Михайленко Владимир Петрович : другие произведения.

Записки Учителя Словесности э...нской Средней Школы Николая Герасимовича Наумова

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
Оценка: 8.00*5  Ваша оценка:

  
  ''ЗАПИСКИ УЧИТЕЛЯ СЛОВЕСНОСТИ э...НСКОЙ СРЕДНЕЙ ШКОЛЫ НИКОЛАЯ ГЕРАСИМОВИЧА НАУМОВА''.
  
   Книга первая.
   Краткая предыстория появления на свет '' Записок''.
   Одно время, когда я ещё учился в школе, в нашем классе, да и не только в нашем, стихийно возникло поветрие среди моих сверстников вести дневники. Сразу оговорюсь, большинство, попавших под влияние этой моды, составляли девочки. Мне никогда так и не довелось, по понятным причинам, прочитать дневник хотя бы одной моей одноклассницы, но представляется, что содержание его, кроме каких-то собственных переживаний и чувств, которые автор доверила бумаге, чередовались со стихами, в своём большинстве о любви, принадлежавших перу классиков мировой поэзии и молодых советских поэтов, с цитатами и высказываниями великих мыслителей, с текстами песен - новинками советской эстрады, с какими-то красочными открытками, которыми мы поздравляли друг друга со всевозможными праздниками и собственноручно изображёнными с помощью цветных карандашей цветами, отдалённо напоминающих фиалки, ландыши и разноцветные тюльпаны. Отдельным шиком считались засушенные цветы, те же фиалки, всевозможные листочки деревьев и кустарников, сорванные ещё зелёными или опавшим в пору осеннего увядания природы, вложенные между листками, что при отсутствии меры делали общую тетрадь до неприличия толстой и пухлой.
   В моей голове даже мысли не было начать вести дневник. И останавливало, разве что, единственное: он мог попасть в чужие руки. Я даже представить себе не мог, что чувства и мысли, переполняющие меня в те времена, и, доверенные тетрадному листу, будет читать, кроме меня кто-то другой. Это уже гораздо позже, когда мои литературные работы были выложены в интернете, каждый рабочий день за письменным столом начинался с просмотра статистики полиставших их читателей, что является, пожалуй, единственным плюсом и преимуществом электронной книги перед печатным изданием, пахнущим типографской краской, ибо явно ощущаешь при этом неиссякаемый живой интерес прикасающихся к твоему творчеству людей, так согревающий душу и настраивающий на позитивный лад - писать и писать дальше.
   Правда, когда я уже учился в институте, при себе всегда носил небольшой блокнотик, в который записывал, практически на ходу, заинтересовавшие меня чьи-то мысли, высказывания или понятия, разобраться в сути которых можно было уже только в спокойной обстановке дома и в редкие наезды в гости к родителям. До сих пор помню, что в самом первом своём блокноте я сделал для себя сокращённую пометку, как звали любимого коня Александра Македонского, а с пойманным на лету и помеченным - Азорские острова?, пришлось потратить вечер в тишине читального зала городской публичной библиотеки.
   Таких блокнотиков у меня скопилось пять. Они и до сих пор лежат в ящике письменного стола, и я допускаю, что их листали в своё время мои дети, хотя вряд ли они могли почерпнуть для себя что-то полезное, потому что, когда-то, допустим, записанное на ходу - '' А.М. Буцефал'', пожалуй, вряд ли им проливало свет на истину, не говоря уже о коротких тезисных строчках, впитавших в себя целые истории, живущие в памяти, чтобы со временем найти своё место в моих произведениях.
