она показала, имеет все же и отличительную особенность - уж очень явно в романах Достоевского пропаганда превалирует над исследованием. Правда, в традиционной литературе этот подход маскировался психологизмом, игравшим тогда просветительскую роль. Но после появления психологии большого стиля, которая в популярном виде проникла в широкие слои населения, этот психологизм стал ненужным.
Эти рассуждения наводят на полезную формулу (которую, конечно, надо применять не слепо и не чисто формально, но с пониманием контекста): вычти из традиционной литературы психологизм - и получишь стилистику или фантастику.
Понимание фантастики как исследования пока еще является полубессознательным и среди писателей, и среди любителей фантастики. Но именно оно проливает свет на споры, ведущиеся вокруг творчества самых читаемых авторов - Лукьяненко и Головачева. Становится понятным, почему так популярен (и при том - вполне заслуженно) Головачев, несмотря на литературные просчеты, которые он допускает, - среди них особенно комичны регулярные, из романа в роман, похищения агентами мирового зла подруги главного героя. А популярен он потому, что неустанно и каждый раз под новым углом зрения ставит вопрос о месте человека в космосе и, как правило, достаточно адекватно на него отвечает. И одновременно становится понятным скептическое отношение многих читателей к Лукьяненко, который, наоборот, пишет на высоком литературном уровне, достигает своеобразных вершин, но несерьезно - по крайней мере, в произведениях - относится к собственным философским идеям. Возможно, что в жизни он ведет себя не так, но в своих романах он легко бросает идеи на полпути. Ироническое замечание Головачева, который сказал, что из современных писателей ему больше всех нравится Лукьяненко (очень хороший подростковый писатель) и нравился бы еще больше, если бы вышел из восемнадцатилетнего возраста, является очень тонким и вместе с тем справедливым. Дело тут, кажется, не безнадежно: основания к тому дают не только "Осенние визиты" и два "Дозора", но и сравнительно недавний "Спектр".
3. Успехи и неудачи в решении задач фантастики
Основные успехи русскоязычной фантастики достигнуты в области теологии и морали. Метафизику в литературной форме развивать довольно трудно, а о политике нынешние фантасты чаще всего говорят в косвенной форме.
"Теологической" вершиной безусловно является цикл Антона Козлова (Белозерова) "Путь Бога". Хотя теология в нем вроде бы близка к традициям неоплатонизма и гностицизма, но в ней есть очень существенные улучшения с точки зрения современного человека, далекого от всех конфессий, но осуществляющего религиозный поиск:
1) творение существ и миров не считается падением божества;
2) бесплотность считается не преимуществом, а недостатком;
3) первых богов два - мужчина и женщина, а не всего лишь платоническое "единое" и даже не "лицо";
4) боги занимаются сексом и не считают его чем-то плохим;
5) мироздание есть развивающаяся совокупность миров, в чем-то похожая на "Розу мира" Даниила Андреева, но без заимствований из традиционных конфессий и без присущего Андрееву легкого налета шизофреничности;
6) боги измеряются человеческой моралью, так сказать, по Протагору: "Человек есть мера всех вещей: бывших и небывших, истинных и неистинных, благих и неблагих";
7) у автора нет претензии создать тоталитарную секту, в каковую склонны превращаться все конфессии.
Вообще, этот цикл есть, вероятно, первое подробное изложение в литературной форме "визионерской" теологии, ничего не заимствующей у господствующих конфессий.
Разумеется, такая теология не определяет единственно возможное направление. С ней по праву может конкурировать теологический дуализм доброго и злого (или добрых и злых) божеств, как, например, у Перумова в "Гибели богов", в которой приличные боги "тьмы" борются с захватившими власть гнусными богами "света". При этом Перумов специально, в пику Толкиену, использует красные флаги. У Толкиена красные флаги над Мордором символизировали Советский Союз как империю мирового зла. А у Перумова, наоборот, красные флаги поднимают хорошие боги "тьмы", так что в качестве империи зла подразумевается "осененный светом" Запад, с которым борется "погруженная во тьму" Россия.
Трактовка теологии - не единственное крупное достижение цикла Антона Козлова. Очень хороша трактовка моральных вопросов, особенно в пятом романе цикла, и касается это не только вышеупомянутого пункта 6. Главная героиня есть воплощение справедливого воздаяния, и наказывает она не за "блуд", обжорство, наркоманию, "мясоедение" и "винопитие", стремление к удовольствиям и развлечениям, "гордыню" и т.п. (угроза такого наказания или морально-религиозное осуждение является главным средством порабощения людей, применяемым руководством большинства господствующих конфессий), а за неспровоцированное нападение, за вероломство, за отношение к другим народам только как к объектам использования, за практику рабовладения, за экономическую эксплуатацию, за политический режим, культивирующий демонстративное соревнование между людьми в уровне потребления. При этом воздаяния очень дифференцированы - от выражения простого осуждения и вплоть до уничтожения целой планеты. Все реакции героини очень точны и уместны.
Эпизод, являющийся сатирой на современную земную и особенно российскую действительность, автор обещает развернуть в новом романе, не входящем в цикл. И опубликованное в Сети начало этого романа обещания оправдывает.
Цикл Козлова, конечно, не является одиноким достижением: за последние 15 лет русскоязычными авторами написаны сотни без преувеличения выдающихся произведений, и все это находится в тени: пользуется любовью и уважением миллионов не самых худших людей и практически отсутствует на телеэкране и в многотиражной прессе.
Нерешенными проблемами для фантастики являются, как уже упоминалось, более глубокое проникновение в метафизику и более прямое изложение политических вопросов. Причем в области метафизики русскоязычные фантасты несколько отстали от американских: с Зинделлом, Кардом и Симмонсом по-настоящему конкурирует, пожалуй, только Евгений Филенко. Правда, понимая недостаточность литературных средств для разработки некоторых метафизических тем, Кирилл Еськов, наряду с выдающимися литературными произведениями, пишет и собственные критические эссе.
Хотя политические проблемы и исследуются в фантастике пока достаточно косвенно, но уже можно заметить, что в ряде произведений четко выражены определенные политические направления. Так, левое крыло представлено, например, произведениями Антона Козлова и Владимира Кузьменко. А талантливый молодой писатель Вадим Панов проводит правые взгляды. Все герои в его книгах, имеющие далеко идущие планы, всегда творят нечто чудовищное, а приличными людьми являются те, кто добивается личных гешефтов и не слишком озабочен переустройством миропорядка.
Еще одна специальная и очень важная политико-моральная область не получила в фантастике достаточной разработки - это проблема воспитания. Братья Стругацкие поставили тему воспитания, несколько раз принимались за нее, но всякий раз дело у них кончалось сравнительно неудачно. Но этот вопрос заслуживает отдельного рассмотрения.