повесть : другие произведения.

Возмездие

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
Оценка: 8.48*7  Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Молодому монаху Альбино монастырь СантАнтимо кажется раем на земле, он любим братьями и возлюблен Богом. Но вот на пороге кельи со страшными вестями о гибели их рода появляется мать монаха... Монашеские беззлобие и кротость Альбино Буонаромеи сталкиваются с необходимостью мщения за поругание.
  Возмездие
  
  
   'Возрадуется праведник, когда увидит отмщение;
   омоет стопы свои в крови нечестивого'.
   Пс 57.11
  
  'Выстройтесь в боевой порядок вокруг Вавилона,
  не жалейте стрел, ибо он согрешил против Господа.
   Пали твердыни его, ибо это - возмездие Господа;
  отмщайте ему, как он поступал, так и вы поступайте с ним'.
  Иеремия, 50, 15
  
  'Non vosmetipsos defendentes, carissimi, sed date locum iræ.
   Scriptum est enim: Mihi vindicta: ego retribuam, dicit Dominus.
  Не сутяжничайте, возлюбленные, но даже гневу места не давайте.
  Ибо написано: Мне наказание, Я воздам, говорит Господь'
  К римлянам 12.19.
  Пролог.
  
   Только вчера просил он в молитве на повечерии: 'Domine, mentibus nostris infunde...Господи, осияй нас благодатью ..." и вот, о, зримая благодать неизреченная, сладость неизглаголанная, упоение высшего созерцания, чудо красы Божией: раскрыл под окнами кельи его розовые бутоны миндаль. Альбино торопливо сбежал по ступеням в сад и спрятал лицо в цветы, вдыхая аромат благовонный как приветствие ангельское, наслаждение безгрешное, упоение благоуханное.
  - А вот Боэций красу земную почитал мимолетной и полагал, что негоже монаху упиваться великолепием небес звездных, восторгаться прелестью древес цветущих да прельщаться благолепием красоты женской, ибо сие суетно да и пагубно к тому же, - у овина появился брат Гауденций. Он нёс на плече хомут, явно направляясь на конюшню. В голосе его сквозила лукавая насмешка, и Альбино улыбнулся ему. - Тебе Онофрий передать велел, - приблизившись и воровато оглянувшись, легко переходя от назидательного тона к задушевному, тихо сообщил келарь, - сегодня он собирается открыть тот бочонок, что нашёл в старой крипте. После вечерни приходи через кладбище в винный подвал под донжоном и не забудь, седьмая ступень там провалена, руки от перил не отрывай.
  Альбино кивнул, и брат исчез в глубине монастырского сада. Молодой монах не обольщался оказанным ему предпочтением, ибо ведомы ему были причины оного. Он обладал особливым, ему самому непонятным свойством: никогда не пьянел, вино согревало душу, лишая порой устойчивости, но никогда не терял он в опьянении ни ума, ни памяти. Потому-то и поручалось ему заметать следы ночных возлияний братьев келаря, наставника новициев и элемозинария, и не опасались братия, что сам он попадется в подпитии отцу настоятелю. Что до дубового бочонка, содержимым которого его пригласили полакомиться, то явлено было сокровище сие перед Благовещением элемозинарию, брату Онофрию из Пьянцы, решившему починить в своей келье лавчонку и забредшему в старую крипту за подходящей дощечкой. В одном из ответвлений коридорных им и был обретен искомый бочонок. По мнению брата Онофрия, было настою, там хранящемуся, не меньше трехсот лет, Альбино же полагал, что, скорее всего, его спрятали при прежнем настоятеле и лет содержимому не более тридцати.
   Однако, прокравшись после повечерия к донжону, спустившись в подвал и застав братьев у открытого бочонка, Альбино подумал, что Онофрий прав: настой воистину разливал вокруг удивительное благоухание, аромат усладительный и дурманящий. Такого букета в Сант`Антимо не бывало отродясь.
   - Запах чудный. По мне, там корневища дягиля, листья перечной мяты, листья и верхушки стеблей горькой полыни, мелиссы и иссопа, нераспустившиеся почки цветов гвоздики, корицы и оболочки плодов муската. - Нос брата Септимия из Монтероны, наставника послушников, вытянулся над кружкой и ноздри его зримо затрепетали.
  - Ну, мне и нос совать нечего, только и слышу, что вроде полынью и миндалем пахнет, - махнув рукой, пробормотал брат-келарь, всегда готовый признать свое невежество во всем, кроме заготовки и сохранности монастырских припасов, - хотя чую, что там много чего понамешано.
  - А ты что скажешь, Альбино? - лениво поинтересовался брат Онофрий.
  - Мне кажется, - склонился тот над кружкой, - что там, кроме перечисленного братом Септимием, ещё цветочные корзинки горной арники и плоды кардамона.
  Брат Септимий снова внимательно внюхался и задумчиво кивнул. Онофрий усмехнулся.
  - Многое дано мальчишке, толк из него будет, - сказал он Септимию и Гауденцию, нисколько не смущаясь присутствием самого Альбино. - Разумен юный сей, как змий, а кроток и тих, как агнец.
  - Да, - кивнул Септимий,- и рукописи разбирает, и языки ведомы ему. И к тому же - благодушен, а благодушие - камень философский, что мудрецы ищут да не находят, и превращает он всё, к чему ни прикоснётся, в золото.
  Слова братьев смутили Альбино. Те, заметив это, перевели разговор на монастырские дела, посудачили о брате Теофиле из Сортеано, мистике глубоком. Онофрий поведал, что брата постоянно посещали видения ангельские, пребывал он часами в экстазе мистическом - и что же? Не расслышал, что на прошлой неделе в девятом часу аббат, отец Алоизий, велел новую выгребную яму вырыть на заднем дворе, да в оную яму, встав по нужде за час до полуночницы, и провалился. Мистика мистикой, а уши-то на что?
  Братья рассмеялись.
  - Да, не следует брать на себя подвиги чрезмерные и себе доверять излишне не следует, - сказал наставник новициев, - вон конюх наш, брат Бениамино из Раполано, за сорок лет в монастыре достиг полного бесстрастия, но потерял его на второй минуте скачек в Сиене, куда попал по поручению аббата, когда за кожами был послан. Так ещё отцу-аббату сказал, что его-де бес попутал! Коли виной всему глупая самонадеянность, чего же на князя тьмы-то наговаривать?..
  -...Тем более что князь тьмы делами поважнее занят, - уныло согласился брат Гауденций, - говорят, десяток лет тому из Неаполя новая зараза блудная пришла, кто попадается - заживо сгнивает, пятна сначала гирляндами по телу идут, потом исчезают, а через несколько лет плоть разлагаться начинает.
  - Везде зараза, от Рима до последнего городишки, - в тон брату келарю безрадостно проронил Септимий, - а что о папе Александре паломники рассказывали, так только руками развести оставалось, может ли и быть-то такое? Говорят, ни кинжалом, ни ядом не брезговал. Мыслимое ли дело?
  - Налей ещё по кружечке да пойдём, - обратился келарь к брату Онофрию, явно не желая говорить о политике, - а то, не ровен час, схватится меня ризничий или камерарий, вот шуму-то будет.
  - А что отрава-то для мышей в амбаре, что я тебе приготовил, действует? - подлив ему вина, лениво, со счастливой хмельной улыбкой на губах, поинтересовался у Гауденция Онофрий.
  Гауденций задумчиво пожал плечами, чуть склонив голову.
  - Да как сказать? Польза от нее есть. Мыши поедать её кинулись, да так растолстели, что в норки пролезать перестали. Тут кот мой, Пелегринус, их всех и переловил. Ценная вещь.
  Подпившие братья покатились со смеху.
  
  ...Возвращался Альбино к себе около полуночи, тенью проскользнул по ступеням старой садовой лестницы и тут остановился, обмерев от страха: навстречу ему шла Смерть. Фигура в чёрном плаще с островерхим капюшоном и косой за плечами выступила из мрака так неожиданно, что монах неосознанно подался назад, с ужасом разглядывая бледные скелетообразные руки, белеющие лунном свете. Смерть приближалась, но теперь оказалось, что коса ему померещилась: то была кривая тень посоха на стене. И тут услышал:
  - Я не нашла тебя в твоей келье, Аньелло...
  Душа Альбино оттаяла. Это был голос матери. Она назвала его мирским именем и сейчас снимала капюшон. Монах приблизился и снова вздрогнул: мать стала совсем седой, казалась мертвенно бледной и сумрачной. Она, не говоря ни слова, повисла на его руке и повлекла в дормиторий.
  В келье Альбино торопливо раздул тлевшие угли камина, подбросил в разгоревшееся пламя вязанку хвороста, зажег погасшую лампаду и, обернувшись, снова оцепенел. Это были вовсе не шутки обманчивых лунных лучей: мать казалась смертельно больной, точно уязвленной неисцелимым недугом.
   Монна Джулиана поставила посох у стены и в бессилии опустилась на узкое монашеское ложе. Сердце Альбино сжалось. Он почти весь последний год не получал писем из дома, но принимал это за знак благополучия, полагая, что если бы что-то случилось, его сразу известили бы, и не особо волновался. Мать тем временем, прошуршав рукой под плащом, извлекла оттуда пергамент.
  - Возьми, - в этом приказе на миг проступила прежняя монна Джулиана Буонаромеи, волевая и властная. - Это вексель на банк Медичи. Я сумела продать дом и выбраться из города, - она тяжело сглотнула, судорожно вздохнув, - вот когда благословишь старость и морщины, - вдруг пробормотала она, - старух никто не замечает, мне удалось проскользнуть незаметно. - Она тяжело закашлялась, потом горестно закачалась, вцепившись пальцами в седые пряди, - будь проклят этот ненавистный город!
   Альбино недоуменно слушал мать, не с силах понять, почему ей понадобилось продавать дом в городе, где их старый род был известен уже три века, да ещё выбираться из города тайком, но мать продолжила и он обмер.
  - Мерзавец Фабио Марескотти, присный и родня Петруччи, совсем Бога забыл: творит, что вздумается, сходится с замужними женщинами, ворует девиц, теснит бедных, отнимает имущество у богатых, не щадит ни сирот, ни вдов. Его обвиняют в бесчисленных насилиях и в отступничестве от веры. И воистину - не верует этот человек в будущую жизнь. Он обесчестил твою сестру, Аньелло, семеро его охранников схватили её по дороге из церкви и отвезли к нему, потом он отдал её поглумиться своим прихлебателям, а через день её труп выловили в одной из галерей Фонте Бранда. Маттео и Томазо собрали друзей, пытались пробраться в дом и отомстить, но в их ряды затесался предатель, Филиппо Баркальи. Заговор был раскрыт, их схватили и обезглавили, обвинив в измене. Я успела продать дом, выручил Рануччо, дал шесть тысяч дукатов. Палаццо стоил все десять, но в моем положении пришлось благодарить за то, что дают, - старуха усмехнулась, и у Альбино от этой жуткой улыбки по телу вновь пробежал озноб.
   - Не бойся, Аньелло, - Мать подняла на него тяжёлые глаза, - я не прошу о мести. Мы бессильны. Я всегда понимала, что ты не от мира сего. Уступчивость, любовь к одиночеству, Писание, тома Плутарха и Аристотеля, Боже мой, ты жалел даже пчёл, что умирали, укусив тебя. Мой последний сын...Тебе, привыкшему к четкам, куда как не по руке хищный эспадрон. И что толку в пустых стенаниях? Я, сколько могла, противилась твоему уходу из мира, но теперь вижу, что он промыслителен. Мне не пережить и нынешнее Бдение, отпоёшь меня и похоронишь. Этих денег, - монна Джулиана кивнула на вексель, - тебе хватит, сын мой, чтобы заказать много, очень много обеден, и за упокой души твоей обесчещенной сестры Джиневры, и за упокой душ братьев твоих Маттео и Томазо. Молись прилежно, мой мальчик, молись усердно, мой ягненочек.
   Альбино не мог не почувствовать непроизнесенного упрёка матери, не ощутить её боли и скорби, но тут женщина, поддерживаемая только желанием в последний раз увидеть последнего из оставшихся ей сыновей, опустилась на набитую соломой подушку и побледнела. Монах хотел было побежать за братом-врачом Медардо, но старуха покачала головой и пробормотала: 'незачем...всё пустое'. И слова эти тоже были последними, и последнее, что запомнил Альбино, были руки матери, судорожно впившиеся в его покрывало, смявшие его и тут же разжавшиеся.
   Несколько минут он сидел, стискивая в руках данный матерью вексель, глядя в огонь и ни о чем не думая. Мысли расползались, наплывали друг на друга, путаясь и стягиваясь в тугой гордиев узел. Но тут на монастырском подворье ударили в било, сзывая монахов на Бдение, Альбино очнулся, спрятал пергамент и торопливо побежал к аббату Алоизию, рассказал о приезде и смерти матери, испросил разрешения похоронить ее на монастырском погосте. После службы братья Септимий, Онофрий и Гауденций помогли ему с похоронами, тело умершей положили на плат, посыпанный золой, окурили фимиамом, окропили святой водой и схоронили на утренней заре под пение покаянных псалмов.
  Вернувшись с кладбища, Альбино сел в саду на уступ стены и поднял глаза: цветущий миндаль расплывался в глазах розово-алыми пятнами, точно кровью.
  Первое время после похорон Альбино молился, одержимо и истово, прося утишить его душу, упокоить в мире души матери, сестры и братьев, но сам не заметил, как час от часу все чаще в памяти его стали всплывать образы Джиневры, Маттео и Томазо. Вот двенадцатилетняя сестра надевает ему на голову сплетенный ею венок из васильков и клевера, вот брат Томазо учит его держать меч и стрелять из арбалета, вот Маттео рассказывает о победе контрады Дракона в скачках на неоседланных лошадях. Ему и тогда не очень-то нравились все эти мальчишеские забавы, руки его, мать права, не любили сжимать эспадроны, он убегал в храм и там часами подпевал монастырским хорам. Его ничуть не интересовали распри властной верхушки, склоки 'додичини' с нобилями, новески с пополанами, что так любили обсуждать братья. Что во всём этом? - спрашивал он себя. Переворот следовал в Сиене за переворотом, вражда коммерсантов изрядно подкосила город, сиенский текстиль дешевел, банковские дома приходили в упадок, но раздоры не утихали, кровь лилась. Наконец власть захватило семейство Пандольфо Петруччи, и именно его родственник, человек правителя, уничтожил его семью.
  Но если отомстить негодяю не смогли братья, что же сможет он?
  Отомстить? Альбино потряс головой. О чем он помышляет? 'Мстительный получит отмщение от Господа, Который не забудет грехов его. Прости ближнему твоему обиду, и тогда по молитве твоей отпустятся грехи твои. Помни последнее и перестань враждовать', бормотал он строки Иисуса, сына Сирахова. Разве не сказано пророком Наумом: 'Господь есть Бог ревнитель и мститель, Господь не оставляет без наказания...' Вторит ему и апостол в послании к римлянам: 'Мне отмщение, Я воздам, говорит Господь. Не будь побежден злом, но побеждай зло добром...'
  Куда же он дерзает устремиться мыслью?
  Альбино успокаивался, приходил в себя. Но ненадолго. В него точно вселился дьявол, он то и дело ловил себя на помыслах безбожных и злоумышленных. Окучивая деревья в саду, замирал перед монастырской стеной, но видел перед собой палаццо Марескотти на виа ди Читта, на фасаде в трифориях - их семейный герб: орел с распростертыми крылами. Мощная башня с левой стороны здания, два нижних яруса облицованы светлым камнем, третий ярус - красным кирпичом. Как пробраться туда?
  Он снова в ужасе опомнился. Что он делает? Однако было поздно: чёрный помысел проник в душу и разъедал её. Поняв это, Альбино попытался рассуждать разумно. В руках Петруччи и его семейства - вся городская власть. Марескотти - приближенный и родственник Петруччи. Он же, Аньелло Буонаромеи, - просто никто. У него теперь нет в городе ни родни, ни крова, ему негде там и головы преклонить. Он не принадлежит уже ни к одной контраде, у него нет друзей и покровителей. Он десять лет, со своих шестнадцати, не был в Сиене. Он - он монах, живой мертвец.
  Живой мертвец? Но раз так, что терять живому мертвецу? Мать сказала, чтобы он не мстил за поругание. Альбино достаточно знал тон матери, чтобы различить в нём безнадежность и презрение. Мать не считала его ни мужчиной, ни дворянином, ни даже человеком, но подлинно живым мертвецом, вернее - никем. Никем... Но что он, живой мертвец, мог сделать? Месть была подлинно делом абсолютно безнадежным. Марескотти никуда не выходит без оружия и вооруженной до зубов охраны, к нему просто не подойдешь на длину клинка, и ему ли, монаху, в самом-то деле, затевать подобное? Он бессилен. Даже если ему и дастся проникнуть в палаццо...
  Но как пробраться в дом? Нарядиться слугой?
  Альбино, воткнув лопату в землю, промелькнул задворками храма и поднялся в ризницу. Здесь, в витражах, можно было увидеть себя в полный рост. Монах стянул с головы капюшон и остановился. Спустя минуту скептически поджал губы и покачал головой. Какая челядь? Глупо. Он не очень похож на братьев, скорее - на сестру, и узнать в нём Аньелло Буонаромеи сегодня трудно, но прикинуться простолюдином не получится. Выдаст и речь, и осанка, и руки, а между тем маска должна походить на лицо. Но даже и найди он эту маску, как уничтожить негодяя?
  Да и поднимется ли у него на это рука? Не остановится ли он сам в последнюю минуту, не желая обагрять руки кровью? Брат Септимий назвал его благодушным, мать - уступчивым. Альбино вздохнул. Да, он не любил распрей, но мстителя не одушевить кротостью, только ненависть, яростная и одержимая, страстная и исступленная, способна воспламенить его. Но его душа была душой ушедшего от мира. Однако взгляд матери стоял перед его глазами и звал в мир, на деяние невозможное и немыслимое для него.
  Через две недели после похорон Альбино решился поговорить с братом Гауденцием. Келарь нравился ему спокойной рассудительностью и всегдашним покоем духа. Совет брата, надеялся он, укрепит его, вразумит и наставит.
   Они встретились в саду на вечерней заре, и Гауденций выслушал своего молодого собрата спокойно и безмятежно, порой поднимая на него темно-карие глаза и тут же опуская их в землю, а выслушав все - погрузился в долгое молчание.
  - Как мне быть? Я есть не могу, я спать не могу, я молиться не могу. И простить не могу.
  Келарь вздохнул.
  - Бог велит нам прощать обиды, Альбино, но это преступление. Преступлений Бог прощать не велит. В другие времена ты мог бы воззвать к закону, но сейчас закон в руках убийц. Однако послать тебя мстить - послать на смерть, - брат помрачнел и долго смотрел на серые облака, окутывавшие пеленой последние закатные лучи. На налетевшем невесть откуда ветру затрепетали и стали осыпаться розовым снегом цветущие ветви миндаля. Гауденций стряхнул их с рукава и безрадостно проронил, - похоть и мерзость, и все с чего? Чад попойки, толстые губы злословящего развратника, дурные замыслы, греховные поступки - и вот разгорается война между семьями, в ход идут ножи. Тебя оскорбили, ты убиваешь, ты убил, потом убивают тебя, вскоре ненависть пускает корни, сыновей баюкают в гробах дедов, и целые поколения вырастают из черной земли, унавоженной отцовским прахом, как зубы дракона, с мечами в руках, - Гауденций с тоской поднял глаза на Альбино, - но ты, ты, Альбино? Сердце мое потянулось к тебе, едва я увидел тебя. Одна твоя улыбка умиротворяет любой гнев. Опомнись. Принцип 'око за око' сделает весь мир слепым. Ты рожден ангелом, а не палачом.
  Альбино растрогали душевные слова брата, но он покачал головой.
  - Иногда и ангелы берут в руки меч, Гауденций.
  - Ну, это только при конце света.
  - У каждого свой Апокалипсис.
  - Бог - мститель... и Он воздаст.
  - 'А если кто с намерением умертвит ближнего коварно, то и от жертвенника Моего бери его на смерть', - с досадой пробормотал Альбино слова книги Исхода, - этого тоже никто не отменял. Это не отмщение, это возмездие.
  Гауденций бросил печальный взгляд на собрата, увидел его решимость, помрачнел, несколько минут размышлял, потом все же через силу со вздохом проговорил:
  - Ладно, будь по-твоему. Запомни имя - Анна Фантони. Найдёшь её на улице Сан-Пьетро, у старой церкви святого Августина, примерно в четверти мили к югу от Кампо. Это в Черепашьей контраде. Остановишься у неё.
  Альбино растерялся.
  - Но я не могу остановиться у женщины.
  Гауденций досадливо хмыкнул и со скрытой издевкой проговорил:
  - Для монаха сие похвально, но для мстителя излишняя разборчивость смешна и может выдать. В Сиене человек, шарахающийся от вина, притонов разврата и от женщин, так же странен, как девственница в блудилище. Что до Анны, это моя мать, в миру я Джильберто Фантони. Матери под семьдесят. Назови ей мое имя, и она приютит тебя. Запомни еще два имени - Элиджео Арминелли и Камилло Тонди. Я не видел их много лет. Один был писцом в книгохранилище Пандольфо Петруччи, второй тогда же работал секретарем у Пикколомини. Не знаю, что с ними стало, но если встретишь их, приглядись, может, кто-то из них поможет тебе, тогда, в юности моей, это были порядочные люди. Постарайся пристроиться в библиотеку или секретарем к какому-нибудь духовному лицу, - Гауденций вздохнул, помолчал, потом решительно проронил, - и, наконец, Франческо Фантони. Мой родной братец. Чёртов шут, посмешище сиенской знати, распутник и пьянчуга, позор рода. Мать жалуется на него в каждом письме. Но если выхода не будет, - вспомни и о нём. Не всё же он пропил, надеюсь... - Альбино заметил, как потемнел и насупился Гауденций. - Ещё помни, что недоверчивость бывает пороком глупца, а доверчивость - слабостью умного. Равный порок - верить всем и не доверять никому, только первый благороднее, а второй - безопаснее. Не торопись. Смотри, слушай, наблюдай. Я буду молиться о тебе, брат мой.
  
