Михайлюк Виктор Сергеевич : другие произведения.

Савмак. Часть Третья

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:

  САВМАК
  
  ПЕРЕД ГРОЗОЙ
  
  ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
  
  ГЛАВА 1
  
  Вечером после избрания Палака царём Посидей устроил в своём доме праздничный пир для десятка стариков - глав богатых эллинских семейств, пригласив на него и уважаемого херсонесского гостя Формиона. Мессапия же с сыном Стратоном вернулась с неапольской стены вместе с царицей Опией, царевнами и юными царевичами во дворец, где их ждало изысканное и обильное праздничное угощение.
  Переночевав в доме Посидея, утром Формион засобирался в Херсонес. Мессапия не возражала: в самом деле, после полутора месяцев, прожитых в тесной кочевой кибитке, пора было возвращаться домой, к обустроенному городскому быту.
  Расцеловавшись и попрощавшись после завтрака с царицей Опией, жёнами Палака (у которого так и не нашлось времени навестить их минувшей ночью) и всей своей скифской роднёй, Мессапия забралась в ждавшую её перед входом во дворец кибитку, Формион и полусонный Стратон сели верхом и тронулись шагом из дворцовой цитадели к юго-западным воротам, за которыми их ждала сотня телохранителей-сайев. (Чтобы политические противники Формиона не объявили его тираном, опирающимся на чужеземных воинов, эти скифы считались личной охраной царевны, предоставленной владыкой скифов своей дочери.)
  Спешившись на краю дымящегося кострами Священного поля, Формион, Стратон и Мессапия стали пробираться через шумное воинское многолюдье к белевшему возле чёрной Ариевой скалы царскому шатру.
  Как раз в это время вождь напитов Скилак у своего шатра отдавал наказы старшему сыну Радамасаду, отсылая его со стариками в Тавану на смену юному и неопытному Савмаку. Кинув быстрый взгляд вослед прошествовавшей неподалёку, соблазнительно покачивая покрытыми узорчатой юбкой крутыми бёдрами, царевне Мессапие, Радамасад вновь сосредоточил своё внимание на напутствиях отца, кивая в знак того, что всё будет исполнено в точности.
  Минут через десять Формион, Стратон и Мессапия, простясь с царём Палаком и царевичами, проследовали от царского шатра мимо шатров напитов обратно к проходившей по северному краю Священного поля дороге. Осторожно сёрбая деревянной ложкой из общего казана горячий кулеш, Радамасад проследил глазами, как Мессапия залезла в свою кибитку, старик и юнец, ступив на подставленные спины слуг, сели на коней, и их небольшой отряд тронулся рысью в сторону Херсонеса.
  Неспешно перекусив на дорожку, воины старше пятидесяти лет (кроме скептухов, разумеется), возвращавшиеся после выборов царя по решению вождя домой, стали прощаться с остающимися пока с вождём на Священном поле сынами, зятьями и младшими братьями, которым, быть может, предстоит вскоре по воле молодого царя обрушиться карающим мечом на обидевший покойного царя Скилура Боспор. Наконец, полтыщи стариков напитов и примерно столько же хабеев, которых вождь Госон отсылал домой со своим старшим сыном Госоном, выбрались из табора на околицу, куда их молодые сыновья успели пригнать с пастбищ, взнуздать и оседлать отъевшихся за трое суток коней.
  Давние приятели, Радамасад и Госон поехали бок о бок в голове колонны, сперва пустив застоявшихся коней машистой рысью, а затем, отъехав немного от воинского стана, сорвав их в галоп. За ними скакали вперемешку хабеи и напиты, многие из которых с младых лет приятельствовали по-соседски, делили хлеб-соль в походах и набегах, переженили сыновей и дочерей.
  Вскоре спешившее к брошенным хозяйствам седобородое войско нагнало отряд херсонесского вождя Формиона. Приказав "отцам" попридержать коней, Госон и Радамасад, чтоб не глотать пыль за телохранителями царевны, ускакали вперёд.
  Красивый вороно-чалый мерин Формиона и широкозадая соловая кобыла Стратона, одетые в роскошные чепраки и драгоценную сбрую, бежали на привязи за задком кибитки. Отъехав подальше от скифского стана, дед и внук поспешили перебраться в мягкое и тёплое нутро Мессапииной кибитки: Формиону на исходе шестого десятка тяжело было долго высидеть в жёстком седле, - он и так уже наездился верхом за эти полтора месяца больше, чем за всю предыдущую жизнь! А 13-летний Стратон, проведя беспокойную ночь в объятиях двух горячих дворцовых служанок, которым Мессапия велела согревать в холодную осеннюю ночь её обожаемого сыночка, утром засыпал на ходу, рискуя свалиться под ноги своей смирной, вышколенной кобылы.
  Догнав кибитку, Радамасад и молодой Госон поскакали рядом с ней - один справа от облучка, другой - слева. Заглянув через приоткрытый передний полог, они увидели двух скорчившихся с краю у бортов с поджатыми к подбородку коленями малопривлекательных Мессапииных рабынь, спящего в глубине кибитки, утопив лицо в мягкую подушку, подростка, вытянувшегося на спине вдоль другой стенки старика и лежащую между ними красавицу-царевну. Предупреждённый оглянувшимся возницей, что их догоняют двое молодых скептухов, Формион, посылая им мысленные проклятия, успел вынуть руку из пазухи невестки, давно уже заменившей в его сердце и на ложе постаревшую и покорно отошедшую в тень законную жену.
  Почтительно приветствовав угрюмого херсонесского вождя и любезно улыбнувшуюся царевну Мессапию, Госон и Радамасад напомнили свои имена и объявили, что будут сопровождать их со своими воинами по скифской земле до Напита, а если нужно - то и до самого Херсонеса.
  - Это Палак вам приказал? - спросила Мессапия.
  - Нет, это наши отцы отправили нас домой со стариками, а раз нам по пути, то мы и решили, что наша охрана будет вам не лишней, - ответил Радамасад, поедая голодным взглядом давно не прикасавшегося к женскому телу мужчины приоткрытые в обольстительной улыбке сочные вишнёвые губы, вздымающиеся и опадающие в тесном сарафане шаровидные груди и утопающие в разостланном поверх душистого сена пушистом узорчатом ковре точёные ноги дочери Скилура.
  - Благодарю, но у нас своей охраны достаточно, - сухо ответил по-скифски Формион, желая поскорее отделаться от непрошеных защитников.
  - Э-э, почтенный, не скажи! - возразил ему Радамасад. - Тавры, увидя, что в племенах остался один безусый молодняк, до того осмелели, что пару ночей назад напали даже на Тавану!
  Мессапие захотелось узнать подробности и, чтоб не беспокоить разговорами спящего сына, она решила проехаться верхом. Радамасад поспешил отвязать от задка кибитки соловую кобылу и подвёл её к облучку, с которого царевна ловко пересела на ходу в седло. Сунувшемуся было за нею Формиону Мессапия посоветовала поберечь больную поясницу, и он остался в кибитке с мыслью, что надо бы по приезде домой как следует поучить своевольницу плетью, но в то же время понимая, что не посмеет дочь и сестру скифских царей даже пальцем тронуть.
  Мессапия и два её любезных кавалера поскакали неторопливой рысцой впереди кибитки. Радамасад пересказал всё, что знал от Ишпакая о нападении лесных разбойников на Тавану. Затем у них нашлись более весёлые темы для разговоров. Лукаво поглядывая то на одного своего спутника, то на другого, Мессапия то и дело заливалась весёлым смехом, вызывая приступы гнева у ревниво следившего за ними из кибитки Формиона, чувствовавшего себя купцом, на глазах у которого наглые воры покушаются на его собственность.
  Тем часом кони, не успев взопреть, донесли их до Хаба. Выехав на левобережную кручу, Госон у развилки распрощался с Радамасадом, Мессапией и высунувшимся из кибитки Формионом.
  Ревнивый старик попросил Мессапию вернуться в кибитку, а когда та ответила, что проедется верхом до Таваны, крикнул ехавшему за кибиткой слуге, чтобы подвёл к нему коня, вознамерившись составить ей с Радамасадом компанию.
  - Незачем вам, батюшка, скакать верхом! Мы поскачем галопом - ещё свалитесь, чего доброго! Лежите уж в кибитке!
  Полоснув со злостью плетью кобылу, Мессапия вместе с устремившимся вдогонку Радамасадом понеслась по центральной улице селища, распугивая копошащихся в пыли кур и поросят. Гикнув на коней и ошпарив заднюю пару кнутом, возница погнал кибитку с вынужденным отказаться от своего намерения Формионом и пробудившимся от тряски Стратоном за беглецами.
  Поостыв, за околицей царевна опять перевела кобылу с галопа на спокойную рысь. Не сводя плотоядного взгляда с породистого лица и колышущихся под сарафаном в такт скачке аппетитных грудей 33-летней дочери Скилура, скакавший справа нога к ноге, Радамасад сочувственно произнёс:
  - Представляю, каково тебе живётся с этим старым козлом!
  Мессапия ответила красноречивым вздохом.
  - Бросай к воронам своего старикана и оставайся со мной в Напите! Я с удовольствием возьму тебя в жёны! - предложил Радамасад, с каждым будто бы случайным прикосновением к её ноге всё жарче распалявшийся любовным желанием.
  - А не старовата ли я для тебя? - спросила с лукавой усмешкой царевна, скосив на него лучащиеся вожделением глаза.
  Радамасад поспешил заверить, что как раз такие зрелые красавицы в самом бабьем соку ему больше всего по душе, и он всю дорогу с трудом удерживает себя от желания наброситься на неё, как голодный волк на жирную овцу.
  Мессапия громко расхохоталась и отвернула от него чуть в сторону. Видать и в ней близость с молодым сильным мужчиной разожгла схожие желания. Отсмеявшись, она согнала с лица улыбку и напомнила Радамасаду о своём сыне, которого она с помощью Формиона должна сделать царём Херсонеса, - такова была воля её отца Скилура, а теперь - и брата Палака. Поэтому она, увы, не может принять столь лестное для неё предложение будущего вождя напитов и должна вернуться в Херсонес.
  Тем временем, пока между ними велись эти разговоры, дорога плавно завернула за тянувшуюся справа ступенчатую стену плато, открыв взору племенной центр напитов.
  Переварив сильно его огорчивший отказ, Радамасад предложил Мессапие заехать с тестем и сыном в Тавану, пообедать в его доме, а затем он проводит их до Напита. Там они переночуют, а утром уедут в свой Херсонес. Мессапия подумала, что помощь Радамасада и напитов может в будущем пригодиться ей и её сыну в Херсонесе, и согласилась, тем более, что она была совсем не прочь попользоваться хотя бы одну ночь вместо увялой с годами кочерыжки тестя застоявшимся без дела за 40 траурных дней "жеребцом" Радамасада.
  Но, когда Радамасад, придержав коня у развилки, любезно пригласил Формиона на обед в Тавану, тот, как и следовало ожидать, заартачился. Старик был решительно настроен как можно скорее распрощаться и со вторым навязавшимся вопреки его желанию попутчиком, который казался ему опаснее любого таврского разбойника.
  - К чему такая спешка, Формион? - спросила Мессапия. - Пусть кони часок отдохнут. Да и самим нам не мешает перекусить. Мы со Стратоном проголодались. Правда, сын? - обратилась она за поддержкой к зевавшему во весь рот и ожесточённо чесавшемуся в глубине кибитки Стратону, надеясь, что обожаемому внуку старик не откажет.
  - Ты, если хочешь, можешь оставаться тут, хоть насовсем, а мы со Стратоном немедля едем дальше в Херсонес! - объявил вибрирующим от еле сдерживаемого гнева, утончившимся почти до визга голосом Формион. - Ну что? Ты едешь с нами или остаёшься?
  Мессапия, привыкшая вить из старика верёвки, удивилась его неожиданному упрямству. Неужели он настолько осмелел после смерти Скилура?
  - Мама, поехали! Я хочу домой! - промычал жалобным телёнком Стратон.
  Не найдя поддержки у сына, Мессапия благоразумно решила уступить, мысленно пообещав наказать зловредного старика, не допустив его к себе как минимум три ближайших ночи. Смиренно вздохнув, прежде чем перебраться в кибитку, она самым ласковым голосом поблагодарила Радамасада, одарив его на прощанье многообещающей улыбкой.
  Чтобы сыну вождя не вздумалось увязаться за ними дальше до Напита, Формион, довольный, что добился своего, объявил, что дальше они поедут безопасной старой дорогой - вдоль Харака и моря.
  Проводив сорвавшуюся с места в галоп кибитку полным сожаления взглядом, Радамасад распустил по домам стоявших за его спиной в походной колонне стариков и неспешно порысил к приветно распахнутым за перекинутым через ров деревянным мостком крепостным воротам.
  Юный дозорный на привратной башне, заметив на Неапольской дороге выползающую из-за Козьей горы длинную колонну всадников, поспешил известить забавлявшихся внизу товарищей о возвращении вождя. Один тотчас запрыгнул через круп на коня и погнал во весь дух в верхнюю крепость. Через минуту-другую радостная весть разлетелась по всей Таване. Обрадованные домохозяйки велели служанкам скорее разжигать очаги и готовить обед, а сами принялись поспешно сурьмить брови и наряжаться, готовясь встретить мужей, отцов и сыновей во всей красе.
  Отдыхавшие после ночных дозоров юноши и подростки во главе с Савмаком кинулись на коней и помчались к Нижним воротам. К их приезду там уже заметили, что над следовавшими в клубах серой пыли за передней кибиткой верховыми не развевается племенной бунчук, а значит, это не вождь. Когда кибитка остановилась у развилки под горой, многие опознали во всаднике, ехавшем впереди бок о бок с женщиной в сверкающем золотом скифском наряде и высоком лиловом клобуке, Радамасада.
  Распростившись с укрывшейся в кибитке спутницей, покатившей дальше через селище к Хараку, Радамасад во главе трёх десятков белобородых всадников въехал мимо выстроившихся с копьями и щитами между мостом и воротами стражей, среди которых были и Канит с Апафирсом - живые и невредимые - в крепость. На пустыре за воротами родных встретили на пляшущих конях полсотни радостных подростков во главе с застывшим истуканом на вороном красавце-жеребце Савмаком.
  Приобняв по-братски за плечи встревоженного его хмурым видом Савмака, Радамасад соприкоснулся с ним щеками, после чего наконец позволил себе усмехнуться и громко крикнул:
  - Веселитесь, парни! У нас теперь новый молодой царь - Палак!
  Полсотни молодых глоток радостно грянули славу царю Палаку, в небо полетели башлыки. Радамасад и пристроившийся справа Савмак поехали шагом к Верхним воротам.
  - А почему отец не приехал? - спросил Савмак, когда восторги позади поутихли.
  - Остался пока с воинами у меча Ария. Собирайся, сегодня поведёшь к нему молодых - всех, кто старше четырнадцати, и кто имеет коня и оружие для похода.
  - А что, будет поход? Куда?! - заглядывая сбоку в улыбающееся лицо брата, радостно воскликнул Савмак.
  - Ходят слухи, что Палак поведёт войско на Боспор, и вы сможете увешать свои уздечки волосами убитых греков.
  - Слава царю Палаку! - закричал Савмак в неподдельном восторге, и его радостный клич тут же подхватили ехавшие сзади старики и юноши.
  - Поскачешь в Неаполь на запасном коне. Завтра Палак устраивает скачки вокруг Неаполя. От каждого племени поскачет лучший всадник на лучшем коне, и отец хочет, чтобы от напитов скакал ты на своём Вороне. Так что Ворона побереги, - Радамасад, вытянув руку, ласково потрепал жеребца по гордо выгнутой шелковистой шее. - Мы все надеемся на вашу победу.
  Миновав Верхние ворота, Радамасад и Савмак увидели, что небольшая площадь за ними заполнена празднично одетыми женщинами и малыми детьми, вышедшими встречать мужей и отцов. В переднем ряду стояли жёны, дочери и невестки Скилака и Октамасада во главе со старой Госой.
  Когда в воротном створе вместо вождя появился его старший сын, площадь удивлённо притихла. Женщины тотчас взяли в плотное кольцо остановившегося перед бабушкой Госой Радамасада и его немногочисленных спутников, ожидая пояснений. Коротко повторив с коня то, что только что поведал Савмаку, Радамасад, сразу перебрав в свои руки власть временного вождя, призвал женщин идти по домам - собирать в скорый поход неженатых сыновей.
  Отыскав глазами в толпе встречающих жену Акасту, обнимавшую жавшихся к её юбке детей, Радамасад поманил пятилетнего сына Скила. Акаста поспешно подтолкнула оробевшего мальчика к отцовскому коню. Нагнувшись, Радамасад ловко подхватил сына с земли, подбросил высоко в воздух, посадил перед собой на конскую холку и тронул шагом на родное подворье. Акаста с тремя дочерьми, десяти, восьми и семи лет, сияя улыбкой, шла сбоку, держась рукой за правый скифик редко виденного в последние годы мужа.
  Ответив на приветствия и поклоны встречавших хозяина у распахнутых ворот старого слуги и двух служанок, Радамасад въехал во двор и спрыгнул на землю, оставив повод в руках сына. Приласкав и поцеловав в волосы надо лбом дочерей, Радамасад усадил всех троих на коня позади Скила, велев ему покатать сестёр по двору, а сам направился вслед за старательно виляющей широким пышным задом Акастой в дом.
  - Оголодал с дороги? - оглянулась в сенях на мужа Акаста. - Сейчас я тебя накормлю.
  - С этим успеется. Сперва покорми моего изголодавшегося за сорок дней жеребца, - глухим от возбуждения голосом прогудел Радамасад, кладя ладонь на крутое бедро жены и увлекая её в спальню. Поскольку три его младшие жены со своими детьми остались в Напите, ему ничего не оставалось, как выместить досаду за обидную неудачу с царевной Мессапией на ни в чём не повинной старшей жене.
  Бухнув за собой дверью и накинув крючок, Радамасад нетерпеливо развернул Акасту к себе лицом и властно впился в улыбающиеся тёмно-красные губы, одной рукой притянув её к себе за пухлую ягодицу, а другой крепко стиснув прикрытую вышитым сарафаном мясистую грудь. Отвыкшая от грубых мужниных ласк Акаста обвила его шею мягкими руками и, не сдержавшись, застонала от сладкой боли. Тотчас отпустив её, Радамасад слегка надавил ладонями на плечи, заставив опуститься на колени.
  Акаста поспешно сняла с головы и положила на скамью у двери обшитый золотом парадный женский клобук, Радамасад отстегнул и швырнул в угол пояс с оружием, отправил туда же башлык и плеть, стянул через голову тяжёлый боевой кафтан и толстую суконную рубаху. Справившись с узлом стягивающего его талию кожаного шнурка, Акаста спустила с мужа коричневые суконные штаны. Ухватившись обеими руками за торчащий из густой бурой поросли внизу его живота тонкий длинный черенок, она с нескрываемым удовольствием принялась водить его раздвоенным розовым концом по своему лбу, векам, щекам, подбородку, губам... Зарычав от нетерпения, через минуту Радамасад выхватил свое разбухшее орудие из её рта и приказал ползти на четвереньках к ложу у дальней стены, представлявшему собой высокую кипу овчин, покрытых сверху коричневой лосиной шкурой, на которой лежало штук шесть расшитых красными птицами и цветами пуховых подушек.
  Вдавив Акасту лицом в подушку, а тяжёлыми грудями в лосину, Радамасад нетерпеливо задрал низ сарафана ей на спину, обнажив огромные шаровидные ягодицы и жирные ляжки, между которыми выпирали наружу толстые волосатые губы влагалища. Отвесив для начала пару увесистых шлепков по каждой ягодице, он стал сжимать и теребить клитор, вынудив Акасту неистово ёрзать задом и глухо постанывать сквозь закушенную подушку. Через минуту он вынул пальцы из облитого обильным соком лона и, утробно зарычав, резко вогнал в животворный колодец изнывающий от жажды конец. Подбадривая её время от времени, будто ленивую кобылицу, хлёсткими шлепками по гладкому крупу, он принялся энергично взбивать масло в её кадке.
  Выведя минут через пять своего жеребца из просторного стойла жены, он зажал разбухший ствол между мягкими шарами её ягодиц и, постанывая от наслаждения, с минуту елозил им по дну глубокого ущелья, затем, разведя пошире ягодицы, медленно засунул в открывшуюся нору. Ухватив Акасту за бёдра, он принялся резко двигать вперёд-назад её круглый выпяченный зад, всё убыстряя частоту и силу толчков, пока, наконец, его переполнившийся ствол не выплеснул семя в раскалённую печь её зада, на что Акаста откликнулась коротким довольным смешком.
  Почувствовав, что хищный зверь между его ногами ещё не насытился, Радамасад зажал его в правой руке и принялся водить влажным концом по гладкой коже нависающих над краем ложа ягодиц, бёдер, ляжек, по длинным мохнатым складкам влагалища. Затем Акаста по велению мужа скинула сарафан и сорочку и легла на спину головой к нему. Зажав свой ствол между её сдавленных в ладонях грудей, Радамасад старательно полировал его, пока он вновь не отвердел. Тогда он сунул его жене в рот, и она принялась усердно сосать и лизать его губами и языком, а он с каждым толчком всё глубже погружал его ей в глотку, пока она не вобрала его весь, достав губами до поросшей жёстким тёмно-коричневым волосом мошонки. При этом его левая ладонь продолжала свирепо месить её огромное вымя, а пальцы правой елозили в пропитанной любовным соком глубине её лона. Наконец он вытащил разбухший конец из её рта, повернул её на лосине к себе задом и принялся ожесточённо трамбовать попеременно обе открывшиеся между толстыми ляжками тёмно-красные дыры, исторгая из её распахнутого рта громкие нутряные стоны. Продолжая наращивать темп и силу толчков, он стал поочерёдно терзать левой рукой её дынеподобные груди, а пальцы правой засунул ей в рот, приглушив чересчур громкие стоны и крики. После десяти минут бешеной скачки Радамасад, обливаясь потом, выхватил изнурённый конец из горячего лона жены и, сыто зарычав, щедро оросил липкой белой слизью её выпуклый живот и расплывшиеся студенистой массой груди.
  Благодарно глядя с растянутой по губам довольной улыбкой на раскрасневшееся, расслабленное лицо мужа, Акаста растёрла по животу и грудям драгоценное семя и облизала пальцы. Радамасад, шумно дыша, присел на край ложа, привалясь бедром к мягкой ляжке жены.
  - Ну ладно, пока что хватит, - похлопал он её по согнутому на краю ложа пухлому колену. - Меня, наверно, уже заждались на отцовском дворе. Вечером продолжим...
  Проворно вскочив, Акаста подала мужу вышитый зелёными травами и алыми цветами льняной рушник. Пока он вытирал пот с лица, она другим концом обтирала и с нежностью целовала его широкие, в тёмных звериных татуировках, плечи и спину.
  Надев вынутые женой из высокой одёжной скрыни чистые холщёвые портки, расшитую по вороту узкой красной каймой льняную рубаху и тонкий суконный кафтан без пояса, Радамасад, прежде чем уйти, окинул оценивающим взглядом раздобревшую, но всё ещё весьма аппетитную фигуру старшей жены, помогавшей ему одеваться оставаясь голой.
  - Ну, как тебе тут живётся в разлуке с мужем? Не нашла себе для утехи молодого жеребчика, а? Савмак, часом, не наведывается сюда по ночам? - похлопал Радамасад ладонью по покрытому тёмной шёрсткой лобку жены.
  - Ну что ты, миленький! Наш Савмак ещё невинный стригунок. Хе-хе-хе! - деланно рассмеявшись, заверила мужа Акаста. - Он даже служанок топтать пока ещё не научился - спроси, хоть у Зорсины или у старой Госы. Наверно, приберегает свой корешок для невесты. Хе-хе-хе!
  Посмеявшись над Савмаком, Акаста невольно зарделась, вспомнив, какие жадные взгляды бросает исподтишка в её сторону 14-летний Канит, когда думает, что его никто не видит. В отличие от застенчивого с девушками красавчика Савмака, младший сын Скилака уже успел изучить дыры не одной смазливой служанки. Но об этом, выпроваживая мужа за дверь, Акаста благоразумно умолчала.
  
  Мирсина с той минуты, как узнала, что Савмак отправляется на войну, всюду следовала за ним по пятам, поминутно вздыхая. Войдя за ним в конюшню, куда он отправился выбирать себе заводного коня, Мирсина молча наблюдала, как Савмак, посоветовавшись с опытным конюхом Лимнаком, остановил свой выбор на Белолобом и послал Лимнака в дом за боевой сбруей. Тогда она наконец решилась задать не дававший ей покоя вопрос:
  - Савмак, как думаешь, Фарзой тоже отправится на войну?
  - Ясное дело! Она ещё спрашивает! Так что готовься к свадьбе, сестричка! - Савмак ласково потрепал сестру по зардевшейся щеке. - Через месяц уедешь от нас к своему Фарзою.
  - Да ну тебя! - смущенно отмахнулась Мирсина, засветившись, как утреннее солнышко, счастливой улыбкой.
  Савмак вывел во двор тёмно-гнедого мерина с широкой белой полосой от ноздрей до ушей и вместе с подоспевшим Лимнаком стал прилаживать на него боевую сбрую с рельефными бронзовыми нащёчниками, налобником и двумя круглыми нагрудными щитами. Ещё одну утяжелённую серебряными пластинами сбрую, предназначенную для Ворона, закатав в войлочный чепрак, Лимнак привязал тороками за седельной подушкой Белолобого. В трёх шагах от них, сидя верхом на коновязи, усердно полировал куском войлока бронзовую чешую на боевом кафтане Савмака молодой слуга Ашвин, с губ которого не сходила счастливая улыбка: полчаса назад Савмак предложил ему, отправиться с ним в поход.
  Вдруг в распахнутые ворота галопом влетел на своём вызволенном из таврского плена Рыжике Канит и резко осадил в двух шагах от Савмака.
  - Это правда, что вы идёте в поход на Боспор? Возьми меня с собой!
  - Отец велел привести тех, кому уже исполнилось пятнадцать. Ты не едешь, - отрезал Савмак.
  - Но мне же в начале зимы будет пятнадцать! Какой-то месяц остался!
  - А племя кто охранять будет?
  - Найдётся кому! Вон, с Радамасадом сколько стариков вернулось.
  - Так... Ты почему покинул пост? Плетей захотел?! А ну, дуй назад к воротам, пока Радамасад не увидел.
  - А я поговорю с Радамасадом, - заупрямился Канит. - Теперь не ты, а он здесь за вождя. Он меня лучше, чем ты поймёт и отпустит.
  - Ну-ну. Хочешь получить взбучку от Радамасада - оставайся.
  Едва Канит успел привязать коня к коновязи, как за конюшней скрипнула калитка, и на подворье вождя вошёл Радамасад. Подбежав к нему, Канит попросил дозволения поехать с Савмаком в Неаполь. Ему ведь уже почти пятнадцать, и он надеется, что отец позволит ему отправиться со всеми на войну. А если отец не разрешит - он тут же вернётся в Тавану.
  - Вижу, братишка, ты уже созрел для женитьбы, ха-ха-ха! - ласково приобняв Канита за плечи, засмеялся Радамасад, после свидания с женой и детьми пребывавший в добродушном настроении. - Может, уже и невесту присмотрел, а?.. Ну, так и быть - поезжай. Если не выйдет с войной, так хоть на царские скачки поглядишь. Надеюсь, наш Савмак на своём Вороне завтра всех обскачет. А, Савмак? Не подведёшь родное племя?
  - Я постараюсь, - не слишком уверенно пообещал Савмак.
  Два часа спустя женщины и слуги вождя Скилака провожали с родного двора Савмака и Канита в их первый поход.
  Первой, к кому, сжимая в левой руке башлык, подошёл Савмак, была его старая нянька Синта - служанка-соплеменница Зорсины, вынянчившая всех её детей. Это была низенькая полненькая, как колобок, старушка лет шестидесяти с покрытым мелкими морщинами и коричневыми пятнами круглым лицом, массивным двойным подбородком, широким мелкозубым ртом, крохотным вздёрнутым носиком и маленькими "птичьими" карими глазками, глядевшими на своего любимца Савмака с собачьим обожанием. Её изрядно поседевшие к старости волосы были упрятаны под невысокой, круглой зелено-бархатной шапкой, украшенной по нижнему краю двумя рядами медных греческих монет, и ниспадающим из-под неё на спину и плечи синим льняным платком. Притянув Савмака левой рукой к себе за шею, она приложилась холодными губами к его горячим щекам, затем разжала правый кулак, в котором сжимала давно приготовленный к его первому походу амулет: серебряную греческую монету с испускающей солнечные лучи головой Аполлона, имевшего в глазах Синты несомненное сходство с Савмаком.
  - Видишь? Это наш солнцеликий Гойтосир. Пусть он сбережёт тебя в чужой земле от вражеской стрелы, копья и меча, - высказала пожелание нянька, надевая тонкую чёрную тесёмку, на которой висела аккуратно продырявленная вверху монета, на склонённую шею своего любимца.
  - Спасибо, нянька! Буду беречь твой подарок пуще глаза и привезу тебе с Боспора десять таких монет! - расчувствованно пообещал Савмак.
  Подошедшему к ней следом за старшим братом Каниту Синта ничего не подарила - только расцеловала и сказала, что ему рано ещё на войну: пусть сперва старший брат привезёт домой вражьи волосы да женится.
  Попрощавшись с нянькой, Савмак подошёл к сёстрам. Младшая Госа, крепко обхватив его тонкими ручонками за поясницу, прижалась лицом к его груди, оросив только что начищенные Ашвином бронзовые пластины его боевого кафтана обильными слезами. В то же время Мирсина, сверкая дрожавшими на длинных ресницах, как алмазные капли утренней росы, крупными слезинками, нежно обняла любимого брата за шею и приложилась влажными, горячими губами к одной и другой его скуле.
  - Ну, так что мне передать Фарзою? - приблизив улыбающийся пухлогубый рот к ушку Мирсины, шепнул Савмак.
  Вспыхнув как маков цвет, та тихо прошептала в ответ:
  - Возвращайтесь оба поскорее. Я буду каждый день молить о вас Табити и Папая.
  - Хорошо. Скажу ему, что ты велела без вражеских волос на уздечке назад не возвращаться.
  - Савмак! - с притворным негодованием Мирсина легонько стукнула кулачком шутника-брата в нагрудную пластину. Савмак нежно сжал ладонями мокрые бледные щёчки младшей Госы и отодвинул её лицо от своей груди.
  - Ну а ты чего замочила мне весь кафтан, рёва-корова?.. Не печалься - и глазом моргнуть не успеешь, как мы с Канитом вернёмся. Скажи лучше, что тебе привезти с Боспора?
  Вырвавшись из объятий сестёр, Савмак подошёл для прощанья к матерям. Старшая матушка Матасия, обняв за плечи, на секунду крепко прижала его к своей широкой обвисшей груди, поцеловала в исполосованные подживающими порезами лоб и щёки и, печально вздохнув, молча передала родной матери.
  Прижав мягкие и тёплые, как у девушки, ладони к широким отцовским скулам и продолговатым ушам любимого сына, Зорсина с полминуты пристально вглядывалась сухими строгими глазами в родное лицо, будто хотела навсегда сохранить его в памяти, наконец, сказала:
  - Я знаю, что родила вождю Скилаку настоящего воина, за которого мне никогда не будет стыдно.
  Поцеловав его на прощанье, как и Матасия, в обе щеки и лоб, она отпустила его и прижала к груди загрустившего младшего сына.
  Старая Госа, слегка коснувшись сухими губами скул и лба Савмака, окинула его суровым взглядом незамутнённых ненужными слезами ястребиных глаз и пожелала ему, чтобы не осрамил в бою чести своего рода.
  - Помни, внучек, что лучше быть убитым, чем жить трусом.
  - Помню, бабушка, - заверил Савмак.
  Чуть в стороне от женщин вождя стояла, прижимая к подолу сарафана трёх своих дочек, Акаста. Ласково потрепав племянниц по растрёпанным светлым головкам, Савмак и повторявший за ним все его действия Канит привычно подставили лоб и щёки под влажные поцелуи пышнотелой Радамасадовой жены. Сам Радамасад, не мешая плаксивому бабьему прощанью, ждал около распахнутых ворот, положив правую ладонь на гладкий круп Белолобого, на котором, крепко ухватившись за повод, важно восседал его пятилетний сын, а другой рукой теребя торчащее в мочке левого уха золотое кольцо. С другой стороны нетерпеливо бил копытом неосёдланный Ворон, удерживаемый накинутым на шею Белолобого поводом. За Вороном, на низкорослом пепельно-сером коньке, с акинаком и горитом на поясе, с круглым щитом на левом плече и копьём в правой руке, сидел Ашвин. На привязанной к его коню саврасой кобыле висели по бокам огромные тюки с кожаной палаткой, бронзовым походным казаном, парой топоров, запасом продуктов и прочими необходимыми в походе вещами.
  Радамасад сдавил подошедших Савмака и Канита в сильных мужских объятиях, ласково похлопал широкими ладонями по спинам.
  - Ну, прощевайте, братишки! Удачи и хорошей добычи! - напутствовал он младших братьев, будто те отправлялись не на войну, а на охоту. - Главное - держите строй и слушайте команды вождя и скептухов, и всё будет хорошо.
  Савмак и Канит натянули на головы башлыки. Радамасад снял с Белолобого и посадил на согнутую левую руку Скила. Хлопнув с улыбкой легонько ладонью протянутую навстречу ладошку племянника, Савмак напоследок потрепал по лохматому загривку вертевшегося под ногами, тихонько повизгивая, Лиса и запрыгнул на спину Белолобого. Лимнак подал ему обитый по краю бронзовой полосой круглый щит с ветвисторогим оленем посередине и темно-красное ясеневое копьё. Его 12-летний сын Тимн вручил копьё и щит взлетевшему на рвущегося со двора Рыжика Каниту.
  - Ну, всё - мы поехали. Прощевайте!
  Отвесив с коня прощальный поклон провожавшим его родным и слугам, Савмак глянул на покатившееся с голубого небосклона к закатному морю солнечное колесо и тронул скификами конские бока.
  Выехав на площадь, он увидел выезжающего с Октамасадова двора Сакдариса, провожаемого тремя матерями, невесткой Иктазой, с младенцем Октамасадом на руках, и целым выводком младших братьев и сестёр. В развёрстом створе Верхних ворот Савмак бросил последний вгляд через плечо на шествовавших по площади вслед за отъезжающими в поход сыновьями женщин, взмахнул прощально зажатым в руке копьём и, выехав на пустырь, припустил вместе с Канитом и Сакдарисом галопом к Нижним воротам, у которых их уже ждали сотни три молодых всадников из знатных напитских семей.
  - Он оглянулся! - тихо охнула за спиною Мирсины Синта, и от этого наполненного суеверным ужасом вздоха по спине Мирсины пробежал холодок: ей сразу вспомнилось старинное народное поверье, гласившее, что тот, кто, отправляясь в поход, оглянется на родной дом, обратно не вернётся.
  Стоя в молчаливой толпе женщин и детей на дороге у Верхних ворот, Мирсина, прижимая к груди льющую ручьями слёзы младшую сестру, другой рукой махала вслед уносившимся прочь братьям. Она твёрдо знала и верила, что несмотря ни на какие дурные приметы и поверья, ни с Савмаком, ни с Канитом не может случиться ничего плохого. Но почему ей стало так горько и пусто на душе? Откуда взялась эта тяжесть, камнем придавившая сердце и грудь, не давая дышать?
  
  ГЛАВА 2
  
  Как и предполагал Савмак, Фарзой как истинный друг дожидался его с молодыми хабами возле Хабей. На спуске к реке примерно две тысячи неженатых напитов и хабеев в возрасте от 15-ти до 25-ти лет, отправившиеся на смену старикам, слились с молчаливого согласия своих ехавших впереди вожаков в одну весело гомонящую и гогочущую толпу. Молодёжи было радостно ехать на войну - первую за много-много лет! Никто не думал о смерти. Каждый надеялся украсить уздечку своего коня скальпом убитого боспорца (и желательно - не одним!) и вернуться домой с богатой добычей, чтоб было чем заплатить выкуп за невесту и ещё осталось.
  Ехали неспешной рысью, чтоб не утомить Ворона перед завтрашней скачкой. По пути Савмак и Канит рассказали теснившейся вокруг них хабейской родне, жадно внимавшей каждому слову, подробности недавнего нападения тавров на Тавану. Так и скоротали время.
  Обширное поле вокруг чёрной скалы, пронзённой мечом Ария, похожим в закатных лучах на огромный окровавленный крест, сплошь усеянное разноцветными - от светло-серых до чёрных - островерхими шапками шатров, произвело на молодых хабеев и напитов ошеломляющее впечатление несокрушимой мощи скифского войска. По данным перед отъездом Радамасадом и молодым Госоном подсказкам, среди четырёх с лишним тысяч шатров, раскинувшихся расширяющимися кругами вокруг скалы Ария и царского шатра, Савмак и Фарзой довольно скоро отыскали в затянутом вечерними дымами таборе четыре сотни шатров, принадлежавших напитам и хабеям.
  Подгадали как раз к ужину. Вождь Скилак сидел с чашей вина у догорающего под пеплом костра, спиной к торчащему, будто молодое деревце, у входа в его походный шатёр племенному бунчуку. Из одного с вождём казана ели его ближайшие родичи: брат Октамасад, двоюродный брат Танасак, сын Ариабат, племянники Фриманак, Скиргитис, Ишпакай, встретившие Савмака и особенно Канита радостными возгласами. На суровом лице вождя не дрогнул ни один мускул. Ещё издали углядев за спиною Савмака младшего сына, Скилак имел довольно времени, чтобы скрыть разлившуюся теплом в груди радость под личиной обычной невозмутимой суровости. Указав сынам место у костра, вождь приказал слугам расседлать и развьючить коней и отогнать их с провожатым на пастбище к табунам напитов. Ворона конюх Скилака Тирей привязал рядом с конём вождя позади шатра и повесил ему на морду полную торбу пшеницы.
  Хотя, увидя Канита, Октамасад испытал заметное облегчение, тревога за Апафирса не до конца покинула его сердце. Вполне понимая состояние младшего брата, Скилак не стал тянуть быка за хвост и, как только Савмак и Канит уселись между Ишпакаем и Скиргитисом по другую сторону едва дымившегося под закопчённым казаном костра, спросил об Апафирсе. Переведя взгляд с сурового продолговатого лица отца на закаменевшее в напряжённом ожидании круглое лицо сидевшего коленом к колену с ним дяди, Савмак поспешил сообщить, что Апафирс жив-здоров, остался охранять с малолетками Тавану.
  - Ну а ты почему не остался? - обратился Скилак слегка потеплевшим голосом к младшему сыну, пока Октамасад облегчённо выпускал из лёгких воздух, а из сердца остатки тревоги.
  - Но, отец, мне же уже почти пятнадцать! - тонким просящим голосом напомнил Канит.
  - Почти?
  - Канит уговорил Радамасада отпустить его с нами в Неаполь, чтоб поглядеть на завтрашние скачки, - пришёл на помощь младшему брату Савмак, тотчас сообразивший, что просить вождя дозволить ему участвовать в походе, Каниту лучше наедине.
  - Ладно, пока ешьте... А после расскажешь, что там натворили тавры.
  К тому времени, когда Савмак, взвалив всю вину за случившееся на одного себя, закончил свой рассказ, послушать который подошли к шатру вождя десятки напитов от соседних костров, солнце успело закатиться за холмистый горизонт, окрасив треть неба малиновой зарёй.
  Вопреки опасениям Савмака, отец не высказал ему прилюдного недовольства и осуждения и не отправил в наказание назад в Тавану, отпустив его и Канита вместе с остальной молодёжью после ужина в гости к соседям хабеям. Должно быть, вождь взял время на размышление, решив, что утро вечера мудренее.
  Пробираясь за старшими братьями по заполненному отдыхающими на чепраках вокруг рдеющих в сумерках костров воинами узкому проходу между наружным и вторым кольцами шатров, Савмак ради интереса подсчитал на пальцах, что занятый напитами участок составляет сорок два стоящих почти впритык друг к другу шатра в длину и пять в ширину. В каждом шатре ночевало обычно от десяти до пятнадцати воинов. А таких племён у царя Палака двадцать два, не считая шести тысяч сайев! Кто же устоит перед такой силищей?! Уж, конечно, не греки.
  Завидя приближающихся напитов, сыновья и племянники вождя хабеев поспешили от костров им навстречу.
  - Ну что - пойдём? - обратился Скопасис к своему ровеснику и другу Ариабату, наскоро поздоровавшись за руку с юнцами-малолетками Савмаком, Канитом и Сакдарисом.
  - Пошли, - ответил Ариабат, и полтора десятка парней двинулись из табора к пролегавшей неподалёку дороге.
  - Куда это они? - спросил удивлённо Савмак шедшего рядом Ишпакая.
  - Давай, пошли с нами, - поманил друга рукой Ишпакай, загадочно ухмыляясь. - По дороге рассажу.
  - Погоди. Нам надо поздороваться с вождём Госоном, - остановился Савмак.
  - Ну ладно, идите здоровайтесь. Я подожду у дороги. После догоним наших.
  Подошедшие к выделявшемуся несколько большими размерами и воткнутым в землю возле входа бунчуком шатру вождя в центре занятого хабами участка, Савмак, Канит и Сакдарис были немедля усажены Госоном возле костра на освободившиеся чепраки его сыновей, а их чаши тотчас наполнены вином.
  Савмак уже с тоской подумал, что сейчас ему придётся в третий раз за сегодня рассказывать о нападении тавров, но, к счастью, Фарзой уже пересказал отцу и всем родичам его рассказ.
  Подняв нетвёрдой рукой полную тёмного вина чашу, успевший уже изрядно захмелеть Госон похвалил Савмака за смелость и находчивость и предложил выпить за его будущие подвиги на Боспоре.
  - Ты, Савмак, молодец! Убил чёрного волка... Никто из моих сы... нов не смог, а ты убил... Отбил нападение таврских со... бак на Тавану... Молодец! Из тебя выйдет толковый вождь... на смену Скилаку, - произнёс непослушным языком Госон и опрокинул в себя одним духом очередную немаленькую чашу. - Надеюсь, что и мой Фарзой... будет не хуже... Хотя, я думаю, ни... какой войны не будет... Потому, что Пери... зад... Ха-ха-ха! Перизад ус... рётся от страха перед скифской силой и от... купится от Палака золотом и се... ребром.
  Допив с братьями свои чаши, Савмак поблагодарил вождя за добрые слова и вкусное вино, отказавшись выпить ещё по одной, напомнив, что их ждут друзья.
  - Ну-ну... идите... гуляйте... дело молодое. Хе-хе-хе! - пьяно подмигнул Госон поднявшимся на ноги юношам и гулко засмеялся вместе с четырьмя засидевшимися у его костра сивобородыми скептухами.
  - Ты знаешь, что твой отец считает, что войны не будет? - спросил Савмак Фарзоя, выходя на дорогу, где тот ждал его, Канита и Сакдариса вместе с Ишпакаем, Метаком, Тересом и Агастом, тогда как ушедшие вперёд старшие братья успели перемахнуть через темневшую около западной стены Неаполя узкую балку.
  - Ну, это ещё бабка надвое сказала! - выслушав Савмака, возразил уверенным тоном Ишпакай, которому по большому счёту не о чём было беспокоиться, ведь в отличие от друзей, его уздечку уже украшал вражеский скальп. - Перисад слишком жаден: даже Скилуру прислал на прощанье вместо золота позолоченную медную посуду! Вот увидите - он не станет платить!
  - И нам придётся самим ехать за нашим золотом к нему в Пантикапей! - добавил Терес, и все дружно рассмеялись.
  - Сегодня утром - я сам видел - царь Палак отправил на Боспор Главка, сына Посидея, приказав ему швырнуть прямо в рожу Перисаду его медные побрякушки! - продолжал просвещать новоприбывших товарищей Ишпакай, бодро шагая к Неаполю. - А знаете, кто охраняет Главка? Наш Ториксак со своей сотней!
  - А по-моему, зря Палак отправил к Перисаду посла, - сказал Фарзой. - Нужно было сразу кинуться на Боспор всем войском, пока греки нас не ждут. Я бы послал с нашим послом не одну, а сотни три охраны, которые захватили бы врасплох ворота Длинной стены, а следом подоспело бы остальное наше войско. А так греки успеют приготовиться. Ну упрёмся мы в Длинную стену, а дальше что? Разграбим наших братьев сатавков и довольные вернёмся домой?
  - Ничего, Посидей с нашими неапольскими греками сделает тараны, которыми мы раздолбаем все их стены и доберёмся до самого Пантикапея, - оптимистично заверил Ишпакай. - Ты как думаешь, Савмак?
  - Если бы мы сделали так, как предлагает Фарзой, то чем бы мы отличались от диких разбойников-тавров? - спокойно возразил Савмак. - Думаю, Палак поступил верно: надо дать возможность Перисаду признать и искупить свою вину. А уж затем нападать... Я беспокоюсь только, что если боспорцы решатся с нами воевать, они не отпустят назад Главка и Ториксака.
  Тем часом они перебрались через разрезавшую плато с юга на север, неглубокую в этом месте Западную балку, отделявшую город от Священного поля, и поравнялись с юго-западной башней Неаполя. Дорога была полна группами молодых воинов из других племён. Большинство, как и хабеи с напитами, направлялись к городу, но некоторые, то и дело разрывая сгустившиеся сумерки весёлым гоготом, не спеша брели обратно.
  - Так куда мы идём? Ведь городские ворота уже закрыты, - заметил Канит.
  - Скоро узнаете! - ответил с загадочным смешком Ишпакай.
  Посматривая на темневшую напротив юго-западных ворот одинокую прямоугольную башню, которую он уже видел пару месяцев назад, когда вёз домой убитого чёрного волка, Савмак был уверен, что Ишпакай ведёт их поклониться царю Скилуру и царице Аттале. Свернув к гробнице, он попросил Ишпакая рассказать о похоронах старого царя, ведь он единственный в их компании, кто при этом присутствовал. Ишпакай, хоть и мало что видел из задних рядов, охотно исполнил его просьбу, а затем, пока они медленно обходили вокруг сложенной из массивных камней царской усыпальницы, которую греки называли мавзолеем, а скифы уже прозвали "башней Скилура", захлёбываясь от восторга, описал всю процедуру выборов нового царя.
  Остановившись перед утопленной в толще длинной восточной стены низкой медной дверью, молодые напиты и хабеи молча отдали вслед за Савмаком прощальный земной поклон спавшим за дверью вечным сном Скилуру и Аттале и пошли обратно.
  Выйдя на развилку, Ишпакай, вместо того, чтобы идти назад к лагерю, повернул в противоположную сторону. На вопросы, куда он их ведёт, раздвинув губы в хитрой ухмылке, ответил:
  - Не бойтесь! Вам там понравится! Гэ-гэ-гэ!
  Пройдя вдоль тянущейся слева в пяти шагах от большака длинной белой стены постоялого двора, Ишпакай завёл приятелей в гостеприимно распахнутые, несмотря на спустившийся на землю с засеянного звёздными зёрнами неба ночной мрак, широкие ворота.
  Постоялый двор Сириска - переселившегося много десятилетий назад из Ольвии грека - имел типичное для подобных заведений устройство: обширный прямоугольный двор, окружённый со всех сторон низкими глинобитными строениями, полого наклонённые вовнутрь черепичные крыши которых образовывали спереди широкий навес, поддерживаемый тёмно-красными столбами, соединёнными через один на высоте пояса крепкими поперечинами. Короткую восточную сторону занимало жилище Сириска и его семьи, поварня, кладовые, птичник и хлев. С трёх других сторон находились пять с лишним десятков небольших гостевых комнат.
  Зайдя на вытоптанный до голой земли, замусоренный конскими яблоками двор, освещённый лишь узким серпом только что выглянувшей из-за близких гор на луны, юноши разглядели толпившихся в темноте под навесами скифов и услышали доносившиеся из-за закрытых дверей женские стоны и вскрики, от которых у них начали подниматься в боевую стойку, распирая ставшие вдруг тесными штаны, кожаные тараны.
  Пока скифы 40 дней возили по всей Скифии своего мёртвого царя, Посидей, Сириск и другие состоятельные неапольские греки сообразили, что после похорон Скилура и выборов нового царя десяткам тысяч съехавшихся к Неаполю воинов захочется поскорее покончить с многодневным траурным воздержанием, и на этом можно будет неплохо заработать. Поэтому они не только закупили и привезли из Херсонеса и Боспора тысячи амфор вина, но и опустошили херсонесские и боспорские диктерионы, взяв за хорошую плату у их владельцев в аренду на полмесяца несколько сотен шлюх на любой вкус - по большей части молодых смазливых рабынь (но немало было и соблазнённых обещанным небывалым заработком свободных служительниц Афродиты), и разместили их по четыре-пять в комнатах Сирискова ксенона.
  Возле каждой двери под навесом сидел доверенный слуга владельца живого товара, взимая плату с каждого входящего и отмечая его зарубкой на ивовом пруте. Воспользовавшись повышенным спросом на свой товар, предприимчивые греки драли со страждущих по триоболу за "палку". Поскольку почти никто из скифов греческих денег не имел, греки предусмотрительно установили справа и слева от входных ворот меняльные лавки, в которых услужливые менялы взвешивали и обменивали отпоротые скифами от обуви и одежды серебряные и золотые бляшки на оболы и драхмы. Тут же стояли шесть больших высокобортных телег с торчащими из соломы горлышками винных амфор, охотно раскупавшихся ждавшими своей очереди у дверей или возвращавшимися в свой табор скифами.
  Начиная с вечера после похорон Скилура, сотни шлюх трудились в ксеноне Сириска, не покладая рук и не смыкая ног, принимая одновременно по двое и по трое истомлённых длительным воздержанием мужчин, беспрекословно выполняя любые их желания и получая короткую пяти-шестичасовую передышку для еды и сна лишь по утрам. Мало того! Почти все неапольские греки, имевшие нестарых рабынь более-менее привлекательной наружности, обуянные жаждой лёгкой наживы, зазывали воинов в свои дома (говорят, нашлись и такие, кто даже своих жён и дочерей пустил в дело) или привозили несчастных в кибитках прямо к табору.
  Ишпакай быстро ввёл товарищей в курс того, что и как тут следует делать. Вместе с остальными Савмак отпорол от рукава серебряную бляшку и обменял её у щекастого, как хомяк, круглолицего менялы, встречавшего каждого подходившего к его столу скифа самой любезной и доброжелательной улыбкой, на пару медных боспорских монет.
  Обзаведясь заветными кружочками, дающими право на толику желанных удовольствий, юные хабеи и напиты отправились искать под навесом явившихся сюда десятью минутами ранее старших братьев. Приблизясь вдоль навеса к левому, наискосок от входа, углу, они услыхали из-за спин ждавших своей очереди молодых парней знакомый насмешливый голос Скиргитиса.
  - Видели бы вы, какой у моей Иктазы круп: круглый, мускулистый, упругий, как у персидской кобылицы, хэ-хэ-хэ! Сколько его ни дери, хочется ещё и ещё. Ну, я, как только до неё дорвался после свадьбы, так и давай её нагибать через каждые полчаса, что днём, что ночью. И вот как-то дней через пять мать мне и говорит: "Что ж ты, сын, измываешься над женой? Она хочет понести от тебя дитя, а ты, как дурной жеребец, всё не слазишь с её зада. Ты бы хоть через раз вставлял ей в передок. Спереди ведь девке твой жеребец куда приятней, да и внука нам с отцом заодно сделаете". "Ладно, мать, - говорю, - будет вам внук". А сам думаю: "Ну, погоди же! Научу я тебя, как на мужа жаловаться!" Чуть погодя, оседлал я двух коней и говорю Иктазе: "Поехали, прогуляемся". Она обрадовалась. Как только выехали из Таваны, говорю: "Давай наперегонки" - и ж-жах её кобылу плетью по заду чуть пониже хвоста! Ну, она и понеслась, я за ней. Догоняю и опять - ж-жах наотмашь кобылу по крупу, а самому так и хочется перетянуть любимую жену по прыгающему над чепраком заду. Но - терплю, отыгрываюсь пока что на её кобыле. Наконец отъехали подальше в степь. Я перехватил её повод, остановил коней, соскочил сам, снял с коня жену и давай её целовать - в губы, в шею, в сочные, как дыни, груди. Она смеётся, довольная. Я сорвал с неё всю одежду, оглаживая везде, как только что купленного коня. Она стала передо мной на колени, стянула с меня штаны и давай облизывать моего жеребчика - этому я её уже обучил. А я обхватил её плетью сзади за шею и давай пихать ей за щёки и в глотку по самые яйца! Она глаза на меня выпучила, слюной захлёбывается, а высвободиться не может. Так и пихал ей в рот без остановки, пока не кончил... Затем скинул кафтан, расстелил его, сел, Иктазу положил животом себе на ноги, задом под правую руку. Ухватил левой рукой её за косу на затылке, прижал лицом к земле и ж-жах её плёточкой со всей силы по крупу! Потом ещё! И ещё! И ещё! Она скулит, воет, трепыхается, да куда там - я держу крепко да накладываю на её извивающуюся ужом жопу аккуратненько стежок за стежком. Она давай кричать: "Милый, прости! Милый, пощади!" а я ни звука в ответ - всё полосую и полосую! Аж когда на ней от поясницы до ляжек живого места не осталось, а мой жеребец снова встал на дыбы, я решил, что с неё хватит - запомнит этот урок надолго!.. Перевернул её на спину, лёг на неё сверху и отодрал, как просила мать, в переднюю щель. Потом мы поскакали рысью назад в Тавану. Ох, и тяжко далась ей эта дорога, хэ-хэ-хэ! Зато с того дня я не слыхал от неё ни одного недовольного слова, ни даже взгляда, а её гладкий круп всегда в полном моём распоряжении. Так что, братцы, своей женой я очень доволен... А вы, молодые, мотайте на ус, что нужно делать после свадьбы, чтобы ваши жёны всегда были ласковы и покорны, хэ-хэ-хэ! - обратился Скиргитис к Савмаку и Фарзою, после того как парни из других племён, выслушав его рассказ, отошли к своим.
  В это время дверь в комнату, у которой заняли очередь хабеи и напиты, отворилась, и на двор вышли, застёгивая с довольными ухмылками пояса с оружием, восьмеро скифов. Надсмотрщик, получив с каждого по монете, без задержки запустил к греческим шлюхам следующую восьмёрку, в которую вслед за Ариабатом и Скиргитисом успел затесаться и пронырливый, как вьюн, Ишпакай.
  Послушав пару минут несшиеся из всех дверей женские вскрики, короткие мужские смешки, сладострастные стоны, Савмак тихо сказал стоявшему рядом Фарзою:
  - Знаешь, я, наверно, пойду... Нужно выспаться перед завтрашней скачкой.
  - Ну, тогда пошли вместе, - без колебаний присоединился к другу Фарзой, не хотевший, чтобы Савмак подумал, что он любит Мирсину меньше, чем тот свою Фрасибулу. - Я ведь тоже завтра скачу. Надо завтра встать пораньше и объехать вокруг Неаполя - приглядеться к дороге... Ну а вы с нами или остаётесь? - спросил он у стоявших в очереди за ними младших братьев.
  - Остаёмся, - глухо ответил за всех Канит, которого, как и его дружков Сакдариса и Метака, после услышанных только что откровений Скиргитиса, распирало от неукротимого желания скорей дорваться до сладкой бабьей плоти.
  Пристроившись сзади к группе незнакомых воинов (судя по говору - северян), обсуждавших, весело гогоча, достоинства только что опробованных в деле греческих "кобылиц", Савмак и Фарзой вышли с постоялого двора на едва освещённую умирающей луной дорогу и через десять минут вернулись на Священное поле, где к тому времени пьяные разговоры и песни сменились доносившимся из каждого шатра богатырским храпом.
  
  Проснувшись с первым проблеском утренней зари, Савмак тихонько, чтоб не разбудить сладко дрыхнувших рядом, накрывшись с головой кафтанами, Ариабата и Канита, натянул скифики, накинул на вышитую Мирсиной льняную рубаху кафтан и, осторожно переступая в полумраке через спящих, выбрался из отцовского шатра. Поёживаясь от предутренней осенней прохлады, он вполголоса поздоровался с отцом, задумчиво оглаживавшим двух привязанных к распоркам сбоку шатра коней.
  - Что так рано встал? - спросил вождь.
  - Я уже выспался, отец. Мы с Фарзоем хотим проехаться вокруг города, поглядеть дорогу.
  - Добро. Садись на моего Серого. Ворона проведи в поводу. Будешь поить, Ворону много не давай - только губы смочить и довольно.
  Сполоснув лицо холодной водой из только что привезенного с реки 25-летним отцовым слугой Тиреем (сыном няньки Синты) бурдюка, Савмак слазил в шатёр за сбруей, поясом и башлыком. Надев обшитый внутри заячьим мехом башлык, использовавшийся в походе также в качестве подушки, и стянув кафтан на тонкой талии поясом с подвешенным к нему оружием (только щит и копьё он, как и вчера, оставил в шатре), Савмак вернулся к коням. Ласково прогулявшись ладонью по тёплому лоснящемуся крупу, вогнутому хребту, выгнутой колесом шее и мускулистой груди своего Ворона, с тихим ржанием тыкавшегося приветно оскаленной мордой в плечо, шею и лицо хозяину, он отвязал коней, вставил удила в пасть светло-серому отцовскому мерину и легко запрыгнул ему на голую спину. Держа повод Ворона в правой руке, Савмак тронул шагом к соседям хабеям.
  Фарзой, проворочавшийся полночи без сна под впечатлением прогулки на постоялый двор, рассказа Скиргитиса и мечтаний о Мирсине, спал как убитый. Войдя в шатёр вождя Госона, Савмак едва его добудился.
  Без лишней спешки одевшись, обувшись и умывшись, Фарзой по примеру Савмака сел охлюпкой на отцовского коня, а лучшего из имеющихся у хабеев скакуна - 10-летнего буланого мерина по кличке Гром, принадлежащего младшему Госону, - повёл на водопой в поводу. Пока выезжали из помалу пробуждавшегося стана на пустынную в этот час дорогу, невыспавшийся Фарзой успел раз десять смачно зевнуть. Затем минут за сорок, когда шагом, а когда лёгкой рысцой, они объехали против солнца столицу скифских царей, отлагая в памяти все особенности маршрута будущей скачки. При этом выяснилось, что не они одни такие умные: точно так же поступило большинство их будущих соперников из других племён.
  Ещё вчера царским глашатаем было объявлено, что скачка стартует в полдень от развилки, ведущей с большака мимо гробницы Скилура к юго-западным городским воротам, и там же завершится. Победитель выберет себе в награду любого понравившегося коня из отборного царского табуна и, если сумеет укротить и объездить его, будет принят сразу десятником в войско сайев (разумеется, после того, как привезёт царю голову первого собственноручно убитого врага).
  В назначенный час воинский стан вокруг Ариевой скалы будто вымер. Тысячные толпы воинов, вперемешку с простонародьем, заняли все возвышенные места вдоль трассы будущей скачки. Особенно тесно они стояли на башнях и пряслах двойной южной стены, а также между самой стеною и густо обсаженными мальчишками каменными оградами южных пригородных усадеб, образуя живой коридор по обе стороны большой дороги от угловой юго-западной башни до спуска к верхней плотине. На самом краю пологой черепичной крыши постоялого двора выстроились в несколько рядов над дорогой, дрожа на задувавшем с близких гор холодном ветру в своих коротеньких хитонах, нисколько не скрывавших от похотливых взоров собравшейся внизу толпы их волнующих прелестей, три сотни греческих шлюх. Сам Сириск, его жёны, дети и внуки, почтенные греческие торговцы вином и женским телом, менялы и надсмотрщики, завернувшись в тёплые плащи, заняли удобную позицию на крыше западного крыла ксенона - в полусотне шагов от линии старта и финиша большой царской гонки.
  Позабыв на время о соблазнительных греческих красотках и сосредоточив всё внимание на выстроившихся в ряд возле царской гробницы 23-х всадниках (по одному от каждого племени и от сайев) и особенно на их конях, греки и скифы азартно бились об заклад (большинство - по мелочам, а иные - и по-крупному), пытаясь угадать будущего победителя.
  Наездники, которым вожди доверили побороться за честь и славу племени, были все как один молодые, легковесные, не успевшие заматереть, обрасти, как кабаны, мясом и салом - сыновья либо племянники вождей. Все они, чтобы максимально облегчить ношу коня, восседали на голых конских спинах в одних штанах, лёгких скификах и тонких, пестро расшитых рубахах (каждое племя славилось своими, отличными от других узорами на одежде, рушниках, наволочках, коврах), без тяжёлых кафтанов, поясов с оружием и башлыков. Вожди - их отцы, тысячники сайев, старшие братья и племянники царя, восседали на богато убранных разномастных конях за спиной Палака и державшего над ним колеблемый ветром бунчук Тинкаса около южной стены Скилуровой гробницы - напротив линии старта.
  И вот, наконец, долгожданный миг настал!
  Палак снял с головы обшитый рельефными золотыми пластинами по алой коже башлык и передал сидевшему справа на приметной пятнистой чёрно-белой кобыле молодому глашатаю Зариаку. Перевернув копьё, которое держал в правой руке, остриём вниз, глашатай водрузил царский башлык на тупой конец и, подняв его высоко над головой, поскакал рысцой вдоль участников скачки, кони которых, чувствуя волнение всадников, нетерпеливо звенели удилами, били копытами землю, всхрапывали и ржали, порываясь скорее сорваться с места. Выехав на перекрёсток, глашатай с силой вонзил копьё в землю в его центре.
  - Парни! Тот из вас, кто вернёт башлык царю Палаку, будет сегодня пировать с царём и вождями! - объявил Зариак напряжённо замершим на старте юношам высоким, звучным, как медная труба, голосом, далеко разнёсшимся над притихшей толпой. - Приготовьтесь! Скачите на счёт "три"!
  Зариак вскинул над головой зажатую в правой руке плеть, на которую в тот же миг устремились все взоры.
  - Р-раз!.. Два!!.. Три-и!!!
  Плети 23-х участников скачки упали на крупы коней одновременно с плетью глашатая. Как только были отпущены поводья, кони рванули с места бешеным намётом. Многотысячная толпа разразилась восторженными криками, женскими и детскими пронзительными визгами, ещё больше подгонявшими ошалелых коней, стремительной лавиной пронесшихся по неистово вопящему людскому коридору к речному обрыву.
  Никто из участников скачки даже не думал отсиживаться за спинами других, приберегая силы коня для решительного рывка на финише. Все как один, пригнувшись к конским гривам, подгоняли своих скакунов свирепыми криками и без устали работали плетьми, стремясь с первых же скачков вырваться вперёд из опасной общей толчеи и умчаться в отрыв, не оставив ни малейшего шанса соперникам.
  Как только участники гонки исчезли за углом постоялого двора, Палак развернул коня и бок о бок с бунчужным Тинкасом поскакал к юго-западным воротам. За ними тесной гурьбой устремились царевичи, тысячники и вожди. Повернув перед воротами направо, они пронеслись вскачь у подножья стены и остановили коней на краю обрыва около юго-восточной башни. Устремив взгляды горящих азартом глаз на раскинувшуюся далеко внизу речную долину, они увидели, что участники скачки уже скатились пыльным клубком к реке и устремились по узкому гребню плотины на правый берег, понеся при этом первые потери: троих в общей толчее, где никто не хотел уступать сопернику дорогу, столкнули вместе с конями с узкой каменной насыпи в воду. Из оставшихся двадцати, пятеро, летя во всю конскую прыть по пыльной дороге вдоль правого берега, сумели немного оторваться от остальных. Вождь Скилак, с радостно забившимся сердцем, узнал среди этой пятёрки Савмакова Ворона.
  Жёны и дочери царя Палака и его братьев, их любимые служанки и охранники-евнухи во главе с царицей Опией расцветили своими яркими праздничными уборами зубчатую ограду нависающей над обрывом стены Царской крепости. Участников гонки они впервые увидели, когда те вихрем пронеслись по верхней запруде на тот берег. Многие испуганно вскрикнули, когда двое всадников, не рассчитав, кувыркнулись вместе с конями с высокой плотины вниз и, взметнув облако брызг, упали в глубокую воду (ещё один неудачник свалился с гребли с другой стороны). Поглядев, как из обступившей левый берег толпы жителей Нижнего города на греблю кинулись люди с арканами и вытащили из воды утопающих, а их кони сами поплыли вдоль гребли к берегу, царевны и служанки перенесли всё своё внимание на более удачливых участников гонки.
  Узнав в скакавшем четвёртым светлоголовом всаднике на блестящем, как вороново крыло, длинноногом коне младшего брата сотника Ториксака, царевна Сенамотис, всем своим учащённо забившимся сердцем стала переживать за него, мысленно моля повелителя коней Фагимасада привести его к победе.
  Перелетев по нижней гребле обратно на левый берег, участники гонки обогнули острый северный мыс плато, на котором неприступной твердыней высился Царский город, и, отчаянно полосуя плетьми взмыленные бока коней, понеслись по полого поднимавшемуся в гору дну балки вдоль западной стены Неаполя. Перебежав по срединной стене с одной стороны крепости на другую, за ними поспешали по гребню стены к юго-западной башне дворцовые женщины. Они поспели как раз к развязке.
  Первым из балки у подножья башни вымчал на сером с тёмными ногами, гривой и хвостом рысаке 19-летний сын Иненсимея Тапсак, десятник сайев, которого Палак в случае победы обещал сделать полусотником, а если отличится на Боспоре, то и сотником. На полкорпуса позади, роняя с морды, груди и паха белые хлопья, летел, едва касаясь копытами земли, Савмаков Ворон. Все остальные к этому времени отстали на три корпуса и больше. До торчащего на перекрестье дорог копья с заветным царским башлыком оставалось каких-то две сотни шагов по широкому прямому коридору между неистово ревущей толпой.
   Опасливо косясь на оскаленную морду чёрного жеребца у своей левой ноги, Тапсак свирепо хлестал своего мерина попеременно по исполосованному кровавыми рубцами правому боку и взмыленной шее. Но, несмотря на все его усилия, чёрный жеребец, подгоняемый не так плетью, время от времени обжигавшей его мокрый лоснящийся круп, как умоляющим голосом своего хозяина, шаг за шагом, скачок за скачком настигал серого.
  Наконец, когда до заветной цели оставалось не больше полусотни шагов, оба всадника поравнялись. Напряжение среди визжащих в экстазе зрителей достигло предела. Ещё шагов тридцать серый и вороной мчались ноздря в ноздрю. Затем вороной, напрягая все оставшиеся силы, стал помалу обгонять вконец обессиленного соперника. Когда они подлетели к копью, вороной был пусть всего лишь на голову, но впереди. Тапсак, перехватив повод, потянулся к царскому башлыку левой рукой, но Савмак мгновением раньше успел сорвать его с копья правой.
  Радостно крича и размахивая над головой драгоценным трофеем под ликующие вопли разгорячённой зрелищем толпы, он проскакал, постепенно замедляя бег коня, ещё добрую сотню шагов в сторону обрыва. Лишь около распахнутых ворот постоялого двора, с крыши которого, позабыв о холоде, ему восторженно махали руками и посылали воздушные поцелуи, зазывая к себе в гости, сотни греческих красавиц, Савмак развернул коня и, лучезарно улыбаясь, порысил обратно.
  Подскакав к ждавшему победителя около отцовской гробницы царю Палаку, Савмак с поклоном возвратил ему башлык. Надев башлык, Палак громко похвалил своего недавнего знакомца Савмака и его самого быстрого в Скифии коня, отчего юноша вспыхнул румянцем ещё пуще, чем от бесстыдных выкриков греческих шлюх. По левую руку царя добродушно улыбался Савмаку бунчужный Тинкас. Скользнув быстрым взглядом по лицам теснившихся позади царя и бунчужного вождей, кисло улыбавшихся победителю (конечно, им было досадно, что не их соплеменник торжествует сегодня победу), Савмак отыскал в задних рядах светящееся гордостью лицо отца.
  - Такому славному коню, да ещё с яйцами, надо подыскать достойную невесту, - сказал с улыбкой Палак под дружный хохот своей свиты. - Пусть наплодит побольше таких же быстрых жеребят.
  Указав золочёной плетью место справа от себя, царь тронул шагом к Западной балке, давая Савмаку и его коню время перевести дух после бешеной скачки.
  Подъезжая к угловой башне, Савмак увидел меду зубцами десятки прелестных улыбающихся девичьих лиц и приветно машущих узорчатыми рукавами белых рук. Отыскав среди них знакомое лицо царевны Сенамотис, Савмак почувствовал, что его щёки и уши вновь вспыхнули огнём под направленным на него из-под украшенного пучком пушистых серых журавлиных перьев островерхого клобука насмешливым взглядом. В отличие от своих молоденьких соседок, Сенамотис не размахивала радостно руками, а спокойно глядела, как кошка на мышь, на приближающегося Савмака и довольно улыбалась.
  Спустившись Западной балкой в долину Пасиака, Палак и его спутники скоро подъехали к жердевой загороже, куда царские табунщики ещё накануне загнали десятка три полудиких, не знавших узды коней: разномастных породистых кобылиц и молодых жеребчиков во главе с матёрым красно-гнедым жеребцом.
  - Иди, молодец, выбирай себе подарок, - обратился к Савмаку Палак. - Надеюсь, что ты умеешь не только быстро ездить, но и укрощать коней.
  Соскочив с Ворона, Савмак передал повод отцу и подошёл к загороже. Взяв у табунщика уздечку и аркан, он пролез между жердями в загон и стал, присматриваясь, ходить за пугливо убегавшим от него по кругу табуном. Наконец остановил свой выбор на молочно-белой кобылке с небольшой изящной головой на тонкой длинной шее, с волнистой белой гривой и развевавшимся на бегу, подобно пламени факела, за её широким круглым задом пышным белым хвостом. Медленно приблизившись шагов на пятнадцать к неспешно бежавшему вслед за вожаком вдоль ограды табуну, он резко выбросил аркан. Натренированная рука, несмотря на волнение из-за присутствия стольких вождей и самого царя, не подвела Савмака: широкая петля аркана, взмыв в воздух, упала точно на шею намеченной жертвы. Стоявшие на пригорке шагах в тридцати от загона вожди отозвались одобрительным гулом.
  Побежав вслед за шарахнувшейся от него вместе с табуном кобылицей, Савмак ловко закрутил конец аркана об угловой столбик. Остановленная на бегу натянувшимся как струна арканом, кобылица вскинулась на дыбы и испуганно заржала, зовя на помощь. Как только она, отчаянно мотая головой, опускалась на четыре ноги, ослабляя натяг аркана, Савмак наматывал на столбик очередное кольцо, пока длина аркана не уменьшилась до трёх-четырёх шагов.
  Скользя левой рукой по натянутому аркану, Савмак осторожно подошёл к кобыле, успокаивая её тихим ласковым голосом. Но стоило ему протянуть к её морде правую руку с уздой, кобыла опять испуганно вскинулась на задние ноги. Каждый такой рывок ещё туже затягивал петлю вокруг её шеи, причиняя боль и не давая дышать, и наконец она перестала вскидываться, позволив человеку коснуться своей шеи. Не переставая нашептывать ей ласковые слова, Савмак оглаживал мягкими ладонями её вытянутую вдоль жердевой преграды шею, круглую скулу, нежно почесал низ узкой морды. Затем, потянув за нижнюю губу, он заставил её открыть пасть, быстрым движением вставил удила и надёжно закрепил на голове испуганно всхрапывающей, нервно подрагивающей тонкой кожей кобылы уздечку.
  Крепко держа левой рукой кобылу под уздцы, он ослабил въевшуюся в её шею возле головы петлю, скинул аркан и в следующий миг оказался у неё на спине. Голосисто заржав, кобылица вскинулась на дыбы и понеслась широкими скачками к дальнему углу загорожи, откуда за её мучениями настороженно наблюдал табун. Пытаясь сбросить с себя чужака, она при каждом скачке высоко взбрыкивала задом и лягала воздух. Но человек, крепко обхватив ногами её бока, держался на спине цепко, как клещ. Потянув поводом её голову вправо, Савмак отвернул её от табуна и заставил бежать по кругу. Сделав так несколько кругов, он направил кобылу прямо на загорожу и, когда она изготовилась резко затормозить перед преградой, со всей силы ожёг её плетью по крупу, заставив взмыть над жердями. Посыпавшиеся на тонкую шкуру жгучие удары вынудили её отказаться от дальнейших попыток освободиться от давившего спину груза и нестись во всю прыть, куда направлял её, плавно натягивая то правый, то левый повод, примостившийся на спине наездник.
  Сделав широкий круг по степи, Савмак вернулся к загону и остановил усмирённую, потемневшую от пота кобылу в пяти шагах от любовавшегося с довольной улыбкой своим будущим десятником Палака.
  - Честь и слава вождю напитов за то, что взрастил для нас такого добра молодца! - возгласил хвалу скромно державшемуся за спинами царевичей Скилаку Палак, развернув вполоборота в его сторону коня. - Если он и в схватке с врагом себя покажет, то быть ему вскоре не то что десятником, а полусотником, а то и сотником!
  И Палак пригласил всю вельможную компанию в свой шатёр воздать должное победителю скачек на устроенном в его честь пиру.
  Забрав у отца повод Ворона, Савмак скромно пристроился в хвосте царской свиты. Ворон сразу стал обнюхивать и оказывать знаки внимания белоснежной красавице, покорно нёсшей на изящно изогнутой спине его молодого хозяина, будто почувствовал в ней свою невесту. Савмаку пришлось то и дело остужать любовный пыл жеребца лёгкими ударами сгибом плети по храпу.
  Почти три тысячи напитов, наблюдавшие с пригородных возвышенностей, как их Савмак укрощает выбранного в царском табуне коня, восторженно приветствовали царя и своего прославившегося сегодня на всю Скифию соплеменника на выезде из Западной балки. Дядя Октамасад, родные, двоюродные и троюродные братья, пегобородые скептухи и молодые друзья-приятели, радостно улыбаясь, поздравляли Савмака с победой, пожимали ему на ходу руку, ласково похлопывали по крупу героического Ворона и нервно вздрагивавшую, дичившуюся такого множества людей белую кобылицу. Отдав повод Ворона подбежавшему в числе первых Каниту, Савмак попросил его разыскать Ашвина - пусть отведёт Ворона к реке, напоит, выкупает и тщательно оботрёт. Ответив, что он сам с удовольствием сделает это, Канит выбрался из следовавшей за царём толпы и, преисполненный гордости, повёл Ворона под уздцы мимо, увы, давно опустевших крыш постоялого двора к спуску к реке.
  Вернувшиеся к своим шатрам обедать воины шумно и радостно славили проезжавшего по Священному полю молодого царя, вот уже третий день не жалевшего на их угощение царских стад и греческих вин.
  Внутренние пологи в большом царском шатре были подняты, и скоро там свободно расселись вокруг золотого опорного столба четыре десятка гостей, составляющих цвет скифской знати. Старшие братья царя - Марепсемис, Эминак и Лигдамис, сели, как всегда, по правую руку от него, а слева Палак усадил вождя Скилака с сыном, подвинув по такому случаю с привычного места дядю Иненсимея, старательно прятавшего за благожелательной улыбкой испорченное обидным поражением сына настроение.
  Пока проворные царские слуги расставляли перед гостями еду, Палак окончательно договорился со Скилаком, что после того как Савмак добудет голову первого врага (а ждать этого, судя по всему, долго не придётся), и женится на дочери вождя хабеев, он с молодой женой отправится в сотню Ториксака.
  После того как сновавшие за спинами пирующих с амфорами заморского вина полтора десятка слуг наполнили поднятые над плечами чаши, Палак предложил выпить первую чашу за победителей сегодняшней гонки - юного сына вождя напитов Савмака и его великолепного вороного. Все дружно осушили одним духом наполненные до краёв чаши за самого быстрого коня и наездника Скифии. Затем Савмак, получив лёгкий толчок локтем в бок от отца, пока слуги вновь наполняли чаши, срывающимся от волнения голосом пообещал объездить и подарить царю Палаку лучшего жеребчика от своего Ворона и царской белой кобылы, и сказал, что пьёт за здравие и славу царя Палака и всей царской семьи. Громко прокричав славу царю Палаку, вожди, запрокинув головы, вылили до последней капли вино из вместительных чаш в широко раззявленные волосатые рты. И потом дружное чавканье четырёх десятков измазанных жиром ртов раз за разом прерывалось здравицами то в честь вождя Скилака и его семьи, то в честь доблестных братьев царя.
  Иненсимей предложил выпить за победу над Боспором, чтобы Палак стал таким же полновластным хозяином на Боспоре, каким его великий отец был в Ольвии и Херсонесе. Когда все, возбуждённо прокричав пьяными голосами: "За победу над Боспором!", опрокинули чаши в разъятые воронки ртов, размякший и расчувствовавшийся Палак предложил позвать гусляра и послушать песню о победе царя Иданфирса над персом Дарьявушем. Пьяный хор голосов потребовал позвать в шатёр Гнура. Но вместо старого Гнура, отправленного Палаком сочинять на покое песню о Скилуре, в круг вождей робко протиснулся подросток Максагис, чей тонкий звонкий голос куда лучше подходил для того, чтобы ласкать слух молодого царя, нежели осипший от пьянства старческий рык растерявшего зубы Гнура. Присев спиной к опорному столбу, лицом к царю, юный гусляр зарокотал тонкими проворными пальцами по струнам и запел любимую скифскую былину.
  К этому часу Савмак, слишком ещё хлипкий, чтобы состязаться с матёрыми вождями в выпивке, совсем окосел. Влив с себя через силу то ли шестую, то ли уже седьмую по счёту чашу за победу над Боспором (за это нельзя было не выпить) он прислонился отяжелевшей головой к отцовскому плечу, закрыл глаза и отключился.
  Дослушав песню, Скилак тихо попросил у царя дозволения Савмаку покинуть пир. Глянув на бесчувственного юношу, Палак удовлетворённо осклабился:
  - Да-а... Пить по-взрослому твой сы-ын ещё не научился... Ну-у ничего... мы научим. Хэх-хе-хэ!
  Подозвав стоявшего за спиной слугу, Палак велел отнести перебравшего юношу в шатёр вождя напитов.
  