   Я не знаю, как это происходит с другими авторами, когда у них появляется необходимость поделиться мыслями и переживаниями со своими будущими читателями, но моя литературная деятельность началась именно вот с этих самых ''Записок''. В памяти сохранилось, как поздним вечером я установил на кухонном столе новенькую, ещё пахнущую заводской краской портативную пишущую машинку ''Москва'', вставил в барабан серовато-жёлтый лист дешовой писчей бумаги, разложил по левую сторону от нёё разрозненные, но пронумерованные листочки из школьной тетради, мою первую рукопись, чёрканную и перечёрканную вдоль и поперёк, и уже занёс указательные пальцы обеих рук над клавиатурой, чтобы напечатать первое предложение: ''Хочу прежде оговориться: село мне изначально не приглянулось''. Но что-то остановило меня. Я начал перебирать листочки, опять таки, с ручкой в руке, и... вот они, самые первые приятные муки творчества (а сколько их ещё впереди?!), когда, казалось бы, собственноручно отредактированная от первого да последнего слова рукопись, где уже всё, будто бы, выверено, где глаз настолько привык к тексту, что ничего не хотелось ни менять, ни тем более убирать или добавить, встал вопрос: ''А мог ли я за туманом увидеть село?''
   Поначалу ''Записки'' задумывались, как небольшое документальное исследование, цель которого пролить свет истины на историю происхождения села э...Нского, нежели художественное произведение. Но чем глубже я вникал в суть дела поставленной перед собой задачи, тем больше во мне росло желание расширить эту тему, вписав в канву повествования несколько рассказов, небольших повестей и даже подборку глав романа, пусть не связанных между собой общей сюжетной линией, но героями которых являются э...Нчане, люди, вершившие историю села, с которым сроднился и прикипел всем сердцем.
   Что получилось в итоге, судить тебе, мой уважаемый читатель.
  
   '' Рейсовый автобус свернул с автотрассы на грейдерную дорогу и, набирая скорость, по накатанной автомобилями обочине, пошёл на подъём. Натужно преодолев большой бугор, как я узнал позднее, прозванный в народе Суркульским, получивший такое название от текущей неподалёку речки Суркуль, он облегчённо покатился мимо лесополосы, что оборвалась так же неожиданно, как и начиналась, и, проскочив между колхозными ремонтными мастерскими, располагавшимися по левую руку и нефтебазой с правой стороны, стал въезжать в плотную туманную массу. Ещё несколько минут назад я думал, что школу, в которой мне предстояло начинать свою трудовую деятельность, о которой знал только по наслышке, увижу из окна. Теперь и мечтать об этом не приходилось и потому я попросил сидящую рядом пассажирку, далеко немолодую, простую с вида женщину с загорелым лицом, в платке в мелкую чёрно-белую клетку, подсказать, где лучше сойти, чтобы поскорее добраться до неё, на что та ответила простым кивком головы, слегка прикрыв при этом глаза. Тем временем автобус сделал остановку, из салона вышло больше половины пассажиров и мы поехали дальше по грейдерной дороге вниз. Вот этот самый грейдер, и это тоже я узнал позднее, являлся ничем иным, как сохранившийся и служащий людям до сих пор Александровский почтовый тракт. Вскоре по правую руку из тумана выплыли очертания небольшой, огороженной штакетинной оградой церквушки, что легко взбежала и удобно примостилась на взгорке. Автобус, повернув направо и, продолжая трястись, на мокрых булыжниках грейдера, катился дальше и дальше. Именно тогда я впервые подумал, как трудновато приходится сельским мальчишкам-велосипедистам: в центр села мчишься с ветерком, а вот назад двухколёсного друга приходится катить. В этот самый момент я почувствовал прикосновение руки соседки к своему локтю. Она сказала, что скоро остановка, мне придётся пройти по ходу движения автобуса немного ниже и слева будет школа. Вот, наконец, передо мной и двухэтажное, старинной постройки кирпичное здание с красивой, замысловато сработанной крышей под железной кровлей. У входа, почти у самых дверей, стояло несколько парт, выстроенных в неровный ряд, ожидающих, как я понял, ремонта и последующей покраски. Мне повезло, директор оказался на месте. Это был моложавый, средних лет мужчина, широкоскулый, с выступающим вперёд квадратным подбородком, разделённым глубоко залегающей складкой. Пока он знакомился с моими документами, я написал заявление.