  Глава I. Гаер с улицы Сан-Пьетро.
  
   Сиена ещё спала под покровом мутных серых облаков, обещавших дождливый и пасмурный день, когда Альбино, накануне отпущенный аббатом Алоизием по семейным делам в город, уже добрался до предместья. Ничто здесь не изменилось за годы его отсутствия: дома цвета корицы и шоколадные черепичные крыши, квадраты темных окон и кое-где у порогов домов знати тускло чадящие факелы, силящиеся разогнать утренний туман. Улицы были ещё пусты, и шаги Альбино гулко отдавались в узких проулках под сводами арочных перекрытий.
  Они с Гауденцием решили, что ему проще называться в Сиене своим привычным монашеским именем, а вот фамилию Альбино выбрал их флорентинского родственника - Джанфранко Кьяндарони, близкую семье Буонаромеи, но в Сиене неизвестную. Сейчас он шёл по предместью и бормотал про себя: 'Альбино Кьяндарони, Альбино Кьяндарони', стремясь сделать это имя привычным и родным для себя.
   Он знал эти улицы с детства и легко нашёл старую церковь святого Августина. Сиена медленно просыпалась и, спросив у встречного торговца зеленью дом Анны Фантони, он быстро разыскал её жилище: уютный дворик, увитый побегами винограда, успевшего оплести все стены и теперь вившегося по лестнице входа, ощупывая перила молодыми нежными усиками. Альбино осторожно постучал, услышал внутри дома уверенные шаги, и дверь распахнулась. Было заметно, что стоявшая на пороге пожилая женщина нисколько не обеспокоена и ничуть не боится нежданного гостя, её тёмные глаза, умные и ясные, смотрели в упор и словно вопрошали, что надо в этот ранний час пришедшему в её дом без приглашения?
  Альбино поклонился, стараясь улыбнуться женщине как матери.
  - Мне неловко вторгаться в ваше жилище в столь ранний час, но я принёс вам письмо от вашего сына Гауденция.
  Он произнёс волшебные слова. Лицо женщины, напряженное и вопрошающее, тотчас смягчилось, радушная улыбка омолодила старческое лицо. Его тут же пригласили в дом, усадили на лучшее место и предложили вина. Пока монна Фантони читала протянутый им пергамент, Альбино незаметно огляделся. Обстановка в доме была не роскошной, но всё говорило о достатке. Женщина явно ни в чём не нуждалась, хоть и не была склонна к бережливости: дорогие книги лежали на полу, добротные вещи - небрежно висели на перекладине и частью были свалены на ложе, в подсвечниках стояло несколько дорогих восковых свечей, и на них тоже вовсе не экономили.
  Монна Фантони тем временем прочла письмо.
  - Джильберто называет вас другом и просит помочь с жильем. Комната наверху свободна и я охотно предоставлю её вам, но...
  - Я заплачу за постой, - торопливо отозвался Альбино, полагая, что она намекает именно на это.
  - Я ещё не прошу подаяние, - в голосе монны Анны мелькнула усмешка, - и друзья сына для меня гости. Но Джильберто говорит, что вам нужны тишина и покой для ученых занятий. Не мог же он не понимать, что... - женщина замялась и не договорила.
  В эту минуту дверь без стука распахнулась, и на пороге возник мужчина лет тридцати с явными следами похмелья на лице. У него были такие же карие, как у Гауденция и монны Анны, глаза, но не блиставшие ясностью, а, напротив, обведённые темной тенью и чуть осоловевшие. Стройный и очень тонкий в кости, он, пожалуй, был изящным, хоть недоброжелатель обозвал бы его тощим. На фоне чёрного, стягивающего талию колета выделялись руки с длинными пальцами и худыми запястьями. С правого плеча до левого бедра Франческо пролегал ремень, притороченный к кожаному, миланской работы чехлу, в котором за спиной пришедшего угадывался гриф не то гитары, не то лютни, а к поясу крепился маленький, едва на длину ладони, тонкий кинжал из Беллуно в дорогих, тоже миланской тисненой кожи, ножнах.
  - Франчо! - монна Анна явно не обрадовалась гостю, голос её зазвенел гневом, - опять напился? Снова девки да блудилища? Зачем ты явился? Чего тебе надо? Позорить меня?
  Альбино понял, что это брат Гауденция Франческо, коего тот рекомендовал как позор рода Фантони, однако было незаметно, чтобы слова матери хоть на волос смутили непутевого сынка. Он, как ярмарочный Бригелла, сложил руки и развёл их в комическом жесте.
  - Ошибаешься, матушка, я зашёл всего лишь попросить кружку отвара ячменного солода, что хранится в кухонном погребе. Неужто же ты откажешь твоему страждущему сыну, распятому злой жаждой, в столь ничтожной просьбе, в глотке пива? - голос его был мелодичен, но некоторые слова Фантони выговаривал неясно.
  Монна Фантони на глазах постарела.
  - Как же мне надоели твои вечные попойки да потаскухи! Одно и то же, каждый день одно и то же! Девки да вино разве доведут до добра? Погоди вот, подхватишь галльскую заразу, будешь знать!
  - Какие девки, матушка? - изумился Франческо, быстрым жестом снял со спины чехол, расстегнул его и отбросил, в руках же у него возникла гитара, он нервными пальцами пробежал по струнам, явив слуху чистейшую мелодию тарантеллы, и вдруг шутовски загорланил, вертясь и пританцовывая:
  - Когда умру я, кравчий мой,
   Ты к дьяволу пошли обедни,
   Туда же - девки вздох последний
   С её притворною слезой.
   Вода - не больше - слезы милой.
   Откройте бочку вы, друзья,
   Да спойте хором над могилой, -
   Вам подтяну из гроба я!
   Альбино удивился. Где бы ни учился петь мессир Фантони, он делал честь своему учителю, голос его, неожиданно мощный в столь худощавом теле, удивлял, певец легко брал как верхние теноровые ноты, так и нижние баритональные. К тому же, несмотря явные признаки вчерашней попойки, Фантони явно был прирожденным танцором: двигался он странно легко, казался невесомым, как некий бес, молниеносно то исчезал, то появлялся спустя мгновение уже в другом месте. Монах завороженно следил за ногами Франческо, поражаясь выделываемым па и изумляясь, и вдруг поймал себя на странном ощущении: предупрежденный Гауденцием о порочности этого человека, он, несмотря на откровенно грешный образ жизни Фантони, Бог весть почему ощутил к нему теплую живую симпатию.
   Монна же Фантони, едва дослушав рулады сынка, уперла руки в бока.
  - Потаскун бесстыжий, вертопрах, горлодёр, баба, тень изнеженного развратника! Посмотрите-ка на это воплощенное похмелье после оргии, на эти круги под глазами, на руки, которым впору держать только женский веер! Позор моих седин! - однако разразившись этой гневной тирадой, как судья - приговором, монна Анна все же велела кухарке принести сыну пива.
  Пиво появилось быстро, породив у Альбино подозрение, что служанка, не раз присутствуя при подобных сценах, едва заслышала голос мессира Франческо, сразу же направилась в подвал. И едва живительная влага оросила пересохшее горло певца, он обратил свой взор, ставший куда более осмысленным, на гостя матери и несколько мгновений с пристальным вниманием разглядывал его. В глазах его мелькнула странная тоска, лицо на миг исказило, точно судорогой, но она тут же сменилась насмешкой.
  - К нам в дом пожаловал монах? - осведомился он у Альбино, и голос его зазвучал отчетливей, хоть и глуше. - Такие глаза я уже видел у своего братца Джильберто. О, как они мне знакомы! Они словно говорят: 'Что мне за дело до ваших грязных мерзостей и пустых забот, бунтов черни и вечных убийств в тёмных проулках, я не желаю видеть пучины насилия и зла, что охватила мир, отойдите, греховодники, не пачкайте своими грязными руками мои белые ризы...' - и Франческо мелкими шажками прошёлся по комнате с выражением отрешенности на лице, которое, однако, гораздо больше походило на физиономию чистюли, унюхавшего вонь нужника на заднем дворе.
  - Я несколько лет работал секретарем мессира Джанфранко Кьяндарони, архивариуса во Флоренции, я его племянник, - с незлобивой улыбкой ответил Альбино, подивившись про себя прозорливости братца Гауденция, - уединённые занятия среди книг, думаю, и породили то выражение отрешенности от мирского, что показалось вам монашеским. Я всего лишь бедный любитель книг.
  - И что же привело вас к нам - с таким-то флорентинским выговором?
  Выговор у Альбино подлинно был не сиенским: его воспитывала старая нянька-флорентийка. Он снова улыбнулся.
  - Я хотел бы получить в городе место секретаря или помощника библиотекаря.
  На несколько мгновений оба замерли друг против друга. Альбино вблизи разглядел, что Франческо Фантони хоть и худ, но широк в плечах и жилист, на виске его чуть выделялись две крохотные оспинки, глаза цвета диких каштанов смотрели насмешливо и внимательно. Лицо этого мужчины даже в похмелье несло печать странного обаяния, меланхоличного и умного, настолько умного, что Альбино невольно спросил себя, почему так много пьёт этот человек? Отметил теперь и его одежду: очень дорогую рубашку венецианского полотна, темно-вишневый генуэзский бархат штанов, тисненую кожу высоких, явно сделанных на заказ сапог и чёрный короткий плащ с модным двойным воротником. Мессир Фантони был щёголем. Удивило и то, что Франческо, вначале показавшийся ему невысоким и хрупким, теперь, стоя рядом, смотрел на него сверху вниз, и роста, стало быть, был порядочного.
   Взгляд же Франческо, казалось, хотел проникнуть в душу Альбино, был пристален и настойчив, но вскоре братец Гауденция опустил глаза и тихо проронил, что его имя Франческо Фантони, он вертопрах и фигляр, мужчины Сиены называют его пустомелей и гаером, а что касается женщин, то они слишком пристойны и воспитаны, чтобы произносить его имя вслух.
  - Меня зовут Альбино Кьяндарони, - склонил голову перед Франческо Альбино, - и надеюсь, что, в отличие от сиенцев, я буду придерживаться о вас совсем иного мнения.
  - С чего бы? - удивился Фантони, - надо ценить устойчивую репутацию. Если я стяжал лавры распутника, сводни, пьяницы и шута горохового, зачем же отказываться от заслуженной славы? Изменись я, могут сказать, что я непостоянен и переменчив, как женщина, или, что ещё хуже, заподозрят, что я ношу маску! А разве честные люди носят маски? - Фантони покачал головой. - Грим - дело актерское, честный же человек лжёт, не гримируясь! - кривляка подмигнул Альбино, и тот отметил, что в глазах Франческо почему-то уже совсем не заметно хмеля.
  Фантони отвернулся, уложил инструмент в чехол, снова повесил гитару за спину, потом неожиданно чмокнул в щеку вернувшуюся в комнату мать, да так, что она не успела уклониться, переступил порог и исчез, не прощаясь.
   Монна Анна вздохнула и обернулась к Альбино.
  - Если вашему уединению не помешают вечные вопли этого мерзавца, можете вселиться в комнату наверху.
  Альбино покачал головой.
  - Мне кажется, вы чрезмерно строги к сыну, монна Анна. Он очень умный человек.
  Монна Фантони польщено усмехнулась, потом досадливо хмыкнула.
  - Мозгами-то его, что и говорить, Бог не обидел, да что толку-то с того? Крутится вокруг этих богатеев, лебезит да угождает, нет, чтобы свое достоинство помнить!
  - Но ведь он так молод, что в этом дурного?
  Монна Фантони болезненно скривилась, точно от зубной боли.
  - Да то, что забавы-то нешуточные у этой знати: вон сынок мессира Турамини недавно в окрестностях Поджибонси с лошади свалился да шею сломал, только что похоронили. А у семейства Миньявелли наследник рода Джулио спустя неделю погиб по неосторожности, с лестницы упал. Так и этого мало. Один из друзей господина Петруччи, мессир Ланди, сына намедни потерял, - лицо женщины потемнело. - На охоте на уток пропал, словно и не было его вовсе! Три дня искали, все попусту. А что, если с этим шутником что-то случится?
  Из дальнейшего рассказа словоохотливой женщины Альбино узнал немало нового о семействе своего собрата в монашестве. Оказывается, у Гауденция была ещё и сестра. Ее чрезвычайно удачное замужество и трое внуков, которых она подарила матери, помогли монне Анне смириться с набожностью старшего сына и его желанием уйти от мира и с беспутством младшего. Внуки оказались подлинной страстью монны Фантони: Луиджи и Ренцо были самыми прекрасными детьми на свете, а краше внучки Лучии были только ангелы в раю.
  - А Франческо и в детстве был таким же, как сейчас? - сочувственно осведомился Альбино.
  Какое там! Сколько помнила мать, всегда корпел над книгами и мог расплакаться над раненой пичугой, а как увлекался медициной, как много знал, как хвалим был учителями! А как легко сочинял стихи! Что до музыки, он, ещё не умея говорить, в колыбели уже мурлыкал тарантеллу! Разве юность его не была зарей восходящего светила? А что вышло, Господи?
  Женщина горестно потерла бледный лоб руками.
   - Если бы он всегда был распутником, я не отчаивалась бы, но его словно подменили. Вернувшись из Рима, стал сам не свой. Город развратил его, поработил похотям. А разве не мог он осуществить мои заветные мечты? - старуха грустно покачала головой, - как это больно: уснуть в сказочном дворце с песнопениями ангелов, а пробудиться в ветхой лачуге.
  - Но почему он так изменился?
  Этого монна Анна не знала.
  - Я много раз говорила себе, что что-то упустила в нём, но ума не приложу, где и когда. Это всё Рим, он пробыл там год и вернулся другим человеком. Раньше был не менее набожен, чем Джильберто, а теперь от него, кроме распутных песенок да низких шуток, ничего не услышишь. Злые языки, которым столь приятно ранить и без того больное материнское сердце, уверяют, что он до того распущен, что способен соблазнить любую! И не для себя! Сводничает, говорят, ради этих аристократов! Возможно ли? Разве сам он - дурной крови? Зачем он заискивает, унижая себя и свой род, перед этой титулованной чернью? Зачем разряжен, как девица на выданье? А те зовут его Грилло, Сверчком, и в грош не ставят!
  