  Савмак очнулся оттого, что кто-то настойчиво тормошил его за ногу, и, не разлепляя намертво слипшихся век, что-то глухо промычал в нос.
  - Савмак, проснись... Савмак, вставай, - услышал он, будто из-под земли, чей-то странно знакомый голос (он никак не мог вспомнить, чей). - Слышь, Савмак! За тобой пришёл Тинкас - тебя зовёт к себе царь Палак! Давай, скорее вставай!
  Савмак наконец узнал голос младшего брата Канита. Произнесенные им имена Тинкаса и Палака, с трудом дойдя до сознания, заставили его разлепить с усилием глаза и судорожно вскинуть голову, отчего верхнюю часть головы от бровей до затылка, будто железным обручем, сдавила боль. Вокруг царил полумрак, в котором он с трудом различил стоявшего на четвереньках у его ног Канита. Глухо застонав, Савмак спросил:
  - Где я?
  - В шатре нашего отца. Ну ты и нализался, хе-хе-хе!.. Давай, вылезай - Тинкас ждёт!
  Ухватившись за поданную братом руку, Савмак с трудом встал на непослушные ноги и, пошатываясь, вышел из шатра.
  В утыканном островерхими шапками шатров небе, под низкими длинными тонкими облаками, похожими на пропитанные разлившимся вином покрывала, догорал рубиновый закат. Канит не врал: в пяти шагах от шатра в самом деле высилась на массивном красном коне среди обступивших его напитов широкоплечая фигура царского бунчужного. Взглянув на едва стоящего на ногах Савмака, богатырь снисходительно ухмыльнулся.
  Чувствуя во рту сухость и гнусный блевотный запах и заметив стоявшего сбоку с бурдюком наготове Тирея, Савмак попросил воды. Вынув деревянную затычку, тот поднёс узкое костяное горлышко к губам Савмака, не выпуская тяжёлый козий мех из рук. Жадно вылакав добрую четверть имевшейся в бурдюке воды, Савмак подставил под струю ладони и с наслаждением ополоснул прохладной влагой смятое лицо, затем нагнулся, и Тирей щедро полил ему темя, затылок и шею. Сразу почувствовав себя лучше, - головная боль поутихла, в голове заметно прояснилось, - Савмак ощутил, что его переполненный мочевой пузырь вот-вот лопнет. Поспешно обойдя шатёр, он наткнулся на саврасого мерина Тирея, за которым стояли на привязи отцовский Серый и, чуть дальше, облитая пунцовым закатным светом молодая кобылка - его награда за выигранную сегодня скачку.
  - А где Ворон? - встревожено обернулся Савмак к следовавшему за ним Каниту.
  - Отец отправил его с Ашвином на пастбище, - поспешил успокоить брата Канит.
  - А-а... Ну, ладно.
  Опершись левой рукой на круп саврасого, Савмак торопливо выпростал из штанов разбухший конец и с наслаждением пустил под коня мощную струю. Облегчившись, он почувствовал себя и вовсе хорошо.
  - Отец велел, чтоб ты взял Серого, а то в таком состоянии ты на своей необъезженной кобылке долго не продержишься, - сказал меж тем Канит и опять ехидно захихикал.
  - Я лучше пешком пройдусь. Тут недалеко.
  - Куда недалеко? Царь вечером уехал во дворец.
  Канит отвязал Серого, и Савмак повёл его ко входу в шатёр, где уже ждал со Скилаковым малиновым чепраком в руках Тирей.
  - Канит, братишка, принеси мой кафтан, пояс и башлык, - попросил Савмак.
  - Пояс с оружием можешь не брать, - прогудел с коня Тинкас.
  Накинув через голову зазвеневший чешуёй кафтан и натянув на самые брови башлык, Савмак тяжело взгромоздился на оседланного Тиреем отцовского мерина.
  Попрощавшись со Скилаком и Октамасадом (зачем Савмак вызван на ночь глядя во дворец, он им не сказал, отговорившись незнанием), Тинкас тронул коня шагом между шатрами по кратчайшему пути к дороге. За ним, свесив тяжёлую голову на грудь, хвост в хвост тащился Савмак, теряясь в догадках, зачем он вдруг понадобился Палаку.
  Запертые с заходом солнца ворота города и цитадели незамедлительно открылись перед ними на окрик Тинкаса: "По повелению Палака!"
  Прогулка верхом окончательно привела Савмака в чувство. В Неаполе он уже бывал и раньше, навещая с отцом Ториксака, а вот за Золотыми воротами Царского города оказался впервые и с интересом осматривался, насколько позволяли сгустившиеся сумерки.
  Миновав широкий проезд между тянувшимися по обе стороны одноэтажными хозяйственными строениями, Тинкас повернул направо и, объехав дворец, остановил коня возле поварни.
  - Ну, слазь, приехали!.. Иди пока попарься в баньке, - указал он с чуть заметной улыбкой в сторону притулившегося в углу шатра. - Дальше о тебе и коне позаботятся царские слуги... Ну, бывай, красавчик!
  Хлопнув на прощанье легонько Савмака пятернёй по спине, Тинкас порысил обратно и скрылся за углом примыкающего к поварне строения.
  Спрыгнув на землю, Савмак привязал Серого к шатру и вошёл внутрь. В неярком свете маленькой глиняной плошки он увидел в центре шатра низкую конусовидную войлочную палатку с откинутым вбок входным пологом, возле которой, свесив на выпуклую грудь щекастую голову в рыжем лисьем треухе, дремала, сидя на подушке, толстая баба с большим круглым животом. Услышав шорох входного полога, баба приоткрыла веки, подняла голову, взглянула на испуганно застывшего у порога юношу и, зевнув во весь огромный желтозубый рот, скомандовала гнусавым мужским голосом:
  - Ну, чего застыл как вкопанный? Раздевайся!
  Тут только, заметив жиденькую бородёнку и усы вокруг её рта, Савмак сообразил, что это не баба, а евнух в женской одежде. Послушно скинув с себя по другую сторону банной палатки кафтан, рубаху, скифики и штаны, Савмак подошёл к евнуху. Запалив от горевшей перед ним плошки ещё одну, евнух глянул на свисающий меж стройных белых ног юноши детородный орган и тяжко вздохнул. В эту минуту в шатёр вбежал молодой слуга, неся за тонкую дужку медный котелок с раскалёнными булыжниками, метнул любопытный взгляд на Савмака, поставил котелок на кирпичи в центре банной палатки и тотчас выбежал обратно.
  Взяв у евнуха светильник и деревянный ковшик с плавающим в вине конопляным семенем, Савмак торопливо юркнул в палатку и закрыл за собой полог. Поставив плошку на покрытый толстым войлоком пол, он плеснул на пышущие жаром камни конопляное семя. Тесная палатка моментально наполнилась густыми, обжигающими кожу и гортань клубами пара и сладкого дыма. Все тело скорчившегося над казаном Савмака покрылось обильным потом...
  Что было с ним потом, наглотавшийся пьянящего похлеще вина дурмана Савмак помнил смутно, урывками, будто это происходило во сне. Какая-то толстая, усатая, бородатая баба вытащила его из остывающей парилки, натянула на ноги скифики, накинула на голое тело тёплую бурку из чёрной овечьей шерсти, вывела из шатра на холодный воздух и куда-то долго вела в полной темноте, крепко обнимая за талию. В пустой, как сигнальный барабан, голове Савмака перекатывалась сухой горошиной лишь одна мысль, что он зачем-то понадобился царю Палаку, для какого-то очень важного тайного задания, которое царь не может доверить никому другому. "Меня ждёт царь! Отведи меня к царю!" - кричал он, пытаясь вырваться из цепких объятий противной бородатой бабы, но та только крепче прижимала его к своему жирному бедру и успокаивающе шептала в ухо: "Тише, тише! Мы к нему и идём. Уже скоро".
  Баба подвела его к узкой крутой деревянной лесенке и велела лезть наверх. Савмак послушно полез. Чёрный полог наверху бесшумно раздвинулся и юноша, подхваченный чьими-то тёплыми, нежными руками, провалился в тёмное, мягкое, наполненное благоуханными женскими запахами чрево кибитки... Те же ласковые женские руки высвободили его из бурки, стянули с ног скифики... Горячее, мягкое женское тело с гладкой глянцевой кожей распласталось на его сомкнутых бёдрах, животе и груди, утопив его ягодицы и спину в устилавших ложе мягких пушистых мехах. Тугие женские груди упёрлись твёрдыми остриями ему в ключицы. Мысль о Палаке напрочь вылетела из головы Савмака. Боясь, чтобы женщина не исчезла, он крепко обхватил её гибкую голую спину и скользнул ладонями по атласной коже от плеч к выпуклым ягодицам. Почувствовав, как его пальцы судорожно сдавили шары её ягодиц, а внизу взметнулся на дыбы и упёрся в её лоно его необъезженный жеребец, женщина отозвалась довольным смешком. "Уж не царевна Сенамотис ли это?!" - озарила его в этот миг счастливая догадка, но прежде чем он успел произнести вслух её имя, оседлавшая его наездница закрыла ему рот долгим, жадным поцелуем.
  - Сенамотис... ты? - хрипло выдохнул он, когда она наконец вынула свой язычок из его рта и отлепила губы от его губ.
  - Узнал, красавчик? - с довольной улыбкой в голосе промурлыкала она. - Любишь меня?
  - Да... люблю.
  - Тогда целуй! - чуть приподнявшись, она сунула ему в рот набухший сосок. - Ну же, соси.
  Обхватив сосок мягкими влажными губами, он принялся его посасывать, сперва робко, потом всё жаднее, от усердия слегка прикусывая зубами, тогда как его ладони нежно, словно любимого коня, оглаживали её бёдра и ягодицы. Через минуту, томно застонав, она сунула в его жаждущий рот другой сосок, затем, потёршись упругими грудями о его горячие скулы, принялась покрывать жгучими поцелуями его губы, щёки, гладкий, как у девушки, подбородок, шею, грудь... По мере того как она сползала по нему вниз, ладони Савмака скользили по её спине и гладким бокам от поясницы к плечам, купаясь в шелковистых волнах рассыпавшихся по спине волос. Лаская губами и языком его грудь и живот, царевна запустила несколько пальчиков Савмаку в рот, а другой рукой обхватила его торчащую между бёдер кожаную стрелу и принялась умело её полировать, то нежно поглаживая, то сильно сжимая. Затем она прогулялась по древку губками и язычком, заглотила широкий конусовидный наконечник и стала с жадностью его сосать, постанывая от удовольствия. Не прошло и двух минут, как юноша, застонав сквозь крепко стиснутые зубы, выпустил ей в рот густую струю "молока".
  - Мне нужно во дворец... меня царь ждёт, - вспомнил он, когда она отпустила его обмякший хоботок.
  - Э, нет! Так скоро я тебя не выпущу! Этой ночью - ты мой!.. Палак подождёт. Ему сейчас не до тебя: он как раз гарцует на своих задастых кобылицах. Хи-хи-хи! - хохотнула царевна, прижавшись жарким телом сбоку к Савмаку, и поцеловала его в плечо. - Глупенький ты мой...
  Проснувшись, Савмак увидел тусклую полоску света, проникавшую в кибитку сквозь неплотно прикрытый полог с серого предрассветного неба. Он обнаружил, что лежит на правом боку, тесно прижавшись грудью и животом к прикрытой длинными мягкими волосами спине и ягодицам спящей рядом женщины, держа в ладонях тяжёлые чаши её грудей. Прошло несколько долгих секунд, прежде чем он вспомнил Тинкаса, вызов к Палаку, баню, царевну Сенамотис и почувствовал, что его "зверь" тоже проснулся и распрямился, уткнувшись в упругие женские ягодицы. В памяти всплыл недавний рассказ Скиргитиса, и Савмака охватило неудержимое желание вонзить свой таран в этот восхитительный, так доверчиво прижавшийся к нему зад. Осторожно, будто боясь разбудить, он ввёл свой набухший и отвердевший ствол в её узкую заднюю норку. Пальцы сдавили упругую мякоть её грудей вокруг сосков, будто он хотел выдавить из них молоко. Сладко застонав сквозь сон, царевна, не открывая сомкнутых век, нежно проворковала:
  - Ах, Ториксак, ненасытный...
  Савмак замер, тотчас поняв, почему Ториксак не дал ему отвезти шкуру чёрного волка Сенамотис: его старший брат решил сам объездить эту кобылку!
  - Ну, что же ты остановился, милый?
  Подавив досаду, Савмак вновь задвигался в ней, с каждым разом всё энергичней и глубже, с бешеной силой сминая её груди. Громко застонав, она открыла глаза и, повернув голову, взглянула на своего безжалостного наездника, окончательно проснувшись.
  - О-о-ох, Савмак!
  Положив её животом вниз и навалившись сверху, Савмак продолжал скакать галопом на её широких упругих ягодицах, по-прежнему крепко, будто поводья, сжимая в ладонях её разбухшие груди.
  - Давай, красавчик! Сильней! Так! Не останавливайся! Ох! Ох! Ох! - подгоняла она его, сотрясаясь всем телом на мягкой меховой подстилке.
  Через пять-шесть нескончаемо сладких минут этой бешеной скачки Савмак выхватил из её отполированного дупла свой раскалившийся стержень, зажал его меж выпуклых, влажных от пота полушарий её зада и, сделав несколько энергичных скользящих движений, оросил её спину обильными белыми брызгами.
  Как только Савмак, сделав своё дело, свалился с неё и вытянулся справа на спине, успокаивая бурно вздымавшуюся грудь, Сенамотис легла на левый бок и, подперев щёку согнутой в локте рукой, стала с улыбкой насытившейся кошки разглядывать белевшее полумраке стройное юное тело очередного попавшего в её сладкие сети возлюбленного.
  - Ну, я пойду, - сказал он через минуту, заметив возле задней стенки кибитки свою одежду и скифики.
  - Погоди... ещё рано. Разве я тебе успела надоесть? Давай сделаем это ещё разок, а малыш? - игриво проворковала она и потянулась рукой к его увядшему стебельку.
  - Мне велено явиться к царю.
  - Глупыш! Больно ты нужен Палаку!.. Это я велела Тинкасу привести тебя сюда, чтобы отблагодарить за шкуру чёрного волка. Кстати - вот она, под нами, - царевна провела ладонью по чёрной шерсти у своего живота. - Как раз на ней сегодня ночью я обратила тебя из мальчика в мужа, хи-хи-хи!.. Да и за великолепную победу на вчерашних скачках ты заслужил награду... Ну же, миленький, возьми меня ещё раз! - потянула она его руку к своей груди.
  - Нет, с меня уже хватит, - вырвал он свою руку из её ладони. - Я ещё не такой хороший наездник, как Ториксак.
  - Ах, вот оно что! - серебристо засмеялась царевна. - Так мы, оказывается, ревнивы! - Она грустно вздохнула. - Ладно, красавчик, иди. Только сперва подари мне на прощанье свой последний поцелуй. Мы ведь, наверное, больше не увидимся... так близко - Палак обещал сделать меня боспорской царицей...
  Савмак бережно отвёл лежащую на щеке царевны волнистую прядь и, наклонившись, нежно коснулся сухими губами её вытянувшихся навстречу губ. Затем, переместившись к задней стенке кибитки, торопливо натянул штаны, рубаху, скифики, надел кафтан и башлык и оглядел сквозь приоткрытый полог безлюдный узкий двор, отделявший навес, под которым вместе с другими телегами и кибитками стояла кибитка Сенамотис, от пристроенной к южной стене цитадели длинной конюшни. Не промолвив ни слова на прощанье и даже не повернув головы, будто стыдясь при свете занимавшейся зари глядеть на нагое тело возлюбленной своего брата, он по-кошачьи мягко спрыгнул на землю и отправился разыскивать в царских конюшнях отцовского Серого.
  
  ГЛАВА 3
  
  Несмотря на неласковое осеннее утро (с Меотиды наползали мрачные сизые тучи), на душе у младшего сына Посидея, скакавшего во главе сотни охранников-сайев походным галопом по накатанной Пантикапейской дороге, царило праздничное настроение, отражавшееся мечтательной улыбкой, то и дело блуждавшей по его выразительным тёмно-розовым губам.
  После того как войско вручило золотую царскую булаву его другу Палаку, Главк упросил Палака доверить ему посольскую миссию на Боспор. Он с удовольствием вспоминал, какой потрясающий эффект произвело на разгорячённых вином вождей, когда в разгар пьяного застолья Дионисий высыпал в центре шатра из искорёженного ларца медные боспорские "дары". Задохнувшиеся от праведного гнева вожди и тысячники в один голос потребовали немедля вести их войной на Боспор. Царевич Лигдамис был тогда единственным, кто заявил о невиновности Перисада, возложил всю вину на его посла Полимеда и предложил, прежде чем воевать, отправить к Перисаду гонца с требованием наказать вора и прислать другие дары. Как ни странно, но Палак согласился с Лигдамисом. Марепсемис, всё ещё переживавший, что царская булава досталась не ему, заявил, что он бы на месте царя сперва захватил внезапным ударом ворота Длинной и Феодосийской стен, а уж затем слал к этой жирной боспорской жабе гонца за объяснениями. Палаку очень не понравилось, что Марепсемис взялся по старой привычке его поучать как младшего.
  - В отличие от царевича Марепсемиса, я не собираюсь воровать свои победы. (Главк расплылся в улыбке, вспомнив, как в юности читал Палаку повествование александрийца Клитарха о подвигах Александра Великого, остающееся и по сей день его любимой книгой.) Я уверен, что жалким боспорцам не устоять против нашего могучего войска. А боспорских стен я не боюсь. Если Перисад не согласится загладить свою вину - вольную или невольную - перед нашим отцом, никакие стены им не помогут. Мы сокрушим их таранами, которые построит для нас Посидей. Я верно говорю, Дионисий? - обратился Палак к старшему сыну отсутствовавшего Посидея.
  - Верно, государь, - подтвердил Дионисий. - Но думаю, что до этого дело не дойдёт - Перисад предпочтёт уладить это небольшое недоразумение миром.
  Вот тогда-то Главк и вызвался съездить к Перисаду.
  Наутро, прежде чем отправиться в путь, у Главка состоялся разговор с царём наедине. Помимо выдачи вора Полимеда, Палак приказал вытребовать с Перисада за сохранение мира десять талантов золота.
  - Привезёшь золото - хорошо. Но лучше привези мне войну, - попросил царь.
  Главк прекрасно его понимал: ему и самому страсть как хотелось развеять скуку мирной жизни хорошей войной. Он тотчас предложил потребовать на расправу не одного лишь купца Полимеда, а всех троих послов.
  - Тогда они наверняка откажут. Попробуют торговаться, - пояснил свою мысль Главк.
  - А если всё же выдадут, то с купчишки мы сдерём с живого шкуру, Оронтона уговорим перейти с сатавками на нашу сторону, а Лесподия заставим открыть нам ворота Феодосии, - тут же наметил план дальнейших действий Палак, вообразив себя Александром, делающим первые шаги на пути великих свершений. - Умница, Главк! Так и сделаем! И вот ещё что... Если Перисад скажет "нет", захвати мне на обратном пути несколько боспорских пленников - для Ария.
  Выпив по чаше вина за успех задуманного дела, Палак сам проводил своего посла из шатра до коня, обнял, прижавшись щеками, и сказал, что ждёт его назад как можно скорее.
  
  Перескакивая время от времени на ходу на заводных коней, Главк с Ториксаком и охранной сотней гнали с таким расчётом, чтобы домчать до захода солнца до Длинной стены. Молодой сатавк, посланный сотником боспорской пограничной стражи, поспел туда часом раньше, так что Главка у ворот Длинной стены встретили как дорогого гостя. Лохаг Посий, командовавший расквартированным здесь конным отрядом в отсутствие гиппарха Горгиппа, разрешил сотне сайев и двум сотням их утомлённых коней расположиться на ночлег в полупустом лагере боспорской конницы. В качестве ответного жеста, Главк пригласил обоих лохагов (конницы и пехоты) и восьмерых подчинённых им гекатонтархов в ксенон Пандора, видневшийся слева у дороги в полустадие восточнее армейских лагерей, - выпить за встречу, за нового владыку скифов Палака - большого друга боспорцев, и за вечный, нерушимый союз двух царей - Перисада и Палака.
  Ксенон Пандора, ворота которого были гостеприимно раскрыты в любое время дня и ночи для всех, кто имел деньги, представлял собой не столько постоялый двор, сколько диктерион, комнатки которого, прозванные обитателями соседних казарм "ящиками Пандора", как ульи пчёлами, были наполнены шлюхами, без которых не мог обойтись ни один военный лагерь. По дороге туда Главк сообщил шедшим пешком рядом с его конём в предвкушении обильной дармовой выпивки гекатонтархам, что из-за траура по Скилуру он и его воины сорок дней не прикасались к женщинам. Поэтому первым делом он потребовал от своего доброго приятеля Пандора, встречавшего дорогих гостей с распростёртыми объятиями и умильной улыбкой перед воротами, выставить напоказ во дворе всех его "кобылок". И хотя многие из них, причём самые лучшие, были сейчас в скифском Неаполе, оголодавший за 40 дней Главк был теперь не в том состоянии, чтобы перебирать харчами. Главк, сопровождавший его сотник Ториксак, лохаги и гекатонтархи отобрали себе наиболее приглянувшихся "подруг" (остальных Главк отослал в лагерь конницы к изголодавшимся по сладкому бабьему мясу сайям) и устроили в трапезной разгульную пьяную оргию на всю долгую осеннюю ночь. Дольше всех продержался Ториксак, не успокоившийся, пока не изъездил в хвост и в гриву все двенадцать "кобылиц", и провалившийся в сон лишь под утро, когда в курятнике пропели уже третьи петухи...
  Когда Главк, щедро расплатившись за всю компанию с Пандором, выехал вместе с Ториксаком за ворота постоялого двора к терпеливо ждавшей на обочине под стеною сотне, утро давно миновало. Начавшийся ночью дождь продолжал моросить с беспросветного серого неба тонкими, как паутина, струями. Хотя до Пантикапея было уже рукой подать, Главк и Ториксак, дабы освежить затуманенные винными парами головы, взяли с места резвым галопом.
  Как всегда, на два-три корпуса впереди царского посла скакал бунчужный с увешанным звонкими медными колокольцами треххвостым бунчуком с плоской бронзовой фигуркой Папая наверху. Если лицо скакавшего нога к ноге с Главком Ториксака было непроницаемо спокойным, - он, казалось, дремал с полузакрытыми глазами, - то с лица Главка при воспоминании о бурной минувшей ночи и в предвкушении того, что должно скоро произойти в тронном зале пантикапейского дворца, не сходила масленая улыбка. В отличие от слишком тесного, слишком каменного, слишком сурового, слишком эллинского Херсонеса, на Боспор Главк всегда ездил с удовольствием. Особенно ему нравился Пантикапей - огромный по меркам Неаполя Скифского город, настоящий людской муравейник, где можно было найти развлечения на любой вкус: конные скачки и гонки колесниц на гипподроме по праздникам, схватки борцов и кулачных бойцов в палестре, петушиные бои, игра в кости, а главное - множество красивых, прекрасно обученных шлюх всех мастей и оттенков кожи. Поглядывая на простиравшиеся до горизонта по обе стороны дороги зелено-бурые поля с пасшимися на них коровами, козами и овцами, на уходящие ровными рядами вдаль пожелтевшие виноградники, на омытые дождём красные и оранжевые крыши усадеб, виднеющиеся между полуоблетевшими садовыми деревьями (скоро всё это станет скифским!), слушая мелодичный звон колокольчиков, Главк размечтался о том, чтобы упросить Палака сделать его своим наместником на Боспоре...
  - Гляди-ка, похоже, нас кто-то встречает, - вернул увлечённого полётом мыслей Главка на дорогу спокойный голос Ториксака.
  Смахнув с губ улыбку, Главк устремил взгляд вперёд. Кони как раз вынесли их на небольшой бугор, с которого открылся вид на низкую грязно-серую стену с редкими, как зубы во рту пережившей свой век старухи, башнями. Перед узким зевом ворот, в которые, как нитка в игольное ушко, протискивалась дорога, выстроился вооружённый копьями конный отряд в похожих на рыбью чешую доспехах и островерхих шлемах. В командире отряда, восседавшем впереди на белом коне, по пышному белому конскому хвосту, прикреплённому к игловидной верхушке позолоченного шлема, Главк ещё издали опознал своего близкого приятеля Горгиппа. Благодаря удачной женитьбе на дочери главного боспорского стратега Молобара, 33-летний Горгипп вот уже шесть лет занимал высокую должность гиппарха - командира боспорской конницы. Отправив к воротам Ближней стены во главе почётной стражи вместо сотника самого гиппарха, басилевс Перисад выказал особый почёт и уважение послу нового скифского царя.
  Съехавшись с широкими улыбками на лицах, Главк и Горгипп дружески обнялись, всем своим видом выражая искреннюю радость от новой встречи. Затем как всегда щегольски одетый гиппарх, плечи и спину которого покрывал короткий тёмно-синий гиматий, расшитый по краю золотыми лавровыми листьями, скреплённый на груди летящей в прыжке золотой пантерой с гранатовыми глазами, пожал руку скифскому сотнику, глядевшему на него хоть и без улыбки (скифы вообще были суровым народом, не склонным к улыбкам, тем более с чужаками), но, как ему показалось, вполне дружелюбно.
  Горгипп был крепкий широкогрудый мужчина в самом расцвете, с мускулистыми руками и ногами, сидевший на конской спине, покрытой широким красным чепраком с золотой окантовкой и длинной витой бахромой, как влитой. Его вытянутое, угловатое, безбородое лицо, мало похожее на типичные греческие лица (он был сыном вождя меотского племени фатеев Гекатея), было по-своему привлекательным: высокий прямой лоб, короткие тёмные брови, весело прищуренные сквозь толстые веки чёрные глаза, разделённые большим прямым носом, под которым тонкой скобой изгибались коротко подстриженные рыжеватые усы, отделявшие тонкогубый рот и массивный квадратный подбородок от широких, острых скул.
  По команде Горгиппа сотня отборных меотских всадников, составлявшая его личную охрану, развернула коней и, прогрохотав по дощатому настилу перекинутого через ров моста, втянулась в узкую горловину ворот, расчищая дорогу для скифского посла. Бунчужный, затем Главк с Горгиппом и Ториксаком по бокам и сотня сайев двинулись следом. По пути к Скифским воротам через усеянное по обе стороны дороги тысячами надгробий и сотнями кипарисов предместье Главк успел удовлетворить любопытство Горгиппа подробностями избрания в цари младшего сына Скилура, много раз приезжавшего с тем же Главком развлекаться в Пантикапей и потому считавшегося здесь эллинофилом.
  - Надеюсь, этот вечер и ночь мы проведём вместе с "амазонками" Диагора? - обратился к Главку Горгипп, подъезжая к толпе встречавших Палакова посла перед Скифскими воротами знатных сатавков во главе с Оронтоном.
  - Это будет зависеть от того, как долго меня продержит ваш басилевс. Палак велел мне привезти его ответ как можно скорее.
  - Ну, так или иначе, а до завтрашнего утра я тебя из Пантикапея не выпущу! Скажи, это правда, что вы за сорок дней ни разу не вставили даже рабыне?
  Выслушав как всегда цветастые приветствия Оронтона и толпы его родичей, дружно прокричавших славу царю Палаку, присоединившихся к свите посла, оттеснив назад Ториксакавых сайев, умножившаяся кавалькада втянулась под украшенный наверху конной статуей Левкона Первого арочный свод Скифских ворот. Широкая Скифская улица, несмотря на дождь, от самых ворот до агоры была забита теснившимися по сторонам любопытными горожанами, по большей части здешними скифами, приветствовавшими Палакова посла радостными криками, взмахами рук и шапок. Главк отвечал жителям боспорской столицы дружескими помахиваниями то одной, то другой рукой и белозубой улыбкой, привычно выискивая среди них симпатичные женские лица.
  Не доехав пару сотен шагов до агоры, свернули на улицу, уходящую на гору - к воротам Акрополя. Когда проезжали мимо пританея, из-под украшавшей его вход колоннады, где укрывались от дождя богатые горожане, вышли пантикапейский политарх Главкион и шестеро пританов в окантованных золотыми и серебряными узорами праздничных одеждах. Заступив Главку дорогу, они устами Главкиона приветствовали его от имени городской общины Пантикапея и предложили послу и его охранникам спешиться и войти в пританей, где для них приготовлено угощение, и где они смогут подождать, пока о прибытии посла доложат басилевсу. Но Главк неожиданно ответил отказом, заявив, что его господин приказал ему встретиться с боспорским басилевсом как можно скорее, поэтому он не мешкая отправится на Акрополь и будет стоять перед царским дворцом до тех пор, пока басилевс Перисад его не примет и не выслушает слово повелителя скифов. Политарху и пританам ничего не оставалось, как развести недоуменно руками и освободить дорогу.
  Спешившись на небольшой площади перед воротами Акрополя, Главк отправился дальше пешком в сопровождении своего бунчужного, сотника Ториксака, двух десятников, один из которых нёс в правой руке серый дерюжный клумак (должно быть, с подарком для Перисада от Палака), а также Горгиппа и Оронтона с сыновьями и десятком знатных сатавков, оставив сотню своих охранников дожидаться его возвращения на площади вместе с меотами Горгиппа. Охраняемые десятком соматофилаков пропилеи - парадные ворота Акрополя, к которым подошли Главк и его спутники, представляли собой узкую - не разъехаться двум телегам - арку, прорезанную в толще высоченной стены Акрополя между двух близко стоящих квадратных башен, накрытых вверху (как и все остальные башни) двускатными черепичными крышами. Сверху и по бокам вход на Акрополь обрамляли ярко раскрашенные известняковые барельефы расположенных попарно друг против друга животных: в самом низу стояли слоны, над ними - могучие зубры, ещё выше - ветвисторогие олени, далее - дикие кабаны и волки. Над воротами были вырезаны львы и пантеры, а на самом верху, раскинув широкие крылья, парил, держа в когтях длинную змею, царственный орёл.
  Беспрепятственно миновав ворота, непривычные к пешей ходьбе скифы медленно двинулись по полого поднимавшейся в гору, выстеленной широкими известняковыми плитами короткой аллее, по обе стороны которой среди вечнозелёных деревьев и кустов белели статуи и украшенные искусной каменной резьбой жертвенники почитаемых боспорцами олимпийских богов и героев. Повернув возле кованых решетчатых ворот укрытого в буково-платановой роще небольшого старинного храма Деметры направо, дорога уткнулась в подножье лестницы из двух десятков вырубленных в скальной породе широких ступеней, огороженных по бокам высокими каменными парапетами, с которых свисали мохнатые лапы сосновых, можжевеловых и туевых деревьев. Как и дорожные плиты, лестничные ступени были стёрты и отполированы подошвами сотен тысяч паломников, прошедших по ним за минувшие со времён основателя города Археанакта века.
  Одолев подъём, посол и его свита оказались на вымощенной тщательно подогнанными известняковыми плитами центральной площади Акрополя. С правой стороны, за распахнутыми между полуоблетевших сиреневых и жасминовых кустов решётчатыми воротами, на трёхступенчатом стилобате высился храм Афродиты Урании, примерно тех же размеров, что и оставшийся внизу храм Деметры. Передний фасад храма украшали пять гладких мраморных ионических колонн и вырезанные на треугольном фронтоне сцены поклонения Афродите, а перед входом белел увитый тремя рядами раскрашенных цветочных гирлянд круглый мраморный жертвенник в три локтя высотой.
  На противоположной от лестницы стороне площади за низкой каменной оградой высился храм Афины с кубическим алтарём перед пятиступенчатым входом. Построенный несколько столетий назад, в период расцвета торговли с великим афинским государством, он имел столь же скромные размеры, что и древний храм Афродиты (на пантикапейском Акрополе было тесновато), но капители двенадцати ребристых колонн, поддерживавшие фронтоны с посвящёнными Афине барельефами на его переднем и заднем фасадах, были изготовлены в вычурном коринфском стиле. Но главное украшение этого храма было сокрыто внутри: то была изумительная раскрашенная мраморная статуя восседающей на троне царственной Афины, со щитом у левой ноги, копьём в правой руке и маленькой крылатой Никой на левой ладони, подаренная дружескому Боспору благодарными афинянами.
  По левую сторону центральной площади Акрополя, за высоким каменным забором и раскидистыми серебристыми кронами олив, тянулся боковой фасад главного храма Боспора, посвящённого Аполлону Врачу. Этот огромный, величественный храм, окружённый со всех сторон ребристыми ионическими колоннами (по шести на торцах и по 18-ти - на боковых фасадах), с блестящей даже в дождь позолоченной черепицей на украшенной статуями муз и харит крутой двускатной крыше, был раза в полтора выше и раза в три длиннее храмов Деметры, Афины и Афродиты.
  Пройдя между храмами Афродиты и Афины, Главк и его спутники вышли к подножию вытесанного на скалистом гребне короткого изогнутого крутосклонного пандуса, упиравшегося верхним краем в арочные ворота воздвигнутой отцом нынешнего Перисада на вершине венчавшего восточный горб Пантикапейской горы утёса неприступной цитадели, охватившей мощными стенами вознесшийся, казалось, под самые облака четырёхъярусный Новый царский дворец.
  Ждать у запертых ворот цитадели, когда его допустят к боспорскому владыке, Главку не пришлось. Выкрашенные в золотой цвет ворота оказались открыты, а в нижнем дворике Палакова посла уже дожидались хилиарх соматофилаков Гиликнид в обшитых отполированными серебряными пластинами доспехах и накинутом на плечи вишнёвом с золотой окантовкой гиматие и кутавшийся в окантованный серебряными трезубцами фиолетовый паллий дворцовый епископ Нимфодор, сжимавший унизанной крупными перстнями рукой резной костяной посох с оскаленной собачьей головой, сильно контрастировавшей с растёкшейся по его губам приветной улыбкой. Этот дослужившийся до высокой должности дворецкого отпущенник (он был сыном Перисада IV от дворцовой рабыни, старшим братом его законных сыновей Перисада и Левкона) к пятидесяти годам заметно обрюзг, обзавёлся широкой розовой лысиной над бугрившимся толстыми складками куполовидным лбом и солидным брюшком.
  Приложив правую ладонь к сердцу, Нимфодор отвесил Главку учтивый поклон и объявил, что басилевс с радостью готов его принять и выслушать. Поскольку никому, кроме телохранителей, входить к басилевсу с оружием не дозволялось, Главк, четверо сопровождающих его сайев и Оронтон со своими родичами оставили гориты, акинаки и ножи на столе в караулке. По-стариковски неспешно одолевая ступень за ступенью, Нимфодор повёл разоружившихся скифов наверх. Гиликнид и Горгипп, с мечами на украшенных золотыми бляшками поясах, замыкали шествие.
  Выйдя на окружавшую верхний этаж аркадную галерею, Нимфодор постучал серебряной собачьей головой в высокие двустворчатые двери на западной стороне Тронной залы, охраняемые двумя рослыми стражами в блестящих доспехах. Скрытые за дверьми рабы медленно распахнули вовнутрь покрытые снизу доверху искусной позолоченной вязью массивные створки. Нимфодор, за ним толсторукий скиф со звенящим на каждом шагу посольским бунчуком, следом сам посол, сотник и два десятника торжественно прошествовали на середину зала.
  В отличие от Ториксака, Главку уже доводилось бывать в этой зале, поэтому он не обращал внимания ни на выложенный жёлтыми, красными и чёрными плитками сложный геометрический узор под ногами, ни на разрисованные легендарными подвигами Геракла стены, ни на бело-золотой решётчатый потолок, а с преисполненным важности видом и гордо вскинутой головой, без тени улыбки на лице шествовал от дверей к трону, глядя прямо перед собой. В погожие дни зала освещалась через широкие дверные проёмы посредине каждой из четырёх стен, но сегодня дверные створки были закрыты из-за холодов и Тронную залу освещали языки пламени, бесшумно трепетавшие в широких бронзовых чашах на высоких позолоченных треножниках по бокам каждой из дверей.
  - Посланец нового владыки скифов Главк, сын Посидея! - торжественно объявил дворецкий и отступил в сторону, бунчужный - в другую.
  Взгляду Главка открылись восседающие вдвоём на широком золотом троне у противоположной стены отец и сын Перисады. Трон - отливающее золотым блеском широкое кресло с массивными ножками в виде львиных лап и гривастыми львиными головами на подлокотниках - стоял на покрытом кроваво-красным сукном трёхступенчатом возвышении, так что увенчанная зубчатой золотой короной, с чередующимися под каждым зубцом алыми рубинами и синими сапфирами, круглая, как тыква, голова сидевшего справа коротконогого толстяка находилась на одном уровне с головой Главка. Помимо прикрывающей облысевшее темя короны, на правителе Боспора был длиннополый пурпурный хитон, расшитый вокруг шеи, на концах длинных рукавов и внизу, возле обшитых самоцветами красных скификов, золотыми дубовыми листьями. Сидевший слева мальчик лет десяти, которого басилевс ласково притянул к себе за плечо, был в окантованном золотыми волнами бирюзовом хитоне и синих с золотой отделкой скификах. Круглой, как мяч, головой и чертами лица: широким, низким лбом, широко разведенными по бокам короткого вздёрнутого носа светло-карими навыкате глазами, пухлыми щеками и маленьким ртом над круглым подбородком младший Перисад разительно походил на отца. Вместо тяжёлой короны лоб и коротко остриженные рыжевато-каштановые волосы наследника обвивала лёгкая диадема - расшитая золотыми аканфами серебряная парчовая повязка в три пальца шириной.
  Позади трона, на нижней ступени пьедестала, опершись на отставленные в стороны копья, застыли неподвижными бронзовыми изваяниями два здоровенных соматофилака.
  Спереди, по обе стороны от тронного помоста, стояли первые боспорские вельможи, помогавшие басилевсу нести тяжкое бремя власти: младший брат Перисада Пятого Левкон, стратег граждан (архистратег) Молобар, наварх военных кораблей Клеон, начальник отчётов (казначей) Деметрий и, наконец, Аполлоний, совмещавший сразу три должности - главного жреца Аполлона Врача, главы царской канцелярии и личного секретаря басилевса. Всех их Главк хорошо знал.
  Царевич Левкон выглядел много моложе своих 37-ми лет и нисколько не походил на старшего брата. Он был не низок и не высок, ладно сложен: вышитый по краям золотыми пальметтами белый хитон облегал мускулистую фигуру много времени проводящего в палестре атлета. Золотисто-загорелая кожа овального лица всё ещё сохраняла почти юношескую гладкость - тонкие, как паутина, морщинки едва наметились на лбу и у висков. Из-под тёмных крыловидных бровей скифов разглядывали небольшие, овальные, добродушно прищуренные тёмно-карие глаза, разделённые глубоко утопленной переносицей выгнутого дугой тонкого носа. На овальных скулах и подбородке завивалась волнами короткая пушистая темно-русая бородка, сросшаяся в углах небольшого, чётко очерченного рта с мягкими усами, а возле ушей - с узкими бакенбардами. Густые пушистые темно-русые волосы, закрывая часть высокого лба, виски и уши, ниспадали волнами с непокрытой головы царевича до шеи.
  Рядом с Левконом, возвышаясь над ним почти на голову, стоял в обшитом рельефными серебряными пластинами кожаном доспехе и красном с золотой оторочкой широком плаще синд Молобар, вот уже более десяти лет бывший главным военачальником Перисада Пятого. Длинный узкий меч с двумя крупными рубинами в яблоке позолоченной рукояти висел в инкрустированных золотом и самоцветами ножнах у левого бедра, как непременный атрибут его должности. Тестю Горгиппа (к которому тот присоединился, войдя вслед за скифами в Тронный зал) недавно исполнилось пятьдесят. Это был плотный, широкоплечий воин с выпуклой грудью, толстыми руками и массивными волосатыми кулаками. Некогда чёрные, а теперь серебристо-стальные, коротко подстриженные волосы густой щетиной покрывали его продолговатую голову (он был без шлема) от середины рассеченного надвое двумя глубокими, сходящимися у переносицы морщинами низкого лба до покрытого сетью тонких морщин широкого затылка. За набухшими под глазницами тяжёлыми жёлто-коричневыми мешками и пухлыми красными веками почти не видны поблекшие глаза. Большой рот с плотно сжатыми тонкими бордовыми губами вытянулся узкой складкой между посеребрёнными чёрными усами и опадающей с широкого подбородка и скул короткой серебристо-чёрной бородой.
  Наварх Клеон был лет на пятнадцать старше архистратега, на полголовы ниже и заметно тоньше. Богатый пантикапейский купец, владелец пяти торговых судов, Клеон был назначен на эту почётную и необременительную должность взамен отплывшему в лодке Харона за Стикс предшественнику лет шесть назад, после того как в силу почтенного возраста перестал водить свои корабли в чужие края. Волос на его небольшой, изрезанной глубокими бороздами остроносой птичьей голове было немного, а те, что ещё остались, ниспадали с висков и затылка седыми клочьями на уши и тощие плечи, соединяясь возле скул с округлой белой пушистой бородой. Несмотря на свою военную должность, он был в окантованном серебряными волнами голубом цивильном хитоне и подбитой тёмным мехом тёмно-синей хламиде - сомкнув у подбородка узловатые пальцы рук на спине венчавшего его посох серебряного дельфина, стоял вместе со стариками Аполлонием, Деметрием и Нимфодором по другую сторону от более молодых Левкона, Молобара, Гиликнида и Горгиппа.
  Остановившись в пяти шагах от тронного возвышения, Главк прижал правую руку к груди и, забыв стянуть с головы башлык, отвесил взиравшим на него с детским любопытством Перисадам неглубокий поклон.
  - Басилевс Перисад и царевич Перисад, радуйтесь! Моими недостойными устами вас приветствует и желает вам тысячу лет жизни новый владыка Скифской державы Палак, сын великого Скилура!
  - Благодарю, - ответил старший Перисад, расплывшись в довольной улыбке. - Мы рады, что наш друг Палак стал владыкой скифов, и приготовили для него подарки.
  - Пусть расскажет, как скифы хоронили старого царя и как выбирали нового, - капризным голосом потребовал мальчик.
  - Да, нам любопытно, - вопросительно уставился басилевс на Главка. Тот оглянулся через левое плечо на десятника, державшего в руке дорожный клумак. Выйдя вперёд, десятник опустил свою ношу на пол, распустил завязку и достал из мешка, к которому тотчас прилипли все взгляды, инкрустированный слоновой костью и золотом ларец с ручкой-конём на крышке.
  - Узнаёшь ли ты этот ларец, государь? - обратился Главк к старшему Перисаду, жаля его глазами.
  - Да. В этом ларце были наши дары Скилуру.
  - Ключ от этого ларца был испорчен, и чтобы открыть его, нашему кузнецу пришлось сломать замок. И вот что там оказалось...
  По знаку Главка десятник откинул крышку и со звоном вывалил его содержимое на каменный пол перед тронными ступенями. Все присутствующие удивлённо уставились на рассыпавшуюся у подножья трона металлическую посуду. Затем басилевс перевёл недоумевающий взгляд на Аполлония и Деметрия. Присев на корточки, казначей стал один за другим поднимать и подносить близко к глазам лежавшие там предметы.
  - Что это такое? Это не наши дары! Наши все были из чистого золота! - воскликнул он испуганным фальцетом. - Что всё это значит? - обратил он недоумевающий взгляд на Главка.
  - А то, что этими дешёвыми поделками, оставленными у ног Скилура вашими послами, вы глубоко оскорбили и царя и весь народ скифов. Неужели многолетний мир и дружба со Скилуром оценены вами так дёшево?! Все родичи царя Скилура глубоко возмущены этими "дарами", а вожди и воины, все как один, потребовали от царя Палака вести их на Боспор войной, чтобы смыть боспорской кровью оскорбление, нанесенное царю Скилуру, - звонко чеканил Главк каждое слово в повисшей в зале, словно перед грозой, полнейшей тишине, грозно глядя в испуганно выпученные глаза старшего Перисада, с губ которого так и не сошла глуповатая полуулыбка. - Но царь Палак, прежде чем ожесточить своё сердце на недавних друзей и союзников гневом, милостиво решил дать басилевсу Перисаду возможность оправдаться и загладить свою вину перед Скилуром.
  - Но наши вещи в этом ларце все были золотые! - воскликнул опять Деметрий. - Государь, Аполлоний, вы же видели!.. Я впервые вижу эту посуду!
  Осторожно положив бронзовый ритон с волчьей мордой на пол, казначей поднялся, забыв на полу свой посох, и обратил полный искреннего непонимания взгляд на басилевса.
  - Да, я помню... ритон был другой - с головой оленя, а не волка, - подтвердил неуверенно Перисад.
  - Вы что же, хотите сказать, что царь Палак лжёт?! - возвысил возмущённый голос Главк.
  - Нет, но и мы... говорим правду, - растерянно разведя руками, Деметрий отступил за плечо Аполлония.
  - Если басилевс Перисад не признал в этих вещах свои дары, а мы нашли в вашем ларце именно их, значит, настоящие дары кто-то подменил по пути из Пантикапея к Ситархе, - предположил Главк.
  - Или же это сделал кто-то из ваших скифов, прежде чем показать содержимое ларца Палаку, - впервые вмешался в разговор царевич Левкон.
  - Наши послы не могли это сделать. Ищите вора у себя, - тотчас поддержал его Аполлоний.
  - Нет! Никто из скифов не пошёл бы на такую кощунственную подмену! - убеждённо возразил Главк. - Да у него и не было на это времени: ларец открыли вскоре после отъезда ваших послов.
  Повисла тягостная пауза. Басилевс Перисад, не зная, что сказать, растерянно блуждал глазами по лицам своих советников, поворачивая голову то в одну, то в другую сторону.
  - Хорошо, мы расследуем это дело и накажем виновных, - сказал наконец Аполлоний, признав весомость доводов Главка. - А теперь позволь узнать, на каких условиях царь Палак согласится предать это досадное происшествие забвению.
  - Охотно, почтенный Аполлоний, - на губах Главка промелькнула победная усмешка. - Условия таковы: Боспор должен заплатить за нанесенную царю Скилуру обиду десять талантов золота...
  - Ого! - присвистнул, не сдержавшись, Горгипп, а у несчастного Деметрия от изумления и ужаса глаза устремились на лоб.
  - ...и выдать для примерного наказания виновников этого кощунственного преступления, каковыми мы теперь считаем ваших послов - Лесподия, Оронтона и Полимеда.
  - Я тут ни при чём! - воскликнул стоявший с сынами рядом с Горгиппом Оронтон. - Ларец с дарами был всё время у Полимеда. Я даже не видел что в нём!
  - Нужно вызвать сюда Полимеда, - предложил Молобар.
  - Полагаю, посол царя скифов уже исполнил данное ему поручение, - вновь вступил в разговор Левкон. - Мы должны попросить его покинуть на время дворец и вернуться в пританей. После того как басилевс примет решение, ему сообщат наш ответ.
  - Хорошо, - ухмыльнулся Главк. - Только думайте и решайте побыстрее: Палак ждёт меня в Неаполе через два дня. Иначе он сам придёт сюда за ответом.
  Слегка наклонив голову в высоком сине-золотом башлыке, Главк развернулся и направился к выходу. За ним последовали его бунчужный, сотник и два десятника. Не успели рабы закрыть за ними двери, как сзади послышался радостный мальчишеский возглас:
  - Ух, ты! Будет война!
  Лицо Главка осветила белозубая улыбка.
  Басилевс по просьбе Аполлония приказал Нимфодору отвести сына в его комнаты. Живо соскочив с трона, царевич подхватил с пола ритон с оскаленной волчьей мордой (отличная игрушка!) и выбежал через распахнутые рабами задние двери. Вышедшему следом дворецкому он заявил, что поднимется на наблюдательную башню, чтобы следить оттуда за перемещениями скифов. Зная, что возражать упрямому мальчишке бесполезно, дворецкий послал одного из рабов-педагогов за тёплой скифской шапкой и подбитым горностаевым мехом гиматием царевича.
  Ошарашенный неожиданным поворотом Оронтон по собственному почину отправил сыновей на розыски купца Полимеда и гекатонтарха Делиада. С ними покинули дворец и остальные сатавки, кроме Оронтона. Для оставшихся рабы перенесли от стен к тронному помосту табуреты с позолоченными резными ножками и мягкими красными бархатными сиденьями. Как только все семеро расселись, Левкон решительно заявил, что выдавать наших послов варварам на расправу никак нельзя: придётся воевать.
  - Да и отдать ни за что ни про что такую неслыханную сумму - десять золотых талантов! Где мы их возьмём?! - тотчас поддержал его со своей стороны Деметрий.
  - Но войско у скифов во много раз больше нашего, - напомнил Молобар.
  - Так ведь мы не пойдём сражаться с ними в чистом поле! - живо возразил Левкон. - Ну упрутся они в Длинную и Северную феодосийскую стены, ну пожгут селения и усадьбы сатавков. Постоят, помокнут возле них какое-то время под осенними дождями, да и замирятся с нами на куда более приемлемых условиях.
  - Царевич Левкон прав. Нам бояться скифов нечего - они получат достойный отпор, - высказал своё авторитетное мнение хилиарх Гиликнид.
  - Дышло им в зад, а не десять талантов! - воскликнул Горгипп, ударив для наглядности себя кулаком в ладонь, вызвав короткий смешок Перисада.
  - Да и царевич будет доволен, что увидит войну, - добавил с улыбкой Левкон.
  - Я предлагаю всё же попытаться решить это дело миром, - предложил молчавший до сих пор Аполлоний. - Подвергать страну риску войны всё ж таки не стоит. Выдавать послов мы, конечно, не будем. Но почему бы нам с Палаком не поторговаться? Думаю, мы можем заплатить за мир со скифами один или два таланта.
  - Мне кажется, многоуважаемый Аполлоний ошибается, - возразил логографу Левкон. - Полагаю, Палак предъявил столь неприемлемые требования не для того, чтобы вступить с нами в торг, а потому, что он желает войны. Молодой, только что избранный царь жаждет не золота, а славы.
  - И тем не менее в предложении Аполлония есть смысл, - сказал, задумчиво поглаживая бороду, Молобар. - Мы должны отправить в Неаполь своего посла. Нужно вступить с Палаком в переговоры, чтобы выиграть время. Думаю, нам понадобится дней пять, чтобы собрать и привести к Длинной стене гоплитов из городов по обе стороны Стенона, а также переправить на эту сторону меотскую конницу.
  - Оронтону надо, не теряя ни минуты, уводить сатавков со всеми стадами и всем, что можно увезти, под защиту Длинной стены, - дополнил архистратега Левкон. - Полагаю, Оронтона нужно отпустить: пусть немедля займётся спасением своего племени.
  Перисад, на которого по ходу разговора никто из его советников не обращал внимания, лишь молча переводил взгляд с одного собеседника на другого, хлопая ошарашено глазами, точно разбуженный средь бела дня филин, и мысленно соглашался с каждым из говоривших. Поймав обращённый к нему взгляд брата, Перисад поспешно кивнул:
  - Да, Оронтон, иди, спасай племя...
  Оронтон поспешно встал, привычно поклонился басилевсу и с озабоченным лицом направился через весь зал к выходу, впопыхах забыв попрощаться.
  - Ты, Горгипп, тоже ступай, - обратился к своему гиппарху и зятю Молобар. - Спустись к писцам и немедля продиктуй от имени басилевса приказы ко всем номархам и меотским этнархам собирать ополчение и отсылать как можно скорее гоплитов, конных и пеших лучников к Длинной стене.
  - И в первую очередь не забудь послать самого скорого гонца к Лесподию! - бросил вдогонку поспешившему к ближайшему выходу гиппарху Левкон. - Именно по Феодосии скифы могут нанести первый удар - пусть будут готовы!
  - Кха-кха! Гм!.. Может, послать ещё гонца в Феодосию морем, а то мало ли что? - прочистив горло, впервые подал голос наварх Клеон.
  - Пожалуй, не помешает, - согласился Левкон. Не занимая никаких официальных постов, он взял на Совете инициативу в свои руки, словно это он, а не Перисад был басилевсом, имея, как видно, на старшего брата весьма значительное влияние. - Но главная твоя задача, почтенный Клеон, - организовать наискорейшую переброску войск из-за Стенона. Для этого мы попросим помощи у наших навклеров, благо, все они уже вернулись в свои гавани. Думаю, наварх может идти заниматься сбором моряков и приведением в рабочее состояние кораблей, - опять обратился Левкон за поддержкой к старшему брату.
  - Да Клеон, иди, готовь корабли, - отпустил наварха Перисад.
  Паузу, повисшую, пока наварх, гулко цокая посохом по мозаичному полу, шаркал к дальним дверям, едва раб бесшумно прикрыл за ним дверную створку, прервал Гиликнид.
  - А что будем делать с сатавками? У меня большие сомнения, что они станут сражаться со своими единокровными братьями. Не ударят ли они в решающий момент нам в спину? Может, лучше переправить их воинов через Стенон и отправить охранять нашу восточную границу, пока не кончится война со скифами?
  - Я согласен. Нам нужно обезопасить себя от возможной измены сатавков, - поддержал Гиликнида Молобар.
  - С одной стороны отправить сатавков подальше было бы разумно. Но с другой, поступив так, мы оскорбим и обидим их своим недоверием, - засомневался Левкон. - Если они захотят перейти на сторону Палака, то не станут укрываться за Длинной стеной. Не думаю, что сатавки изменят. Тем более, что семьи почти всех их старшин живут в Пантикапее.
  - Но стрелять по своим они наверняка не будут, - стоял на своём Молобар. - Да и наши гоплиты на Длинной стене будут чувствовать себя куда уверенней, если у них за спиной не будут гарцевать пять тысяч скифских лучников.
  - Полагаю, нужно объяснить сатавкам, что мы отсылаем их охранять от сираков восточную границу как раз для того, чтобы избавить их от необходимости сражаться с сородичами, - подал дельный совет Аполлоний, до сей поры не вмешивавшийся в обсуждение сугубо военных дел.
  - Ну хорошо, я согласен, - уступил Левкон, после чего и Перисад кивнул согласно головой и с важностью произнёс:
  - Да будет так!
  В этот момент появившийся из дальних дверей Нимфодор доложил о гекатонтархе Делиаде.
  - Пусть войдёт! - крикнул Перисад.
  Сняв с головы и взяв на сгиб левой руки шлем с торчащей на высоту ладони чёрной конской гривой, Делиад чётким строевым шагом направился к трону. Углядев ещё от дверей знакомый ларец и рассыпанные у подножья трона сосуды, он густо покраснел, покрылся на лбу испариной и внутренне затрепетал. На его счастье, басилевс и четверо его главных советников, не сводивших с него подозрительных глаз, сочли его вид вполне естественным для человека, только что отмахавшего вприпрыжку шесть крутых лестничных маршей.
  Аполлоний попросил гекатонтарха вспомнить, как охранялся ларец с царскими дарами во время поездки послов к Скилуру. Вмиг сообразив, что его вызвали как свидетеля, а не преступника, Делиад без запинки ответил, что он с десятком соматофилаков сопроводил посла Полимеда с этим ларцом от дворца до дверей его дома. От предложения оставить возле его дома охрану на ночь Полимед отказался. Утром он послал к дому Полимеда десять конных соматофилаков, а сам с остальной сотней ждал его возле Скифских ворот. Всю дорогу от дома Полимеда до Феодосии ларец находился в кибитке Полимеда под неусыпным присмотром его воинов, ехавших сзади. Затем его воины занесли ларец, вернее - большой дорожный сундук Полимеда в котором он находился под двумя замками, из кибитки в гостевую комнату Полимеда в доме Хрисалиска. А ночью у него разболелся живот (остывший было Делиад, вновь загорелся пунцовым румянцем), и он не смог сопровождать послов в Скифию. Но он готов поклясться, что за исключением ночи в доме Полимеда, всё остальное время ларец с царскими дарами находился под неусыпным присмотром его воинов.
  - Мы и не сомневались, - высказал общее мнение хилиарх Гиликнид. - Если к гекатонтарху нет больше вопросов, думаю, он может идти.
  Чётко развернувшись на подбитых бронзовыми гвоздями подошвах, Делиад поспешил к выходу. Позабыв от радости, что всё обошлось, надеть свой великолепный шлем, он столкнулся на лестнице со спешившим, задышливо пыхтя, на зов басилевса купцом Полимедом. Обменявшись с ним любезными пожеланиями радости, он учтиво посторонился, пропуская его наверх, а сам, как избежавший наказания за проказу мальчишка, запрыгал через две-три ступени вниз, внутренне хохоча при мысли о том, какой сногсшибательный сюрприз ожидает бедолагу Полимеда в Тронном зале.
  Немного переведя дух пока Нимфодор докладывал о его приходе, Полимед робко протиснулся мимо дворецкого в открывшуюся створку. Не задержавшись на обращённых к нему лицах басилевса и его советников, его взгляд тотчас упал на стоящий у подножья трона с открытой крышкой знакомый ларец и рассыпанные на полу вокруг него сосуды. Руки и ноги Полимеда предательски задрожали, в животе под ложечкой засосало, по спине под тёплым зимним хитоном, в котором он, наряду с другими почтенными горожанами, час назад встречал возле пританея Палакова посла, пробежал озноб. В отличие от Делиада, он не покраснел, а покрылся смертельной бледностью. Приблизившись к трону, от испуга и шока Полимед даже забыл поприветствовать басилевса и его советников.
  - Ну, что скажешь, Полимед? Тебе знакомы эти вещи? - спросил Аполлоний, не сводя колючих глаз с бескровного лица охваченного паникой и страхом купца.
  - Н-нет... Т-то есть, да! Ларец з-знаком, а ос-стальное - н-нет.
  - Посол Палака утверждает, что ключ от ларца был испорчен, а когда они сломали замок, то нашли там эти дешёвые поделки.
  - Не м-может б-быть! - воскликнул Полимед, ещё шире выкатив перепуганные глаза. - Ключ всё в-время вис-сел у меня на ш-шее. Я не с-спускал с ларца г-глаз. Я сам по-пос-ставил этот ларец у ног С-с-скилура... Оронтон и Лес-сподий т-тому с-свидетели!.. Скифы с-сами поменяли сос-суды, чтобы вы-выманить у нас ещё больше д-даров.
  - Успокойся, Полимед, - как можно мягче обратился царевич Левкон к разволновавшемуся купцу, которого, казалось, от испуга вот-вот хватит удар. - Мы тоже так думаем. Молодой царь решил развлечься войной. Мнимая подмена даров - лишь удобный повод.
  Получив нежданную поддержку царского брата, Полимед обрадовано закивал.
  - Полимед, а ты показывал содержимое ларца Лесподию и Оронтону? - поинтересовался Деметрий.
  - Н-нет... Они не про-просили, вот я и не по-показывал.
  - Вот что, Полимед, - вновь взял нить разговора в свои руки Аполлоний. - Палак потребовал выдать на расправу трёх наших послов, которых он подозревает в краже предназначенных Скилуру даров, а также уплатить ему десять талантов золота, если хотим избежать войны... Мы решили послать тебя к нему на переговоры. Не пугайся! Палак тебя и пальцем не тронет: Главк и сопровождающая его сотня сайев останутся здесь у нас заложниками твоей безопасности, - поспешил Аполлоний успокоить купца, вновь затрясшегося, как осиновый лист. - Твоя задача в Неаполе - как можно дольше тянуть переговоры. Отвезёшь наши дары новому царю скифов. И на сей раз позаботься как следует, чтобы по дороге золото опять не превратилось в медь.
  Басилевс Перисад тоненько захихикал. Усмехнулись в бороды и остальные, кроме несчастного Полимеда, угодившего из огня да прямо в полымя.
  - Поздравишь Палака с восшествием на престол, - продолжал напутствовать отправляемого в пасть голодного волка родственника Аполлоний, - и скажешь ему, что послов своих басилевс Перисад не выдаст, поскольку они поклялись самой священной клятвой, что в пропаже из ларца предназначенных Скилуру золотых даров они неповинны... Ты, кстати, готов поклясться?
  - Готов! - без раздумий выпалил Полимед. - К-клянусь всеми обитателями с-священного Олимпа, что я не похищал из ларца золотые с-сосуды. Пусть владыка Зевс испепелит меня м-молнией, если я л-лгу!
  - Отлично. Поедешь не спеша. По пути заедешь в Феодосию - пусть Лесподий при свидетелях даст такую же клятву... В Неаполе предложишь Палаку один золотой талант за то, чтобы предать этот досадный инцидент забвению и жить дальше, как добрые соседи. Поторговавшись, можешь поднять цену до двух талантов, но не больше. Если Палак не согласится...
  - А он наверняка не согласится! - перебил логографа Левкон. Поглядев на брата басилевса с немым укором, Аполлоний продолжил:
  - Если Палак не согласится мириться за два таланта, но согласен уменьшить свою цену за мир, скажем, до пяти, шести или семи талантов, ты скажешь, что тебе необходимо послать гонца в Пантикапей, чтобы узнать мнение на этот счёт басилевса Перисада. Твоя задача, если не привезти нам мир, то постараться оттянуть начало войны как можно дольше. Понятно?
  Полимед энергично закивал.
  - Но п-почему я? Мне к-кажется, Оронтон справился бы к-куда лучше.
  - Нет. Этнарх сатавков для этой роли не подходит. Ему басилевс поручил другое очень важное дело. К тому же, кто лучше всех сумеет сбить цену, как не купец, который все зубы съел, торгуя со скифами, - разъяснил очевидное Аполлоний. - Так что придётся ехать тебе. Выедешь завтра с таким расчётом, чтобы оказаться в Неаполе через два дня. А пока ступай, подожди меня в моём кабинете: там мы поговорим обо всём более подробно.
  Дождавшись, когда купец скрылся за дверью, казначей Деметрий, пробежав глазами по разбросанной вокруг ларца медной посуде, высказал вслух не дававший не одному ему покоя последние полчаса вопрос:
  - Но кто же всё-таки прикарманил наше золото?
  