   - Теперь Вас надо определить с жильём, Николай Герасимович, - сказал он, снимая большие роговые очки с толстыми линзами, и, продолжая держать их в руке, коснулся полусогнутым мизинцем гладко выбритой щеки, несколько раз провёл им вверх-вниз, словно проверял чистоту бритья. - Давайте сделаем так: я предлагаю Вам первое время пожить у Елизаветы Андреевны Синенко. Старушка она одинокая, чистоплотная и отзывы Ваших предшественников о ней только самые положительные. У неё же, за умеренную плату Вы сможете и столоваться. Я сказал - первое время, - подчеркнул директор, - потому что к ноябрьским праздникам председатель колхоза обещает закончить строительство двух коттеджей специально для школы в коттеджном комплексе ''Ромашка'', но, как Вы сами понимаете, коллега, - продолжил он, улыбнувшись при этом, - жильё в первую очередь будет предоставляться молодым семейным парам.
   Уже через каких-то полчаса, я стоял во дворе небольшого аккуратного с виду домика под черепичной крышей, с небольшим палисадником у окна, поглядывающим на противоположную сторону улицы, мимо которой проезжал, но из за тумана видеть, естественно, не мог. Тем временем распогодилось, выглянуло солнце. За плетнёвой изгородью просматривался огород , со следами выкопанного картофеля на большей его части, а прямо у плетня красовались два длинных ряда разлапистой капусты с огромными белыми вилками, на листьях которой всеми цветами радуги переливались капельки влаги, оставленные туманом. Елизавета Андреевна Синенко, в девичестве - Полулях, худощавая, но удивительно прямая, невысокого роста пожилая женщина в черном, до пят платье, в чёрном, под стать платью платке, с живыми карими глазами в обрамлении сеточек морщинок, под узкими дугами густых бровей, едва не смыкающихся на переносице, сомкнув руки под цветастым передником, пристально рассматривала меня, явно догадывалась о причине моего появления в её дворе. В свою очередь я отметил для себя, что и бросающаяся в глаза непомерно большая горбинка длинного носа Елизаветы Андреевны, и крылышки складок упрямости идущие от тонко очертанных ноздрей к острому подбородку, обрамляя старчески сморщенные губы, вроде бы должны были придавать строгость и грубоватость её облику, тем не менее, только подчёркивали былую красоту лица с явно выраженными чертами женщины-горянки. Улыбнувшись белозубой улыбкой, она приветливо пригласила меня в домик, чтобы показать мою половину, в которой мне предстояло жить, и тут же предложила отобедать. Для приличия я попытался отказаться от предложения, хотя, честно говоря, был голоден, но согласился сразу, когда услышал, что она тоже перекусит со мной за компанию. Пельменный суп был настолько хорош, что я даже не отказался от добавки. Здесь же, за столом мы сговорились о стоимости моего месячного проживания и столования и, заплатив за месяц вперёд, я поднялся и, поблагодарив хозяйку за вкусный и сытный обед, сказал, что до вечера поброжу по селу с целью ознакомления.
   -Пойди, Коленька, погуляй, - совсем как старому знакомому, запросто ответила она и, проводив до калитки, коротко махнула мне рукой вслед. Я шёл и ещё не знал, что благодаря этой доброй женщине, ну хоть убейте меня, не налегает рука написать старушке, бабке Синенчихи, как её называли соседи, именно с её подачи, сяду за ''Записки учителя словесности'', параллельно с ''Записками'' напишу свой первый рассказ ''Сватовство рябого Дударика'', сюжет которого подсказал мне мой любимый ученик, а потом и пронзительно-трогательную, на мой взгляд, историю любви Виктора Синенко и Маши Дубовой ''Про любовь''. Именно Елизавета Андреевна сподвигла меня к литературной деятельности. Со временем пришло осознание того факта, что не могу обойти стороной её интересную судьбу, а это способствовало в конечном итоге взяться за написание многопланового романа, отдельные главы которого посвящены родителям её мужа.