  ...Альбино устроился у монны Фантони достаточно уютно. Скарб монаха был весьма скромным, распаковав вещи, он присел у окна и предался размышлениям, поймав себя на том, что то и дело возвращается мыслями к Франческо Фантони. Что могло ему понравиться в человеке, отягощённом столь зримыми, бросающимися в глаза пороками? Тонкий ум? Явный талант лицедея? Умение видеть и понимать потаенное? Да, монна Анна была права: на этом искаженном развратом лице лежала печать очень больших дарований. Но как странен столь внезапный излом в таком духе! И что привело к нему? Что произошло в Риме?
  Однако вскоре его мысли обратились к Элиджео Арминелли. Если бы удалось пристроиться в библиотеку самого Пандольфо Петруччи, это, разумеется, придало бы его пребыванию в городе законный статус. Побывав у банкира и взяв десяток дукатов, Альбино к вечеру направился на главную площадь, рассчитывая найти мессира Арминелли в доме Петруччи.
  На входе он, укутанный в длинный плащ, подвергся весьма пристрастному допросу, его ощупали и забрали кинжал, обещая вернуть на выходе, после чего он был препровожден в книгохранилище.
  Альбино заметил, что его сопровождали до самых дверей и остались ждать за ними.
  Гауденций снабдил его рекомендательными письмами, и Альбино надеялся, что может рассчитывать на теплый прием. Однако его ожидания были обмануты: Элиджео Арминелли, бледный седой человек лет пятидесяти с подслеповатыми, как у крота, глазами, выслушал его и сухо ответил, что не понимает, почему через столько лет Джильберто Фантони вспомнил о нём, в то время как годами не давал о себе знать. Где вы с ним познакомились? Альбино торопливо ответил, что по поручению флорентинского архивариуса собирал по монастырям некоторые документы. Мессир Элиджео кивнул, едва выслушав. Было заметно, что он ничуть не рад видеть посланца старого друга и не собирается его протежировать. Так и оказалось. 'Что до возможности быть принятым на службу, сообщил книгохранитель гостю, то имеется только одна вакансия, однако она требует знания еврейского языка. Мессир Кьяндарони не силён в нем?' В голосе Арминелли сквозила нескрываемая насмешка.
  Расстроенный столь нерадушным приемом, Альбино ответил, что ему доводилось переписывать некоторые грамоты одного из сатрапов Ахеменидской империи, но на арамейском языке, наречия эти похожи, но собственно в еврейском он, увы, несведущ. Он вовремя прикусил себе язык, едва не добавив, что в монастырском хранилище Сант`Антимо было несколько подобных рукописей. Ведь если он был там единожды - едва ли он мог это знать. Альбино поклонился на прощание и уныло подумал, что у него уже стало на один шанс меньше. Оставалось только надеяться, что мессир Камилло Тонди окажется чувствительнее к воспоминаниям юности, нежели мессир Элиджео.
  Однако у самой двери его окликнули. Мессир Арминелли соизволил подойти к нему и протянул ветхий папирус, местами потемневший, но не обугленный, как подумалось Альбино, а скорее покрытый на сгибах чем-то вроде гнилостной плесени. Сохранность текста позволяла прочесть только несколько строк, Альбино перевёл их для мессира Элиджео и снова заторопился к выходу: за окнами уже темнело, а ему нужно было еще увидеть Тонди и не хотелось волновать монну Фантони поздним приходом.
  - Да подождите вы, чёрт вас возьми! - теперь в голосе Арминелли промелькнуло раздражение. - Куда вы торопитесь? Не мог же я знать, что Джильберто пришлёт мне знатока. Вы вполне годитесь. Завтра я сообщу дону Пандольфо, что нашёл человека, сведущего в языках Палестины. Днём вы будете представлены ему и приняты на службу. Жду вас в полдень.
  Альбино могло бы польстить, что его взяли не на основании чужой рекомендации, а собственных знаний, однако он вовсе не чувствовал себя польщенным. Мессир Арминелли ему не понравился. И вовсе не тем, что забыл ушедшего из мира друга, и не тем, что не пожелал помочь рекомендуемому им человеку. Элиджео Арминелли показался Альбино очерствевшим человеком с мёртвыми глазами, а таких глаз монах боялся. Впрочем, ничем не выдав своих чувств, он снова склонился перед хранителем в вежливом поклоне и обещал прийти завтра в двенадцать часов.
  Мессир Арминелли напоследок стал ещё любезнее: соблаговолил даже проводить его до выхода, сказав сопровождавшему их охраннику, что мессир Кьяндарони приглашен завтра в дом и будет представлен мессиру Петруччи. На выходе Альбино вернули кинжал, и он окончательно откланялся.
  Выйдя на улицу, Альбино задумался. Что же, ему повезло. Теперь у него есть и повод жить в городе, и возможность бывать в палаццо Петруччи. Как часто заходит туда Марескотти? Как он выглядит? Насколько он молод? Сколько человек в его охране? На все эти вопросы в ближайшие несколько дней ему предстояло получить ответы.
  На обратном пути, благо, Альбино проходил мимо палаццо Пикколомини, он спросил у привратника, может ли увидеть мессира Камилло Тонди? Альбино хотел передать Тонди письмо Гауденция, по возможности расширить круг знакомых и узнать о положении дел в городе.
  Оказалось, что хозяина палаццо, ординария сиенской епархии его высокопреосвященства Джованни Пикколомини, нет в городе, с ним уехала и вся охрана, и Альбино предложили поискать мессира Тонди самому - в правом крыле, в библиотеке. Если его там нет, пояснили ему сразу, значит, он у себя в комнате на втором этаже, или, может быть, в саду. По сравнению с приемом в доме Петруччи, всё здесь казалось иным: у него не забирали оружия и не сопровождали в поисках. Тем не менее друга Гауденция Альбино нашёл сразу - тот был в библиотеке, богатейшей и великолепно расписанной. Камилло Тонди оказался невысоким полноватым человеком с жизнерадостной улыбкой на округлом лице. Годы превратили его в монаха, выбрив на его темени округлую лысину-тонзуру, остатки когда-то чёрных волос, поредевших и седеющих, казалось, дымились вокруг головы. Тонди, в отличие от Арминелли, узнав, что Альбино привёз ему известие от друга детства, встретил его с распростёртыми объятьями.
  - Боже мой! Мой друг Джильберто! Сант`Антимо, кто бы мог подумать! А ведь я полагал, что он будет если не папой, то кардиналом точно! Впрочем, - помрачнел толстяк, - сегодня монастырь - единственное безопасное место в этом безумном мире.
  Альбино кивнул, но ответить не успел: из-за книжных полок вышел раскормленный чёрный кот. Тонди заулыбался, назвав кота Бариле, Бочонком. Альбино против воли улыбнулся: если кот Гауденция Пилигрим острой мордочкой, лукавыми глазами и худобой поразительно походил на хозяина, то библиотечный кот, длинношерстый, лохматый и круглый, был копией самого Тонди - толстым, вальяжным, изнеженным.
  Гость вежливо спросил библиотекаря, что происходит в городе?
  Тонди, лаская кота, вздохнул.
  - Я мало интересуюсь тем, что творится там, - он махнул рукой за окно, - хоть и поневоле слышу все сплетни. Я всегда мечтал о Риме, и сколько надежд породило во мне восшествие на папский престол моего покровителя дона Франческо! И вот... такое разочарование.
  Альбино знал об этом. Франческо Тодескини-Пикколомини, племянник папы Пия II, архиепископ Сиены, потом - кардинал, полгода назад, в 1503 году на конклаве, собравшемся после смерти Александра Борджа, был избран папой. Коронация состоялась 8 октября, но Пий III правил всего двадцать семь дней.
  - Но отчего он умер?
  - По некоторым сведениям, от язвы на ноге, - пожал плечами Тонди, - а по другим, - он оглянулся по сторонам и, хотя они были в огромной библиотеке одни, наклонился к Альбино и понизил голос, - был отравлен по приказу нашего правителя Пандольфо Петруччи.
  Трудно было сказать, верил ли Камилло Тонди в отравление своего патрона, но страх, промелькнувший на его лице, был совсем непоказным, а так как он, судя по выговору, был коренным сиенцем и знал местные нравы, всё сказанное наталкивало Альбино на мысли тягостные и сумрачные.
  - Он способен на это?
  - Пандольфо очень влиятелен, - не отвечая на его вопрос, проронил Тонди, - лет двадцать назад он стал предводителем новески, позже - капитаном народа. Потом умер его брат Джакоппо, один из самых богатых сиенцев, и Петруччи стал единолично распоряжаться семейным капиталом. Женился на Аурелии, дочери Никколо Боргезе, при его поддержке страшно усилился, расставил на все посты своих людей, но тут его усиление испугало многих, включая и его тестя.
   Из дальнейшего рассказа Тонди Альбино узнал, что Боргезе и другие влиятельные граждане Сиены сговорились убить Петруччи, но тот раскрыл заговор и Никколо Боргезе был убит. После расправы с ними последние три года Петруччи управляет как абсолютный тиран. Он прекратил распродавать должности и, хоть является сторонником жесткой руки, пытается умиротворить сиенцев, улучшая дела города и поддерживая искусства. Он сумел избежать войны с Флоренцией из-за спора о Монтепульчано, влез в доверие Чезаре Борджа, дипломатично обеспечивая ему контроль над Пьомбино, однако тайно составлял заговор против гонфалоньера. Борджа, впрочем, никогда не доверял Петруччи и в Сенигалии хотел уничтожить вместе с другими врагами. Пандольфо же, подозревая, что его жизнь в опасности, в январе прошлого года сбежал из Сиены, чтобы успокоить Борджа, и скрывался в Лукке. Но с помощью союзника, Людовика XII, вернулся два месяца спустя, а так как сегодня дела гонфалоньера далеко не блестящи, ведь у него больше нет поддержки отца, Петруччи вообще может спать спокойно и затевать новые интриги...
  
  Глава II. Палаццо Пандольфо Петруччи. Первые странности.
  
  Франческо Фантони не явился ночевать к матери, но это никого в доме не обеспокоило. Как выяснил Альбино у принесшей ему ужин кухарки Лауры Моско, мессир Фантони, несмотря на то, что имел в материнском доме спальню и чулан для учёных занятий в подвале, часто ночевал у своих знатных приятелей, а порой останавливался на ночь у звонаря церкви Сан-Доминико Бруно Кьянчано по прозвищу Божья коровка. Кухарка умолкла, не закончив перечень блудных деяний мессира Фантони, но от рассерженной монны Анны мессир Кьяндарони почерпнул и иные сведения. Оказалось, что каждую третью ночь потаскун проводит в блудном доме синьора Песко с девками Чильеджиной и Фарфалиной, а по выходным с тремя своими дружками-шаромыжниками Душкой, Мушкой и Чушкой шляется по ночному городу и непристойные песни под окнами честных людей горланит.
  Но, видимо, в эту ночь мессир Фантони был трезвенником, потому что утром опохмелиться в родной дом не пришёл.
   Сам Альбино в половине двенадцатого направился в палаццо Петруччи. У него было мутно на душе и тяжело на сердце. Ночью ему снились вязкие, путаные сны, в которых Пандольфо Петруччи отдавал приказ Франческо Фантони отравить несчастного Камилло Тонди, но жертвой отравления становился почему-то толстый кот Бочонок, который от яда на глазах худел, истончался и начинал прыгать на задних лапках по книгам, играть на гитаре и мяукать на разные лады, его пытались поймать семеро людей в одинаковых плащах, но он словно просачивался сквозь них и продолжал свои мартовские рулады. Потом сон сменился. На кривой осине теперь болтался висельник, ветер шелестел в листьях, у древесных корней ползали змеи.
  Альбино то и дело просыпался, в итоге, плохо выспался и дурно себя чувствовал.
   Арминелли встретил его у входа и проводил в большой зал приемов - роскошном помещении с позолоченной лепниной и помпезными колоннами. Петруччи восседал на подобии трона, в за его спиной темнела роспись, изображавшая какую-то аллегорию - не то Помону, не то Персефону. Альбино представили хозяину города, капитану народа. Пандольфо Петруччи, услышав от Арминелли, что этот молодой человек прочёл его аморейский пергамент, поднял седеющие брови, повернул к нему голову и сказал Альбино нескольких теплых слов. Монах внимательно вгляделся в облик властителя: лицо с узкими глазами и широким крупным носом пересекали на переносице две резкие продольные морщины, две другие глубокие морщины, шедшие от крыльев носа вниз, словно отделяли от лица властный жесткий рот. В былые годы, отметил Альбино, мысленно стерев с этого лица следы времени, оно могло быть даже красивым.
  Рядом с Петруччи стоял благообразный человек лет сорока с небольшим, то был советник Петруччи Антонио да Венафро, профессор Сиенского университета. Элиджео Арминелли тихо сказал монаху, что это человек большого ума. Альбино склонен был согласиться с мессиром Элиджео: лицо Венафро несло печать здравомыслия и спокойствия. Таких людей обычно отправляли с дипломатическими миссиями.
  Сам он теперь осторожно огляделся, ища глазами Фабио Марескотти. Где он?
  В зале приемов толпилось около тридцати человек, среди которых особо выделялся высокий и дородный мужчина в дорогом плаще. Чёрный креп, знак траура, скорбно облегал тулью шляпы, которую он держал в руках. Петруччи поднялся, едва увидел его на входе в зал, негромко приветствовал, назвав Одантонио, обнял и высказал слова горячего соболезнования.
  - Это невосполнимая утрата, просто невосполнимая, бедный мальчик, такой молодой. Я не спал ночь, когда узнал, просто не мог вначале поверить! Какое горе, Одантонио, какое горе. Но нужно продолжить поиски.
  Альбино с удивлением заметил траур ещё на нескольких шляпах, причём, как у пожилых, так и у молодых людей. Дамы, их было совсем немного, сидели у стены тоже в чёрных траурных платьях. Неожиданно в толпе мелькнул и Франческо Фантони, также, к изумлению Альбино, с чёрным крепом на шляпе и чистейшим платком в руках. Где бы он не провёл ночь, сегодня на лице гаера не замечалось следов блудных увеселений и винных возлияний, он держался скромно и учтиво. Фантони тоже подошёл к мессиру Одантонио в числе соболезнующих, и в глазах его стояли слёзы. Заметив Альбино, Франческо галантно раскланялся с ним, а на осторожный вопрос монаха, что случилось с сыном мессира Одантонио, тихо ответил, что несчастный Микеле Ланди пропал на охоте неподалеку от Сан-Джиминьяно. Местность там болотистая, есть и трясина, её называют Дымящейся топью, там вечно туман стоит в низине, пояснил он, а за ней место и вовсе непролазное, местные туда ходят за травой, что помогает от змеиных укусов. Вот там-то и нашли арбалет бедняги Микеле, а его самого разыскать так и не смогли.
  Альбино показалось, что пропавший молодой человек был подлинно любим в обществе: в траур было облачено, как он заметил, больше половины гостей палаццо. Но мессир Фантони покачал головой и поспешил объясниться: да, Микеле был истинно цветущей ветвью превосходного своими добродетелями знатнейшего рода, но дело в том, что нынешняя весна принесла сиенцам ещё и другие скорби. Сын мессира Теренцио Турамини, Антонио, его, Франческо, школьный товарищ, такое горе, недавно упал с лошади, а Джулио Миньявелли, тоже его добрый приятель, на своей вилле оступился на лестнице, свалился вниз и, увы, ударился головой. Многие надели траур и по ним, в знак уважения к скорби мессира Теренцио, нашего известного банкира, и мессира Козимо, богатейшего откупщика и большого покровителя искусств.
  Тем временем Одантонио Ланди рассказывал Пандольфо Петруччи, что было сделано для розысков его сына. Подняли всех в Сан-Джиминьяно, заставили трижды прочесать местность, на третий раз слуга самого Микеле нашёл на кочке у Виперовой топи его арбалет, рядом был след от ноги, но сколько не тыкали багром в топь, ничего не нашли. Да, есть надежда, что Микеле мог и выбраться, но ведь минула уже неделя с его исчезновения, - всхлипнул отец. В Сан-Джиминьяно опросили всех, но его никто не видел, только какой-то тупой деревенский дурень вспомнил, что видел человека с арбалетом на болоте, но даже описать его не смог. Мужичьё, - брезгливо поморщился он.
  - Как странно такое количество несчастных случаев, - тихо проронил Альбино в полном недоумении, - как я понял, все эти горестные события произошли одновременно?
  - Нет, - утирая платком прозрачную слезу, скатившуюся по щеке, ответил Франческо, - юный Антонио погиб ещё Великим постом, бедный Джулио - на Фоминой неделе, а наш незабвенный Микеле пропал неделю назад. У могильщиков, увы, не бывает простоев, и если бы вы знали погибших, мессир Кьяндарони, вы бы поняли всеобщую скорбь. Микеле! - печально воскликнул он. - Зерцало смирения и образ кротости, оплот целомудрия и столп добродетели, ковчег мудрости и хоругвь святости! - Франческо тихо высморкался, снова надрывно всхлипнув.
  Альбино осторожно поднял глаза на Фантони. Похвалы, расточаемые им покойному, были явно чрезмерны, ведь надгробные речи обычно полны глубокого, но несколько искажённого смысла, и часто дают точное представление о том, чего не доставало покойнику. Однако глаза Франческо обильно сочились слезами, и Альбино заметил, что некоторые в зале смотрят на него с выражением какого-то уважительного удивления. 'Не думал, что этот фигляр способен на столь высокие чувства', словно подтверждая его мысли, пробормотал за спиной Альбино тощий человек в колете с испанским жабо мессиру Арминелли.
  Но тут появившийся лакей объявил об опоздавших.
  - Преосвященный монсеньор титулярный епископ Гаэтано Квирини и начальник городского гарнизона мессир Фабио Марескотти.
   Альбино почувствовал, что ноги не держат его и, собрав волю в кулак, сделал несколько шагов к стене, оперся на перила мраморной балюстрады и повернулся. В зал входили двое: мужчина в епископском облачении с теми жутковатыми, словно двоящимися глазами, что Альбино видел на старых храмовых фресках, и высокий человек лет тридцати пяти-сорока, с чертами царственными и надменными. Белевшая на его висках ранняя седина только придавала ему величия. Его окружали несколько вооруженных людей в одинаковых темно-зелёных плащах. Альбино понял, кто перед ним, и молча разглядывал человека, которого ему предстояло убить, чувствуя, как предательски дрожат руки и холодеют пальцы.
   Мессир Марескотти тоже носил знаки траура, колет, дублет, плундры, плащ до колен - всё было чёрным. Он поклонился Петруччи, что-то тихо сказав ему, потом подошёл к Одантонио Ланди, подал ему руку и выразил соболезнование в нескольких коротких словах. Альбино услышал, как Петруччи просит епископа Квирини сказать несколько слов, ведь 'дорогой сын мессира Ланди не имеет погребения, но имя его не должно погибнуть в забвении', однако тот тоном елейным, точнее, приторно-льстивым, предложил оказать эту честь мессиру Марескотти. 'Ведь именно он напутствовал несчастного погибшего, наставлял его, был его крестным и, можно сказать, вторым отцом'
   В ответ Фабио Марескотти не заставил просить себя дважды, лишь бросил взгляд на Пандольфо Петруччи и, заметив, что тот согласно кивнул, взошел на возвышение у стены и начал:
   - В доме скорби, вблизи смерти - что превозносить заслуги покойного? Это значило бы множить скорбь оставшихся, - голос мессира Марескотти был звучным баритоном и звонко раскатывался под сводами залы, - нам нужно лишь серьёзное спокойствие, ибо молчанием мы скажем куда больше, чём громкими воплями горя. Посмотрите на плачущих и скорбящих: их самое ничтожное прегрешение против усопшего воскресает в их памяти, многое тяготит их совесть, о чем они не думали, забывая легкомысленно день смерти! А сейчас скорбь переполняет и надрывает их души. Но почему умирают преждевременной смертью столь юные? Почему он, молодой и полный сил, ушёл именно сейчас? Да, судьбы Божии неисследимы, пути - неисповедимы, но Господь всегда берёт к себе лучших, и это тоже замечено издавна.
   Его речь прервали женский всхлип и гулкий рокот одобрительных голосов.
   Альбино почувствовал, что задыхается. Этот мерзавец, осквернивший его сестру и погубивший братьев, казалось, глумился над ним. Дыхание Альбино спирало, в глазах темнело, в висках стучала кровь, отсчитывая мгновения его ненависти. В зале что-то происходило, монах слышал слова и шелест шагов, но не понимал, что происходит. Тем временем приём окончился, Петруччи и Венафро ушли, за ними последовал Марескотти, гости разошлись, исчез куда-то и Франческо Фантони, а его самого Элиджео Арминелли повлёк в книгохранилище.
  