  ГЛАВА 4
  
  Когда серым пасмурным утром Савмак вернулся на отцовском мерине в расположение своего племени, отец, давно уже бывший на ногах, ни о чём его не спросил. Зато повылезавшие вскоре завтракать братья и друзья накинулись с расспросами о царском дворце и, главное, зачем он понадобился царю Палаку. Савмак сперва отмалчивался, распаляя ещё больше любопытство сородичей, наконец ответил, что ему не велено об этом говорить, и густо, как девица на смотринах, покраснел.
  Если старшие воины - почтенные обладатели серебряных топориков, степенные отцы семейств - предпочитали отлёживаться и отсиживаться в шатрах и возле костров, метая кости и лениво потягивая из чаш вино или пиво, либо ходили в гости к приятелям и знакомым из других племён, сговариваясь женить после похода на Боспор (если милостью Ария он таки состоится) сына или выдать замуж дочь, то молодёжи, с бурлящей в жилах горячей кровью, в тесном таборе не сиделось.
  Торопливо позавтракав, молодые спешили разбрестись со Священного поля по ближайшей округе. Одни шли осматривать главный город Скифии (особенно северяне, многие из которых оказались здесь впервые), дивились конной статуе царя Скилура на центральной площади, ходили по неприступным стенам и обрыву, откуда открывался захватывающий вид на всю округу. Другие набивались в дома местных греков, круглые сутки торговавших прелестями своих рабынь, или осаждали окружавшие Священное поле кибитки с продажными красотками. Большинство же, прихватив уздечки, спускались на раскинувшееся к северу от плато до самого Палакия обширное пастбище, на котором под присмотром слуг паслись многотысячные табуны. Там молодёжь резвилась и забавлялась вовсю: одни боролись на траве, другие - сидя на конях, третьи - скакали наперегонки, сидя или стоя в полный рост на голых конских спинах (некоторые удальцы состязались друг с другом в самом сложном и зрелищном виде скачек - стоя на спинах пары коней). А ещё - перетягивали аркан (куда ж без этого!), прыгали на конях в длину через овраг и в высоту через телегу, пытались поразить стрелами со ста шагов, стоя на месте, или на скаку с вдвое меньшего расстояния привязанных бечёвками к воткнутым в землю копьям голубей и воробьёв, которыми стрелков в изобилии снабжали местные мальчишки. Каждое племя всеми силами старалось показать своё превосходство над другими на глазах у наблюдавших с окрестных высот за их игрищами вождей, скептухов, отцов, старших братьев, матёрых воинов-сайев, смешливых девушек, восторженных подростков и детей.
  Савмак в то утро не пошёл с братьями гулять; огладив ласково тосковавшую на привязи по табуну и утраченной воле белую кобылицу, завалился спать в отцовском шатре. Вылез из шатра, когда из висевшего над костром против входа котла вовсю потянуло сладким духом варёного мяса. Напившись из бурдюка воды, сходил за шатёр проведать свою кобылку, справил малую нужду. Обойдя вокруг шатра, сел возле входа, прислонясь спиной к натянутой между жердями воловьей шкуре, и стал молча глядеть, как Тирей варит обед.
  На душе у Савмака было пасмурно, как на затянутом от края до края низкими серыми облаками небе. С нежной грустью вспоминая тёплое, мягкое, глянцевое тело Сенамотис, он страдал от ноющей, как укус тарантула, сердечной раны. Ведь он так хотел, чтобы однажды царевна Сенамотис стала его женой! Мечтал заслужить её любовь военными подвигами... А оказалось, что его опередил Ториксак. Смеет ли он становиться на пути старшего брата? Увы - куда ему до Ториксака! Обхватив руками поджатые к подбородку колени, Савмак болезненно переживал крушение своей мечты...
  Невесёлые думы Савмака прервал приезд отца и дяди Октамасада, всё утро наблюдавших с края плато за забавами молодых в долине Пасиака. Вскоре окутанный дымами сотен костров огромный табор стал наполняться гомоном и смехом проголодавшейся молодёжи.
  Рассевшись на чепраках вокруг угасавшего помалу костра, Скилак, Октамасад и другие старшины напитов - всего девять человек - осторожно сёрбали из своих чаш горячий наваристый бульон, ожидая, пока вынутые ножами из котла куски дымящегося мяса малость остынут на широких, как тарели, лепёшках. Танасак хвастал, что сегодня к нему подходил уже четвёртый знакомый скептух - на сей раз из племени авхатов (трое других были из хабов, фисамитов и сайев) - с предложением женить сына на его дочери, так что после войны с греками ему с Ишпакаем будет из кого выбирать невесту. Вдруг Танасак, бросив взгляд на дорогу, умолк на полуслове и переменился в лице.
  Савмак сидел с Ариабатом, Скиргитисом и их женатыми сверстниками, старшими сынами обедавших за соседним костром скептухов, в отличие от увлёкшихся удалыми игрищами юнцов, явившимися к обеду без опоздания. Молча прихлёбывая из чаши остывающий бульон, слушал их разговоры о грядущей войне.
  - Ох и позабавимся с пленными гречанками! - мечтательно закатил глаза 22-летний Конаксис, сын умершего два года назад Госона - среднего брата Скилака и Октамасада. Остальные ответили дружным гоготом.
  - Ишь, раскинул губы! - прогудел, хрустя половинкой луковицы, Ариабат. - Так они и будут тебя дожидаться! Все греки наверняка сбегут от нас за Пролив.
  - Эх! Лучше было бы напасть на них зимой, когда Пролив замёрзнет!
  - Пойди, скажи об этом Палаку, умник! Хе-хе-хе!
  - А что, парни, по-моему, вполне разумная думка! Почему бы и в самом деле не подождать пару месяцев и не обойти боспорские стены по льду?
  - Пусть, вон, Савмак подскажет это Палаку. Он же вхож теперь в царский дворец, не то, что мы! Что скажешь, братуха? - хлопнул ласково Савмака по плечу Ариабат.
  - Думаю, будет лучше, если об этом скажет царю наш отец, - смущённо возразил Савмак.
  - А что, если зима окажется тёплой? - возразил со своей неизменной язвительной ухмылочкой Скиргитис, не веривший, что дело дойдёт до войны с Боспором, и уверявший мечтавших о подвигах и богатой добыче товарищей, что Палак отправил в Пантикапей Главка только лишь для того, чтобы припугнуть трусливого Перисада и вытрясти из него побольше золота.
  На какое-то время разговоры стихли, сменившись чавканьем жующих варёную баранину с луком и сыром-иппакой челюстей.
  - А знаете, я, кажется, догадался, почему Палак не стал нападать на Боспор без предупреждения, как предлагал Скиргитис, и не станет дожидаться зимы, как советует Стимфарн, - возобновил разговор Ариабат.
  - Ну?
  - Из-за сатавков. Думаю, что он втайне договорился с их вождём Оронтоном, что отдаст ему в жёны свою сестру Сенамотис и посадит его подручным царём в Пантикапее.
  - Ну, допустим.
  - Не дошло ещё?.. Что будут делать сатавки под угрозой нашего вторжения? Или сразу перейдут на нашу сторону, или уйдут за Длинную стену, а затем ударят внезапно в спину грекам и откроют нам ворота Длинной и Малой стен и самого Пантикапея! Так что никакие Посидеевы тараны нам и не понадобятся! Разве что для Феодосии.
  - Ловко!
  - Хитро придумано!
  - О! А вот и наши молодые подоспели! - заметил Скиргитис идущих между шатрами младших братьев с конным Ишпакаем во главе.
  Левая рука Ишпакая, обмотанная от согнутого локтя до запястья белым лоскутом, висела на перекинутом через шею поясном ремне. Подъехав, он осторожно соскользнул с конской спины на правую ногу и, отдав повод подбежавшему отцовскому слуге, сделал среди всеобщего удивлённого молчания несколько шагов в сторону отца, сильно припадая на левую ногу. Скользнув быстрым взглядам по лицам вождя и скептухов, он наткнулся на округлившиеся в немом вопросе глаза отца и, виновато опустив голову, уныло пояснил:
  - Вот... упал... сломал руку...
  - Конь Ишпакая зацепил передними копытами бортик телеги. Ишпакай кувыркнулся вместе с конём через шею и, упав, сломал левую руку возле запястья и сильно расшиб колено, - доложил радостным тоном из-за его левого плеча подробности происшествия Сакдарис.
  - Местные отвели нас к знахарке на краю селища. Она соединила сломанные кости, промыла и смазала раны, остановила кровь, обложила руку толстой ивовой корой, обмотала руку и ободранное колено лоскутами и велела приехать завтра к ней опять, - добавил из-за правого плеча Канит.
  - Конь уже подустал, вот и не перепрыгнул, - молвил в оправдание Ишпакай.
  - Что ж, такое с каждым может статься. В другой раз тебе и другим нашим сорвиголовам будет наука, - сказал примирительно вождь, выразительно поглядев на Канита. - Ну, ступайте обедать.
  - Хорошо, что это случилось с твоим Ишпакаем, а не с Сакдарисом или Канитом, - проводив взглядом направившихся к соседнему костру юношей, обратился к Танасаку довольно улыбающийся Октамасад. - Твой-то уже украсил уздечку волосами убитого тавра и скоро поедет с тобой выбирать себе жену. А вот нашим волчатам пропустить войну с Боспором было бы ой как некстати!
  Тем не менее Танасак сидел мрачнее висевшей над головою тучи, переживая за сына: упасть с коня и сломать руку накануне войны! Что может быть постыднее?! Как теперь глядеть в глаза знакомым скептухам из других племён? Не передумают ли они отдавать дочерей за Ишпакая?
  Ишпакай с бледным страдальческим лицом, Сакдарис и Канит подсели к старшим братьям. Отказавшись от бульона, накинулись на мясо, лук, сыр и лепёшки. Когда заливали набитые желудки для лучшего перетравливания горьковатым холодным пивом, подошли соседи хабы во главе с Фарзоем. Сдвинувшись потеснее, молодые напиты рассадили их вокруг своего костра, наполнили чаши пивом (вино имелось только у старшин). Словоохотливый Сакдарис пересказал заново подробности неудачного прыжка Ишпакая (случившегося уже после того как хабы покинули пастбище) и поездки к старой ведьме-знахарке, которой, оказывается, помогала вправлять Ишпакаеву руку и ногу прехорошенькая помощница.
  - Ничего, Ишпакай, не переживай! - похлопал легонько приятеля по плечу втиснувшийся между ним и Савмаком Фарзой. - Ты-то уже попробовал вкус вражеской крови.
  - Всё равно, знаете, как обидно! Вы-то все поедете воевать Боспор, а я - домой.
  - Ну, это ещё бабка надвое сказала! Может, через пару дней и мы вслед за тобой отправимся по домам, - возразил, на сей раз без привычной ухмылки Скиргитис.
  - Нет, война с Боспором будет, - не согласился Ариабат.
  - А спорим, что не будет? - завёлся в ответ Скиргитис.
  - Спорим. На что?
  - А давай на пояса! Кто ещё хочет поспорить со мной на свой пояс? - с вызовом оглядел он сидящих вокруг еле дымящегося костра приятелей. - Если поход на Боспор будет, разделите между собой золотые бляхи с моего пояса, а если нет - отдадите мне свои пояса. Ну, что?
  - А вы знаете, что знахарка, что лечила Ишпакая, оказалась ещё и ведьмой! - прежде чем кто-то ответил на вызов Скиргитиса, возбуждённо воскликнул Сакдарис. - Примотав к руке Ишпакая ивовую кору и замотав колено, она пошептала над ранами заклятья, затем оглядела его ладони и сказала, что он будет жить долго, наплодит кучу детей и женится на дочери скифского царя!
  - Ого! - удивлённо откликнулись сразу несколько парней.
  - Ну так Ишпакаю ещё ждать и ждать! Ведь старшей дочери Палака сейчас не больше пяти вёсен! - загоготал смаковавший напротив Ишпакая ячменное пиво хабей Терес. Все вокруг подхватили его смех зычными голосами, удивив своей весёлостью обедавших за соседним костром отцов.
  - Ишпакаю пришлось отпороть от рукава и отдать ведьме сразу две золотых бляшки: одну - за лечение, другую - за доброе предсказание, - добавил, скаля белые зубы, Сакдарис.
  - Наверно, она всем, кого лечит, предсказывает доброе - чтоб лучше верили в исцеление, - предположил, улыбаясь, Савмак.
  - Не скажи! - горячо возразил Сакдарис. - Мы с Канитом тоже захотели узнать нашу судьбу. Так нам, едва взглянув на наши ладони, ведьма сказала, что линии жизни у нас короткие, и тут уж ничего не поделаешь - от назначенной богами участи никому не уйти! Каниту она предсказала, что женой его будет чужеземка из далёкого края, и среди скифов он не оставит потомства, а умрёт от укуса змеи.
  - То-то я гляжу, наш Канит такой смурной, словно только что из воды вынут, - усмехнулся Ариабат.
  - А мне ведьма предрекла смерть в бою, - гордо сказал Сакдарис. - Может, даже во время похода на Боспор, я не догадался спросить. Так я вот что подумал, парни! Чем спорить, будет война или не будет, может, давайте сходим, спросим у ведьмы?
  - Да ну, ерунда это всё, - скривился недоверчиво Скиргитис, разглядывая свои ладони. - Откуда глупой бабе знать, как долго жить человеку, сколько у него будет детей и отчего он умрёт? А тем более - будет ли война с Боспором. Ну - ладони, ну - линии, и что с того?
  - Нет, Скиргитис, ты не прав, - возразил двоюродному брату Савмак. - Вот покажи тебе сейчас свиток с греческими письменами, ты ведь его тоже не прочитаешь, потому, что не умеешь. А греки читают. Так и тут.
  - Вот и внучка ведьмы нам сказала, провожая за ворота, что её бабка никогда не обманывает и не ошибается. Вот и царю Скилуру она ещё весной предрекла смерть к концу этого лета, - сообщил Сакдарис.
  - А что, братаны, давайте в самом деле сходим к ведьме, - предложил Ариабат, вставая. - Интересно, что она увидит на моих ладонях? И если она скажет, что Палак и Перисад решат дело миром, то я с тобой, Скиргитис, спорить не буду - лучше поберегу свой пояс. Ха-ха-ха!
  И хоть пешком до жилища знахарки на северной окраине нижнего пригорода непривычным к пешей ходьбе скифам казалось ой как далеко, все сидевшие за костром Ариабата, кроме покалечившегося Ишпакая, решили пойти вместе с ним, а на обратной дороге завернуть к Сириску. По пути к ним присоединилось немало молодых парней и от других костров, так что когда они выбрались из табора на дорогу, за Ариабатом увязалось человек сорок.
  Спустившись Западной балкой к Пасиаку, молодые люди, весело переговариваясь и гогоча, как стая гусей, скоро подошли к поросшему тёмной осенней травой дворику, огороженному покосившимся плетнём из землисто-серых ивовых прутьев. На плетне сидел нахохлившийся чёрно-белый петух, как пастух, надзиравший за копошившимися по обе стороны дырявого плетня шестью рябыми курочками, пасшейся на привязи во дворе белой козой и резвившимся около неё на свободе козлёнком.
  На противоположной от ворот стороне, шагах в десяти от реки, росла старая раздвоенная верба. Под её длинными, как девичьи косы, зелено-жёлтыми ветвями, объеденными внизу козами, притаилась вросшая в землю хижина-полуземлянка, обложенная для тепла связками сухого камыша и покрытая тростниковой крышей. Из открытой низенькой двери и двух узких прямоугольных окошек под самой стрехой вился сизый дымок, разнося вокруг острый, неприятный запах какого-то варева: должно быть, ведьма как раз готовила на очаге своё колдовское зелье.
  Хотя при приближении к ведьминому логову все разговоры и смешки среди следовавших за Канитом и Сакдарисом молодых скифов как-то сами собой стихли, их приход не остался незамеченным. В тёмном и дымном дверном проёме показалось прелестное девичье личико. Узнав впереди угрюмо молчащей толпы воинов Сакдариса и Канита, девушка (на вид ей было не больше четырнадцати) испуганно округлила огромные серые глаза, как видно, решив, что тот знатный юноша, которому они с бабкой час назад вправляли ушибленное колено и сломанную руку, умер, и теперь толпа разгневанных родичей пришла мстить за него. В следующее мгновенье лицо девушки исчезло за захлопнувшейся грубо сколоченной дверью, а затем вновь показалось сквозь дымную завесу в ближнем от двери оконце.
  Остановившись перед одностворчатыми жердевыми воротцами, озадаченный Ариабат обратился к Сакдарису:
  - Пойди узнай, чего она затворилась. Может, старухи нет дома?
  Сакдарис и решивший не отставать от него Канит, пронырнув между кривыми жердями, подошли к окошку с юной красавицей. Узнав, зачем они привели эту толпу молодых воинов, успокоенная девушка (Канит и Сакдарис уже знали, что её зовут Балуш), весело стреляя глазками то в одного, то в другого, сказала, что бабушка сейчас готовит отвар из целебных трав, и надо немножко обождать. В следующий миг из избушки донёсся недовольный окрик старухи, и девичье личико в окошке тотчас исчезло. Немного подождав, не выйдет ли девушка к гостям, Канит и Сакдарис вернулись с вестями к своим, человек десять из которых, приоткрыв ворота, зашли на подворье, тогда как остальные по-прежнему теснились снаружи.
  Минут через десять, когда окна перестали дымить, из отворившейся двери по выкопанным в земле ступенькам выползла, наконец, опираясь на загнутую крюком короткую клюку, старая знахарка. Грозная вещунья оказалась махонькой, сухонькой, согнутой чуть не пополам в пояснице старушкой со сморщенным, будто пожёванным коровой, коричневым лицом. Одета она была в длинный тёмно-коричневый сарафан из грубой шерсти, с расшитой замысловатым красным узором широкой полосой от горла до нижнего края подола, из-под которого выглядывали облезлые носаки её детских башмачков из мягкой оленьей шкуры. Маленькую, как у подростка, голову, узкие плечи и почти всю спину знахарки покрывал стянутый узлом на животе тёмно-серый тёплый вязаный платок.
  Оглядев узкими подслеповатыми глазками сгрудившихся возле ворот юношей, знахарка неспешно заковыляла к ним, пригнув дугой к земле неразгибающуюся спину. Посреди двора ей пришлось остановиться, чтобы приласкать подбежавшего с радостным меканьем козлёнка. Почёсывая между рожками доверчиво тыкавшегося в её расшитый подол козлёнка, ведунья спросила тихим, но внятным и совсем не старческим голосом:
  - Ну, добры молодцы, с чем пожаловали?
  - Да вот, бабушка, прознали мы, будто ты знаешь наперёд, что с кем станется, - ответил за всех на правах старшего Ариабат, не без некоторой опаски подходя вместе с братьями к колдунье. - Вот мы и пришли узнать, будет ли война с Боспором?
  - Про то, удалец, мне неведомо, - ответила старуха, прибирая из под ног козлёнка. - Про то лишь наш царь знает. А вот про то, какую тебе долю боги уготовили, могу рассказать, коли не боишься.
  - Ну, расскажи хоть про это, раз уж мы пришли, - с заметным разочарованием в голосе протянул Ариабат к старухе широкие заскорузлые ладони. Прежде чем осматривать их, ведунья, скосив по-птичьи набок голову, глянула в таящие скрытую тревогу светло-карие глаза молодого воина и предупредила, что за доброе предсказание она берёт плату золотом, а за худое - серебром.
  - Договорились, - кивнул в знак согласия Ариабат.
  Опустив взгляд на его ладони, ворожея изучала их секунд десять, после чего объявила, что он падёт со славой в бою, не дожив до седых волос. Выслушав ведьмин приговор, Ариабат с беспечной улыбкой срезал с рукава и протянул гадалке рельефную золотую бляшку.
  - На вот, держи! Если слова твои сбудутся, ты заслужила золото: смерть в бою - радость для воина!
   Ариабат отступил в сторону, уступив место перед ведуньей близкому другу, хабею Скопасису. Ему старуха слово в слово повторила то же, что и Ариабату и тоже получила от него золотую пластинку, которую, как и предыдущую, спрятала в широкий рукав.
  Третьим подошёл к гадалке Скиргитис. Предвидя, что и ему хитрая старуха "нагадает" тоже, что и Ариабату со Скопасисом, поднеся ладони к самому её носу, спросил с ехидной ухмылкой:
  - А можешь, старая, назвать моё имя?
  - Нет, не могу.
  - А кто мой отец? Какого я роду-пемени?
  Старательно вглядываясь в ладони, старуха отрицательно покачала головой.
  - Сколько у меня жён, детей?
  - Жена у тебя одна... один сын... если не считать прижитых со служанками ублюдков.
  Выстроившиеся в очередь за спиной Скиргитиса воины при последних словах гадалки заржали молодыми жеребцами.
  - Умрёшь ты молодым и бесславно... Нехорошо умрёшь.
  Скривив в надменной усмешке губы, Скиргитис достал из потайного кармана в поясе серебряную греческую монету и кинул в ладонь старухе.
  - На, ведьма! Ничего-то ты не знаешь! Только дуришь доверчивых простаков.
  Пряча подношение в рукав, знахарка печально вздохнула:
  - Будешь помирать - вспомнишь меня.
  Ладони Савмака, не без внутреннего трепета заступившего на место Скиргитиса, знахарка изучала непривычно долго, даже взяла их в свои руки и поднесла ещё ближе к глазам, будто не веря тому, что там увидела. Подняв, наконец, голову, впилась, точно шипами, маленькими жёлто-карими глазками во взволнованное лицо Савмака.
  - Ни жены, ни детей у тебя, молодец, пока что нет... Но тебя полюбит царевна.
  Отошедший за Ариабатом и Скопасисом к ближнему плетню Скиргитис выразительно хохотнул, а Савмак густо покраснел, вспомнив минувшую ночь с Сенамотис, и окончательно проникся безграничным доверием к каждому слову провидицы.
  - Жизнь твоя будет короткой, а слава долгой, как у царя... А смерть твоя приедет на белом коне.
  Достав из ножен кинжал, драгоценный подарок Сенамотис, Савмак срезал с левого запястья золотую бляшку с профилем пантеры, молча положил её на ладонь гадалке и отошёл к старшим братьям.
  Ставший на его место Фарзой протянул вещунье вместо ладоней два сжатых кулака.
  - Угадай, в какой руке твоя плата.
  На миг заглянув ему в глаза, старуха вновь опустила голову, повиснув на подпиравшей ладони под подбородком клюке, и впилась взглядом в едва заметно подрагивавшие у её острого птичьего носа кулаки. Все замерев ждали, что будет дальше. Наконец ведьма оторвала от клюки левую руку и коснулась скрюченным перстом правого кулака Фарзоя.
  - Здесь ты спрятал золото (Фарзой перевернул кулак и разжал пальцы: на ладони лежал крохотный золотой олень), а тут, - коснулась старуха второго кулака, - серебро.
  Фарзой разжал второй кулак и теснившиеся с вытянутыми шеями позади него товарищи шумно выдохнули, увидев на его левой ладони серебряного сокола. Даже не взглянув на его ладони, знахарка загнула его пальцы обратно в кулаки, поглядев на смущённо опустившего глаза юношу с грустной укоризной.
  - Твоих зверушек, молодец, я не возьму - твоей жизни я не увидела. Думаю, ты с большей пользой потратишь их у Сириска.
  Многие опять загоготали, смутив посрамлённого Фарзоя ещё больше. Отойдя к плетню, он скривил в ухмылке рот:
  - Обиделась, старая. Не захотела мне гадать... Ну и ладно! Наверно, и правда, лучше обменять этих зверушек на вино и греческих девок.
  Больше никто не рискнул испытывать ведунью, убедившись воистину, что боги или демоны позволяют ей видеть то, что сокрыто от обычных людей. Некоторые, оробев, тихонько отступили в сторону, предпочтя оставаться в неведении о своём будущем. Более смелым вещунья после недолгого осмотра ладоней объявляла уготованную им судьбу. И редко кому она обещала долгую жизнь и спокойную смерть в окружении многочисленных детей и внуков; почти всем предстояло умереть молодыми: кому со славой - от копья, стрелы или меча, а кому и бесславно - от насланной злыми духами болячки. Некоторым она, как и Фарзою, отказалась предсказывать, говоря, что знаки на их ладонях слишком неразборчивы. Выдохнув с облегчением, те спешили отойти к узнавшим свою участь товарищам.
   Дожидаясь остальных, парни нашли себе утешение, любуясь миловидной внучкой вещуньи, незаметно вышедшей из хижины и присевшей на лавочке под окошком. Положив на колени дремавшую на лавочке чёрную кошку, девушка лукаво постреливала из-под бархатных ресниц блестящими тёмно-зелёными глазками на пялившихся на неё с улыбками юных воинов, наверняка мечтавших оказаться на месте кошки.
  Когда в очереди возле гадалки оставалось меньше десяти человек, из кривых улочек теснившегося между рекой и обрывом пригорода послышался дробный перестук копыт и из-за поворота вынесся одвуконь, как на пожар, высокий, худощавый, длинноногий, как аист, парень в серых холщовых штанах, растоптанных всмятку коричневых башмаках и грязно-буром кафтане без всяких украшений, с остриженной под горшок непокрытой светло-русой головой. Неожиданно увидев на подворье знахарки толпу молодых воинов в отделанных серебром и золотом кафтанах и башлыках, наездник испуганно натянул поводья прежде нещадно погоняемых коней.
  Подъехав под обращёнными на него удивлёнными взглядами рысцой к воротам, парень, в котором сыновья Скилака узнали слугу своего брата Ториксака, крикнул высоким петушиным голосом:
  - Матушка Нельма! Госпожа Евнона рожает! Меня послали за вами! Просили поскорей!
  - Хорошо, хорошо. Счас поедем. Балуш, принеси мою корзину! - обернулась знахарка к внучке, переложившей кошку с колен на лавку и вскочившей при первых словах долговязого слуги. Махнув по спине длинной белёсой косой, девушка юркнула в низкую дверь и тотчас выскочила обратно, неся на перекинутой через левое плечо широкой кожаной лямке плетёный из луба прямоугольный короб, закрытый сверху лубяной крышкой. Притворив за собой дверь и перегородив её поставленной наискосок ивовой палкой, Балуш поспешила вслед за бабушкой к воротам.
  Предложив тем, кто не успел показать ей свои ладони, наведаться к ней завтра, старая ведьма вышла с внучкой за ворота. Ступив на большой плоский камень, вросший в землю сбоку ворот, знахарка довольно ловко как для своих лет забралась на покрытую чёрным овечьим руном спину подведенной Ториксаковым слугой саврасой кобылы, забрав в одну руку повод, а другой держа у холки свою клюку. Следом на конской спине позади старухи умостилась её помощница с висящим у правого бедра коробом.
  Повернув коня за торопившим Ториксаковым слугой, старая карга обернулась к вышедшему за ворота Ариабату.
  - А война вскорости будет, не сомневайтесь! Навоюетесь, детушки, всласть.
  - Ты ж говорила, что не знаешь! - радостно осклабился Ариабат.
  - Ну а теперь знаю! - заверила знахарка и, стукнув клюкой вислому кобыльему брюху, припустила прыткой рысью за мышастым мерином нетерпеливого поводыря.
  - Ну что, Скиргитис, поспорим на пояса? - обратился с лукавой ухмылкой Ариабат к двоюродному брату после того как старая ведьма с внучкой скрылись в лабиринте пригородных подворий.
  - Надо было спорить, когда я предлагал, а не почём зря тащиться сюда, - отказался Скиргитис под громкий хохот десятков голосов.
  Через полчаса весёлая компания во главе с Ариабатом, пройдя вслед за всадницами грязными, тесными, извилистыми улочками нижнего пригорода, выбравшись по крутому подъёму на гору, подходила к гостеприимно распахнутым воротам постоялого двора Сириска. У торчащей у съезда с большой дороги греческой гермы, Савмак, смущённо покраснев, сказал братьям, что сходит узнает, кого родила Евнона, и, провожаемый насмешливыми репликами насчёт внучки знахарки и гоготом товарищей, направился скорым шагом к юго-восточным городским воротам.
  Часа через два после захода солнца, когда отец и братья решили, что Савмак остался ночевать у Ториксака, тот неожиданно объявился в отцовском шатре, с трудом отыскав его во тьме поглотившей землю, луну и звёзды беспросветной ночи. Приласкав отцовского мерина и свою кобылку, Савмак бесшумно нырнул в шатёр, полный лежащих, закутавшись в тёплые бурки воинов: помимо Скилака с сынами и слуги Тирея, в нём ночевали ещё бунчужный, барабанщик и десяток телохранителей вождя.
  Пробравшись на ощупь в центр шатра, он отстегнул пояс с оружием, скинул кафтан, скифики, оставшись в рубахе и штанах, улёгся на своё место между отцом и Канитом, сунул под голову башлык и накрылся полой расстеленной там бурки. По разлитой в темноте тишине - не слышно было ни единого всхрапа - Савмак почувствовал, что в шатре никто не спит.
  - Отец! Братья! Не спите? - спросил он громким шёпотом.
  - Нет. Только легли, - ответил вполголоса Скилак.
  - Ну что там Евнона? - прошептал с другой стороны Канит.
  - Полчаса назад родила Ториксаку сына, - чуть громче, чтоб всем в шатре было слышно, сообщил Савмак. - Настоящего богатыря! Наверно, вырастет таким же силачом, как Тинкас.
  - Хвала милостивой Табити! - сдержанно порадовался Скилак. - Ну всё, спите. Завтра съездим, поглядим на нового родича.
  В шатре залегла тишина, нарушаемая лишь вздохами и перетоптыванием коней за кожаной стенкой.
  Минут через пять, когда многие в шатре уже засвистели носом, Канит, приблизив губы к самому уху Савмака, чуть слышно прошептал:
  - Савмак... А как ты выбрался из города?
  - А так же, как ты от тавров. Десятник воротной стражи спустил меня со стены на аркане... Спи, давай!
  
  ГЛАВА 5
  
  Вождь Скилак проснулся, когда в шатре ещё висела густая вязкая тьма, сотрясаемая раскатистым храпом полутора десятков человек, сквозь который слышался какой-то отдалённый, монотонный, заунывный шум. Стараясь не потревожить спавших по бокам сыновей, Скилак накинул лежавший в изголовье кафтан, отыскал в ногах и натянул скифики и стал на ощупь пробираться к выходу, отмеченному узкой серой полоской чуть приоткрытого с одной стороны полога, держа в одной руке пояс с акинаком, а в другой - башлык. Приподняв полог, вождь с наслаждением вдохнул полную грудь бодрящего прохладного воздуха. С едва посеревшего неба на утыканную чёрными конусами шатров землю сеял унылый осенний дождь.
  Надев башлык и подпоясавшись, Скилак вышел из шатра. Слуга Тирей, чутко дремавший возле входа, зябко поёживаясь и зевая, высунулся наружу вслед за вождём.
  - Лежи ещё, поспи, пока не рассветёт, - дозволил Скилак, и Тирей с удовольствием нырнул обратно в тёплое нутро шатра.
  Обойдя шатёр, вождь ласково огладил мокрые спины и шеи трёх стоявших там коней, почесал под мордой ткнувшегося с радостным пофыркиванием в плечо хозяину Серого. Пройдясь между шатрами напитов, Скилак выбрался из табора, пересёк дорогу и справил нужду на краю ближайшей ложбины.
  Когда моросившее нескончаемым стылым дождём небо немного посветлело и стало похожим на золу, из города подъехал обоз из полусотни прикрытых рогожами высокобортных телег со свежевыпеченным хлебом. Костры для готовки горячей пищи в это утро пришлось разводить в шатрах, где ещё минувшим днём были предусмотрительно припасены сухие дрова.
  По пробуждавшемуся табору слонялось всё больше народу. Нужда выгоняла его обитателей из тёплых шатров под дождь, вынуждала разбредаться по окрестным полям и оврагам. Сотни молодых воинов поскакали к Пасиаку за водой, другие бегом несли от дороги в шатры корзины со сладко пахнущим хлебом и относили обратно к обозу пустые корзины.
  Скилак велел одному из подвернувшихся под руку молодых воинов скакать на Сером на пастбище и пригнать сюда коней Ариабата, Савмака и Канита. Воин вернулся к шатру вождя с тремя конями (повод каждого коня был накинут на шею бежавшего левее) как раз к концу завтрака.
  Вынеся из задымленного шатра чепраки, сыновья Скилака накинули их на мокрые конские спины. Запрыгнув на коней, Скилак и трое его сыновей отправились в город смотреть новорожденного сына Ториксака. Более дальней родне его по обычаю покажут (если доживёт) через месяц-другой, когда родитель соберёт всех на праздник в честь дарования малышу имени.
  Долговязый Мард, с утра слонявшийся под дождём между Ториксаковым шатром и кибитками его жён, стоявшими среди сотен других шатров и кибиток сайев в восточной части города, заметив приближающихся от юго-восточных ворот четырёх всадников, похожих издали на мокрых грифов, заскочил в шатёр предупредить хозяек о приезде гостей. Между хаотично расставленными от центральной площади до стены над обрывом шатрами и кибитками сайев, чей черёд был в этом месяце охранять царскую столицу (в их числе оказалась и сотня Ториксака), было непривычно безлюдно: все, включая неугомонных ребятишек, попрятались от холодного дождя в тёплых, уютных шатрах.
  С низким молчаливым поклоном Мард принял у спешившихся перед шатром сотника важных гостей коней и привязал их к стоявшей сбоку кибитке. Старшая хозяйка Ашика в накинутом на плечи и голову тёмно-вишнёвом плате встречала свёкра и деверей у прикрытого плотным пологом входа в шатёр. При первом же взгляде на её мокрое, белое, безрадостное лицо Скилак почуял недоброе. Склонившись в низком поклоне, Ашика крепко прижалась дрогнувшими бледными губами к жилистой руке тестя и, оросив её закапавшими с глаз слезами, негромко заголосила:
  - Ой, батюшка, беда у нас!.. Евнона с вечера исходит кровью. Нельма, знахарка, что только ни делала, всё никак не может унять кровь.
  Не выпуская руку тестя из своих трепещущих рук, она досказала шёпотом:
   - Нельма говорит, что дитя, когда выходило, порвало ей внутреннюю жилу. Говорит, наша Евнона к вечеру истечёт кровью и помрёт, и-и-ы-ы!
  - Что с дитём? - глухо спросил Скилак.
  - С маленьким всё ладно: крепенький, здоровенький. Уже и кормилицу добрую для него нашли.
  - Добро... Веди, показывай.
  Пригнув головы, Скилак и трое его сынов вошли вслед за Ашикой в полутёмную переднюю часть шатра, перегороженного посредине завесой из серых конских шкур. Евнона лежала в задней половине шатра на мягком ложе из настеленных на солому под дальней стенкой овчин, прикрытая по шею пёстрым шерстяным одеялом. Пара тусклых медных каганцов, подвешенных на тонких цепочках к жердям по обе стороны ложа, освещала её красивое тонкое белое лицо, заострившийся нос и подбородок, опавшие, словно у старухи, щёки и огромные чёрные, устремлённые в потолок глаза. Правой рукой она бережно обнимала замотанного в льняные пелёнки ребёнка, мирно спавшего под боком у матери. В правом от ложа углу утирали неудержимо катившиеся по раскрасневшимся щекам ручьи служанки Ашики и Евноны. С другой стороны стояла, опершись на клюку, согнутая пополам старуха-знахарка, с жалостью глядя сбоку на лицо умирающей, а позади неё её юная помощница полоскала в большом медном чане с парующей водой окровавленные тряпки. Малолетних детей Ториксака в наполненном терпкими запахами лекарственных трав шатре не было.
  Когда Скилак и трое его сынов, обнажив головы, бесшумно подошли к ногам Евноны, та медленно, будто через силу, опустила глаза. Узнав свёкра, она вымученно улыбнулась и тихо, но внятно произнесла:
  - Вот... родила сына... как обещала.
  Переведя взгляд на служанку, приказала:
  - Распеленай... Пусть поглядят... какой богатырь.
  Служанка осторожно переложила свёрток на край ложа и размотала пелёнки. Малыш, недовольно засопев и заурчав во сне, раскинул пухлые ручки и ножки, выставив напоказ висящую внизу живота тоненькую "свистульку". Евнона, склонив голову на правое плечо, с любовью и радостью глядела на сына.
  - Закутывай, - приказал Скилак через несколько секунд, боясь, как бы малыш не замёрз.
  Нежно прижав мягкий свёрточек себе под мышку, Евнона опять перевела взгляд на свёкра, попятившегося вместе с угрюмо глядящими в землю сыновьями к выходу.
  - Как мне хочется... дождаться Ториксака... Как думаете... он скоро вернётся?
  - Держись, дочка, - глухо пробубнил Скилак сквозь застрявший в горле ком. - Не сегодня-завтра он должен приехать.
  - Я дождусь...
  По правому виску и левой щеке Евноны скатились две слезинки.
  Ашика, вытирая платком горькие слёзы, отвела Скилака с сыновьями, которые решили остаться рядом с несчастной Евноной до её смертного часа, в соседний шатёр полусотника Орсила, в котором со вчерашнего дня находились её дети. Савмак и Канит скоро ушли к расположенной неподалёку стене над береговым обрывом и до вечера прогуливались по ней под непрестанным холодным дождём от юго-восточной башни до ближнего угла царской крепости, вглядываясь сквозь мутную пелену в сбегавшую с заречных голых холмов дорогу: не покажется ли на ней сотня всадников со звенящим колокольцами посольским бунчуком? Но до вечера, когда ранние сумерки скрыли от глаз дорогу и всю землю за Пасиаком, бунчук царского посла так и не показался.
  Не дождавшись Ториксака, вечером Евнона впала в забытье, и через три часа душа её тихо покинула бескровное хладеющее тело, отлетев дожидаться любимого мужа и господина на другой стороне Неба.
  Скилак с сынами заночевал в шатре полусотника Орсила. Утром, едва стража открыла ворота, Мард поскакал за бальзамировщиком. Скилак, три его сына и льющая ручьями слёзы Ашика (обе жены Ториксака жили дружно как сёстры) сидели с понурыми лицами справа от лежащей на смертном ложе Евноны, слушая плач и сочувственные слова заходивших поклониться усопшей женщин Ториксаковой сотни. После потянулись женщины и из других стоявших в городе сотен, быстро прознав о несчастье.
  Вскоре снаружи послышался дробный топот копыт и удивлённый голос Октамасада, только теперь узнавшего от толпившихся вокруг шатра и кибиток заплаканных женщин о смерти младшей Ториксаковой жены.
  Войдя со скорбными масками на лицах в шатёр (разделявший его надвое полог был убран), Октамасад и двое сопровождавших его сыновей отвесили усопшей родственнице низкий поклон. Пробормотав слова сочувствия и утешения Скилаку, его сынам и Ашике, Октамасад со Скиргитисом и Сакдарисом опустились рядом с ними на колени и, сев на пятки, застыли в скорбном молчании, мрачно уставившись на отмеченное печатью смерти юное лицо покойницы. Через минуту-другую Октамасад испустил тяжкий вздох и, приблизив губы к правому уху Скилака, тихо предложил ему выйти на двор - есть важные вести. Вслед за отцами встали и направились к выходу их молодые сыновья, которым тягостно было видеть смерть своей ровесницы, да к тому же такой красивой.
  Дождь к этому времени прекратился, хоть небо по-прежнему было окутано, словно саваном, мрачной тёмно-серой пеленой.
  - Скилак, табор бурлит! - возбуждённо заговорил вполголоса Октамасад, подходя с вождём к топчущимся возле кибитки коням. - Царские слуги сворачивают царский шатёр и обкладывают скалу Ария дровами! По войску тут же разлетелась молва, что Главк то ли убит, то ли брошен в яму в Пантикапее вместе со всей своей охраной!
  Ашика, вышедшая с тревожно бьющимся сердцем из шатра вслед за братьями мужа, испуганно охнула за их спинами. Скилак обнял её за дрогнувшие в рыдании плечи и твёрдым голосом сказал, что греки могли схватить нашего посла и его охранников, но в то, что их убили, он не верит: такого быть не может!
  В эту минуту к Ториксаковому шатру подъехала в сопровождении показывавшего дорогу Марда грубо сколоченная пароконная телега бальзамировщика. Пока знахарь сговаривался со Скилаком о вознаграждении за свою работу, двое его помощников вынесли из шатра через поднятую Мардом боковую стенку и уложили на дощатое дно остро пахнущей дёгтем телеги сперва солому с ложа, потом осквернённые смертью овчины и наконец - под громкий плач и завывания сотен обступивших Ториксаково подворье женщин и детей - завёрнутую в тонкое льняное покрывало покойницу.
  Кто-то из родичей умершей, выказывая ей почесть, должен был сопроводить её к дому бальзамировщика. Скилак взглянул на тоскливо разглядывающих землю под ногами сыновей. Почувствовав его взгляд, Савмак, ощущая в душе щемящую жалость к несчастной Евноне, вызвался поехать. Сев на Ворона, он тронулся с низко опущенной головой, вместе с печально сгорбившимся на саврасой кобыле Мардом, за медленно покатившей к юго-восточным воротам телегой.
  Выехав из города, они спустились с кручи к реке, медленно проехали через весь пригород, жители которого, отдавая почесть знатной покойнице, прервав на несколько минут свои занятия, молча стояли у ворот и на перекрёстках, и остановились у одного из подворий на северной окраине, где отдельным небольшим посёлком жили неапольские знахари, помимо лечения больных, занимавшиеся и бальзамированием умерших, тела которых, согласно древнему обычаю (впрочем, редко теперь соблюдавшемуся даже знатью), перед погребением должны быть доступны для прощанья и оплакивания родными и близкими на протяжении сорока дней и ночей. Похлопав по плечу смахивающего слёзы Марда, оставшегося следить, чтобы бальзамировщики не сотворили с телом его госпожи ничего недозволенного, Савмак развернул коня. Свернув у знакомого двора вещуньи Нельмы направо, поскакал кратчайшей дорогой через Западную балку в табор.
  На глазах у стоявшего, оглаживая морду коня, в створе оставленных раскрытыми жердевых ворот Марда молодые помощники знахаря перенесли Евнону с телеги под пристроенный сбоку к жилищу, открытый спереди дощатый навес, положили на занимающий всю его средину сколоченный из толстых некрашеных досок широкий помост, распеленали и переложили её старательно обмытое служанками после смерти тело в стоящее на помосте большое деревянное корыто.
  Вышедший через пару минут из дома знахарь, проговорив нараспев заклинания, взрезал Евноне острым кривым ножом живот, вычистил из неё все внутренности, засунув вместо них душистые травы и семена, так же, как это было сделано с царём Скилуром, и зашил живот конским волосом. Тем часом, пока один из подручных знахаря помогал ему потрошить покойницу, другой наполнил выложенный из камней посреди двора широкий круглый очаг соломой с её ложа, а сверху положил окровавленные овчины. Старуха-жена знахаря вынесла из мазанки огонь и зажгла солому, потом подошла к навесу, поглядела на покойницу, покачала жалостно головой: "Молоденькая-то какая! Ох, горе, горе..." - и ушла обратно в дом.
  Сделав своё дело, знахарь вынес из-под навеса деревянное ведро с внутренностями Евноны, пробормотал нараспев над быстро разгоравшимся очагом новую порцию молитв и заклятий и вывалил содержимое ведра на охваченные по краям пламенем, густо дымившие овчины. Подручные знахаря вновь завернули заметно полегчавшее тело Евноны в её покрывало. Увидев, что они собираются положить её в телегу прямо на голые доски, Мард сбегал, насобирал под росшими за домом на берегу реки ракитами охапку опавших листьев и выстелил ими дно телеги, чтоб его госпоже мягче было ехать.
  Один из помощников знахаря сел с кнутом на облучок, Мард забрался на свою кобылу, и Евнону той же дорогой, так же неспешно повезли домой. Через поднятую боковину её опять занесли в Ториксаков шатёр, по-прежнему окружённый толпою скорбящих женщин. Роняющие без удержу горючие слёзы служанки под присмотром Ашики распеленали Евнону и обрядили в её любимые праздничные одежды и украшения. Затем пребывавшие в шатре жёны Ториксаковых полусотников и десятников вынесли её на руках из шатра (опять-таки через стену) и бережно уложили в изготовленный к этому времени столяром-греком гроб - прямоугольный сосновый ящик, выкрашенный снаружи красной краской, а внутри выложенный для мягкости стружкой и обитый войлоком.
  Мард опустил за покойницей боковину шатра, чтобы её душа не смогла найти туда дорогу и не тревожила живых. Другие присутствовавшие тут слуги под горестные всхлипы, вздохи и стоны женщин накрыли гроб крышкой, подняли его с земли и поместили в стоящую в нескольких шагах кибитку Евноны, из которой были вынуты все вещи, кроме устилающего дощатое дно полосатого красно-чёрного рядна. Здесь, под охраной посаженной на цепь собаки, Евноне предстояло отныне ждать за плотно задёрнутыми пологами - в темноте, холоде и одиночестве - возвращения своего мужа Ториксака.
  
  Между тем, шёл уже пятый день после отъезда Главка на Боспор. Палак со дня скачек сидел безвылазно в царском дворце. Ночи он проводил в непрестанных утехах с четырьмя своими жёнами, вознаграждая себя и их за долгое "голодание", потом отсыпался до полудня и через час-другой устраивал продолжавшиеся до сумерек, обильные едой и выпивкой пиры для братьев, вождей, тысячников, старых отцовских советников и своих молодых друзей - каждый день в "тронной" зале пировали с царём по шесть-семь десятков человек.
  С каждым днём Палак всё больше недоумевал, почему так долго не возвращается Главк. А между тем кормить томившееся без дела на Священном поле пятидесятитысячное войско было весьма накладно: ежедневно оно съедало сотни голов скота из царских стад, тысячи выпеченных из царского зерна хлебов, выпивало по четыре сотни амфор вина (скептухи) и тысячи бурдюков пива и бузата (простые воины). Очевидно, Лигдамис был прав, предположив, что боспорцы задержали у себя Главка и всех его спутников, чтобы выгадать время и успеть подготовиться к войне: переправить войска из-за Пролива, вооружить и разместить вдоль Длинной стены горожан.
  - Во всяком случае, я бы на их месте так и поступил, - сказал Лигдамис во время пира на четвёртые сутки после отъезда Главка.
  Палак всё больше жалел о том, что не обрушился на Боспор внезапно, как советовал Марепсемис.
  - Подождём ещё день. Если завтра к вечеру Главк не вернётся, выступаем в поход, - решил Палак и приказал свернуть завтра царский шатёр и обложить скалу Ария пятьюдесятью возами дров. Шесть десятков вождей и вельмож, сидевшие по краю огромного ковра перед покрытым белой бычьей шкурой царским возвышением, ответили молодому царю громкими криками одобрения.
  На другое утро Священное поле загудело тысячами радостных голосов, когда воины увидели, что царские слуги сворачивают походный царский шатёр и обкладывают скалу, близ которой он стоял, вязанками дров, привезенных со склона ближайшей горы - крайней в спускавшемся с юга жёлто-зелёными волнами массиве Таврских гор.
  По идущему, наверное, от Таргитаевых времён обычаю, скифы отправляли с дымом на Небо подарки Арию дважды: первый раз - перед выступлением в поход, когда просили бога войны помочь им сокрушить врага, и второй раз - по окончании похода, когда отдавали ему в благодарность за победу каждого сотого пленника.
  Среди воинов тут же разлетелась молва, что боспорцы то ли убили, то ли бросили в яму Палакова посла со всей его охраной. С этими-то новостями и примчался утром к шатру Ториксака Октамасад с обоими сыновьями.
  
  Часа за два до полудня Посидей вышел из калитки своего дома на улицу и быстро пересёк наполненную голосами взволнованно обсуждающих новости людей площадь, выбрасывая далеко вперёд посох и не отвечая на обращённые к нему приветствия и расспросы. Миновав Золотые ворота, он перешёл на более степенный шаг, да и то лишь потому, что начал задыхаться - в его возрасте сильно не разбежишься!
  Войдя в пустую в этот ранний по нынешним временам час "тронную" залу (если не считать пары охранников-сайев, денно и нощно стороживших вход в женскую половину дворца, а заодно и расстеленную на каменном возвышении перед дверью священную шкуру белого быка, так пока и не побывавшую в чане дубильщика), Посидей свернул в левый боковой коридор, тянувшийся через всё крыло до бокового выхода. Войдя в одну из прикрытых кожаными пологами дверей на правой стороне, он оказался в покоях царского логографа Симаха из двух небольших комнат.
  Тридцатилетний Симах был сыном царя Скилура, прижитым от рабыни-эллинки, захваченной во время набега на тогда ещё херсонесскую Равнину. Проявив среди незаконнорожденных братьев наилучшие способности в освоении эллинского письма и счёта и имея к тому же прекрасную память, он был по велению царя оскоплён в подростковом возрасте, чтобы иметь возможность входить во всякое время по зову хозяина на женскую половину, сделавшись сперва помощником царского писца, а после того как тот лет пять назад переселился на Небо, заняв его место. Был Симах весьма хорош собой: высок, худощав, белокож; узкое продолговатое лицо со следами недавних порезов вместо морщин, обрамлено русыми волнистыми локонами, не успевшими ещё отрасти до прежней длины; умные зеленовато-карие глаза, унаследованные от отца, широко расставленные по бокам длинного тонкого прямого носа, зорко глядели из-под тёмных бровей; завершали портрет чувственные вишнёвые губы, узкие овальные скулы и круглый, безволосый "бабий" подбородок.
  - Симах, будь добр, сходи, разбуди царя, - попросил с порога Посидей, часто и шумно дышавший после быстрой ходьбы.
  - К чему такая спешка? - тонким детским голосом спросил царский писец, подняв глаза от развёрнутого в руках толстого свитка на внезапно ворвавшегося гостя, и не подумав вставать со своего удобного мягкого кресла у боковой стены. - Прошу, присаживайся, почтенный Посидей, - указал он на кресло по другую сторону краснолакового квадратного столика со стоявшей на нём бронзовой трехфитильной лампой. - Давай немного обождём, скоро царь сам проснётся.
  - Хорошо. Можно и обождать, - сказал Посидей, усаживаясь в кресло. - Но тогда ответ держать тебе.
  - Да что случилось-то? Скажи толком! - всерьёз обеспокоился Симах.
  - Четверть часа назад в мой дом явился боспорский купец Полимед... В качестве посла от Перисада.
  Аккуратно положив свиток на стол, Симах встал с кресла и поспешил на женскую половину. Взглянув из любопытства на кожаную бирку с названием, прикреплённую к торцу одного из чёрных эбеновых стержней, на которые был намотан свиток, Посидей хмыкнул: евнух интересовался рассуждениями Платона о государстве. Положив свиток на место, он встал и не спеша вернулся в центральный зал.
  Не прошло и пяти минут, как царь ворвался через заднюю дверь в "тронный" зал и стремительно подошёл к склонившему седую голову в почтительном (впрочем, не особо низком) поклоне Посидею. Палак так спешил за долгожданными новостями, что даже не захватил шапку и не подпоясался, - только набросил поверх белой с красным узором льняной рубахи и мягких малиновых шаровар алый суконный кафтан, обшитый по краям бегущими друг за дружкой золотыми оленями и волками. Шапку и пояс с акинаком нёс шедший за царём Симах.
  - Ну что, Главк наконец вернулся? - не стал терять время на приветствия Палак. - Симах сказал, он привёз Полимеда?
  - Не совсем так, государь. Полимед приехал один. Точнее, в сопровождении десятка охранников-сатавков, - ответил Посидей, глядя прямо в глаза Палаку. - Басилевс Перисад прислал его к тебе с поздравлениями и дарами. А Главк и сотня сайев задержаны в Пантикапее в обеспечение его безопасности.
  - Ах, вот оно что! - воскликнул Палак и, покосившись через плечо на навостривших уши стражей у дверей гинекея, добавил, понизив голос. - Ну, пойдём, расскажешь подробнее.
  Следом за царём Посидей и Симах вошли в расположенные между "тронной" залой и комнатами Симаха хорошо знакомые Посидею трехкомнатные покои с красивой греческой мебелью - рабочий кабинет Скилура, часто обсуждавшего там с доверенными советниками государственные дела, перешедший теперь в распоряжение нового царя, имевшего, как и все царевичи, в переднем дворце и собственные покои.
  Сев на указанный плюхнувшимся в передней комнате в мягкое кресло Палаком стул, Посидей рассказал, что менее получаса назад к нему неожиданно заявился купец Полимед, приехавший скрытно в простой скифской кибитке всего с десятью охранниками сатавками. Причём ехал он по размокшей от дождей дороге без спешки, добравшись из Пантикапея до Неаполя лишь на третий день. Первым делом Полимед показал Посидею привезенные от Перисада подарки: украшенную десятком крупных самоцветов золотую корону для царя и четыре красивые золотые пекторали для его жён, и попросил у Посидея помощи в сохранении мира и прежнего доброго согласия между Скифией и Боспором.
  - Так что, Перисад принял мои условия? - в голосе и устремлённом в глаза Посидею взгляде Палака заметно было разочарование.
  - Я не успел спросить об этом его посла, так как сразу поспешил сюда, - ответил старик.
   - А ты сам как думаешь?
  - Полагаю, он приехал торговаться... Государь, лучше немного уступить и покончить с этим по-доброму, не доводя дело до войны и кровопролития. Твой великий отец при желании мог бы покорить Херсонес и Боспор, но не стал этого делать, потому что хорошо понимал, как важно для скифов иметь эллинов друзьями и союзниками, а не врагами.
  - Мой отец пятьдесят лет копил силы, и теперь их накоплено достаточно!
  - Да, но этой силой следует пользоваться с мудрой осторожностью. Война - слишком опасное и дорогое удовольствие: ведь всё, что копилось годами и десятилетиями, по воле богов может быть потеряно за один день.
  - Ха-ха! У меня под рукой пятьдесят тысяч великолепных конных воинов, жаждущих испить вражеской крови! Ведь из-за того, что мы долго ни с кем не воевали, многие не могут привести в дом жену! Все вожди и скептухи, всё войско там, на Священном поле ждёт и хочет войны. Никто не хочет мира!.. А ты что скажешь, Симах? - обратился Палак к сидевшему слева на низеньком табурете с вощёной табличкой и резным костяным стилосом в руках секретарю. - Смогут ли боспорцы противостоять нашему войску?
  - Куда им против нас, государь! Они потому и прислали Полимеда просить о мире, что не надеются одолеть нас в битве. Может, надеются, что мы удовлетворимся головой Полимеда? - предположил Симах.
  - Хе-хе! Ладно, пошли Зариака в табор объявить вождям о приезде боспорского посла. Пусть немедля съезжаются сюда: послушаем, что нам скажет Полимед, а затем примем решение.
  - Только прошу, государь, сохраняй в разговоре с послом царственное спокойствие и хладнокровие. Помни, что Главк и сотня сайев в Пантикапее ответят за его голову своими головами, - обратился Посидей по старой памяти с наставлением к Палаку, прежде чем отправиться домой за боспорским гостем.
  
  К полудню полсотни человек высшей скифской знати собрались в "тронной" зале, с нетерпением ожидая появления царя и боспорского посла. Все понимали, что именно сегодня, в этой самой зале, решится быть или не быть войне.
  Палак вышел из левого коридора в сопровождении Иненсимея и Симаха в полном царском облачении: усыпанной самоцветами золотой тиаре, обшитом чеканными золотыми пластинами алом кафтане с лежащей на груди вокруг шеи пекторалью, узких коричневых штанах, украшенных золотыми зверями красных скификах и заткнутой за золотой пояс царской булавой.
  Склонив головы, вожди хором пожелали царю здравствовать тысячу лет. Молча кивнув в ответ, Палак уселся на вышитую золотом подушку в центре бычьей шкуры, после чего его советники и вожди расселись по краям расстеленного между потушенным очагом и царским помостом огромного ковра - каждый на отведенное ему по старшинству и близости к царю место.
  Поймав взгляд царя, стоявший у входных дверей глашатай громогласно объявил:
  - Полимед, сын Полимеда, посланец боспорского царя Перисада просит дозволения лицезреть светлые очи владыки скифов!
  - Пусть войдёт, - дозволил Палак.
  Створки дверей тотчас распахнулись, впустив томившегося перед входом в окружении десяти пеших сатавков и полусотни конных сайев боспорского посла. Прижимая обеими руками к груди отделанный перламутром и золотыми гирляндами ларец, Полимед дошёл на подкашивающихся ногах до середины ковра и, наткнувшись, как на остриё копья, на холодный змеиный взгляд Палака, от которого у него по хребту побежали мурашки, согнулся в долгом поясном поклоне. Распрямив, наконец, спину, забегал пугливым взглядом по хмурым лицам сидевших вблизи царя вельмож в поисках Посидея. Встретив его вопрошающий взгляд, Посидей ответил едва заметным подбадривающим кивком. Тогда, набравшись смелости, Полимед вновь перевёл взгляд на Палака и, не отрывая глаз от угрожающе торчащей у его живота шипастой булавы, смог выдавить из себя непослушным, заплетающимся, как у пьяного, языком старательно заученные слова приветствия:
  - М-мой гос-сподин, П-перисад, сын П-перисада, басилевс Б-боспора, м-моими недостойными устами выражает с-свою величайшую р-радость по с-случаю избрания П-палака, любимого с-сына своего великого д-друга и с-союзника С-скилура владыкой и повелителем с-скифов, желает царю П-палаку тысячи лет радости, б-благополучия, п-процветания и с-счастливого царствования, и просит п-принять от него по такому с-счастливому с-случаю эти дружеские д-дары для царя и его п-прекрасных жён.
  И Полимед передал ларец стоящему в двух шагах справа глашатаю. Тот прошёл с ларцом в вытянутых руках вперёд, поставил его перед Палаком на край царской ступени и откинул крышку. Сидевшие поблизости вельможи, вытянув шеи, пытались разглядеть, что находится в ларце. Кажется, никто бы не удивился, если б и в этот раз Зариак извлёк из него украшения из бронзы и меди. Но глашатай выложил из ларца на всеобщее обозрение на бычью шкуру сперва украшенную самоцветами зубчатую корону (надо будет ещё проверить золотая она или только позолоченная!), затем четыре различные по форме и узору, но в равной мере изящные золотые женские пекторали.
  Оглядев боспорские дары с показным пренебрежением и не пожелав в ответ здоровья, радости и благополучия басилевсу Перисаду, Палак потребовал объяснить, почему Перисад проявил такое неуважение к царю Скилуру, поднеся ему, словно нищему, жалкие поделки из меди и бронзы.
  Молитвенно сложив ладони у груди, Полимед поклялся всеми богами, что дары, положенные в ларец для царя Скилура в присутствии самого басилевса Перисада, были все из чистого золота.
  - Так, значит, это ты, сын собаки, подменил их по дороге в Скифию?! - гневно воскликнул Палак.
  - Н-нет! К-клянусь, это н-не я!
  Багровая краска на лице Полимеда вмиг сменилась мертвенной бледностью, губы затряслись мелкой дрожью. В его голове вихрем пронеслись воспоминания о допросе, учиненном ему Аполлонием в его дворцовом кабинете, после того как Перисад приказал ему ехать послом в Неаполь. Вонзившись в него колючим недоверчивым взглядом, тесть потребовал рассказать ему всю правду: это он подменил дары? Полимед горячо поклялся, что не он, рассказал о ссоре с женой, в самом деле предложившей ему подменить дары (об этом Аполлоний мог узнать от своей внучки), но и сама Андокида не могла тайком от него произвести подмену: где бы она нашла в одну ночь посуду для подмены? К тому же (не моргнув глазом, солгал он для пущей убедительности) утром перед отъездом он проверил содержимое ларца - всё было на месте. Затем, приблизив губы к самому уху Аполлония и с опаской поглядывая на закрытую дверь, Полимед шёпотом высказал тестю свою убеждённость в том, что дары подменили следующей ночью в доме Хрисалиска, опоив его за ужином вином с сонным зельем. И он честно рассказал, как открыл утром в своей кибитке царский ларец, увидел подмену и в панике испортил ключ, поскольку сообщать об этом Лесподию и Оронтону было уже поздно - они приближались к Ситархе.
  После минутного молчания, Аполлоний велел Полимеду держать обо всём этом рот на замке. По его смягчившемуся голосу и взгляду Полимед понял, что тесть ему поверил. На вопрос, как ему объяснить пропажу золота Палаку, Аполлоний после долгих раздумий посоветовал ему твёрдо стоять на том, что посуда в ларце, оставленном у ног Скилура, была золотая, а куда она затем пропала - ему не ведомо...
  - Вся посуда в ларце, который я оставил в ногах у царя Скилура, была из чистого золота! - воскликнул Полимед, перестав вдруг заикаться, и, воздев испуганно выпученные глаза к потолку, добавил: - Пусть поразит меня владыка Папай, если это не так!
  С полминуты все молча ждали, не прогремит ли гром, и не испепелит ли клятвопреступника огненная стрела владыки Неба.
  - Но почему ключ от ларца оказался испорчен? - прервал молчание Палак уже куда более миролюбивым тоном. - И как внутри него оказалась бронза и медь?
  - Я, правда, не знаю, - развёл руками Полимед, надеясь, что самое худшее для него осталось позади.
  - Врёшь, подлый пёс! - гневно сверкая очами, вмешался в разговор Марепсемис. - Это ты подменил дары - больше некому! Почему ты сидел тогда у нашего костра, как на ножах?! Потому, что боялся усраться со страху, что мы захотим при вас взглянуть, что в ларце!
  - Н-нет! Я в самом деле хотел уехать как можно скорее, но не поэтому, - с жаром возразил старшему брату царя Полимед, опять багровея и покрываясь холодной испариной. - А потому, что м-мне перед отъездом сообщили... что моя ж-жена мне изменяет. Вот я и спешил, чтобы успеть в Пантикапей до темноты... Загнал своих п-прекрасных серых коней... и... и застал дома жену с любовником, гинекономархом К-криптоном, которого убил на месте. Об этом весь г-город знает!
  - Тогда выходит, что ваши дары подменил кто-то из скифов? - обратил Палак вопрошающий взгляд вправо на сидевшего рядом с отцом Дионисия.
  - Но это невозможно! - живо воскликнул тот. - Царская повозка со всеми оставленными на ней дарами всё время находилась под присмотром сайев и жрецов!
  - Да брешет он, пёс шелудивый! - не выдержал и второй царевич Эминак. - Выгораживает своего хозяина, этого толстого борова Перисада! В том ларце с самого начала была медь! Прикажи прижечь ему пятки - всё, собака, расскажет!
  При последних словах Эминака, Полимед опять сделался серым как полотно.
  - Нельзя, он посол, - тотчас напомнил Посидей.
  - Пусть скажет, каков ответ Перисада на наши требования, - предложил Лигдамис.
  - Ты привёз ответ? - обратился Палак к Полимеду.
  - Да... Мне велено п-передать, что десять золотых т-талантов - сумма н-невозможная. Во всём Боспоре не найти с-столько золота! Но ради сохранения между нашими с-странами прежних добрых отношений басилевс П-перисад готов уплатить один золотой т-талант.
  - Ха-ха-ха! Так я и думал! - обрадовано воскликнул Палак.
  - В крайнем с-случае, Перисад готов наскрести два таланта з-золота, - поспешно добавил Полимед.
  - А как насчёт второго моего требования - выдать мне на суд троих послов, поднесших царю Скилуру фальшивые дары? - спросил Палак, ядовито ухмыляясь.
  - Н-на это басилевс П-перисад не с-согласен. Нигде на с-свете не принято выдавать п-послов, - пробормотал несчастный Полимед, едва не стуча зубами от страха.
  - Итак, Перисад выбрал войну, - громко объявил Палак и пробежал взглядом по лицам своих вождей, будто пытаясь узнать, как они приняли эту новость. - Что ж, тем лучше! Пусть теперь пеняет на себя!
  Переведя нахмурившийся под сурово сведенными бровями взгляд опять на пепельно-серое лицо стоящего в десяти шагах перед ним Полимеда, Палак презрительно процедил сквозь зубы:
  - С каким удовольствием я окропил бы твоей кровью меч Ария, да головы моих сайев для меня дороже. Твоё счастье! Ступай вон с моих глаз! Иненсимей, распорядись, чтобы его и его охранников до обмена держали на аркане под неусыпным надзором.
  Почтительно кивнув головой, Иненсимей, сидевший первым по левую руку от царя (с другой стороны ближе всех к царской ступени восседал Марепсемис), поспешил вслед за счастливо отделавшимся Полимедом во двор.
  - Эх, и всё-таки надо было поджарить ему ноги огоньком! - воскликнул с сожалением Эминак, едва стоящие у дверей царские слуги закрыли за Полимедом и Иненсимеем тяжёлые створки.
  - Зря только три дня потеряли, - недовольно пробурчал Марепсемис, не упустивший случая указать на ошибку Палака. - Нужно было сразу уводить войско к боспорской границе и там ждать ответа. Ясно же, что Перисад прислал этого пса только чтобы потянуть время и лучше подготовиться к нашему нападению.
  - Это ему не поможет! - громко возразил Палак. - Всё равно против нашей силы боспорцам не устоять! Посидей со своими эллинами построит для нас тараны, которыми мы пробьём одну за другой все их стены и заставим Перисада бежать за Пролив. Я верно говорю, Посидей?
  - А что, если боспорцы призовут на помощь сираков? - задал неожиданный вопрос Посидей. - Мой тебе совет - выторговать у боспорцев побольше золота и серебра и покончить это дело миром. Уверен, что именно так бы поступил в подобном случае сам Скилур.
  - А что скажут вожди? - обратился Палак к своим вельможам. - Как вы считаете, чего больше сейчас жаждет оскорблённая душа нашего великого отца Скилура - боспорского золота или боспорской крови?
  - Крови! Крови! - закричали разом шестьдесят глоток.
  - Сперва крови, а затем золота! - мудро уточнил вождь палов Агаэт, как только хор голосов умолк, и зала содрогнулась от дружного хохота.
  - Вот видишь, Посидей, - обратился к любимцу отца Палак, отсмеявшись вместе со всеми, - мы, скифы предпочитаем смывать обиды вражеской кровью. Ты же, хоть и прожил с нами полвека и носишь скифскую одежду, настоящим скифом так и не стал - остался в душе всё тем же эллинским торгашом.
  Все, кроме Дионисия, опять загоготали - теперь над старым греком, так и не сумевшим переродиться в скифа.
  - Сколько чепраков на корову не надевай, а в кобылу ей не превратиться! - напомнил Агаэт пришедшуюся к месту народную присказку, когда ржание начало стихать, и под сводами царского дворца покатились новые раскаты смеха.
  Посидей молча проглотил обиду. В этот момент он окончательно убедился, что, едва став царём, молодой Палак поспешил забыть один из заветов отца, не раз советовавшего ему перед смертью ценить мудрость Посидея и почаще прислушиваться к его словам. Оно и понятно: молодым всегда кажется, что они умнее и дальновиднее стариков. Если затеваемая Палаком война завершится успешно, то он окончательно утвердится в этом мнении, если же потерпит неудачу, то есть надежда, что он ещё вспомнит о старом советнике своего отца.
  Палак приказал своему главному повару Дардану, давно ожидавшему от него знака у входных дверей, заносить еду. Вождям он объявил, что сегодня обед будет коротким, а затем, не теряя более ни одной лишней минуты, войско выступит в поход на Боспор.
  Когда через час с небольшим Палак, наскоро попрощавшись перед дворцом с матушкой Опией, сестрой Сенамотис, жёнами и детьми, приехал со своей многочисленной свитой на Священное поле, все шатры там уже были свёрнуты и увязаны вместе с казанами и иными немногими вещами, без которых не обойтись в походе, на вьючных лошадей, костры затоптаны, а воины спешно разыскивали в пригнанных с окрестных пастбищ табунах, взнуздывали и седлали своих коней. Ещё через полчаса суета, шум и толкотня на Священном поле наконец улеглись; выстроившись по племенам, тысячам и сотням, пятьдесят тысяч воинов застыли на конях нога к ноге вокруг обложенной до самого верха дровами скалы, увенчанной сияющим как зеркало огромным мечом бога войны.
  Купол сумрачного, несмотря на разгар дня, неба закрывали густые, многослойные пепельно-серые облака. Наползая стелившимися у самой земли дымчатыми клубами со стороны Меотиды, они обволакивали туманной пеленой бесчисленные вершины Таврских гор, тяжело переползали через горные хребты и пропадали с глаз на просторах бескрайнего Полуденного моря. Время от времени с хмурых туч начинал кропить землю холодными мелкими брызгами нудный осенний дождь.
  Пять пар жрецов держали у подножья скалы на затянутых вокруг шеи арканах украшенных алыми лентами молодого красно-коричневого быка и тёмно-гнедого, не знавшего узды и седла жеребца, выбранных Палаком в дар Арию.
  Но прежде надлежало определить, благоприятствуют ли боги задуманному делу. Трём самым опытным гадателям (тем самым, что пять дней назад бросали прутья перед избранием Палака) на сей раз воля богов не открылась: у одного прутья упали точно в очерченный круг, но двое других промахнулись. Потерпела неудачу и следующая тройка: на сей раз двое бросили прутья удачно, но третий дал маху. И только третья тройка гадателей, к большому облегчению сидевшего с непроницаемым лицом на тонконогом белом коне Палака и к радости всего войска, дала благоприятный ответ: с третьего раз боги таки дозволили выступить в поход.
  Жрецы развели коня и быка по разные стороны обложенной снизу доверху поленьями скалы. Сойдя с коня, тотчас взятого под уздцы царским конюхом Мазаком, Палак отцепил от пояса золотой ритон и наполнил его красным и густым, как кровь, вином из бурдюка виночерпия Кробила. Подойдя к жертвенному коню, Палак медленно вылил вино из ритона на круп, спину, грудь и лоб недовольно всхрапнувшего и замотавшего головой жеребца. Переложив опустевший ритон в левую руку, Палак вынул из золотых ножен акинак и быстро полоснул отточенным лезвием по вздутому между арканами конскому горлу. Жеребец попытался взвиться на дыбы, но четверо жрецов, крепче натянув арканы, удержали его на месте. Палак наполнил ритон алой кровью, хлынувшей струёй из перерезанного горла, и отступил в сторону. С полминуты жеребец стоял, шатаясь, с хрипом и бульканьем выпуская из перерезанного горла вместе с кровью воздух, затем рухнул на подкосившиеся передние ноги, завалился на правый бок и забился в смертной агонии.
  Передав ритон с жертвенной кровью одному из жрецов, Палак вытер о шерсть на боку испустившего дух жеребца акинак, сунул его обратно в ножны и снял с пояса золотую чашу. Наполнив её вином из Кробилова бурдюка, направился к удерживаемому по другую сторону скалы шестью крепкими жрецами быку. Окропив ему хребет и темя между рогами вином, царь наполнил чашу кровью из перерезанного бычьего горла.
  С чашей в одной руке и ритоном в другой, Палак взошёл к священному мечу Ария по сложенным с закатной стороны ступенями поленьям.
  - О, великий Арий, властитель войны, повелитель воинов! - во весь голос обратился он к торчащему в расщелине мечу. - Прими в дар от своего верного сына и слуги лучшего жеребца и лучшего быка! Испей их сладкую кровь! - Палак выплеснул на одну грань меча кровь жеребца из ритона, а на другую - кровь быка из чаши. - Вкуси их сочного, жирного мяса! Помоги своим любимым детям одолеть злых ворогов-боспорцев! Я обещаю принести тебе в дар после нашей победы каждого сотого пленника! Да будет так!
  Оглядев с высоты широченное кольцо островерхих башлыков вокруг скалы, унизанное игольчатой щетиной копий, Палак увидел воочию захватывающую дух огромность своего войска, и лицо его озарила гордая улыбка. С мыслью о невозможности слабому и немногочисленному боспорскому войску противостоять этакой силище, он медленно спустился на землю.
  Вернувшись к своему коню, над которым Тинкас держал царский бунчук, Палак передал ритон и чашу виночерпию и ополоснул испачканные кровью руки. Отмыв чашу и ритон от крови, Кробил вернул их хозяину.
  Тем временем жрецы быстро и умело разрубили туши коня и быка на куски, внесли их наверх и разложили вокруг меча на настеленном поверх дров бревенчатом помосте. Старейший жрец, всё это время стоявший с горящим смоляным факелом, вручил факел царю. Как только последние жрецы спустились с помоста, Палак двинулся вкруговую вдоль дровяной стены, поджигая обильно политый жиром хворост внизу. Подпалив со всех сторон громадное кострище, Палак бросил факел на дровяные ступени, вернулся к бунчуку и, ступив на спину ставшего на четвереньки Мазака, уселся на своего белоснежного мерина.
  Густые клубы белого дыма окутали скалу, помост с разрубленными частями жертвенных животных и сам меч Ария. Сырые дрова долго не хотели поддаваться огню. Но постепенно раздуваемый восточным боспорским ветром огонь набрал силу, разъярился, завыл по-волчьи и охватил скалу снизу доверху взметнувшимися много выше перекрестья гигантского меча длинными жёлто-оранжевыми языками. Десятки тысяч глаз, как завороженные, глядели со спин всхрапывающих и пятящихся от жара коней и с высоких неапольских стен на поглотивший скалу и божественный меч огонь, окрасивший багряным заревом вислые брюха облаков. Наконец стена огня стала спадать, столб сизого дыма, растворявшегося в тащившихся над Священным полем облаках, сделался тоньше и жиже, искр в нём стало меньше...
  Примерно через час, когда дрова перегорели и рассыпались у подножья почерневшей скалы тлеющими в золе углями, успевший сменить парадное царское облачение на более удобный походный кафтан и башлык Палак приказал сидевшему на коне справа Зариаку бить сигнал к выступлению в поход. Сняв с запястья плеть, глашатай стал бить шаровидным концом деревянной рукояти в висевший у его правого колена продолговатый барабан.
  Развернув коня, Палак тронул за раздвигавшим широкогрудым массивным конём плотные ряды всадников бунчужным Тинкасом к огибавшей Священное поле дороге. Ехавший справа от царя Зариак продолжал до самого спуска к Пасиаку усердно колотить в обтянутый тонкой телячьей кожей барабан (два долгих удара - три коротких, два долгих - три коротких), слева занял свое законное место глава сайев Иненсимей. Сразу за ними ехали трое братьев царя и трое старших сынов Марепсемиса: 23-летний Скил, 20-летний Сурнак и ещё не пробовавший вкус вражеской крови 16-летний Фарзой. (Что до двух других братьев царя, то у Лигдамиса сыновья были ещё слишком малы для похода, а Эминаку жёны рожали почему-то одних только дочерей.) За младшими царевичами ехали царский конюх с парой запасных коней, виночерпий, оружничий, повар и десятеро охранников царя и царского бунчука. Далее следовали телохранители и слуги царевичей с запасными конями, затем пять тысяч сайев (одна тысяча осталась охранять Неаполь и Тафр), за сайями - в определённом во время последнего обеда у царя порядке - племенные дружины.
  После проезда войска из обеих ворот Неаполя на большую дорогу выехало около сотни накрытых дерюгами высокобортных телег и кибиток запасами стрел, зерна, соли, вина и пр. Здесь же, под надёжной охраной сотни сайев ехал в своей кибитке боспорский посол Полимед. Замыкали обоз кибитки и телеги двух десятков эллинских мастеров - плотников и кузнецов. Что до Посидея, то приняв во внимание его старческую немощь, Палак перед отъездом из дворца велел ему остаться дома и нянчить на покое внуков.
  После того, как голова войска переехала по верхней плотине на правый берег, кто-то за спиной Палака затянул звонким радостным голосом любимую походную песню, тотчас подхваченную тысячами мощных голосов:
  
  Саранчой мы летим, саранчой на чужое нагрянем,
  И бесстрашно насытим мы алчные души свои,
  И всегда на врага тетиву без ошибки натянем,
  Напитавши стрелу смертоносною желчью змеи.
  Налетим, прошумим - и врага повлечём на аркане.
  Без оглядки стремимся к другой непочатой стране.
  Наше счастье - война, наша верная сила - в колчане,
  Наша гордость - в не знающем отдыха быстром коне!*
  
  (Примечание: Стих. К. Бальмонта.)
  