   Пока же я быстро шёл вниз по обочине грейдера и, опять таки, не знал, что пройдёт не так уж много времени и, начиная с затяжных осенних и зимних вечеров, когда наскоро проверив ученические тетради, до поздней ночи, рискуя в очередной раз не выспаться, буду слушать рассказы своей хозяйки о старине, (а рассказчиком Елизавета Андреевна была превосходным), о быте и нравах э...Нчан .
   Там, где ниже церкви грейдер делает поворот, я увидел длинное одноэтажное кирпичное здание, которое оказалось, как впоследствии выяснилось, школой начальных классов, ранее - церковно-приходской школой, и я пошёл по направлению к нему, но, не дойдя, свернул к глубокому оврагу, перешёл через мост и направился вдоль него по тропинке, всё время сбегающей вниз. Тропинка то вплотную приближалась к оврагу, то опасливо отступала от кромки почти отвесного склона со следами свежих обвалов и вскоре я вышел к небольшой речушке, в которую впадал ручеёк, неторопливо текущий по дну оставшегося за спиной оврага. На бережку, поросшем мелкой, со следами гусиного помёта травой лежал видавший виды велосипед с прислонённым к раме старым трёхлитровым алюминиевым бидоном с глубокими вмятинами на боках, а в запруде неподалёку, двое ребятишек марлевой хваткой ловили пескарей. Увидев велосипед, мне тут же подумалось, что мальчишки живут где-то неподалёку, потому что хватку такой хрупкой конструкции, представляющую собой изогнутые, скорее всего из ивы, дуги, обтянутые марлей с прикреплённой к ним длинной толстой палкой можно было носить только в руках, да и то с определённой долей осторожности. Периодически, мальчишка, тот, что постарше, темноволосый, с выгоревшими за лето вихрами, вырывал хватку из воды и подносил к рыжему, веснушчатому карапузу с обгоревшим до облезлости кончиком носа, стоявшему чуть поодаль. Малыш принимался восторженно выхватывать подпрыгивающую, поблёскивавшую на солнце серебром чешуек мелкую рыбёшку, потом подбегал к бидону, чтобы проворно освободить руки от улова. Они настолько были увлечены своим занятием, что заметили меня не сразу, а заметив, насторожились. Тот, что постарше, стал изучающе рассматривать меня исподлобья, а карапуз, это бросилось в глаза сразу, боязливо заморгал глазёнками. Скорее всего, представилось мне, что совсем недавно, кто-то из старших либо уже пугал их, либо предпринимал попытку для каких-то своих целей воспользоваться велосипедом. Может быть, я даже и ошибался, но чтобы разрядить обстановку, я улыбнулся карапузу, подмигнув при этом, спросил: - А как называется речка? - Каламык, - было мне ответом. И тут же старший, как-то светлея лицом, с деловитостью в голосе поправил его- Сухой К-карамык.