   Здесь, в тиши собраний древних свитков, рукописей, книг и пергаментов Альбино постепенно пришёл в себя. Ему выделили светлое место возле окна, где он с удовольствием расположился. Однако поднявшись, чтобы повесить плащ и взять тушечницу, Альбино в ужасе замер. В стенной нише рядом он заметил скульптуру из чёрного мрамора, подобие той, что ставили в усыпальницах: женщина в плаще с капюшоном, закрывавшем лицо, держала на ладони левой руки песочные часы, а в правой руке сжимала серп. Песок, медленно убывая сверху, просыпался в отверстие, нагромождался горкой и словно таял. Фигура в нише на миг обожгла душу Альбино воспоминанием о последней встрече с матерью, но позже, успокоившись, он стал даже любоваться Смертью-Жнецом.
   По счастью, первый же манускрипт, который предложил ему Арминелли, был уже знаком Альбино по монастырским хранилищам, он перевел его по памяти и, быстро закончив работу, погрузился в скорбные размышления.
  Монах понял главное: ему не по плечу задуманное. Ненависть не усиливала его, но ослабляла, лишала сил, совсем подкашивала. Он не создан ни мстителем, ни палачом, и даже представь ему Бог шанс отомстить - он едва ли сумеет убить Марескотти. Сердце Альбино заныло тупой болью, зашедшей под лопатку, да там и обосновавшейся. Он слишком слаб, слишком слаб, и это не слабость отчаяния или безнадежности, случайного малодушия, нет, это слабость духа. Он просто не мог этого сделать.
   - Мессир Элиджео! - голос неожиданно прозвучал у входа, и Альбино, нагнув голову, в зазоре между книжных полок разглядел молодого человека, не замеченного им раньше в зале: темные волосы, приятное лицо, белозубая улыбка. - Где вы?
   Арминелли появился откуда-то из глубины арочного входа.
   - А, Баркальи! Почему вас не было на приеме, Филиппо?
  Филиппо Баркальи! Имя это ударило по ушам Альбино, как сто труб Апокалипсиса. Это имя назвала мать, имя предавшего его братьев. Дыхание Альбино снова сбилось, в висках застучали молоты, ногти впились в ладони.
   - Мессир Ланди просил меня в последний раз прочесать болота, я поднял двадцать человек, мы были везде, куда могла ступить нога, но ничего не нашли, мессир Элиджео. Я вернулся только на рассвете.
  Арминелли кивнул.
   - Хорошо, что вы не отказали мессиру Одантонио, он так несчастен. Бедный Микеле, просто не могу прийти в себя.
  Баркальи задумчиво потёр указательным пальцем нос, потом странно, точно от боли, поморщился и осторожно наклонясь к мессиру Арминелли, негромко спросил:
   - Но скажите, мессир Элиджео, вам не...- он замялся, но все же продолжил, - вам не показалось всё это ...странным?
   - Что именно? - В голосе Арминелли звучало недоумение.
  Баркальи снова точно поперхнулся, однако выговорил:
   - Всё, что произошло со Страстной. Антонио Турамини, Джулио Миньявелли, Микеле Ланди - один за другим. Необъяснимо так, загадочно всё.
  Мессир Элиджео пожал плечами. Его подслеповатые глаза смотрели в пол.
   - Вы об этих несчастьях? Да, немного странно, конечно, но такова жизнь, Филиппо, причудливое смешение странностей, непредсказуемое, как карта, вынимаемая из колоды, как сочетание выбрасываемых костей, - мессир Элиджео развёл руками. Было заметно, что он и впрямь не сильно взволнован происходящим и, несмотря на проговариваемые им слова сочувствия несчастным погибшим и их отцам, вовсе ничего не чувствует.
   Философские пассажи мессира Арминелли ничуть не успокоили юнца. Он нервно теребил в руке тонкие перчатки.
   - Тут мало случайностей, скорее - непонятно. Тонио Турамини. Он умел обращаться с лошадьми, на палио ездил без седла, и вдруг такое. Да и его Пантегана, это же была самая спокойная кобыла в конюшне, ей шестнадцать лет! И вдруг - понесла. А Джулио Миньявелли? Оступился на лестнице на своей вилле. Но что он делал там в полночь? Он туда и не собирался. А Микеле Ланди? Охотник он был заядлый, признаю, и охоту утиную любил до страсти, но чтобы он один, без слуг, пошёл на это чёртово болото? Да ещё после дождя! Никогда не поверю.
   Он не убедил библиотекаря. Мессир Элиджео снова пожал плечами.
   - Полно, Филипетто, вы несёте вздор. Случись это в разные годы, что в этом было бы странного? Удивляет только то, что выпало всё одно за другим, не будь этого, кто и о чем подумал бы? И опять же, что тут заподозришь? Преступный умысел? Но это глупость. - Он пренебрежительно пожал плечами. - Вот если бы отравили или прирезали Теренцио Турамини, Козимо Миньявелли или Одантонио Ланди - тут и говорить бы нечего было, да, это многим родственничкам на руку. Но кому нужны их сыновья? У Теренцио есть младший сын Винченцо и две дочери, но Винченцо - совсем ещё щенок, пятнадцать всего. Ему, спору нет, старшего братца на тот свет отправить - прямая выгода, да только ума у него для такого дела ещё маловато. У Козимо и Одантонио сыновей больше нет, у Козимо, правда, дочь имеется. Но думать, что девка братца со ступенек столкнула - это нелепость, в нём весу-то было, как в справном бычке, охранник ведь, спина что твоя дверь... Что до Микеле, так в болотистые места только забреди: голова кругом идёт и сам кружить начинаешь. Да и пьян, говорят, был.
   - Всё так, да только подозрительно.
  Мессир Арминелли едва не сплюнул на пол.
   - Да что подозрительно-то? - взвился он и вдруг напрягся, понизив голос. - Или ты, что, подозреваешь кого? Не видел ли чего?
  Баркальи тяжело сглотнул и медленно покачал головой.
   - Нет, я думал, но...нет. Не мелькал никто рядом, да и, Господи, кто бы с ними справился?
  Библиотекарь утомлённо вздохнул.
   - Разумеется, это дьяволом быть надо, чтобы такое устроить. Парни они были нехилые, других, впрочем, в охрану и не берут. Да и с чего именно этих молодых наследников убийца бы выбрал?
   - Ну... не знаю.
   - А не знаешь, так и болтать нечего. Иди, работай.
  Альбино склонился над рукописью, незаметно перевёл дыхание. Он не хотел, чтобы Арминелли познакомил его с Филиппо Баркальи, и не потому, что боялся этой встречи, а просто не был уверен, что сумеет сохранить хладнокровие, пожимая руку негодяю, предавшему своих друзей, его братьев.
   Но Арминелли и Баркальи ушли в студиоло, кабинет мессира Элиджео, и шаги их затихли.
   Из того, что он услышал, Альбино понял, что у Филиппо Баркальи возникли подозрения в отношении тех несчастных случаев, произошедших в последнее время, о которых ему рассказал Фантони. Но тут Альбино был склонен согласиться с Арминелли: что за необходимость убивать молодых богатых аристократов? Сам же Баркальи показался ему человеком подлинно двоящимся, неверным и нетвёрдым. Что заставило его предать доверившихся ему Томазо и Маттео? Можно простить предателя, если им руководит желание спасти себе жизнь, но разве ему угрожала опасность? Альбино покачал головой. Причины предательства чаще иные: нежелание усложнять себе жизнь, выгода, чёрный цинизм и азарт двойного лазутчика. Или все же - простая трусость? Филиппо Баркальи не показался Альбино смельчаком, голос его дрожал, когда он говорил о погибших. Бедняга, вздохнул Альбино. Как он живёт, как спит ночами? Мучает ли его совесть за содеянное?
  Альбино не завидовал этому человеку. Страшные силы разрушения входят в душу предавшего, подобно смерчу, они просверливают дыру в живой душе, образуя водоворот, через который из души иуды утекает жизнь. Измена разрушает достоинство человека, она, как чёрное клеймо, врезается в душу навсегда. Кто-то из предавших пытается оправдать содеянное, кто-то страшится надвигающегося возмездия, а кто-то старается всё забыть, не обременяя себя ни чувствами, ни размышлениями. Баркальи, похоже, был из последних. Но почему он столь явно взволнован своими подозрениями, почему так испуган? Ему-то что за дело до этих мертвецов?
   Арминелли вернулся один, Альбино торопливо подал ему перевод, рассказал о некоторых иных возможностях толкования кое-каких слов и с облегчением увидел на лице мессира Элиджео улыбку довольства и одобрения. Они условились, что завтра Альбино придёт к одиннадцати часам и сделает перевод одной рукописи из недавно приобретённого мессиром Пандольфо собрания, и Альбино откланялся.
   Он решил зайти поесть на небольшой постоялый двор, который мельком видел, проходя мимо, ибо порядком проголодался, а постоянно обременять свою хозяйку заботой о себе не хотел. Однако у трактира замедлил шаг и в рассеянности присел на лавчонку у какого-то дома, в узком дворе которого резвились дети, играя в прятки. Какая-то непроизнесенная мысль, невыговариваемая, путанная, как летучая мышь на чердаке, судорожно металась в голове и искала выхода. Он чувствовал, что не постигает чего-то важного, что несколько раз прошло рядом, было перед глазами, хотело быть замеченным и осмысленным, но - улетучилось. Перед глазами Альбино плясал тарантеллу Франческо Фантони, потом отрицательно качал головой мессир Арминелли, делился страхами Камилло Тонди, его приветствовал Пандольфо Петруччи, в зал входил епископ с иконописными глазами, потом произносил напыщенную речь Марескотти, говорил о своих подозрениях испуганный Баркальи. Этот дрожащий голос, внутренний трепет и волнение...
   Глупец! Альбино вскочил и, распугав купающихся в маленьком фонтане неподалеку сизых голубей, побежал вниз по улице Бернардини, мимо университета, к Палаццо Пикколомини. До него было рукой подать, и монах, не успев отдышаться, торопливо постучался в дубовые двери, задыхаясь, спросил Камилло Тонди и, узнав, что он в библиотеке, стремительно ринулся вверх по лестнице.
   Его взволнованный вид удивил толстяка, который кормил рыбой своего кота и не ожидал визитеров. На столе валялись таволетте, деревянные обложки документации городского совета.
   - Мессир Камилло! - в голосе Альбино звенела мольба, - я друг вашего друга. Доверьтесь мне. Помогите!
  Тонди изумлённо замер, подняв на него испуганные глаза.
   - Вы сказали, что поневоле в курсе всего, что происходит в городе. Около года тому назад люди Марескотти украли девицу, Джиневру Буонаромеи. Вы помните об этом?
   Мессир Камилло несколько раз сморгнул, потом задумчиво кивнул.
   - Да, помню, об этом рассказывали. Марескотти давно ошалел от вседозволенности, все это знают, но что с того? Он почти каждый месяц творит подобные мерзости.
   - Вспомните, кто были эти люди Марескотти? Вы знаете их?
  Тонди на мгновение задумался, потом вздохнул, положил перед котом кусочек рыбы и кивнул.
   - Господи, ну конечно. Их все знают. Лично я знаком только с Карло Донати, знаю его отца, ну, и его видел. Он ещё совсем молод. Остальные мне лично незнакомы, но имена их - у всех на слуху.
   - Кто это?
  Толстяк задумался, его лоб прорезала тонкая поперечная морщина.
   - Ну, если вспомнить, - Тонди для верности поскрёб лысую макушку. - Пьетро Грифоли, конечно, он командует этими людьми, а остальные ... Паоло Сильвестри, Карло Донати, Никколо Линцано, потом... Антонио Турамини, Джулио Миньявелли и Микеле Ланди.
   Пол поплыл в глазах Альбино, но он сумел удержаться на ногах и даже поклонился Камилло Тонди почти до земли. Да, понимание проступило, и проступило верно. Погибщие, все трое, были охранниками Марескотти, виновными в гибели его сестры и братьев. Его заклятыми врагами. Теперь, благодаря архивариусу семейства Пикколомини, в голове Альбино многое прояснилось. Прояснилось и то обстоятельство, что так напугало Баркальи. Предатель волновался неслучайно: он опасался вендетты, понял Альбино, и видел в случайных смертях людей Марескотти чей-то злой умысел.
   - А вы слышали, что Турамини, Миньявелли и Ланди недавно погибли?
  Мессир Тонди это, конечно, слышал и даже был в Сан-Джиминьяно, когда пропал Микеле Ланди, но, как и мессир Арминелли, не видел здесь ничего особенного, правда, обосновывал всё иначе.
   - Времена настали последние, друг мой, все как будто ошалели. Порок, словно плащ Деяниры, так тесно сросся с этим городом, что сам воздух, которым мы дышим, сеет разврат. Молодые щеголи хвастаются своей порочностью, дети, только что вышедшие из школы, страстно спешат развратиться, - грустно покачал он головой, - сколько дочерей, проклятых отцами, бродит на перекрестках или смотрит на свои бритые головы в разбитое стекло, оказавшись в тюрьме, сколько юнцов, испорченных вечными потачками богатых отцов, изгадили свои души самыми низкими пороками и перестали различать добро и зло? Но если люди бессильны утвердить добро в собственных душах, где же им утвердить его в мире? Тут и вмешивается карающая десница Всевышнего.
  
  Глава III. Пустые предположения.
  
  Почти без сил добрёл Альбино до дома Анны Фантони, поднялся к себе. Сказанное Тонди не давало ему покоя. В отличие от Франческо, то ли кривлявшегося на поминках, то ли искренне заблуждавшегося, Камилло Тонди четко выговорил истину. 'Сколько юнцов, испорченных вечными потачками богатых отцов, изгадили свои души самыми низкими пороками и перестали различать добро и зло?' Глупо было думать, что это сказано не о погибших. Они были в глазах мессира Тонди мерзавцами, и он не скрыл это от него, Альбино. Это говорило о доверии и заслуживало благодарности. Важно было и то, что мессир Камилло тоже, как и Арминелли, полагал, что это вовсе не чей-то преступный умысел, однако он, в отличие от мессира Элиджео, видел в этих смертях не случайность, а кару Божью.
  Только тут Альбино вспомнил, что забыл поесть. Однако сожалениям об этом предаться не успел: дверь распахнулась и на пороге появилась кухарка монны Анны Лаура Моско с подносом, на котором красовалась глубокая чашка с равиоли, распространявших вокруг божественный запах мяса, масла и уксуса, трапезу дополняли свежие булочки с повидлом и кувшин молока. Альбино смутился, но отказаться не смог и сам не заметил, как с волчьим аппетитом съел всё до крошки и остановился, только уставившись в пустое дно тарелки
   - Наша Лаура готовит равиоли лучше всех в округе.
  У балкона стоял Франческо Фантони. Ничего удивительного в этом не было: комната Франческо выходила на ту же сторону, что и комната для гостей, где квартировал Альбино, и их объединял общий балкон. Глаза гаера, которые Альбино видел и осоловевшими от пьянок, и увлажнёнными слезами скорби, сейчас лучились. Очевидно, он тоже только что отужинал и находился в том блаженном состоянии незлобивого довольства жизнью, всегда наполняющего душу после отменной трапезы. На лице его блуждала сытая улыбка. Одет он был только в узкие штаны и рубашку, которую не удосужился даже застегнуть. На его груди, чуть не доставая до солнечного сплетения, болтался небольшой крест, живот, несмотря на съеденную трапезу, все равно казался впалым, ребра можно было пересчитать.
  Альбино стремительно поднялся.
  - Я рад видеть вас, мессир Фантони, и хотел спросить... Сегодня днём, в библиотеке, я услышал, как мессир Арминелли беседовал с мессиром Баркальи. Это... - он осёкся, не зная, что сказать о Баркальи, чтобы не выдать себя, - молодой человек...
  Франческо лениво кивнул, облегчив ему бремя лжи.
   - Мы знакомы с Филиппо.
   - Вы... друзья? - осторожно спросил Альбино.
  Фантони плюхнулся на стул и, закинув руки за голову, стал раскачиваться на его задних ножках.
   - Не думаю, что Филиппо удостоил бы вашего покорного слугу таким наименованием, что до меня, то тут все зависит от того, жив он или умер. Сочиняй я его эпитафию, наговорил бы кучу добрых слов: 'Бережливость, осторожность и предусмотрительность - вот чему можно поучиться у покойного', отметил бы я прежде всего, потом добавил бы: 'Глубоко знал усопший и человеческую натуру...' - Фантони усмехнулся, - ну, а о живом... Он скуп, труслив, льстив и подозрителен.
  Альбино закусил губу, снова удивившись, как точно Франческо определил Баркальи. Фантони между тем продолжил, дав себе труд состроить на лице недоумевающую мину:
  - Но я удивлён, что их беседа могла привлечь ваше внимание, мессир Кьяндарони. Мессир Арминелли, хоть и сидит среди книг, имеет дар постигать только вовсе никому не нужное, что до Филиппо, то не припомню, чтобы из уст его хоть раз изошло слово истины. И о чём же они говорили?
  Альбино вздохнул.
  - Мессир Баркальи говорил о погибших в последнее время молодых людях, Антонио Турамини, Джулио Миньявелли и Микеле Ланди.
  - О них полгорода говорит, и что с того? - перебил Франческо, шутовски взмахнув руками. - Извечная пища для молвы: кто на ком женился, кто с кем переспал да кто как помер. Но в смерти старика нет ни поэзии, ни интереса, а вот юнец, отправившийся в мир иной в цветении, in floribus, как сказали бы в старину красноречивые ораторы, это, конечно, поинтересней, чем закопанный в землю полуразложившийся при жизни труп или старый скелет.
  - Я не о том. Мессиру Баркальи кажется, что эти смерти неслучайны.
  Франческо пожал плечами и зевнул.
  - Это дело подеста и его людей. В городе есть судья, правда, старый и глухой, и прокурор, зачем отбивать у них хлеб?
  - Вы сказали, что знали мессира Ланди. Он и вправду бы человеком высокой добродетели? Вы оплакивали его...
  Мессир Фантони расхохотался, едва не свалившись со стула. Стало ясно, что его скорбь в палаццо Петруччи была или данью приличиям, или очередным упражнением в лицедействе, откровенным притворством.
  - Он был донельзя развращенным юным мерзавцем и маменькиным сынком, считавшим, что деньги и положение дают ему право топтать ближних, - лениво сообщил Франческо, - у него, кстати, и кличка-то была 'Топотун', чуть что не по нём - топ ногой! Полагаю, он и по болоту пытался топнуть, - беспутно хихикнул мессир Фантони.
  Альбино осторожно вставил:
  - Филиппо Баркальи как раз подозревает, что мессир Ланди никогда бы не пошёл на болота без слуг. А вы были там?
  Франческо замедлил с ответом, но только потому, что в эту минуту сладко зевнул.
   - Да, - наконец кивнул он, почесав спину, - в Сан-Джиминьяно было три десятка человек, но собрались все вовсе не для утиной охоты. Был день ангела мессира Урсини, вино лилось рекой, потом устроили скачки вокруг старого замка Призраков, и никто не заметил, как исчез Микеле. Хватились его только утром, обнаружили, что исчез его арбалет. Потом какой-то селянин рассказал, что видел, как молодой человек шёл к болотам. Если предположить, что он был пьян, чему удивляться? Мало ли что взбредёт в хмельную-то голову?
   - А вы его не заметили?
  Франческо лучезарно улыбнулся.
   - Меня унесли сразу после скачек. Я хватил лишку и был пьян до положения риз.
   - А смерть господ Турамини и Миньявелли? Там не было ничего подозрительного?
  Мессир Фантони задумчиво почесал в затылке.
   - Антонио нашли на заброшенном поле возле Сан-Джорджо, восточнее Поджибонси, видимо, понесла лошадь, ибо его тело было здорово изувечено, череп треснул, лицо страшно разбито о камни. Правда, - вздохнул Франческо, - все знали о его дурацкой привычке пускать коня прямо по посевам селян, что, разумеется, злило народ. Однако эти люди такие забитые и робкие, и предполагать, что это их рук дело, нелепо, к тому же тело нашли на ничейной земле, там каменистая почва, ничего не всходит, растут лишь, как сказал бы царь-псалмопевец, 'волчцы да терние'. Лично я предполагаю, - скорчил фигляр насмешливую физиономию, - что Давид имел в виду дикий сафлор с его шипами, фиолетовый мордовник, расторопшу пятнистую с ее колючками да огородный артишок. Кстати, именно это там и произрастало.
  - А могли его убить? - прервал Альбино ботанические аллюзии Франческо.
  Нижняя губа Франческо брезгливо оттопырилась, физиономия скривилась, обретя вид кумушки, узревшей на чистой скатерти таракана.
  - Пресвятая Дева, да кому он нужен-то?
  - Мессир Арминелли сказал, что погибли наследники больших состояний.
  - Вот именно, - согласился Франческо, - наследники, но наследовать-то им предстояло не завтра, ведь Козимо, Теренцио и Одантонио запросто могут протянуть ещё не один десяток лет. А раз так, кому нужны Антонио, Микеле и Джулио?
  Ответ на этот вопрос у Альбино был, но огласить его он никогда бы не решился. В его глазах эти люди заслуживали смерти, они были преступниками, погубившими честь и жизнь его сестры. Но ему подлинно нужно было понять, промысел ли Божий, суровый и неумолимый, прервал жизни негодяев, или случившееся с ними - чье-то злоумышление? Или - пустая случайность, нелепое сцепление событий, когда бездумный кусок черепицы падает на голову ни о чём не помышляющего прохожего? Или случайностей нет, и мы называем случаем ту закономерность, что не в состоянии постичь?
  Альбино хотелось, о, как хотелось бы видеть в произошедшем Судьбу, Суд Божий, Giudizio, Destino, безжалостную фатальность, Рок, месть Неба, ведь не случайно так схожи слова приговор и возмездие: verdetto... vendetta. Ведь даже рассказ Франческо, описание смерти Антонио Турамини, явно страшной и мучительной, усладил его душу, усладил против воли, но воистину ведь мед потёк при этом рассказе по жилам его.
  - А Джулио Миньявелли? Вы говорили, он упал с лестницы?
  - Упал, - подтвердил мессир Фантони, но в голосе его снова проступила только апатичная скука, - на вилле Миньявелли был только старый слуга, но Джулио заявился неожиданно, ни о чём его не предупредив, потом отправил спать, сказав, что не нуждается в его услугах. А утром был найден с поломанной шеей у парадного входа. Упал же с верхней ступени, потому что там, у балюстрады, загнулся ковер. Ступени мраморные, их, как после сосчитали, ровно сорок четыре, он по всем и проехался, следы крови были, как рассказывают, везде - сверху донизу. Его и не узнали-то сначала, настолько лицо разбито было.
  - Не узнали, - как эхо повторил Альбино, представляя себе описанное.
  - Да-да, - поддакнул Франческо, - смерть меняет всё: портреты, судьбы, отношения. Мы с Паоло Сильвестри, Беппо Баркальи, Пьетро Грифоли и Микеле Ланди на похоронах снесли его со второго этажа вниз и вынесли из дому - до катафалка. А ведь покойник, скажу по чести, при жизни был несносен и невыносим, - гаер опять скривил на лице потешную гаерскую рожу, - впрочем, я нёс не гроб, а венок с трогательной надписью 'Незабвенному другу'. Гроб мне не доверили, бугаи его сами тащили, - сообщил он, но не похоже было, чтобы это недоверие всерьёз задело его.
  - Вы хоронили всех погибших?
  - Кроме Ланди, его же так и не нашли, - уточнил Франческо, - а так, да, чтобы не отстать от жизни, я хожу на все похороны. К тому же нигде не чувствуешь себя таким живчиком, как на кладбище, - он шутовски помахал ладонями с длинными худыми пальцами точно крыльями бабочки.
  Теперь Альбино окончательно понял, что все слезы Фантони на поминках в зале приемов у капитана народа были паскудным притворством, а на самом деле Франческо сожалел о покойных не больше мессира Элиджео Арминелли.
  - Скажите, мессир Фантони, - взволнованно обронил Альбино, - а вы признаете вендетту?
  - Месть? - удивился Франческо и задумчиво покачал головой, - жизнь во имя мести ни гроша не стоит. Скучно. Тщательно обдумывая возмездие, можно, конечно, изобрести нечто утончённое, но в момент совершения расплаты, думаю, будет именно скучно. Можно ли простить врага? Бог простит!
  Альбино подумал, что подобные взгляды мессира Фантони - горький упрек ему самому, поддавшемуся дьявольскому искушению, но тут где-то внизу вдруг заслышался перебор струн и в несколько глоток зазвучали слова размеренного напева:
  - По улицам ночным, по переулкам спящим -
  Четыре дурака - мы инструменты тащим.
  Почувствовав в груди любовную истому,
  Мы с музыкой своей бредем от дома к дому.
  Едва взойдет луна, мы серенаду грянем:
  Пиликаем, бренчим, басим и барабаним.
  Сверчок, скорей очнись от сумрачной дремоты!
  Здесь, под твоим окном, мы разложили ноты...
  - Пошли вон отсюда, горлопаны окаянные, крикуны чертовы! - голос монны Анны звенел откуда-то с мансарды.
  Франческо уже был на ногах.
  - О, матушка заметила мой квартет, то-то шуму будет.
  - Мы будем здесь стоять хоть до восхода солнца,
  Пока ты наконец не выглянешь в оконце!
  А коль ночной дозор пройдется по кварталу,
  Мы ноги пустим в ход, чтоб шее не попало!
  Франческо Фантони исчез, через минуту возник в плаще и с гитарой за спиной на парапете балкона, а после сиганул вниз с высоты не меньше десяти футов. Альбино в ужасе ринулся на балкон, но оказалось, что нахал уже присоединил свой звучный голос к уличному трио, и все они дружно улепетывали. К удивлению Альбино, в числе музыкантов была и босоногая чумазая девчонка лет четырнадцати, тащившая барабан. Он с любопытством прикинул, Мушка она, Душка или Чушка, но ответ на этот вопрос получить было не у кого.
  - Нам музыка милей небесной благодати,
  Поет гобой д'амур у лютни на подхвате...
   - Куда, поганец бесовский? Опять к девкам? Вернись, вернись сейчас же!!
   Но было поздно: голос монны Анны оглашал уже пустой проулок. Рассерженная монна Фантони, понимая, что упустила распутника, ещё несколько минут рвала и метала, но вскоре махнула на беспутного сынка рукой и захлопнула окно. Воцарилась тишина, смолкли шаги одиноких прохожих, луна, как огромный круг сливочного сыра, нависла над спящим городом. Альбино, порядком обессилевший за этот длинный день, полный удивительных открытий и волнующих предположений, прочел молитвы, прося Господа дать ему понимание происходящего, потом уронил голову на подушку и уснул.
  