  Хабы и напиты покинули Священное поле последними, получив от царя задание охранять на марше выкативший из Неаполя обоз.
  Когда царский бунчук только двинулся в голове войска к речному обрыву, Скилак подозвал к себе младшего сына. Положа руку ему на плечо, вождь мягко сказал ему, что не может отпустить Ишпакая в дальний путь одного, ведь если нападут тавры, тому с одной рукой от них не отбиться. Поэтому Канит должен вернуться вместе с Ишпакаем в Тавану.
  - Но почему я, отец? - жалобным голосом взмолился Канит. - С Ишпакаем мог бы поехать кто-нибудь из опытных воинов.
  - Все опытные воины понадобятся нашему царю на Боспоре, - покачал головой Скилак. - А тебе пока ещё рановато на войну. Вот вернётся из похода с бородой на узде Савмак, женится на Фрасибуле, тогда придёт и твой черёд.
  - Ага, новой войны затем не будет ещё лет десять или двадцать, - едва сдерживая слёзы, возразил заунывным голосом Канит.
  - Ну, ты без войны не останешься. Через год отправлю тебя в набег на полунощных лесовиков, - пообещал Скилак.
  Канит лишь жалобно шмыгнул носом, поняв, что дальше спорить бесполезно - отец своего решения не изменит. Сидевший на коне бок о бок с Канитом Ишпакай, с забинтованной рукой на перевязи, попросил у вождя дозволения проводить войско до речного обрыва. Скилак дозволил.
  Ишпакай и Канит поехали по рядам, прощаясь с родными и друзьями. Выпустив из объятий плечи Канита, Савмак сунул ему в руку повод выигранной на скачках белой кобылы, попросив с мягкой сочувствующей улыбкой к своему возвращению хорошенько её объездить. Удерживая туманившие глаза слёзы, Канит кивнул.
  - Не переживайте, братаны! - оскалив с показным весельем острые края зубов, хлопнул Ишпакая пятернёй по здоровому плечу восседающий рядом с Савмаком Скиргитис. - Похоже, наш молодой царь любит войну. Чует моё сердце - после Боспора поведёт нас в поход на Херсонес.
  - Хорошо бы, - вздохнул, улыбнувшись, отъезжая за Канитом, Ишпакай.
  Когда, вслед за обозом и хабеями, напиты наконец тронулись последними с места, Ишпакай и Канит поехали по обочине рядом с братьями. Проезжая мимо города, Савмак, как и остальные, рыскал взглядом по верхам башен и стен в надежде среди сотен мужских, женских и детских лиц, с завистью, грустью и восторгом провожавших уходящее на войну войско, увидеть между зубцами знакомое лицо Сенамотис. Но, увы! Царевна вместе с царской роднёй, должно быть, следила за уходящим на восход войском со стены над кручей...
  Ворота постоялого двора Сириска в этот день были наглухо закрыты. Херсонесские и боспорские шлюхи и их хозяева тихо, как мыши в норах, сидели в своих комнатах. Проезжая мимо, Эминак предложил взять шлюх в обоз, но Палак, после недолгих раздумий, к досаде старших братьев и племянников, ответил, что скоро его воины добудут на Боспоре множество женщин. А что они проведут несколько ночей без баб, так тем лучше: злее будут в бою!
  Возле спуска к реке Канит и Ишпакай, пожелав отцам, дядьям, братьям и всем соплеменникам удачи и победы, отвернули влево. Потеснив стоящих на высоком берегу между горловиной спуска и угловой башней молодых скифских женщин (многие держали на руках маленьких детей) и малолеток обоего пола, юноши остановили коней на самом краю скалистого обрыва и стали молча глядеть, как хабеи, а за ними напиты, с реющими над головами вождей племенными бунчуками выезжают рысью из расщелины к плотине и скачут за обозом на ту сторону. Толпа женщин и детей над обрывом стала помалу редеть, но Ишпакай и Канит продолжали закаменело сидеть на замерших над пропастью конях и глядеть тоскливо в даль. И лишь когда последние ряды напитов исчезли за косогором, развернули коней и неохотно порысили в противоположную сторону.
  
  ГЛАВА 6
  
  Выступив со Священного поля около двух часов пополудни, Палак рассчитывал в первый день похода дойти до Ситархи - последнего скифского города перед боспорской границей. Но размокшая от дождей дорога, вышедшие из берегов бурлящие реки и ручьи, то и дело попадавшиеся на пути, и надвинувшаяся невдолге с востока темень сильно затруднили продвижение войска. Когда сумеречный день почти сразу превратился в непроглядную ночь, Палак выслал вперёд два десятка воинов с факелами, зажжёнными в попавшемся на пути селении, и продолжил ночной марш, решив придерживаться намеченной цели несмотря ни на какие препятствия, как это делал македонский царь Александр, взятый им за пример для подражания. Когда тускло мерцавшие в дождевой пелене факелы передних всадников осветили, наконец, наглухо закрытые ворота Ситархи, по ощущениям голодных и усталых воинов прошло уже добрых полночи.
  Вождь ситархов Агафирс пригласил царя, царских братьев и приближённых в свой дом - перекусить, обогреться, обсушиться и поспать в тепле. Пять тысяч сайев нашли приют и укрытие от дождя в домах, хлевах, сараях разбуженных неистовым собачьим гвалтом жителей крепости и пригорода. Племенным дружинам, продолжавшим подходить к Ситархе ещё в течение доброго часа, повезло куда меньше: им пришлось ставить шатры на мокром лугу вдоль дороги и ложиться спать на голодный желудок на снятых с коней мокрых чепраках, не снимая промокшей одежды, согревая друг друга теплом собственных тел, - всё из-за глупого, как считал Марепсемис, упрямства Палака, не остановившегося на ночлег, когда только начало темнеть, и дождь ещё не разгулялся.
  
  Глядя с высокой спины Ворона на охваченную огнём скалу Ария (жар от огромного костра, несмотря на то, что воздух был насыщен холодной влагой, ощущался даже за сотню шагов), Савмак, как, наверное, и все 50 тысяч истомившихся ожиданием воинов, испытал огромную радость и прилив сил оттого, что война с Боспором таки будет. Восторженно крича вместе со всеми: "Слава Арию! Слава Палаку! Смерть боспорцам!", Савмак мысленно просил грозного бога, чтобы тот помог ему убить побольше врагов и прославиться на этой войне; чтобы отец, братья и все сородичи вернулись домой в Тавану со славой и богатой добычей.
  Проезжая потом за отцом и дядей вдоль южной неапольской стены, Савмак думал о царевне Сенамотис, досадуя, что так и не попрощался с нею хотя бы взглядом. А вдруг его на войне убьют? Ему въяве представился скачущий навстречу безбородый греческий всадник на белом, как у царя Палака, коне, в блестящих стальных доспехах, с развевающимся над островерхим шлемом чёрным конским хвостом и занесенным над головою длинным мечом...
  Потом, когда скифская столица осталась далеко позади, Савмак вдруг подумал: может, вещунья, говоря, что его полюбит царевна, имела ввиду вовсе не Сенамотис? Ведь если бы Сенамотис вправду его полюбила, то, наверное, пришла бы проводить его на стену. Он никогда не интересовался, есть ли у царя Перисада дети. Наверно есть. Его так и подмывало спросить об этом (отец-то наверняка знает!), но так и не решился, побоявшись, что скакавший рядом Скиргитис сразу догадается, почему он об этом спрашивает и поднимет его на смех. "После спрошу у Ториксака. Он-то точно должен знать!" - решил Савмак. "Бедный Ториксак! Где он сейчас? Наверно сидит с товарищами под замком в холодном каменном подвале и не знает, что Евнона родила ему сына, а сама умерла... Бедная девочка!.. Нужно ли говорить Ториксаку, что Евнона умерла? Он-то наверняка спросит... Успеем ли мы управиться с Боспором за сорок дней?" Как и отец, Савмак не сомневался, что первое, что сделает царь Палак, придя на Боспор, это обменяет боспорского посла на Ториксака, Главка и остальных.
  Чем дальше на восток уходила растянувшаяся за горизонт колонна, тем мрачнее и темнее становилось небо, тем гуще падали холодные дождевые струи, тем порывистей и злее задувал навстречу ветер, и тем угрюмей становилось на душе Савмака. Он стал думать о первом враге, который падёт от его руки. "Кто это будет? Грек? Меот? Или сатавк?.. Неужели боспорские скифы будут с нами сражаться, не перейдут на нашу сторону?.. Молодой он будет или в годах? Всадник или пехотинец? А вдруг он окажется коротко стриженым, а то и вовсе лысым, да ещё и безбородым? Придётся сдирать и вешать на узду Ворона его кожу... Как я его убью? Копьём? Мечом? Стрелой?.. Навряд ли греки выйдут биться с нами в поле. Скорее, будут отстреливаться и отбиваться со стены. Значит, скорее всего, стрелой".
  Как и все молодые, не имевшие на уздечке украшений из вражеских волос воины, Савмак старательно пометил особой отметиной все стрелы в своём горите, чтобы после боя можно было установить, чья именно стрела сразила врага. "А что, если вражеская стрела поразит меня самого? На войне это со всяким может статься. Особенно в темноте. Прилетит невидимая, пущенная наугад стрела и вопьётся в горло, в щёку, в рот или, не дай бог, в глаз!.. Интересно, это очень больно, когда стрела вонзается в глаз?.. А может, я медленно, как Евнона, истеку кровью, раненый в грудь или живот, и утром отец и братья найдут в степи мой холодный, безжизненный труп... Повезут ли меня хоронить в Тавану?.. Навряд - на войне не до того. Наверно, зароют вместе с другими убитыми в чужой боспорской земле... Но нет! Ведунья ведь сказала, что сперва я прославлюсь так, что меня будут помнить и через много лет, как великого героя или царя. Гм!.. Значит, сейчас мне бояться нечего... Но почему она сказала, что я погибну от белого коня? Что это значит? Вражеский всадник будет на белом коне? Или белый конь размозжит мне копытом голову? Или я разобьюсь насмерть, упав с белого коня?.. Непонятно... Не надо будет ездить на белых конях. Хотя до сих пор ездил, и всё было хорошо". Савмак покосился на круп отцовского мерина. "Интересно, отцовского Серого мне тоже считать белым, или он всё-таки серый?"
  После того как свинцовые сумерки как-то сразу превратились в непроглядную ночь, а кони впереди всё бежали и бежали, меся копытами влажную землю, и этой утомительной скачке, казалось, не будет конца, мысли в голове Савмака ворочались всё медленнее, отяжелевшие веки начали слипаться, монотонный топот, позвякиванье сбруи и оружия, пофыркивнье коней и все другие звуки делались всё глуше и отдалённей, словно растворяясь во тьме. Подбородок Савмака бессильно падал на грудь, и он, как и многие вокруг, прижимая правой ляжкой притороченное наискосок к чепраку копьё, начинал незаметно дремать, зная, что умница Ворон и без узды не выбьется из строя.
  Наконец, уже глубокой ночью, войско остановилось-таки на ночлег, как показалось Савмаку в чистом поле, хотя среди скептухов прошелестело, что возле Ситархи, откуда до боспорской границы уже рукой подать. Под усилившимся с вечера непрестанным дождём Савмак сполз с Ворона на землю, вынул из ртов Ворона и Белолобого удила, снял с них тяжёлые, мокрые чепраки и, поставив их голова к хвосту, привязал поводьями одного к другому за задние ноги (так же поступили и другие воины). Как только Тирей с воинами установили на мокрой траве отцовский шатёр, Савмак залез в него одним из первых, расстелил в середине чепраки, положил под голову щит, а под руку - копьё и пояс с оружием, потом, как был в одежде и скификах, завернулся с головой в тёплую непромокаемую бурку и тут же провалился в чёрную бездонную яму сна...
  
  Под утро дождь прекратился, но землю накрыла, словно опустившееся с неба облако, плотная пелена тумана, в которой, опять-таки, невозможно было отыскать какое-нибудь топливо для костра. Воины лежали и сидели в шатрах голодные и продрогшие (дни к середине осени стали холодные, а ночи - ещё холоднее) и терпеливо ждали, когда медленно и неохотно разгоравшийся в невидимых небесах день рассеет окутавшую землю серую мглу. Ждать пришлось долго: туман мало-помалу растаял лишь ближе к полудню, но солнце так ни разу и не проглянуло из-за густой завесы облаков, опять принявшихся орошать стылую землю противным моросящим дождём.
  Проведя остаток ночи в тёплой постели с красивой жаркотелой служанкой вождя Агафирса (не остались без женских ласк и тепла и старшие братья царя), Палак проснулся довольно поздно. Вставив напоследок безотказной служанке ещё одну палку, Палак не спеша оделся (довольная служанка, скатившись голышом с постели, натянула ему на ноги скифики) и вышел в горницу, где уже сидели вдоль стен на устилающем пол цветастом ковре, попивая вино в ожидании завтрака, его старшие братья, племянники, дядя Иненсимей и хозяин Агафирс с тремя старшими сынами. Коротко ответив на приветствия, Палак направился к выходу. Агафирс тотчас послал одного из сыновей проводить царя до нужника, а затем полить ему на руки.
  Убедившись, что двигаться дальше в таком молоке нечего и думать, Палак согласился с Иненсимеем, что спешить теперь особо некуда: всё равно застать боспорцев врасплох уже не удастся - они наверняка уже ждут нас на своих заградительных стенах. Палак хотел было пригласить к завтраку тысячников и вождей, но Марепсемис возразил, что они сюда все не влезут, да и как их отыскать в таком тумане? Палак махнул рукой: "Ну, ладно", и сел на почётное место между хозяином и Марепсемисом.
  Агафирс подал знак стоявшим наготове в дверях поварни празднично одетым жёнам и дочерям заносить старательно готовившиеся с раннего утра обильные и разнообразные жареные, тушеные, варёные и копчёные мясные кушанья, овощи, сыры, приправы, горячие хлебные лепёшки и напитки на любой вкус в украшенных рельефными и чеканными узорами золочёных и серебряных греческих кувшинах.
  После того как все насытились и ополовинили содержимое кувшинов, Палак объявил Марепсемису и Эминаку, что поручает им захват Феодосии.
  - Думаю, десяти тыщ вам хватит?
  - Хватит, - буркнул Марепсемис, старательно скрывая охватившую его радость.
  - Тогда оставлю вам тысячу сайев, а также племена хабов, напитов... фисамитов и авхатов. Будет как раз десять тысяч.
  - Добро, - согласился Марепсемис. - И оставь мне десяток греков для постройки таранов.
  - Оставлю, - пообещал Палак. Оба были довольны: Марепсемис - тем, что получил самостоятельное командование (Эминак будет, само собой, у него первым помощником) и не нужно будет подчиняться Палаку, а Палак - тем, что удаляет из главного войска двух старших братьев и особенно давящего на него и на вождей своим авторитетом Марепсемиса, так пока и не смирившегося с новым статусом Палака и готового возражать и противоречить чуть ли не любому его решению.
  Когда туман наконец растаял, и Палак с отдохнувшими в тепле и сытыми сайями выехал из Ситархи, горя нетерпением скорее двинуться к близкой уже боспорской границе, племенные вожди доложили ему, что их воины со вчерашнего полудня ничего не ели, и попросили дать им час времени, чтобы пообедать. Возвращаться в дом Агафирса было плохой приметой, поэтому Палак с ближайшим окружением укрылся в одной из бедных мазанок на восточной околице пригородного селища.
  Пока воины, рассеявшись по округе, ломали на реке тростник и камыш и рубили ивняк для костров, вожди и скептухи покупали у ситархов для своих воинов овец, гусей, уток, кур, телят и коней - на убой и про запас, а также корзины свежеиспеченного хлеба... Прошло почти два часа, прежде чем воины смогли сварить, изжарить и закоптить мясо на плохо горящих, зато обильно дымящих внутри шатров кострах, насытились, спрятали что-то про запас в седельные сумы, оседлали подкормившихся на окрестных полях и лугах коней и построились на дороге в походную колонну.
  Выехав наконец с крайнего двора, Палак занял место в голове колонны с лицом, хмурым и мрачным под стать погоде, из-за которой поход начался совсем не так стремительно, как ему бы хотелось, нетерпеливо огрел мерина плетью по гладкой белой ляжке, и повёл замешкавшееся войско стремительным галопом на восход, навстречу славе и добыче.
  Проскакав без роздыха два фарсанга до реки Бик, Палак и передовые воины увидели на той стороне десяток скачущих во весь дух навстречу сайев. Остановив взмахом руки свой десяток на правом берегу, десятник погнал коня в мутный многоводный поток, доходивший в самом глубоком месте коню по брюхо, и вымчал на низкий левый берег, на котором остановился во главе нескончаемой колонны Палак. Это был гонец от тысячника Лампсака, посланного со своей тысячей пару часов назад разведать приграничную боспорскую землю. Устами своего десятника Лампсак сообщил, что приграничные земли боспорцев вплоть до постоялого двора Дамона у развилки пусты - в брошенных селениях сатавков не осталось даже захудалой собаки.
  Скривив рот в кислой ухмылке, Палак толкнул пятками коня и погнал его в воду. Слева от царя на вражеский берег переправился Тинкас с бунчуком, справа - Зариак с барабаном и десятник, тотчас умчавшийся со своими людьми обратно к Лампсаку с наказом, соблюдая осторожность, двигаться дальше к Длинной стене.
  Итак, за эти несколько дней сатавки успели убежать со всем своим скарбом за греческие стены. Но неужели среди них не нашлось никого, кто оставил бы службу грекам и перешёл на сторону своих собратьев? Палак надеялся, что таковых окажется немало. Неужели так велика их вера в неодолимость греческих укреплений? Неужто они станут сражаться заодно с греками против своих кровных родичей?
  На правом берегу пограничного Бика четверо сыновей Скилура распрощались, пожелав друг другу удачи и победы. Палак с 40-тысячным войском поскакал походной рысью по большой Пантикапейской дороге дальше на восход, а Марепсемис повёл свои 10 тысяч напрямки к тянувшейся изогнутым каменным гребнем по краю обширного камышового болота пограничной феодосийской стене.
  
  ГЛАВА 7
  
  Феодосийский номарх Лесподий третьи сутки как переселился из дома Хрисалиска поближе к пограничной стене. Поскольку казарма эфебов была набита битком, номарх с прислужником-рабом и двумя десятками конных телохранителей (они же вестовые) обосновался в расположенной напротив казармы усадьбе космета феодосийских эфебов Мосхиона, своего старого товарища и друга.
  Плотно пообедав в компании хозяина и командира своей охраны Никия, Лесподий ушёл в соседнюю комнату, чтобы по давнишней привычке часок вздремнуть. Не снимая одетого поверх тёплой шерстяной туники толстого кожаного панциря, обшитого от пояса до колен узкими вертикальными серебряными полосами, он прилёг на кушетку и закрыл глаза. Но тревожные мысли, стучавшие в виски стальными молоточками, вот уже третий день не давали уснуть.
  Впервые за десять с лишним лет, что он был здесь номархом, ответственным за защиту города, хоры и скифской границы, Феодосии угрожало нашествие грозного врага. А ведь в его распоряжении было всего две сотни профессиональных воинов! (Больше в условиях мира и добрососедства со скифами и не требовалось.)
  Когда четыре дня назад, поздним вечером, в Феодосию примчался одвуконь спешный гонец из Пантикапея с кратким письмом от архистратега Молобара, в котором тот, не объясняя причин, извещал о почти неизбежной войне со скифами и о том, что их внезапное нападение может произойти с часу на час, Лесподий, по совету Хрисалиска, не теряя ни минуты, разослал своих телохранителей кричать по всем городским улицам тревогу и созывать граждан с оружием на агору. Одновременно конные вестники умчались от дома Хрисалиска к лагерю эфебов у ворот Северной стены и дозорному посту на Столовой горе. Присутствовавший при отправке гонцов Хрисалиск вспомнил о Дамоне; к счастью, пантикапейский гонец, заехавший к нему на постоялый двор, чтобы сменить загнанного коня, предупредил его о грозящей опасности.
  В равной мере удивлённые и напуганные внезапной ночной тревогой, горожане сбежались на освещённую десятками факелов агору меньше чем за час. Притащились, опираясь вместо привычных посохов на копья, даже убелённые сединами старики.
  Подождав, пока площадь наполнилась людьми, а под колоннами у входа в пританей собрались вокруг него и Хрисалиска все 33 городских демиурга, Лесподий, озарённый, словно бог войны Арес, яркими переливами огней на зеркальных пластинах доспеха, поднял к венчающему его великолепный шелом красному султану зажатый в правой руке свиток и в тотчас повисшей над агорой гулкой тишине напряжённым, вибрирующим голосом доложил о только что полученных из столицы новостях. На посыпавшиеся отовсюду недоуменные вопросы, что случилось, номарх ответил, что никаких подробностей архистратег Молобар не сообщил, по-видимому, из-за великой спешки. От гонца известно лишь, что сегодня в Пантикапей приехал посол нового царя скифов Палака Главк, сын небезызвестного Посидея.
  - Возможно, он и предупредил о готовящемся вторжении скифов на Боспор, - предположил Лесподий, - а наш город, как известно, первый на их пути. Может быть, в эту самую минуту они подкрадываются к нашей Северной стене. Первое, что мы должны сейчас решить, - будем ли мы оборонять нашу хору или затворимся в городе? - обратился он к собранию, так и не открытому с соблюдением всех правил и обрядов - не было времени!
  В ответ площадь взревела единодушным требованием защитить хору, не допустить врага к усадьбам, в которых немало граждан жило с семьями круглый год. Тогда Лесподий объявил, что все, кто старше 55 лет, остаются в городе охранять ворота и стены. Те, кто имеет верховых лошадей, должны вернуться домой, оседлать коней и как можно скорее скакать к Северным воротам. Все остальные строятся в колонну по шесть и сей же час выступают вместе с ним к Большим воротам и далее к Северной стене. Демиурги и жрецы остаются в городе, чтобы просить помощи и защиты у наших богов и организовать снабжение войска продовольствием и всем необходимым.
  Давно отвыкшие от оружия ополченцы (многие не брали его в руки с тех пор, как отслужили в юности два года эфебами), поспешавшие за ускакавшим вперёд с сотней конных охранников Акрополя и царского дворца номархом, дистанцию в два десятка стадий до Северной стены одолели чуть ли не бегом. К счастью, у Северной стены всё пока было спокойно. В открытые настежь ворота как раз въезжал обоз Дамона, вынужденного бежать в великой спешке с семьёй, рабами и домашней скотиной с постоялого двора у развилки.
  - Будем надеяться, что тревога окажется ложной и в итоге всё обойдётся, - сказал ему и толпившимся у ворот растерянным и немного напуганным эфебам Лесподий.
  Дождавшись пехотинцев, Лесподий повёл их вдоль стены в сторону Трапезы - ближней к западному краю залива конусовидной горы с плоской, как стол, вершиной. Возле каждой второй башни он оставлял по сотне воинов с наказом самим выбрать себе гекатонтарха, пентаконтархов и декеархов, после чего три десятка воинов должны подняться на стену на усиление жиденькой цепочки дозорных эфебов, а остальные могут устраиваться на отдых у подножья своего участка стены.
  Однако этой ночью скифы так и не объявились, а утром, когда тревога отступила вместе с ночной тьмой, многие стали уверять, что на самом деле это была всего лишь устроенная Лесподием проверка боеготовности граждан, а скифы и не думают нападать.
  Проскакавшие на рассвете вдоль стены посыльные передали приказ номарха всем новоизбранным гекатонтархам собраться во дворе крепости эфебов. Крепость эта представляла собой нечто вроде постоялого двора, вытянутого вдоль стены прямоугольником от проезжих ворот в сторону моря. Единственные двустворчатые ворота, прорезанные посередине короткой западной стены (ближней к проезжим воротам), выводили на длинный, узкий двор, посыпанный слоем смешанного с ракушечным крошевом песка и окружённый деревянным навесом. Возле ворот находились поварня, пекарня, кладовые с запасами продуктов, а также трапезная на открытом воздухе, с рядами длинных столов и скамей под широким навесом. На противоположной стороне находилась конюшня на сотню лошадей и отхожее место. По длинным сторонам двора размещалось около сотни тесных клетушек, в каждой из которых стояли по углам четыре узких деревянных топчана, покрытых истёртыми до дыр овчинами (одеялами эфебам служили их шерстяные плащи).
  Когда гекатонтархи съехались в крепость (каждому из них Лесподий ещё ночью прислал верхового коня и двух конных вестовых), выяснилось, что всего у Северной стены находится 23 с половиной сотни воинов (включая две с небольшим сотни желторотых эфебов и две сотни профессиональных вояк), из которых четыре сотни конных, - по сотне на каждый стадий стены. Счастье ещё, что закончился сезон мореплавания, а то бы их было на шесть-семь сотен меньше! Хмуро оглядев гекатонтархов (все они были известные и уважаемые в городе люди - хозяева мастерских, торговцы, судовладельцы, земледельцы), Лесподий заявил, что если скифы нагрянут в большом числе, удержать Северную стену с наличными силами будет трудно.
  - К тому же, - продолжил он, - существует угроза, что скифы могут пробраться пешим ходом на хору через лес в обход Трапезы - может, даже вместе с таврами - и отрезать нас от города. При Скилуре скифы многому научились от поселившихся в Неаполе эллинов: это уже совсем не те дикари, что раньше. Как не жаль наших прекрасных усадеб, садов и виноградников, мы должны быть готовы к тому, что всё это придётся оставить - удержать и спасти город куда важнее! Поэтому предлагаю сейчас отпустить из войска владельцев клеров и их сыновей, чтобы они вывезли, пока не поздно, всё ценное, и в первую очередь скот и запасы продуктов, из своих усадеб в город.
  Возражений не последовало и Лесподий отпустил гекатонтархов к их сотням выполнять приказ, а сам поднялся на Северную стену (две крутые деревянные лестницы с перилами вели на неё прямо со двора казармы) и неспешно прошёлся по ней от погружённой в воды залива крайней восточной башни до того места, где она упиралась в крутой северный склон Столовой горы - крайней в уходившей на запад до самого Херсонеса гряде Таврских гор. Выгнутая, как натянутый лук, в северную сторону стена в условиях длительного мира заметно обветшала, облупилась; многие зубцы расшатались и частично обвалились. К счастью, низинный левый берег протекавшей под стеной реки Истрианы был сильно заболочен, представляя собой широкое буро-зелёное озеро, поросшее камышами и осокой, напитанное осенними дождями, и подвести здесь к стене тараны было едва ли возможно.
  Вернувшись ненадолго в Феодосию, Лесподий проинспектировал и её стены, удовлетворённо отметив, что они пребывают в куда более удовлетворительном состоянии, и к тому же гораздо выше и толще, чем та, что ограждает хору. Встретившись в пританее с тестем и демиургами, номарх приказал срочно направить рабов на починку обвалившихся в некоторых местах зубцов и прогнивших лестничных ступеней в башнях. Затем правители города с номархом и политархом во главе, сопровождаемые толпой взволнованных женщин и радующихся отмене школьных занятий подростков и детей, поднялись с агоры на Акрополь. Окропив жертвенной кровью все имевшиеся там алтари, жрецы, жрицы и демиурги молили почитаемых в Феодосии богов и героев отвести беду от города. У многих отлегло от сердца, когда три жреца-прорицателя, исследовав самым тщательным образом печень, желчь, селезёнку, лёгкие и сердце принесенного напоследок в жертву Аполлону барана, не обнаружили в них никаких недобрых предзнаменований, из чего со всей очевидностью следовало, что милостивые боги не оставят Феодосию без своей помощи и защиты. Тем не менее Лесподий, следуя народной мудрости "на богов надейся, да сам не плошай", не заехав домой даже пообедать, поспешил вернуться к своему войску.
  Узнав от номарха, что их мужья и сыновья не вернутся, пока не минует скифская опасность, женщины разошлись по домам, а через час-другой потянулись поодиночке и группами кратчайшей дорогой к Северной стене (те, что помоложе, шли сами, пожилые и недужные отправили к отцам юных сыновей и дочерей), неся своим мужчинам в плетёных корзинках и глиняных горшках свежеприготовленную домашнюю еду - сразу обед, ужин, да и на завтрак хватит.
  Вечером того же дня прибежавший от ворот в Мосхионову усадьбу посланец доложил номарху, что на дороге замечена запряженная двумя парами серых коней кибитка, которую сопровождает десяток одетых по-скифски всадников. Лесподий со своей охраной поспешил к воротам. Когда он прискакал, кибитка как раз подъезжала по насыпанной через болото у самого берега дамбе к левому берегу реки. В кибитке оказался пантикапейский купец Полимед, посланный к царю Палаку в надежде разрешить возникшее между Скифией и Боспором недоразумение миром. Лесподий приказал открыть ворота и вернуть на место утащенный утром за стену мост.
  Полимед не стал даже заезжать в город, а заночевал в усадьбе Мосхиона. Уединившись с Лесподием перед ужином в одной из комнат, Полимед рассказал ему, что произошло в Пантикапее. Поражённый Лесподий поклялся, что не похищал предназначенных Скилуру даров. О своих подозрениях насчёт его сына, Полимед ему, разумеется, говорить не стал, выразив уверенность, что дары подменили сами скифы, чтоб придумать повод к вымогательству и войне. Так же считают и в окружении басилевса. Поэтому надежды на успех его посольства в Пантикапее невелики. Полимед послан в пасть оскалившего зубы молодого скифского волка главным образом для того, чтобы выиграть время. Архистратег Молобар не передал для Лесподия письменного послания из опасения, что по дороге Полимеда могли захватить скифы, но на словах велел сообщить, что он намерен направить все боспорские войска на защиту Длинной стены, а феодосийцы должны защищать свой город сами. Если же выяснится, что главный свой удар Палак обрушит на Феодосию, Молобар, конечно, пришлёт при благоприятной погоде Лесподию подкрепление и окажет всё возможное содействие. Настроения Лесподию эта новость, понятное дело, не добавила.
  Утром Полимед с тяжёлым сердцем уехал в Неаполь, а Лесподию оставалось только терпеливо ждать и надеяться, что Полимеду с божьей помощью и при содействии Посидея (на которого тот сильно надеялся) всё же удастся совершить чудо, и до войны дело не дойдёт...
  
  - Где номарх?! - послышался во дворе похожий на петушиный крик юношеский фальцет.
  - Здесь. Что случилось?
  - Скифы! Скифское войско приближается с севера!
  Рывком подхватившись с кушетки, Лесподий устремился в андрон, едва не столкнувшись в дверях с вбегавшим его будить Никием. Тотчас взяв себя в руки, он с каменно-спокойным лицом вошёл в андрон и строго глянул на испуганно вытянувшегося перед ним эфеба.
  - Говори.
  - Космет Мосхион велел передать, что от Дамоновой развилки в нашу сторону движутся скифы.
  Никий помог номарху надеть поверх кожаной туники с обшитыми от запястий до локтей металлом рукавами рифлёный серебряный панцирь.
  - Сколько их? - нарочито спокойно спросил Лесподий, затягивая на животе позолоченную пряжку украшенного чеканными серебряными бляхами толстокожего красного пояса с висящим слева длинным мечом в столь же роскошных ножнах.
  - Много! Всё едут и едут.
  - Хорошо. Пошли поглядим, - всё тем же спокойно-будничным тоном молвил номарх, водрузив на голову поданный Никием шлем, и быстро вышел из дома во двор, где уже сидели на конях два десятка его телохранителей.
  Легко запрыгнув на коня, Лесподий устремился с места галопом. Подлетев к въездным воротам, перекрытым посредине толстым дубовым брусом и подпёртым для верности снизу снятым с реки мостом, Лесподий спрыгнул на землю у входа в правую башню, в которую упиралась западная стена крепости эфебов, и торопливо взбежал по крутым лестничным маршам. Следом, точно кони на мостовой, грохотала грубыми подошвами по деревянным ступеням половина его охранников во главе с державшимся на шаг позади Никием. Верхние площадки башен и гребни стен между башнями были битком набиты воинами, прибежавшими с копьями и щитами, как только дозорные подняли тревогу, и теперь молча мрачно глядевшими на неспешно приближающегося с севера врага.
  - Эй, парни! Пропустите-ка номарха! - воскликнул Никий, выскочив вперёд и бесцеремонно расталкивая прикрытые зелёными, коричневыми, серыми шерстяными и дерюжными плащами спины сгрудившихся между зубцами воинов.
  Подойдя за проворным гекатонтархом сквозь потеснившихся воинов к краю парапета, Лесподий устремил тревожный взгляд в проём между мерлонами. Вдалеке, на видном как на ладони пологом буро-зелёном склоне тянувшейся с запада на восток невысокой гряды, неспешно ползла к заливу длинная, серая, покрытая сверху тонкими острыми ворсинками, тысяченогая гусеница.
  Ну, вот и дождались! А ведь многие уж было поверили, что тревога окажется ложной.
  - Их как-будто не так много: на глаз - тысячи две-две с половиной, - неуверенно, как бы не доверяя своим глазам, произнёс Лесподий.
  - Да вроде того, - щуря под седыми косматыми бровями глаза, согласился с номархом стоящий у соседнего проёма старый служака Мосхион.
  - Ну, если это все, то от этих мы отобьёмся! - враз повеселевшим голосом заявил Лесподий, бросив взгляд на густую цепь воинов на гребне стены.
  - Боюсь, что это лишь передовой отряд, - произнёс негромко у левого плеча номарха Никий.
  - А может, они посланы сюда, только чтоб перекрыть дорогу, а главные силы пошли к Длинной стене? - предположил оказавшийся здесь же на башне гекатонтарх охраняющей феодосийский Акрополь сотни Хрисипп.
  - Скоро узнаем, - ответил с затаённой надеждой Лесподий.
  В это время слева на обсаженной воинами стене послышались какие-то крики. Повторяемые от куртины к куртине, от башни к башне, они быстро приближались, пока все, кто был у ворот, не расслышали грозную весть:
  - Скифы приближаются с запада к Трапезе!
  Громко приказав всем стеречься скифских стрел (ничем, кроме стрел, они нам пока угрожать не могут!), Лесподий сбежал вниз, запрыгнул на коня и умчал с Никием и двадцатью охранниками к Столовой горе.
  Меньше чем через десять минут они были на месте. Бегом поднявшись на угловую башню, от которой стена поворачивала от реки на юг, к подножью горы, раздвинув обступивших парапет воинов, Лесподий выглянул в проём между мерлонами. Примерно в трёх стадиях к западу, между крутым голым склоном Столовой горы и извилисто текущей по болоту Истрианой, обрастал расширяющимися от центра кругами из сотен островерхих шатров скифский лагерь. Зная, что скифское войско поделено на тысячи, сотни и десятки, и каждый десяток имеет свой шатёр, Лесподий прикинул, что в этом лагере должно быть что-то около десяти тысяч воинов, не считая тех двух-трёх тысяч, что нацелились на ворота у залива. На две с небольшим тысячи феодосийцев - это слишком много!
  Тем временем сотни три всадников отделились от суетливо копошившейся в таборе и вокруг него основной массы и двинулись шагом по поросшей тёмно-зелёной травой низине, примерно в 5-6 стадиев шириной, к перегородившей её напротив Столовой горы эллинской стене. Судя по обилию жёлтого металла на башлыках, кафтанах и конской упряжи у передних всадников, то были вожди скифского войска, решившие поглядеть вблизи на эллинское укрепление и подумать, как его преодолеть.
  - Внимание! Не высовываться! Помните, что скифы - меткие стрелки! Самим не стрелять! Передать приказ по цепи! - скомандовал Лесподий, всё ещё лелеявший в душе надежду, что варвары немного постреляют, убедятся в неприступности стены и уйдут назад.
  Всматриваясь в лица передних всадников, Лесподий пытался разглядеть среди них Палака. Когда они подъехали ближе, он как-будто узнал среди них старшего Скилурова сына Марепсемиса, а вот Палака, судя по отсутствию пышного царского бунчука, здесь не было. Похоже, он с главными силами таки направился к Длинной стене, а значит, ждать от Молобара помощи не приходится. "Но почему Марепсемис устроил свой лагерь здесь, а не против ворот? Не задумал ли он ночью обойти наше укрепление горами?" - роились в голове Лесподия тревожные мысли.
  Полюбовавшись с расстояния полёта стрелы минут пять на зубчатую эллинскую стену, высотой в три - три с половиной человеческих роста, ощетиненную сверху сотнями копий, скифы так же неспешно проехались параллельно стене к реке, оглядели с возвышенного правого берега поросшее высокими камышовыми дебрями обширное болото, тянувшееся отсюда вдоль стены до самого моря, и ускакали назад к своему табору, так и не обменявшись с охранявшими стену греками ни единой стрелой.
  Вскоре со стороны скифского табора донеслось отдалённое тюканье топоров, и острые верхушки шатров окутало сизое дымное облако, уносимое северным ветром на поросшие вперемешку жёлто-багряными и зелёными лесами горные склоны.
  Меж тем уже близился вечер. Убедившись, что сегодня варвары активных действий, судя по всему, не планируют, Лесподий дозволил гекатонтархам спустить половину людей со стены на землю и готовить ужин, а остальным - не спускать глаз со скифского лагеря. Когда стемнеет, факелами на стене не светить, чтобы не подставляться под скифские стрелы, но глядеть в оба и прислушиваться к каждому шороху за стеной, и немедля слать к нему в крепость эфебов конных нарочных, если произойдёт что-либо важное. Раздавая у каждой второй башни такие указания гекатонтархам, Лесподий старался, чтобы его голос звучал бодро и уверенно.
  А возле ворот уже пролилась первая кровь. Устроив свой табор на северном краю болота, где спустившаяся по косогору дорога выходила на проложенную через болотистую пойму насыпь, несколько сотен скифских удальцов подъехали по ней к реке и принялись осыпать опасливо выглядывавших из-за зубцов эллинов угрозами, оскорблениями и стрелами. Феодосийцы ответили им своими стрелами, сумев поразить нескольких лошадей и всадников, а остальных отогнать подальше. Но при этом десяток скифов, спешившись, незаметно скрылись в камышах и, подкравшись близко к стене, поразили пятерых феодосийцев стрелами в лицо и шею, сами оставаясь невидимыми в раскачиваемых ветром камышовых зарослях. После этого гекатонтархи приказали своим людям попрятаться, а наблюдателям выглядывать лишь на короткое мгновенье и каждый раз из-за другого мерлона.
  Угрюмо взглянув на лежащих под стеною возле въездных ворот горожан, с торчащими у кого из горла, у кого из глаза, щеки или рта стрелами, и суетившихся возле них врачей (двое подстреленных были ещё живы), Лесподий распорядился погрузить их на телегу и доставить в город родным и въехал со своим отрядом во двор крепости; теперь, когда враг пришёл, он решил, что должен быть всё время рядом со своими воинами. Мучимый сомнениями, защищать ли пограничную стену или отступить, пока не поздно, в город, отдав без боя хору на разграбление и уничтожение варварам (как бы на его месте поступил Левкон?), Лесподий ел поданный ему и его охранникам лагерным поваром ужин без всякого аппетита, не чувствуя вкуса и даже не замечая, что именно он ест. Внутренний голос подсказывал ему, что нужно уходить в город. Но не трусость ли в нём говорит? Ведь собрание граждан приняло решение защищать хору.
  Конец его колебаниям уже в сумерках положил Мосхион, подошедший к номарху в сопровождении эфеба, с зажатой в мощном волосатом кулаке красной стрелой.
  - Номарх! Только что Феоним, - космет указал оперением стрелы на своего подопечного, - заметил торчащую посреди дороги напротив ворот стрелу, обмотанную возле наконечника белым лоскутом, - вот эту самую - и принёс её мне. По-видимому, это послание к нам от скифов. Взгляни, может там что-то важное, - Мосхион протянул стрелу Лесподию.
  Сидевший за столом напротив номарха Никий разрезал ножом тонкую бечёвку, которой лоскут был привязан к древку, а Мосхион снял с ближайшего столба факел и поднял его над заставленным глиняной посудой с объедками столом. Лесподий осторожно развернул на столе белый льняной лоскуток и, понизив голос, прочёл: "Марепсемис приказал изготовить двести лестниц. Завтра десять тысяч скифов атакуют стену по всей длине".
  - Да, Мосхион, это очень важно, - взволнованно сказал Лесподий. - Юноша заслужил награду.
  - А вы заметили цвет букв? Похоже, письмо написано кровью, - вгляделся в расплывшиеся на лоскуте красные буквы Никий.
  - Да, у того, кто это написал, не было с собой чернил, - отметил Лесподий. - Думаю, этому предупреждению можно верить... Никий! Немедля пошли вдоль стены вестников с приказом всем гекатонтархам прибыть как можно скорее сюда ко мне.
  - Слушаюсь, номарх! - Никий бросился выполнять приказание.
  Как только все 23 гекатонтарха съехались в казарму и расселись за пустыми столами в освещённой висящими на четырёх столбах факелами трапезной, Лесподий прочитал им залетевшее со скифской стороны послание, написанное, скорей всего, одним из неапольских эллинов.
  - Это выходит по пятьдесят скифов и всего по десять наших бойцов на одну лестницу! - У Лесподия было время произвести подсчёт. - Наше войско здесь слишком растянуто. Не в одном, так в другом месте, им удастся подняться на стену, и тогда их уже не остановить. Кроме того, нельзя исключать, что часть скифов - сами или вместе с таврами - зайдут на хору через горы и ударят нам в спину. Если нас отрежут, и мы поляжем здесь, то не только хора, но и сам город неизбежно станет добычей скифов. Считаю, лучше нам потерять временно хору, чем лишиться всего, оставив Феодосию без защитников. Поэтому, я принял решение этой ночью отвести войско в город... Есть ли такие, кто против?
  - А город удержим? - прервал повисшее под навесом молчание глухой голос одного из гекатонтархов.
  - Я пошлю корабль в Пантикапей - просить помощи у Молобара и царевича Левкона. Город удержим... должны удержать, - Лесподий тяжко вздохнул. - Хорошо! Раз все согласны, немедля возвращайтесь к своим воинам и уводите их кратчайшими путями в Феодосию. Я с тремя сотнями конников до утра останусь здесь у стены. Думаю, до утра скифы на стену не полезут.
  
  Под утро землю опять укутал непроницаемым белым саваном туман.
  За минувший вечер и ночь десяток греческих мастеров вместе с помогавшими им скифами успели сколотить больше половины из заказанных Марепсемисом двухсот лестниц. Марепсемис решил воспользоваться туманом, чтобы незаметно подкрасться к стене. Построившись возле табора так, чтоб по левую руку журчала невидимая река, тысячи пеших скифов в гробовом молчании двинулись вперёд по дну молочного озера. Шедшие впереди с лестницами сайи, как слепцы, ощупывали дорогу копьями. Наткнувшись на каменную преграду, осторожно, без стука, прислонили лестницы к стене и бесшумно, точно лисы в птичник, кто с копьём, кто с зажатым в руке мечом, полезли наверх. Вскоре сверху послышались их удивлённые голоса: первопроходцы сообщали тем, что лезли следом и толпились внизу, что на стене и в башнях пусто - греки сбежали!
  Быстро поднявшись с братом Эминаком и тысячником сайев Камбисом на стену, Марепсемис приказал Камбису вести сайев по верху стены к расположенным на другом конце воротам, открыть их и не отходить от них ни на шаг, пока не сойдёт туман. Племенным воинам, полезшим на стену вслед за сайями, Марепсемис, опасаясь засады, приказал удерживать этот участок стены, запретив спускаться с неё на ту сторону, пока не развеется туман.
  Вскоре утреннему солнцу удалось прорвать над морем завесу облаков, и туман стал быстро редеть. Марепсемис, ждавший этого часа с братом и сынами на одной из башен, послал половину своих телохранителей в табор за конями. Взорам царевичей, вождей и тысяч тесно стоявших на башнях и куртинах воинов постепенно открывались купы жёлтых полуоблетевших садовых деревьев, яркие пятна черепичных крыш над греческими усадьбами, бесконечные длинные ряды жёлто-салатовых, увядших с первыми холодами виноградников. Внизу, до самого города, видневшегося вдали скоплением опоясанных серой зубчатой стеной красно-оранжевых крыш над укрытым тонкой белой пеленой заливом, не видно было ни одной живой души: только чайки да вороны пролетали иногда низко над садами, оглашая недвижный воздух зловещими криками.
  К тому времени, когда полсотни телохранителей-сайев пригнали к стене две сотни коней для царевичей и своих товарищей, туман осел тонким белым облаком у самой земли - коням по колени, клубясь над беззвучно скользящей под стеною рекой и растворяясь в густом неподвижном камышовом лесу на болоте.
  Марепсемис приказал трём подручным вождям вернуться с воинами в табор, свернуть шатры и ехать правым берегом реки под стеной к воротам, захватив с собой и лестницы, которые вскоре им понадобятся при штурме города.
  Спустившись по шаткой лестнице к подножью стены, Марепсемис грузно уселся на покрытую поверх отороченного золотой бахромой алого чепрака мягкой барсовой шкурой спину золотисто-рыжего мерина и поскакал с братом, сынами и двумя охранными сотнями (своей и Эминаковой) вдоль стены в сторону всё ещё скрытого в белом мареве моря.
  Подъехав к распахнутым настежь воротам, Марепсемис увидел, что приветствовавшие его и Эминака радостными победными криками сайи уже успели перекинуть через речное русло брошенный бежавшими в панике греками за воротами мост. Две с половиной тысячи напитов во главе с вождём Скилаком, посланные вчера Марепсемисом перекрыть единственный выезд из Феодосии, въехав в открытые сайями ворота, выстроились колонной на уходящей между высокими каменными оградами греческих усадеб в сторону города дороге. Приветствовав вместе с Камбисом в воротах Марепсемиса и Эминака, Скилак попросил дозволения, пока царевичи будут ждать возле ворот остальное войско, отправиться с напитами в разведку к городу. Марепсемис дозволил.
  Бегло оглядывая примыкавшие к дороге усадьбы (увы, но взять там было нечего - греки вывезли всё подчистую!), напиты двинулись к Феодосии. Отправив вперёд Ариабата с дозорной сотней, Савмаку вождь велел держаться рядом с собой. Жаждавший первым оказаться у стен Феодосии, Савмак неохотно повиновался, досадуя, что отец не даёт ему шанса проявить себя и обзавестись вражеским скальпом.
  Изгибавшаяся широкой дугой вдоль тихо плещущегося о покрытый галькой берег невидимого моря дорога вскоре вывела напитов из расчерченного высокими заборами лабиринта пригородных усадеб на широкое пустое пространство между городской стеной и крайними клерами, служившее пастбищем для домашней живности горожан. Отсюда до западных ворот Феодосии было не больше полутора сотен шагов. Савмак, как и все напиты, принялся с жадным интересом рассматривать открывшуюся перед глазами высокую зубчатую стену, густо усеянную вражескими воинами в похожих на морские раковины блестящих металлических шлемах, и видневшиеся за нею в дальней возвышенной части города яркие чешуйчатые крыши и стройные белые колонны храмов. Это был первый греческий город, который он в своей жизни видел, - много больший, чем Тавана и даже скифский Неаполь!
  Скилак запретил своим удальцам приближаться к городу и тратить понапрасну стрелы, пугая на стенах греков, - скоро они понадобятся во время штурма.
  Через час к городу подошли с главными силами царевичи и расположились в ближайших к западным воротам и стене усадьбах.
  А напиты во главе со Скилаком и хабы с Госоном двинулись дальше, обтекая город по узким просёлочным дорогам, петлявшим меж разбросанных у подножья нависающих с южной стороны над городом лесистых склонов усадеб, пока передовая сотня Ариабата не выехала восточнее городской стены на обрывистый морской берег, исполнив наказ Марепсемиса окружить Феодосию так, чтоб по суше в неё даже мышь не прошмыгнула.
  
  ГЛАВА 8
  
  Не повстречав на пути ни одного человека (четырёх суток сатавкам хватило, чтобы бежать со всем своим скарбом и скотом за Длинную стену), вечером Палак встал табором на берегу небольшого круглого озера, из которого он не раз поил коня во время прежних своих поездок на Боспор. Примерно в фарсанге к востоку можно было разглядеть на холмистом горизонте тонкую серую полоску. То была Длинная стена - первая и самая серьёзная преграда на пути к Пантикапею.
  На западной стороне озера раскинулось по берегам впадающей в него в этом месте извилистой речонки большое селение сатавков из доброй сотни огороженных плетнями дворов. За селением скрытая в камышах, осоке и верболозе речонка круто заворачивала в обратную сторону, протекая с востока на запад под длинной, похожей на вал горой, возвышавшейся, застилая горизонт, примерно в тысяче шагов севернее озера. Сквозь пожелтевшую листву высоких пирамидальных тополей за речкой проглядывали белые стены и оранжевая крыша притаившейся под высоким крутым горным склоном усадьбы знатного сатавка.
  Ещё перед выступлением из Ситархи Палак через тысячников и вождей строжайше запретил своим воинам жечь и повреждать дома сатавков, рассчитывая, что по окончании войны те станут подданными его расширившейся на восход до Пролива державы.
  Прискакавший от ворот Длинной стены вождь передовой тысячи сайев Лампсак доложил царю, что на каждой башне и на каждом участке стены от Меотиды до Эвксина видны между зубцами металлические шлемы и копья боспорских воинов: как и следовало ожидать, греки даром времени не теряли и встретили скифов во всеоружии.
  Палак отправил Дионисия к воротам договариваться о размене послов. Вернувшись в густых сумерках, Дионисий доложил ужинавшему в своём шатре в кругу вождей Палаку, что договорился с главой боспорского войска Молобаром, что обмен послов и их спутников состоится завтра после восхода солнца.
  Ночью землю опять окутал туман, но уже не такой густой, как под Ситархой. К тому же пушистые отары облаков на небе заметно поредели и заблестевшее новеньким золотым статером над Длинной стеной солнце довольно скоро его растопило.
  Совершив ежеутреннюю молитву и жертвоприношение барана Гойтосиру и наскоро подкрепившись остатками вчерашнего обильного ужина, Палак, пожелавший лично присутствовать при обмене, а заодно рассмотреть поближе вражеские укрепления, поскакал неспешной рысью на восход в сопровождении вождей, тысячников, друзей и телохранителей - всего больше тысячи человек. В середине этой кавалькады катилась по изрытой копытами дороге кибитка боспорского посла и скакали десять его охранников-сатавков, которым перед выездом из табора вернули оружие. Но прежде с ними переговорил царь Палак, похвалившийся численностью и мощью своего войска и велевший передать вождю Оронтону и скептухам сатавков свой настоятельный совет покинуть обречённого Перисада и скорее перейти на сторону своих кровных родичей.
  Палак остановил коня около пустого постоялого двора - примерно в двухстах шагах от рва и стены с закрытыми наглухо воротами, с которой на приближавшихся скифов с опаской глазели сотни греков в сверкающих отполированным металлом шлемах.
  Дионисий с десятком сайев галопом поскакал к воротам, перед которыми не было привычного моста. Остановившись на краю рва, Дионисий коротко переговорил со стоявшими над воротами боспорскими вождями и поскакал обратно. Вернувшись к царю, доложил, что боспорцы не откроют ворота и не перекинут мост, пока скифы не отъедут на пять стадий - здесь может остаться не больше сотни. Оставив возле себя Тинкаса с бунчуком, главных слуг, брата Лигдамиса, дядю Иненсимея, тысячников, вождей и полсотни телохранителей, стороживших за их спинами кибитку Полимеда и сатавков, Палак велел остальным отъехать назад на тысячу шагов.
  Вскоре боспорцы отворили ворота, вынесли на руках и перекинули через ров дощатый помост.
  Как и было вчера договорено с Дионисием, первой выехала из ворот одвуконь сотня Ториксаковых сайев - без самого Ториксака и без оружия. Удержавшись от желания пустить коней в галоп, они проскакали отделявшее их от царя и вождей расстояние сдержанной рысью. Прокричав вразнобой виноватыми голосами здравицу царю Палаку, они съехали с дороги и встали лицом к воротам справа от царя и его отряда. Палак велел отпустить сатавков. Те порысили с поднятыми копьями к мосту и, как только скрылись в узкой пасти ворот, оттуда выехал в сопровождении двух вооружённых сайев Главк. Подъехав к раскрывшему с приветной улыбкой объятия Палаку, Главк соприкоснулся с ним щеками, пожал руки Лигдамису и Иненсимею, обнялся и "поцеловался" щеками с братом Дионисием.
  По команде Палака охранники освободили дорогу Полимедовой кибитке. Сидевший с самого выезда из скифского лагеря на облучке рядом с возницей-сатавком Полимед молча отвесил царю Палаку прощальный поклон. Проехав шагов пятьдесят рысцой, дальше кибитка рванула галопом. Как только она проскочила ворота, оттуда выехали две пароконные телеги, а за ними - сотник Ториксак и два его полусотника. Едва они оказались за рвом, греки утянули мосток обратно за стену и с лязгом захлопнули обшитые снаружи почерневшими медными полосами воротные створы.
  Приветствуя Палака, Лигдамиса, Иненсимея и остальных, Ториксак выискивал в толпе вождей отца. Заметив его недоумевающий взгляд, Палак пояснил, что вождь Скилак с напитами и десятитысячным войском Марепсемиса и Эминака послан захватить Феодосию. Тем временем воины Ториксака торопливо разобрали с телег своё оружие: щиты, копья, акинаки, гориты.
  Отправив Ториксака с его сотней, Тинкаса с царским бунчуком, тысячников и вождей в табор и назначив Лигдамиса в своё отсутствие старшим над войском, Палак решил проехаться вдоль Длинной стены и попытаться отыскать в ней слабые места. Взяв с собой виночерпия с запасом вина, конюха с парой запасных коней, оружничего, глашатая - всегда и везде сопровождавших царя, а также Иненсимея, Главка, Дионисия, три десятка молодых друзей и три сотни телохранителей, он неспешно порысил к Меотиде, держась на расстоянии полёта стрелы от тянувшейся справа по гребню поросшего бурьянами и колючими кустами невысокого вала серой зубчатой стены, перемежаемой через каждые 150-200 шагов прямоугольными башнями. По пути Палак выслушал подробный рассказ Главка о его пребывании в Пантикапее.
  Выехав на высокий обрывистый берег Меотиды, вогнутый, подобно гигантскому луку, в южную сторону, Палак и его спутники выяснили, что обойти стену понизу морским побережьем, как они рассчитывали, не получится: нигде за стеной, сколько хватал глаз, не было видно удобного выезда наверх; боспорцы просто-напросто всех их там перестреляют и забросают с кручи дротиками и камнями.
  Вернувшись к полудню в табор на берегу озера, пообедали, часок отдохнули и поехали вдоль стены к Эвксину. Проложенная по хребтам и макушкам возвышенностей Длинная стена к югу от большой дороги изгибалась довольно круто к востоку, огибая две глубокие котловины с тремя большими, круглыми как блюдца озёрами. Спустившись по крутому каменистому склону с высокой горы, стена заканчивалась на северном берегу широкого лимана, стальным извилистым клинком глубоко вспоровшего сушу с юга на север. Проехав изрезанным многочисленными узкими бухточками западным берегом до самого Эвксина, Палак и его спутники убедились, что вплавь эту природную водную преграду не преодолеть из-за её ширины и крутизны противоположного берега.
  Итак, к возведенной на кручах и валах и защищённой спереди глубоким, широким рвом каменной стене с таранами нигде, кроме единственных ворот, не подобраться. То, что из Неаполя виделось Палаку лёгкой преградой, при взгляде с близка казалось почти непреодолимым. Но сумел же ведь Александр Великий захватить неприступный, окружённый морем Тир, значит, и у него должно получиться!
  Собрав вечером тысячников и вождей в своём шатре, Палак спросил у них, кто может подсказать, как преодолеть Длинную стену. Вопрос царя повис в воздухе. Одни, встретив обращённый на них взгляд, со вздохом разводили руками, другие, опустив глаза, молча потягивали вино из чаш. Все они хорошо знали, как рубиться с врагом в конном строю, или как держать в тесной облоге вражеский город, пока голод не заставит его защитников сдаться. Но как перескочить протянувшийся от моря до моря глубокий ров, высокий крутосклонный вал и крепкую каменную стену они не ведали. Ведь защищают её отнюдь не дети рабов: надеяться, что они испугаются свиста скифских бичей и разбегутся, не приходилось. Все ждали слова царя. В конце концов, это ведь Палак привёл их сюда, он и должен придумать, как проложить себе дорогу дальше, - на то он и царь!
  Палак объявил, что завтра наши греки приступят к изготовлению тарана, которым мы разобьём вражеские ворота. На это, по их словам, уйдёт пара дней. За это время наши воины закидают камнями и засыплют песком и землёй ров перед воротами. Каждый вождь выделит для этой работы по три сотни воинов, и по сотне самых метких стрелков из каждого племени и из сайев будут держать под обстрелом примыкающие к воротам стены и башни, чтобы греки даже носа не могли высунуть из-за зубцов.
  Получив чёткие указания царя, вожди заметно приободрились. Выпив последнюю чашу за успех задуманного дела, они пожелали царю добрых снов и разошлись по своим шатрам. В царском шатре остались ночевать брат Лигдамис, дядя Иненсимей, сын Иненсимея Тапсак, Главк, Дионисий и ещё десяток друзей Палака, неразлучных с ним с детских лет, а в отгороженной кожаными пологами передней части шатра легли молодые царские слуги: конюх, повар, виночерпий, глашатай, оружничий, юный гусляр Максагис, писарь Симах и чуткий как пёс к любому стороннему шороху Тинкас.
   Накрывшись с головой тёплой буркой, Палак долго не мог заснуть, вспоминая минувшую ночь и горячее, мягкое, покорное тело задастой Анафирсовой служанки. Накопленное за сорок дней скорби по отцу семя опять рвалось из набухших яиц наружу. Сунув руку в штаны, он принялся оглаживать своего вздыбленного жеребца, мечтая, что через несколько дней в этом шатре к его услугам будут десятки самых красивых боспорских полонянок. Пылкое молодое воображение рисовало ему их миловидные испуганные лица в обрамлении густых шелковистых волос - золотистых, медно-рыжих, льняно-русых, каштановых, смолисто-чёрных. Будто въяве он видел их полногубые нежные рты, вбирающие по очереди его раздувшийся от ненасытного желания конец; видел их аппетитные упругие шаровидные груди с крупными коричневыми и розовыми сосками; воображал длинный ряд выгнувшихся в ожидании нещадной "порки" гладких, как у молодых кобылиц, круглых раздвоенных задов, которые так невыносимо приятно после долгой неистовой скачки полить обильным мужским "молочком"... Почувствовав, как вырвавшаяся наружу липкая слизь поползла с живота на бедро, Палак удовлетворённо вздохнул и, высвободив руку, повернулся на другой бок.
  К этому времени погружённое в непроницаемый мрак пространство шатра заполонили многоголосые тонкие и басистые храпы. "Интересно, что там сейчас у Марепсемиса под Феодосией?" - мелькнуло в голове Палака за мгновенье до того как он провалился в чёрную беззвучную яму сна...
  
  После того как сотник сайев Атрей, назначенный Марепсемисом старшим над неапольскими мастерами-греками, вечером доложил, что все двести лестниц готовы, Марепсемис на совете с братом, Камбисом и четырьмя подручными вождями объявил, что если ночью опять опустится туман, они на рассвете повторят сегодняшнюю утреннюю атаку: попытаются бесшумно залезть на городскую стену со всех сторон сразу и задавить греков числом.
  Но туман в эту ночь не сошёл: как назло, впервые с того дня, как Палак сделался царём, утро выдалось солнечным и погожим. Тем не менее Марепсемис решил не откладывать штурм, ведь тумана может не быть ещё долго, а в Феодосию в любой час может прибыть по морю подкрепление. Все в скифском войске - от Марепсемиса и Эминака до последнего слуги - были уверены, что греки их боятся, иначе не убежали бы без боя с пограничной стены, и что им ни за что не устоять под их дружным натиском; всем не тепрелось дорваться, наконец, до настоящего боя, показать своё воинское умение, отвагу и удаль, искупаться с ног до головы в тёплой вражеской крови, а затем без удержу тешиться с красивыми гречанками и делить награбленные в цветущем городе несчётные богатства.
  Как только краешек алого щита Гойтосира показался над холодными, тёмными, будто окрашенными кровью волнами у дальнего восточного мыса, десять тысяч скифов, как и было условлено (дабы не разбудить раньше времени греков, сигнальные барабаны решено было не использовать), дружно ринулись к стене - от одной приморской башни до другой. Выбегая из разделяющих пригородные клеры улочек на прилеглый к городской стене широкий луг, скифы молча несли к погружённой в густую утреннюю тень городской стене длинные, широкие внизу, сужающиеся к верху лестницы, по которым могли подниматься рядышком сразу по три-четыре воина. Каждую лестницу несли по тридцать пеших воинов с круглыми и овальными плетёными из верболоза щитами на предплечьях и копьями в свободных руках, а позади них ехали на конях с луками на изготовку по двадцать самых метких стрелков. Разумеется, с лестницами шли простые племенные воины, а прикрывали их с коней опытные сайи, племенные скептухи, сыновья и близкие родичи скептухов и вождей.
  Как и было решено вчера на совете у Марепсемиса, наибольшее число лестниц было направлено на ближайшие к трём городским воротам прясла стен. Ведь главное было - захватить и открыть для конницы хотя бы одни ворота, - и дело будет сделано!
  Застигнуть защитников города врасплох, конечно же, не удалось. Многочисленные наблюдатели на башнях тотчас подняли тревогу, созывая отдыхавших внизу товарищей на стену громкими криками и звоном мечей о металлическую отделку щитов. Вскоре из-за стены поднялись дымные хвосты от заполыхавших стараниями женщин и подростков под казанами с водой и чанами со смолой костров. Стремголов рассыпавшиеся по куртинам и башням защитники открыли беспорядочную стрельбу из-за каждого зубца по катящейся на город, словно сорвавшийся с горного склона селевый поток, серой массе скифов с множеством огромных лестниц, вселявших почти во всех, кто их видел, особенный ужас. Ехавшие за своей пехотой скифские всадники обрушили на зубчатое ограждение башен и стен смертоносный дождь стрел. Серые, поросшие на стыках мхом и травою камни окрасились кровью первых убитых и раненых.
  Марепсемис, едучи вместе с тысячником Камбисом позади сотни своих телохранителей, активно участвовавших в обстреле вражеской стены, отстранённо наблюдал за стремительной атакой на главные западные ворота Феодосии. Эминаку он поручил руководить штурмом южных ворот, около которых открытое пространство было заметно уже, чем у западных, - всего-то сотня с небольшим шагов.
  По ту сторону Деметриной горы полоска земли между городской стеной и каменными оградами усадеб ещё больше сужалась и была вся утыкана каменными плитами надгробий, куполами склепов и росшими между ними то тут, то там старыми и молодыми кипарисами, изрядно затруднявшими продвижение атакующих.
  Здесь на штурм шли хабы и напиты под командой своих вождей Госона и Скилака, имевшие вместе около пяти тысяч воинов. Перед долгожданной атакой Савмак рассчитывал быть среди тех, кто первым поднимется на вражескую стену со щитом в одной руке и разящим мечом в другой. Наверняка о том же мечтал и его друг Фарзой, наступавший с хабами в трёх сотнях шагов левее. Но у их отцов было по поводу сыновей иное мнение. Скилак приказал Савмаку и Ариабату держаться неотлучно рядом с ним и оберегать бежавших впереди пешцев меткими стрелами. Управляя продвигавшимся зигзагами между надгробий Белолобым с помощью одних только ног, тщательно выцеливая, Савмак пускал стрелу за стрелой в мелькавшие между зубцами перепуганные темнобородые греческие лица. Сумел ли он в кого-то попасть выяснится лишь после захвата города и осмотра трупов.
  Когда волна пеших скифов подкатилась к стене на расстояние в полсотни шагов, сверху, помимо стрел, посыпались градом мелкие камни и дротики, от которых носители лестниц, как могли, прикрывались щитами. Не всем это удалось. Переступая через упавших товарищей, остальные за считанные минуты добежали до стены (благо, что уверенные в своей безопасности феодосийцы поленились выкопать перед своим городом ров), подняли, оттягивая за привязанные к верхним ступеням арканы, лестницы на дыбы и прислонили к шершавой каменной кладке. Прикрываясь сверху щитами и подпирая снизу друг друга, атакующие неловко полезли с копьями наверх. Верхние перекладины лестниц как раз упирались в зубцы: неапольские плотники не ошиблись. Да и как могло быть иначе после того как Марепсемис пообещал их повесить, если лестницы не достанут до верха? Перестраховавшись, они сделали лестницы даже немного длиннее, чем нужно.
  Несмотря на то, что скифские всадники держали верхний край башен и стен под непрестанным обстрелом с полусотни шагов, греки, прячась за зубцами, сбрасывали на карабкающихся по лестницам скифов тяжёлые камни и заранее положенные сверху на зубцы толстые брёвна (изобретательная придумка Никия), лили на них из насаженных на длинные ручки ковшей кипяток; обваренные с диким криком срывались вниз, сбивая лезущих следом товарищей. А главное, греки отпихивали лестницы от стен железными рогатинами и позаимствованными у домохозяек рогачами. Лишившись опоры на стену, лестницы, облепленные гроздьями скифов, с грохотом падали плашмя назад или вбок - скользя вдоль стены и сбивая соседние лестницы.
  Через полчаса лихая атака скифов всюду захлебнулась. В тех немногих местах, где им всё же удалось залезть на стену, они были убиты и сброшены вниз прежде, чем товарищи поспели им на подмогу. Вскоре все двести лестниц валялись у подножья стены вместе с сотнями убитых и покалеченных скифов. Под градом сыпавшихся сверху камней и горшков с горящей смолой (дротики, похоже, к этому времени все были израсходованы), конные и пешие скифы отхлынули от стены, как разбившийся о могучий, несокрушимый утёс водяной вал. Многие уносили убитых и раненых товарищей, утаскивали лестницы, но не меньше половины лестниц - по большей части сломавшихся при падении - так и остались лежать брошенными возле стен. Скифским всадникам, опустошившим к тому времени свои колчаны, оставалось лишь бессильно взирать на отступление своих пеших товарищей и ликование на стенах и башнях обезумевших от счастья греков.
  
  Лесподия начало штурма застало возле Больших ворот, близ которых он и переночевал, почти не сомкнув глаз в ожидании возможной ночной атаки. Так же скоротали долгую холодную ночь, греясь у горевших под стеною костров в доспехах и с оружием наготове, все феодосийские мужчины, от 13-летних подростков до 70-летних стариков, и большинство женщин. Ночь выдалась тёмная, будто по небу разлили чернила, и, чтоб дозорные не прозевали подкрадывающихся врагов (особенно, если опять, как минувшей ночью, наползёт туман), кто-то предложил завести на стены сторожевых собак. Так и было сделано, и рядом с чуткими псами дрожавшие под плащами на холодном ветру часовые, вслушиваясь в непроглядную тьму за стеной, сразу почувствовали себя куда спокойней и уверенней. Другая умная голова, узнав об острой нехватке рогатин, предложила товарищам вооружиться для отпихивания вражеских лестниц кухонными ухватами.
  Когда на рассвете скифы, словно бесчисленные полчища серых крыс, хлынули из всех щелей с сотнями длинных лестниц на приступ, все две с половиной тысячи защитников города в несколько минут оказались на стене, шепча побелевшими губами молитвы и обещая щедрое вознаграждение богам, если те помогут пережить это страшное утро. Ехавшие позади пехотинцев с лестницами скифские всадники стрел не жалели: стрелы пролетали между мерлонами столь часто, что нельзя было даже на миг выглянуть наружу, не рискуя получить скифскую стрелу в глаз. Тем не менее, феодосийские лучники отвечали стрельбой с верхних площадок башен и узких бойниц, но их жидкие стрелы могли остановить хлынувшую на город скифскую лавину не больше, чем комариные укусы разъярённого быка.
  Когда передовые скифы приблизились к стене на расстояние броска, гекатонтархи скомандовали притаившимся за мерлонами воинам метать во врага дротики и заранее припасённые увесистые камни. И хоть большинство метало их наугад, скифы бежали столь густо, что многие камни и дротики всё же находили себе жертву.
  После того как скифы, не обращая внимания на потери, приставили лестницы к стенам, Лесподий (сменивший по настоянию Никия свой чересчур заметный командирский шелом на шлем попроще) выхватил меч и спустился с Никием и десятью телохранителями (другие десять ждали с оседланными конями под стеной) с привратной башни на примыкающую к ней слева стену. Громко подбадривая и помогая, где нужно, её защитникам своим мечом, он двинулся к Деметриным воротам.
  Забыв в горячке боя о страхе, горожане скидывали на головы скифов с мерлонов тяжёлые брёвна и камни, лили на них из ковшей непрестанно подаваемый с помощью верёвок на стену кипяток, дружно отпихивали рогачами лестницы. Когда номарх с обагрённым вражеской кровью мечом добрался до Деметриных ворот, откуда была видна вся стена на запад и на восток, он с радостью убедился, что феодосийцы нигде не дрогнули и скифы всюду получили энергичный отпор. Лестницы повсеместно были сброшены и везде скифы отхлынули назад, унося с собой убитых и раненых и утаскивая лестницы.
  На стене началось бурное ликование, тотчас подхваченное внизу сотнями визжащих от радости женских и детских голосов. Вмиг освободившись от угнетавшего их все последние дни тягостного чувства, что они брошены властями Боспора на произвол судьбы, и порождённого им страха и глухого отчаяния, защитники города обнимались, целовались, восторженно вопили, смеялись, плакали, возносили, молитвенно воздевая руки к небу, хвалу родным богам, кричали в спину скифам отборные ругательства и обидные насмешки. Враг оказался вовсе не так силён и грозен, каким виделся ещё полчаса назад.
  Когда победная эйфория немного спала, горожане снесли вниз и положили под стеной убитых и раненых товарищей, где ими тотчас занялись врачи. Вскоре Лесподию доложили, что всего в это утро от скифских стрел погибло 45 человек и 99 были ранены (не считая тех, кому посчастливилось отделаться пустяковыми царапинами) - неизмеримо меньше, чем потеряли скифы!
  Но расслабляться было рано: у скифов всё ещё было внушительное численное превосходство, и они могли повторить атаку в любой момент. Лесподий приказал мальчишкам собрать и принести отцам и старшим братьям все залетевшие в город скифские стрелы, и сделать у каждого мерлона новые запасы камней, а всех кузнецов, столяров и оружейников отправил в их мастерские - готовить для варваров новую порцию дротиков.
  
  Явившиеся к полудню в усадьбу напротив западных ворот Феодосии, в которой со вчерашнего дня обосновались Марепсемис, Эминак и тысячник Камбис, вожди мрачно доложили, что неудачный штурм стоил им почти двух тысяч убитых, раненых и покалеченных при падении воинов.
  - Ничего, греки тоже наверняка немало потеряли от наших стрел! - бодрым голосом воскликнул Эминак, но никто из вождей, похоже, эту его уверенность не разделял. Предложение повторить атаку тёмной ночью или дождавшись тумана, не вызвало у них энтузиазма. Выражая общее мнение, вождь напитов Скилак возразил, что в этом случае мы не сможем стрелять, и греки нанесут нам ещё большие потери.
  - А подкрасться к ним незаметно не дозволят сторожевые псы, - добавил вождь хабов Госон.
  Ну что ж, оставалось только одно - выломать крепостные ворота таранами. Марепсемис вызвал к себе греческих мастеров и велел им изготовить как можно скорее три тарана - по одному на ворота.
  Задумчиво нахмурив широкий лоб и почесав заскорузлым ногтем большое коричневое пятно на лысой голове, кузнец Диокл от имени десяти своих товарищей ответил царевичу, что на изготовление трёх таранов им понадобится девять дней - по три дня на таран. Свирепо полыхнув на греков гневными очами, Марепсемис потребовал, чтобы через шесть дней тараны были готовы.
  - Но изготовление хорошего, крепкого тарана - сложное и трудоёмкое дело, а нас слишком мало, - попытался пояснить Диокл.
  - Всё, что вам понадобится, смело берите в здешних усадьбах, - нетерпеливо перебил мастера Марепсемис. - Берите в помощь себе наших воинов и коней - сколько потребуется. Работайте день и ночь, но тараны должны быть готовы как можно скорей. Если ваши тараны помогут мне взять город, каждый из вас получит из добычи долю сотника. Ступайте!
  Поклонившись в пояс обедавшим на расстеленных на мозаичном полу андрона цветастых чепраках царевичам и вождям, греки, подталкивая друг друга, поспешили к выходу, сопровождаемые, как овцы пастухом, сотником Атреем.
  Не успели они выйти, как во дворе послышался топот десятка коней и раздался радостный возглас Атрея:
  - О, Ториксак! Рад тебя видеть, брат! Тебя отпустили?
  Спустя несколько секунд в андрон вошёл сотник Ториксак. Поклонившись царевичам, он пожелал здравствовать всем присутствующим, скользнув быстрым взглядом по их лицам и на миг задержавшись на хмуром лице отца, не разгладившего суровую складку между насупленных бровей даже при нечаянном появлении вырвавшегося из боспорского плена старшего сына.
  О рождении сына и смерти младшей жены Ториксак узнал от побратима Тинкаса, когда после обмена послов возвращался вместе с ним от Длинной стены в скифский табор. Сохраняя наружное спокойствие, как и подобает воину, Ториксак ощутил в душе сильную горечь и жалость к юной Евноне, которой боги отмерили столь малый срок земных радостей. О рождённом ею сыне, ставшем её невольным убийцей, Ториксак сразу забыл, должно быть, оттого, что ни разу его не видел и не представлял даже, как он выглядит, в отличие от несчастной Евноны, которая стояла перед его мысленным взором во всей волнующей красе нагого полудетского тела как живая...
  На другое утро Тинкас позвал Ториксака к царю. Положа дружески руку ему на плечо, Палак поздравил сотника с рождением сына, посочувствовал утрате жены и спросил, нет ли у него желания съездить в Неаполь, повидать новорожденного сына и схоронить жену. Ториксак ответил, что по приказу царя готов скакать куда угодно, но поскольку умершую жену его приезд не оживит, то он хотел бы остаться здесь с войском до конца войны. Судя по возникшей на губах Палака улыбке, ответ сотника пришёлся ему по душе: пока идёт война, настоящий воин не должен думать ни о жёнах, ни об оставшихся дома детях! Ну что ж, в Неаполь он пошлёт другого гонца, а Ториксаку царь предложил съездить к Феодосии, показаться отцу, братьям и прочей родне, а заодно поглядеть, как там идут дела у Марепсемиса с Эминаком. На это у него есть пара дней, пока строится таран.
  Ториксак охотно воспользовался возможностью повидаться с родными и порасспросить отца о новорожденном сыне и смерти Евноны. Через десять минут он уже мчал с десятком своих воинов вместе с царским гонцом и его охраной мимо пустых сатавкских селений на запад...
  - Ты поспел как раз к обеду, сотник! - сказал с кислой улыбкой Марепсемис - посланец Палака, будто нарочно, прибыл в самое неподходящее время. - Садись, перекуси с нами с дороги. Расскажи, как там у Палака? Он уже прорвался за Длинную стену? Нам, как видишь, удалось.
  Усевшись на расстеленный проворным Марепсемисовым слугой напротив старших царевичей чепрак, Ториксак ответил, что царь ждёт, когда неапольские греки изготовят таран. Поедая принесенную с поварни на широких лепёшках варёную конину с солью и луковицей, Марепсемис поведал, с помощью какой хитрости ему удалось захватить без боя феодосийскую хору, потом неохотно в двух словах рассказал о сегодняшнем неудачном штурме города с помощью лестниц и своём решении ломать вражеские ворота таранами.
  После обеда Ториксак поехал вместе с отцом и вождём хабов Госоном по лугу вокруг города, внимательно оглядывая его высокие, мощные стены. Увидев по прибытии в расположение напитов количество убитых и покалеченных при сегодняшнем неудачном штурме, он понял, почему за всё это время на угрюмых лицах отца, вождя Госона и сопровождавших их воинов не мелькнула даже тень улыбки...
   Дабы греки в будущем не потревожили покой павших скифских воинов, решено было предать их земле за пределами феодосийской хоры, к северу от болотистой поймы реки. Оставив под Феодосией тысячу сайев, которые не понесли утром потерь, воины четырёх подчинённых Марепсемису племён повезли вечером завёрнутых в чепраки соплеменников хоронить в вольную степь. К их приезду посланные ещё днём молодые воины успели вырыть в песчаном грунте с помощью акинаков и щитов четыре большие квадратные ямы, в которые воины уложили рядами в несколько слоёв своих павших соплеменников - с конскими уздечками, щитами, копьями и несколькими стрелами в горитах. Совершив под предводительством вождей все полагающиеся молитвы и обряды, воины насыпали над ними из башлыков невысокие курганы слева от уходящей в сочащееся тёмной кровью закатное небо дороги.
  Обложив свеженасыпанные курганы порыжелым к концу осени дёрном, воины наломали на краю болота сухого камыша и тростника, разожгли вокруг курганов костры, наварили из задушенных арканами коней павших товарищей мяса и устроили по ним скудные поминки.
  Закат давно угас за Таврскими горами, сменившись непроглядной тьмой, когда Марепсемис, участвовавший вместе с братом и сынами в похоронах и поминках, приказал разбросать остатки поминального мяса на курганах и возвращаться к городу. Но вождь напитов Скилак, с подачи сына Ториксака, подсказал вождю войска, что будет лучше, если они заночуют здесь. Перед рассветом они проводят до большой дороги своих раненых, которых раза в три больше, чем убитых, и отошлют их домой, дабы они не были обузой для войска, а затем при свете дня спустятся по косогору к заливу. Тогда феодосийцы решат, что царь прислал к городу сильное подкрепление.
  Марепсемису хитрая придумка вождя напитов понравилась. Уезжая с братом, сынами и двумя сотнями сайев при свете сготовленных на скорую руку факелов на хору, он назначил Скилака страшим над остающимся у могил войском, и велел ему завтра не спешить с возвращением, а если утро будет туманным, непременно дождаться, пока туман растает.
  По дороге Марепсемису внезапно залетела в голову ещё одна придумка. Почему бы, пока неапольские греки будут строить тараны, а воины - мастерить новые стрелы взамен щедро истраченных минувшим утром, не попытаться склонить вождя феодосийцев Лесподия сдать ему город? Это позволило бы ему утереть нос молокососу Палаку и уберечь от новых смертей и увечий своих воинов. Вернувшись в облюбованную им на время осады усадьбу против западных ворот, Марепсемис поделился своими мыслями с братом Эминаком и тысячником Камбисом, получив от них самое горячее одобрение.
  На другой день, после того как четыре вождя с племенными бунчуками и многотысячными дружинами вернулись к Феодосии, один из телохранителей Марепсемиса, обладавший звучным голосом и хорошо говоривший по-эллински, поскакал к западным воротам, размахивая над головой вместо меча или копья зелёной сосновой веткой.
  Остановив коня шагах в двадцати от наглухо закрытых ворот, он скользнул надменным взором по курчавобородым лицам греков, удивлённо глазевших на него из башенных бойниц и с зубчатого гребня стены над воротами. Выдержав долгую паузу, посланец зычно прокричал, что глава скифского войска царевич Марепсемис зовёт вождя феодосийцев Лесподия к себе в гости, чтобы обсудить условия, на которых Марепсемис согласился бы увести своё войско с феодосийской хоры. Если феодосийцы согласны начать мирные переговоры, то Марепсемис готов дать своего брата Эминака в заложники на то время, пока Лесподий будет его гостем.
  После недолгого совещания с частью демиургов, оказавшихся в этот час вместе с ним на верхней площадке одной из привратных башен, Лесподий, показавшись в великолепном командирском шлеме с пышным красным султаном между мерлонами, крикнул посланцу Марепсемиса, что он готов встретиться с царевичем. Молодой скиф потребовал от него клятвы всеми эллинскими богами, что феодосийцы отпустят царевича Эминака после того как переговоры закончатся. Лесподий без раздумий поклялся.
  - Гляди же! Если обманете, месть Марепсемиса будет ужасна - он не оставит в вашем городе ни одной живой собаки и кошки! - весело пригрозил Марепсемисов посланец, разворачивая вьюном коня и посылая его с места в галоп хлёсткими ударами по мускулистому крупу колючей сосновой веткой.
  Пять минут спустя набившиеся, как пчёлы в улей, на западные стены и башни феодосийцы увидели скачущего ленивой рысцой к Большим воротам одинокого всадника на белом в тёмных яблоках коне, с искрящимися на одежде, оружии и конской сбруе золотыми блёстками.
  Убедившись, когда всадник приблизился, что это на самом деле царевич Эминак, Лесподий отдал через Никия команду страже открыть ворота и поспешил с башни вниз.
  Сев на коня, номарх обменялся с царевичем сдержанными приветствиями в створе ворот и велел Никию и двум десяткам своих телохранителей проводить гостя в пританей, где его ждёт хорошее угощение. Никий просился сопровождать номарха к скифам, но, поскольку Эминак приехал один, этот вопрос отпал сам собой.
  Выехав шагом за ворота, тотчас со стуком захлопнувшиеся у него за спиной, Лесподий поскакал рысью по той же дороге, по которой только что приехал Эминак. Как и у Эминака, у него на поясе висели меч и кинжал, не уступающие по красоте и богатству отделки поясу и оружию царевича.
  В том месте, где дорога уходила в клеры, Лесподия ждали полсотни скифов. Взяв феодосийского вождя в плотное кольцо, они препроводили его на подворье ближайшей усадьбы. Там номарх спешился и, по привычке держа левую ладонь на позолоченном яблоке меча, вошёл вслед за сотником Марепсемисовых телохранителей в дом.
  Скрестив по скифскому обычаю ноги, Марепсемис сидел на роскошном чепраке, расстеленном на выложенном незатейливым геометрическим узором мозаичном полу напротив входа в андрон, и с видимым удовольствием смаковал маленькими глотками вино из рельефной золотой чаши. Больше в комнате никого не было. Приведший Лесподия сотник, повинуясь движению бровей Марепсемиса, пятясь, вышел обратно за дверь, прикрыв за собою дверные створки, охраняемые снаружи двумя стражами.
  Стараясь выглядеть спокойным и невозмутимым, Лесподий слегка поклонился и сдержанно приветствовал старшего сына покойного царя Скилура, буравившего его из-под насупленных бровей маленькими кабаньими глазками. Ответив вождю феодосийцев эллинским: "Хайре!", Марепсемис, указав на расстеленный напротив узорчатый чепрак, пригласил гостя садиться по-скифски, поскольку бежавший хозяин усадьбы не оставил тут даже сломанного стула. Царевич громко загоготал собственной шутке, раззявив по лошадиному крупнозубый рот. Говорил он со своим гостем по-эллински, хоть и с грубым варварским акцентом, но вполне внятно.
  Неуклюже усевшись на указанное ему место, Лесподий, не снимая шлема (поскольку и Марепсемис был в башлыке), сказал, что хочет выслушать его условия.
  - Э-э... Давай сперва выпьем за встречу... и за то, чтобы наши переговоры прошли успешно. Эй, Габаз!
  На зов царевича из правых боковых дверей (дверные пологи, как и ковры, циновки и всё прочее, тоже были все сняты и увезены дотошным хозяином в город) тотчас появился один из его слуг с серебряной чашей и козьим бурдюком. Вручив с молчаливым поклоном чашу Лесподию, слуга наполнил её до краёв тёмным вином, затем долил вино в чашу царевича.
  - Мы, эллины, не пьём неразбавленное вино, - сказал Лесподий.
  - Ну и дураки! Ха-ха-ха! - опять захохотал Марепсемис, заколыхавшись, как переполненный бурдюк, всем толстым телом, пролив немного вина себе на пальцы. - Ну отлей, сколько хочешь, своим богам.
  Отведя руку с чашей в сторону, Лесподий вполголоса произнёс: "Жертвую это вино Зевсу Спасителю, Аполлону, Артемиде и Афине" - и вылил на мозаичный пол добрую половину.
  - Габаз, долей гостю в чашу воды, - велел Марепсемис, обсасывая смоченные вином пальцы.
  Слуга метнулся на соседнюю кухню и тотчас вернулся с бурдюком, наполненном заранее из протекавшего неподалёку от усадьбы ручья, в котором скифы поили коней. Скривив рот в презрительной гримасе, слуга долил в подставленную Лесподием чашу воду и, повинуясь кивку царевича, скрылся в соседней комнате.
  Сверля друг друга глазами, Лесподий и Марепсемис, не отрываясь, медленно осушили чаши до дна. Утерев тыльной стороной ладони мокрые усы, Лесподий спросил:
  - Ну так как же мы можем покончить с этой дурацкой войной?
  - Хочешь мира? - ухмыльнулся кончиками губ Марепсемис.
  - Хочу.
  - А Палак хочет, чтобы я взял Феодосию любой ценой. Сегодня он прислал мне подмогу - четырёх вождей с десятью тысячами воинов. Вы, наверно, видели... Так что у меня здесь уже двадцать тысяч воинов. А у тебя сколько? Тысячи две наберётся?
  Лесподий угрюмо молчал.
  - А если и этого будет мало, Палак по первому моему требованию пришлёт мне ещё. Слышишь стук? Знаешь, что это? Пойдём, покажу!
  Поставив пустую чашу на чепрак, Марепсемис тяжело поднялся и повёл Лесподия через задние двери в сад, а из сада через пролом в каменной ограде - во двор соседней усадьбы. Доносившийся оттуда со вчерашнего дня визг пил и рубанков, тюканье топоров, стук молотков, были хорошо слышны и на стенах Феодосии. Теперь же Лесподий увидел посреди усыпанного белыми и жёлтыми щепками и стружками двора сбитый из толстых брёвен каркас будущего тарана, дымивший в дальнем углу горн походной кузни и несколько десятков занятых усердной работой мастеров в кожаных скифских одеждах и колпаках, среди которых было нетрудно заметить несколько человек с явно эллинскими профилями.
  - Через несколько дней у меня будет десять таких таранов, и тогда я разобью ваши ворота и проломлю ваши стены, - продолжал пугать номарха Марепсемис. - Даже не надейтесь, что вам удастся за ними отсидеться! Но ты, Лесподий, ещё можешь спасти свой город от гибели... Пойдём отсюда, тут слишком шумно.
  Вернувшись в соседнюю усадьбу, они сели на прежние места. Уставившись на феодосийского номарха своим давящим, как могильная земля, и отнюдь не хмельным взглядом, Марепсемис решил, что достаточно напугал его, и пора наконец переходить к делу.
  - Когда мои воины ворвутся в город, пощады не будет никому: одних ждёт смерть, других - рабство. У вашего жалкого царя нет войска, чтобы помочь вам, - ему бы себя защитить! Единственное, что вас может спасти от гибели - добровольно отдаться под покровительство царя скифов, как это сделали жители Ольвии, Керкинитиды и Прекрасной Гавани. Убеди феодосийцев, пока не поздно, открыть ворота или сам открой для нас ночью со своими подручными одни из ворот, и тогда - клянусь Папаем! - ни один горожанин не пострадает. Я оставлю для охраны города скифский отряд, подчинив его лично тебе. Опираясь на него, ты станешь таким же полновластным правителем Феодосии, как Никерат в Ольвии и Формион в Херсонесе. Как и у любого скифского вождя, твоя зависимость от царя ограничится лишь уплатой небольшой дани, а во всём остальном, ты сможешь здесь править, как сам пожелаешь... Ну, что скажешь? Хочешь из бесправного слуги ничтожного Перисада сам стать царём? Или предпочтёшь бессмысленную гибель на руинах родного города?
  Разглядывая замысловатый рисунок, вытканный на чепраке у себя между ногами, Лесподий погрузился в раздумья.
  Вот почему Марепсемис сделал так, чтобы он приехал один! Такие предложения, понятное дело, делают без свидетелей. Конечно, стать полновластным тираном Феодосии, основателем династии феодосийских басилевсов, как некогда Спарток, было соблазнительно. Вот только можно ли верить тому, что скифы, ворвавшись в город, не откажутся от своих обещаний? Ведь Марепсемис даже не царь, а всего лишь брат царя! Да и сын его, Делиад, сейчас там, на Боспоре. А с другой стороны, если с Боспора в ближайшие дни не прибудет подмога, город ждёт верная гибель. Против таранов долго не продержаться. А если шторма надолго закроют море? В любом случае, нужно постараться потянуть время, поторговаться. В конце концов, сдаться они всегда успеют.
  Подняв глаза на ждавшего с затаённой надеждой его решения Марепсемиса, Лесподий сказал, что он готов сдать город, но лишь после того, как обговорит все условия с самим царём Палаком и получит от него клятвенные заверения, что его не обманут.
  - Хорошо, я сообщу Палаку, - отведя погасший взгляд в сторону, пообещал Марепсемис с плохо скрываемым разочарованием.
  "В конце концов, пока гонец доскачет до Палака, пока Палак приедет к Феодосии, может, к тому времени Левкон успеет нам на помощь, - подумал Лесподий, вставая. Он больше всего надеялся на своего давнего друга и свояка Левкона. - Хорошо, что Делиад сейчас не в Феодосии".
  Поднявшись, Марепсемис проводил номарха до дверей. Сухо попрощавшись, он велел ждавшему за порогом сотнику Техесу проводить гостя до дороги. Отвязав от поддерживающего балкон над входом в дом столба коня, Лесподий запрыгнул в седло и поехал вслед за сотником со двора.
  - Ну что? Он согласился?! - крикнул с порога вбежавший четверть часа спустя в андрон Эминак сидящему с отрешённым видом в излюбленной позе на чепраке под дальней стеной старшему брату, задумчиво цедящему вино из полупустой чаши.
  К этому времени Марепсемис решил, что не станет сообщать о своих переговорах с Лесподием Палаку. Ведь если Палак прискачет сюда и добьётся от Лесподия сдачи города, вся слава достанется ему, чего Марепсемису хотелось меньше всего.
  - Отказался... Лесподий оказался дураком.
  - Жаль.
  - Когда захвачу Феодосию, велю содрать с него живого шкуру, сшить из неё подушку под зад и набить её волосами его жены, - молвил мечтательно Марепсемис. - Ладно, брат, садись. Давай выпьем во славу Ария за нашу будущую победу.
  
  ГЛАВА 9
  
  В то самое утро, когда Марепсемис неудачно штурмовал Феодосию при помощи лестниц, войска царя Палака приступили к засыпке рва перед воротами Длинной стены. Для этой цели было задействовано 14 тысяч воинов, из которых 10 тысяч, подъехав широкой лавой почти к самому рву по обе стороны дороги, устроили ураганный обстрел примыкающих к воротам башен и стен, не давая боспорцам высунуть кончик носа из-за зубцов, не говоря уж о том, чтобы прицельно отстреливаться. Под таким прикрытием четыре тысячи спешенных скифов принялись закидывать ров напротив ворот подобранными поблизости камнями, засыпать песком, глиной и землёй (на совете у Палака было решено использовать только негорючие материалы). За неимением заступов и лопат, молодым воинам пришлось рыхлить землю и глину акинаками и насыпать щитами и руками на шкуры забитых для пропитания войска коней и телят. Длинные вереницы носильщиков сновали неутомимыми муравьями ко рву и обратно, прикрываясь щитами от летевших навесом из-за стены боспорских стрел и мелких камней.
  К удовольствию Палака, наблюдавшего за происходящим со своей многочисленной свитой от придорожного постоялого двора, работа продвигалась споро. Позади царя и вождей выстроились на конях широкой полосой, словно перед битвой, все не занятые в деле воины: никто, кроме занятых готовкой слуг, не остался в таборе, всем было любопытно присутствовать при начале боевых действий.
  Боспорцы оказались бессильны помешать работе скифов; стрелы и камни, которые они метали вслепую из-за стены, ранили, да и то легко, десятка два зазевавшихся носильщиков. Уже к полудню участок рва между двумя привратными башнями шириною в тридцать шагов был сравнен с землёй и хорошо утрамбован. Теперь оставалось только подкатить к воротам таран, выломать створки и хлынуть неудержимой конной массой, сметая всё на своём пути, словно прорвавшая запруду вода, на вражескую территорию.
  Десяток неапольских греков не за страх, а за совесть и обещанную Палаком великую награду, вторые сутки трудились над большим тараном, обещая, что к завтрашнему утру он будет готов. Недостатка в строительных материалах не было: в балках и ложбинах, по берегам ручьёв, малых речек и озёр, которых немало имелось в степи к северу от большой дороги, росли старые и молодые вербы, осокори, грабы, осины, дикие оливы, встречались и дубы, а усадьба знатного сатавка под горой с наружной стороны ограды была обсажена высокими серебристыми тополями. Поселившиеся с дозволения Палака в усадьбе неапольские мастера сооружали таран на берегу ручья, за бревенчатым мостком, через который убегала к селению у озера и большаку поросшая между узкими грязно-серыми колеями низкой курчавой травой ровная дорога.
  Тысячи любопытных скифов с утра до вечера топтались на конях вокруг строительной площадки, наблюдая за слаженной работой греков. Несколько раз приезжал поглядеть, как продвигается дело, и сам Палак с огромной свитой вождей и скептухов.
  Свалив несколько старых осокорей, греки прежде всего отпилили от них шесть кругов, толщиной в ладонь и высотой по колено - будущих колёс. Распилив и обтесав топорами и рубанками стволы, они с помощью железных скоб и огромных толстых гвоздей сложили из них прямоугольный остов будущего тарана, прикрепили к нижней его раме три толстые деревянные оси и насадили на них колёса, с проделанными к этому времени с помощью долота в центре отверстиями. Кузнецы тем временем отлили в глиняной форме из привезенной с собой меди и олова бронзовый* "бараний лоб" - ударную часть тарана. Скобами его прикрепили к массивному дубовому стволу длиной в семь шагов и толщиной сзади в локоть, а спереди чуть потоньше. По бокам в дубовый ствол вбили в виде ручек семь пар толстых железных штырей. Позаимствовав у скифов десяток арканов, греки сплели из них толстые канаты, на которых подвесили в четырёх местах оснащённое "бараньим лбом" ударное бревно к верхней раме. После этого над остовом сделали из толстых горбылей острую двускатную крышу и обшили жердями бока, оставив открытыми только узкие - в три шага шириной - переднюю и заднюю стороны. Напоследок крышу и боковины тарана обили в несколько слоёв сырыми конскими и телячьими шкурами, которые должны защитить деревянное сооружение от огня.
  
  (Примечание: Отливать куда более тугоплавкое железо в те времена ещё не научились.)
  
  Понаблюдав с любопытством час-другой за строительством тарана, Палак со своей свитой отправился в царский шатёр обедать. Подъезжая к табору, он заметил десяток скачущих по большаку с закатной стороны всадников. Тинкас по игреневому коню ещё издали узнал в их предводителе сотника Ториксака. К царскому шатру в центре огромного табора они подъехали с противоположных сторон одновременно.
  - Ай да молодец - поспел как раз к обеду! - воскликнул с довольной ухмылкой Палак. - Давай, заходи - порадуй нас добрыми вестями.
  После того как полсотни вождей и приближённых Палака расселись широким кругом под стеною шатра, все молча ждали, когда череда царских слуг обнесёт каждого широкой лепёшкой с парующим, только что из казана, мясом, ломтём твёрдого сыра и луковицей (соль у каждого была своя). Как только слуги покинули шатёр, гости вслед за Палаком с волчьим аппетитом накинулись на еду.
  Не дожидаясь конца обеда, Палак велел посаженному поблизости Ториксаку (один только Иненсимей вклинился между ним и царём) доложить, как там идут дела у Марепсемиса с Эминаком. Утерев рукавом жирный рот, Ториксак рассказал, с помощью какой хитрости Марепсемису удалось захватить без боя феодосийскую хору.
  - Он велел изготовить две сотни лестниц - по две на сотню воинов, а один из неапольских греков написал кровью письмо с предупреждением, что утром скифы атакуют стену хоры по всей её длине. Это письмо, привязав к стреле, перекинули через стену над воротами. Как и рассчитывал Марепсемис, прочитав его, греки испугались и ночью бежали в город.
  - Ловко! - воскликнул с набитым ртом кто-то из вождей.
  - Захватив пустую хору, - продолжил Ториксак, - войска Марепсемиса на другое утро атаковали со всех сторон стены Феодосии с помощью двухсот приставных лестниц. Но греки, вопреки ожиданиям, сумели этот штурм отбить, уменьшив войско Марепсемиса за одно утро сразу на две тысячи человек: шесть сотен воинов были убиты и почти полторы тысячи - тяжело ранены и сегодня утром отправлены домой.
  - Думаю, Марепсемис совершил большую глупость, позволив грекам бежать со слабой приграничной стены в хорошо укреплённый город! - заявил довольным голосом Палак. - Если бы ему удалось перебить феодосийских купчишек, горшечников и виноделов на хоре, Феодосия уже была бы наша.
  - Верно сказано!
  - Точно!
  - Царевич Марепсемис не сообразил!
  - Дал маху! Хе-хе-хе!
  - Погнался за зайцем и упустил оленя! - посыпались со всех сторон насмешливые реплики Палаковых приспешников.
  - Поэтому я больше всего опасаюсь, как бы боспорское войско, завидя завтра наш таран, не дало дёру от Длинной стены к Проливу, - вновь взял слово Палак. - Если нам посчастливится разбить их здесь, то Пантикапей и другие их города некому будет защищать.
  - Уверен, что так и будет! - воскликнул убеждённо Главк. - Далеко они убежать не успеют: мы их нагоним и перебьём по дороге к Ближней стене. Только бы Длинную стену перескочить!
  Подставив пустую чашу стоявшему за спиной Кробилу, Палак спросил Ториксака, что же Марепсемис думает делать дальше. Поведав, как по совету вождя Скилака Марепсемис показал феодосийцам, будто бы к нему прибыло сильное подкрепление, Ториксак сообщил, что неапольские греки строят по его приказу целых три тарана, чтобы атаковать разом все трое феодосийских ворот.
  - Что ж! Да помогут им Арий и Папай завладеть Феодосией! - воскликнул Палак, поднимая наполненную до краёв чашу. - Выпьем, други, за победу Марепсемиса, Эминака и их доблестных воинов!
  - А может, и вправду послать им в подмогу трёх-четырёх вождей? - негромко предложил сидевший по левую руку Палака Лигдамис, опустив на колено выпитую до дна чашу.
  - Я и так дал им достаточно войска для захвата одного небольшого города, к тому же отрезанного от остальной страны! - с горячностью возразил Палак. - Если наш великий вождь Марепсемис так глупо потерял две тысячи воинов, я ли в том виноват?.. Да к тому же он и не просил меня о помощи. Ториксак! Марепсемис говорил что-нибудь о подкреплении?
  - Нет, повелитель, не говорил.
  - Вот видишь, Лигдамис, старшие братья не нуждаются в нашей помощи, и если я пошлю её, то ещё ненароком обижу их, - заключил Палак под одобрительный хохоток Иненсимея.
  Несколько часов спустя в табор прискакал гонец от Дионисия, которому Палак поручил надзирать за постройкой тарана, и доложил, что мастера уже приступили к обивке тарана сырыми кожами, и скоро можно будет тащить его к большой дороге. Палак с многочисленной свитой поскакал к усадьбе.
  К передку тарана подпрягли за неимением волов четыре пары коней и на глазах у всего войска потащили шагом от усадьбы к лежащему в пяти-шести стадиях южнее большаку.
  Когда таран дотащили до селения у озера, сопровождавший его сбоку Палак решил по чьей-то подсказке его испытать. Выпрягши коней, два десятка сильных молодых сайев укрылись внутри деревянной махины, под руководством Дионисия вручную подкатили её, за неимением каменных строений, к глинобитной стене ближайшего хлева. Весело раскачав торчащий из деревянного "зубра" массивный бронзовый рог, они в несколько ударов развалили стену, подняв облако пыли. Толпившиеся вокруг тарана воины приветствовали падение сарая радостными криками. На розовом лице Палака заиграла довольная улыбка.
  Когда старательно налегавшие на постромки кони вытянули тяжёлое, неуклюжее сооружение на большак, солнце уже садилось за холмы, а до Длинной стены был ещё добрый час ходу. Посоветовавшись с вождями, Палак решил двинуть деревянного "зубра" к вражеским воротам завтра утром, а пока на всякий случай разместил вокруг него сотню сайев, велев никого к нему не подпускать. Ещё пять тысяч скифов, пока строился таран, дневали и ночевали около Длинной стены, бдя, чтобы боспорцы не попытались расчистить засыпанный накануне ров перед воротами. Остальные тридцать с лишним тысяч воинов вернулись в табор и легли пораньше спать, чтобы скорее наступило утро. В том, что никакие ворота не устоят перед сооружённой неапольскими греками махиной, никто не сомневался.
  
  Наблюдая за слаженной, как в муравьином стаде, работой скифов по засыпке рва перед воротами, никто из вождей боспорского войска, всё утро простоявших на верхней площадке башни в стадие севернее ворот (и потому безопасной от скифских стрел), более не сомневался, что скифы попытаются проломить ворота тараном. Вопрос заключался лишь в том, как этому помешать.
  Коротко посовещавшись, архистратег Молобар, гиппарх Горгипп и царевич Левкон, в отсутствие оставшегося с басилевсом в Пантикапее Гиликнида возглавивший отправленных на защиту Длинной стены соматофилаков, решили прежде всего завалить воротный проём с внутренней стороны массивными каменными глыбами, а также спешно доставить из Пантикапея и других городов и разместить напротив ворот все имеющиеся в наличии метательные машины. Беда была в том, что вследствие длительного мира, боспорские метательные машины пребывали в плачевном состоянии, и почти не осталось воинов, знающих, как с ними обращаться, и мастеров, умеющих их чинить и строить новые.
  Молобар и Левкон в первый же день, как только стало известно о нависшей Дамокловым мечом над Боспором войне со Скифией, осмотрели пылившиеся в арсенале в крепости соматофилаков боевые машины и распорядились срочно приступить к их починке и постройке новых (эластичные жгуты из жил и волос пришлось делать заново). Приказали разыскать и вернуть на службу доживавших свой век стариков, состоявших некогда в обслуге катапульт и баллист, чтобы они вспомнили свои навыки и занялись обучением молодых воинов. Такие же распоряжения были посланы и в другие западно-боспорские города, где имелись свои метательные машины.
  Теперь же, когда намерение скифов применить таран стало очевидным, Молобар слал в Пантикапей и соседние с ним города гонца за гонцом, требуя ускорить присылку больших орудий, способных метать через стену тяжёлые камни и стрелы, которыми он рассчитывал разрушить вражеский таран ещё до того, как скифы подкатят его к воротам. Имевшиеся у Длинной стены лёгкие онагры, метавшие горстями небольшие камни, были не в силах помешать скифам засыпать ров, ни тем более - нанести какой-либо вред тарану.
  Следующий день миновал спокойно: как видно, скифский таран ещё не был готов. Ночью Молобара разбудил начальник его охраны Синдей и вполголоса доложил, что только что прибыл пентаконтарх Гален из Феодосии с письмом от номарха Лесподия. Вмиг стряхнув остатки сна, архистратег переменил лежачее положение на сидячее на жёстком узком топчане в тесной комнатке казармы конников, которую делил с зятем Горгиппом, двумя гекатонтархами и парой слуг, и велел впустить посланца. Крепко спавший Горгипп, как только в комнату вошёл начальник стражи, оборвал храп и встретил неожиданного гостя из Феодосии, сидя в нательной тонкошерстной тунике напротив тестя. Вошедший в приоткрытую Синдеем дверь мрачный, как осенняя ночь за его спиной, феодосийский пентаконтарх коротко приветствовал архистратега и гиппарха и протянул предводителю боспорского войска запечатанное послание своего номарха.
  
  Вернувшись минувшим днём из скифского стана, Лесподий заперся с демиургами и гекатонтархами в пританее и честно рассказал им о таранах, о предложении Марепсемиса и своём ответе. В зале повисла тягостная тишина, резко контрастировавшая с царившей ещё пару часов назад, когда правители города приносили на Акрополе благодарственные жертвы богам, всеобщей радостной уверенностью, что город удастся отстоять. Все лица были обращены на номарха с немым вопросом: "Что делать?" Для Лесподия ответ был очевиден: надо немедля слать гонца к архистратегу Молобару и царевичу Левкону с просьбой о помощи. Это предложение, разумеется, встретило самое горячее и единодушное одобрение всех присутствовавших.
  В порту Феодосии имелись две старые военные диеры, использовавшиеся для сопровождения торговых кораблей у опасных таврийских берегов и обучения боспорских юношей морскому делу, но они, как и все другие корабли, по окончании сезона навигации были вытащены в доках на берег. К тому же они требовали многочисленного экипажа, а у Лесподия сейчас каждый человек был на счету. Поэтому для отправки посланца с письмами к Молобару и Левкону было спешно спущено на воду и снаряжено небольшое 30-вёсельное торговое судно с опытным экипажем, состоящим из навклера, кормчего, трёх палубных матросов, и управлявшего с двумя помощниками тремя десятками прикованных к гребным скамьям крепких рабов келевста. Лесподий приказал навклеру доставить его посланца в расположенный на южном берегу Скалистого полуострова городок Киммерик, у подножья одноименной горы, откуда гонец должен скакать прямиком к воротам Длинной стены, где сейчас наверняка находятся с войсками боспорский архистратег и младший брат басилевса.
  Запечатав своим перстнем-печаткой продиктованные двум рабам-грамматам письма (кроме имён адресатов они ничем не различались), номарх вручил их пентаконтарху Галену, служившему в Феодосии под его началом уже добрых два десятка лет. Десять минут спустя судёнышко, энергично отталкиваясь от воды пятнадцатью парами тонких красных "лапок", выбралось из тихой гавани в покрытый пенными бурунами Феодосийский залив и, провожаемое отовсюду тысячами благословляющих глаз, взяло курс на восток...
  
  Сломав восковую печать, Молобар развернул папирусный свиток и поднёс его к светильнику на плоской крышке стоящего между топчанами у дальней от входа стены дорожного сундука.
  Пояснив, почему он решил не оборонять хору, Лесподий далее сообщал о блестяще отбитом штурме города, о прибытии на другой день к осадившим Феодосию скифам крупного подкрепления, с лихвой восполнившего их потери, о строящихся таранах и о своих переговорах с Марепсемисом. Заканчивалось письмо настоятельной просьбой прислать как можно скорее хотя бы 3-4 тысячи воинов, ибо с одними феодосийцами против многочисленных и вооруженных таранами варваров город долго не продержится.
  Свернув письмо, Молобар велел стоявшему навытяжку в центре комнаты пентаконтарху рассказать подробности штурма. Особенно его интересовали понесенные скифами и феодосийцами потери. Выслушав ответ, архистратег удовлетворённо кивнул и приказал Синдею найти для пентаконтарха свободную койку - ответ он получит утром.
  Выйдя на двор, Гален спросил Синдея, здесь ли царевич Левкон, для которого у него тоже имеется письмо. Гекатонтарх ответил, что царевич обосновался с соматофилаками в лагере пехотинцев через дорогу.
  Как и мучимый давящей тяжестью в груди Молобар, Левкон тоже поздно заснул в эту ночь, но по иной причине. Сперва он читал доставленное домашним рабом из Пантикапея длинное послание жены и дочери, затем писал на него короткий, но ёмкий ответ. Задув, наконец, светильник, Левкон долго лежал без сна с закрытыми глазами, вспоминая прекрасное лицо и знакомое до крохотной родинки восхитительное тело супруги, о которой за несколько дней разлуки успел истосковаться, словно впервые влюбившийся мальчишка.
  Разбуженный приходом Галена, Левкон усадил его напротив себя, велел слуге налить ему вина и быстро пробежал послание Лесподия. Коротко расспросив хорошо ему знакомого пентаконтарха о событиях под Феодосией и о состоянии моря, царевич велел ему лечь пока поспать на своём топчане, а сам, накинув на кожаную военную тунику грубошерстный тёмно-красный паллий, сжимая в руке послание, отправился к Молобару.
  Извещённый Синдеем о его приходе, Молобар пригласил царевича войти и указал на топчан напротив. Сев рядом с Горгиппом, Левкон предложил архистратегу немедля, пока не нагрянули настоящие шторма, отправить в Феодосию хотя бы три тысячи гоплитов из имеющихся здесь в настоящий момент двадцати тысяч воинов - этого хватит, чтобы удержать город. Молобар твёрдо ответил, что пока не будет отбита атака скифов на Длинную стену, он не отпустит отсюда ни единого воина, поскольку именно здесь решается судьба войны. А Лесподий напрасно ударился в панику: феодосийцам, если будут сражаться так же, как накануне, вполне по силам самим отстоять свой город. Все попытки Левкона переубедить Молобара и единомысленного с ним Горгиппа ни к чему не привели.
  - Ну хорошо, - сдался наконец Левкон, поднимаясь с топчана. - Но если феодосийцы, не дождавшись от нас никакой помощи, сдадут город скифам, вся вина за это ляжет на твою голову.
  - Напиши Лесподию, пусть продержится ещё три-четыре дня, и помощь придёт, - глухо сказал Молобар, провожая царевича угрюмым взглядом.
  - Если старик Эвксин не решит иначе, - молвил Левкон, шагнув в открытую Синдеем дверь.
  Вернувшись к себе, царевич, присев к сундуку, собственноручно написал короткое письмо номарху Лесподию и вручил его вскочившему на ноги с его появлением Галену, заверившему, что уже отдохнул и готов сей же час скакать обратно, чтоб к рассвету быть в Киммерике. Изложив на всякий случай Галену содержание своего послания, Левкон крепко пожал ему на прощанье руку и попросил держаться, пообещав, что сделает всё возможное, чтобы помощь пришла в Феодосию как можно скорее.
  
  На другой день скифы, как и накануне, вели себя у Длинной стены весьма миролюбиво, не отправив в подарок боспорцам ни единой стрелы: видимо, их таран всё ещё строился. (На самом деле Палак, пожелавший, как и полагается перед всяким важным делом, утром узнать, будет ли этот день благоприятным для битвы, неожиданно получил от первой же тройки гадателей отрицательный ответ и скрепя сердце был вынужден ждать нового дня.)
  Около трёх часов пополудни на пантикапейской дороге показалась далеко растянувшаяся воинская колонна. Впереди трусила рысцой сотня всадников, в предводителе которых Молобар, Левкон и Горгипп ещё издали узнали по высокому алому султану из страусовых перьев хилиарха соматофилаков Гиликнида. Низкорослый всадник, ехавший на белом широкогрудом коне слева от хилиарха, не мог быть никем иным, как только царевичем Перисадом. Он был в облегающей тело серебряной кольчуге и удобных для верховой езды варварских штанах из мягкой и тёплой лосиной шкуры, заправленных в обшитые золотыми пластинками алые скифики. На левом предплечье царевича висел небольшой овальный красный щит с соколом из позлащённой бронзы посередине, справа на золотом поясе висел короткий акинак в покрытых золотой вязью ножнах. Тонкую шею и голову мальчика прикрывал скифский кожаный башлык (более удобный, тёплый и лёгкий, нежели эллинский шлем), сплошь обшитый позолоченной бронзовой чешуёй. Левее царевича трясся на высоком гнедом коне племянник Гиликнида гекатонтарх Алким.
  За передовой сотней катилась широкая колымага с высоким кожаным верхом, влекомая шестёркой запряженных цугом серых коней, среди которых была и пара, переданная три месяца назад умирающим царём Скилуром через врача Эпиона в качестве прощального подарка басилевсу Перисаду. Сразу за царской колымагой, плотно зашторенной спереди и сзади из-за задувавшего с Меотиды холодного ветра, укутавшись до самых глаз в алый шерстяной гиматий, ехал гекатонтарх Делиад со своей сотней.
  (Оказавшись как-то с глазу на глаз с декеархом Ламахом, после того как стало известно о нападении скифов, Делиад сказал ему вполголоса с нервной ухмылкой:
  - Ну и кашу мы с тобой заварили.
  - Теперь уж ничего не поделаешь. Назад хода нет, - так же тихо ответил ему Ламах. - Кто ж знал, что оно так обернётся...)
  За соматофилаками следовал обоз из нескольких сотен пароконных телег и кибиток с припасами для войска. Далее, значительно отстав, волы тащили долгожданные большие катапульты и баллисты, способные швырять на расстояние до трёх стадий тяжеленные камни и огромные толстые стрелы.
  Молобар, Левкон и Горгипп, каждый в сопровождении десятка телохранителей, поскакали навстречу басилевсу и его наследнику, появление которых здесь у Длинной стены стало для них полной неожиданностью. Когда их разделяло полстадия, юный царевич неожиданно хлестнул коня и понёсся галопом им навстречу.
  - Дядя Левкон! Молобар! Мы везём вам катапульты и баллисты! - радостно закричал он ещё шагов за сорок. Подлетев вплотную, царевич лихо осадил заржавшего коня. - Мы не опоздали? Битвы ещё не было?
  - Вы молодцы! Прибыли как раз вовремя. Теперь у скифов вообще нет никаких шансов нас победить, - ответил с мягкой улыбкой Левкон.
  - Слава Аресу! Мне так хочется увидеть, как мы отдубасим обнаглевших варваров, и рассказать об этом Элевсине и тёте Герее!
  Теперь уже не только Левкон, но и Молобар с Горгиппом и охранники за их спинами умильно заулыбались в пушистые усы и кудрявые бороды.
  Если бы не это желание горячо обожаемого сына, басилевс Перисад преспокойно сидел бы сейчас в своём неприступном дворце и забавлялся игрой в кости с шутом и безопасными петушиными боями. Но юный царевич, с самых ранних лет умевший пугать до полусмерти многочисленных нянек и изводить мать и отца отчаянным рёвом и громким визгом, пока не получал желаемого, и на сей раз, пусть и не сразу, добился своего. После того как отец не отпустил его в поход с Молобаром и дядей Левконом, юный Перисад пропадал целые дни в крепости соматофилаков, с интересом наблюдая, как лучшие столичные мастера спешно чинят вытащенные из арсенала метательные машины, и воображал, как он будет стрелять по варварам из баллисты, и метко выпущенная им огромная стрела пронзит насквозь подлого царя Палака вместе с десятью его охранниками, после чего скифы в ужасе кинутся наутёк, и война закончится полной победой Боспора...
  Гиликнид высказал Аполлонию опасение, что победа над скифами (а в том, что варваров не пустят за Длинную стену он был уверен) увеличит и без того высокую популярность царевича Левкона в войсках и в народе. Как бы это не аукнулось потом, когда придёт время сажать на трон нового басилевса. Потому хорошо бы, чтобы басилевс Перисад и его наследник не прятались в час опасности за семью стенами, а были сейчас со своими войсками у Длинной стены, тем более, что отважный мальчик рвётся туда всей душой и легко может стать во время этой войны любимцем соматофилаков. А тут ещё и повод хороший представился: необходимо доставить к Длинной стене метательные машины. Аполлоний согласился с Гиликнидом, после чего убедить вдвоём ленивого и боязливого басилевса, что его приезд с сыном и боевыми машинами воодушевит войска и сыграет решающую роль в победе над варварами, было уже не трудно.
  Удобная четырёхколёсная повозка, покрытая снаружи толстыми воловьими кожами, а внутри обитая мягкими оленьими шкурами, использовавшаяся некогда для поездок за город басилисы и маленького царевича, припадала пылью в дальнем углу царской конюшни в крепости соматофилаков, по соседству с раззолоченной двухколёсной колесницей басилевса.
  После торжественных жертвоприношений и молитв о даровании победы над варварами у всех акропольских храмов и алтарей с участием сотен жрецов, супруги царевича Левкона Гереи, их дочери Элевсины, а также множества жён и дочерей столичной знати, басилевс Перисад - в раззолоченных доспехах, но без шлема - сел на роскошно убранного молочно-белого мерина, широкого, как скамья, и смирного, как овца, и тронулся шагом из крепости соматофилаков к Скифским воротам. Ехавший с горделиво-радостным видом рядом с отцом и хилиархом Гиликнидом мимо толпившихся на пути женщин, детей и стариков царевич Перисад с удовольствием ловил на себе завистливые взгляды мальчишек. За ними ехали по четверо в ряд две сотни соматофилаков, затем, громыхая по каменной вымостке обитыми железом колёсами, приковывая к себе все взгляды, катились четыре массивные катапульты с огромными деревянными "ложками" для метания камней, и столько же снабжённых мощными стальными луками баллист. Налегая под ударами погонщиков на ярма, каждую из них тащили по четыре пары могучих круторогих волов, а по бокам сопровождали вооружённые одними только копьями и щитами воины обслуживающих команд. За каждой катапультой и баллистой, важно поглядывая по сторонам, ковыляли, используя копья как посохи, по одному-по два поседелых старика в лёгких кожаных доспехах, помнивших, как обращаться с этими машинами, и потому назначенных ими командовать. Охранять опустевший дворец и Акрополь осталась всего сотня соматофилаков.
  Оставив за городскими воротами щедрое подношение охранителю дорог Гермесу, басилевс поспешил забраться в стоявшую на обочине колымагу покойной басилисы, в которой его с утра дожидались любимый шут Геракл и врач Эпион со своим дорожным сундуком. На приглашение отца перебраться к нему в тёплую и удобную повозку, царевич Перисад ответил категоричным отказом: куда интереснее было проделать весь путь, как настоящему воину, верхом на коне. Жаль только, что из-за тяжёлых военных машин пришлось всё время тащиться черепашьим шагом. Пять фарсангов от Скифских ворот до Длинной стены, которые, не будь машин и обоза, можно было промчать галопом за какой-нибудь час, едва одолели за шесть часов.
  Перисад с сыном, шутом, врачом и шестью рабами, и Гиликнид с двумя сотнями телохранителей расположились не в казармах у ворот, где всё было забито битком, и куда залетали вражеские стрелы, а в ксеноне Пандора, откуда были спешно изгнаны его обычные обитательницы. Рабы устлали выбранные для обоих Перисадов комнатки привезенными в нескольких кибитках коврами, мягкими звериными шкурами, покрывалами, подушками, обставили креслами, табуретами и столиками. Сундуки с одеждой и посудой были оставлены в кибитках на случай срочного отъезда.
  Пока рабы обустраивали для басилевса с сыном и Гиликнида походное жилище, Перисад Младший, сгорая от нетерпения, уговорил отца пойти поглядеть со стены на скифское войско. Чтобы не выглядеть в глазах сына и окружающих боягузом, пришлось Перисаду, тяжко вздыхая, опять садиться на коня.
  Приветствуемые радостными криками тысяч воинов, выбежавших из своих шатров и палаток, которыми была заставлена безопасная от скифских стрел полоска земли под стеною позади постоянных лагерей, оба Перисада, Молобар, Гиликнид и Горгипп проехали шагом к отстоявшей на добрый стадий к северу от дороги башне, с которой можно было без опаски осмотреть всю лежащую за стеною местность.
  Взбежав резвым козликом на охраняемую четырьмя дозорными верхнюю площадку, юный царевич, высунув голову между мерлонов, устремил полный жадного любопытства взгляд на растянувшийся лавой по обе стороны дороги конный строй скифов, недвижимо стоявший напротив засыпанного землёю рва, и испытал сильное разочарование.
  - А почему мы не откроем ворота и не нападём на них? - обернулся он к выбежавшему наверх следом Горгиппу. - Ведь варваров так мало! Чего мы их боимся?
  - Это лишь передовой отряд, который следит, чтобы мы не расчистили их завал во рву, - пояснил Горгипп. - Главное их войско стоит, я думаю, на берегу озера вон за теми холмами. Утром и вечером там поднимаются клубы дыма от сотен костров. Десяткам тысяч людей и лошадей ведь нужна вода, а здесь её нет. Но стоит нам только открыть ворота, и все скифы окажутся тут.
  Тем временем на площадку выбрались, натужно дыша, басилевс Перисад, архистратег Молобар и Гиликнид в сопровождении гекатонтарха Алкима и десятка соматофилаков.
  - А где берут воду наши воины? - поинтересовался любознательный царевич.
  - Лошадей всадники гоняют на водопой к озёрам, которые есть и на нашей стороне, примерно в фарсанге к северо-востоку. А гоплиты берут воду из колодцев, которые имеются в обоих наших лагерях и на постоялом дворе Пандора.
  Поглядев в ту сторону, царевич обратил внимание на раскинувшийся к северу от постоялого двора, примерно в стадие от стены, большой табор, состоящий по большей части из кибиток, между которыми попадались также шатры, палатки и даже шалаши.
  - А кто живёт в том лагере?
  - Гм... Ну, там живёт обслуга, - пояснил Горгипп, - женщины, которые готовят воинам еду, стирают им одежду... и всё такое прочее.
  Царевич вернулся к наблюдению за скифами, не заметив улыбок, появившихся на лицах стоящих по углам дозорных, и тотчас задал новый вопрос:
  - И что же, мы так и будем глядеть друг на друга, ничего не делая?
  - Мы думаем, что эллины из Неаполя Скифского сейчас строят для скифов таран, которым они попытаются проломить наши ворота, - подключился к разговору отдышавшийся Молобар. - А мы, с помощью доставленных вами машин, попытаемся разрушить его, прежде чем он доберётся до ворот.
  Царевич Левкон, не поехавший с братом и племянником смотреть на скифов, занялся тем временем установкой на боевые позиции метательных машин. Посоветовавшись с вернувшимися в силу настоятельной необходимости на службу ветеранами, возглавившими набранную из неопытных новичков обслугу боевых машин (команды тяжёлых катапульт и баллист состояли из десяти человек, более лёгких онагров - из пяти-шести), Левкон расположил четыре катапульты впритык одна к другой шагах в двадцати перед воротами. Дорога и обочины позади них были выровнены и сглажены, чтобы по мере необходимости можно было оттаскивать их назад, перенося обстрел дороги на той стороне всё ближе к стене. Две батареи онагров - по два десятка в каждой - были расставлены в несколько рядов шагах правее и левее катапульт. Четыре дальнобойные баллисты установили поперёк дороги в сотне шагов позади катапульт - напротив постоялого двора Пандора. Одновременно тысячи воинов по приказу Левкона разбрелись по округе в поисках камней: камни весом от одного до трёх талантов несли к катапультам, более мелкие складывали возле онагров (запас спешно изготовленных тяжёлых стрел для баллист - по 30 штук на баллисту - прибыл вместе с ними из Пантикапея).
  После установки машин на позиции, по-хорошему, нужно было бы произвести пробные выстрелы и сделать необходимые поправки, но в таком случае пропал бы эффект неожиданности, и скифы могли что-нибудь предпринять в ответ, а Левкон очень рассчитывал на их уверенность в собственной неуязвимости и связанную с этим беспечность. Поэтому старики - командиры катапульт и баллист, осмотрев осторожно вместе с Левконом сквозь узкие бойницы одной из привратных башен ровную и прямую дорогу по ту сторону ворот, уходящую с небольшим уклоном мимо постоялого двора Харитона за западный горизонт (значит, тащить тяжёлый таран будут медленно, и будет время пристреляться), покряхтев и повздыхав, согласились с доводами царевича и прониклись его уверенностью, что в бою, несмотря на необстрелянность их подчинённых, всё сложится хорошо. А если попасть во вражеский таран всё же не удастся, всю вину Левкон заранее берёт на себя.
  На следующее утро, в разгар завтрака (каждая сотня воинов имела пару поваров, несколько казанов, сковород, запас зерна, разных круп, бобов, соли, овощей, вяленой рыбы; каждый день забивались сотни овец, бычков, телят, свиней, пригнанных скототорговцами на прокорм войска, - расплачивался за всё басилевс), боспорское войско было поднято на ноги заполошными криками дозорных, углядевших с привратных башен на западном горизонте медленно надвигающуюся густую, как кисель, серо-коричневую массу.
  Отставив недоеденные миски, воины торопливо надевали шлемы и каски, застёгивали пояса с оружием, хватали щиты и копья и бежали к ближайшим башням, у входа в которые тотчас возникла толчея и давка. Хилиархи и гекатонтархи, первыми поднявшиеся на стену, увидев, что противник ещё далеко и движется медленно, приказали своим воинам вернуться к палаткам и закончить завтрак.
  Басилевс с сыном, братом Левконом, Молобаром, Гиликнидом и Горгиппом поскакали к башне на северном краю лагеря, с которой, как они вчера убедились, открывался наилучший вид на дорогу.
  Небо покрывали тонкие неплотные облака, сквозь которые, как сквозь наполненные ветром паруса, неярким белым пятном светило низкое утреннее солнце.
  Приглядевшись, наблюдатели на стене скоро заметили ползущий по дороге домик с высокой двускатной крышей, похожий на черепаху или улитку, преследуемую полчищами саранчи. Вне всяких сомнений, то был таран, и он был у скифов, к счастью, в единственном числе.
  Золотой и серебряный блеск украшенных пышными султанами шлемов на северной башне привлёк внимание скифов, державших под прицелом своих луков ближние к воротам башни и прясла стены. С полсотни всадников оторвались от левого края своего строя и поскакали туда галопом, натягивая на ходу луки. Но прежде, чем первые меткие стрелы просвистели в узких проёмах, красные, чёрные и белые перья и хвосты шлемов наверху башни будто ветром сдуло под насмешливый свист и улюлюканье варваров. Телохранители басилевса хотели отогнать скифов стрелами, но Левкон посоветовал не дразнить степных разбойников блеском шлемов, а переждать в укрытии, пока те ускачут назад. Сам же Левкон с десятком своих охранников, пригнувшись, пошёл по стене, постепенно заполнявшейся лучниками, главным образом из числа меотских всадников (вооружённые копьями и мечами гоплиты - жители городов - пока оставались в резерве внизу под стеной), к воротам. Что до многочисленной женской "обслуги", о которой накануне упомянул в разговоре с царевичем Горгипп, то она к этому времени дружным натиском завладела участком стены к северу от фланговой башни, откуда, словно с верхних рядов театра, могла безопасно наблюдать за ходом разворачивающегося у ворот сражения.
  После того как скифы, погарцевав минут десять перед опустевшей башней, ускакали обратно к дороге, оба Перисада, Молобар, Гиликнид и Горгипп, сменив свои роскошные парадные шеломы на простые шлемы телохранителей, стали опять без опаски глядеть на неумолимо приближающуюся с запада тёмной грозовой тучей вражью рать. Картина открывалась столь захватывающая и страшная, что царевич Перисад даже не вспомнил о своём вчерашнем намерении самому дёргать за шнур спускового механизма одной из катапульт. Это, конечно, было бы здорово, но только оттуда ничего не будет видно, и юный царевич предпочёл остаться на башне, чтобы увидеть своими глазами, как каменный град и огромные стрелы обрушатся на головы ничего не подозревающих варваров.
  Левкон, в обычном стальном шлеме, расположился среди лучников на верхней площадке северной привратной башни. Скифы иногда постреливали для острастки, но боспорцы на стене были внимательны и осторожны, и не стреляли в ответ - по приказу своих командиров берегли стрелы для настоящего боя.
  Когда влекомый десятком разномастных лошадей таран, сопровождаемый скопищем всадников, общим числом, на грубый прикид, тысяч в тридцать, приблизился на расстояние примерно в два стадия (ориентиром служила росшая справа у дороги акация), Левкон, как и было вчера договорено с командирами метательных машин, через своего телохранителя, замахавшего с внутреннего ограждения башни справа налево зажатым в вытянутой руке красным гиматием, подал команду заряжать.
  Оттянув при помощи воротов и закрепив в боевом положении ложки катапульт, заряжающие положили на них для начала по паре сравнительно небольших камней - каждый примерно в талант весом, после чего четверо стариков-командиров побежали, насколько позволяли им старые кости и болячки, к привратным башням, чтобы проследить, куда упадут камни, и сделать перед вторым залпом соответствующие поправки.
  Когда до вражеского тарана, за которым развевающимся на ветру густолистым деревом высился царский бунчук, осталось полтора стадия, едва успевшие отдышаться возле Левкона старики, переглянувшись друг с другом, решили, что пора. Застывший в ожидании на тыльной стороне башни молодой телохранитель Левкона, преисполненный ощущением собственной значимости, резко взмахнул сверху вниз кровавым пятном плаща и крикнул тонким радостным голосом:
  - Стреляй!
  Ответственные за выстрел стрелки разом выдернули запорные штыри спусковых механизмов катапульт, онагров и баллист. Отпущенные рычаги с глухим стуком ударились в обмотанные сырыми воловьими кожами толстые дубовые рамы катапульт и онагров, швырнув из деревянных ложек и кожаных гамаков десятки тяжёлых, покрытых острыми краями камней. С глухим воем пролетев над воротами, они, будто спугнутая воронья стая, стремительно унеслись в сторону скифского войска. С задержкой в несколько секунд низко над головами инстинктивно пригнувшихся на стене и башнях лучников, со свистом рассекая сырой, пропитанный морским запахом воздух, пролетели четыре длинные, толстые стрелы, которыми запросто можно было пронзить насквозь слона.
  Выплюнутые онаграми мелкие камни упали, будто в морские волны, в плотные ряды скифов справа и слева от дороги. Тяжёлые камни катапульт грохнулись на дорогу позади тарана; ехавшие там знатные скифы во главе с самим царём (которого, как известно, всюду сопровождает его пышный бунчук), увидев падающие из-под облаков прямо на них серые вращающиеся глыбы, успели в панике отскочить в стороны. Стрелы баллист вонзились в дорогу и обочины, уйдя широкими треугольными остриями глубоко в сырую после недавних дождей землю шагов за пятьдесят до тарана. Тысячи меотских лучников, находившихся в этот момент на стене между северной и южной фланговыми башнями, разразились громкими ликующими криками, на зависть толпившимся внизу гоплитам. Несколько тысяч стоящих напротив ворот скифов тотчас обрушили на зубчатый гребень стены ливень стрел, которые, впрочем, почти не причинили вреда: меоты успели укрыться за зубцами, и скифские стрелы вонзились в землю далеко позади катапульт и онагров и ещё дальше от баллист.
  - Ничего не меняйте! Так и стреляйте по моей команде! - присев под осыпаемым скифскими стрелами парапетом, приказал Левкон командирам баллист, прежде чем они устремились вниз по башенным лестницам и, окружённые приставленной к ним конной охраной, поскакали к назад своим орудиям. Командиры катапульт, оставшиеся с Левконом на башне, тем временем прокричали своим заряжающим приказ положить на спешно возвращённые в боевое положение ложки более увесистые камни.
  После нового залпа, опять накрывшего густые ряды скифской конницы смертоносным каменным градом из онагров, варвары начали стремительно растекаться и рассеиваться по степи по обе стороны дороги. Потяжелевшие вдвое камни катапульт на этот раз шагов 30-40 не долетели до влекущей таран упряжки. Стрелы баллист упали примерно на то же место, что и в первый раз, ещё больше загородив дорогу и едва не пронзив несколько десятков всадников, пытавшихся по приказу царя вытащить с помощью арканов и нещадно нахлёстываемых коней торчащие на пути тарана великанские стрелы. Погонщики остановили таранную упряжку шагов за двадцать до неожиданной преграды, ожидая, пока расчистят дорогу.
  В этот момент грянул третий залп. Три огромных камня вонзились в землю рядом с тараном, но четвёртый с жутким грохотом и треском проломил крышу в задней его части. Россыпи мелких камней, выброшенные пристрелявшимися онаграми, загрохотали по кожаной обшивке тарана, накрыли впряженных в него беззащитных лошадей и сидевших на них всадников. Несколько погонщиков свалилось на землю, орошая её кровью из разбитых голов. Дико заржав от боли, кони рванулись вперёд и вправо, пытаясь убежать от сыпавшихся на них с неба увесистых острых камней. Таран съехал с дороги на обочину и медленно завалился на правый бок. Восторженные вопли радующихся столь легко и просто добытой победе боспорцев долетели даже до опрокинутого тарана. Следующие несколько залпов катапульт доломали обездвиженный таран и добили мечущихся в спутанных постромках коней, брошенных разбежавшимися в паническом страхе погонщиками.
  Ощерив в досаде зубы, Палак развернул коня и погнал его бешеным намётом к табору сквозь едва успевавших растекаться с его пути всадников. За царём повернула коней его свита и всё войско. Через несколько минут возле неприступной боспорской стены остались на страже лишь несколько тысяч скифов, неуязвимых для метательных машин вблизи засыпанного рва.
  В виду табора Палак опомнился и придержал коня, позволив свите нагнать себя, чтобы его внезапное возвращение не походило на паническое бегство. Войдя в шатёр, он швырнул под опорный столб свой расшитый золотом башлык и пояс с оружием, рухнул на покрытое белой медвежьей шкурой ложе и потребовал вина. Тихо вошедшие следом Иненсимей, Лигдамис и два десятка друзей расселись с трёх сторон вокруг медвежьей шкуры и молча, как на поминках, стали пить с царём вино. Запоздавший Дионисий вскоре доложил, что мастера обещают ночью по-тихому разобрать повреждённый таран, оттащить на безопасное расстояние и завтра починить его.
  - Кто ж мог знать, что проклятые боспорские собаки закидают его такими здоровенными камнями, - пробормотал вполголоса один из Палаковых друзей после того как Дионисий умолк.
  - Теперь остаётся только придумать, как уберечь наш таран от камней на пути к воротам, - задался вопросом другой.
  - Очень просто: подвести таран ночью, - тотчас нашёл ответ Лигдамис.
  - И хорошо бы - туманной ночью! - добавил Главк. - Подкатить его тихо, вручную, и сразу, не дожидаясь рассвета, начать ломать ворота.
  - Так и сделаем! - подвёл черту Палак, дурное настроение которого резко переменилось в лучшую сторону. - Они застали нас врасплох своими камнемётами сегодня утром, а мы устроим им внезапную побудку завтра ночью!
  Теперь, когда решение было найдено, приближённые царя разом оживились, заговорили вполголоса с соседями, кое-где даже послышались приглушенные смешки. Стали обсуждать, чем бы заняться после обеда: сидеть в шатрах и играть в кости или в стрелу многим уже наскучило. Кто-то громко вздохнул из-за отсутствия женщин и позавидовал сарматам, у которых на войну вместе с мужами всегда отправляются молодые девки и бабы.
  - Это потому, что у нас только парни не могут жениться, пока не отведают вражеской крови, а у них и девку никто замуж не возьмёт, пока она не повяжет на узду бороду убитого врага.
  - Потому и войско у сарматов вдвое многочисленнее нашего! Из-за этого они и выгнали нас из Великой степи.
  - Не худо бы и нам, наконец, перенять этот обычай.
  - Ну да! Может, ещё позволим нашим бабам править племенами и всем царством, как не раз бывало у сарматов?
  - Да и какие из баб воины - смех один!
  - Э, не скажи! Не знаю, как они владеют копьём и мечом, но из луков роксоланки стреляют получше многих парней - сам видел!
  - Потому, на кого бы они ни пошли войной, численный перевес всегда за ними.
  - Для прокормления двойного войска требуется вдвое больше скота и зерна, - напомнил Дионисий.
  - Воевать нужно не числом, а умением - как Александр Великий, - вмешался в спор Симах.
  - А вот в боспорском войске бабы есть! Слышали их визги на стене?
  - Значит, у Перисада совсем мало воинов, раз он пригнал сюда баб!
  - Да это просто шлюхи, которые всегда, как мухи, слетаются туда, где много мужей и велик спрос на их услуги, - пояснил с сальной ухмылкой Главк.
  - Эх, надо было и нам захватить с собой кобылиц из Сирисковой конюшни!
  - Ничего, Спадин, ещё пару дней как-нибудь потерпишь! Вот выломает наш таран ворота, и все боспорские шлюхи станут нашими! Га-га-га!
  А пока, чтобы не отлежать бока, кто-то предложил поехать, погонять после обеда в окрестных полях и степях зайцев.
  - Наверняка тут не только зайцы водятся, но и звери покрупнее! - поддержал товарища другой сотрапезник Палака.
  - Ну, хорошо, поедем, разомнем коней, - не стал противиться общему желанию Палак и расплылся в довольной улыбке, услышав грянувший под высокими шатровыми сводами дружный радостный возглас:
  - Слава царю Палаку! Слава! Слава! Слава!
  О временной неудаче с тараном тотчас было забыто.
  