   Проснулся он по монастырском привычке в третьем часу пополуночи, на Бдении. Вокруг стояла тишина, на востоке ещё не розовело, петухи молчали, в полуоткрытое окно задувал тёплый ночной ветер, обещая погожий денёк. Оставался день до Вознесения. Монах вспомнил, как накануне Вознесения в монастыре совершались трёхдневные церковные моленья, в первый день молились о сенокосе, во второй - о жатве, в третий - об уборке винограда. По завершении молитв обходили поля, освящали колодцы и источники.
  Альбино вздохнул, ему захотелось туда, к братьям, но он быстро опомнился. Его ждало дело, страшное и чёрное, и где взять сил исполнить его?
  Однако сейчас, обдумывая своё пребывание в Сиене, Альбино не ощущал уже былого малодушия, хоть по-прежнему считал свою задачу почти невыполнимой. Но теперь - он ощутил это сердцем, с ним снова был Бог. Его наполняло силой и уверенностью. Разве Бог спит? Нет, из тех девяти, коих он числил во врагах - семерых присных Марескотти, его самого и предателя Баркальи - нет уже троих! Арминелли, Тонди и Франческо Фантони - все они уверены, что злого человеческого умысла тут нет. Возможно, они и правы, и тогда - это подлинно перст Божий! Что до подозрений Баркальи - это всего лишь его больная совесть рисует на песке кривые рожи сумрачных чудовищ.
  В назначенное время Альбино снова был у Арминелли, работал с обычным монашеским усердием, при этом не мог не заметить, что мессир Элиджео стал относиться к нему мягче и душевнее, даже приказал принести из трактира обед и для него, чего накануне не сделал. Библиотекарь теперь явно дорожил им, и ещё одним свидетельством его симпатии стало приглашение на завтрашнее торжество по случаю праздника Вознесения. Утром, после торжественной мессы в городском соборе Санта-Мария дель Ассунта, предполагалось выехать за город, в Ашано, и там, на вилле мессира Палески, отпраздновать этот светлый день.
  Альбино растерялся. Ему не хотелось отвергать приглашение, ведь там он смог бы рассмотреть своих врагов поближе, узнать их прихоти и привычки, что могло пригодиться, но у него не было своей лошади, а купи он её, в чьей конюшне держать? Не обременять же монну Анну...
   'Он в городе недавно, поведал наконец Альбино мессиру Элиджео свои затруднения, друзей у него здесь нет, нет и коня, и он боится быть в тягость...'. Мессир Арминелли разбил все его опасения в прах: на празднике предполагается несколько карет для дам и подводы для людей преклонного возраста и некоторых иных, вроде мессира Тонди, которых выдержит только феррарский тяжеловоз, - тут мессир Арминелли прихихикнул. - Верхом будут только молодые люди, но для него в подводе местечко, конечно же, найдется.
   Альбино любезно поблагодарил мессира Элиджео, сказав, что непременно будет на службе в храме и, если окажется, что он никого не стеснит, он с удовольствием поедет в Ашано.
   Вернувшись вечером к монне Анне, Альбино узнал, что Франческо все ещё в загуле, однако незадолго до полуночи шельмец заявился под родной кров. Так как он оказался трезвым и явился в новом дорогом костюме, обошлось без громкого скандала. Мессир Фантони сообщил матери, что завтра направляется на службу в храм, а потом поедет с друзьями в Ашано. Та поморщилась, но тут Альбино сказал, что тоже приглашён на празднество в Ашано мессиром Элиджео, и монна Фантони удовлетворенно кивнула. Друг её сынка Джильберто нравился ей день ото дня всё больше. Что за кротость, вежливость, какой тихий и спокойный нрав! Ангел во плоти!
   Не то, что ее шалопай и лоботряс Франчо!
  
   Глава IV. Праздник Вознесения.
  
   Вознесение, как водится, было отмечено всенощным богослужением, благословением бобов и винограда во время мессы, тушением пасхальной свечи, и статуя Христа под ангельские песнопения была поднята до самого потолка храма. Торжественными процессиями горожане завершили празднество, пополаны и бюргеры разбрелись кто на ярмарку, кто на палио, а знать у палаццо Петруччи, в числе около сорока человек, направилась в пригород, на виллу Палески. Было немало разряженных в лучшие платья женщин, молодые мужчины красовались в роскошных костюмах и гарцевали перед дамами на украшенных погремушками и султанами лошадях, на подводах же ехали отцы семейств и женщины с детьми, и на одной из подвод, влекомых быками, Альбино заметил Камилло Тонди. Он, к его удивлению, держал на руках кота Бочонка. Возле него было свободное местечко, которое Альбино и поспешил занять.
   Из разговоров и шепотков в дороге он заключил, что приглашение знати во главе с Петруччи на виллу Палески было попыткой последнего угодить капитану народа. В последнее время Глава гарнизона мессир Марескотти заметно усилил свое влияние, и дом Палески боялся, что их и вовсе оттеснят. И потому хозяин не поскупился: на вилле гостей ждали изысканные деликатесы, сорок видов колбас и сыров, ягненок, зажаренный с потрохами, зеленая лазанья, сладкие лепешки, казатьелло, пастьера и коломба, планировались конные состязания, на вечер были приглашены венецианские актеры, сооружена сцена, готовился фейерверк.
  Альбино заприметил Франческо Фантони, тот на мощном миланском жеребце мелькал то среди дам у подвод, то среди молодых людей, и где бы он ни появлялся, звенел смех или раздавались крики возмущения. За спиной у него опять была гитара, упакованная в удивительной работы кожаный чехол: фигурные швы выворачивались наружу, там, где гриф переходил в корпус, проступало тиснение с изображением дракона.
  Понаблюдав за ним несколько минут, Альбино отметил, что Франческо лукавил, когда говорил, что девицы считают его имя непристойным. На самом деле девицы на него очень даже поглядывали, и даже дочь мессира Палески, красотка Лаура, смеясь, кинула в него цветком, правда, обозвав шалопутом. Среди мужчин же почитателей Франческо подлинно не было, а из разговоров Альбино понял, что иные ненавидели его за оказываемое ему женщинами предпочтение, другие считали вертопрахом, фитюлькой и неженкой, третьи - трусливым ничтожеством, заискивающим у богатеев.
  Последнее точно проступало. По приезде в Ашано Франческо крутился среди самых именитых граждан, явно заискивал перед Петруччи, Палески и Марескотти, а особо - перед советником Петруччи Антонио да Венафро, стремился развеселить и рассмешить. Венафро, бледный благообразный человек с бесовски умными глазами, серьёзно заметил Франческо, что с его дарованиями он мог бы продвинуться и преуспеть на более почетном поприще, чем пение шутовских куплетов.
  - Что? - изумился Фантони, и брови его взлетели на середину лба. - С дарованиями и вдруг продвинуться? Вы смеетесь, мессир Венафро? Людей с дарованиями принято попросту вешать, чтобы они своей одаренностью не выявляли ничтожество остальных.
  - Вы считаете меня бездарем, раз я ещё не повешен? - с тонкой улыбкой осведомился мессир Венафро.
  - Отнюдь нет, мессир Антонио, просто вы настолько умны, что у вас хватает ума скрывать свой ум, но подобным свойством наделены не все одарённые, - с мягкой льстивостью проронил в ответ Франческо.
  - Вам-то что мешает делом заняться, Фантони? Как вы с вашим умом допускаете, чтобы у вас была столь дурная репутация?
  - Всему виной несчастливая звезда, озарившая мрачным светом час моего рождения, мессир Венафро, мне просто не везет, - кокетливо пояснил Франческо. Он легкой рукой расстегнул крепления на чехле гитары и, вынув инструмент, ударил по струнам.
  - Когда молчу, твердят - 'тупица',
  Заговорю - я 'пустозвон',
  А коль случится отличиться
  Объявят тут же наглецом.
  Коль независим, я 'нахален',
  Почтителен - я 'лизоблюд'
  Заспоришь, назовут мужланом,
  Уступишь - трусом назовут.
  Коль в старом платье я - хохочут,
  А если в новом - град острот,
  Моя оплошность - лыко в строку,
  Мои достоинства не в счёт!
  Мессир Венафро покачал головой, но было заметно, что кривляющийся гаер ему, в общем-то, по душе. Марескотти тоже поглядывал на Франческо вполне дружелюбно.
  Однако этого нельзя было сказать о людях его охраны: Паоло Сильвестри, рослом молодом человеке с чуть раскосыми глазами, и Карло Донати, невысоком, тяжелого сложения юноше с короткой бычьей шеей и круглым лицом, в выражении которого тоже проступало что-то бычье, упрямое и твердолобое. Оба даже не скрывали своей ненависти к Фантони.
  - Эй, клоун, а ты участвуешь в венецианском представлении? В какой маске? Смеральдины? - глумился Донати.- Тебе бы только танцевать на канате, паяц! Или, может, решишься скрестить со мной шпагу? - злорадно потешался он.
  - Какое там, он и не носит рапиру из опасения увидеть сзади её тень! - поддакнул Сильвестри. Гитарист!
   Фантони не успел ответить, как вдруг из-за стены показался всадник на чёрной арабской лошади, державшийся в седле так, точно в нём родился. Он подъехал к гостям и легко соскочил вниз. Эта легкость удивила Альбино: лет новому гостю было далеко за тридцать, и невольно останавливали взгляд тяжелые геракловы плечи и мощь запястий. Лицо же, когда он снял и прикрепил к седлу шляпу, и вовсе поразило Альбино. Он ожидал, что оно будет под стать сложению, точно вырубленным топором, но лик приезжего нес печать тонкого ума, а в застывших глазах с грузными веками мелькало что-то безжалостно-палаческое, бездушное и бесчувственное. Альбино успел подумать, что не хотел бы встретиться с таким человеком в тёмной подворотне, и тут хозяин праздника распахнул ему объятия. 'Дорогой Энцо, как я рад, что вы успели на торжество, вас не было в храме, и я подумал, вы не вернётесь сегодня...'
  Рядом вырос и Венафро. 'Мессир Монтинеро, рад вас видеть...' Следом за Венафро к Монтинеро подошёл рослый человек с густой светлой шевелюрой и обветренным терракотовым лицом, чем-то похожий на льва.
  Тихо спросив Фантони, кто эти люди, Альбино узнал, что приезжий - человек подеста, городской прокурор Лоренцо Монтинеро, что до другого, с львиной гривой, то это и есть подеста, Пасквале Корсиньяно. Прокурор, оказывается, был хорошо знаком с самим Фантони: он фамильярно назвал его Сверчком и начал подначивать выиграть седло Пульчи на предстоящих скачках, всячески вышучивал и с издевкой интересовался, не растолстел ли он за время поста и не раздавит ли Миравильозо?
  В воротах появился новый кортеж. Пожаловал Illustrissimo e reverendissimo мonsignore, многоуважаемый и достопочтеннейший монсеньор титулярный епископ Гаэтано Квирини. В прошлый раз, на приеме Петруччи, Альбино почти не разглядел Квирини, внимание его было приковано к Фабио Марескотти, зато теперь ему ничего не мешало вглядеться в клирика. Епископ худобой походил на аскета, но его лицо с удлиненным, ровным, как ланцет, носом казалось холеным, а приторно-медовая улыбка странно сочеталась с бесстрастными, но двоящимися глазами, которым тёмные и прямые, как бритва, брови придавали суровое выражение. Однако манера общения монсеньора Квирини подлинно изумила Альбино.
  - О, Бог мой, Монтинеро! - обронил он, проезжая мимо прокурора. - А я-то думал, ты умер!
  - С чего ты это взял, Нелло? - усмехнулся мессир Лоренцо, спокойно оглядывая епископа.
  - Я вчера днём встретил нашего подеста, так он столько хорошего о тебе наговорил, что я невольно подумал, что так хвалить можно только покойника.
  Монтинеро смерил его преосвященство насмешливым взглядом и пожал плечами, видимо, ничуть не обидевшись его словами. Епископ заговорил с прокурором о пропажах честных женщин и дурных забавах знати, при этом уверенно и вдумчиво заявил, что в том, что творится в Сиене, никакой вины власти нет. Это целиком и полностью её заслуга. Потом поинтересовался, на какую лошадь, по его мнению, лучше поставить, а, заметив Тонди с Бочонком, довольно бестактно сообщил архивариусу, что его собственный кот Подлиза, прожив два десятка лет, недавно, увы, отдал Богу душу и, судя по его нраву на этом свете...
  - ...Теперь он в аду, Камилло, да. Гадит в тапки дьяволу.
   Альбино так и не смог понять, трунит епископ или глуп. Каждая его фраза звучала двусмысленно. Монах спросил о епископе у Фантони, но тот, пожав плечами, сказал, что его преосвященство всегда отпускает его грехи, стало быть, с его стороны будет галантностью ответить ему тем же. Арминелли заметил, что епископ свой человек у Петруччи, значит, всех устраивает, а вот Камилло Тонди на тот же вопрос ответил, что дуракам обычно свойственно умничать, а вот дурачиться - это забавы людей с головой.
  Однако самому Альбино так не показалось. Квирини сел играть в карты с мессиром Венафро, и узнав, что тот недавно побывал на побережье, завистливо вздохнул:
  - Мazza che culo ce' hai! Как удачлива твоя задница! А мне этот бастард, римский визитатор, свалится на голову как кусок говна, теперь месяц никуда не выберусь из-за этого ублюдка. Так ещё и истерику мне закатил, почему, мол, фрески сыпятся в храме? А у меня лишних денег нет, одни потаскухи обходятся чёрт знает во сколько, а недавно я ещё и проигрался в прах. Тратиться на иконы, когда и на блядей денег не хватает? Ну не идиота ли прислали, а?
  Альбино побледнел и торопливо отошёл: епископ внушал ему такое отвращение, что даже прокурор Монтинеро, похожий на палача, показался приличным человеком. Как может человек Церкви произносить такие кощунства?
  