  ГЛАВА 10
  
  После того как скифы, бросив на обочине опрокинутый и разбитый камнями таран, по-собачьи поджав хвосты, убрались восвояси, на Длинной стене ещё долго не смолкали победные крики воинов и счастливые визги женщин, окончательно уверовавших в её неприступность. Юный Перисад восторженно наблюдал за работой метательных машин и бегством варваров, стоя в полный рост между зубцами, удерживаемый сзади за пояс гекатонтархом Алкимом, а шут Геракл так и вовсе уселся между мерлонами, как на скамье, впереди басилевса, бесшабашно болтая свешенными наружу ногами.
  Молобар и Гиликнид посоветовали басилевсу Перисаду, с лица которого не сходила блаженная улыбка (всё оказалось совсем не так уж страшно, как ему представлялось), лично поблагодарить и наградить команды метательных машин. Спустившись с башни, басилевс и его свита сели на коней и под восторженные крики воинов поехали шагом вдоль шатров и палаток к воротам. Там их встретил верхом на тёмно-сером мерине улыбающийся царевич Левкон. Братья обнялись и поздравили друг друга с победой под громкие славословия толпившихся вокруг них с радостными лицами ополченцев. Восторженный рёв сделался ещё громче после того как Перисад лично вручил четырём старикам-командирам катапульт по золотому статеру и распорядился выдать каждому воину из обслуги катапульт и онагров по серебряной тетрадрахме. Таких же наград из рук Перисада Младшего удостоились командиры и обслуга четырёх стоящих возле ксенона Пандора баллист, несмотря на то, что те ни разу в таран не попали, - Левкон пояснил, что таков был его замысел.
  Пока младший Перисад с важным видом раздавал полученные от Гиликнида монеты, старший спросил у Молобара и Левкона, не пора ли ему с сыном возвращаться в столицу. Юный Перисад тотчас сердито закричал, что он никуда не поедет и останется здесь до конца войны. Гиликнид посоветовал басилевсу не спешить с отъездом: весьма вероятно, что Палак, убедившись в неприступности Длинной стены, скоро запросит мира, и через несколько дней басилевс и его отважный наследник вернутся в Пантикапей во главе своего победоносного войска.
  Вздохнув, Перисад покорно свернул к воротам ксенона. Ехавший рядом с братом Левкон высказал опасение, что Палак может теперь отправить часть своего войска (если не увести всё!) к Феодосии и попытаться добиться успеха там - ведь навряд ли молодой царь захочет начинать своё правление с унизительного поражения. Поэтому Левкон предложил Перисаду и Молобару отправить его как можно скорее с пятью-шестью тысячами гоплитов в Феодосию. Перисад повернул голову к ехавшему справа архистратегу. Молобар ответил, что ему понятно желание царевича Левкона обезопасить родной город его прекрасной супруги, но пока огромное скифское войско находится здесь, он считает слишком опасным уменьшать число обороняющих Длинную стену воинов даже на одного человека. Так же считал и Гиликнид, и басилевс привычно согласился с большинством.
  Но Левкон не сдался. Спешившись во дворе ксенона, он отвёл в сторонку Горгиппа и заручился его поддержкой. После случившегося сегодня утром, гиппарх бесповоротно утвердился во мнении, что Длинная стена скифам не по зубам, и можно без всяких опасений отправить пять тысяч гоплитов на помощь феодосийцам. Затем Левкон переговорил наедине с Гиликнидом. Прочитав ему недавнее письмо Лесподия, царевич напугал хилиарха соматофилаков тем, что феодосийцы, не получив обещанной помощи и почувствовав себя с наступлением в скором времени долгих зимних бурь отрезанными и брошенными один на один со скифским войском, могут и в самом деле пойти на взаимовыгодную сделку с Палаком по примеру Ольвии и Херсонеса - хотя бы для того, чтобы спасти от уничтожения свою хору. И Феодосия будет для Боспора потеряна, чего никогда не случится, если там окажутся 5-6 тысяч воинов из центра страны. Гиликнид признал, что опасения Левкона вполне справедливы, и нужно действовать безотлагательно.
  После этого оставшемуся на вновь собранном в комнате басилевса военном совете в одиночестве архистратегу Молобару не оставалось ничего другого, как скрепя сердце согласиться на отправку в Феодосию пяти тысяч восточнобоспорских гоплитов под командой царевича Левкона. Басилевс тотчас утвердил это решение и скрепил своей печатью приказ наварху Клеону о временном подчинении всех военных и торговых судов Боспора царевичу Левкону. Царевича Перисада, загоревшегося желанием отправиться с дядей Левконом спасать Феодосию, с трудом уговорили остаться у Длинной стены: Левкон заверил его, что решающая битва с главными силами скифов ещё впереди, и состоится именно здесь, а Молобар пообещал с завтрашнего дня назначить его командиром одной из катапульт.
  Вернувшись с Левконом и Горгиппом из ксенона к стене, Молобар приказал всем гоплитам из восточного Боспора, шатры и палатки которых располагались компактно на южной стороне, построиться с оружием напротив лагеря. Те мигом построились, радостно предположив, что их решили отправить за ненадобностью по домам. За несколько минут декеархи пересчитали своих бойцов и доложили гекатонтархам, те - хилиархам, а хилиархи - архистратегу. Всего в строю оказалось без малого семь тысяч гоплитов.
  Окинув длинный строй, царевич Левкон - в украшенном белым конским хвостом шлеме, с висящим на поясе коротким мечом в обложенных рельефными золотыми пластинами ножнах и алым шерстяным плащом за плечами - громко объявил с коня, что басилевс приказал ему отправиться с пятью тысячами гоплитов на подмогу феодосийцам, осаждённым многочисленным скифским войском.
  - А почему выбор пал на нас, а не на жителей этой стороны? - послышался недовольный возглас с левого фланга.
  - Потому что если скифы, не дай бог, прорвутся за Длинную стену, под угрозой окажутся западнобоспорские города, поэтому их граждане должны остаться здесь! Вы же за свои города и клеры можете быть спокойны, - напрягая голос, пояснил Левкон. - Те, кто боится морской прогулки, могут остаться на месте. А те, кто готов отправиться вместе со мной на выручку феодосийцам и получить за это дополнительное вознаграждение, пусть сделают два шага вперёд!
  Желающих прослыть в глазах младшего брата басилевса, архистратега, гиппарха и собственных товарищей трусами не нашлось: вся фаланга звучно передвинулась вперёд. Многих вдохновило и прельстило упомянутое дополнительное вознаграждение.
  - Я знал, что среди ваших земляков боязливых нет, - сказал Левкон с довольной улыбкой Молобару и Горгиппу так, что его услышал весь строй. - Может, отпустишь со мной их всех?
  - Нет, Левкон, забирай, как договаривались, пять тысяч, - ответил Молобар.
  Отсчитав от левого фланга пять тысяч гоплитов, Левкон велел им немедля сворачивать палатки, укладывать имущество в обозные телеги и строиться на пантикапейской дороге в походную колонну.
   Когда Левкон спрыгнул с коня во дворе ксенона Пандора, чтобы попрощаться с братом и племянником, ему заступил дорогу гекатонтарх Делиад и попросил взять его с собой в Феодосию. Положив ладони на плечи Делиада, Левкон взглянул ему в глаза с некоторым удивлением, сменившимся отеческой теплотой: он не ожидал такого порыва от 18-летнего беспечного и безответственного гуляки, до сих пор проявлявшего свою прыть лишь в развлечениях.
  - Да, мой мальчик! Твой долг защищать сейчас с отцом и земляками родной город. Я рад, что ты наконец повзрослел. Пойдём, я попрошу Гиликнида отпустить тебя со мной.
  Хилиарх соматофилаков без возражений отпустил сына номарха Лесподия защищать родной город, но лишь его одного - его сотня останется здесь охранять басилевса. Делиад согласно кивнул, но попросил взять с собой в качестве личного телохранителя декеарха Ламаха.
  - Ладно, бери уж тогда весь десяток, только без коней, - расщедрился Гиликнид, переведя взгляд на стоящего рядом с Делиадом Левкона; в самом деле, десяток надёжных телохранителей им там будет не лишним.
  Через полчаса пятитысячная колонна восточнобоспорских гоплитов во главе с царевичем Левконом, сопровождаемая обозом в полсотни телег, двинулась походным шагом на восток - Левкон хотел к вечеру привести своё войско в Пантикапей и уже завтра, если позволит погода, погрузиться на корабли и отплыть к осаждённой Феодосии. Назначив одного из хилиархов - знатного фанагорийца Габриска - своим заместителем, Левкон с сотней конных соматофилаков и Делиадом (пеший десяток которого во главе с Ламахом шагал в голове колонны) умчал во весь опор в Пантикапей - готовить вместе с навархом Клеоном для своего войска корабли.
  Поскольку всё взрослое мужское население, способное носить оружие, ушло защищать Длинную стену, охранять ворота и стены боспорских городов пришлось 50-60-летним старикам. Что до Ближней стены, то на её охрану архистратег Молобар отправил западнобоспорских эфебов, до начала войны обучавшихся военному делу в лагерях возле Длинной стены, подкрепив их эфебами из восточнобоспорских городов. Таким образом, в палаточном лагере у единственных ворот Ближней стены пребывало около трёх тысяч юношей 15 -18-ти лет, разбитых на десятки и сотни во главе с опытными наставниками - гекатонтархами и пентаконтархами, профессионалами военного дела.
  Мрачное вечернее небо окуталось на западе свинцовой завесой облаков, так что невозможно было понять, закатилось солнце за горизонт, или ещё нет. Дозорные посты из десяти человек находились на каждой из 96 башен Ближней стены от Тиритаки до Меотиды. Днём на башнях дежурили посменно по паре наблюдателей, остальные отдыхали, прячась от холода и непогоды внутри башен, а по ночам ходили по трое по примыкающим к башне куртинам навстречу соседним дозорам, опасливо вглядываясь и вслушиваясь в таящую неведомую угрозу темноту и следя, чтобы никто чужой не забрался тайком на стену. Каждый дозорный десяток держал у входа в башню пару оседланных лошадей для быстрой связи с лагерем и косметом Метродором, возглавлявшим войско эфебов у Ближней стены.
  Пока полдесятка зябко кутавшихся в куцые тёмно-коричневые гиматии стражей в воротном створе, завистливо поглядывая на гревшихся у костра около башни товарищей, спорили, не пора ли закрывать ворота, один из мёрзнувших на башне дозорных, просунув покрытую круглой стальной каской голову между боковых мерлонов, прокричал тонким вибрирующим голосом:
  - Эй, на воротах!.. Вижу всадников!.. Скачут во весь дух в нашу сторону!
  - Много?
  Внимательно вглядевшись в даль, дозорный ответил после небольшой паузы:
  - Похоже, не меньше сотни!
  Гревший над костром руки юный декеарх послал одного из подчинённых с вестью к своему гекатонтарху в пристроенную к стене сразу за северной башней небольшую, рассчитанную на сотню воинов и столько же коней казарму. Там теперь располагалось всё начальство: космет, трое его помощников-хилиархов, 30 гекатонтархов, 60 пентаконтархов и сотня конных вестовых. Не дожидаясь начальства, декеарх и несколько его товарищей взбежали на башню, чтобы собственными глазами взглянуть на приближающийся отряд: возможно, что это возвращается басилевс с наследником, днём ранее проехавшие к Длинной стене с обозом и боевыми машинами.
  Эфебы жили в рассчитанных на десятерых кожаных палатках, тянувшихся тремя ровными рядами вдоль стены по обе стороны ворот. Хлеб им привозили из пантикапейских пекарен. Многих столичных эфебов каждый день проведывали матери, сёстры, младшие братья и даже бабушки, приносившие домашнюю снедь и готовившие на кострах вкусные обеды для сослуживцев своих сыновей и внуков. Так что эфебы, несмотря на позднюю осень с её слезливым небом и холодными северными ветрами, жили у Ближней стены довольно весело. Те, кто не стоял в дозорах на стене, как и в мирное время, по многу часов занимались в окрестностях лагеря под присмотром гекатонтархов и пентаконтархов военной подготовкой, только гораздо более интенсивной и продолжительной, чем прежде. Оно и понятно: отцы-командиры стремились как можно скорее сделать из легкомысленных разгильдяев и мягкотелых маменькиных сынков настоящих воинов, умеющих держать строй, знающих как обращаться с копьём, щитом и мечом, - ведь, возможно, уже в самое ближайшее время им придётся вступить в настоящий бой с настоящим врагом.
  Услышав крики дозорного, космет Метродор, сопровождаемый хилиархами и гекатонтархами, поспешили из казармы к воротам.
  - Это наши, - успокоил начальство сверху юный декеарх воротной стражи.
  Поглядев из створа ворот на быстро приближающийся отряд в высоких гребнистых шлемах, с развевающимися за спинами красными крыльями плащей и не увидев на дороге царской кибитки, космет приказал на всякий случай закрыть ворота и выстроить за ними в пять шеренг в полной готовности к бою две сотни воинов. Мало ли что! Вдруг это переодетые скифы? Осторожность не помешает. Да и солнце уже, должно быть, зашло.
  Но едва юные стражи успели затворить воротные створки и задвинуть в железные скобы толстый запорный брус, как ворота пришлось спешно открывать: дозорные на башне узнали в предводителе приближающегося отряда царевича Левкона.
  Отсалютовав перешедшему перед мостом с галопа на лёгкую рысцу царевичу, Метродор поспешил задать волновавший всех вопрос: как там, у Длинной стены? Скользнув благожелательным взглядом по стройным рядам выстроившихся живым коридором по обе стороны дороги эфебов, все лица которых были в этот миг с надеждой обращены на него, Левкон придержал взмыленного коня и, ободряюще улыбнувшись, ответил, что пока всё идёт как нельзя лучше:
  - Сегодня утром наши катапульты разбили их таран. Теперь скифы думают, что им делать дальше. Если ничего не придумают, то, возможно, скоро уберутся прочь и попытаются захватить Феодосию. Но мы этого не допустим.
  Сбросив тревожное оцепенение, эфебы победно вскинули копья и разразились радостными криками во славу Боспора.
  Предупредив Метродора, что следом за ним идут пять тысяч восточнобоспорских гоплитов, отправленных басилевсом на помощь Феодосии, Левкон попросил пропустить их без задержки и, обменявшись с косметом эфебов пожеланиями удачи, умчал со своим отрядом тяжёлым галопом по густо засеянному серыми надгробными стелами и чёрными кипарисами узкому полю к видневшимся в конце дороги западным воротам Пантикапея.
  Въехав в город, Левкон отпустил до утра по домам Делиада и свою сотню, оставив при себе лишь пятерых телохранителей. Отправив прислуживавшего ему в походе раба Дидима известить жену о своём нечаянном возвращении, он поскакал по обезлюдевшим вечерним улицам к дому наварха Клеона у восточного подножья Пантикапейской горы.
  Он застал наварха за ужином. Оправившись от изумления, Клеон усадил царевича на центральное ложе и кликнул жену и рабынь разуть гостя, омыть ему душистой водой руки и ноги и скорей нести на самых красивых блюдах с кухни всё, что там есть съестного.
  В триклинии было так уютно и тепло (в центре его, на украшенном мозаичными изображениями всевозможных морских обитателей полу, стояла пышущая жаром керамическая жаровня) и витали такие аппетитные запахи, что забывший в этот день пообедать Левкон не смог побороть искушение и с благодарностью принял приглашение хозяина.
  Прочитав вручённый ему Левконом приказ басилевса, обязывавший наварха оказывать всяческое содействие царевичу, старик терпеливо ждал, пока гость насытится. Долго ждать не пришлось: Левкону и самому не терпелось как можно скорее покончить на сегодня с делами и поспешить домой к жене, ради чего он пять фарсангов безжалостно гнал коня. Он даже не стал ложиться, а перекусил по-походному сидя. Минут через десять Левкон с улыбкой поблагодарил Клеона и его расплывшуюся в довольной улыбке в дверях поварни супругу за прекрасный ужин. Жестом подозвав рабыню с рукомойником, Клеон спросил, какого царевич желает вина. Левкон ответил, что с удовольствием выпьет то же, что и он. Клеон велел виночерпию наполнить позолоченные бронзовые канфары разбавленным на две трети чуть подогретой водой косским. Пролив по традиции несколько капель на пол, наварх и царевич перешли, наконец, к делу.
  Коротко рассказав о ситуации у Длинной стены и в Феодосии, Левкон стал деловито обсуждать, как в кратчайший срок переправить в Феодосию пять тысяч гоплитов. Сделать это было совсем не просто. Ведь небольшие паромы и рыбацкие баркасы, которыми незадолго до этого за несколько дней, при тихой, к счастью, погоде, перевезли через Пролив в обе стороны больше тридцати тысяч воинов и столько же коней, для плавания в сердитых водах осеннего Эвксина не годились, а все большие суда вот уже месяц как сохли на берегу. Чтобы стянуть их обратно в воду, поставить мачту и оснастку требовались усилия многих людей, а между тем, почти все пантикапейские гребцы и матросы, вооружившись копьями, мечами и щитами, ушли защищать Длинную стену. По этой причине от использования военных кораблей, требовавших огромных экипажей, сразу отказались. Решили задействовать в экспедиции торговые суда, могущие вместить от ста до двухсот пеших воинов. Таким образом, для перевозки пятитысячного войска понадобится всего 30-35 судов - вдвое меньше, чем имелось в одном только Пантикапее. Экипажи Левкон планировал составить из своих воинов, среди которых было немало умелых гребцов и опытных моряков.
  Напомнив царевичу, что утро вечера мудренее, Клеон пообещал завтра на рассвете собрать всех столичных судовладельцев в пританее. Выйдя к ждавшим его на улице телохранителям, Левкон попрощался с провожавшим его навархом, сел на коня и отправился в порт: насытившись сам, он вспомнил о необходимости обеспечить идущее следом голодное войско ужином в харчевнях за счёт басилевса и ночлегом под крышей пустующих портовых складов. Затем он счёл себя обязанным дождаться возле Скифских ворот восточнобоспорских гоплитов, проводил их по пустым ночным улицам в порт и лишь после этого, уже далеко за полночь, отправился наконец домой.
  Шесть проведенных в разлуке с женою дней и ночей показались Левкону шестью годами. Несмотря на то, что их счастливый семейный союз длился вот уже 18 лет, их взаимная любовь ничуть не угасла с годами, как это почти всегда бывает. И в 34 года тело Гереи оставалось столь безукоризненно совершенным, притягательным и желанным, что Левкону порой казалось, что он женат не на земной женщине из плоти и крови, а на неподвластной разрушительному времени богине, которая и в сорок, и в шестьдесят, и в семьдесят будет выглядеть двадцатилетней...
  Проведя добрую часть ночи на супружеском ложе без сна, Левкон, тем не менее, проснулся с первыми петухами, приветствовавшими горластыми криками из-под крыши Нового дворца занимающуюся за Проливом зарю. Поборов возникшее желание ещё раз насладиться Гереей перед предстоявшей им новой долгой разлукой, он осторожно выбрался из её сонных объятий, прихватил со столика горевший всю ночь светильник (они любили ласкать друг друга при свете, что делало наслаждение вдвое сильнее) и вышел через зашторенную двойным замшевым пологом дверь в переднюю комнату. Взглянув на тихо спавшую на софе сбоку двери с зажатыми между подогнутых к животу коленок ладонями молоденькую светловолосую рабыню, которой их с женой сладострастные стоны и вскрики, должно быть, долго не давали заснуть, Левкон надел висевшую на спинке стула чистую, выглаженную тунику, сунул ступни в стоявшие возле стула мягкие домашние башмаки и, выйдя в коридор, двинулся в дальний конец гинекея.
  Бесшумно войдя в спальню дочери, он осторожно раздвинул тонкую, как паутина, кисею висящего над ложем балдахина. Укрытая по плечи пятнистым барсовым покрывалом, его маленькая чернокудрая красавица-царевна сладко спала на правом боку в объятиях тесно прильнувшей к ней сзади темнокожей рабыни, согревавшей её своим горячим телом. Едва тусклый свет лампиона в правой руке Левкона осветил лица девушек, чутко спавшая юная рабыня открыла опушенные густыми длинными ресницами веки и испуганно уставилась на хозяина огромными миндалевидными глазами. Предостерегающе поднеся палец к губам, Левкон с минуту с нежной улыбкой любовался дочерью. Затем, медленно наклонившись, слегка коснулся губами её бархатной, как лепесток цветка, щёчки и так же бесшумно, словно навеянное Морфеем сновидение, удалился.
  Привычно ополоснувшись холодной водой в расположенном рядом с кухней домашнем бальнеуме, Левкон вышел в андрон, где уже выстроились рабы и рабыни с епископом Арсаменом, его помощником Хоретом и кухонной надсмотрщицей Креусой. Поставив на алтарь перед Зевсом угощение для домашних богов - позолоченный канфар с неразбавленным красным вином, пару политых мёдом пшеничных лепёшек, расписную вазу с яблоками, грушами и гроздью сладкого розового винограда - Левкон произнёс короткую молитву за здоровье и благополучие всех своих домашних, после чего прошёл в триклиний и сам наскоро перекусил оставшимися от нетронутого вчера ужина закусками.
  Хорет помогал хозяину застегнуть вновь засверкавшие после чистки зеркальным блеском латы, когда в андрон вбежала в одной короткой тунике Герея, с распущенными чёрным плащом за спиной волосами, растревоженным лицом и немым укором в глазах. Влетев в раскрытые объятия засветившегося нежной улыбкой мужа, она обвила мягкими белыми руками его шею, прижавшись высокой, бурно вздымающейся грудью к холодному панцирю, и впилась в его губы долгим страстным поцелуем. Наконец, волевым усилием он оторвал свои губы от её ненасытных медовых уст и нежно высвободился из сладкого плена её рук.
  - Почему ты не разбудил меня? - мягко упрекнула она его, тотчас отыскав рукой под обшитым бронзовыми полосами кожаным подолом туники его поднявшийся в боевую стойку фаллос.
  - Ты так сладко спала. Мне было жаль тебя будить, моя богиня, - ответил он хрипловатым от желания голосом.
  - Глупый! У меня ещё будет время выспаться, когда тебя не будет рядом, а пока... изволь идти за мной.
  - Герея, любовь моя, у нас нет времени - солнце вот-вот взойдёт. Меня ждут в пританее.
  - Ничего страшного, пусть ещё немножко подождут, - проворковала она с обезоруживающей улыбкой.
  Левкон не нашёл в себе силы воспротивиться, подобно Одиссею, колдовскому голосу пленившей его сирены. Словно коня за узду, она потянула его за нежно, но надёжно удерживаемый фаллос в ближайшую гостевую комнату.
  Вскоре до Арсамена, Хорета и ждавших в андроне рабов донеслись приглушённые парчовым пологом сладострастные стоны Гереи. На левой щеке белокурой Леи, прибежавшей в андрон с меховой накидкой госпожи, горело широкое пунцовое пятно, оставленное пару минут назад гневной рукой Гереи. Убегая в спешно накинутой на голое тело тунике в андрон, Герея пообещала как следует отхлестать сонливую рабыню, если не застанет мужа дома. На её счастье, Левкон не успел уйти и, выйдя через четверть часа в обнимку с мужем из бокового коридора, Герея, закутав плечи в поданную трепещущей Леей соболью накидку, сменила гнев на милость.
  Когда, подарив у входных дверей прощальный поцелуй жене, Левкон наконец вышел в сопровождении Арсамена, Хорета и Дидима из дворца, невидимое за ближней стеной Акрополя солнце уже поднялось над проступавшими в утренней дымке за Стеноном низкой буро-зелёной полосой островами. С десятком ждавших у входа во дворец соматофилаков и неизменным Дидимом Левкон поспешил в Нижнюю крепость.
  Ответив с улыбкой на приветствия собравшихся в пританее по зову наварха Клеона столичных судовладельцев, Левкон попросил одолжить ему 30-35 судёнышек для прогулки в Феодосию. Судовладельцы, успевшие обсудить этот вопрос с Клеоном, тотчас объявили, что их корабли в распоряжении царевича. Когда Левкон заговорил об оплате, навклеры патриотично заявили, что ради благого дела спасения от варваров Феодосии, предоставят свои корабли бесплатно. От души поблагодарив судовладельцев, отправившихся в порт готовить к плаванью корабли, Левкон с Клеоном, телохранителями и только что подъехавшим к пританею Делиадом поскакали на агору.
  Принеся на возвышающемся перед храмом царя богов на западной стороне агоры монументальном алтаре в жертву Зевсу тучного барана, поскакали к расположенному недалеко от северных Мирмекийских ворот храму Посейдона. Вместе с навархом Клеоном - старшим жрецом Посейдона - Левкон пожертвовал владыке морей неезженого красно-гнедого жеребца, попросив пропустить их корабли, несмотря на неурочное время, в осаждённую скифами Феодосию.
   Во время этой торопливой поездки бросилось в глаза, что, несмотря на наступившее утро, на улицах Пантикапея не видно сатавков: большинство мужчин во главе с Оронтоном отправились охранять восточную границу, а женщины и дети, чувствуя настороженное и даже враждебное отношение эллинского населения, предпочитали не покидать стены своих домов и границы скифских кварталов.
  Нагнав в порту навклеров, неспешное шествие которых быстро обросло зеваками, главным образом из числа любопытных мальчишек, в школьных занятиях которых в связи с войной наступил радостный для них перерыв, Левкон и наварх почтили дарами Афродиту Морскую, украшенный резными изображениями кораблей и дельфинов жертвенник которой стоял на главной портовой улице недалеко от так называемой Царской пристани, попросив богиню укротить на три-четыре ближайших дня суровый нрав Эвксина и умерить силу носящихся над ним ветров - отправляясь в столь неурочное время в морской поход, не следовало небрегать помощью ни одного способного повлиять на коварную морскую стихию божества.
  Мощёная серыми плитами широкая прямая улица, делившая надвое отделённую от города невысокой Портовой стеной прибрежную территорию, тесно застроенную каменными и деревянными складами, сараями, доками, верфями, связанными с морским делом мастерскими, ксенонами, харчевнями, жилыми домами, привела Левкона и его спутников на Царскую пристань, отгороженную от остального порта двойной ионической колоннадой с загнутыми дуговидно к бухте краями. В центре её, над перекинутой через дорогу аркой, четвёрка впряженных в медную колесницу могучих медных коней мчала в сторону бухты сжимающего в отставленной влево мощной длани трезубец медного Посейдона. От арки и колоннады на вымощенную зеленовато-серым песчаником пристань нисходили полукругом шесть широких, низких ступеней.
  У тянувшихся от каменной набережной каменных и деревянных причалов, сейчас покачивались только шлюпки и баркасы рыбаков и паромщиков, сновавших по Проливу в любое время года, когда позволяла погода и суровые морозы не сковывали поверхность воды ледяным мостом (что случалось не каждый год и длилось не долго). Все большие корабли на зимовку были вытащены из воды на берег и укрыты от дождей и снегов под тесовыми крышами доков.
  После того как судовладельцы вместе с Клеоном и Левконом определились, какие корабли спускать на воду, каждый отобранный для феодосийской экспедиции корабль обступили человек по сто вёсельных рабов, закрытых на зиму в портовых каменных пакгаузах (для кого не нашлось работы на суше), и дружными усилиями столкнули их по бревенчатым каткам в воду. Ещё часа полтора на них устанавливали мачты, крепили такелаж и паруса. И вот наконец, незадолго до полудня все 35 "широкобёдрых" торговых кораблей, укомплектованные гребцами и палубными матросами из восточнобоспорских гоплитов (только навклеры и кормчие - все много старше пятидесяти - были пантикапейцами), встали у причалов.
  Пока рабы загружали на корабли балласт, запас продуктов и воду, трое жрецов-гадателей заклали на глазах у выстроившихся на широкой каменной набережной по обе стороны Царской пристани восточнобоспорских гоплитов и толпившихся около колоннады зевак выбранную предводителем экспедиции Левконом ещё возле храма Зеса овцу. Тщательно изучив под надзором Левкона и Клеона внутренности жертвы, гадатели пришли к выводу, что милостью богов знамения предвещают успех задуманного дела. Благодарно воздев руки к приоткрывшемуся между раздвинувшимися над Проливом облаками небу, Левкон дал команду грузиться на суда; он хотел сегодня к вечеру непременно добраться до Акры и Китея - двух небольших городков в южном устье Стенона.
  В этот момент в широкую арку Центральных портовых ворот вошёл десяток вооружённых большими прямоугольными щитами, короткими копьями и мечами соматофилаков, за которыми плыли роскошные, зашторенные красно-золотой парчой носилки. Справа, рядом с командиром отряда шёл Хорет, по бокам носилок семенили две рабыни - белокурая и чёрная, сзади чеканил шаг ещё один десяток соматофилаков.
  Пройдя клином сквозь расступившуюся толпу, воины остановились у Посейдоновой арки. Одетые в светло-серые хитоны мускулистые рабы аккуратно опустили носилки на позолоченные львиные лапы в нескольких шагах от удивлённо взиравших на их приближение Левкона и Делиада. Рабыни раздвинули расшитые золотыми травами, цветами и павлинами занавески, и тысячам восхищённых глаз открылись две спустившиеся с Олимпа богини. Пушистые меховые накидки, в которые они кутались не столько от холода, как от нескромных взглядов, не могли скрыть их царственную осанку и утончённую красоту лиц: одна была прекрасна, как Афродита, вторая - юна и прелестна, как Ника.
  Подойдя с дочерью к Левкону и Делиаду, Герея пояснила с улыбкой, что Элевсина, узнав, что отец был ночью дома, расстроилась до слёз, что не смогла его увидеть, и, чтоб её успокоить, пришлось отправиться с ней на пристань.
  Нежно приобняв левой рукой за плечи прильнувшую к нагрудному панцирю дочь, Левкон сжал в правой ладони руку жены. Так они стояли молча, прощаясь перед новой разлукой, пока все пять тысяч Левконовых воинов не оказались на кораблях.
  - Ну, всё - нам пора... - Левкон отпустил руку жены и ласково обхватил ладонями узкие щёчки дочери, из замутнённых печалью глаз которой тотчас заструились долго копившиеся слёзы.
  Обменявшись с царевнами, под устремлёнными на них с переполненных палуб завистливыми взглядами, прощальными объятиями и поцелуями, Левкон и Делиад сошли на выступающий примерно на плефр в бухту каменный прямоугольник Царской пристани и последними взбежали на борт причаленного сбоку кормой к берегу корабля.
  Взявшие на себя матросские обязанности воины тотчас отвязали от ограждающих причальную стенку дубовых свай швартовочные канаты и оттолкнули копьями корабль от причала. Когда полоса тёмно-зелёной воды между левым бортом и стенкой причала расширилась до трёх-четырёх оргий, из вёсельных окон выдвинулись 25 пар тёмно-красных вёсел с короткими, широкими, слегка загнутыми на концах лопастями. Повинуясь зазвучавшим под палубой ритмичным посвистам флейты, вёсла разом вспенили воду, толкая тяжёлый корабль вперёд.
  Постепенно убыстряя ход, корабль Левкона выбрался из гавани на простор обширного Пантикапейского залива. За ним, как стая запоздалых журавлей за вожаком, отлепившись от соседних причалов, потянулись двумя колоннами остальные 34 судна. И пока видны были под бронзовой квадригой Посейдона стройные фигурки царевен, лица и взгляды стоявших на палубах воинов, словно под воздействием неведомой силы, были обращены на них. Младшая царевна долго прощально махала вслед кораблям рукой, другой рукой утирая скатывавшиеся по щекам бусинки слёз; её мать, сложив под высокой грудью завёрнутые в серебристый соболиный мех руки, стояла недвижимо, будто статуя Афродиты, пока увозивший её мужа корабль не скрылся за южным мысом.
  Под вечер, как и планировалось, Левконова флотилия благополучно прибыла к мысу Акра - юго-восточной оконечности Скалистого полуострова, возле которого светлые воды Меотиды, завершив долгий путь пуповиной Боспорского пролива, растворялись в чёрных водах Эвксина. Разделившись, флотилия бросила якоря в двух тесных бухточках под защитой небольших крепостей: Акры - на северной стороне одноименного мыса и расположенного за мысом Китея, намереваясь с первыми проблесками утренней зари плыть далее на запад вдоль отвесных круч полуострова, не зря прозванного Скалистым. Но, когда наступило утро, оказалось, что нет больше ни кораблей, ни моря, ни вздымающегося стеной берега - всё утонуло в опустившемся ночью на воду плотном белом облаке.
  Густой, как разлившееся молоко, туман держался над тихим, будто уснувшим морем почти до полудня, когда был развеян задувшим с юга ветром. С каждой минутой ветер дул всё сильнее; не прошло и часа, как зеркальная гладь моря закипела пенными бурунами и вздыбилась штормовыми волнами. Навклеры пятнадцати стоявших в тесной бухточке Китея кораблей убедили Левкона вернуться, пока не поздно, из опасных гаваней Китея и Акры обратно в Пролив и переждать надвигающийся шторм в более надёжной и защищённой от высоких волн и свирепых ветров гавани Нимфея.
  
  После того как скифы, дождавшись ночи, поставили на колёса и оттащили на безопасное расстояние подбитый боспорскими камнемётами таран, неапольским грекам понадобилось всего пару часов, чтобы устранить поломки - главное, что ударное бревно осталось цело! А уже следующей ночью, словно вняв мольбам царя Палака, боги укутали землю непроницаемым покрывалом тумана.
  Чтобы не выдать себя раньше времени грекам конским ржанием и топотом, Палак велел всем воинам, включая и вождей, идти за тараном к Длинной стене пешком, соблюдая полнейшую тишину, и сам, подавая пример, оставив коня в таборе, двинулся на своих двоих, держась, как слепец, за привязанный сзади к невидимому тарану аркан.
  Таран тащили с полсотни человек: одни впряглись вместо коней впереди, другие тянули за вбитые внутри в боковины железные скобы, третьи толкали сзади. Общими усилиями тяжёлый таран катился на хорошо смазанных бараньим жиром осях легко. Невидимую в разлитом по земле "молоке" дорогу шедшие впереди проводники определяли на ощупь, то и дело шаря по земле ладонями, чтобы ненароком не свернуть с путеводной колеи в усеянную большими и малыми камнями на обочинах траву.
  Когда чёрный морок впереди начал светлеть и превращаться в серый, скифский таран бесшумно уткнулся "рылом" в ворота Длинной стены. Наверху всё было тихо: боспорские дозорные, должно быть, дрыхли, не чуя, что скифский волк уже изготовился к смертельному прыжку. Палак в душе тихо ликовал: самое трудное сделано! Ему удалось перехитрить греков - теперь их метательные машины ничем не смогут им помочь! Осталось лишь разбить ворота и всей многотысячной силой ринуться в пролом, круша во славу великого Ария вражьи кости и черепа и устилая себе путь до самого Пантикапея боспорскими телами...
  Встав возле правого заднего колеса, Палак, сглотнув слюну, шёпотом приказал начинать. Два десятка воинов, ухватившись за вбитые в бока висевшего на уровне груди ударного бревна штыри, оттянули его, сколько могли, назад и по тихой команде сотника с силой толкнули вперёд. Первый робкий тычок бронзового "кабаньего рыла" в медную оковку ворот разорвал предрассветную тишину, как внезапный удар грома.
  Наверху, на утопающих в густом киселе башнях и на стене над воротами, совсем близко, раздались истошные петушиные крики всполошившихся греков и послышался топот десятков ног. Непонятно было: то ли боспорцы взбегали на стену, то ли наоборот - в панике бежали с неё прочь. Скифская обслуга тарана меж тем, получив себе в помощь Тинкаса, передавшего царский бунчук помощнику и могуче толкавшего ударное бревно ладонями в широкий задний торец, работала с весёлым азартом, с каждым ударом всё резче и сильней кроша твёрдой "кабаньей головой" толстые дубовые доски. Между тем, несмотря на все усилия, доски поддавались очень тяжело: крошились, но не ломались, будто что-то, помимо медных полос, держало их изнутри. Минут через десять, когда глухое буханье бронзового рыла о дерево сменилось звонкими ударами о камень, выяснилось, что прохода за воротами нет: боспорцы завалили его массивными каменными глыбами.
   А тем временем боспорцы, оправившись от первоначального шока, предприняли энергичные контрмеры. Как вскоре выяснилось, не дождавшись пока рассеется туман, скифы перехитрили сами себя. Воспользовавшись тем, что скифы не видят их в тумане, боспорцы, не опасаясь скифских стрел, обильно полили со стены над воротами крышу и бока тарана оливковым маслом и забросали его десятками факелов. Сырые шкуры не смогли защитить таран от огня: сперва пространство внутри тарана наполнилось едким удушливым дымом, вынудив раскачивавших "кабана" воинов и самого Палака бежать оттуда, надрывно кашляя и протирая слезящиеся глаза; затем горящее масло высушило шкуры, и вся передняя часть тарана запылала. О том, чтобы захватить с собой с озера бурдюки с водой, никто, конечно, не подумал.
  По совету греков - строителей тарана, сопровождавших своё детище к Длинной стене и помогавших скифам управляться с ним, скифы оттащили заполыхавший таран от ворот за ров. Там волосяные канаты перегорели, тяжёлое таранное бревно упало и сломало колёсные оси. Скоро от скифского тарана остался лишь обугленный остов на дороге...
  С лицом чернее тучи Палак укрылся в одной из комнат постоялого двора. Повернув на пороге голову к следовавшим за ним в скорбном молчании друзьям, Палак угрюмо сказал, что хочет побыть один, и оказавшийся ближе всех к царю сын Иненсимея Тапсак, понимающе вздохнув, аккуратно прикрыл за ним расшатанную дверь. Два десятка молодых друзей царя, кто - стоя, кто - сидя, расположились под навесом около двери - ждать, когда сойдёт туман и слуги пригонят из табора коней.
  Выждав несколько минут, царевич Лигдамис молча подвинул загораживавшего массивным торсом дверь Тинкаса (воины его богатырского десятка стояли с бунчуком тут же около навеса) и легонько толкнул дверь. Убедившись, что она не заперта, Лигдамис вошёл и плотно прикрыл за собой дверь.
  Положив подбородок на обхваченные руками колени, Палак сидел на грязном земляном полу в дальнем углу узкой, как конское стойло, пустой комнатушки. Бросив недовольный взгляд на вошедшего наперекор запрету брата, Палак ничего не сказал и вновь угрюмо уткнулся себе под ноги. Лигдамис молча сел рядом и с минуту глядел на едва видневшуюся напротив в полумраке покрытую широкими трещинами грязно-серую стену.
  - Послушай, брат... Думаю, нам нужно прекратить биться без толку головой о Длинную стену и навалиться всей силой на Феодосию.
  - Что же, я должен бежать отсюда, поджав хвост, как побитая собака?
  - Но что делать, если Длинная стена нам не по зубам? А захватив Феодосию, можно победно закончить эту войну.
  - Победно эту войну можно закончить лишь в Пантикапее, - упрямо возразил Палак, больше всего боявшийся, чтобы старшие братья, вожди, да и все воины, не посчитали его слабаком и жалким неудачником, не оправдавшим надежд оставившего ему золотую царскую булаву отца. - А кроме того я не хочу лишать Марепсемиса и Эминака заслуженной славы. Феодосия - их законная добыча... Нам же, брат, чтоб не быть и дальше посмешищем в глазах греков, нужно придумать, как же всё-таки перескочить эту проклятую стену!
  Некоторое время спустя двор наполнился топотом и ржанием пригнанных слугами с ночного выпаса коней. Распахнув дверь, Палак оглядел исподлобья обратившиеся к нему лица друзей и явившихся к царскому бунчуку вождей. Туман, всё еще окутывавший белым облаком землю и небо, успел заметно поредеть: если час назад нельзя было разглядеть пальцы собственной вытянутой руки, то теперь стали видны наконечники копий в руках окружавших бунчук Тинкасовых воинов.
  - Ну что, советнички? Придумал кто-нибудь, как нам, наконец, перебраться на ту сторону, или мне придётся посылать за Посидеем?
  Повисла беззвучная пауза, прерванная покашливанием простудившегося в походе царского писца Симаха.
  - Мне кажется, я могу предложить кое-что, - просипел Симах слабым простуженным голосом.
  - Ну говори...
  - Я считаю, нам надо отказаться от новых попыток захватить ворота, тем более, что боспорцы завалили их с той стороны камнями.
  Прокашлявшись и трубно высморкавшись, писец продолжил:
  - Нужно выбрать подходящий участок стены где-нибудь подальше от ворот и прежде, чем боспорцы успеют перетащить туда свои камнемёты, засыпать часть рва длиной в полсотни шагов, я думаю... Затем нам надо подкопать в том месте вал и обрушить стену. Разобрав обломки, мы получим для нашей конницы проход в полсотни шагов, а не узкие ворота, как здесь.
  По мере того как Симах говорил, сумрачное лицо Палака всё больше светлело, подобно наполнявшему постоялый двор туману. Едва тот кончил и опять забился в раздиравшем горло хриплом кашле, Палак шагнул вперёд, порывисто обнял своего писаря за плечи и с силой поплескал пятернёй по судорожно содрогающейся спине.
  - Молодчина, Симах! Здорово придумал!
  Но Лигдамис тут же остудил его восторг:
  - Да, умно... Только подкопанная стена рухнет на наших же воинов. Хорошо бы, чтоб эту работу сделали рабы, да где их взять? Разве, дождаться пока Марепсемис захватит Феодосию?
  Палак поглядел на Лигдамиса с таким видом, будто только что по ошибке вместо вина набрал полный рот уксуса. Но прежде чем он успел что-либо ответить, в разговор вмешался Главк.
  - А я считаю, что совсем не обязательно подкапывать и заваливать стену! Есть решение получше, - заявил он радостным тоном человека, только что сумевшего решить трудную школьную задачу. - Мы ведь можем возвести нашу насыпь до самого верха стены и подняться на стену, как по склону кургана, а затем сделать такую же насыпь и с той стороны. И нам не нужно будет ждать, когда Марепсемис возьмёт Феодосию и пригонит сюда рабов с кирками и лопатами. Может, он и вовсе её не возьмёт! Думаю, что на этот раз боспорцам не удастся нам помешать. Они либо дадут нам бой за стеной, либо убегут за Ближнюю стену, либо запросят мира, когда увидят, как растёт наша насыпь.
  - Ай, да Главк! Ай, да молодец! Уверен, что и твой отец не придумал бы ничего лучше! - воскликнул с довольной улыбкой Палак, радостно хлопнув Главка по плечу. Как и у царя, лица всех, кто стоял вокруг, засветились восхищёнными улыбками: от недавнего траурного уныния не осталось и следа!
  - А вот наконец и наши кони! - воскликнул Иненсимей, увидев подъезжавшего из тумана к царскому бунчуку старшего конюха Мазака с длинной связкой коней в поводу.
  Отправляясь ночью вместе с царём пешим ходом к Длинной стене, воины оставили коней в степи под присмотром конюхов осёдланными, чтобы утром, когда их пригонят к пробитым тараном воротам, оставалось лишь вскочить в седло и ринуться в бой либо преследование бегущего врага. Громко окликая конюхов, вожди и молодые товарищи царя разбрелись по двору в поисках своих коней. Ласково огладив по бархатному храпу и тёплой морде своего любимца, радостно заржавшего при виде хозяина, Палак мягким кошачьим прыжком взлетел на его спину и, не дожидаясь пока его приближённые разберут своих коней, тронул шагом к проступившему в туманной дымке проёму ворот. В полях вокруг постоялого двора шумно рассаживалось на пригнанных с пастбища коней его многотысячное войско.
  - Что-то я проголодался, как волк, упустивший из пасти в тумане жирного зайца! - пошутил Палак, обращаясь к ехавшим по бокам Лигдамису и Иненсимею, и, тронув скификами чуткие бока коня, припустил резвым галопом по хорошо уже различимой дороге к скрытому в туманной дымке на западе табору.
  
  ГЛАВА 11
  
  Шесть дней неапольские греки, не разгибая спины, от рассвета до заката визжали пилами, стучали топорами и молотками, чтобы поспеть к указанному Марепсемисом сроку, и наконец все три заказанных тарана были готовы. За это время скифы существенно пополнили запас стрел, посрезав в садах все тонкие прямые ветви, и вновь преисполнились желанием скорее ринуться на приступ вражеского города, радуясь тому, что на сей раз сражаться придётся на твёрдой земле, а не вися на шатких лестницах между небом и землёй, как в прошлый раз.
  В Феодосии, наоборот, за эти шесть дней радость первой победы и вера в неприступность для варваров феодосийских стен сменилась опять неуверенностью, тревогой и всеобщим унынием. Четвёртые сутки на море бушевал жестокий шторм, лишая феодосийцев надежды на помощь извне. Каждый с тревогой думал, выдержат ли старые ворота, с давно протрухшими досками, и обветшалые стены удары скифских таранов. Что будет, если варварам всё же удастся ворваться в город? Многократное численное превосходство скифов не оставляло в таком случае шансов на спасение. Оставалось лишь каждый день властям города, с номархом и политархом во главе, приносить от лица всех граждан обильные подношения Посейдону, Афродите Понтии, Зевсу Сотеру и прочим богам-защитникам и молить их поскорее утихомирить так некстати разбушевавшийся Эвксин. А помимо этого, феодосийцы, следуя известной народной поговорке "на богов надейся, но и сам не плошай", завалили все трое ворот тяжёлыми камнями, разобрав для этого близлежащие общественные здания: старую казарму у Больших ворот, часть театра около Деметриных и бани возле Малых.
  Пока на краю феодосийского города мёртвых, у подножья поросшего соснами горного отрога, протянувшегося вдоль южных околиц города к мысу Теодеос, строился третий таран, Марепсемис и Эминак провели испытания двух уже построенных, успешно разбив несколько крепких ворот и каменных стен усадеб, заодно обучив слаженной работе назначенных в обслугу таранов воинов. Толпы скифов, с детским любопытством наблюдавшие за постройкой и работой таранов, преисполнились уверенности, что никакие ворота не устоят перед разрушительной силой этих махин.
  По совету неапольских мастеров скифы изготовили из шкур забитых в пищу коней и телят три сотни кожаных вёдер, чтобы не дать феодосийцам сжечь тараны. Феодосийцы, в свою очередь, установили однажды ночью на зубцах над всеми тремя воротами увесистые каменные глыбы, куски колонн, старые жернова, чтобы обрушить их в подходящий момент на скифские тараны. Осмотрев утром эти опасные снаряды, Марепсемис приказал изготовить длинные шесты, чтобы спихнуть их на головы самим грекам до того как тараны подойдут к воротам.
  После того как сотник Атрей, приставленный надзирать за неапольскими греками, доложил, что третий таран готов, Марепсемис пригласил тысячника Камбиса и вождей к себе в усадьбу на ужин, во время которого объявил, что наступление на западные ворота поведут завтра фисамиты Сфера и полтысячи сайев Камбиса под общим руководством Эминака. На южные ворота двинутся авхаты Танака и другие полтыщи сайев под командой самого Марепсемиса. (Марепсемис полагал, что наилучшие шансы ворваться в город именно через южные ворота; к тому же, оттуда, с расположенной поблизости горы он мог видеть всю картину штурма целиком.) Ну а малые восточные ворота атакуют, соответственно, хабы Госона и напиты Скилака.
  - Начнём штурм без сигнала, как только краешек золотого шлема Гойтосира покажется над морем.
  - А если небо будет в облаках? - поинтересовался Госон.
  - Если утром будет туман или дождь? - дополнил его Танак.
  - Дождь - это хорошо, - теребя кончик бороды, ответил Марепсемис. - Дождь не даст грекам поджечь наши тараны. А туман переждём. Мы не допустим той глупости, какую сделал Палак, - башни и стены над воротами должны быть всё время под прицелом наших лучших стрелков!.. Следите завтра утром за греческим храмом на горе: мой вестовой подаст вам оттуда сигнал зажжённым факелом.
  - А не закидают ли греки наши тараны по дороге к воротам камнями, как Палаков таран? - высказал опасение старший сын Марепсемиса Скил, присутствовавший вместе с младшими братьями на ужине и совете.
  - По моим сведениям машин, способных кидать большие камни, в Феодосии нет, - ответил Марепсемис. - А мелкие камни нашим таранам не страшны.
  - А разве они не могли их изготовить, пока мы строили наши тараны? - спросил в свою очередь второй сын Марепсемиса Сурнак, тоже захотевший показать, что он не зря участвует на совете с вождями.
  - Наши греки сказали мне, что сделать большой камнемёт куда сложнее, чем таран, - это дело долгое и непростое. Так что вряд ли они успели, - ответил Марепсемис, подставляя пустую чашу слуге, исполнявшему обязанность виночерпия (подвоз вина был налажен за эти дни ушлыми греческими купцами из Неаполя). - Ну, други, давайте выпьем за то, чтобы завтра, милостью Ария и Папая, мы с вами вечеряли в Феодосии!
  
  Все дни, пока строились тараны, Савмак и Фарзой проводили вместе - то в компании сверстников, то вдвоём - только ели и ночевали со своими. Обоих, особенно младшего на полгода Савмака, тянуло друг к другу, как арканом.
  Вечером, когда их отцы уехали совещаться к Марепсемису и Эминаку перед завтрашним решающим штурмом, они уединились на лысой макушке небольшой горы, достаточно пологой, чтобы въехать на неё на конях, возвышающейся над восточной околицей города недалеко от моря. Отсюда простиравшаяся далеко на север и без конца и края на восток морская равнина, волнующаяся и переливающаяся, как степной ковыль под ветром, и вытянувшийся узким серпом под ногами греческий город были как на ладони.
  После долгого молчания сидевшие бок о бок на травяном бугорке, вальяжно вытянув по косогору ноги, приятели (кони их мирно пощипывали травку за спиной, удерживаемые на месте накинутыми на локоть поводьями), глядя на окрашенные в кроваво-красные тона уходящим слева за поросшие соснами горы солнцем черепичные крыши, заговорили о смерти. Что, если завтра им суждено умереть?
  - Ну, тебе-то чего переживать? - скосив глаза на товарища, грустно ухмыльнулся Фарзой. - Ты ведь сперва должен прославиться и переспать с царевной. Так ведь тебе старая ведьма нагадала? Вот я - другое дело. Может, этот закат для меня последний, и завтра в этот час я уже буду на пути в страну предков.
  - Зря ты, Фарзой, смеёшься над предсказаниями гадалки! Если хочешь знать, её предсказание уже наполовину сбылось, - взволнованно сказал Савмак. Взяв с друга клятву никому не говорить об услышанном, Савмак, краснея, рассказал ему о своей любви к царевне Сенамотис и о проведенной в её кибитке ночи, после того как он победил в скачках вокруг Неаполя.
  - А завтра, может, сбудется и вторая половина предсказания: может, я завтра первым ворвусь в Феодосию, и тем прославлюсь, а затем погибну.
  Отвернувшись, оба с минуту молча глядели на расстилающийся внизу узорчатым красно-коричневым ковром город. Наконец Фарзой решился, в ответ на признание друга, открыть перед ним и свою душу.
  - Ну, раз ты уже поимел свою царевну, то тебе расстаться с земной жизнью будет не так досадно, - молвил он печально. - Не то, что мне! При мысли о завтрашнем бое на меня иногда такой страх накатывает, такая тоска... Погибнуть со славой в бою не страшно. Обидно только столько лет мечтать о Мирсине и уйти в землю, так и не отведав её сладких прелестей; думать, что она достанется кому-то другому - вот что тяжко! Я ведь до сих пор только со служанками баловался, да и то лишь для того, чтобы не оплошать потом с Мирсиной... Нет, брат, на этой войне мне погибнуть никак нельзя!.. Но и прятаться за спинами других я, конечно, не буду, а там - как Арий решит! Я для себя загадал: или завтра добуду голову первого врага, или не видать мне Мирсины! Как думаешь, кому достанется Мирсина, если меня убьют? Такая красавица в невестах не засидится: наверно станет женой одного из сынов Марепсемиса, а то и самого Палака и забудет меня.
  Слыша в голосе друга неподдельную тоску, Савмак сочувственно опустил ладонь ему на плечо и мягко, доверительно произнёс:
  - Не переживай, Фарзой! Завтра мы возьмём этот город и украсим наши уздечки волосами греков. Я-то знаю, как тебя любит и ждёт Мирсина. Все её расспросы - только про тебя! Вот увидишь - всё у вас будет хорошо.
  - А у тебя с Фрасибулой? Ты её больше не любишь?
  - Ну, почему - люблю. Только она для меня всё ещё - прелестный ребёнок. Пока я люблю её, скорее, как сестру.
  - Гм... сестру.
  - Да... А царевна Сенамотис - первая, кого я полюбил по-настоящему как женщину.
  - Будешь после войны просить Палака отдать её тебе в жёны?
  Убрав руку с плеча Фарзоя, Савмак тяжко вздохнул.
  - Кто я для неё? Дочь самого Скилура не пойдёт за простого сайя, пусть и сына вождя. Она мечтает стать боспорской царицей. А со мной она просто развлеклась одну ночь, вознаградила меня за шкуру чёрного волка и за победу в скачках... Ну, и за то спасибо...
  - Ладно, Савмак, уже стемнело, пора возвращаться в табор. А то у меня что-то кошки в животе урчат, - сказал с улыбкой Фарзой и, встав, протянул Савмаку руку.
  
  Госон и Танак беспокоились не зря: осеннее утро в горной котловине под Феодосией на другой день, в который уже раз выдалось туманным и дождливым, отстрочив начало штурма часа на три, пока восседавшему на коне возле ограды храма Геры Марепсемису не стали отчётливо видны зубчатые верха башен и стен, а лёгкая полупрозрачная дымка осталась лишь у самой земли да над притихшим ночью морем. Тогда телохранитель Марепсемиса запалил факел, и толпы скрывавшихся в клерах скифских всадников выехали с луками на изготовку на открытое пространство и в зловещем молчании, словно привидения (с высоты казалось, будто они плывут в молочном озере, над которым виднеются только короткогривые шеи и головы коней и серые торсы всадников в конусовидных башлыках), двинулись шагом к городским воротам. За передовыми всадниками к воротам бесшумно покатились рукотворные "слоны" с грозно раскачивающимися впереди бронзовыми "бивнями".
  Собачий лай и испуганные крики дозорных на феодосийской стене тотчас подняли тревогу. Через минуту-другую круглые стальные каски и гребенчатые шлемы греков виднелись возле каждого зубца. Приблизившись к стене на полсотни шагов, всадники вскинули луки и открыли по верху стены убийственную стрельбу, вынудив греков попрятаться за зубцы.
  На сбегавшей к южным воротам из балки на западном склоне Деметриной горы кривой дороге трём десяткам авхатов, отобранным за бычью силу в обслугу тарана, пришлось не толкать, а наоборот, придерживать его на спуске. Да и расстояние от ближайшей усадьбы до ворот тут было наименьшим, так что именно здесь, где командовал сам Марепсемис, таран первым докатился до стены, остановившись в пяти шагах от скреплённых тремя толстыми поперечными полосами ржавого железа дубовых воротных створок.
  Два десятка скифов, бежавших пешими по бокам тарана, подняли из тумана длинные шесты и, пока конные стрелки не давали грекам высунуть кончик носа из-за мерлонов, спихнули нависавшие над воротами массивные каменные глыбы внутрь стены, пришибив и покалечив укрывавшихся под ними греков. После этого обслуга придвинула таран вплотную к воротам, и скоро первые гулкие удары металла о дерево похоронным звоном разнеслись по округе, отчётливо слышимые в самых отдалённых уголках Феодосии. Скоро к грохоту первого тарана присоединил свой звучный голос западный его собрат, а ещё через несколько минут подоспел и восточный, которому пришлось проделать наиболее длинный путь к цели по рассекавшей надвое засеянное костями феодосийских мертвецов поле узкой дороге.
  Вожди Госон и Скилак ехали под бунчуками сразу за тараном, который, облепив со всех сторон, как муравьи гусеницу, резво катили к воротам полсотни пеших хабов и напитов, выделявшихся среди соплеменников толщиной мышц на руках и ногах.
  Фарзой и Савмак, как и во время первого штурма, оказались на обочине главных событий. Как и тогда, оба юноши получили от отцов задание держать под непрестанным обстрелом зубчатые гребни башен и стен вблизи ворот, вместе с десятками таких же как они новичков. Правда, тогда сыновья вождей двигались на конях позади пеших соплеменников, а теперь они оказались у стены в числе первых. Тогда пять тысяч напитов и хабов были распределены вдоль всей восточной стены, теперь же все три с лишним тысячи воинов сгрудились напротив ворот в ожидании, когда таран откроет им дорогу в город. Благодаря этому, Савмак и Фарзой теперь оказались рядом. И хоть до вражеской стены было рукой подать, стоять под нею скифам было так же безопасно, как и в мирное время: страшась метких скифских стрел, ни один феодосиец не осмелился показаться между зубцами, чтобы пустить стрелу или метнуть дротик. Все свои усилия защитники города сосредоточили на борьбе с главной опасностью - тараном. Скрываясь за мерлонами, они вслепую забрасывали таран горшками с оливковым маслом и топлёным жиром, закидывали его десятками смоляных факелов, лили на него из ковшов на длинных держаках расплавленную смолу. Десятки толпившихся с боков тарана скифов, пока их укрывшиеся внутри товарищи ударно крушили крепким бронзовым бивнем протрухшие доски ворот, сбивали огонь сырыми шкурами. Другие поливали островерхую крышу и стены тарана водой из кожаных вёдер с широкими горлышками из согнутой в кольцо виноградной лозы, набирая воду из ручья, протекавшего по дну тянувшейся вдоль восточной стены к морю балки. Таким образом хабам и напитам удавалось сберегать свой таран от огня.
  По-иному вышло возле южных ворот, от которых до ближайшего источника воды было слишком далеко, а заморосивший было на рассвете дождь, как назло, прекратился. Там таран, успев пробить ветхие доски ворот, уткнулся бронзовым "рылом" в каменный завал и вскоре заполыхал, усердно поливаемый греками сверху маслом, жиром и жидкой смолой. Потеряв надежду на успех у южных ворот, Марепсемис увёл полтыщи сайев к западным воротам, где благодаря близости к морю, фисамиты успешно противостояли огню. Танак с авхатами остался возле южных ворот, чтобы после того как догорит вместе с воротными створками таран, попытаться разобрать завал и прорваться в город. Впрочем, Марепсемис надеялся, что к тому времени он уже ворвётся в Феодосию через главные ворота.
  Глухие размеренные удары тяжёлого таранного била и дробный перестук десятка топоров по деревянным створкам Малых ворот вдруг сменились звучным скрежетом металла о камень и враз стихли. Вылезший через задний створ тарана сотник, сплёвывая набившуюся в рот пыль и стряхивая с усов и бороды щепки и труху, доложил вопросительно уставившимся на него с коней вождям, что весь проход за разбитыми воротами доверху завален крупными камнями.
  Скилак и Госон переглянулись: этого, конечно, и следовало ожидать. Вожди приказали оттащить таран шагов на десять назад и разбирать завал вручную, а там, где можно, накидывать на крупные обломки петли арканов и вытаскивать их наружу конями. Но очень скоро стало ясно, что разобрать завал не удастся: наваленные выше ворот каменные блоки намертво придавили своим весом те, что лежали ниже, а кроме того, пребывавшие за стеной в полной безопасности греки обильно поливали обломки сверху горящей смолой, так что жар от огня и валивший из воротного створа густой удушливый дым вынудили скифов отступиться. Тушить его водой даже не пытались: застыв, смола намертво скрепит камни, так что их уже никакой силой не растащишь!
  Скилак предложил передвинуть таран шагов на десять влево от испускающего клубы вонючего чёрного дыма воротного створа (в семи шагах справа от ворот выступала из стены толстая квадратная башня, от которой стена круто взбиралась на горку) и начать крушить тараном стену - раз не удалось вломиться в город через ворота, может, получится через стену!
  Савмак и Фарзой с неопытной молодёжью обеих племён, отданной под их начало, были оттеснены старшими воинами на самый левый край конного строя: чем ближе к тарану и воротам, тем опытней и старше там стояли воины с обеих сторон. Причём, чтобы избежать склоки и драки между хабами и напитами во время прорыва в город через узкие ворота, недопустимые и губительные в такой ответственный момент, воины обеих племён стояли вперемешку - Скилак и Госон оказались мудры и предусмотрительны. Выходило так, что после того как таран сделает своё дело, безусые юнцы попадут в город последними, да и там, на узких городских улицах, окажутся за спинами старших. Как же тут добудешь голову первого врага?!
  После того, как металлическое "рыло" с громовым лязгом стало лупить в каменную кладку стены, греки возобновили попытки поджечь таран, но скифы усердно поливали его водой и сбивали пламя мокрыми шкурами, не давая огню шанса. Савмак понял, что это надолго, и если возле других ворот дело обстоит так же, то ворваться сегодня в город вряд ли удастся.
  Как раз в это время истончившийся туманный покров окончательно растаял, открыв валявшиеся под стеною с прошлого неудачного штурма лестницы. Многие из них при падении сломались, но наверняка были здесь и целёхонькие. Подняв глаза, Савмак окинул быстрым взором зубчатый верх стены, напротив которой стоял его Ворон. Восточные ворота, возле которых гулко, как дятел, долбил стену скифский таран, находились примерно в сотне шагов справа, а ближайшая башня выступала на два шага из стены, возвышаясь над нею на длину копья, в двадцати шагах левее. И весь этот участок стены казался пустым: греки если и были там, то предпочитали не высовывать носа, а скорей всего, почти все они сейчас пребывали ближе к воротам.
  "Наверно, здесь осталась лишь редкая цепочка дозорных, - подумал Савмак. - А что, если..."
  Позвав своих десятников и Фарзоя с его братьями, Савмак отъехал шагов на десять влево от края выстроившейся с луками на изготовку вдоль стены, шагах в тридцати от неё, скифской конной лавы и, понизив голос, в промежутках между бьющими по ушам ударами тарана, высказал товарищам только что пришедшую ему в голову мысль.
  - Греки не ждут, что мы опять полезем на стену. Мы можем захватить их врасплох, - заключил своё предложение Савмак.
  - А что, давайте попробуем! - тотчас зажёгся Фарзой.
  - Главное - закрепиться хоть на небольшом участке стены и не дать грекам спихнуть наши лестницы, - торопливо развил свой замысел Савмак. - А за нами на стену вылезут остальные - и город наш!
  Два десятка сгрудившихся вокруг Савмака и Фарзоя знатных юношей, мечтавшие поскорее стать из "молокососов" полноправными воинами, все как один с восторгом поддержали Савмака, вмиг сообразив, что в случае успеха, они враз станут героями для своих отцов и всего войска.
  Спрятав луки и стрелы в гориты, Савмак и Фарзой подозвали воинов своих "безусых" сотен, заинтригованных, о чём это совещались командиры. Соскочив с Ворона, Савмак огладил его ладонью по тёплому бархатному храпу и шелковистому, как девичья кожа, носу. Глядя в умные, всё понимающие глаза жеребца, велел ждать и передал повод подъехавшему Ашвину. Следом за Савмаком спешились и передали коней слугам остальные участники совещания. Велев своим воинам держать под прицелом ближайшую башню и примыкающий к ней участок стены, они, пригнувшись, побежали к подножью стены, провожаемые недоуменными взглядами стоявших ближе к воротам всадников.
  Отыскав под стеной целую лестницу, Савмак, Фарзой и их товарищи подняли её и упёрли более узким концом в шершавый бок стены. Верхняя перекладина быстро поползла вверх по каменной кладке, пока не оказалась под проёмом между зубцами.
  - Стоп! Хватит! - приглушенным полушёпотом остановил товарищей Савмак.
  Поправив на левом плече круглый щит с бронзовой оковкой по краю и волнисторогим бронзовым оленем в центре, Савмак ступил на нижнюю перекладину и бойко полез наверх, цепляясь за перекладины одной левой рукой, а в правой держа наготове копьё. Левее проворно, как кот, карапкался Фарзой. Сосредоточив всё внимание на гребне стены и ни разу не взглянув на удаляющуюся землю под ногами, Савмак чувствовал, как дрожит и шатается лестница под весом лезущих молча следом товарищей. Ещё несколько ступеней и голова Савмака в высоком чешуйчатом башлыке поравнялась с проёмом между зубцами, имевшим ширину его плеч. К счастью, там было пусто. Не теряя времени, Савмак ухватился левой рукой за верх зубца и шагнул с шаткой перекладины на надёжный каменный гребень стены.
  Перехватив поудобнее копьё и выставив вперёд передвинутый с плеча на руку щит, с гулко бьющимся о рёбра сердцем, Савмак осторожно заглянул за зубцы. Участок стены возле их лестницы был пуст - только шагах в пятнадцати справа сидел на корточках, подпирая спиной парапет, меднобородый грек в круглой стальной каске с широкими нащёчниками. На левом, обращённом к Савмаку плече его висел большой тёмно-красный щит овальной формы, в ногах лежало копьё. Дальше за ним сидели на корточках через каждые 10-15 шагов другие защитники города - чем ближе к воротам и сотрясающему стену тарану, тем гуще. Слева, до узкого сквозного проёма высившейся в двадцати шагах башни, вообще никого не было.
  Савмак по-кошачьи мягко спрыгнул на каменную дорожку в пару локтей шириной - только двум воинам разойтись, - затиснутую между двумя парапетами - внешним, состоявшим из сплошной каменной кладки высотой по пояс и зубчатого гребня выше человеческого роста, и сплошным внутренним - в локоть высотой. Секунду спустя через соседний проём на дорожку спрыгнул Фарзой. Страх, тревога, трепет в груди и дрожь в ногах, обуревавшие Савмака, пока он лез по шаткой лестнице, вмиг сменились бурной радостью от осознания одержанной победы: они сделали это! Они с Фарзоем - первые на вражеской стене! С этой минуты Феодосия обречена! Отцы будут ими гордиться! На радостях Савмаку даже не пришло в голову, что, быть может, у других ворот кто-то успел взобраться на стену раньше их.
  - Фарзой! Давай к башне! Не пускай никого на стену! - крикнул полушёпотом Савмак и слегка подтолкнул друга щитом в сторону башни. Молча кивнув, Фарзой, выставив вперёд щит и копьё, пригнувшись, побежал к башне, глядя сквозь узкий сквозной проём на немногих охранявших соседнюю куртину греческих дозорных, всё ещё не замечавших его.
  Меднобородый грек справа от Савмака в этот момент повернул голову и, не веря изумлённо округлившимся глазам, воззрился на разгуливающего по стене скифа. В следующее мгновенье, схватив лежавшее в ногах копьё, он вскочил и, обернувшись к сидевшим за ним, перекрикивая грохот тарана, испуганно-визгливым голосом поднял тревогу. Увидя, что товарищи бегут к нему, пригнувшись и прикрывшись с наружной стороны щитом, он устремился в атаку на скифа. Но было уже поздно.
  Бросив мгновенный взгляд со стены на город и узкое пространство между домами и стеной (не грозит ли оттуда опасность в виде греческих лучников? но нет, внизу было пусто - суетливое, как развороченный муравейник, скопище воинов, безоружных женщин и подростков копошилось ближе к окутанным густыми клубами чёрного дыма воротам), нервно оскалившись, Савмак устремился навстречу меднобородому. "Вот он - мой первый!" - мелькнуло в голове Савмака, ощутившего внезапную тяжесть внизу живота и ногах и побежавший по спине холодок. Но, пробежав пять-шесть шагов, грек вдруг остановился и оглянулся через плечо на спешивших к нему по гребню стены товарищей. Вряд ли причиной тому был испуганный оскал его противника: за спиною Савмака на стену влезали, как саранча на стебель, всё новые и новые скифы.
  В это время Фарзой вступил в бой с двумя феодосийцами, внезапно выскочившими на него из башни. Не растерявшись, Фарзой сделал резкий тычок копьём в бледное лицо первого из них, но грек оказался к этому готов, успел присесть и прикрыться щитом, уколов при этом своего противника в ногу. На счастье Фарзоя, его кожаные штанины были защищены спереди и с боков стальной чешуёй - остриё вражеского копья лишь скользнуло по внутренней стороне бедра чуть выше колена, не причинив вреда. Этот коварный выпад Фарзой даже не заметил, поскольку всё его внимание было направлено на длинное стальное жало второго копья, резко вылетевшее ему в лицо из-за спины переднего грека. Фарзой успел инстинктивно дёрнуться головой вправо и подбить второе копьё краем щита вверх. В следующий миг Фарзой услышал за спиной крик Тереса: "Фарзой, держись!", топот и шумное дыхание двух подоспевших на помощь товарищей. Теперь уже три скифских копья, делая быстрые выпады, пытались найти брешь в защите двух опрометчиво выбежавших из башни греков. Прикрываясь большими прямоугольными щитами, греки медленно отступали обратно к башне, вход в которую уже был перегорожен щитами их подоспевших с той стороны товарищей, сразу понявших, как важно не пустить скифов в башню, по которой те могли спуститься в город, а, скорее, интуитивно сообразивших (ведь они не были профессиональными воинами!), что обороняться внутри башни куда удобнее, чем на открытой стене. Задний из пятившихся от скифских копий греков втиснулся спиной в узкий проём башни, а второй не успел. Пущенная почти в упор из-за спин ведомых Фарзоем скифов стрела вонзилась ему в приоткрытый рот, пробив насквозь голову и звучно лязгнув калёным остриём о стальной назатыльник. Выронив копьё, грек рухнул, как сброшенная с пьедестала статуя, на левый бок поперёк входа в башню, глаза его закатились, а из круглого раззявленного рта, с торчащим оперением стрелы, ручьём потекла под ноги Фарзою и его товарищам тёмная кровь.
  Тем часом скифов на гребне стены становилось всё больше и больше. Увидев, что двум десяткам юнцов во главе с младшими сынами вождей удалось подняться на стену, воины постарше, стоявшие ближе к левому краю, по команде десятников и сотников (докладывать вождям и ждать их решения было некогда - успех или неудачу решали считанные минуты!) поскакали к приставленной к стене лестнице и, прыгая на ходу с коней, тесня друг друга и рискуя сломать лестницу своим весом, полезли наверх. Через минуту, ждавшие внизу своей очереди, догадались отыскать и поставить рядом ещё четыре не сломанных лестницы.
  Прискакавшие скоро на левый край вожди Госон и Скилак (посланный сотником гонец доложил им, что Фарзой и Савмак поднялись по лестнице на стену) увидели радостную картину: по пяти приставным лестницам на стену карабкалась уже вторая сотня. Теперь ничто уже не могло помешать скифам захватить Феодосию! Оставалось лишь отогнать греков от ворот, потушить огонь, разобрать завал изнутри и впустить в город конницу.
  Послав тотчас двух вестников к Марепсемису, вожди после короткого спора решили, что Госон поднимется на стену и будет руководить боем внутри города, а Скилак с конницей останется ждать снаружи, пока освободят проезд. Раздвинув конской грудью толпившихся возле лестниц воинов, Госон прямо с седла перескочил на перекладину и уверенно полез наверх. Подождав, пока он перемахнул через зубцы, Скилак неспешно поехал назад к воротам, радуясь и переживая в душе за Савмака, и остановил за ненадобностью работу тарана, чтобы лучше слышать, что происходит на стене и за нею.
  Савмак не долго наступал на меднобородого грека в одиночку. Скоро плечом к плечу с ним стали ещё двое воинов (ему некогда было даже мельком глянуть кто это), а вылезшие следом подпёрли им спины щитами. К меднобородому тоже подоспели товарищи и построили поперёк стены загорожу из щитов и копий. Сблизившись, скифы и греки тыкали друг в друга из-за щитов копьями, стремясь угодить в незащищённое место, но без успеха. Трое передних греков, опустившись на одно колено, поставили свои большие прямоугольные щиты на каменный помост, а стоявшая за их спиной тройка приставила свои щиты сверху, образовав надёжное укрытие от скифских копий и стрел.
  - Эй, Савмак, кончай с ними играться! - услышал Савмак сзади насмешливо-весёлый голос Скиргитиса, только что влезшего на стену и успевшего в мгновенье ока оценить обстановку. - Рубите их копья мечами и сближайтесь! Давите их щитами - нас больше!
  Уронив под ноги бесполезное копьё, Савмак вытащил акинак. То же сделали и его напарники справа и слева. Скоро им удалось отсечь змеиные жала вражеских копий, после чего они кинулись вперёд и столкнулись с греками щитом к щиту. Сзади, с победным кличем: "Арий! Арий!", в спины им мощно напирали щитами и плечами их товарищи, которых всё прибывало и прибывало на стене. Греков же за перемычкой из шести щитов было всего полтора десятка. Не выдержав могучего напора скифов, они - сперва медленно, а затем - всё быстрее, посунулись по гребню стены к скрытой за чёрной дымовой завесой северной башне.
  Савмак был так затиснут между своими и чужими, что едва мог вздохнуть. Совсем близко, на расстоянии вытянутой ладони, из узкой щели между кованым краем щита и тонким козырьком шлема на него глядели карие с кровяными прожилками глаза его рыжего противника, но о том, чтобы в такой давке выпростать руку и ткнуть в эти выпученные от напряжения и ужаса глаза акинаком, нечего было и думать.
  Шаг за шагом скифы оттеснили своих противников за окутанные смрадным смоляным дымом ворота и вдавили в привратную башню, завладев всем пряслом стены между двумя башнями, примерно в полстадия длиной. Пока молодые скифы во главе с Савмаком очищали от греков стену, их старшие товарищи, продвигаясь за ними, принялись обстреливать из луков греков, суетившихся вокруг костра, на котором варилась смола, и толпившихся без дела на примыкающих к воротам улицах, вынудив их бежать, оставив на пристенной территории десятка два пронзённых скифскими стрелами тел. Сами же скифы чувствовали себя на стене вполне безопасно, поскольку среди защитников Феодосии лучников было немного, а метких стрелков - и того меньше.
  
  Номарх Лесподий на сей раз, в отличие от предыдущего штурма, выбрал местом своего пребывания Деметрины ворота, оборона которых была поручена космету эфебов Мосхиону. Здесь же он сосредоточил и свой резерв, наказав Фадию и Никию, отвечавшим за оборону Больших и Малых ворот, слать к нему вестников при малейшем изменении обстановки.
  После того как защитникам города удалось сжечь скифский таран у Деметриных ворот, за этот участок можно было уже не беспокоиться. Оставив здесь всего двести воинов, Лесподий отправил остальных к Большим и Малым воротам, где скифы сумели пока уберечь свои тараны и продолжали упорно ломиться в город. Сам Лесподий поспешил к Большим воротам, где, как он полагал, городу грозила наибольшая опасность. Обрадованные прибывшим подкреплением и вестью о сожжении одного из таранов, защитники западной стены с удвоенной энергией продолжили поливать маслом и горящей смолой "свой" таран и каменный завал в воротах, не давая скифам к нему подступиться.
  Пятидесятилетний хилиарх Фадий, которому он доверил защиту Больших ворот, был старым боевым товарищем Лесподия, с которым он когда-то начинал свою службу в феодосийском гарнизоне. После того как Лесподий волей благосклонной к нему Тихе сделался номархом Феодосии, Фадий стал его первым помощником и заместителем в управлении войском. Гекатонтарх Никий - начальник охраны Лесподия и его любимец - был сыном Фадия.
  - А как там дела у Малых ворот? - спросил Фадий, доложив номарху о ситуации на вверенном ему участке.
  - Надеюсь, что всё хорошо, - ответил Лесподий, обратив вместе с Фадием взгляд на восток, где в районе невидимых за домами Малых ворот, так же, как и над Деметриными воротами, в покрытое клочковатыми облаками небо вздымался огромный столб густого чёрного дыма. - От Никия не было пока никаких известий.
  - О, а вот и вестник, лёгок на помине! - кивнул Фадий на вылетевшего в этот миг с агоры на ведущую к Большим воротам широкую пустую улицу всадника.
  Номарх и хилиарх отошли на десяток шагов от удушливо дымящегося завала навстречу вестнику. Вглядевшись в серое лицо и круглые перепуганные глаза гнавшего во весь дух эфеба, Лесподий и Фадий почуяли недоброе. Резко остановив развернувшегося боком и захрапевшего тёмно-гнедого коня, юноша срывающимся голосом доложил, что скифам удалось подняться над Малыми воротами на стену, и что гекатонтарх Никий просит номарха срочно спешить на помощь со всеми наличными силами.
  В первую секунду эта страшная весть будто парализовала Лесподия, лишив его дара речи и способности двигаться. Только что он был уверен, что скифские тараны на поверку оказались не так страшны, как думалось, и второй штурм будет отбит ещё легче, чем первый. И вдруг эта убийственная весть с восточной стены!
  Первой мыслью Лесподия было, что теперь всё кончено, дальнейшее сопротивление бесполезно - прорвавшись в город, скифы просто задавят защитников города своей численностью. Оставалось только броситься с мечом на скифские копья и погибнуть, избежав позора или, не дай бог, плена, чтобы не видеть гибели города, который он оказался не способен защитить.
  Побледневший Фадий, Никиев гонец и два десятка конных телохранителей, следовавших по пятам за Лесподием, глядя на его помертвевшее лицо, со страхом ждали, что он решит: продолжать ли безнадёжное сопротивление и всем погибнуть, или сложить оружие в надежде, что скифы ограничатся грабежом и подчинением города своему царю.
  Скользнув отсутствующим взглядом по лицам телохранителей и Фадия, глядевших на него с мольбой и надеждой, Лесподий усилием воли взял себя в руки, оправившись от ввергшего его в оцепенение шока.
  Из двух с половиной тысяч вышедших с оружием на защиту родного города феодосийцев, не считая множества помогавших им, чем могли, безоружных женщин и подростков, свыше полутора тысяч было сейчас сосредоточено у западной стены и Больших ворот.
  - Я сейчас поскачу к Малым воротам, погляжу, что там происходит, - сказал Лесподий Фадию. - А ты немедля отправляй туда за мной десять сотен. Бегом! Может, нам ещё удастся сбросить скифов со стены!
  Запрыгнув на удерживаемого одним из телохранителей коня, Лесподий яростно ожёг его плетью и погнал во весь опор в сторону агоры. За ним, нахлёстывая коней, припустили двадцать его телохранителей, большинство которых вскоре далеко отстали.
  Созвав к завалу гекатонтархов, Фадий уведомил их о захвате скифами Малых ворот и именем номарха приказал десятерым бегом вести свои сотни туда. Спустя несколько минут по ведущим на восток улицам, топоча, как табун степных лошадей, гремя оружием, устремился беспорядочный поток воинов. В это время десятки воинов закричали со стены, что скифская конница уходит галопом в сторону Деметриной горы.
  - Это они узнали, что их сородичи ворвались в город, и все кинулись туда, - сказал Фадий оставшимся возле него шестерым гекатонтархам. - Плохо наше дело... Эх, Никий, Никий! Как же это ты проворонил?
  - Наверно, и нам надо всем сейчас бежать туда, - предложил один из гекатонтархов. - Чего здесь стоять? Судьба Феодосии сейчас решается возле Малых ворот.
  Его поддержали остальные гекатонтархи.
  - Да, вы правы, - накручивая на палец волнистый клок пегой бороды, согласился Фадий. - Давайте...
  В этот момент с башни над воротами раздался восторженный крик:
  - Корабли! К нам плывут корабли!
  - Много?!
  Сгрудившиеся на восточной стороне башен воины долго не отвечали, старательно вглядываясь в свинцовую гладь залива.
  - Ну?! - потерял терпение Фадий.
  - На взгляд - не меньше тридцати парусов! - крикнули сверху.
  - Хвала Посейдону! Слава Перисаду! Братцы, мы спасены! - вскричал радостно Фадий, и сотни толпившихся у ворот мужчин и женщин, с обращёнными к невидимому за домами спасительному морю лицами, бросились восторженно обнимать друг друга, с ликующими криками, смехом и слезами.
  - А далеко они? - крикнул наверх, когда взрыв ликований малость поутих, один из гекатонтархов.
  - Передние прошли где-то треть залива. С попутным ветром часа через два будут здесь!
  - Слышите, граждане, нам нужно продержаться всего каких-то два часа! - весело крикнул стоявшим под стеною воинам гекатонтарх.
  Хилиарху же было не до веселья. Все его мысли были сейчас о Никие: как он там? жив ли?
  Послав конного гонца с радостной вестью вдогон за номархом, Фадий приказал сотне гекатонтарха Психариона остаться на страже Больших ворот и сжечь брошенный скифами за ненадобностью таран, а с остальными пятью сотнями поспешил кратчайшим путём через агору на подмогу Лесподию и сыну.
  
  Плотная толпа женщин и подростков, загородившая спинами около поворота к Малым воротам центральную продольную улицу, вынудила Лесподия натянуть повод.
  С внезапным, как летний снег, появлением скифов на стене над воротами, не защищённые никакими доспехами добровольные помощники своих отцов, мужей и братьев были вынуждены спасаться на безопасное от скифских стрел расстояние.
  Заслышав сзади цокот множества копыт, женщины и подростки обратили в ту сторону охваченные ужасом и паникой лица, решив, что это скачут прорвавшиеся через главные ворота скифы. Узнав по белоногому вороному коню, золочёным латам и пышному алому султану номарха, за которым стремглав неслись два десятка его телохранителей, у многих страх и отчаяние сменились надеждой.
  - За мной сюда спешат воины от Больших ворот! - закричал Лесподий, размахивая плетью: - Освободите немедля дорогу! Уходите на Акрополь!
  Въехав с нагнавшими его телохранителями в растекавшуюся в боковые улицы толпу, номарх продолжал надрывно увещевать:
  - Забирайте из домов детей, стариков и укройтесь с ними на Акрополе! Идите в храмы! Молите наших богов о защите! С их помощью мы отстоим город!
  Ближайшая к Малым воротам поперечная улица, тянувшаяся параллельно стене примерно в сотне шагов от неё, была занята воинами, отошедшими сюда, как они пояснили подскакавшему номарху, прикрывая женщин и подростков от облепивших, как степная саранча, стену над воротами скифских лучников. Всего их здесь укрывалось около трёх сотен: растерянных, испуганных, обречённых; одни уже смирились с неизбежной скорой гибелью, другие приготовились бежать позади детей и женщин дальше на Акрополь.
  - Где Никий? - спросил Лесподий.
  - Он с сотней воинов остался защищать привратную башню, - пояснил, уводя в сторону глаза, один из гекатонтархов.
  Оказалось, что феодосийцы удерживают пока башни, замыкающие захваченную скифами куртину, не позволяя тем, ни растекаться дальше по стене, ни спуститься вниз. Ситуация оказалась не столь критична, как он боялся. Главное сейчас - не дать скифам спуститься в город и разобрать завал!
  Увидев, что на куртинах, соседних с той, что захвачена скифами, не видно ни одного защитника, Лесподий похолодел. Свирепо взглянув на трёх понуро стоявших перед его вороным гекатонтархов, он приказал двоим немедля вести свои сотни переулками к фланговым башням и как можно скорее занять пустующие участки стены, пока туда не влезли по лестницам варвары.
  Решительный тон номарха подействовал на гекатонтархов и многих укрывавшихся в переулке воинов, точно твёрдая рука наездника на коня. Отбросив терзавшие их страхи и переживания, они разбежались в разные стороны выполнять приказ.
  Едва последние воины посланных к стене сотен, добежав до боковых перекрёстков, завернули за угол, как спешившийся, дабы не рисковать конём, и укрывшийся за углом дома Лесподий (хотя скифы, по-видимому, не считали нужным тратить стрелы на столь удалённые мишени, осторожность была не лишней), обратив опять взгляд к воротам, увидел, как десятки скифов, побросав вниз копья, скользят друг за другом со стены по захлёстнутым за зубцы арканам. Таким нехитрым способом варвары попали в город помимо неприступных для них башен. Подобрав копья, они побежали к воротам и принялись разбирать завал под прикрытием стоявших на стене с луками на изготовку сородичей. Завал был обильно полит горящей смолой только в самом воротном створе, а с тыльной стороны разбирать наваленные горой камни и обломки ничто не мешало, и скифы, которых с каждой минутой всё прибывало, делали своё дело с устрашающей быстротой.
  Лесподий оглянулся; просматривавшаяся на несколько стадиев до западного края акропольской горки центральная улица всё ещё была пуста. Где же, Харон их возьми, посланные Фадием за ним войска?! В распоряжении Лесподия была только жалкая сотня прячущихся по сторонам перекрёстка, давным-давно не бравших в руки оружие горожан да два десятка его конных телохранителей, а действовать надо было незамедлительно! Ещё пять минут, и скифская конница хлынет в город, как вино из опрокинутой амфоры, и тогда всем конец!
  В этот момент с агоры донёсся многоголосый неразборчивый рёв, как будто там шумела экклесия. Что там ещё случилось?
  Наконец, из-за угла Акрополя вывалились первые десятки воинов. Но им, уже пробежавшим от Больших ворот около пяти стадиев, нужно было одолеть ещё почти три (общая длина центральной продольной улицы от Больших до Малых ворот составляла около девяти стадиев), а потом, прежде чем идти в бой, они должны будут хоть немного отдышаться и прийти в себя - ведь большинство из них были уже в солидном возрасте и давно отвыкли от таких пробежек.
  Среди бежавших беспорядочной толпой к Малым воротам пеших воинов возвышался один всадник, которому гоплиты, пропуская его вперёд, кричали что-то похожее на "Слава!" Вырвавшись наконец из толпы, всадник пустил коня стрелой и через минуту подлетел к ждавшему с тревожными мыслями ("Не ворвались ли скифы в город через Большие ворота или ещё где-нибудь?!") на углу последнего перекрёстка номарху. Оскалив в белозубой улыбке обметенный короткой рыжеватой курчавой бородкой рот, вестник звонко доложил, что к Феодосии с востока приближаются тридцать с лишним кораблей.
  В один миг настроение Лесподия и всех воинов по обе стороны перекрёстка резко качнулось от глухого отчаяния к надежде.
  - Это Левкон! - радостно прокричал Лесподий. - Я знал, что царевич нас не бросит!
  А тем временем скифы, как неутомимые муравьи, уже разобрали б0льшую часть завала.
  Лесподий повернулся к радостно обнимающимся и поздравляющим друг друга у него за спиной воинам.
  - Парни, на вас вся надежда! Если скифы разберут завал, будет слишком поздно! Нужно любой ценой оттеснить их от ворот! Кроме вас, это сделать некому! - голос Лесподия клокотал от волнения. Он вытянул поперёк улицы левую руку. - В колонну по восемь стройся! В первые две шеренги становятся воины с прямоугольными щитами!
  Воины спешно построились лицом к перекрёстку во всю ширину боковой улицы в шестирядную колонну.
  - Внимание! Делаем "черепаху"! Первая шеренга - щиты сомкнуть и держать на уровне глаз! Вторая и остальные шеренги - щиты наверх, прикрываем идущего впереди и себя!.. Так, молодцы! Теперь выходим на перекрёсток и сразу левое плечо вперёд! Всем слушать команды и держать строй! Через пять минут к вам на помощь подоспеет ещё тысяча воинов! Ну, двинулись! Вперёд, за Феодосию!
  - Вперёд, за Феодосию! - проревела разом сотня глоток. Вывернув из переулка на широкую центральную улицу, колонна перестроилась в восемь рядов и двинулась строевым шагом к воротам. Сзади к ней поспешили пристроиться воины, укрывавшиеся на другой стороне перекрёстка. В следующую секунду по прикрытой спереди и сверху панцирем из плотно сдвинутых щитов "черепахе" застучал железный град скифских стрел, причиняя ей не больше вреда, чем волчьи когти и зубы настоящей черепахе. Лесподий хотел сам вести колонну в бой, но по просьбе гекатонтарха Феофила остался на перекрёстке, чтобы скорей повести следом подмогу. Скоро б0льшая часть разбиравших завал скифов была вынуждена взяться за копья, мечи и топоры и броситься на приближавшихся к воротам греков. Но ощетиненная копьями эллинская "черепаха", словно поршень в виноградной давильне, врезалась в бесформенную толпу скифов, чувствовавших себя без своих коней, словно птицы без крыльев, и оттеснила их от ворот, соединившись с несколькими сотнями сограждан во главе с Никием, укрывавшихся от скифских стрел под крепостной стеной за привратной башней.
  
  Вождь хабов Госон, поднявшись на захваченную Фарзоем, Савмаком и их товарищами куртину, быстро оценил обстановку. Отказавшись от попыток вытеснить засевших в башнях греков, он вскоре придумал более лёгкий способ спуститься со стены, крикнув ждавшим внизу своей очереди подняться на стену воинам, чтоб захватили арканы.
  Савмак и Фарзой, разошедшиеся при захвате стены в противоположные стороны, не рискнули соваться в узкие проёмы башен на верную гибель. Вместо этого оба взялись за луки и стали с товарищами, словно на загонной охоте, расстреливать на выбор разбегавшихся от стены и заваленных камнями ворот в лабиринты прилегающих улиц греков. Через пару минут близ ворот остались лежать, подтекая кровью, десятка три убитых и тяжелораненых врагов. И Савмак, и Фарзой были уверены, что по крайней мере к некоторым из них, смерть слетела с их тетивы.
  Как только хабы и напиты стали десятками соскальзывать со стены по арканам, Фарзой и Савмак, спрятав луки в горитах, поспешили последовать их примеру. Обжигая тонким волосяным арканом ладони, Фарзой стремительно спикировал под стену. Отпустив аркан, по которому уже скользил сверху следующий воин, Фарзой подхватил с земли копьё и бросился к лежащему под стеной прилегающего дома, шагах в двадцати правее, телу греческого воина, которого, как он полагал, поразила выпущенная им стрела.
  Грек всего несколько шагов не добежал до угла уходящей вглубь города улицы. В его спине и правом боку торчало сразу три стрелы, легко пробившие с близкого расстояния его грубый шерстяной плащ, толстокожий воинский панцирь, обшитый железной чешуёй только спереди, и глубоко, по самые оперенья, вошедшие наискось в его плоть. Фарзой не ошибся - одна из этих стел была отмечена у самого оперенья колечком из золотых волос Мирсины, у которой он ещё год назад выпросил для этой цели её локон (Савмак, следуя его примеру, пометил свои стрелы тёмно-каштановыми волосами Фрасибулы).
  Поскольку Фарзой опередил владельцев двух других стрел, этот грек по праву принадлежал ему. Щита при нём почему-то не оказалось: только копьё, меч в простых кожаных ножнах и нож на поясе.
  Перевернув грека на спину, Фарзой отстегнул врезавшийся в подбородок ремешок, стянул с него железный шлем с широкими чеканными нащёчниками и ощутил неприятный холодок между лопатками, увидев, насколько его "первенец", своей смертью открывший ему путь к желанной женитьбе, похож на Савмака: такие же голубые глаза, разметавшиеся вдоль узкого бескровного лица золотыми волнами волосы, гладкий, как у девушки, подбородок... Фарзой даже усомнился, не девка ли это, и не сразу решился срезать скальп. После секундных раздумий Фарзой решил не проверять свою догадку, вытянул висевший на поясе грека нож (свой, которым он резал мясо, пачкать не хотелось) и скрепя сердце срезал с его лба небольшой кусок кожи с волосами. Заткнув свой трофей за пояс, он поспешил вслед за другими воинами к воротам, решив при первой возможности заменить его волосами других убитых сегодня врагов.
  Савмаку на другом краю стены не так повезло. Пока он добежал сквозь дым до ближайшего аркана, пока дождался своей очереди спуститься, тех двух греков, коих не минули его меткие стрелы, уже скальпировали другие, ведь почти в каждом трупе торчало по нескольку стрел.
  Огорчаться и переживать времени не было: Савмак принялся вместе с остальными вытаскивать камни из завала. Через минуту рядом с ним за тяжёлый обломок ухватился Фарзой. Заметив болтавшиеся спереди на его поясе длинные золотые локоны, Савмак поздравил друга. Фарзой в ответ выдавил из себя улыбку, больше походившую на болезненный оскал.
  В ходе начавшегося вскоре скоротечного боя с греческой "черепахой" Савмак и Фарзой оказались за спинами старших воинов и могли разве что метнуть в наступающего врага свои копья. Со стены на подмогу своим спускались всё новые и новые воины, так что на узком пространстве всего в 5-6 шагов между крепостной стеной и стенами ближайших домов скоро сделалось тесно, но оттеснить греческую "черепаху" от ворот или пробить её "панцирь" никак не получалось.
  Прижатый старшими воинами к шершавой стене дома, Савмак ухватил за плечо толкавшегося с обнажённым мечом в плотно сдвинутые спины передних воинов Фарзоя. Указав пальцем в небо, Савмак прокричал в обернувшееся к нему недовольное лицо друга:
  - Давай наверх! На крышу!
  Фарзой обрадовано кивнул, сразу разгадав замысел приятеля зайти по крышам прилеглых домов грекам в тыл. Бросив меч в ножны, он прислонился спиной к неоштукатуренной каменной кладке и сцепил у живота пальцы рук. Савмак тотчас ступил правым скификом на его ладони, левым - на плечо, ухватился за волнистые рёбра черепицы и в следующее мгновенье оказался на крыше греческого дома, спускавшейся с небольшим уклоном в сторону крошечного дворика, окружённого со всех сторон одноэтажными строениями. Вынув меч и прикрывшись щитом, осторожно пробуя насколько крепка черепица, Савмак подошёл к внутреннему краю крыши и убедился, что дворик пуст.
  Тем временем, по примеру Савмака, подсаживая друг друга, на крышу полезли десятки оказавшихся на задворках битвы молодых хабов и напитов. Убедившись, что черепица держит их вес, они перешли на крышу ближайшего к воротам углового дома. Фарзой уже хотел спрыгнуть на булыжную мостовую уходящей от ворот вглубь города широкой улицы, чтобы атаковать незакрытую спину греческого "ежа", когда Савмак схватил его за руку и указал на ближайший перекрёсток. Там стояла плотным строем длинная колонна греков - полтыщи человек, не меньше! - готовая двинуться к воротам на подмогу своим. Спрыгнув на улицу, скифы оказались бы между этими двумя греческими колоннами, как между молотом и наковальней, и неминуемо бы погибли. Вместо этого Савмак предложил использовать луки, и первый подал пример, кинув бесполезный меч в ножны и достав из горита лук и стрелу. Выстроившись в ряд на краю крыши, Савмак и его товарищи принялись выкашивать задние ряды греков, без промаха посылая стрелы с расстояния всего в 10-15-20 шагов в слабо защищённые доспехами спины, подмышки и икры врагов, не чаявших опасности сзади.
  Строй греческой "черепахи" стал быстро рушиться. В её "крыше" образовались бреши, в которые залетали рои смертоносных стрел уже с двух сторон - с крыш прилегающих домов и с крепостной стены над воротами. Видя, что отряд Феофила тает, как лёд на весеннем солнце, и через минуту-другую пятачок возле Малых ворот будут устилать одни трупы, Никий прокричал приказ воинам Феофила отходить за привратную башню. Подхватив под руки раненых товарищей, воины поспешили укрыться от гибельных скифских стрел и копий за выступом привратной башни, от которой стена уходила вверх по склону на разделявшую две тянувшиеся к морю балки горку. Отступавший последним гекатонтарх Феофил, перебираясь через набросанные скифами возле башни камни, поймал скифскую стрелу под мышку, не дойдя всего несколько шагов до безопасного места.
  Унеся с завала пускающего из перекошенного болью рта и носа кровавые пузыри гекатонтарха, гоплиты перегородили узкий проход между башней и стеной ближайшего дома поставленными друг на друга щитами и выставленными навстречу скифам копьями. Впрочем, скифы, отогнав противника от ворот, оставили его в покое, тотчас возобновив разборку завала.
  Через пару минут с горки вдоль крепостной стены примчал гонец от Лесподия с приказом Никию любой ценой не дать скифам прорваться вдоль стены на север. Никий приказал отнести раненых за угол ближайшей улицы и оставить там на попечение врачей, а пентаконтархам подсчитать количество дееспособных бойцов. Таковых оказалось полторы сотни, не считая тех, что находились в башне и на стене.
  Как только греки бежали от ворот за угол расположенного напротив дома, Савмак, Фарзой и все стоявшие с ними на крыше стрелки спрыгнули на улицу и бросились к пронзённым их меткими стрелами вражеским трупам. Сорвав с одного из них каску, Фарзой оглянулся на Савмака.
  - Савмак, этот твой! Режь с него скорее волосы!
  Поглядев на оперения торчащих в шее и бедре грека стрел, Савмак отрицательно покачал головой:
  - Нет! Этого убила не моя стрела!
  - Да какая тебе разница!.. Ну, ладно, ищи своего.
  Фарзой, отвернувшись, выдернул из пристёгнутых к правой голени ножен нож и уверенно срезал с подбородка мертвеца большой шмат кожи с пасмом серебристо-чёрных прямых волос в палец длиной, представив, как эффектно они будут развеваться на ветру под мордой его коня.
  Воины постарше, которым не нужно было подтверждать своё право пить вино на победном пиру из круговой чаши, предпочли спрыгнуть с крыши не на улицу, а во дворики, и поискать в домах более стоящей добычи, чем вражеские скальпы. Особенно же им хотелось отыскать там женщин. Но, увы - гречанки с детьми успели бежать из прилегающих к Малым воротам домов вглубь города, оставив в панике и спешке на месте всю домашнюю живность и запертых в каморках рабов (впрочем, у восточной стены жили, в основном, бедняки, у которых рабов было не много, а то и вовсе не было). Так что, за исключением женщин, хабы и напиты, заставив умолкнуть гавкучих сторожей, нашли там чем поживиться!
  
  Увидев, как скифы расстреливают отряд Феофила с крыш прилегающих к центральной улице домов, словно мишени на учебном поле, Лесподий сообразил, что если он двинет туда подоспевших от Больших ворот воинов, их постигнет та же участь. И номарх благоразумно решил не вести своих последних бойцов на убой к воротам, а встретить скифов в более выгодных для себя условиях - вдали от захваченного ими участка стены.
  Напротив захваченной куртины лежало два жилых квартала, разделённых узкой улицей, тянувшейся от крепостной стены в сторону Акрополя в двух плефрах от центральной. Каждый квартал состоял из шести тесно примыкавших друг к другу городских усадеб: по две на поперечных улицах, и по три на продольных. Каждая усадьба имела в центре маленький мощёный дворик с обязательной цистерной для сточных вод, вокруг которого располагались одноэтажные хозяйственные постройки и одно- или двухэтажный жилой дом напротив входа, проделанного со стороны центральной и параллельных ей улиц. Лесподий решил закупорить прорвавшихся в город скифов в границах этих двух кварталов и продержаться до прибытия царевича Левкона с боспорским войском, который наверняка придумает, как выбить варваров из города.
  Поняв, что нужно делать, Лесподий принялся энергично распоряжаться. Первым делом он отправил трёх конных гонцов: одного - к Никию и Феофилу с приказом держать проход вдоль стены, другого - к Фадию, велев, если у Больших ворот всё благополучно, оставить там всего две сотни, а остальных отправить скорее к Малым, и третьего в порт - встретить царевича Левкона (Лесподий не сомневался, что во главе плывущего на помощь войска стоит именно Левкон) и немедля известить его о том, что происходит в городе.
  Затем он послал две сотни воинов из имеющейся у него тысячи к южной фланговой башне, велев гекатонтархам надёжно загородить ход скифам вдоль крепостной стены в сторону Деметриных ворот. Ещё две сотни он послал на соседний перекрёсток - перегородить параллельную улицу, разделяющую два захваченные скифами квартала. Эта улица, как и все другие, была в полтора раза уже двух центральных улиц - Большой продольной и Большой поперечной - всего-то четыре шага. Фаланга шириной в шесть гоплитов и глубиной свыше тридцати перегородила её от стены до стены перед перекрёстком. Центральную улицу, где следовало ожидать главного удара скифов, Лесподий перегородил перед перекрёстком четырьмя сотнями гоплитов, расположив по восемь воинов в шеренге. В первых рядах он велел стать зажиточным горожанам, имевшим большие и крепкие щиты и самые добротные доспехи. Граждан победнее, одетых в более лёгкие латы, расположил в глубине строя. Наконец, оставшиеся две сотни слабо защищённых и вооружённых бедняков он поместил в боковой улице между двумя перекрёстками, поставив им задачу противодействовать возможным попыткам пеших скифов обойти заблокированные гоплитами перекрёстки по крышам домов.
  
  Примчавший с братом Эминаком, сайями, авхатами и фисамитами к восточным воротам Марепсемис тотчас послал старшего сына Скила на стену поглядеть, что делают греки и поторопить разбиравших залитые липкой смолой камни (огонь к этому времени был потушен) хабов и напитов. Резво взбежав с десятком телохранителей по шаткой лестнице на стену, Скил визгливо закричал трудившимся у ворот воинам, чтоб шевелились быстрее. Оглядевшись, Скил доложил ждавшим, задрав головы, внизу отцу, дяде Эминаку, тысячнику Камбису и трём племенным вождям, что до полутыщи пеших греков перегородили щитами и копьями в полутора сотнях шагов от стены две ведущие вглубь города улицы, и ещё примерно столько же бегут из центра города им на подмогу.
  В этот момент в верхней части чёрных от копоти ворот наконец образовался просвет. Марепсемис велел сыну спускаться. Скил окинул вожделённым взглядом красивый, переполненный богатствами греческий город, который через несколько часов окажется во власти скифов. Бросив напоследок беглый взгляд на пустую гавань, часть которой видна была левее огороженного внутренней стеною Акрополя, тёмные, с белыми прожилками воды залива и далёкий, пустынный северный берег (восточная часть гавани и залива была скрыта от него высоким берегом), вместо того, чтобы спуститься по приставной лестнице к отцу, Скил вдруг ухватился за один из свисавших со стены арканов и лихо съехал по нему к подножью стены с внутренней стороны. Зазевавшиеся телохранители, побросав вниз копья, поспешили за ним. Минут через пять довольно улыбающийся Скил вышел вместе с вождём хабов Госоном из города к отцу через расчищенный, наконец, от обломков воротный створ.
  Эти ворота феодосийцы не зря называли Малыми. Высота их составляла всего шесть локтей, а ширина - и вовсе пять. Одновременно через воротный проём могли проехать всего три-четыре всадника. Это было связано с тем, что этими воротами горожане пользовались редко, да и то, по большей части, по крайне печальному поводу: выносили через них на некрополь своих покойников.
  Преисполненные царственного величия, братья Марепсемис и Эминак первыми въехали верхом в почти покорённый город. За ними въехали трое сынов Марепсемиса (Скил успел птицей взлететь на спину подведенного конюхом коня), тысячник сайев Камбис и вожди - Скилак, Госон, Сфер и Танак. Справа от ворот, между выпиравшей из стены в семи-восьми шагах башней и стеной ближайшего дома были навалены горой в рост всадника с конём чёрные от смолы и дыма камни и обломки, загораживавшие прежде ворота. По приказу вождя Госона все обломки хабы и напиты складывали именно там, чтобы, не загромождать для скифской конницы и без того узкий проезд под стеной, а главное - чтобы укрывавшиеся всего в каких-то пятнадцати шагах за башней греки не смогли атаковать оттуда ворота и отрезать скифов от единственного выхода из города. Бойцы Никия, получив наказ Лесподия не допустить прорыва скифов вдоль стены, разумеется, не препятствовали сооружению скифами каменной преграды, надёжно отгородившей их от нападения скифской конницы.
  Проехав шагов десять от ворот, царевичи и вожди остановили коней и принялись разглядывать перегородившее улицу двухъярусной стеной блещущих металлической отделкой щитов греческое войско, с торчащими над ним, будто камыш над болотом, длинными коричнево-красными копьями.
  - Эти глупые греки даже не догадались перегородить улицы телегами, - сказал Марепсемис с презрительной ухмылкой. - Тем лучше! Копыта наших коней передавят их, как мокриц!
  Ещё ожидая перед воротами, Марепсемис объявил, что первыми греков атакуют на обеих улицах сайи. Затем в город войдут хабы, за ними - напиты, потом - авхаты. Фисамиты останутся снаружи, растянувшись вдоль всей стены, и будут следить за тем, чтобы никто из греков не выскользнул из города. Часть хабов и напитов должны подойти к грекам по крышам домов и обрушить им на головы град копий, стрел и обломков черепицы. Среди последних, разумеется, оказались Савмак, Фарзой и их молодые товарищи, понимавшие, что если они выйдут из города за конями, то опять окажутся в последних рядах, а всем им хотелось показать себя в схватках с врагами, быть на виду. А где же их подвиги будут виднее, как не на крышах!
  Трое сыновей Марепсемиса, горя юношеским задором и страстно желая испытать себя, наконец, в настоящем бою лицом к лицу с врагом, показать отцу и сайям своё воинское умение, ловкость и бесстрашие, попросили отца дозволить им занять место в строю передовой сотни. Но Марепсемис не дозволил.
  - Вы мои телохранители и должны оставаться неотлучно при мне, - объявил он строго. - Запомните: доблесть царя или вождя во время битвы не в том, чтобы первым броситься на врага, доблестно погибнуть и обезглавить своё войско, а в том, чтобы с какого-нибудь высокого места увидеть у врага слабое место, ударить по нему и одержать победу. Поэтому, мы сейчас поднимемся на стену и будем следить за боем оттуда.
  - Но ведь так мы не убьём до конца войны ни одного грека! Над нами все будут смеяться! - воскликнул огорчённо младший царевич Фарзой.
  - Об этом не тревожьтесь! После того, как сайи расчистят дорогу, вы сможете вдоволь поохотиться в городе на двуногую дичь, га-га-га! - пообещал с довольным гоготом Марепсемис, разворачивая коня к выезду из города.
  
  Не в силах оставаться в бездействии у Больших ворот, Фадий лично привёл пятьсот своих воинов к месту, где разворачивались главные события. Подскакав на белой кобыле к вороному мерину Лесподия, Фадий доложил, что скифы от Больших ворот все ускакали сюда, так что он оставил там лишь сотню Психариона, а остальных привёл сюда. Узнав, что Никий жив и защищает сейчас привратную башню, Фадий облегчённо выдохнул.
  Глядя сквозь лес копий выстроенных на перекрёстке четырёх сотен гоплитов на медленно приближающихся от ворот скифских всадников, Фадий предложил:
  - Номарх, не лучше ли будет перекрыть центральную улицу позади перекрёстка, а моих воинов спрятать справа и слева в боковой улице? Тогда варвары на перекрёстке окажутся у нас в клещах.
  - Именно это я и собирался сделать, - солгал Лесподий, подивившись про себя, как это ему самому не пришла в голову столь удачная мысль. - Ждал лишь подхода твоих бойцов.
  Лесподий приказал одному из подошедших гекатонтархов завести свою сотню в боковую улицу налево, другому - направо, Фадия с ещё одной сотней отправил на параллельную улицу, поручив ему оборону соседнего перекрёстка. Две последние сотни номарх поставил в резерве на втором от Малых ворот перекрёстке - ближайшем к дому Хрисалиска, все обитатели которого, включая рабов, к этому времени перебрались на Акрополь.
  
  Подъехав к подпирающим высокую крепостную стену лестницам, Марепсемис прямо с конской спины ступил на перекладину и медленно полез наверх. По бокам бесстрашно взбирались легконогие Скил и Сурнак, готовые в случае чего подсобить отцу, а внизу лестницу крепко держали, не давая сдвинуться с места, телохранители. Эминак и Фарзой полезли по соседней лестнице, стоявшей почти вертикально в семи-восьми шагах левее. Уже на середине они обогнали грузного Марепсемиса, которому здорово мешало солидное брюхо, благополучно перемахнули через зубчатую ограду и, довольно скалясь, встретили шумно, как кузнечный мех, дышащего Марепсемиса и двух его старших сыновей наверху.
  - Коровий зад! Легче скакать впереди войска на врага, чем лезть на эту проклятую стену! - признался вспотевший Марепсемис, оказавшись в сравнительно безопасном каменном желобе на гребне стены. Здесь по-прежнему находилось около сотни хабов и напитов, теснившихся поближе к башням, сторожа засевших там греков. Следом за царевичами на стену вылезли два десятка телохранителей. Остальным нечего было тут делать, и Скил крикнул им приказ оставаться с конями внизу. Остались на конях ждать своей очереди за воротами и вожди со своими воинами.
  Тем временем сайи, сотня за сотней, как вода в узкую воронку, втягивались сквозь тесные ворота в город. Тысячник Камбис, стоя с бунчужным и барабанщиком на углу ближнего к воротам дома, направлял свои сотни: две - прямо, третью - вдоль стены на соседнюю улицу, две - прямо, третью - вдоль стены налево.
  - Отец, гляди - греки отступают! Испугались! - радостно вскричал Сурнак, указывая зажатой в руке плетью на перекрёсток. По мере того как конные сайи шагом продвигались вперёд, ожидая долгожданного сигнала к атаке, греческие стальные мохнатые гусеницы на обеих улицах начали опасливо пятиться назад, пока не остановились позади перекрёстков. Одновременно по крышам стоящих вдоль этих двух улиц домов к перекрёсткам продвигались несколько сотен хабов и напитов, ведя на ходу интенсивную перестрелку с засевшими на крышах по ту сторону поперечной улицы феодосийскими лучниками.
  Наблюдая со стены, как всё больше и больше его воинов накапливается на обеих улицах, как вешняя вода перед бобровой загатой, Марепсемис уже видел, как они под гром сигнального барабана, с тысячеголосым кличем: "Арий!" срывают коней в галоп, втаптывают в каменную мостовую греческие "гусеницы" и растекаются, как вода во время ливня, по всем улицам. Предвкушая долгую приятную ночь в здешнем дворце с двумя-тремя десятками отборных феодосийских красавиц, Марепсемис улыбнулся, подумав, что Палак, наверное, до сих пор, как баран, бьётся лбом в Длинную стену. Ничего, скоро скифы убедятся, какую глупость они совершили, выбрав в цари этого безмозглого щенка Палака!
  Продвигавшиеся медленным, но неудержимым селевым потоком вглубь города всадники и многие из сопровождавших их по крышам хабов и напитов принялись осыпать греков стрелами, но те тотчас прикрылись спереди и сверху панцирем из щитов, в котором скифские стрелы застревали либо отскакивали без всякого ущерба для врага. Когда передние сайи приблизились к перекрёсткам, Савмак и его товарищи заметили прятавшихся в боковых улицах греков и встревоженными криками, плохо слышимыми в звонком цоканье копыт и ржании теснящихся между домами коней, попытались предупредить своих об опасности.
  В этот момент барабанщик у ворот по команде Марепсемиса ударил атаку. Наклонив копья, передовые всадники с устрашающим визгом и воем устремились на ощетинившуюся копьями из-за плотно сомкнутых щитов греческую фалангу. Как только они вынеслись на перекрёстки, с боковых улиц в них полетели сотни дротиков. Бросаемые в упор, они без промаха вонзались в бока, бёдра и шеи коней и всадников. С громким болезненным ржанием кони вскидывались на дыбы и валились с поджатыми ногами на камни мостовой, давя и ломая кости всадникам, даже тем, кто не был ранен. Кони со всадниками и без, которым удалось проскочить перекрёсток в середине потока, напарывались грудьми, шеями, мордами на острия вражеских копий. Вставая на дыбы, они получали глубокие уколы копьями в брюхо, заваливались с предсмертным ржанием на бок и, сотрясаясь в болезненных конвульсиях, мучительно, со слезами, умирали.
  А сзади, по бьющимся в предсмертной агонии конским и людским телам неслись, не в силах остановиться под напором задних, новые десятки всадников и так же беспомощно валились, пронзённые с боков дротиками, а спереди копьями, на нижних, погребая их под своими телами.
  Скоро оба перекрёстка оказались завалены грудами окровавленных конских и людских тел, из которых под ноги феодосийцам потекли по выщербленным камням мостовых сперва ручьи, а затем потоки крови. Тогда движение сайев по обеим улицам наконец остановилось.
  Скрипевший в бешенстве на стене зубами и рвавший, не замечая этого, из бороды волосы при виде бессмысленной гибели десятков, если не сотен его лучших воинов Марепсемис понял, что, не истребив засевших в боковой улице греков, продвинуться дальше в город не удастся. Приставив ко рту ладони, он прокричал растерянно остановившимся сайям, запрудившим обе улицы и узкое пространство под крепостной стеной столь плотно, что между их конями не просунулось бы лезвие меча, приказ лезть на крыши домов и ударить сверху по засевшим в поперечной улице грекам.
  Скоро сотни сайев полезли с коней на крыши по обе стороны улиц и двинулись к поперечной улице, над которой застыли в нерешительности молодые хабы и напиты. Наконец, боясь, что спешащие к ним по крышам сайи сочтут его трусом, Савмак решился. Разбежавшись, он сиганул с крыши со щитом и мечом на каменную мостовую - под дальнюю стену, где не было греков, прятавшихся от скифских стрел, копий и кусков черепицы под ближней стеной. В следующее мгновенье примеру друга последовал Фарзой, забывший в горячке боя о вчерашних страхах и желании не лезть на рожон и поберечь себя ради Мирсины, а теперь хотевший лишь одного - ни в чём не уступить Савмаку. За подавшими пример вожаками горохом посыпались на железные головы и копья врагов десятки их товарищей. Отважно пожертвовав собой, молодые хабы и напиты расчистили дорогу подоспевшим сайям.
  С каждой секундой скифов на поперечной улице становилось всё больше, и через минуту они уже оказались в большинстве. Там пошла настоящая бойня: четырём сотням феодосийцев, в большинстве своём легковооружённых, затиснутым между двумя перекрёстками, в отличие от их товарищей на соседних улицах, бежать от сыпавшихся им на головы разъярённых скифов было некуда. Прижатые к окровавленным, всё ещё стонущим и шевелящимся завалам из скифских коней и всадников на перекрёстках, они отчаянно, но неумело защищались и гибли под яростными ударами скифских копий, мечей и секир. Ожесточившись до безумия из-за гибели сотен товарищей, сайи свирепо и беспощадно расправлялись с виновниками этого побоища, а стоявшие в нерушимом строю за углом греческие воины, слушая с содроганием предсмертные крики оказавшихся в западне сограждан, ничем не могли им помочь. Через двадцать минут на боковой улице между перекрёстками не осталось ни одного живого грека.
  В этот момент с запирающих захваченную скифами стену башен и соседних куртин вдруг послышались радостные крики греков.
  - Отец! Гляди! - взволнованно вскричал запрыгнувший на парапет между зубцами царевич Фарзой, вытянув руку в сторону моря.
  Просунув головы между зубцами, Марепсемис, Эминак, Скил, Сурнак и охранявшие их на стене сайи устремили взгляды вдоль стены на видневшуюся между двумя разрезанными балкой прибрежными горками полоску моря, по которой, усердно загребая вёслами, спешила ко входу в гавань двойная вереница кораблей с надутыми попутным ветром широкими парусами.
  - Один, два, три, четыре, пять... - начал считать в голос Фарзой, - тридцать пять... Отец! Тридцать пять кораблей!
  - Вижу, бычий рог им в зад! - выругался в сердцах Марепсемис.
  Положение резко осложнялось. Нужно было во что бы то ни стало успеть добраться до портовой стены прежде, чем корабли со спешащими на помощь феодосийцам войсками причалят к берегу. Но чтобы продолжить атаку, нужно было сперва расчистить перекрёстки от покрывавшего их в три-четыре слоя кровавого месива из коней и людей, чем и занялись пешие скифы после того как захватили поперечную улицу. Это оказалось не так-то легко и к тому же опасно: укрываясь за двухъярусной стеной щитов, греки стали забрасывать разбирающих завал скифов дротиками и камнями. Части скифов пришлось бросить работу и прикрывать своих товарищей щитами. Таким образом, на расчистку перекрёстков ушло добрых полчаса.
  Солнце уже подбиралось по очистившемуся от утренних облаков небу к зениту, когда конные сайи смогли наконец возобновить атаку. Передовые корабли, палубы которых были сплошь покрыты воинами в искрящихся полированным металлом доспехах, к этому времени уже входили в огороженную длинными клешнями молов феодосийскую гавань. Перед Марепсемисом ребром встал вопрос, продолжать ли и дальше штурм города, рискуя положить на его узких улочках всё своё войско, или же вывести, пока не поздно, сайев обратно за ворота, смирившись с неудачей. Разум подсказывал, что Феодосию теперь не взять, но гордыня накрепко сомкнула Марепсемису уста, не позволяя отдать постыдный приказ об отступлении.
  Глядя, как под натиском конных сайев греческие "гусеницы" медленно - слишком медленно! - отползают к следующей поперечной улице, где сайи наверняка вновь будут атакованы греками с трёх сторон, а тем временем всё новые и новые корабли входят друг за другом в узкое горло гавани и причаливают к скрытым за портовыми строениями причалам, Марепсемис всё тянул и тянул с приказом сидевшему на коне рядом с тысячником Камбисом возле ворот барабанщику бить сигнал об отходе. Эминак тоже, как назло, будто воды в рот набрал, не решаясь что-нибудь советовать старшему брату. И лишь когда покрытая блестящей стальной чешуёй нескончаемая греческая "змея" выползла через портовые ворота на агору и, разделившись на пять более тонких "змеек", быстро поползла к восточной стене, Марепсемис наконец смирился с неудачей и сдавленным голосом дал команду на отход.
  Какое-то время скифы на отбитых немалой кровью у врага улицах и крышах, будто не веря своим ушам, вслушивались в призывный рокот сигнального барабана. Затем всадники не без труда развернули в тесноте коней и поехали шагом к воротам, у которых тотчас образовалась толчея и давка. Пешие скифы подсаживали конным раненых товарищей, и сами запрыгивали на крупы к всадникам, если не удавалось найти бесхозных коней. К счастью, феодосийцы, охваченные радостным возбуждением и ликованием после только что пережитого ужаса, не мешали скифам покидать город, следуя за ними на почтительном расстоянии.
  С первыми ударами барабана Марепсемис, поддерживаемый под руки телохранителями, осторожно перебрался со стены на лестницу и спустился прямо на спину своего мерина. Следом спустились со стены с мрачными лицами трое его сыновей, брат Эминак и телохранители. Три десятка хабов и напитов, стороживших башни, покинули стену одновременно с последними всадниками.
  Госон и Скилак, сидя на конях впереди молчаливой толпы своих родичей и скептухов напротив проёма ворот, с растущей тревогой вглядывались в лица каждого выезжавшего и выходившего из города воина. Но вот, наконец, последние скифские всадники покинули город и подоспевшие следом феодосийцы принялись торопливо заваливать узкий проезд камнями.
  Вожди тронули скификами коней и молча поскакали вдоль стоящего вперемешку лицом к городской стене конного строя своих воинов, сочувственно глядевших на их невозмутимо-каменные лица. Затем сотники тихо скомандовали разворот налево, и нестройная колонна хабов и напитов, многие из которых вели в поводу коней своих так и не вышедших из города товарищей, поскакала вдогон за уходившим за Деметрину гору Марепсемисовым войском.
  Среди вышедших из ворот и спустившихся со стены хабов и напитов ни Фарзоя, ни Савмака не оказалось.
  
  ГЛАВА 12
  
  Два дня после того как боспорцы сожгли у ворот Длинной стены скифский таран прошли спокойно. С полтыщи скифских всадников по-прежнему размещались на постоялом дворе Харитона, день и ночь следя за тем, чтобы боспорцы не восстановили ров перед воротами. Вечером после неудачной атаки сотня скифов вернулась к сожжённому тарану и уволокла на арканах в свой стан обугленное ударное бревно с почерневшим бронзовым "бивнем", из чего боспорцы сделали вывод, что молодой царь варваров всё ещё не смирился с поражением и предпримет ещё одну попытку пробиться за Длинную стену. Впрочем, после двух плачевных для скифов попыток, ещё одна никого теперь в боспорском лагере не страшила.
  Басилевс Перисад уже на третий день пребывания в тесном и шумном ксеноне Пандора заскучал по уютному пантикапейскому дворцу и своим славным петушкам, стал жаловаться Эпиону и Гиликниду на головную боль, тяжесть в животе, изжогу. То и дело жалостно вздыхая и постанывая, когда не было поблизости сына, плаксиво просил отвезти его назад в столицу.
  Если архистратег Молобар был не против отъезда обоих Перисадов или хотя бы старшего, - для него их пребывание в войске было только лишней обузой и беспокойством, - то Гиликнид был иного мнения. Убедившись, что никакая опасность со стороны скифов им здесь не грозит, он убедил занедужившего басилевса потерпеть ещё два-три дня: после того, как Палак сделает ещё одну попытку разбить ворота, он окончательно убедится в неприступности для его варварского войска наших стен и запросит мира, уверял Гиликнид. Очень важно, чтобы басилевс лично заключил с ним почётный мир и со славой вернулся вместе со своим наследником в Пантикапей во главе победоносного боспорского войска.
  - А что, если Палак ускачет домой, не попрощавшись? - задал неожиданный вопрос шут Геракл, чесавший лошадиным скребком заскорузлые пятки лежащего животом вниз на софе басилевса.
  - Как это? - не понял Гиликнид.
  - Если он не захочет с нами мириться?
  Хилиарх соматофилаков застыл с открытым ртом, не зная, что ответить дураку. За него это сделал неожиданно вбежавший в эту минуту в комнату младший Перисад.
  - Тогда мы будем продолжать войну, пока не завоюем всю Скифию! - радостно возгласил он. - Вместо того, чтобы отдавать скифам наше золото, мы сами захватим все их богатства, а их самих сделаем нашими рабами! Правда, папа?
  - Молодец, царевич! Сразу видно, что когда он подрастёт, то совершит множество великих дел! - восхитился Гиликнид, растянув тонкие губы в умильной улыбке.
  - Да уж. Мой сын затмит славу всех предыдущих Перисадов, - с гордостью согласился старший Перисад.
  - И всех Левконов, - тотчас добавил самым серьёзным тоном Геракл.
  В результате басилевс принял мужественное решение остаться с сыном у Длинной стены, к полному восторгу Перисада Младшего. В отличие от пантикапейского дворца, где всё ему давно было знакомо и где его с нетерпением ждал "мучитель" Аммоний, здесь царевичу всё было внове и крайне интересно. Впервые в жизни он видел самую настоящую войну, такую же, как описана в "Илиаде", и даже сам в ней участвовал! Всюду сопровождаемый четырьмя соматофилаками с огромными щитами, предохранявшими его от шальной скифской стрелы (таково было непременное условие отца и дяди Гиликнида!), царевич облазил весь огромный лагерь и все прилегающие к воротам башни и стены, прилежно учился стрелять из катапульт и баллист, с удовольствием ездил с гиппархом Горгиппом верхом, как губка впитывая его наставления. И променять эту захватывающую вольготную жизнь на унылое заточение в дворцовых стенах? Да ни за что!
  На третье утро после сожжения скифского тарана в боспорский лагерь у ворот прилетела удивительная новость с северного края Длинной стены. Гнавший коня намётом меотский гонец, заставший архистратега Молобара, гиппарха Горгиппа, как и всё войско, за завтраком, доложил, что, едва засерел рассвет, скифы начали засыпать ров неподалёку от Меотиды. На вопрос удивлённо округлившего глаза Молобара, много ли их, гонец воскликнул:
  - Тысячи! Огромное поле по ту сторону рва покрыто ими, как саранчой! Несколько сотен подъехали с луками наизготовку к самому рву и не дают нашим поднять головы, а остальные носят в шкурах землю и камни и засыпают участок рва в полсотни шагов шириной посередине куртины.
  Понимая, что нельзя терять ни минуты, Молобар приказал зятю немедля скакать с пятью тысячами всадников во весь дух к Меотиде. Следом он тотчас отправит три тысячи гоплитов и половину онагров и, если тут у ворот всё будет спокойно, скоро прибудет к Меотиде сам, чтобы взглянуть, что там на самом деле происходит. Горгипп предложил посадить три тысячи гоплитов за спины его конникам - так будет гораздо быстрей. Молобар согласился, и уже через 5-6 минут, не дав взволнованно обсуждающим только что облетевшую лагерь тревожную новость воинам даже закончить завтрак, первые две тысячи меотов во главе с Горгиппом умчались галопом вдоль стены к лежащей в трёх фарсангах севернее Меотиде. Скоро следом поскакали рысью ещё три тысячи всадников с сидящими на крупах их низкорослых лошадей гоплитами.
  Проводив покинувших лагерь воинов, Молобар поехал в ксенон Пандора. Оба Перисада ещё почивали, но начальник их охраны был уже давно на ногах и, стоя в воротах, ждал возвращения соматофилака, поскакавшего узнать, чем вызвана поднявшаяся в лагере суета.
  - Что случилось? Скифы начали атаку? - спросил он вполголоса подъехавшего архистратега.
  - Да, только не там, где мы их ждали, - ответил Молобар.
  Коротко рассказав Гиликниду, что происходит, он предложил всё же увезти басилевса с наследником в Пантикапей в связи с тем, что появилась реальная угроза, что скифам всё же удастся прорваться за Длинную стену.
  - Так может, пока не поздно, отвести всё войско за Ближнюю стену? - с появившейся в голосе тревогой, спросил Гиликнид.
  - Я велел собрать на совет хилиархов, чтобы обсудить, что делать дальше, - не слезая с коня, сказал Молобар. - Не хотелось бы отдавать на разграбление варварам наши лучшие земли. Я всё же надеюсь, что нам удастся отстоять Длинную стену. Вот не зря мне так не хотелось отпускать раньше времени с Левконом пять тысяч гоплитов! Сейчас бы они ой, как здесь пригодились... Ну так что?
   - Мы примем решение после совета с хилиархами, - ответил Гиликнид и отправился будить басилевса и царевича, отдав по пути приказ слугам запрячь на всякий случай царскую кибитку.
  Выйдя через минуту во двор, Гиликнид сел на коня (десяток осёдланных коней всегда стоял наготове близ жилья басилевса) и поскакал с Молобаром и его охранниками к воротам. Прежде чем свернуть мимо батареи онагров в укреплённый лагерь пехоты, где его ждали хилиархи, архистратег поднял глаза на зубчатую макушку ближайшей башни.
  - Эй, на башне! Что там видно?!
  - Всё спокойно! - крикнул в ответ один из дозорных, показавшись между мерлонами с внутренней стороны. - За постоялым двором Харитона пусто до самого горизонта!
  Въехав на широкий лагерный двор, полный людьми и лошадьми, Молобар и Гиликнид спешились возле навеса трапезной, где их с нетерпением ждали полтора десятка хилиархов.
  - Судя по всему, царь Палак, проявив несвойственную варварам находчивость, на этот раз решил нанести удар сразу в двух местах, чтобы разделить наше войско, - без предисловий объявил Молобар тотчас взявшим его и Гиликнида в полукольцо хилиархам. - И нарочно выбрал самый удалённый участок стены, чтобы наши войска не могли быстро помочь друг другу в случае необходимости.
  - И чтобы успеть засыпать ров прежде, чем мы успеем перетащить туда наши метательные машины, - добавил Гиликнид.
  - А что это им даст? - задал вопрос один из хилиархов, на лицах которых не заметно было особой тревоги. - Ведь стена стоит на земляном валу, который тараном не пробить.
  - Хороший вопрос, - одобрительно кивнул Молобар. - Полагаю, засыпав ров, они либо сделают пологую подсыпку к подножью стены, чтобы подтащить к ней таран, либо, скорей всего, пойдут по более лёгкому и простому пути - попытаются подкопать и обрушить часть стены. Вопрос в том, как нам этому помешать?
  Вопрос архистратега повис в воздухе: никто, включая его самого, не знал, как помешать скифам обрушить стену.
  В этот момент к кружку хилиархов подлетел на коне взволнованный гекатонтарх Алким, которому Гиликнид доверил охрану царевича, и доложил, что его подопечный, перехитрив четверых приставленных к нему соматофилаков, только что ускакал в сторону Меотиды.
  - Вор-рон! Вот же несносный мальчишка! - добродушно прорычал Гиликнид. - С таким характером он рано или поздно свернёт себе шею, как Евмел, помяните моё слово!.. Бери с собой двадцать, нет - тридцать соматофилаков и скорей за ним, - приказал он Алкиму. - Догнать и вернуть сюда хоть связанным!.. Хотя, нет! Увози его сразу в Пантикапей. Ты понял?
  - Понял, дядя!
  - Головой за него отвечаешь! Похоже, нам придётся уходить отсюда за Ближнюю стену...
  - А что помешает скифам подрыть точно также и Ближнюю стену? - услышал Гиликнид голос одного из хилиархов. - Нужно или защищать всеми силами Длинную стену, или просить у Палака мира.
  - Просить сейчас мира, значит, получить самые тяжкие условия. - возразил Молобар. - Кто за то, чтобы оборонять Длинную стену? - обвёл он хилиархов строгим учительским взглядом. Один за другим, хилиархи молча вскинули руки.
  - Итак, решено - мы остаёмся здесь и сражаемся, - подытожил удовлетворённо архистратег. - Уверен - мы сумеем не пустить варваров за стену. Идите и расскажите о принятом нами решении своим воинам.
  - Ну, что ты решил? - спросил Молобар Гиликнида, берясь левой рукой за луку седла своего кроваво-гнедого мерина, подведенного по его знаку телохранителем после того как хилиархи разошлись.
  Гиликнид собирался ответить, что решил-таки увезти басилевса в Пантикапей под охраной полусотни соматофилаков (он принял это решение в тот момент, когда приказал Алкиму увезти царевича в столицу), когда увидел, что с другой стороны к коню архистратега подошёл воин лет 40-45-ти - один из нескольких сотен гоплитов-ополченцев, что оказались в этот час на лагерном плацу и стали невольными участниками его совета с хилиархами. Гоплит был в добротных стальных доспехах, в ребристом шлеме с изящной чеканкой на козырьке и широких нащёчниках. На левом плече его висел выгнутый прямоугольный щит, украшенный по синему полю четырьмя блестящими зигзагообразными бронзовыми молниями, нацеленными из центра к углам. В правой руке он несколько небрежно держал длинное тёмно-красное копьё.
  Пару раз кашлянув, привлекая к себе внимание, он заговорил негромким, уверенным голосом:
  - Архистратег! Я могу подсказать, как не пустить варваров за Длинную стену.
  Удивлённо повернув голову в сторону говорившего, Молобар, окинув быстрым, строгим взглядом его доспехи и оружие, недоверчиво остановился на его малосимпатичном лице, прочерченном от мясистого, в красных прожилках носа вдоль широкого тонкогубого рта двумя глубокими бороздами, теряющимися в клочковатой каштановой бороде.
  - Кто ты, воин?
  - Я - Анаксипол, сын Фания из Нимфея. С началом войны избран согражданами пентаконтархом одной из нимфейских сотен. А в мирной жизни я архитектор.
  - Слушаю тебя, Анаксипол.
  - Моё предложение заключается в следующем: пока скифы будут засыпать ров и подкапывать вал, чему, конечно, необходимо всячески препятствовать, мы должны срочно выкопать напротив этого участка стены с нашей стороны новый ров и насыпать за ним вал, огородив его сверху высоким частоколом, - возвести каменную стену не успеем. Вот так - в виде буквы "пи". - Перехватив копьё в левую руку, Анаксипол провёл для наглядности толстым коричневым ногтем большого пальца прямо на широком лоснящемся крупе Молобарового мерина против шерсти длинную черту и пририсовал к ней с правой стороны прямоугольник. - Тогда скифы, завалив часть Длинной стены и расчистив проход для своей конницы, вместо того, чтобы вырваться на простор, неожиданно окажутся в западне, осыпаемые с трёх сторон нашими стрелами, дротиками и камнями.
  По мере того как нимфейский пентаконтарх излагал свой план, суровые складки на лбу Молобара разглаживались. Отпустив луку седла, он с радостно заблестевшими глазами обхватил нимфейца за плечи, притянул к себе и расцеловал в обе щеки.
  - Слава тебе, архитектор Анаксипол из Нимфея! Только что ты принёс нам победу в этой войне и, клянусь бородой Зевса, ты получишь за свой спасительный совет достойную награду! А сейчас ты поедешь со мной. Эй, коня пентаконтарху! - и лично возглавишь строительные работы, о которых говорил. Право, одна твоя мудрая голова стоит половины нашего войска!
  Гиликнид уведомил архистратега, что остаётся с басилевсом у Длинной стены. Послав вдогонку за Алкимом гонца с приказом доставить царевича к отцу, Гиликнид погнал коня резвым галопом в ксенон Пандора, спеша рассказать обеспокоенному басилевсу о событиях сегодняшнего утра и заверить его в безусловной скорой победе над варварами.
  
  Алкиму с тридцатью соматофилаками пришлось скакать за царевичем почти до самой Меотиды. Он застал юного Перисада на верхней площадке одной из башен, расположенной на макушке возвышенности, тянувшейся параллельно берегу в 10-12 стадиях от видневшегося узкой сине-стальной полосой на севере моря.
  У стены теснились тысячи три конных меотов. Не без труда протиснувшись со своими закутанными в красные плащи соматофилаками ко входу в башню, Алким один без излишней спешки поднялся наверх. Царевич стоял во весь рост на выступе между мерлонами, устремив полный жадного детского любопытства взгляд на север. Позади царевича стояли четверо его телохранителей, один из которых легонько придерживал его сзади за пояс. Правее, держась обеими руками за верхние камни мерлонов и высунув наружу прикрытую блестящим шлемом голову со свисающим между плечами пышным белым конским хвостом, внимательно изучал местность по ту сторону стены гиппарх Горгипп. Все остальные проёмы между мерлонами на северной и западной сторонах башни тоже были заняты наблюдателями в дорогих длиннохвостых шеломах из числа высокородной меотской знати.
  С этой башни, стоящей на господствующей высоте, вся прилегающая к Меотиде местность была как на ладони. Длинная стена уходила от неё с небольшим уклоном на три стадия прямо на север, после чего плавно поворачивала на северо-запад и полого спускалась ещё восемь стадий к береговому обрыву. Скифы выбрали для прорыва почти ровный участок посередине куртины, примыкающей с юга к угловой башне. Место, где тысячи скифов сновали как мураши к стене и обратно, засыпая часть рва длиной чуть более плефра, от наблюдательной башни царевича, гиппарха и их свиты отделяла куртина в стадий длиной, башня и половина следующей куртины. Скифские конные лучники все сосредоточились на охране своих земленосов, выстроившись напротив той куртины, которую они задумали разрушить. Там же сидели на корточках и стояли за мерлонами, три тысячи привезенных меотами гоплитов. К почти безлюдным башням и куртинам, расположенным южнее и севернее, скифы не приближались, поэтому царевич, гиппарх и меотские вожди могли наблюдать за их работами без всякой опаски.
  Горгипп указал царевичу на большую группу всадников, неспешной рысью приближавшихся с запада к месту работ по гребню возвышенности. Доспехи всадников и сбруя их коней даже издали восхищали и возбуждали зависть богатством отделки, а над головами передних развевались на золотом шесте два с лишним десятка разноцветных конских хвостов.
  - Глянь-ка, царевич, сам Палак пожаловал... Помнишь его?
  - Помню, - ответил мальчик, старательно пытаясь разглядеть под роскошным бунчуком знакомое лицо нынешнего царя скифов.
  - Неплохой, кстати, малый! Мы с ним приятели, - усмехнулся не предназначенным для ушей ребёнка воспоминаниям Горгипп, покручивая тонкий кончик правого уса.
  Молча постояв пару минут позади царевича, Алким наконец счёл момент подходящим, чтобы объявить своему подопечному, что его желает видеть отец.
  - Если он желает меня видеть, пусть приезжает сюда, - ответил царевич, не отрывая взгляда от происходящего в полутора стадиях к северу действа, и попытался передвинуться от Алкима на самый край парапета. - Ну что ты держишь меня, как маленького! - воскликнул он недовольно, на мгновенье оглянувшись на удержавшего его на месте соматофилака. - Пусти, я не боюсь!
  - Не могу, царевич. У меня приказ, - ответил воин.
  - Басилевс велел привезти тебя к нему, - продолжил уговоры Алким. - Он сильно о тебе беспокоится.
  - Нечего обо мне беспокоиться, ничего со мной не случится! - раздражённо ответил Перисад. - Скажи отцу, что я вернусь вечером. Горгипп, как думаешь, скоро они засыплют ров?
  - Думаю, к полудню управятся.
  - А что они будут делать потом?
  - Посмотрим... Скорей всего, станут подкапывать вал, чтобы обрушить стену.
  - А мы?
  - А мы к тому времени подвезём наши метательные машины и начнём закидывать их камнями.
  - И это заставит их отступить?
  - Не думаю. Думаю, они попытаются прорваться через пролом в стене на нашу сторону.
  - А мы?
  - А мы выстроим напротив пролома железную стену наших гоплитов, по бокам поставим конницу и устроим варварам кровавую баню.
  - Вот здорово!
  В этот момент Алким обхватил левой рукой Перисада за талию, правой оторвал его руку от мерлона и снял его со стены.
  - Эй, ты что делаешь?! - пронзительно заверещал одиннадцатилетний царевич. - Алким, не смей! А ну, отпусти меня!
  - Прости, но у меня приказ басилевса.
  - Горгипп, на помощь! Я хочу остаться здесь с тобой!
  - Извини, царевич, но у него приказ басилевса.
  Держа ожесточённо брыкающегося мальчишку в охапке, Алким снёс его по крутым башенным ступеням вниз. Закинув царевича на его любимого игреневого коня, которого, отправляясь в погоню, он не забыл прихватить с собой, Алким строго предупредил, что если он не хочет, чтоб его везли связанным на глазах у всего войска, то должен сидеть смирно, и на всякий случай привязал его мерина за недоуздок к передней луке своего коня.
  Выбравшись из скопища конных меотов, прятавших, глядя на обиженно надувшего губы мальчишку, в усах и бородах улыбки, конвой царевича некоторое время скакал вдоль стены на юг, а затем вдруг свернул на узкую просёлочную дорогу, убегавшую среди полей, жёлтых виноградников и облетевших садов на восток.
  - Эй! Куда ты меня повёз?! - закричал не своим голосом Перисад.
  - Я же сказал - к отцу. Басилевс после твоего побега так расстроился, что решил вернуться в Пантикапей, - спокойно пояснил Алким.
  - Но я не хочу в Пантикапей! Алким, миленький, отвези меня в наш лагерь!
  - Не могу, у меня приказ.
  - А мой приказ что - для тебя ничего не значит?
  - Значит. Но приказ басилевса важнее.
  - Ах, вот как! Ну так знай, Алким! Если ты сейчас не отвезёшь меня к войскам, я, когда вырасту и стану басилевсом, прикажу тебя казнить! - пригрозил будущий Перисад Шестой.
  - Ну-у! Когда то ещё будет! - ухмыльнулся Алким. - А если я не доставлю тебя к полудню в Пантикапей, твой отец велит меня казнить уже сейчас.
  К облегчению обоих, минут через десять их нагнал примчавший от Длинной стены соматофилак с устным приказом хилиарха Гиликнида везти царевича Перисада в ксенон Пандора, поскольку басилевс решил до конца остаться со своим войском.
  
  Прискакав вместе с архистратегом Молобаром и его охраной к месту скифской диверсии, Анаксипол сперва коротко осмотрелся с верхней башни, затем в сопровождении приставленных к нему Молобаром, точно к наследнику престола, четырёх телохранителей с огромными, окованными бронзой щитами прошёлся по гребню стены до угловой башни на севере, по пути то и дело бесстрашно выглядывая на вражескую сторону. Участок рва, засыпаемый скифами (они к этому времени успели сделать добрую половину работы), он отметил мелом на внутренней стороне стены.
  Спустившись вниз, архитектор быстро прочертил на земле копьём и отметил камешками место будущего рва и вала. Расстояние между боковыми "рукавами" своего рва он определили в два плефра, отмерив по полплефра в одну и другую сторону от сделанных на стене меловых отметин. Длину этих отводов он определил в один плефр. Таким образом, скифы, прорвавшись за Длинную стену, окажутся в западне на прямоугольном пятачке два плефра в ширину и один - в глубину. Поскольку, в связи с быстрым продвижением работ у скифов, времени у него было в обрез, Анаксипол решил, что ров будет шириной и глубиной в пять локтей, а вал - такой же высоты и ширины в основании.
  Не дожидаясь, пока разосланные по всем окрестным селениям и усадьбам всадники привезут кирки, заступы, лопаты и корзины (срочные гонцы с аналогичным приказом были посланы так же в Пантикапей и два ближайших городка на побережье Меотиды - Гераклий и Зенонов Херсонес), полтысячи пехотинцев принялись рыхлить землю на месте будущих рвов мечами и выкидывать её на место будущих валов шлемами, щитами и плащами. Сотни меотов отправились с топорами в близлежащие рощицы, дубравы, поросшие лесом балки и овраги - рубить пригодные для частокола деревья, обтёсывать вверху и волочь на арканах к стене.
  Тем часом к месту нового противостояния наконец прибыли онагры. Их спешно установили на позиции позади отмеченного Анаксиполом прямоугольника, и они начали навесной обстрел горстями мелких камней работавших за стеною скифов. Впрочем, это почти не замедлило их работу: покалеченных камнями тут же заменяли другие. В ответ, охранявшие своих земленосов скифские всадники начали непрестанный навесной обстрел пространства за стеной, пытаясь наугад поразить обслугу греческих камнемётов. До стоявших в отдалении онагров скифские стрелы почти не долетали, а вот копавшим рвы и насыпавшим валы пехотинцам они здорово досаждали, ощутимо замедлив их работу. Анаксипол попросил Молобара прекратить бесполезный обстрел скифов. В ответ прекратилась стрельба и с их стороны. В результате, земляные работы с обеих сторон продолжались дальше без помех, с той только разницей, что скифы о контрмерах боспорцев даже не подозревали.
  Вскоре после полудня участок рва длиной в 40-45 шагов был скифами полностью засыпан. К удивлению Анаксипола, Молобара и находившихся на стене боспорцев, скифы не стали раскапывать вал под стеной, а продолжили в прежнем порядке таскать шкурами землю, камни, песок, глину и делать подсыпку к валу. Стало понятно, что глупые варвары решили поднять насыпь полого до уровня стены и ломать её тараном.
  - Может, у них просто нет заступов и лопат? - предположил, радостно щурясь, прибежавший на угловую башню Анаксипол, обращаясь к наблюдавшим с её макушки за скифскими работами двум хилиархам, четверым гекатонтархам и десятку лучников. - Во всяком случае, у нас теперь будет достаточно времени, чтобы расширить и углубить наши рвы и поднять валы!
  Молобар и Горгипп наблюдали за ходом работ по обе стороны стены с верхней башни. У её подножия стояла шестиконная царская кибитка, часом ранее прикатившая с юга. Поскольку ровно ничего интересного возле ворот не происходило, царевич Перисад упросил отца и дядю Гиликнида поехать посмотреть, что происходит у Меотиды. Оба Перисада, Гиликнид и Алким были сейчас вместе с Молобаром и Горгиппом наверху башни, с интересом наблюдая за воплощением хитроумного замысла нимфейского архитектора Анаксипола, который, по убеждению архистратега, наверняка принесёт Боспору победу в этой войне.
  - Теперь мы точно также можем поймать скифов в мышеловку в любом месте, где они попытаются прорваться, - сказал Молобар. И, помедлив, добавил: - Эту войну для нас выиграл один человек - архитектор Анаксипол из Нимфея. Поэтому после войны его надо вознаградить по достоинству.
  - Да, да, конечно, - согласился старший Перисад. - Вы вместе с Аполлонием и Деметрием подумайте, чем его наградить...
  - Нужно сделать его главным архитектором Пантикапея и поручить построить какой-нибудь дворец или храм на Акрополе! - тут же предложил младший Перисад.
  - Великолепная идея! - не преминул восхититься не по летам высоким умом царственного ребёнка Гиликнид.
  В сумерках скифы прекратили работу и уехали в свой кочевой табор, обозначенный дымами стадиях в двадцати к западу, где в Меотиду впадал ручей. Примерно тысяча скифов осталась на ночь близ стены охранять сделанное за день.
  Не стал мучить ночными работами подчинённых ему воинов и Анаксипол. Теперь это было ни к чему: он не сомневался, что успеет построить свою "мышеловку" быстрее, чем скифы пробьют стену.
  Вечером оба Перисада, Гиликнид и Молобар вернулись в лагерь у ворот с его отлаженным бытом. Старшим у Меотиды, куда переместилась почти вся боспорская пехота с палатками и всем обозным хозяйством, а также большинство живших при войске шлюх, которым любопытно было увидеть, как скифы попадут в приготовленный для них капкан, остался гиппарх Горгипп, весьма этим довольный.
  Ночью с Меотиды опять наползли косматые тучи, и заморосил дождь, не помешавший, впрочем, с рассветом продолжить работы по обе стороны стены с ещё большим старанием. Боспорские воины были теперь с избытком обеспечены шанцевым инструментом, и их работы под энергичным надзором Анаксипола быстро продвигались к концу. Скифы тоже довольно споро поднимали свою насыпь, поскольку боспорцы даже не пытались им хоть как-то мешать. К концу второго дня они довели свою насыпь под углом примерно в 30 градусов до подножья стены.
  Назавтра боспорцы ждали появления скифского тарана, а скорее всего, сразу двух - здесь и возле ворот. Но, к немалому их удивлению и недоумению, скифы и на третий день продолжили таскать к стене камни и землю. Скоро стало ясно, что они решили поднять свою насыпь аж до верха стены. Но зачем?
   Первым опомнился Анаксипол. Прибежав по гребню стены на верхнюю башню к Горгиппу, он заявил, что необходимо срочно перекрыть скифам возможность продвигаться по стене в сторону башен. Выслушав архитектора, гиппарх одобрительно кивнул и велел действовать.
  К полудню опытные каменщики, которых немало нашлось в боспорском войске, перегородили верх стены в тех местах, где к ней примыкали боковые рвы и валы, к тому времени уже полностью готовые и огороженные высоким частоколом из заострённых брёвен, каменными блоками на глиняном растворе, аккуратно снятыми с тыльного ограждения ближайших башен. Для верности Анаксипол устроил двойные перегородки: первую, высотой до верха мерлона, напротив рва, а вторую, чуть пониже, - в пяти локтях за первой; укрываясь за ней, боспорским воинам удобно будет протыкать копьями скифов, если те всё же попытаются перелезть через первую преграду.
  Ещё два дня скифы поднимали свою насыпь до верха стены, постепенно увеличив её крутизну до 40-45 градусов. К их удивлению, боспорцы не оказывали им никакого противодействия. На стене и за стеною не слышно было ни звука, лишь иногда доносилось лошадиное ржание. В окружении Палака, приезжавшего время от времени понаблюдать, как продвигается работа, многие высказывали предположение, что боспорское войско давно бежало за Ближнюю стену, оставив здесь лишь конных наблюдателей.
  И вот, под конец четвёртого дня упорной и слаженной работы, насыпь поднялась настолько, что носильщики земли смогли осторожно заглянуть между зубцами на ту сторону. То, что они там увидели, настолько их поразило, что они на некоторое время оцепенели, не веря своим глазам. Затем большинство кинулось со всех ног по крутому откосу к разъезжавшим внизу, подгоняя уставших за день земленосов, сотникам, а самые смелые рискнули вылезть на стену и, встав в полный рост между зубцами, удостоверились, что на стене никого нет, зато за нею... А за нею греки пристроили прямоугольником новую стену с глубоким рвом, высоким валом и острым частоколом.
  Услышав об этом, сотники погнали коней по недостроенной насыпи к стене и, убедившись, что земленосы сказали правду, поскакали доложить, почему вдруг прервались без команды насыпные работы, стоявшим на некотором удалении тысячникам. Впавшие в уныние тысячники послали гонца с недоброй вестью к царю Палаку.
  Палак и ужинавшие с ним в царском шатре вожди и советники были поражены этим известием, точно громом с ясного неба. Лигдамис тотчас вызвался поехать и взглянуть на новое боспорское укрепление своими глазами. С ним, прервав едва начатый ужин, ускакал Главк и ещё десятка полтора Палаковых друзей и преисполненных любопытства вождей. Вернувшись вскоре с сумрачными лицами в царский шатёр, они подтвердили, что все потраченные в последние дни усилия пропали даром.
  Стало окончательно ясно, что преодолеть Длинную стену не удастся. А ведь в последние два дня, после того как в таборе у Меотиды узнали о новой неудаче Марепсемиса под Феодосией, у Палака было такое радостное, приподнятое настроение! Он так был уверен, что скоро докажет всем своё превосходство над старшим братом! Теперь же оставалась лишь одна возможность вернуться с этой войны не опозоренным - любой ценой захватить Феодосию.
  Ночью охранявшие насыпь скифы незаметно убрались от Длинной стены. А утром, едва забрезжил рассвет, Палак увёл своё войско на запад.
  