  Весь день был заполнен увеселениями: везде кружились гимнасты и жонглеры, актеры разыгрывали пантомимы, столы на весенней поляне под тутовником ломились от яств и напитков. Несколько раз Альбино замечал Франческо, который то играл в кости с Монтинеро, то, к большому удивлению монаха, о чем-то секретничал с мессиром Марескотти. Видя Фантони рядом с этим человеком, Альбино мрачнел и на душе его мутнело.
  Потом почти все сошлись на пустоши позади виллы Палески, где были устроены конные состязания. Альбино слышал какие-то препирательства и крики в зеленом шатре, позже оттуда вышли несколько одинаково одетых мужчин и пошли к лошадям. Но всё очень быстро закончилось. Один всадник вырвался вперед после первого же круга и после никому уже не дал себя обогнать, его чёрный жеребец, огромный и страшный, как конь Апокалипсиса, нёсся как ветер, и алая лента победителя спустя несколько мгновений затрепетала на его могучей шее.
  Теперь Альбино узнал всадника. С коня спрыгнул Франческо Фантони. Он с улыбкой принимал поздравления и удивительной красоты седло с изогнутой лукой и позолоченными стременами. Прокурор же, как понял Альбино, поставил на победу Сверчка и сейчас подмигнул епископу Квирини, который тоже с улыбкой опустил в карман несколько золотых монет.
   После конных состязаний на поляне устроили танцы. Альбино выпил лишь два стакана вина за здоровье главы синьории Петруччи и совсем не чувствовал хмеля. Он старался не спускать глаз с Марескотти, Пьетро Грифоли, Паоло Сильвестри, Карло Донати и Никколо Линцано, но Марескотти вскоре тоже исчез вместе с Палески, надо полагать, для них было сервировано внутри виллы особое застолье. Но остальные были перед ним: Сильвестри и Донати пили и мерзко судачили о женщинах, Никколо Линцано, краснощекий молодчик с томными, словно нарисованными глазами, говорил только о лошадях и зло куражился над выигрышем Фантони, уверяя, что тот сжулил, обойдя его на два корпуса, хоть и не уточнял, как именно, а Пьетро Грифоли, широкоплечий, смуглый и темноволосый, с мутным нечитаемым взглядом, что-то шепотом вещал слуге, почтительно склонившемуся перед ним. Все эти люди казались Альбино до странности одинаковыми, сходство усугублялось одинаковой одеждой и крупным сложением всех четверых.
  - Этот мерзавец явно нарушил правила. Он и весит-то всего ничего, его жеребец, почитай, порожним шёл, - не мог успокоиться Линцано, скрипя зубами.
   - Ну, сто восемнадцать фунтов в нём, положим, есть, и ему же добавили веса на седле, - бросил Грифоли, думая, казалось, о своём, - а вот седло от Пульчи жаль, недурное, - сам он внимательно следил за стайкой девушек. - А вот за дерзость гитаристу дать по зубам не помешает...
  Альбино проследил за взглядом Грифоли, и заметил, что он не спускает глаз с двух красоток - синьорины Лаура Палески, дочери хозяина, и ещё одной Лауры, из дома Четона, племянницы и наследницы известного в городе откупщика и родни самого Петруччи. Обе девицы ревновали друг к другу, но, как вскоре понял Альбино, причиной было не соперничество в красоте, а любовное состязание, ибо обе были явно влюблены в одного мужчину, и Альбино не составило труда понять, в какого именно. Обе строили глазки Франческо Фантони и вертелись вокруг него, но тот не отдавал предпочтения ни одной девице, а оживленно болтал с обеими.
   В начавшихся танцах юноши приглашали девиц, и Альбино заметил, что Франческо, солировавший в гальярде и, без сомнения, бывший не только лучшим наездником, но и королем танцующих, кружился в танце с двумя Лаурами и прекрасно справлялся.
  Карло Донати и Паоло Сильвестри стояли в тени дуба и перешептывались, к ним подошли Пьетро Грифоли и Никколо Линцано, но тут, однако, к немалому смущению Альбино, какая-то девушка увлекла в круг танцующих его самого. Гальярду Альбино когда-то учила танцевать сестра, он, глядя на отплясывающих, вспомнил движения, но был, конечно, не очень ловок. Однако на смену смущению пришел испуг, едва он вблизи заметил лица перешептывающихся охранников Марескотти. Все они смотрели на Фантони - исподлобья, угрожающе. Альбино обернулся на Франческо, и ему показалось, что тот замечает, сколь сильно злит соперников, но не сильно взволнован этим.
  - На гору Святого Николая с радостью
   Оправляются люди отовсюду:
   Кто с гитарой, кто с мандолиной -
   Все идут встречать рассвет.
   Какая красота на горе Святого Николая,
   И когда восходит солнце, захватывает дыхание!, - распевали танцующие, хлопая в ладоши, и голос Франческо Фантони звенел громче всех.
  Тут на поляне появились ещё три девушки, отмеченные явным сходством: стройные, большеглазые и очень миловидные. Но если двух из них сразу пригласили танцевать, то третью, самую, на взгляд Альбино, красивую, молодые люди избегали, как чуму, резко отворачивались и торопливо отходили, почти отбегая. Между тем она походила на ангела с храмовых фресок: её густые тёмные волосы зримо утяжеляли изящную головку, огромные глаза синели, как горные озера, она была столь прекрасна, что монах с трудом отвёл глаза, забормотав покаянную молитву.
  Тем временем Франческо вскоре наскучило танцевать, и он сел рядом с Альбино.
  - А почему никто не пригласил танцевать эту красивую девушку? - тихо спросил у него монах, указывая глазами на сидящую у дальнего конца стола девицу.- Это же три сестры, да?
   Тот усмехнулся и кивнул.
  - Да, это Феличиана, Розамунда и Катарина Корсиньяно, - язвительно пояснил он, - дочки нашего подеста, как он сам говорит, его позор.
  - Почему? - изумился Альбино.
  - У него пять дочерей и только недавно жена родила ему сына, на что он уже перестал и надеяться. Двух старших дочек он выдал замуж, остальные на выданье, что до младшей - тут лучше не рисковать, - гаер насмешливо прищурился, но что он имел в виду, Альбино не понял.
   Однако эта загадка вскоре разрешилась. К девице, оставшейся неприглашенной, медленно приблизился мессир Монтинеро и, опустившись рядом на скамью, с улыбкой заметил, что она прелестно выглядит и если ей хочется потанцевать, - он к её услугам. Красавица обернулась к нему, смерив прокурора злым взглядом, и объявила, что танцевать не хочет.
  - Правильно, - одобрил её мессир Лоренцо, - что прыгать-то без толку? Гораздо умнее употребить время для рассудительной беседы. Итак, как я уже говорил вам, дорогая синьорина, я достроил дом на купленном участке в контраде Орла и теперь намерен жениться. Поглядев вокруг, я остановил свой выбор на вас. С вашим отцом мы понимаем друг друга, приданое ваше меня устраивает, остается заручиться согласием невесты. Вы согласны?
   Катарина Корсиньяно покачала головой, глядя на танцующих.
  - Я уже говорила вам: нет, и никогда не соглашусь.
  - 'Никогда' - тяжелое и мрачное слово, синьорина, - спокойно отозвался Монтинеро, - со своей стороны замечу, что не вижу для вас абсолютно никаких причин отказывать мне. Это нелепо. За мной вы будете жить, как за каменной стеной. Я не беден, не увечен, не крив и не хром. Я здоров и для мужчины достаточно благообразен. Не вижу ничего, что могло бы помешать мне стать хорошим мужем и отцом нескольких ребятишек, коих вы мне народите.
  На щеках красавицы вспыхнул румянец, крылья тонкого носика раздулись, однако, это не испортило ее красоту, а, скорее, придало ей ещё большую прелесть. Девица бросила злой взгляд на своего поклонника.
  - Мне жаль, мессир Монтинеро, но такие причины вижу я.
  - И в чём же они? - хладнокровно поинтересовался прокурор, заложив руки за голову и тоже разглядывая плясунов
  - В вашем дурном нраве! Надеюсь, вы не будете оспаривать того, что именно вы сделали все, чтобы отвадить от меня всех моих кавалеров? Даже мой кузен теперь здоровается со мной с опаской! Все они шарахаются от меня, как от прокажённой. И вы скажете, что это дело не ваших рук?
  Монтинеро покачал головой, удивленно оглядывая свои крупные руки.
  - Моих рук? Нет, уверяю вас, очаровательная синьорина. Я действительно сказал в некоем обществе, что намерен жениться на младшей дочери мессира Корсиньяно, Катарине, которая пленила мое сердце ангельской красотой и легким нравом. Там были некоторые из тех господ, кого раньше именовали 'вашими кавалерами', но, уверяю вас, ни один из них ни словом мне не возразил, - он брезгливо сморщил нос, - но я ничего не делал для того, чтобы, как вы изволили выразиться, 'отвадить их'. Не отваживал, нет, - Монтинеро покачиванием головы подтвердил сказанное, - не думал даже.
  - И если кто-то из них будет ухаживать за мной, вы ничего не сделаете?
  - Напротив! Даже помогу им. Коли вы и впрямь нуждаетесь в галантностях этих жалких вертопрахов и комплиментах ничтожных ветрогонов, почему нет? Кого вы хотите видеть у своих ног? Вон ваш бывший поклонник, мессир Пини, танцует с вашей сестрицей. Хотите, он до вечера будет крутиться около вас и говорить вам те затасканные любезности, которые сейчас говорит ей?
  - Вы издеваетесь надо мной! - девица подлинно кипела, глаза её гневно сверкали, прядь волос выбилась из прически и упала на грудь, но в итоге она только похорошела ещё больше, - они просто боятся вас, вот и всё! А если бы не боялись...
  - То были бы смельчаками, - закончил мысль прокурор, правда, совсем не ту, что имела в виду девица. - Но зачем держать возле себя трусов, синьорина? Трус угрожает только тогда, когда уверен в безопасности, я же такой уверенности не даю, это понятно. Но источник страха этих людей - в их сердце, а не в руках устрашающего.
  - И вы считаете, что поступаете благородно? Скажите честно, вы считаете себя порядочным и благородным человеком? - девица оперлась руками о стол и наклонилась к лицу своего поклонника.
   Тот ничуть не смутился.
  - Я сильный и бесстрашный человек, синьорина. Что до благородства и чести, или того, что этим называется... Хм... Знаете, как ни странно, самое скверное в этих порядочных людях - именно трусость. Они бранятся, возмущаясь несправедливостью, потом умолкают, садятся ужинать с крахмальной салфеткой на груди, вечером ложатся спать на мягкие подушки и обо всём забывают. Для истинного благородства обязательно именно бесстрашие. Разве можно без мужества искать истину или заботливо хранить любовь?
  Девица на миг замерла, не сразу найдя ответ, её же собеседник лениво продолжил:
  - Честь же подлинная, - он задумался, - это сложно. Трусость часто спрашивает нас: опасно ли это? Ум оценивает - разумно ли это? Тщеславие вопрошает: принесет ли это славу? Но честь задает только один вопрос: истинно ли это? И приходит время, когда нужно сделать то, что не будет ни безопасным, ни разумным, и не принесет славы, но это нужно сделать, потому что это истинно. Человек чести так и сделает. В этом смысле я честен.
  - Я поняла, - кивнула Катарина, - вы не сочли нужным покорять меня, стараться понравиться и заставить меня полюбить вас, вам проще было разогнать всех моих женихов, а теперь ещё готовы назвать это честным. Стало быть, я обречена стать вашей женой или умереть старой девой, ибо никого другого вы ко мне не подпустите?
  Лоренцо Монтинеро улыбнулся.
  - Ваша понятливость делает вам честь, милейшая синьорина. Буду искренен: ваша красота пленила мое сердце, но мало ли красавиц в свете? Нет, вы покорили меня именно разумностью, пониманием тех вещей, которые обычно девицы ваших лет понимают только тогда, когда уже поздно бывает что-то понимать.
  Альбино не показалось странным, что мессир Монтинеро выбрал себе в невесты синьорину Корсиньяно, ибо девица была прекрасна даже в гневе, но методы его ухаживаний монах не мог не счесть странными. Закончилось же общение прокурора с дочерью подеста и того страннее.
  - Вы надоели мне с вашей грубой лестью, - отрезала девица, - я хочу танцевать, а так как вам не нравятся танцы, я заставлю вас плясать до упаду.
   В ответ Монтинеро пообещал ей упасть, но только на неё сверху - на брачном ложе сразу после венчания, и повёл к танцующим.
  
  Глава V. Тихий ужас.
  
  Тут внимание Альбино отвлёк новый гость, появившийся в воротах. И не мог не отвлечь, ибо его вид приковал к себе взгляды всех собравшихся, свободных от танцев и любовных интрижек. Это был полноватый толстогубый человек лет пятидесяти, восседавший на муле. Ноги его в щегольских сапогах плотно облегали бока животного, но едва он слез вниз, обнаружилась причина такого прилегания: между колен приехавшего могло свободно, не задев их, пролететь пушечное ядро. Но кривизна ног не шла ни в какое сравнение с округлостью брюшка, выпиравшего из-под дублета, как живот матроны на сносях. Лоб мужчины, высокий и лысеющий, почему-то украшал лавровый венок, делая его похожим на сатира Силена. Сходство с вечным спутником Вакха усугублялось маленькими поросячьими глазками и носом, похожим на свиной пятачок. Щеки приезжего были алы до пунцовости, носик-пятачок тоже был красен.
  - О, Боже... - из уст сидящего рядом с Альбино Франческо Фантони вырвался стон. - Это Сильвио, где моя чаша с цикутой? Тихий ужас...
  Увенчанный лавром сразу направился туда, где трапезовал Пандольфо Петруччи с приближенными, а из осторожных расспросов Фантони Альбино выяснил, что прибывший - необычайно плодовитый творец, одописец мессира Петруччи, создатель возвышенных од и славословий синьор Сильвио Леони, который из-за любви к обильным возлияниям и страданий от их последствий был прозван Блевони. Фантони зло обронил, что этим же эпитетом можно обозначить и все поэтические творения Сильвио, но самое ужасное не это...
  - Боюсь, нам придётся насладиться чтением его виршей, я угадал это по его физиономии, вчера он перепил в кабачке Джанмарко, ночью у него явно был понос... тьфу, порыв вдохновения, - горестно пробормотал Франческо, - ох, чует сердце, быть беде. В прошлый раз, когда он захватил нас всех в парадной зале мессира Ручелаи и начал читать свою новую поэму, у меня разболелись зубы и виски сдавило, как обручем. Не удрать ли, пока не поздно, а?
   Но было поздно. На поляне появились Пандольфо Петруччи, Антонио да Венафро, епископ Квирини, подеста, хозяин праздника мессир Палески и Фабио Марескотти. Слуги владельца виллы скликали гостей в круг, музыкантам, веселящим танцоров, велено было замолчать. Альбино успел заметить прокурора Монтинеро, на физиономии которого при виде синьора Сильвио проступило нечто от педагога, твёрдо решившего отходить тупого ученика мокрыми розгами по голой заднице. Мессир же Венафро неожиданно для монаха извлёк из кармана веер, хоть на поляне дул свежий ветерок и было совсем не жарко. Подеста, напротив, потребовал у слуги, принесшего ему стул, доставить сюда его теплый плащ, а монсеньор епископ Квирини, послав Леони взгляд христианского мученика, бросаемого по приказу императора Диоклетиана в пасть льва, тем не менее, скромно сел на предложенное ему место у возвышения, с которого поэт должен был читать стихи. Он покорно и печально склонил голову, словно служа иллюстацией старинного духовного напева: 'Вот плоть святая для креста, какие муки ждут Христа...'
   Как понял Альбино, уйти с чтения - значило дурно зарекомендовать себя в глазах капитана народа, и потому все приближенные Петруччи сочли, что, чем раньше чтение начнётся, тем быстрее закончится. Они сгрудились у возвышения, где актерам предстояло позже разыграть спектакль, а монсеньор епископ, устав ждать, начал громко бить в ладоши. Поэт, теперь вполне разумно задрапировавший кривизну ног длинным плащом, вышел перед публикой и начал чтение.
  - Я милость воспою и суд,
  И возглашу хвалу Пандольфо;
  Законов суть и ратный труд
  Познал он тонко, и не только, -
  От своенравных уклонясь,
  Не слушая совет коварных,
  От порицаний устранясь,
  Наветов, наущений тайных,
  За стол с собой он не пускает
  Надменных, злых, неблагодарных;
  своей трапезой угощает
  Правдивых, честных, благонравных,
  И где с ним вместе ни сойдутся
  Льстецы, мздоимцы, дураки
  Они Пандольфо изженутся
  Одним движением руки!
   Альбино стало неловко. Даже стыдно. Он давно заметил, что стыд за другого порой болезненнее собственного. Но похоже, что стыд испытывал только он один. Пандольфо Петруччи слушал дифирамбы себе самому со спокойной улыбкой, Венафро наклонил голову к поэту, словно боясь упустить хоть слово, и прикрыл перекошенную половину лица веером, Фабио Марескотти тупо смотрел на поэта и, казалось, думал о другом, мессир Палески льстиво улыбался и кивал, точно подтверждая истинность сказанного, прокурор Монтинеро, стоявший рядом с Катариной Корсиньяно, улыбался и нежно поглаживал руку девицы, которую та неосмотрительно ему протянула, подеста, сидевший слева от Петруччи, смотрел на поэта с несвойственной этому лицу томной задумчивостью, а монсеньор епископ Квирини в конце чтения восторженно зааплодировал, вскричав 'Браво!'
   Подлинная мука и явное страдание, маска древней трагедии и безнадёжная скорбь были написаны только на лице Франческо Фантони, причём бедняга, похоже, не очень-то и играл. Он покраснел, по шее его пошли красные пятна, брови сошлись на переносице. Он, казалось, был в жару. Мессир же Леони безжалостно начал новый стих.
  - Льет, всегда благочестивый,
  Токи мудрости из уст,
  Муж Пандольфо наш любимый
  Изрекает правый суд:
  Сердцем чист благой правитель,
  Тверды истины стопы.
  От неправды избавитель,
  Покровитель красоты!
  Ищет, ищет беззаконный,
  Чтоб невинность погубить,
  Нет, он мнит, ей обороны,
  Но Пандольфо защитит!
  Ведай: честность и невинность
  Увенчаются венцом;
  Злость, нечестье горделиво
  Кончатся своим концом!
  Несчастного Фантони, похоже, всерьёз трясло и колотило, он наконец догадался незаметно под длинными волосами зажать ладонями уши, но зычный голос одописца всё равно проникал в них. Зато монсеньор епископ Квирини был в полном восторге. Он вскочил, громко хлопая в ладоши и крича 'Гений!', на его крики поэт поклонился с видом неподдельной скромности, Пандольфо Петруччи тоже соизволил пару раз ударить в ладоши, после чего весь синклит дружно зааплодировал.
  - Поэт же, вынув третий лист, продолжил чтение.
  Пандольфо наш несёт
  Оливы ветвь в долины,
  Бедных спасает от бед
  и от злой судьбины.
  Истина во всех сердцах,
  И правда воцарится,
  В его блаженных днях
  Счастье поселится.
  Лавр увьет его чело,
  Славою украсит вечной,
  Чтоб имя Пандольфо цвело
  Хвалой чистосердечной.
  Тут монсеньор епископ, всё ещё стоявший на ногах, подошёл к Пандольфо и заявил, что предлагает провозгласить мессира Сильвио Леони королем поэтов. Петруччи благосклонно кивнул, поэт, не желая упускать столь благоприятный момент, спустился к капитану народа, на ходу ловя восхваления и комплименты. Петруччи лаконично похвалил поэта, слова 'прекрасно' и 'великолепно' уронил и странно улыбающийся Венафро, подеста просто пожал поэту руку, да так, что тот скривился, и, рыдая от восторга, ему на грудь упал, благословляя его, Гаэтано Квирини.
  