  ГЛАВА 13
  
  Встреча старых товарищей - феодосийского номарха Лесподия и младшего брата басилевса Левкона - вышла на редкость трогательной. Сияя радостными улыбками, они съехались на небольшой площади, с которой одна из улиц вела к расположенному неподалёку дому Хрисалиска, другая - к южным воротам Акрополя, а центральная - плавно заворачивала направо к Малым воротам.
  - Радуйся, царевич! - воскликнул Лесподий дрогнувшим голосом ещё шагов за пять до скакавшего рысью навстречу Левкона (встретивший царевича на причале Лесподиев посланец отдал ему своего коня). - Скифы отступают! Одно твоё появление обратило их в бегство!
  - Радуйся, Лесподий, - отвечал Левкон, светясь довольной улыбкой.
  Съехавшись, старые друзья и свояки крепко обнялись и расцеловались. Глаза Лесподия наполнились радостными слезами.
  - Я приказал не мешать им - пусть уходят! - проглотив подступивший к горлу комок, сказал Лесподий, не сводя лучащихся счастьем и обожанием глаз с озарённого мягкой улыбкой лица царевича.
  - Ты прав - лишняя кровь нам ни к чему, - одобрил номарха Левкон.
  - Но как же ты вовремя подоспел! Ещё немного, и мы бы тут все полегли! - сиплый голос Лесподия дрожал от переполнявших его эмоций. Вдруг его изогнутые, как чёрные крылья чаек, брови удивлённо поползли под чеканный козырёк шлема. - А он как здесь оказался?!
  Левкон посмотрел через плечо на шагавшего с улыбкой в первом ряду приближающейся скорым шагом колонны Делиада.
  - Твой сын молодец, настоящий герой! - сказал с тёплой улыбкой Левкон. - После того как мы сожгли скифский таран у Длинной стены, он сам попросился со мной сюда, защищать родной город.
  Левкон тронул коня, чтобы не задерживать подходившую колонну. Лесподий поехал бок о бок с царевичем, чрезвычайно довольный мужественным поступком сына и похвалой царевича: похоже, война помогла Делиаду повзрослеть и превратила недавнего маменькиного сынка и безответственного гуляку в настоящего воина!
  Едва последние скифы покинули город и стену над воротами, феодосийцы кинулись торопливо заваливать камнями воротный створ. Проехав шагом с помрачневшими лицами залитый потоками загустевшей крови, заваленный с боков трупами перекрёсток, Левкон и Лесподий с двумя десятками телохранителей (один из них уступил коня Делиаду) спешились возле привратной башни. Резво взбежав на башню, Левкон, Лесподий и Делиад, вместе с встретившими их там с радостными улыбками Фадием и Никием, к счастью, живым и невредимым, успели увидеть лишь хвост скифского войска, заворачивавшего за Деметриной горой за стену. Может, дважды обломав зубы о феодосийские стены, варвары и вовсе уберутся зализывать раны в свои степи? На всякий случай феодосийцы сожгли брошенный под стеною справа от ворот скифский таран и втянули в город шесть приставленных к стене штурмовых лестниц.
  Осматривая с башни прилегающие к Малым воротам кварталы, Лесподий рассказал Левкону о разыгравшемся здесь недавно сражении, об ожесточённости которого свидетельствовали многочисленные кровавые потёки на вымостке улиц и стенах домов и горы трупов на двух ближайших перекрёстках. Количество убитых врагов, павших и раненых феодосийцев ещё предстояло подсчитать.
  Внимательно выслушав номарха, Левкон сказал, что сам Александр Великий в сложившихся обстоятельствах не смог бы действовать лучше. Лесподий зарделся от удовольствия: похвала царевича была для него, как целительный бальзам на саднящие раны.
  Затем Левкон по просьбе Лесподия коротко рассказал о последнем бое у ворот Длинной стены, закончившимся сожжением скифского тарана (о котором он узнал из полученного перед отплытием из Киммерика письма Молобара), и высказал сожаление, что столь некстати разыгравшийся шторм задержал его отплытие на целых три дня, из-за чего сегодня погибло столько феодосийцев. Лесподий ответил, что, видно, такова была воля богов, и тут уж ничего не поделаешь. Хорошо зная Левкона, он уверен, что тот сделал всё, что было в его силах, и заслужил от феодосийцев золотой венок спасителя Феодосии.
  - Давай сперва дождёмся окончания войны, - ответил польщённый Левкон, подумав, что не зря он заставил своих воинов, несмотря на попутный ветер в парусах, надрывать жилы на вёслах - будто чувствовал, что дорога будет каждая минута!
  Двинувшись с Лесподием по стене вслед за скифами к Большим воротам, Левкон сказал, что пять тысяч восточнобоспорских гоплитов, стоявших колоннами на пяти параллельных улицах в ожидании дальнейших распоряжений, желательно разместить в прилегающих к внешней стене домах по всей её длине, чтобы они при первой тревоге оказались на стене. А ещё надо накормить их с дороги, ведь флот отплыл из Киммерика, едва забрезжил рассвет. Лесподий поручил следовавшим за ними Фадию и Никию немедля заняться размещением и кормёжкой Левконовых воинов.
  Тем временем улицы Феодосии заполнились тысячами высыпавших из храмов и домов женщин, детей и опирающихся на посохи и клюки немощных стариков и старух. Все со слезами радости обнимали и целовали друг друга и своих спасителей - восточнобоспорских гоплитов, не меньше феодосийцев радовавшихся тому, что им не пришлось участвовать в кровопролитных боях с варварами на городских улицах, об ожесточении которых столь наглядно и страшно свидетельствовало месиво из людских и конских тел на перекрёстках и стоны десятков раненых в ближайших переулках. Феодосийцы, которым повезло остаться целыми и невредимыми, сложив под стенами домов щиты и копья, принялись растаскивать эти кровавые завалы в поисках раненых и убитых товарищей. Иногда попадавшихся тяжелораненых скифов (раненые легко все бежали из города) и не успевших околеть лошадей они милосердно добивали: кому нужны безрукие и безногие рабы?
  Помимо двух перекрёстков, особо страшное зрелище представляла поперечная улица между ними, где, оказавшись в западне, полегли в неравной схватке со скифами почти четыре сотни феодосийцев. Теперь те и другие лежали там вперемешку - с выпученными остекленевшими глазами, оскаленными ртами, подчас вцепившись скрюченными пальцами противнику в горло.
  Убитых феодосийцев, многих из которых скифы по своему варварскому обычаю успели обезобразить, срезав с головы кусок кожи с волосами в доказательство своей воинской добрести, аккуратно складывали головами к стене по одну сторону улицы, чтобы их опознали и унесли домой для оплакивания и прощания их родные. Ободранные донага тела варваров сваливали по другую. Пробитые копьями и мечами, залитые загустевшей кровью доспехи скифов, их оружие в дорогой оправе, богато отделанные пояса, башлыки, скифики, штаны, пропахшие грязью и потом исподние рубахи, расшитые красочными узорами даже у простых воинов, великолепная, украшенная золотыми, серебряными и бронзовыми бляшками, налобниками, нащёчниками, нагрудниками сбруя их коней, отороченные витой бахромой с пушистыми кистями цветастые чепраки и войлочные потники - всё становилось законной добычей победителей.
  В одном месте, в нескольких шагах друг от друга, под телами своих и чужих воинов, нашли двух знатных, судя по богатству оружия, поясов, одежд и золотых обручах на шеях, скифских юношей. У одного из них застёжка ошейника оказалась погнута ударом меча по затылку и к тому ж залита густой липкой кровью и никак не хотела открываться. Тогда один из раздевавших его воинов вынул меч, несколькими неловкими ударами отрубил юному скифу голову и завладел, наконец, драгоценным ошейником.
  Если с павшими лошадьми всё было ясно: их шкуры отдадут шорникам и кожевникам, а мясо пойдёт на прокорм прибывшего с царевичем Левконом войска, то, после того как все тела были разделены, и перевязанных врачами раненых феодосийцев, а также тех, кому врачи уже не нужны, их друзья, соседи и охваченные горем родственники погрузили на подъехавшие телеги и развезли по домам, встал вопрос, что делать с телами пяти с лишним сотен убитых скифов. Самое простое, что пришло в голову - сбросить их со стены, чтобы скифы их забрали, вывезли в степь и захоронили. (К этому времени уже было известно, что надежды, что скифы, осознав своё бессилие, уберутся прочь, не оправдались: они лишь переместились все в северо-западную часть хоры.) Кто-то предложил отдать скифам их убитых лишь после того, как они позволят захоронить в некрополе за Малыми воротами павших феодосийцев, но эту идею сразу отвергли: доверять клятвам варваров было слишком рискованно. У гекатонтарха Трифона (в мирной жизни - богатого винодела) возникло иное опасение: что скифы, увидев своих раздетых донага сородичей, к тому же обезображенных падением с высокой стены, ожесточатся и в отместку обратят в пепел нашу хору со всеми усадьбами, садами и виноградниками. Трифон предложил более лёгкий способ: отвезти убитых скифов в порт и сбросить с западного мола в море - волны сами вынесут их на берег, где их и подберут их сородичи.
  
  После отступления из почти уже захваченной Феодосии и размещения поредевшего войска в усадьбах напротив западной стены, четверо вождей и тысячник Камбис (на сей раз основные потери понесли именно его сайи) явились без зова к Марепсемису и Эминаку, чтобы обсудить, что делать дальше.
  После прибытия к феодосийцам морем крупного подкрепления, стало ясно, что с наличными силами город не взять. Эминак в сердцах предложил спалить тут всё до последнего деревца и уйти на соединение с главным войском. Марепсемис отрицательно покрутил головой - возвращаться в подчинение Палаку ему никак не хотелось. К тому же уйти от Феодосии без приказа означало покрыть себя позором - это хорошо понимали и вожди.
  Камбис сказал, что нужно послать к царю гонца с вестью о случившемся, а там пусть Палак решает уходить им или продолжать осаду. Марепсемис не возражал, и Камбис вышел во двор, чтобы дать наставления гонцу, а вождь хабов Госон предложил послать гонца ещё и к феодосийцам с просьбой отдать для захоронения наших павших воинов. Марепсемис, сурово насупившись, ответил, что он не станет унижаться перед врагом: просить может только побеждённый, а он себя побеждённым не считает. Эминак поддержал старшего брата, добавив, что скоро греки и без наших просьб сбросят тела наших воинов со стены - ведь не съедят же они их! Потерявшим сегодня сыновей Госону и Скилаку оставалось только согласиться и набраться терпения.
  Несколько часов спустя примчавшиеся с берега дозорные всполошили табор известием, что греки сбрасывают тела с мола в море. Вожди, царевичи и все воины, кто на конях, кто на своих двоих, устремились на западный берег залива. На удалении в два-три стадия греки (а судя по непритязательной куцей одежде, это были, скорее, рабы), снимали с выстроившихся цепочкой на ограждающем гавань с северо-западной стороны длинном молу телег раздетые догола трупы и, раскачав за руки и ноги, швыряли в зеленоватые волны.
  К счастью, ветер дул по-прежнему с восхода. Ближе к вечеру накатывавшие с моря водяные валы стали приносить к усеянному замшелыми валунами низкому берегу изувеченные ужасными ранами тела. У одних были пробиты насквозь копьями туловища, у других - подрублена шея, перерезано горло, у третьих - разбита или продырявлена голова, рассечено лицо. У некоторых головы вообще не было, у иных отсутствовала рука или нога. Отрубленные головы, руки и ноги плыли среди тел сами по себе и постепенно выбрасывались на покрытую ракушками, кучами гниющих тёмно-зелёных водорослей, слизистыми сгустками мёртвых медуз и грязно-серыми клочьями морской пены прибрежную гальку. Пешие воины укладывали принесенные морем тела рядком на берегу, где родичи и друзья погибших разыскивали и забрали своих. Многие всадники, заехав по конское брюхо в холодное море, подтягивали к берегу плывущие от мола тела, не дожидаясь, пока это сделают медлительные волны.
  Сотни восточнобоспорских воинов, заменившие не стенах отправившихся оплакивать и провожать в царство Аида павших сограждан феодосийцев, молча наблюдали с приморской башни и тянущейся от неё к Большим воротам стены за скорбной работой скифов. На грубый прикид тех собралось в этот закатный час на берегу не больше десяти тысяч. Но, возможно, там были только сородичи погибших.
  Среди вынесенных на берег тел вождь Госон скоро обнаружил двух племянников - Тереса и Агаста. Сына Фарзоя удалось отыскать уже ночью, при свете факелов - волны прибили его к берегу в числе последних. Старший брат Скопасис опознал его среди обезглавленных тел лишь по татуировкам да большому родимому пятну слева на животе. Голову Фарзоя так и не прибило к берегу; вероятно, она была расколота, наполнилась морской водой и пошла ко дну.
  Ни в этот вечер, ни ночью, ни утром, ни в последующие дни вождь Скилак, его родичи и слуги так и не обнаружили среди принесенных морем и опознанных соплеменников Савмака. Желая хоть немного подбодрить и утешить закаменевшего от горя старшего брата, Октамасад первым высказал вслух то, о чём Скилак боялся подумать: раз Савмака не оказалось среди убитых, значит, он остался жив и находится в плену.
  
  Проводив после захода солнца к месту временного захоронения у приморской стены, на краю Хрисалискова сада (это была единственная в городе свободная от застройки земля, не считая священных насаждений возле храмов), павших товарищей, феодосийские мужчины смогли впервые за прошедшие с начала войны 11 дней провести ночь без страха в собственных домах, в тёплых супружеских постелях. Поскольку скифы вели себя тихо и, судя по всему, больше не испытывали желания идти на приступ, утром Левкон и Лесподий посчитали, что феодосийцам пока нечего делать на стенах, и они могут вернуться к обычным мирным трудам, держа, правда, доспехи и оружие под рукой, чтобы при первой тревоге оказаться на стенах плечом к плечу с Левконовыми воинами.
  Сына Делиада Лесподий назначил гекатонтархом вместо умершего ночью от тяжкой раны Феофила, а поскольку его сотня была тут же распущена по домам, то Делиад с десятью своими соматофилаками остался, как и прежде, в отряде телохранителей царевича Левкона. В первый же вечер Делиад осторожно проверил в дедовом саду свой тайник и утром сообщил Ламаху, что всё в порядке - их золото на месте.
  Три дня спустя весь город был поднят на ноги и высыпал на крепостные стены и портовые пристани, с растущей тревогой и испугом глядя на спускавшееся с севера к заливу нескончаемое скифское войско. Левкон, наблюдавший эту внушающую страх картину вместе с неразлучным с ним все эти дни Лесподием, Делиадом, Фадием, Никием и Мосхионом с правофланговой башни Больших ворот, воскликнул бодрым, довольным голосом, услышанным сотнями мрачно притихших на стенах воинов:
  - Поздравляю, номарх! Раз Палак ведёт свое войско сюда, значит, возле Длинной стены у него ничего не вышло - наши отбились! А раз не вышло там, то не выйдет и здесь: феодосийские стены и выше и мощнее Длинной стены!
  - Не призвать ли на стены феодосийцев? - тихо спросил Лесподий.
  - Пока рано, - ответил Левкон. - У скифских лошадей нет крыльев. Если Палак решится на ещё один штурм, ему понадобится время, чтобы изготовить штурмовые лестницы, тараны или придумать что-то новое.
  
  Дни становились всё короче, а изредка появлявшееся на пропитанном влагой небе солнце - всё холоднее. До самого короткого в году дня, когда златоликий Гойтосир пересядет на молодого коня и начнёт взбираться на хрустальную небесную гору с каждым разом всё выше и выше, оставалось около двух месяцев, и ещё столько же до настоящего весеннего тепла и первой зелёной травы.
  Уходя на запад, Палак оставил у Длинной стены наблюдать за воротами дозорную сотню, в слабой надежде, что боспорское войско решится выйти из своего укрытия. Но нет - греки не рискнули выслать вслед за его войском даже дозорных.
  Въехав рано наступившим в эту предзимнюю пору вечером на феодосийскую хору, Палак не стал ставить шатёр, а обосновался в более комфортных условиях под черепичной крышей одной из греческих усадеб. Пока готовился ужин, Лигдамис рассказал явившимся к царю старшим братьям и воевавшим под их началом вождям, почему пришлось уйти от Длинной стены. Марепсемис в ответ угрюмо поведал Палаку и прибывшим с ним вождям о ходе недавнего штурма, который, если бы не прибывшая в последний момент к феодосийцам по морю подмога, непременно бы закончился взятием города.
  - Город уже был у меня в руках, эх! - с горечью воскликнул Марепсемис, ударив с досадой себя кулаком по колену.
  А так пришлось отступить, потеряв только убитыми три с лишним сотни сайев Камбиса и по сотне хабов и напитов, в числе которых оказались и младшие сыновья вождей Госона и Скилака Фарзой и Савмак, первыми поднявшиеся на феодосийскую стену.
  - Вот как! - удивился Палак. - Юный Савмак погиб... как жалко...
  Царь обратил полный сочувствия взгляд на сидевших сбоку с угрюмыми лицами и опущенными долу очами вождей напитов и хабов.
  - Славный был юноша, подавал большие надежды... Да и сын Госона был ему под стать... Жаль...
  На другое утро Палак с братьями, советниками и всеми вождями отправился осматривать город. Не опасаясь вражеских стрел (греки вели себя смирно, как бы намекая: "Не трогайте нас, и мы вас не тронем!"), они выехали по крутому склону на нижнюю "ступень" Деметриной горы, увенчанную храмом Геры. Отсюда лежащая в сотне шагов Феодосия и вся хора просматривались, словно выложенная на полу мозаичная картина.
  Палак долго молча разглядывал город, пытаясь понять, как же расколоть его каменную скорлупу. Ясно, что ломиться в ворота бессмысленно - все они надёжно завалены камнями. Разбивать стену таранами? Сколько дней на это уйдёт?.. Ну почему он не послушался тогда Лигдамиса?! Сейчас Феодосия была бы в его руках!
  "Может, все же вызвать сюда старика Посидея?.. Нет, он предложит мириться... Хорошо бы мне во сне явился Арий или Папай, как Иданфирсу, и подсказал, как захватить Феодосию".
  Развернув вполоборота коня, Палак скользнул мрачным взглядом по унылым лицам сбившихся в кучу за его спиной под каменной оградой храма вождей и советников.
  - Ну, что скажете, вожди? Как нам расколоть этот греческий орех?
  Вопрос царя повис в воздухе. В ответ никто не проронил ни слова, только кони, мотая головами, позвякивали удилами.
  - Не знаете?
  - Да мы уже всё перепробовали! - прервал молчание Эминак. - И лестницы, и тараны...
  - И насыпь, - подсказал негромко Лигдамис.
  - Защищать свои стены греки умеют, как никто, - нашёл оправдание неудачам вождь ситархов Агафирс.
  - Вот я и подумал, - возвысил голос Эминак, - может, спалим тут всё, - он обвёл зажатой в руке плетью окружающие город усадьбы, - да и отправимся по домам. Думаю, это будет достаточной карой боспорским собакам за обиду нашему отцу!
  Тут, наконец, дозволили себе разомкнуть уста тысячники и вожди, многие из которых уже два месяца не видели свои семьи. Все они согласились с Эминаком, что сидеть здесь дальше и глядеть на неприступные стены незачем, что коням тут уже нечего есть, и пора уходить.
  Палаку и самому не меньше других хотелось скорее вернуться к жёнам и детям. В глубине души он уже жалел, что сгоряча затеял эту войну, не принесшую ему ни славы, ни добычи. Боспорское войско оказалось сильнее, чем он думал. Нужно было взять с Перисада выкуп, как советовал Посидей...
  Выждав с минуту, Палак сказал, что будет думать до завтра. Если до утра боги не надоумят его, как завладеть Феодосией, он поступит так, как советует Эминак и желают вожди.
  Подъезжая незадолго до полудня с друзьями к воротам усадьбы, ставшей его временным пристанищем на хоре Феодосии, Палак велел двоим из них скакать на пастбище за камышовым болотом, где паслись сопровождавшие и кормившие войско в походе царские отары и стада, отобрать и пригнать сюда десяток самых упитанных молодых бычков и столько же коней.
  Через минуту в примыкающем к усадьбе саду застучала сотня секир в руках Палаковых телохранителей. К тому времени, когда подгоняемые посланцами Палака пастухи пригнали во двор усадьбы два десятка отборных быков и коней, воины сложили на пустой бахче за вырубленным под корень садом внушительных размеров кострище. Наверху кострища длиной в пятнадцать шагов, шириной в семь и высотой в рост человека постелили помост из выломанных в окрестных усадьбах воротных створок, калиток и дверей. На одном из торцов был устроен пологий выход на помост.
  Палак, сменивший боевой доспех на золотые царские одежды и священную тиару, вышел в сопровождении Иненсимея и молодых друзей из дома и неспешно прошествовал вслед за несущим бунчук Тинкасом через опустошенный сад к кострищу, вокруг которого уже толпилось в ожидании торжественной церемонии почти всё войско. Сопровождавшие войско жрецы стали подводить к царю предназначенных в жертву Папаю быков, рога которых украшали сплетённые из жёлтых осенних цветов венки. Посыпав им темя щепотками муки и соли и полив вином из золотой чаши, Палак затягивал на их выях удавку, громко прося владыку Неба ниспослать ему в обмен на этот дар добрый совет. После того как жертва переставала дышать и трепыхаться, мускулистые телохранители царя подхватывали её за рога, ноги и хвост и втаскивали на кострище. Следом за быками Палак принёс точно также десяток добрых коней в жертву Арию.
  Когда всё стадо оказалось на помосте, готовое к путешествию на Небо, Палак взял из рук старшего жреца смоляной факел и пошёл вокруг кострища, поджигая уложенные внизу тонкие, смазанные жиром ветки. Сырые дрова густо дымили и долго не хотели разгораться. Но мало-помалу раздуваемый струившимся с запада, от Столовой горы, ветерком огонь взял верх над влагой. По всей округе разнёсся щекочущий ноздри запах палёной шерсти и жареного мяса, слышимый, наверное, и за тысячу шагов в Феодосии. Через час жертвенные кони и быки перелетели с дымом на небесное пастбище, оставив на земле среди рдеющих в золе головешек лишь обугленные кости.
  - Палак думает, что Папай надоумит его, как одолеть боспорцев, - сказал с ухмылкой Марепсемис, возвращаясь вместе с братом Эминаком и сыновьями в свою усадьбу.
  - Как когда-то научил Иданфирса победить персов! - тотчас понял, на что намекает отец, средний сын Сурнак.
  - Да. Только двадцать бычков и коней - это как-то бедновато. Иданфирс-то подарил Папаю вдесятеро больше! - напомнил с издёвкой Марепсемис, и все пятеро ехидно засмеялись.
  Но Марепсемис недооценил хитрость младшего брата. Задумав, по примеру Иданфирса, эту жертву, Палак про себя решил, что даже если, вопреки чаяниям, никто из небожителей так и не явится ему этой ночью с мудрым советом, он завтра объявит, что разговаривал во сне со Скилуром, и отец сказал ему, что доволен совершившейся местью за нанесенную ему боспорцами обиду. Это будет достойный для него выход из теперешней тупиковой ситуации...
  Когда пламя жертвенного костра стало затухать, Палак вернулся в дом и опять сменил с помощью двух молодых слуг, прислуживавших ему с детства (оба, как и писец Симах, были его незаконнорожденными братьями), золотую царскую одежду, обувь и тиару на более лёгкую и привычную домашнюю. Бережно свернув парадное царское облачение, слуги вынесли его во двор и спрятали под замок в обитом позолоченной бронзой дубовом сундуке, скрытом вместе со свёрнутым шатром и прочими царскими вещами в одной из стоявших там кибиток.
  Как всегда, куда бы ни направился царь, за ним, как табун за вожаком, всюду следовал гурт его друзей, выполнявших его поручения и развлекавших его своими разговорами. Пока царь переодевался, Дионисий, Главк и Симах о чём-то шептались у дальней стены. После того как слуга надел на царские стопы утеплённые бобровым мехом скифики и завязал над щиколотками ремешки, они, напустив на себя таинственный вид, попросили о разговоре наедине.
  - Вы что придумали как завладеть Феодосией? - спросил полушутя Палак, немного удивлённый высказанной устами Главка просьбой, ведь обычно его друзья и советники делились своими мыслями в открытую. - Ну, пойдём...
  Позвав с собой Иненсимея, без совета с которым он не принимал важных решений, царь направился в левое крыло дома, где в одной из комнат была устроена царская спальня, освещённая через небольшое квадратное окно, открывающее вид на несуществующий теперь сад, за которым всё ещё вихрились, уплывая в сторону Феодосии, сизые дымные струи над прогоревшими остатками жертвенного костра. Несмотря на то, что ветер дул в другую сторону, в комнате стоял сильный приторный запах горелого мяса.
  - Надеюсь, Папаю и Арию придутся по вкусу мои дары, и завтра я буду знать, что мне делать дальше, - сказал Палак, устало плюхнувшись задом на расстеленную под окном поверх кипы овчин белую медвежью шкуру.
  - Садитесь. - Палак бросил с ложа вошедшим с ним в комнату советникам четыре подушки. - Ну, так что вы такое хотите мне сказать, чего не должны слышать уши остальных моих друзей?
  Вздохнув, Дионисий достал из висевшей на левом боку рядом с горитом обтянутой чёрной кожей деревянной тубы намотанный на красный деревянный сердечник папирусный свиток.
  - Как хранитель царских богатств, я должен прежде всего думать о том, как их пополнить. Здесь, - Дионисий поднял свиток к правому виску, - я записал все расходы, понесенные царём за пятнадцать дней войны.
  Дионисий отмотал верхнюю часть свитка и, ещё раз грустно вздохнув, зачитал количество съеденного за это время войском скота, зерна, круп, соли, сыра, лука, чеснока, выпитого бузата, пива и вина. И это - не считая огромных затрат на угощение войска и народа в предыдущие дни!
  Дионисий смотал папирус, бросил его в свой "колчан" и вынул оттуда другой свиток, с окрашенным в золотой цвет сердечником.
  - А этот свиток предназначен для учёта захваченных на войне пленников, скота и прочей добычи. И здесь, - Дионисий раскрутил и показал царю и остальным начало свитка, - до сих пор нет ни одной записи.
  - Наша добыча лежит за стенами Феодосии, - сказал Иненсимей. - Вопрос в том, как её взять.
  Аккуратно свернув свиток, Дионисий бросил его в тубу, закрыл плотно подогнанной водонепроницаемой крышкой и застегнул продетой в кожаное ушко крошечной серебряной пантерой.
  - Есть один способ.
  - Какой? - живо спросил Палак, подавшись от стены на край ложа и впившись в Дионисия вспыхнувшими надеждой глазами.
  - Конечно, если сжечь дотла всю феодосийскую хору, как предлагает царевич Эминак, зрелище выйдет впечатляющее, - молвил задумчиво Дионисий. - Этим мы нанесём феодосийцам жестокий урон. Только ведь для нас от этого не будет ровно никакой пользы. Что наши воины подумают о своём царе, вернувшись домой с войны без всякой добычи?
  - Дионисий предлагает взять с феодосийцев выкуп за то, что мы не станем жечь их усадьбы! - выпалил Главк самую суть, не вытерпев блужданий старшего брата долгими окольными путями.
  - А-а, - разочарованно протянул Палак, опять откинулся спиной на подушки, заложил руки за голову и уставился в потолок.
  - Лучше получить хоть что-то, чем уйти ни с чем, - поспешил разъяснить свою мысль Дионисий. - Уверен, феодосийцы с тяжёлым сердцем глядели на сегодняшний пожар, и мы выбьем с них хорошую цену за то, чтобы их усадьбы, сады и виноградники не обратились в пепел!
  - Сколько, ты думаешь, они могут заплатить? - не меняя положения, поинтересовался Палак.
  - Полагаю... - Дионисий ненадолго задумался, - талант золота они дадут. Это с лихвой покроет все наши расходы.
  - Надо потребовать два, а то и все три таланта, - предложил Иненсимей. - Вдруг согласятся?
  - А ещё два-три таланта можно вытребовать с Перисада за то, что мы дадим ему мир и вернём захваченные нами земли сатавкам, - подсказал Симах.
  - Точно! - обрадовано ударил себя ладонью по согнутому колену Главк.
  - А нужно ли нам возвращать завоёванные земли? - повернув голову, усомнился Палак. - Хору феодосийцам я, так и быть, верну, а нашей границей с Боспором отныне будет Длинная стена.
  - Но без этих земель боспорцы вряд ли согласятся на мир, - предположил Симах.
  - Тем лучше! Значит, будем воевать, пока Перисад не запросит мира! - воинственно воскликнул Палак.
  - Новые бесконечные расходы и никакой добычи, - вздохнул Дионисий. - А торговля с Боспором приносила нам немалый доход.
  - Да, Палак. Вожди и воины не хотят торчать под этими проклятыми стенами всю зиму, - веско поддержал казначея Иненсимей. - Я считаю - лучше взять золото и помириться. Чтоб всё было, как при Скилуре.
  - Ладно, - с неохотой уступил уговорам Палак. - Но только... я не буду первым просить мира. Мир всегда выпрашивает побеждённый!
  - Верно! Если мы первыми заговорим о мире - это сразу собьёт его цену, - тотчас согласился с царём Дионисий.
  - Поэтому мы с Симахом предлагаем ещё раз воспользоваться придумкой Марепсемиса - запустить в Феодосию стрелу с тайным посланием, якобы от кого-то из неапольских греков, - торопливо заговорил Главк. - Симах напишет кровью на лоскутке рубахи (чтоб было, как и в тот раз), что Палак собирается сжечь дотла всю хору...
  - И разрушить стену у реки, - добавил, привстав с подушек, Палак.
  - ...а в конце посоветует просить у Палака мира, - закончил послание Главк. - И если завтра феодосийцы не пришлют к нам переговорщиков, вечером начнём жечь усадьбы.
  - Тайную стрелу нельзя посылать средь бела дня, а ночью феодосийцы могут её не заметить, или она упадёт куда-нибудь на крышу, - возразил Дионисий. - Нужно поступить проще: как стемнеет, я пошлю к городской стене одного из моих писарей и велю ему сообщить феодосийцам о наших планах.
  - Хорошо, так и сделаем, - согласился Палак.
  
  После ужина в тесном семейном кругу Левкон, Лесподий, Мелиада, Делиад и Хрисалиск, пожелав друг другу спокойной ночи, разошлись по своим комнатам. В первый же вечер по приезде в Феодосию Левкон отказался от роскошных покоев в царском дворце на Акрополе, поселившись со своим рабом Дидимом в одной из гостевых комнат Хрисалисковой усадьбы - поближе к выходу.
  Как гостеприимный хозяин, Лесподий не мог не предложить старому другу на ночь пару рабынь, чтобы согревали горячими телами его холодную постель. Левкон с улыбкой ответил, что с него довольно будет его шерстяного плаща и жаровни. Тогда Лесподий попросил дозволения поставить напротив ложа царевича ещё один топчан, чтобы ночевать с ним в одной комнате. Лукаво улыбаясь, царевич ответил, что он будет только рад такому соседу, вот только как на это посмотрит Мелиада? Лесподий небрежно отмахнулся: когда враг стоит под городом, номарх и вправду должен ночевать поближе к воротам. А сам подумал: знает ли Левкон, что он уже давно не испытывает влечения к чрезмерно располневшей супруге и забыл, когда в последний раз посещал её спальню, предпочитая стройные тела молодых гладкокожих рабынь?
  Лёжа под толстыми шерстяными плащами, Лесподий и Левкон, чтобы отвлечь друг друга от похотливых мыслей о женских прелестях, разговаривали при свете горевшего на столике между их изголовьями тусклого ночника о войне.
  - Как думаешь, решатся скифы ещё на один штурм? - спросил Лесподий вечером того дня, когда весь город кинулся на стены, заслышав донёсшийся с хоры стук скифских топоров. (К счастью, тревога пока оказалась ложной: скоро над крышами усадеб на северо-западе взвились высоко в небо языки пламени, и Феодосию накрыло дымом и смрадным запахом жертвенного мяса - варварам зачем-то вздумалось обратить в дым и пепел целый гурт скота.)
  - Думаю, что нет, - помедлив, ответил Левкон. - Полагаю, Палак уже понял, что наши стены ему не по зубам, и думает, как ему закончить эту войну.
  - Зачем же он привёл сюда всё своё войско? Думаю, он не захочет начинать своё царствование с поражения и попытается любой ценой заполучить Феодосию.
  - Видит око, да зуб неймёт.
  - А что, если он попытается взять нас измором и простоит тут всю зиму?
  - Взять измором приморский город без флота нельзя. Палак это понимает не хуже нас с тобой. Думаю, ещё два-три дня, и он уйдёт.
  - Дай-то боги, - вздохнул Лесподий.
  Скоро из угла Лесподия послышалось прерывистое похрапывание.
  - Только где теперь будет происходить наша граница со Скифией? Вот вопрос... - чуть слышно произнёс Левкон, смежая отяжелевшие веки; через минуту, с последним воспоминанием о соблазнительно простёршейся перед ним на атласном домашнем ложе нагой Афродите с лицом Гереи, погрузился в сладкие объятия Морфея и он...
  В дверь комнаты осторожно постучали. Вмиг очнувшись от тревожного сна, Левкон и Лесподий вскинули над подушками головы и схватились за лежавшие на столике мечи, едва не потушив затрепетавший на тонком фитиле огонёк светильника. Тотчас оборвал храп и приподнялся на своём тюфяке в правом от двери углу Левконов слуга Дидим. Но в следующую секунду Левкон и Лесподий убрали руки от мечей, услышав тихий голос Никия:
  - Царевич, номарх... срочные вести.
  Откинув плащи, Левкон и Лесподий сели на постелях, опустив босые ступни на расстеленную между топчанами бурую медвежью шкуру.
  - Входи, - дозволил Лесподий.
  Слегка приоткрыв дверь, Никий доложил, что с ним вестник от Малых ворот.
  - Входите оба.
  Вошедший вслед за Никием низкорослый широкоплечий воин в круглом стальном шлеме с коротким щетинистым гребнем назвался Архипом, сыном Хрисиппа, пентаконтархом гермонасской сотни, которая в эту ночь охраняет участок стены возле Малых ворот. То и дело перескакивая любопытным взглядом с хладнокровно-внимательного лица царевича Левкона на встревоженное лицо здешнего номарха, он негромко доложил, что некоторое время назад их дозорных неожиданно кто-то вполголоса окликнул по-эллински из темноты с той стороны.
  - Говоривший назвался эллином из скифского Неаполя, грамматом царского казначея Дионисия, старшего сына Посидея. От имени своего господина он сообщил, что Палак приказал завтра начать рушить стену над Истрианой, а после того как она будет снесена, скифы сожгут дотла всю хору, вырубят все сады и виноградники и после этого отправятся домой. Если хотите спасти свою хору от уничтожения, Дионисий советует вступить с Палаком в мирные переговоры и обещает своё содействие... Это всё.
  - Хорошо, Архип. Возвращайся на свой пост, - отпустил гермонасца Левкон и, когда тот, чётко по-военному развернувшись, заслонил широкой спиной залитый лунным светом дверной проём, добавил: - Передай своим, что через два-три дня войне конец. Скоро отправимся по домам.
  - Слушаюсь, царевич! Разошлём эту радостную весть по цепочке по всей стене, - оглянувшись с порога, ощерил крупнозубый рот в лошадиной улыбке гермонасец.
  - Ну, что я тебе говорил! - наклонившись, Левкон радостно хлопнул Лесподия ладонью по волосатому колену. - Палак созрел для переговоров, но хочет, чтобы в роли просителей мира выступили мы.
  - Ну да! Ведь мира просит всегда проигравший.
  - И он не оставляет нам выбора: ради спасения хоры придётся пойти на это. Понятно также, что за это придётся хорошо заплатить. Нужно будет утром обсудить с Хрисалиском и демиургами, какую цену феодосийцы способны и готовы заплатить за свою хору. А пока давай спать.
  
  Восход невидимого за клубившимися над вспаханным глубокими тёмными бороздами свинцовым морем облаками дневного светила застал Левкона и Лесподия на одной из башен у Больших ворот. Поскольку скифы все попрятались в усадьбах, и туда до них со стены было не докричаться, кто-то должен был отправиться к ним с зелёной ветвью мира и пригласить царя Палака к Большим воротам на переговоры. Вызвался Никий. Лесподию не хотелось рисковать своим любимцем, но Левкон высказал уверенность, что тому ничто не угрожает - пусть идёт смело!
  Отдав пояс с мечом и кинжалом, щит и украшенный изящной чеканкой и высоким щетинистым гребнем бронзовый шлем на сохранение телохранителям номарха, Никий вооружился мохнатой можжевеловой веткой, срезанной ради благого дела возле ближайшего храма. Товарищи обвязали его под мышками верёвкой и аккуратно спустили со стены над воротами на дорогу. Сотни пар глаз с напряжённым вниманием глядели, как он, положив на счастье к подножью гермы серебряную монету, помахивая над чернокудрой головой зелёной веткой, уходит спокойным шагом в сторону ближайших клеров.
  В тревожном ожидании минул добрый час. Наконец теснившиеся на западной стене воины увидели, как из клеров на открытое пространство выехал десяток всадников и неспешно порысил к Большим воротам. По непокрытой черноволосой голове среди шатровидных чешуйчатых башлыков и лежащей на плече зелёной ветке, в одном из них тотчас узнали Никия. Стоящий на башне рядом с Лесподием, Левконом и Мосхионом Фадий беззвучно зашептал благодарственную молитву богам.
  Когда всадники подъехали ближе, Левкон узнал скакавшего впереди Главка, младшего сына Посидея, недавно привозившего в Пантикапей объявление войны. Похоже, что теперь именно ему Палак поручил найти дорогу к миру.
  Остановив коня шагов за двадцать от ворот, Главк быстро пробежал глазами по лицам греков, настороженно глядевших на скифов из-за зубчатой ограды башен и стен, без труда отыскав на левой башне по белому конскому хвосту и пучку алых страусиных перьев над золочёными командирскими шлемами боспорского царевича и феодосийского номарха. Обнажив в широкой улыбке белые зубы, Главк приветно помахал левой рукой:
  - Хайре, царевич! Хайре, номарх! Рад вас видеть в добром здравии!
  - И тебе, Главк, пусть мойры отмерят сто лет жизни, - любезно ответил за обоих Левкон.
  - Ваш посланец сказал, что вы хотите просить у царя Палака мира?
  - Да, это так.
  - В таком случае повелитель скифов Палак - да продлится его земная жизнь и могущество тысячу лет! - приглашает вас обоих к себе в гости. Мой господин считает неудобным договариваться о мире, стоя с задранной головой перед закрытыми воротами и крича во весь голос, как торгаши на агоре. В залог вашей безопасности Палак, помимо своего царского слова, готов отправить в Феодосию на время переговоров своих старших братьев - царевичей Марепсемиса и Эминака. Ну, что скажете?
  Отступив от проёма за мерлон, Левкон тихо сказал Лесподию:
  - Вдвоём идти нельзя. Нельзя обезглавить войско даже на час.
  Номарх согласно кивнул:
  - Ты прав - пойду я один.
  Левкон покачал головой:
  - Нет, Лесподий, пойду я. Моё слово имеет для Палака больший вес. К тому же я хочу договориться о мире не только для Феодосии, но и для всего Боспора.
  - Но мы не можем рисковать твоей головой! - горячо возразил Лесподий.
  - За мою голову не беспокойся, с ней ничего не случится, - ответил царевич с мягкой улыбкой. - И не забывай, что перед войной Палак требовал как раз твоей головы. И на этом всё - спор окончен! - решительно пресёк Левкон дальнейшие возражения.
  Вновь показавшись между мерлонами, Левкон сообщил о принятом решении.
  - Хорошо, - согласился Главк. - Тогда Палак пришлёт сюда одного Марепсемиса. Только я не думаю, что Марепсемис согласится, чтобы его поднимали в город, как бурдюк вина, на аркане, - оскалился в белозубой улыбке Главк, следя взглядом за гекатонтархом Никием, которого его товарищи как раз подтаскивали к зубцам над воротами. - К тому же для скифского царевича появиться где-либо без оружия и без охраны - неслыханное бесчестье.
  Левкон и Главк быстро договорились о равных условиях для обоих царевичей: оба будут при мечах, каждого будут сопровождать десять вооружённых телохранителей. Напоследок Левкон сказал, что ждёт царевича Марепсемиса через час возле Малых ворот - там феодосийцам проще всего разобрать завал.
  Подняв коня на дыбы, Главк развернул его на задних ногах, полоснул плетью и унёсся со своей охраной стремительным галопом к стиснувшим дорогу на северо-западе высоким каменным оградам клеров.
  Спускаясь вслед за царевичем вниз, Лесподий спросил стоявшего в выходящем на стену боковом проёме Никия, что он делал так долго у скифов. Никий, улыбаясь, ответил, что Палаку вздумалось спросить совета у богов, соглашаться ему на переговоры или вернуть феодосийцам голову их посла. И вместо того, чтобы решить вопрос за пару секунд, бросив монету, их жрецы-гадатели почти час метали через головы в начерченный за спиной круг ивовые прутья: лишь с девятой попытки у всех троих прутья указали, наконец, на мир. Несмотря на его нарочито шутливый тон, спускавшегося следом Фадия, представившего, что пришлось пережить в эти минуты его сыну, прошиб холодный пот.
  Сев на коней, Левкон, Лесподий, Фадий и Никий отправились на Акрополь и принесли вместе со всеми демиургами и жрецами жертвы богам за успех переговоров.
  Когда полтора часа спустя дозорные на башне у Малых ворот с Никием во главе увидели наконец десяток выехавших из-за Деметриной горы скифских всадников, неспешно порысивших вдоль стены к Малым воротам, ждавший внизу Левкон коротко обнялся с пожелавшими ему удачи Лесподием, Делиадом и Фадием и первым выехал из города. За ним выехали по одному десять его телохранителей, вооружённых короткими мечами, копьями и овальными щитами, украшенными, как и у всех соматофилаков, бронзовыми Посейдоновыми трезубцами, и остановились напротив ворот, поджидая скифского царевича.
  Подъехав с каменным лицом к знакомым воротам, левее которых чернел под стеной обугленный остов скифского тарана без бронзового жала, Марепсемис увидел, что осторожные греки разобрали только часть завала в и без того узком воротном створе, оставив проезд лишь для одного всадника. Марепсемис натянул повод, лишь когда его серый в яблоках мерин едва не ткнулся мордой в испуганно дрогнувшие ноздри янтарно-золотистой кобылы Левкона.
  Дружелюбно улыбнувшись, боспорский царевич приветствовал старшего брата скифского царя лёгким кивком головы и традиционным: "Радуйся!", произнесенным по-скифски. С полминуты Марепсемис молча метал из-под сурово сведённых бровей в спокойно-добродушное лицо человека, помешавшего ему захватить Феодосию, тяжёлые, как булыжники, взгляды, затем едва заметно кивнул в ответ и произнёс на грубом, отдалённо напоминающем эллинский язык наречии:
  - Будем радоваться после того, как мой брат Палак отпустит тебя назад с миром.
  - Я уверен, что нам с твоим братом удастся договориться, и мы снова заживём как добрые соседи. Так что въезжай смело, царевич, - сделал Левкон широкий пригласительный жест правой рукой в сторону ворот. - Извини, что к твоему приезду мы не успели сделать проезд пошире.
  Потянув за левый повод, Марепсемис тронул коня и первым въехал в узкий, как лисья нора, проход сквозь нависающие над головою каменные блоки. За ним цепочкой втянулись в город десять его телохранителей.
  Провожаемый взглядами тысяч стоявших на всех башнях и куртинах плечом к плечу феодосийцев и восточнобоспорских воинов, Левкон со своим маленьким отрядом припустил галопом по огибающей город дороге. Как только он миновал Деметрину гору, из расположенной за нею балки выехала сотня скифов и отрезала царевичу путь назад, поскакав в полусотне шагов за ним. С северной стороны скоро выехала навстречу Левкону ещё одна скифская сотня с Главком во главе. Взяв боспорского царевича и его телохранителей в тесное кольцо, сайи сопроводили его в усадьбу, ставшую на время резиденцией царя Палака.
  Двор усадьбы был весь загажен конским навозом, густой запах которого, смешанный с запахами конской мочи и пота, столь же приятный для скифского носа, как аромат роз для эллинов, пропитал и сам двор, и все комнаты в окружающих его постройках. В центре двора стояли в два ряда шесть плотно зашторенных кибиток, вокруг которых были привязаны с полсотни осёдланных лошадей. Ещё не меньше сотни коней были привязаны к столбам и друг к дружке по периметру двора. Сотни Палаковых телохранителей, высыпавших поглядеть на боспорского царевича, толпились под навесами и между лошадьми. У входа в андрон, в тени тянувшегося вдоль всего фасада широкого балкона, с которого за приездом важного гостя тоже наблюдали десятки скифов, застыли, скрестив копья, двое стражей. Между ними, заслоняя могучим торсом широкие двустворчатые двери, уперев в бока кулаки, стоял старший бунчужный Тинкас, а чуть сбоку - глашатай царя Зариак.
  Подъехав с Главком почти под самый балкон, Левкон легко спрыгнул с коня, отдав повод своему декеарху, оставшемуся, как и весь его десяток, в седле. Зариак скользнул за спиной Тинкаса в андрон и с порога обратился во весь голос к сидевшему у противоположной стены Палаку:
  - Левкон, младший брат боспорского царя Перисада, явившийся к порогу царского дома, просит дозволения лицезреть светлый лик повелителя скифов!
  - Пусть войдёт, - разрешил Палак.
  Глашатай распахнул створки дверей, стражи подняли копья, Тинкас, развернувшись вполоборота, отступил на шаг в сторону, не сводя с лица царевича недобро насупленного взгляда. Левкон, сопровождаемый Главком, остановился посреди выложенного пятью кругами разноцветной плитки андрона. Вошедший следом Тинкас, притворив дверные створки, остался стоять у порога, заложив за пояс большие пальцы рук.
  В сравнительно небольшом помещении андрона собралось в ожидании мирных переговоров с боспорским царевичем больше полусотни человек. Палак, одетый по-домашнему в коричневые штаны, заправленные в красные сафьяновые скифики, зелёный короткополый кафтан, перетянутый наборным золотым поясом, за который была заткнута драгоценная царская булава, и высокий алый башлык, обшитый по краю рядом рельефных золотых пластин, важно восседал на расшитом сплошным золотым узором краснобархатном чепраке, расстеленном поверх шкуры большого белого медведя, раззявленная клыкастая пасть которого угрожающе скалилась на Левкона. Грудь царя вокруг шеи украшала широким полумесяцем великолепная золотая пектораль. У стены за спиной Палака застыл бунчужный с царским бунчуком, по бокам которого стояли два вооружённых до зубов стража. По обе стороны медвежьей шкуры сидели полукругом со скрещёнными ногами на цветастых чепраках три десятка козлобородых скифских вождей; за их спинами теснились молодые друзья Палака - по большей части сыновья этих самых тысячников и вождей. Главк, оставив гостя одного посреди залы, присел рядом со старшим братом по левую руку царя.
  Левкон и Палак обменялись приветствиями как давние добрые знакомые, выразив взаимную радость видеть друг друга в добром здравии. Пользуясь случаем, Левкон лично поздравил Палака с восшествием на трон и пожелал ему долгих и благополучных лет царствования. После этого суровая складка между бровями Палака окончательно разгладилась, взгляд потеплел, надменно вскинутый подбородок опустился, а на губах появилась самодовольная улыбка. Выразив сожаление, что хозяин усадьбы, убегая, прихватил с собою всю мебель, Палак приказал слуге положить для дорогого гостя на медвежий загривок пару подушек и пригласил Левкона сесть с ним по-походному.
  После того как Левкон уселся на расстоянии двух вытянутых рук напротив царя, Палак пожелал выпить за гостя, приезд которого наполнил его грудь нечаянной радостью, чашу вина. Царский виночерпий, отлепившись от стены, тут же наполнил густым тёмно-красным вином из косматого козьего меха золотые чаши царя, двух его братьев, Иненсимея и ещё одну, которую царский слуга с низким поклоном вручил боспорскому царевичу. Двое помощников виночерпия тем временем наполнили из своих бурдюков поднятые над плечами чаши вождей и молодых друзей царя.
  Выпив со всеми до дна объёмистую чашу неразбавленного вина, Левкон, видя устремлённые на него со всех сторон вопросительные взгляды, предложил выпить за здоровье и благополучие царя Палака. Лица скифов тотчас расплылись в довольных улыбках. Царский виночерпий вновь наполнил терпким хиосским подставленную Левконом чашу, украшенную рельефными рядами мышей (внизу), лягушек (посередине) и порхающих птиц (вверху). Бережно поднеся полную да краёв чашу к губам, Левкон начал медленно пить, чувствуя, как по кишкам и жилам растекается горячая волна, а в голове начинает гудеть пчелиный рой.
  Поставив у ног вылаканные одним духом чаши, скифы с весёлым любопытством следили за героическими усилиями боспорского царевича, едва осилившего к тому времени половину заздравной чаши. Оторвав губы от чаши, Левкон неожиданно выплеснул оставшееся вино через правое плечо на простенький узор из расширяющихся жёлтых, зелёных, синих, красных и чёрных кругов в центре андрона.
  - Оставшееся вино из моей чаши я жертвую богам: пусть и они выпьют вместе с нами во здравие царя Палака!
  Скифы во главе с Палаком растянули увлажнённые вином губы в улыбках, дивясь находчивости грека, не сумевшего осилить без помощи богов и двух чаш неиспорченного водой вина.
  После того, как обычаи гостеприимства были соблюдены, пришла пора приступать наконец к делу. Глядя с благодушной улыбкой на освещённое коптящими в настенных держателях факелами порозовевшее лицо боспорского царевича, Палак спросил, что привело его сюда. Может, у него есть какая-нибудь просьба, которую он бы с превеликой радостью для него исполнил?
  - Государь! Я приехал с просьбой о мире, - ответил Левкон, глядя в глаза Палаку. - Эта нелепая война не выгодна ни нам, ни вам! За минувшие две декады вы убедились, что не сможете преодолеть наши стены, а мы - что не сможем одолеть вас в открытом бою. Война зашла в тупик. Чем дольше она будет длиться, тем больше принесёт убытков и нам, и вам. Должен признаться, что самое моё большое желание - снять с себя поскорее эти тяжёлые доспехи и вернуться к любимой жене и дочери. Но и ты, я уверен, не меньше моего соскучился по своим жёнам и детям. Давай же пойдём навстречу желаниям друг друга! Продолжать войну без шансов на успех - значит проявлять глупое упрямство. Прекратить войну как можно скорее на взаимовыгодных условиях - значит проявить истинную мудрость.
  - Я начал эту войну не ради выгоды, а чтобы покарать боспорцев за оскорбление моего отца, - возразил Палак, выслушав внимательно и, казалось, благосклонно доводы Левкона. - Выдайте мне ваших послов, нагло обокравших царя Скилура, и я тут же уведу моих воинов за Бик, - смело пообещал он, нисколько не сомневаясь, что на такое условие мира его собеседник ни за что не согласится.
  - Мы не можем выдать на расправу людей, которые не совершали того, в чём их обвиняют, - не замедлил Левкон угодить в расставленную западню. - И Полимед, и Оронтон, и Лесподий поклялись Зевсом, что не подменяли царские дары. Раз владыка Неба не испепелил их до сих пор своими молниями, значит, они сказали правду.
  - Ну, хорошо, пусть так, - согласился Палак. - Тогда выходит, что сам басилевс Перисад оскорбил царя Скилура дешёвыми медными дарами.
  - Это невозможно! Золотая посуда из сокровищницы басилевса укладывалась в ларец при многих свидетелях.
  - Но и мы взламывали ваш ларец при множестве глаз и обнаружили в нём вместо золота бронзу и медь! Можешь ли ты объяснить нам, как по пути из Пантикапея в Ситарху ваше золото превратилось в бронзу и медь?! - воскликнул Палак, ударив себя ладонями по коленям.
  - А так же, кто и для чего испортил ключ от ларца? - осмелился дополнить царя Дионисий.
  - Скажи, Палак, веришь ли ты в богов? - спросил в свою очередь Левкон, немного помедлив.
  - Что за глупый вопрос?! Конечно, верю!
  - А веришь ли ты в существование злых демонов?
  - Верю.
  - Тогда ты должен признать, что единственное разумное объяснение всего случившегося - это козни злых демонов, решивших поссорить наши народы, что им, к несчастью, и удалось... А ключ они испортили, чтобы наши послы не открыли ларец и не заметили подмену.
  Некоторое время Палак глядел на Левкона, изумлённо разинув рот, затем разразился тонким смехом и погрозил ему пальцем:
  - Ох и изворотливый вы, эллины, народ! Из любого положения сумеете выкрутиться!
  К визгливому хохоту царя присоединили свои лающие и какающие голоса его советники. Переждав приступ скифского веселья, Левкон предложил на этом вопрос с дарами царю Скилуру считать исчерпанным. Палаку не оставалось ничего другого, как согласиться.
  - Жаль, что ваш посол Полимед не объяснил нам этого раньше, - сказал он. - Тогда бы никакой войны не было.
  Иненсимей и Дионисий взглянули на царя чуть ли не с ужасом: неужели он так легко дал обвести себя вокруг пальца хитрому греку?!
  Но нет! Когда Левкон сказал, что раз так, то Палак должен выполнить своё обещание и увести своё войско за Бик, тот, печально вздохнув, возразил:
  - Если бы ваши послы были ворами, я и мои воины удовлетворились бы их казнью у могилы Скилура. Но раз они оказались не виноваты, я больше не требую их выдачи - пускай себе живут! Но война между нами, пусть и кознями злых духов, произошла! Я не могу теперь просто так уйти и отдать вам землю, политую кровью моих воинов, ведь тогда получится, что они погибли зря. В царствование моего отца наши роды и стада сильно размножились, и им стало тесно в прежних границах. Поэтому я решил, и все мои вожди меня поддержали, передвинуть границу с Боспором от реки Бик к Длинной стене. Верно я говорю? - обратился он к своим советникам.
  - Верно, верно! Эта земля теперь наша! - многоголосо подтвердили те.
  Когда они умолкли, Левкон сказал, что в таком случае война будет продолжаться, ибо его брат, басилевс Перисад, ни за что не уступит эти земли.
  - Ха! А что он может сделать?! - воскликнул, ухмыляясь, Палак. - Пусть только попробует ваше войско высунуться за стены - мы растопчем его копытами наших коней!
  - Весной мы привезём из-за моря много прекрасных воинов, настоящих мастеров своего дела, и удвоим или даже утроим наше войско, - спокойно возразил Левкон. - Кроме того, мы наймём двадцать или тридцать тысяч конных сираков. Думаю, они с удовольствием воспользуются возможностью разграбить богатые скифские селения. А ещё мы поднимем против вас херсонеситов, у которых вы отобрали их Равнину. И тогда вам придётся воевать сразу и на востоке и на западе, - продолжал Левкон стращать Палака, с лица которого помалу сползла ехидная ухмылка. - Но можно ведь и не доводить до всего этого, а договориться между собой по-хорошему, как добрые друзья и соседи. Выбор за тобой, Палак.
  Палак обратился за советом к своему окружению. Братья Эминак и Лигдамис, дядя Иненсимей, Дионисий, Главк и остальные высказались единодушно за то, чтобы вернуть боспорцам их земли, но не задаром, а за достойный выкуп. Палак согласился и начал с Левконом торг о размере выкупа. В конце концов сошлись на том, что басилевс Перисад заплатит за земли сатавков между Биком и Длинной стеной два таланта золота и три таланта серебра. После того, как ударили по рукам, Палак заявил, что феодосийцы должны заплатить за свою хору отдельно, а если не захотят, то он, прежде чем уйти за Бик, прикажет сравнять с землёй их пограничную стену и спалить дотла все усадьбы, сады и виноградники. Пришлось Левкону опять усаживаться на подушки и начинать новый торг. Палак затребовал с феодосийцев три таланта золота, но Левкону удалось сбить размер выкупа до таланта золота и таланта серебра.
  После того как Палак и Левкон, поднявшись на ноги и шагнув с широкими улыбками друг к другу, в кольце обступивших с радостными лицами медвежью шкуру советников царя второй раз ударили по рукам, Палак приказал вновь наполнить чаши вином, чтобы закрепить только что заключённую сделку, знаменующую конец войны. На сей раз Левкон демонстративно выпил свою чашу до дна, стараясь не отставать от Палака, и заслужил громкие похвалы и шутливые восклицания скифов. Левкон хотел вернуть пустую чашу слуге, но Палак попросил взять её на память.
  - Надеюсь, что по пути в Феодосию злые духи не превратят её из золотой в медную! Эх-хе-хе-хе-э! - заливисто захохотал Палак собственной шутке.
  Когда все, включая и самого Левкона, отсмеялись, Левкон, поблагодарив царя за щедрый подарок, напомнил, что условия только что заключённой сделки должен одобрить и утвердить басилевс Перисад, а также граждане Феодосии, и попросил дозволения отправить конного гонца с радостной вестью в Пантикапей. Палак, разумеется, дозволил и, направляясь с Левконом к двери, пообещал, что его воины сопроводят Левконова гонца, чтобы с ним, не дай бог, не стряслось по дороге никакой беды, до самых ворот Длинной стены и обратно.
  Прощаясь под балконом с дорогим боспорским гостем, Палак объявил, что уведёт своё войско с феодосийской хоры только после того как получит всё причитающееся ему золото и серебро. Согласно кивнув, Левкон, озабоченно наморщив лоб, сказал, что феодосийцы непременно захотят узнать, каковы гарантии того, что скифы вернут им их хору целой и невредимой после того как получат выкуп.
  - Я поклянусь в том именем Папая и Табити, - ответил Палак.
  - Ну так, может, и моей клятвы именем Зевса и всех олимпийцев, что мы заплатим всё сполна, как только скифское войско покинет хору, будет довольно?
  - Я царь, а ты всего лишь брат царя, - возразил Палак. - Наша клятва будет неравноценна.
  Выход подсказал Главк.
  - А почему бы царевичу Марепсемису не остаться в Феодосии, подкрепив своей головой клятву царя Палака?
  - Точно! - обрадовался Палак. - Я даже попрошу и второго моего брата Эминака поехать с тобой в Феодосию, чтоб сообщить Марепсемису мою волю, - обратился Палак к Эминаку. - Надеюсь, головы двух моих братьев будут для феодосийцев достаточным залогом того, что их не обманут?
  Левкон заверил, что более чем достаточным, обменялся с Палаком на прощанье дружеским рукопожатием и с ловкостью умелого наездника вскочил на коня. Его примеру нехотя последовал Эминак. Провожаемые сотнями взглядов, боспорский и скифский царевичи бок о бок тронулись шагом со двора, сопровождаемые пристроившимися за ними по четыре в ряд (слева - боспорцы, справа - скифы) двумя десятками своих телохранителей.
  Вернувшись в город, Левкон попросил встречавших его в полном составе у Малых ворот демиургов собрать на агоре феодосийских граждан и гекатонтархов восточнобоспорского войска, чтобы рассказать им об условиях, на которых Палак согласен мириться. Хрисалиска он попросил приютить, как почётных гостей, в своём доме скифских царевичей Марепсемиса (тот всё это время, не сходя с коня, дожидался возвращения Левкона возле Малых ворот) и Эминака.
  Проехав с Лесподием на агору, Левкон, пока собирался народ, продиктовал городскому писцу в пританее письмо басилевсу Перисаду, в котором коротко изложил условия мира. Приложив к обвязанному прочным витым шнуром папирусному свитку свой сердоликовый перстень-печатку с изображением Афродиты, царевич вручил его сопровождавшему его к Палаку декеарху Биону. Попросив Лесподия дать Биону и двум его спутникам по паре самых резвых коней, Левкон велел декеарху передать на словах Молобару, Гиликниду, Аполлонию, Деметрию и другим советникам басилевса свой настоятельный совет принять эти условия, ибо продолжение войны обойдётся Боспору гораздо дороже.
  То же самое он повторил полчаса спустя со ступеней пританея. Над агорой после лаконичного выступления Левкона повисло молчание. Не раздалось ни одного недовольного выкрика, как не было и возгласов ликования: никого не обрадовала необходимость расстаться с талантом золота и талантом серебра, но все понимали, что заплатить надо. Левкон высказал соображение, что было бы справедливо, чтобы феодосийцы распределили тяготы затребованного скифами выкупа в соответствии с достатком каждого. Тут уж площадь зашумела множеством одобрительных голосов.
  Ведущий собрание в качестве главы городской общины Хрисалиск, уже много лет из года в год переизбираемый на эту почётную должность, предложил утвердить немедленный сбор средств на выкуп хоры посредством поднятия рук. Над кожаными башлыками, войлочными пилосами и широкополыми фетровыми петасами (в тяжёлых шлемах и касках пришли немногие) взметнулся лес рук. Против чрезвычайного обложения не поднялась ни одна рука.
  Затем, по согласованию с Левконом, к собранию обратился номарх Лесподий. По его мнению, феодосийцы должны отблагодарить граждан восточнобоспорских городов, не побоявшихся пуститься в плавание опасным осенним Эвксином и спасших своим своевременным прибытием Феодосию от захвата варварами. Номарх предложил вознаградить каждого восточнобоспорского воина десятью драхмами, каждого пентаконтарха - двадцатью пятью, гекатонтархов и кормчих - пятьюдесятью, хилиархов и навклеров - сотней драхм каждого, а их стратега Левкона, настойчивыми стараниями которого и состоялась эта экспедиция, наградить за спасение Феодосии золотым лавровым венком. Это обойдётся феодосийцам в ещё один талант серебра, а что касается золотого венка, то его Лесподий пообещал оплатить из собственных средств.
  Хрисалиск спросил, желает ли кто из граждан выступить против предложения Лесподия. Таковых не нашлось. Здесь и там послышались выкрики: "Надо наградить! Мы согласны!" После того как собрание дружным поднятием рук утвердило предложение Лесподия, Левкон поблагодарил феодосийцев от имени восточнобоспорских воинов, а Хрисалиск объявил, что выплату всего вознаграждения Левконовым воинам и морякам он берёт на себя. И тогда уныло-молчаливая агора взорвалась, наконец, радостными криками и славословиями в честь Хрисалиска, Лесподия и царевича Левкона.
  Когда ликования поутихли, вперёд выступил заместитель Лесподия Фадий и сказал, что в таком случае было бы справедливо освободить Лесподия и Хрисалиска от уплаты выкупа скифам. Толпа ответила одобрительными криками: "Согласны! Освободить!" Раздвинув толпу, на ступени пританея взошёл один из граждан и, напрягая низкий простуженный голос, предложил также освободить от выплат те семьи, в которых погибли, защищая родной город, отец, муж или сын. Все дружно подняли руки за оба эти предложения. Хрисалиск объявил, что демиурги подсчитают и доведут через уличных старост, сколько золота и серебра должен принести в пританей до конца дня каждый домовладелец, и распустил собрание.
  Сколь ни хотелось феодосийцам (и прежде всего, владельцам усадеб!) поскорее выпроводить варваров, продолжавших сотнями вырубать садовые деревья для своих костров, Хрисалиск и другие отцы города согласились с Лесподием, что необходимо сперва дождаться ответа из Пантикапея: вдруг там посчитают условия мира неприемлемыми?
  Левконов гонец вернулся из столицы на следующий день вскоре после полудня. Он привёз два запечатанных царской печатью послания: одно было адресовано царю Палаку, второе - брату Левкону. Палак велел Симаху вскрыть и зачитать оба, а гонца, в утешение, угостить чашей неразбавленного вина. Текст на обоих свитках оказался почти одинаков: Перисад выражал свою радость и готовность помириться на оговоренных Левконом условиях.
  Вскоре после того как отпущенный Палаком гонец с двумя спутниками въехал в город и, пошатываясь от усталости и ударившего в голову вина, доложил Левкону и Лесподию о своей поездке, из Малых ворот выехали верхом с набитыми золотом и серебром седельными сумами двое хорошо известных в Скифии, в том числе и самому Палаку, купцов - Токон и Нумерий, сопровождаемые двумя десятками охранников. Когда все привезенные ими драгоценные вещи и монеты были тщательно проверены, взвешены и подсчитаны Дионисием в присутствии царя и его друзей, Палак с довольной улыбкой объявил, что с этой минуты у скифов с Феодосией мир, велел Кробилу налить феодосийским послам лучшего вина и выпил с ними за успешное окончание их торговой сделки. На заданный после того как все дружно осушили чаши Токоном вопрос, когда царь выполнит свою часть сделки и покинет со своим войском феодосийскую хору, Палак, с не сходившей с влажных розовых губ благодушной улыбкой, посоветовал феодосийцам ещё немного потерпеть: сперва он должен дождаться обещанного золота и серебра от басилевса Перисада.
  - Но вы можете быть спокойны: ни одна ваша усадьба, ни виноградник, ни защитная стена теперь не пострадают, - заверил Палак.
  Вернувшись в город, Токон и Нумерий сообщили о решении Палака встречавшим их возле Малых ворот Левкону, Лесподию и демиургам во главе с Хрисалиском. Реакция феодосийцев была вполне ожидаемой: послышались возмущённые возгласы и подозрения, что коварные варвары их обманут.
  Отведя в сторону одного из декеархов своих телохранителей, Левкон вполголоса велел ему скакать к царю Палаку и сообщить, что брат басилевса Перисада Левкон предлагает свою голову в залог того, что оговоренное золото и серебро будет ему выплачено.
  - Скажи Палаку, - тихо напутствовал своего посланца Левкон, - что я поеду с ним в Неаполь и останусь там его пленником, пока Перисад не пришлёт обещанный выкуп.
  Вернувшись через полчаса, декеарх доложил Левкону, что Палак принял его условие и пообещал завтра поутру выступить со всем своим войском к Неаполю. После этого Левкон сообщил о принятом им решении Лесподию и Хрисалиску.
  - Я с удовольствием прогуляюсь со скифами в Неаполь, - сказал он с улыбкой. - Тем более, что я никогда там не бывал. Заодно погляжу, как он укреплён. Может, нам когда-нибудь ещё придётся его штурмовать.
  - Хорошо, поезжай, - согласился Лесподий. - Двое братьев Палака останутся здесь заложниками твоей безопасности.
  Левкон несогласно покачал головой.
  - Мы обещали отпустить их после того как скифское войско покинет хору и обязаны сдержать слово.
  - Ладно, - согласился Лесподий. - Как только наши воины займут северную стену, я отпущу Эминака, а Марепсемис останется у нас в гостях до твоего возвращения, и поверь, наши рабыни не дадут ему скучать.
  - Нет, Лесподий, ты отпустишь обоих. Клятва есть клятва... И не бойся за меня - я сразу понял, что Палак не меньше нашего хочет покончить с этой войной. Поэтому, я уверен, что в Неаполе меня ждёт самый радушный приём.
  - Дай-то бог, - вздохнул молча слушавший их спор Хрисалиск.
  - Будь по-твоему, отпущу обоих, - с явной неохотой пообещал Лесподий и заговорил о другом. - А когда мне отпускать островитян?
   - Дождись моего гонца. После того как Палак распустит войско по домам, я постараюсь уведомить тебя. Если в течение пяти дней от меня не будет вестей, значит, что-то пошло не так, и островитянам лучше задержаться в Феодосии. Надо бы сегодня пригласить хилиархов и гекатонтархов на прощальный ужин. Я сам с ними поговорю...
  Наутро, едва взошло солнце, царевич Левкон, сменивший военный доспех на шерстяные скифские штаны, длиннополый кафтан, толстый шерстяной паллий вишнёвого цвета с широким капюшоном, подбитые мехом выдры зимние скифики и утеплённый войлочной подкладкой тёмно-коричневый кожаный башлык, крепко обнявшись и облобызавшись на прощанье с провожавшими его Хрисалиском, Лесподием, Делиадом, Фадием и Мосхионом, выехал из Малых ворот в сопровождении всё того же декеарха Биона и десятка соматофилаков, также как следует утеплившихся перед поездкой в холодную скифскую степь.
  Палак как раз подкреплялся в компании друзей остатками вчерашнего ужина, когда глашатай Зариак доложил о приезде Левкона. Окинув радостно заблестевшим взглядом варварский наряд боспорского царевича, Палак растянул губы в дружеской улыбке. От предложения подкрепиться с ними на дорожку, Левкон вежливо отказался, сказав, что только что плотно позавтракал, а выпить за встречу (золотая чаша - вчерашний подарок Палака - висела у него на поясе рядом с коротким мечом и узким клиновидным кинжалом в серебряных ножнах) согласился, лишь если вино в его чаше будет наполовину разбавлено водой, иначе он боится свалиться с коня. Весело гоготнув, Палак велел принести боспорскому царевичу воду.
  Тем временем Зариак и его подручные разъехались по раскинувшемуся в клерах от города до Столовой горы и северной стены скифскому стану, приказывая именем царя тысячникам сайев и вождям племён седлать коней в поход.
  Четверть часа спустя Палак тронулся шагом со двора на рослом снежно-белом мерине, нога в ногу с ехавшим справа на сером в яблоках красавце-коне дядей Иненсимеем и пристроившимся слева боспорским царевичем Левконом на гладкой янтарно-золотой кобыле. На корпус впереди царя ехал с царским бунчуком Тинкас, сзади теснились коленом к колену царские друзья и старшие слуги. За ними двинулась в путь отборная сотня телохранителей царя со свисающими со спин на крупы коней лохматыми белыми бурками и десять Левконовых соматофилаков в ярко-красных плащах, затем - шесть кибиток с имуществом царя и его друзей и ещё две сотни сайев.
  Из соседней усадьбы выехал на тонконогом гнедом коне царевич Лигдамис. Молча кивнув брату Палаку и Иненсимею, он обменялся крепким рукопожатием с Левконом и пристроился слева от него. Выехав на широкую дорогу, тянущуюся вдоль шипящего, как тысяча растревоженных змей, моря, Палак и его спутники порысили к выезду с разгороженной вдоль и поперёк высокими каменными стенами феодосийской хоры. Во всех выходивших на большую дорогу улочках теснились, дожидаясь своей очереди пристроиться за головной колонной, тысячи всадников со светлыми, несмотря на утонувшее в наползших с моря косматых облаках солнце, лицами.
  Проезд пятидесятитысячного скифского войска через узкую горловину северных ворот занял добрых два часа. Не став дожидаться старших братьев, Палак погнал коня галопом под хлынувшими с потемневшего неба холодными дождевыми струями к реке Бик, спеша покинуть негостеприимную боспорскую землю.
  
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"