  Однако после того как толпа восторженных ценителей поэзии поредела, а осыпанный восхвалениями пиит ушёл с Пандольфо Петруччи на виллу, Альбино довелось понять, что монсеньор епископ Квирини был склонен не только к кощунствам и непотребной ругани, но и оказался ещё и отъявленным лицемером. Это выяснилось в ту минуту, когда на поляне у пиршественного стола уединились его преосвященство и прокурор Лоренцо Монтинеро. Альбино сидел за полой шатра, но слышал весь разговор.
  - А почему ты не предложил читать эти стихи в церквях с амвона вместо проповедей, Гаэтанелло? - иронично поинтересовался прокурор, разливая вино по стаканам.
  Гаэтано Квирини зевнул и сладко потянулся.
  - Полно тебе, Лоренцо. Поэзия - девка гулящая, доступная, её любой задарма оттрахать да обрюхатить может. Но если человеку с головой она порой рожает нормального младенца, то насильнику завсегда подарит выблядка с волчьей пастью или двумя головами. Это все зола и пепел. Но что значит 'кончатся своим концом', - вот что я хотел бы понять, - задумчиво произнёс его преосвященство, глядя на закат сквозь рубиновое вино в стакане, - мне почему-то померещился в этот дурости некий сакральный смысл. Древние говорили, что боги иногда возвещают свою волю устами самых непотребных блудниц и тупоголовых иеродулов. 'Горделиво кончатся своим концом' - снова задумчиво повторил он, - он имел в виду cazzo, мужской конец, что ли?
  Монтинеро усмехнулся.
  - Ты всё усложняешь, Нелло. В прошлый раз у него что-то в стихах закатывалось закатом или хвалилось похвалою. Я не запомнил... А, славилось славой! Твоё здоровье! - прокурор опрокинул в себя стакан, - а теперь - 'кончается концом'. Всё логично. Всё начинается началом и заканчивается концом. Вот что он имел в виду.
  Гаэтано Квирини надменно покачал головой.
  - Ты мыслишь поверхностно и легкомысленно, и не тебе, Энцо, читать волю богов. А я над этим в ночи помозгую.
  - Не сломай мозги, Гаэтано, Бога ради, - обронил вслед Квирини Монтинеро, но епископ уже растаял у дверей виллы.
   Небо тем временем потемнело, гости всерьёз опасались, что дождь испортит финал праздника, но тучи разошлись, и ночь засияла звёздами. Альбино снова обратил внимание на людей Марескотти, но они просто распивали вино и перешептывались. Франческо Фантони куда-то незаметно исчез. Слуги хозяина расставляли скамьи для театрально представления, к Альбино подошёл мессир Арминелли и затеял долгий разговор о некоторых тонкостях перевода с арамейского, в затемненных сумерками уголках сада слышались вздохи влюбленных. Никколо Линцано ушёл к конюшням, туда же пошел и Пьетро Грифоли. Снова появился прокурор Лоренцо Монтинеро и стал прислушиваться к разговору Альбино с Арминелли, еще раз доверху наполнив стакан красным вином.
   Альбино, сосредоточась, объяснял, что лучшей возможностью понять один арамейский текст стал для него его аналог на греческом, они заговорили о найденных недавно маранских рукописях в Испании, горячо обсуждали их, но тут появившийся у скамеек советник Петруччи Антонио да Венафро сказал Монтинеро, что Фантони только что на его глазах опорожнил у приезжих актеров бутылку вина, да так и свалился под театральные леса.
   - Дурно меры не знать. Толковый малец был бы, если б не вино, - с сожалением сказал он Монтинеро.
   - Если бы не хмелел, лишь понюхав пробку, - насмешливо уточнил Монтинеро. Сам мессир Лоренцо пил уже третью бутыль, но на его бледных щеках не проступало даже румянца.
   Альбино испугался. В его глазах со стороны Фантони подобное поведение граничило с преступной беспечностью. Неужели он не заметил взгляды, которыми озирали его охранники Марескотти? Они только и ждали случая сделать ему какую-нибудь пакость, по лицам видно было. А он порхает, словно беззаботная бабочка! Пьет и, бесчувственный, валяется, где попало! Как можно так рисковать?
   Альбино извинился перед Арминелли и, сделав вид, что направился по нужде, торопливо свернул к шатру венецианцев. Фантони подлинно спал на соломе под сценой, слегка всхрапывая. У ног его лежала гитара все в том же дорогом чехле. Альбино покачал головой. Боже, какое легкомыслие... Он осторожно повесил гитару себе за спину, подивившись тяжести инструмента, потом попытался поднять Франческо, но безуспешно, и тогда он, подхватив Фантони под мышки, поволок его из шатра.
  Неожиданно уперся в стену и стремительно обернулся.
   - Иисус Мария, куда вы его тащите? - над Альбино возвышался Лоренцо Монтинеро.
  Это именно в него уперся спиной Альбино.
   - Тут дует, он может простудиться, - растерянно ответил монах, сказав первое, что пришло в голову.
   - Есть те, для кого таскать мессира Фантони - обязанность, - окинув пьянчугу пренебрежительным взглядом, насмешливо пояснил прокурор.
   Он развернулся и крикнул слугу Фантони, и тот, отрок лет четырнадцати с большими оттопыренными ушами, обреченно кивнув, подхватил господина под мышки и отволок в палатку торговца сластями, стоявшую возле протоптанной конскими копытами колеи для скачек. К этому времени она уже опустела. Слуга уложил пьяного господина на сено, накрыл конской попоной, а Альбино отнёс туда же его гитару. Теперь он видел Франческо и надеялся, что это оградит его от завистливой злобы людей Марескотти.
   Самые упрямые танцоры ещё резвились и требовали от музыкантов продолжать играть, однако уже начинался спектакль, зрители рассаживались. Скрипачи и гитаристы перешли к шатру. Краем глаза Альбино заметил, как Катарина Корсиньяно сидит двумя рядами ближе, но рядом с ней с одной стороны сидела сестра, место же с другой - пустовало. Занавес раскрылся, и на сцене появилась красивая девица в платье Коломбины. Альбино видел спектакли заезжих актеров только в детстве, сейчас смотрел завороженно, волнуясь каждой перипетии сюжета, болея душой за влюбленных, которым мешал злой опекун Панталоне и помогал хитроумный слуга Бригелла. Увы, узнать, соединились ли в брачном союзе красавица Изабелла и прекрасный Лелио, Альбино было не суждено: у занавеса появился взволнованный Камилло Тонди, взгляд которого уперся в Арминелли и Альбино.
   - Умоляю, господа! Помогите! - дыхание толстяка спирало, он задыхался.
  Альбино опомнился и удивился волнению мессира Тонди.
   - Но что случилось?
   Оказалось, случилась беда. Мессир Тонди потерял Бочонка. Он был здесь, вот только что, сидел рядом и вдруг пропал! На лице архивариуса был написан ужас. Альбино торопливо поднялся и огляделся, но кота нигде не было видно. Впрочем, увидеть чёрного кота под чёрным небом на чёрной траве было, что и говорить, сложно.
   - Никуда он не денется, ваш котяра, он на моих глазах сожрал дюжину монтальчинских колбасок и заел их хвостом жареного карпа! Как не лопнул, прожора! Сейчас где-нибудь отсыпается, - брезгливо бросил Тонди Элиджео Арминелли, явно не собираясь помогать коллеге в поисках.
   - Он всегда спит у меня на коленях, - с жаром возразил Тонди, - он не мог пропасть! Его наверняка украли, - пробормотал он отчаянно, не отвечая на ехидный вопрос Арминелли, кому нужен раскормленный до безобразия чёрный котище? Альбино же, памятуя, что мессир Тонди снизошел к его просьбе и помог разобраться в непонятных для него вещах, чувствовал себя обязанным помочь и предложил мессиру Камилло пойти поискать кота вокруг виллы.
   На глаза толстяка навернулись слезы благодарности.
   - Да, да, умоляю вас, мессир Кьяндарони. Я не очень хорошо вижу ночью, но потерять Бариле... это... это было бы ужасно, просто ужасно, - они пустились в обход виллы. - Он совсем ручной, я выходил его. Он не мог убежать от меня, - толстяк остановился, схватившись за сердце, но, отдышавшись, двинулся дальше.
  Они обошли виллу с юга, около получаса бродили по беседками и окрестностям, звали кота, распугивая влюблённых по кустам, потом Альбино вышел на маленькую пустошь, озарённую луной и окаймленную дубами, кроны которых казались в ночи совсем чёрными, но на освещённом месте что-то выделялось, Альбино заслонился от лунного света, рассмотрел впотьмах колодец и тут, к счастью, заметил пропажу.
   - Вон он! Сидит возле колодезного ворота!
   - О, мой Бог, он же упадёт в колодец, утонет! - взвизгнул Тонди.
  - Успокойтесь, мессир Камилло, с чего бы ему туда падать? - резонно возразил Альбино. - Кошки ведь боятся воды, но он, видимо, просто захотел пить, ведь рыбы наелся. Сейчас мы осторожно подойдем, сразу хватайте его, а потом достанем воды и дадим ему напиться.
  Толстяк снова отдышался и на цыпочках двинулся к колодцу, нежно повторяя: 'Кис-кис, маленький мой, крошка моя...' Его толстая крошка, надо сказать, вовсе не собиралась падать в колодец, Бочонок громко мяукнул, признав хозяина, и спокойно дал себя забрать. Альбино же, подумав, что ведро внизу, ибо его нигде больше не было, взялся за ворот, но тот не прокручивался, застряв.
   - Ничего не понимаю, - растерянно обронил Альбино, - я не могу достать ведро.
   Тонди, счастливый обретением любимого кота, спросил, не крутит ли он ворот в другую сторону, но это было возражение человека, явно никогда не имевшего дела ни с чем, кроме книг. Альбино, весьма терпимый к людским заблуждениям, мягко ответил, что ворот можно крутить в любую сторону, но беда в том, что он вообще не крутится. Он снова налег на ручку, напрягся, и тут ему показалось, что цепь скрипнула, но тут же снова расправилась, и на дне колодца раздался еле слышный плеск. Тонди изумился, попросил Альбино подержать кота и сам взялся за ворот. Несмотря на сидячую жизнь среди книжных полок, мессир Камилло, видимо, сохранил немалую силу в широких плечах, и ему, в отличие от Альбино, удалось, кряхтя, несколько раз провернуть ворот.
  Тяжелая цепь, вначале сухая, потом - со стекающими с нее прозрачными каплями, намоталась на ворот и подняла из колодезной глубины тело утопленника, зажатое между двойной цепью и доской, к которой по краям крепились два крюка. На одном из них, мерно раскачиваясь под животом покойника, было прицеплено ведро, полное чёрной воды с танцующим в нём отражением белой луны.
  
  Глава VI. Чужие разногласия.
  
   Мессир Тонди, как оказалось, принадлежал к тем людям, которые склонны много беспокоиться по пустякам, но в ситуациях сложных самообладания не теряют. Он приказал Альбино крепко держать кота, сам же, потянув за цепь, снял с крюка ведро, поставив его на уступ колодезного круга, и притянул к себе труп. Цепь снова заскрипела, разматываясь с ворота, покойник был спущен на траву и перевернут лицом вверх.
   В лучах луны они молча озирали мертвеца. Оба узнали его.
   - Пьетро Грифоли, - вздохнув, сказал Тонди и тут же метнулся к колодцу, снял с круга ведро и поставил его рядом с трупом, торопливо забрал с рук Альбино Бочонка и опустил кота у ведра. Кот точно хотел пить: став на задние лапки, он сочно лакал воду. Тонди подождал, пока кот напьётся, и тогда сказал, что надо предупредить хозяина виллы и найти подеста, Пасквале Корсиньяно, он был тут, среди гостей.
  - Вы полагаете... его убили? - свой голос Альбино услышал будто со стороны. В его глазах сначала потемнело, потом проступил странный свет. Он поднял голову и увидел, как небо за домом озарилось ликующим фейерверком, взрывами веселья и торжества. Сам он, пошатываясь, стоял над трупом врага, и подлинно не знал, что должен чувствовать, - восторг, изумление, счастье? Но на деле он ощущал только недоумение, колебания духа и сомнения в реальности увиденного.
   Тонди внимательно оглядел цепь. За четыре фута до конца она удваивалась, в образовавшееся отверстие было вложена доска, сделавшая из цепи подобие качелей, внизу к концам доски крепились два крюка. Это было обычное крестьянское приспособление, применяемое, когда нужно быстро начерпать воды - по два ведра зараз.
  - Не знаю, - странно спокойно и даже задумчиво ответил Тонди, - если покойник был пьян и не вязал лыка, он вполне мог, схватившись за цепь, не удержаться, упасть в колодец и застрять на перекладине.
  - У мессира Полески будут неприятности? Петруччи может разгневаться...
  Тонди удивленно выпятил нижнюю губу.
  - Это ещё почему? Это, - Тонди указал пальцем на труп, - неприятности семейства Грифоли, что до мессира Пандольфо, то уверяю вас, он никогда не бывает озабочен чужими напастями. У него своих немало, - тихо пробормотал он. - Что, малыш, хочешь баиньки? - залепетал он, хватая кота, который начал царапать его сапог, требуя, чтобы хозяин взял его на руки.
  Альбино недоуменно посмотрел на архивариуса. Тот подлинно удивил его. Голос его звучал сейчас иначе, чем прежде, на октаву ниже, из него исчезли те пугливые нотки, с какими он рассказывал о возможном отравлении своего патрона, он казался сильным и спокойным, в преувеличенной же заботе о своем коте, на поверку, кстати, как неосознанно заметил Альбино, оказавшимся не очень-то и упитанным, просто густошерстным, проступала какая-то маска, словно мессир Тонди нарочито хотел казаться куда более смешным толстым недотепой, чем был на самом деле. Покойник роста был шестифутового и весил немало, и то, что мессир Камилло столь легко поднял вес почти в двести фунтов, тоже настораживало.
  Тем не менее, ничем не выдав своих подозрений, Альбино торопливо засеменил вслед за Тонди, который, прижимая к себе кота, понёсся, не разбирая дороги, к месту фейерверка. В темноте он подлинно видел плохо, временами спотыкался, впрочем, Альбино не особо волновался за него, зная, что у подслеповатых, влюбленных и пьяных - свой ангел-хранитель.
   На поляне они нашли всех вместе - хозяина виллы, Пандольфо Петруччи и Антонио Венафро, Фабио Марескотти, Паоло Сильвестри, Карло Донати, Никколо Линцано, епископа Квирини, нескольких неизвестных Альбино людей и Элиджео Арминелли, явно клевавшего носом. В нескольких шагах от них стоял прокурор Лоренцо Монтинеро, в своем темном плаще похожий на призрак.
   - Господа, - в голосе Тонди вновь проступили визгливые нотки, он, с взъерошенным котом на руках и растрепанной шевелюрой вокруг лысины, снова показался Альбино уморительно-потешным толстяком-Панталоне, - там... там... Мы с мессиром Кьяндарони искали кота... В колодце труп!! Мессир Грифоли, он упал вниз!!
   На несколько мгновений в воздухе повисло молчание, все обернулись к Петруччи, но тот лишь поднял глаза на Марескотти. Марескотти же замер, как громом пораженный, с сжатыми в кулаки руками. Венафро, наклонив голову набок, в недоумении разглядывал вестника несчастья, явно не поверив принесенному им известию. Карло Донати, Паоло Сильвестри и Никколо Линцано, как заметил Альбино, странно сплотились, став плечом к плечу, Лоренцо же Монтинеро, напротив, отступил на шаг назад и обернулся в сторону конюшен. На лице его было написано сожаление, но было неясно, скорбел ли он о погибшем или просто жалел, что вовремя не уехал.
   - Бедняга, - растерянно сказал Венафро чуть дрогнувшим голосом.
  - Если называть несчастными всех, кому суждено умереть, кого пропустишь из живущих? Воды смерти горьки... - задумчиво ответил епископ Квирини.
  Альбино бросил на него недоуменный взгляд и понял, что его преосвященство просто пьян.
  Петруччи пришёл в себя быстрее всех прочих и велел Монтинеро разыскать среди гостей подеста.
   - Он был у бочки с мальвазией, - сообщил епископ, - внюхивался в аромат.
   - Найдите его, - приказал Петруччи.
  На это ушло несколько минут, поднялась суета, целая толпа людей с факелами во главе с подеста вскоре появилась на поляне и двинулась к колодцу, где утопленник был осмотрен медиком Палески, не заметившем на теле Пьетро Грифоли следов насильственной смерти: он не был пронзён кинжалом или удушен, правда, шея была переломана, но это вполне могло произойти при падении в колодец.
   Петруччи, едва услышав этот вердикт, приказал послать за отцом Грифоли - Аничетто, сам же он, велев Венафро идти за ним следом, направился в дом. Марескотти, поглядев им вслед, обратился к стоявшему на поляне Пасквале Корсиньяно, смуглому человеку с львиным лицом, странно усугубленным львиной рыжевато-палевой шевелюрой. Тот безмятежно озирал тело, слегка покачиваясь с носков на пятки.
   - Вы полагаете, что вас напрасно вызвали? - в голосе Марескотти проступила с трудом сдерживаемая ярость, которую он, однако, силился подавить.
   Подеста пожал плечами. К удивлению Альбино, он ничуть не заискивал в Марескотти, держался со спокойным достоинством и подчеркнутой независимостью.
   - Не знаю, утром, едва рассветет, осмотрим колодец и допросим служителей в доме. Может, что и прояснится.
   - Двое свидетелей перед вами, зачем же ждать утра? - в горле Марескотти что-то клокотало.
  Тонди, всё ещё прижимая к себе кота, чуть подался вперед, поклонился и выразил полную готовность рассказать господину подеста обо всем, что они знают. Однако на его слова ни Марескотти, ни Корсиньяно не обратили никакого внимания, продолжая сверлить друг друга злыми взглядами.
  - Вы полагаете, что мессир Грифоли убит? - этот вкрадчивый вопрос Корсиньяно вызвал подёргивание нижней челюсти Марескотти, - с чего? У него были враги? Кто мог желать ему зла? Допрос свидетелей я никогда не начинаю с нашедших тело, но с тех, кому служил покойник... Такая у меня манера.
  Марескотти развернулся, да так, что пола его плаща, описав полукруг, завернулась у колен, и, крикнув своей свите, устремился в дом. Подеста, в свете факелов ещё раз оглядев тело утопленника, неспешно двинулся следом.
  - Почему мессир Корсиньяно столь дерзко говорил с мессиром Марескотти? - тихо поинтересовался Альбино у Тонди.
  - Нашла коса на камень, - безмятежно пояснил толстяк-архивариус, поглаживая кота между острых ушей, - Марескотти - кузен жены Петруччи, Аурелии Боргезе, а мессир Корсиньяно ... кузен самого Пандольфо.
  - Но ведь мессир Корсиньяно обязан был допросить нас, - сказал Альбино, глядя вслед удаляющемуся подеста, - почему же он этого не сделал?
  - Потому что мертвец - человек Марескотти, - снисходительно пояснил Тонди, - обнаружь мессир Пасквале здесь мертвым своего человека, он вцепился бы нам в глотки и продержал бы всю ночь в каталажке, нас допрашивали бы с пристрастием порознь и вместе, сверяли бы каждое наше слово друг с другом, угрожали бы пыткой и запугивали. А так как мы случайно напоролись в ночи на тело какого-то прислужника Марескотти, то нас можно вполне расспросить о таком пустяке утром за завтраком. - Толстяк посторонился, ибо пришли слуги с носилками, на которые погрузили тело утопшего и понесли к дому, - однако, Бочонок уже уснул, пойдемте в отведенные нам комнаты, - толстяк зевнул. - Надо и впрямь выспаться, денек завтра будет хлопотный.
  Альбино последовал было за Камилло, но, обернувшись, заметил темную фигуру мессира Монтинеро, стоявшего у колодца и осторожно вращавшего ворот, чуть поскрипывавший, точнее, пищавший, как летучая мышь под сводами старой часовни. Прокурор, склонив голову набок, внимательно слушал этот звук. Неожиданно из темноты возникла вторая фигура, ставшая с другой стороны ворота. Альбино увидел накинутый на голову капюшон плаща и то, что человек ростом равен прокурору. Раздался мягкий голос, задушевный и язвительный одновременно.
  - Я знаю, что произошло, Лоренцино. Мой дурень-келейник, наслушавшись от местных скудоумных девок нелепых сплетен, сказал, что в этом колодце три года назад утопилась прачка. Из-за несчастной любви.
  - И что с того?
  - Она превратилась в русалку... или тритона. Что если эта дева, выходя при свете луны на поверхность колодца, поет на вечерней заре, помрачая своими песнями юношей, схватывает их в объятия и вместе с ними кидается на дно, где дарит их своею любовью и где века проходят как мгновенья, - теперь в голосе говорившего проступило опьянение, язык его чуть заплетался, - говорят, тритоны обольстительны, их очи блестят, как небесные звезды. Но надо обмотать себя одним концом струны, а другой обвязать вокруг дерева на берегу, иначе пение ундины настолько очарует, что уже не захочешь вернуться, и только тот, кто достанет цветок папоротника, может свободно слушать пленительное пение русалок, они будут гнать в его сети рыбу и орошать его поля при засухе.
  - Ты пьян, Нелло.
  - Ну и что с того? Господь наш Иисус пил сброженный сок виноградных лоз, и нам велел. Зато я поэтичен, Энцо, а ты черств, как сухарь.
  - Ветер прекрасно замещает поэзию, звезды - фрески маляров, а дождь - музыку, жеманные же стихи нервируют горше скрипа немазаных колес. Что до твоей версии, Гаэтанелло, то спроси нашего медикуса, когда он проспится и протрезвеет, и ты узнаешь от него печальный и прозаический факт. Папоротник никогда не цветёт.
  - Неужели все так ужасно, и мир совсем лишен романтики? Как страшно жить... - поморщился епископ, - впрочем, чёрт с ним, с папоротником. Сойдёт и кактус... Уж кактусы-то цветут, Энцо, я точно знаю. Сам видел.
  - Не поминай нечистого, Гаэтано, тебе сан не позволяет. Иди спать.
  Альбино понял, что разговаривал Монтинеро с монсеньером епископом Квирини, и снова подивился его странным суждениям. Впрочем, если его преосвященство подлинно был пьян, то чего и спрашивать? Но если знать города глумится над беззащитными женщинами, а Глава города смотрит на это сквозь пальцы и даже покрывает негодяев, если прокуроры и подеста равнодушны к происходящему, а епископы пьют и чертыхаются, то подлинно времена пришли последние...
  К колодцу подошли люди подеста, намеревавшиеся охранять его до утра. Епископ посмотрел на них и ушёл. Прокурор тоже отошёл в тень и остановился. Перед ним стояла Катарина Корсиньяно.
  - Этого человека убили?
  - А, что, он тоже был вашим поклонником? Но люди Марескотти чаще воруют понравившихся девиц, чем утомляют себя ухаживаниями. С чего же вам беспокоиться о нём?
  - Знаете, Лоренцо, - в тоне Катарины проступила досада, - я вас иногда ненавижу.
  - Знаю, - кивнул Монтинеро, - это от девичьей глупости. Пройдет. На Петра и Павла я женюсь на тебе, поняла?- прижал девицу к дереву прокурор, переходя на куда более интимный тон.
  Девица злобно хмыкнула, но потом, сочтя глупым обсуждать сватовство Монтинеро, спросила снова:
  - Так этот человек убит?
  - Мёртв, - уточнил прокурор, потом поглядел на девицу внимательней, - ты, часом, не видела ли кого у колодца?
  - Нет, но момент выбран удачный, там фейерверк, тут темень...
  Голос Лоренцо Монтинеро стал нежнее и мягче, он обнял девицу.
  - О, дочь законника.... А знакома ли ты с 'Corpus iuris civilis'? - деловито уточнил он, имея в виду свод римского гражданского права.
  Он ненароком подлинно обидел Катарину, резко оттолкнувшую его и заявившую, что не потерпит таких издевательств. По четырем томам Институций она училась читать, Дигесты листает в минуты отдыха, Кодекс Юстиниана знает наизусть, а 'Новеллы' перечитывает для удовольствия. И он смеет задавать такие идиотские вопросы?!
  Монтинеро искренне извинился и пообещал:
  - Я непременно буду советоваться с тобой по всем уголовным делам... в то время, когда буду не занят исполнением супружеского долга. Ты прелесть, Катарина.
  Девица что-то прошипела в ответ, но этого Альбино уже не расслышал.
  Уснуть Альбино в эту ночь не удалось, несколько часов пролежав без сна, он на Бдении вышел в ночной сад. Голова его остыла, мысли текли вяло. Ему подумалось, что Марескотти на самом деле вовсе не так легкомысленно подходит к смертям своих людей, как могло бы показаться. Или его гнев был все же порожден только враждой и препирательствами с подеста? Тот подлинно вел себя вызывающе, но отчасти его поведение объяснялось разумно: что найдешь среди ночи в темноте колодца? А что делал у колодца Монтинеро? Подозревает ли кого?
  Потом мысли Альбино снова обратились к Камилло Тонди. Он, вначале показавшийся ему человеком приятным и дружелюбным, но в общем-то недалеким, в эту ночь проступил совсем иной гранью. Не привёл ли он его специально к колодцу? Он прекрасно знает повадки своего кота и мог оставить его у колодца специально, зная, что тот не убежит. Но зачем? Чтобы обнаружить труп? Что ему в Пьетро Грифоли? Альбино закусил губу, вспоминая.
  Тонди ничуть не был удивлен или расстроен неожиданной находкой, не было ни ужаса, ни беспокойства. И после, наблюдая распрю Марескотти с подеста, он ни на минуту не потерял самообладания, хоть снова привычно играл простачка. Может, это его манера и он всегда пытается на людях выглядеть глупей, чем есть на самом деле? Но все поведение Тонди, и деланное, и проступившее этой ночью, свидетельствовало о том, что мессир Камилло подлинно безразличен к смерти Грифоли, от каких бы причин она не последовала. Но если так, зачем приводить его к трупу?
  Значит, он ни при чем...
  Может ли вообще все произошедшее быть просто случайностью? Да, почему нет? Грифоли мог подойти к колодцу, наклониться за ведром и случайно упасть вниз. Пьяным он особенно не был, по крайней мере, Альбино не заметил, чтобы он, подобно Фантони, много пил, но что с того? Мера у всех разная, кому трёх бутылок мало, чтобы голову потерять, а кому и стакана довольно.
   Кстати, Фантони... Где он? Альбино вышел на поляну с другой стороны виллы, нашёл палатку торговца сластями. Франческо Фантони лежал на сене, укрытый лошадиной попоной, и музыкально похрапывал. Винные пары кружились вокруг него, точно туман над болотом. Рядом спал ушастый слуга. Альбино сел на скамью неподалеку от них и снова задумался. Он поймал себя на том, что неосознанно перебирает тех, кто был на празднике, и ищет среди них убийцу. Именно убийцу, ибо, несмотря на слова Тонди, он не верил в такие случайности. Что если некто, беспощадный и умный, маскировал убийства под несчастные случаи? Ничто не доказывало этого, кроме его внутренней уверенности и ... желания, чтобы всё было именно так. Он был солидарен с убийцей, понял Альбино, страшился содеянного им, ибо безжалостная длань, опускавшаяся на свои жертвы, как топор палача, пугала, но он не хотел бы остановить его.
   Между тем, где-то за домом, видимо, у курятника, раздалось вдруг заливистое петушиное пение. Чи-ки-ри-чи! Звук этот наполнил утомленного монаха радостью, он с улыбкой вспомнил, как в монастыре наставник новициев брат Септимий рассказывал, что злые духи приходят всегда под покровом мрака, а уходят с первым утренним криком петуха, потому что, когда на небе звонят к заутрене, петух, обладающий особо тонким слухом, первым узнает об открытии врат небесных и извещает об этом весь мир.
   Петух не только порадовал Альбино, но и разбудил проспавшегося к утру шельмеца Франческо Фантони. Сразу по пробуждении он некоторое время бормотал имя Лауры, однако, как понял Альбино, это были вовсе не воспоминания о кокетках, любезничавших с ним днём, не любовные рулады Петрарки и не дань Прекрасной Даме, а вопль пропоицы к кухарке, мольбы о кружке хмельного пива. И, как ни странно, нахал его получил. Ушастый служка, видимо, прекрасно знакомый с обычаями господина, притащил ему пиво с кухни мессира Палески. Чуть придя в себя и узнав от лопоухого Марио о несчастном случае с Пьетро Грифоли, мессир Франческо, сладко потягиваясь и напомнив Альбино проснувшегося кота, неожиданно удивленно пробормотал:
   - Он, что, поймал на похоронах венок?
   Эти насмешливые слова, как ни странно, не только рассмешили Альбино, но и изменили направление его мыслей. Теперь ему показалась странной его давешняя уверенность в том, что Грифоли стал жертвой убийства, ведь она ничем не подкреплялась. Альбино спросил потягивающегося Франческо, что, подеста Пасквале Корсиньяно - человек сведущий в своём деле? В ответ получил уверенный кивок.
   - Да, мессир Корсиньяно своё дело знает.
   Утро подтвердило слова Фантони. За накрытыми для утренней трапезы столами появились вчерашние гости, многие из которых только сейчас узнали о случившемся, пришли Арминелли и Тонди, последний - выспавшийся и удивительно напоминавший толстого кота на солнышке. Он был с неизменным Бариле, они принялись завтракать, причем Альбино не мог не заметить, то мессир Камилло неизменно оставлял коту лучшие кусочки, Франческо Фантони ел, к удивлению монаха, за троих, запивая ветчину и сладкие пироги пивом, одновременно расспрашивая Тонди о случившемся. Мессир Камилло бодро отвечал, но внезапно умолк. К столу подходил подеста. Его заметил и Франческо, любезно предложивший Корсиньяно блюдо с ашанскими булочками, расточавшими вокруг такой аромат, что кружилась голова. Мессир Пасквале не отказался, но сразу кивнул Тонди.
   - Мои люди уже осмотрели колодец. Как вы там вчера оказались? - приступил он к допросу с улыбкой на лице. Это была не благодушная улыбка потворства неведомому преступнику, но наслаждение вкусом сдобной булочки со взбитыми сливками.
  Рассказ Тонди был точен и полон драматизма. Он поведал подеста о том, как пять лет назад обрёл на руинах старой часовни в Аббадии больного паршой и голодного котенка, на которого накинулись два охотничьих пса мессира Чилено, он отбил его у собак, выходил и совершенно приручил. С тех пор они не разлучаются. Пропажа кота в Ашано была для него, Камилло Тонди, громом среди ясного неба, он одинокий человек, к коту привык...
   - А почему вы обратились к этому молодому человеку?
  Он вообще-то не обращался, поспешил объяснить Тонди, он просил о помощи мессира Арминелли, но тот не любит кошек, мессир же Кьяндарони, недавно принятый на службу в библиотеку мессира Петруччи, вызвался ему помочь, сообщил Тонди подеста, и он, Камилло, этому обрадовался, подумав, что его молодые глаза разглядят в темноте чёрного кота. Подеста перевёл глаза на Альбино, которому показалось, что он поймал взгляд Медузы, по телу его пробежал озноб, стеснилось дыхание. Однако мессир Корсиньяно быстро оглядев его, смилостивился и отвернулся, философично проронив: 'Мм-мда...'
  - Вы подтверждаете слова мессира Тонди? - прожевав третью булочку, спросил он, и когда Альбино поспешно кивнул, вздохнул и снова перенёс внимание на архивариуса Пикколомини. - Теперь подумайте как следует, Тонди. В какое время вы подошли к колодцу?
   Мессир Камилло беспомощно оглянулся, почесал лысину, задумался. Потом безнадёжно развёл руками. Он не знал.
  Альбино поднял глаза на подеста и осторожно сказал:
  - Можно уточнить это у актеров. Спектакль начался после восьми, мессир Тонди подошёл к нам, когда кончилось четвертое действие. Мне казалась, что каждое действие шло четверть часа. Искали мы кота около получаса. Если я не ошибаюсь, мы были там в половине десятого или чуть позже.
  Тут подеста заметил Монтинеро, тихо подошедшего несколько минут назад и ставшего за его спиной.
  - А, Лоренцо, ты осмотрел колодец? Он мог упасть туда?
  - Мог, - короткое тяжелое слово прокурора упало как камень в воду.
  - Следы рядом есть?
  Прокурор покачал головой.
  - Земля там каменистая, да и ногами челяди утрамбована, но одни следы я высмотрел. Вот этот, - указующий перст Монтинеро уперся в кошачью морду, - отбежал от столов, пробежал до песчаной насыпи, потом прыгнул за воробьем, следов воробьиных на песке не счесть, и песок вдрызг рассыпан, но крови и перьев нет, стало быть, ничего кот не поймал. Потом он бродил у старого дуба, а после побежал к колодцу. Нюх у котов слабый, не собачий, но воду они чуют. Что до шагов Грифоли, на песке их нет, он, видимо, шел к колодцу по дорожке, она плитами выложена.
  - Он был пьян? - этот вопрос подеста снова адресовал прокурору, причем, судя по тону, был уверен, что тот знает ответ.
   - Пил он немного, но трезвым не был, голова у него была некрепкая, его легко развозило.
  Тут на поляне появился монсеньор епископ Квирини. Вот кого развозило... Он шатался и тёр виски, при каждом шаге постанывая. Подойдя к ним, его преосвященство поднял голову и с укором обратился к прокурору Монтинеро.
   - Ты мне друг или только собутыльник?
  Монтинеро сразу вытащил из-под плаща флягу и протянул ему, делом, а не словом доказывая свою дружбу епископу. Глаза Квирини блеснули, он в три глотка высадил фляжку и в первый раз с утра улыбнулся. Подеста же, окинув монсеньера епископа ироничным взглядом, повернулся к Фантони, потягивавшему пиво и глядящему в облака.
   - Фантони!
   Франческо вздрогнул и испуганно уставился на мессира Пасквале.
   - Мой человек выяснил, что вы вчера вечером около шести разговаривали с Грифоли под дубом у беседки с колоннами. О чём?
  Сверчок два раза сморгнул, точно школьник, которого просили рассказать невыученный урок или вспомнить события столетней давности, но потом в его осоловевших глазах промелькнула тень понимания.
   - А, Пьетро... Он сказал, что убьёт меня, если я ещё раз подойду к синьорине Четоне.
   - Вот как... И что вы ему ответили? - голос подеста был, однако, не въедливым, а скорее насмешливым, он явно не считал субтильного танцора способным тягаться с Грифоли.
   - Сказал, что не подойду, - кивнул Фантони, - плетью обуха не перешибешь, что против рожна-то прати?
   - А не мог ли ты потом разозлиться и...
  Франческо лучезарно улыбнулся.
   - И бросить его бычью тушу в колодец? - шельмец захохотал в голос, потом резко умолк и с жесткой серьёзностью, выглядящей, впрочем, горше любого шутовства, ответил, - не мог. Тяжеловат бугай был. Не хватало ещё грыжу нажить из-за дурака-то.
   - Почему дурака?
   - Потому что простых вещей не знал. Девица, она как удача, догоняй её - убежит, но не зови, не жди и даже не замечай вовсе - она обидится и придёт. Да ещё и на шее повиснет, - расхохотался гаер.
   - Фантони пьяный с восьми вечера валялся, я видел его, Венафро сказал, он высадил бутылку. Его вот этот господин, - он указал на Альбино, - с его слугой отволокли в шатер, где пастилой торговали, - уточнил Монтинеро. - А Грифоли был на скачках, потом танцевал с девицами, и мимо храпящего Фантони пару раз проходил, а пропал вскоре после восьми.
   - Мессир... мы нашли... - к столу подошёл человек, укутанный в войлочный серый плащ, он протолкнул впереди себя девицу, явно перепуганную, но весьма миловидную, одетую в платье горничной и чистый передник. - Ее видели около колодца вчера в половине девятого.
   Девушка, несмотря на испуг, а может, именно из-за него, ударила по руке человека в сером и отпрыгнула, завизжав:
   - Не видела я ничего, не было там его, не было, врёт она, просто ворот чёрт держал, вот я и испугалась...
  Подеста умел обращаться с челядью.
   - Уймись. - В его голосе, спокойном и сумрачном, таилась такая угроза, что девица умолкла, сжалась и даже голова ее, казалось, ушла в плечи. - Отвечай только на мои вопросы, поняла? - Горничная смотрела на него как кролик на удава и только кивнула. - Когда ты была у колодца?
  Девица набрала полные легкие воздуха, выдохнула, Альбино ждал истерики, но горничная заговорила тихо и рассудительно, глядя в землю:
   - Синьор Ринальдо сказал, что на колокольне церковной уже половину девятого пробило и надо наполнить тазы для вечернего умывания в комнатах приезжих господ. Я и пошла, но ворот чёрт держал, я испугалась и убежала.
   - А кто тебя видел у колодца?
   - Не у колодца... Синьора Руфина, домоправительница, она спросила меня, что это я по двору без дела с пустым ведром шляюсь? На знатных господ, мол, поглядеть? Так мое ли это, мол, дело? А я за водой вышла, синьор Ринальдо велел...
   Подеста поднял глаза на горничную, пронзил её взглядом и махнул рукой человеку в сером. На лице его возникло то же самое выражение, с каким он озирал Альбино.
  - У колодца никого не было?
  Девица покачала головой. Подеста поскрёб дурно выбритую щеку.
   - Стало быть, в восемь он пропал с поляны, а в половине девятого был уже в колодце. Полчаса в темноте...- он пренебрежительно махнул на девицу и её отпустили.
  Появился ещё один человек в сером плаще и тоже прошептал что-то на ухо подеста. Глаза Корсиньяно плотоядно блеснули.
   - Что? Это точно? Однако... И он мне ещё выговаривать будет, - губы подеста зло перекосились и нервно дернулись, - ты слышал, Энцо?
   - Что именно, мессир? - Монтинеро не мог слышать сказанное на ухо Корсиньяно, но указывать на это не стал, просто вежливо склонив голову к подеста.
   - В восемь с четвертью у колодца видели Паоло Сильвестри, Карло Донати и Никколо Линцано. Они стояли у ворота и разговаривали. Слов свидетели не слышали, но то, что видели именно их, готовы поклясться на Четырех Евангелиях.
   Епископ удивленно уставился на подеста, а Лоренцо Монтинеро встретился глазами с Корсиньяно и сощурился.
   - Свидетели надежные?
   - Вполне. Это... - глаза подеста заискрились, - Джироламо, местный конюх, и мессир Джованни Ручелаи. Они проходили, как свидетельствуют оба, спустя четверть часа после того, как били вечернюю зорю, садом, обсуждали итоги скачек и судейство, и тут у колодца увидели мессира Линцано, которого видели на скачках, с друзьями - Паоло и Карло. Они все им прекрасно известны.
   - Очень интересно...- Монтинеро обхватил ладонью подбородок, но было заметно, что губы его расплылись в улыбку. - Что же, остается только спросить, что они там делали.
   - Именно это я и собираюсь сделать, - кивнул подеста. Глаза его сияли, лицо зримо помолодело. - Эта девка не врёт, - он кивнул в сторону виллы, и Монтинеро понял, что Корсиньяно говорит об отпущенной горничной. - В восемь он ушёл с поляны, половину девятого ворот на колодце уже не двигался, стало быть, он был внизу. А в четверть девятого у колодца видят его дружков, людей Фабио Марескотти, - добавил он с какой-то сладострастной радостью, - вот и пусть они расскажут, что они там делали.
   В глазах Корсиньяно сверкнула молния.
   продолжение следует
Оценка: 8.48*7  Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"