   Я не стал больше смущать рыболовов и, помахав им рукой на прощание, пошёл вдоль крутого бережка в западном направлении. Тогда я ещё, не знал, мог только предполагать, что вот эти вот ребятишки, как позднее выяснилось, братья Кизик, станут моими учениками. Действительно, старший из них - Алёша будет прилежным учеником, твёрдым ''хорошистом'' и что самое приятное - проявит прилежание к моему предмету, русскому языку и литературе. Я буду стараться как можно реже, только в крайних случаях, вызывать его к доске, вместо этого, поднимал при опросе и разрешал отвечать в основном с места, потому, что он заикался и, стоя на виду перед классом, очень стеснялся своего недостатка. У парты он чувствовал себя куда более уверенней. Зато почти всегда читал его сочинения перед классом, да зачастую и в ''учительской'', особенно если это были сочинения на свободную тему. Когда он учился в старших классах, я посоветовал ему написать небольшую заметку в районную газету ''Коммунист''. Не сразу, но он согласился и, когда она была готова, мы вместе подредактировали её. Я уже не помню о чём шла там речь, но память сохранила, называлась она ''Не красна изба углами''. Так с моей лёгкой руки вскоре он стал внештатным сотрудником районной газеты. Парню бы после школы поступать на факультет журналистики, но в семье произошло несчастье - умер отец и Алёша стал студентом-заочником того же ВУЗа и того же факультета, что заканчивал и я. После его окончания, отслужив в армии, он работал в краевой газете. Теперь у Алёши появилась возможность чаще приезжать в эН...ское. И всякий раз, по приезду, он наведывался ко мне в гости. Когда во время одного их таких визитов Алеша положил передо мной пухлую стопку скреплённых скрепками листов писчей бумаги, исписанных его рукою и уложенных в папку ''Скоросшивателя'', я понял: свершилось! Ещё когда он был студентом, а особенно когда уже стал работать журналистом, я ненавязчиво принимался подталкивать его к тому, чтобы он попробовал заняться художественной литературой.
   - Вот, Н-николай Герасимович, - сказал тогда Алёша, - Вы будете п-первый. И пожайлуста - по-строже.
   Да, это были рукописи первых рассказов Алексея Кизика. Почти все они после моей небольшой правки вошли в сборник рассказов ''эНские рассветы'', выпущенный Ставропольским книжным издательством. Первая Алёшина книга имела потрясающий успех. По мотивам нескольких рассказов была создана литературно-музыкальная композиция, занявшая далеко не последнее место в фонде краевого радио. По прошествию двух-трёх лет, Алексей Кизик написал пьесу не сходившую с подмостков краевого драмтеатра в течении нескольких сезонов, а потом и сценарий к фильму, который задумал снимать известный советский кинорежиссёр, и уже, насколько мне стало известно, приступил к съёмкам, но что-то там не заладилось, не срослось и съёмки были приостановлены. В середине восьмидесятых Алексей сел за большой роман о афганской войне, я даже читал несколько рукописных глав из этой незавершённой книги и должен признаться, был потрясён прочитанным материалом, настолько проникновенно-трагически этот материал был изложен. Сам Алёша в Афганистане не воевал, срочную службу проходил в танковой части, и как любил потом при случае, не без улыбки говорить: все два года ''кормил своих солдатиков хлебом'' - пёк его в армейской хлебопекарне. Попробовал хлеб Алёшиной выпечки и я. На что уж его мать, тётя Нюра Кизик была мастерицей хлебопечения, но вкус Алёшиного хлеба я помню до сих пор. Остаётся только сожалеть, что книга осталась незаконченной, потому что жизнь талантливого и удивительно скромного, обаятельного человека оборвалась в автомобильной катастрофе -он погиб в новеньком, только что купленном ''Жигулёнке'', не доехав до отчего дома каких-то десяти километров, по вине пьяного водителя, выехавшего на ''встречку'', в результате лобового столкновения.
   Однако, хочу вернуться к рукописям первых Алёшиных рассказов. Должен признаться, что занимался их правкой я, лёжа на диване, с карандашом в руке. И вот однажды из рукописи, не помню уже какого рассказа, выпал сложенный пополам листок из школьной тетради в клеточку. Я развернул его и начал читать.
  Вот он сейчас, у меня в руках. Стёрся на сгибе, уголки слегка поистрепались, пожелтел от времени, чернила достаточно выцвели, но память до мельчайших подробностей сохранила всё изложенное в нём от первого до последнего слова. И только сейчас я начинаю понимать, как он мне дорог, этот листочек из простой школьной тетрадки в клетку.
   Вот его содержание. Вспоминаю по памяти. Если листок развернуть, то по верху можно прочитать, выведенное крупным каллиграфическим почерком: '' Сватовство рябого Дударика''. Чуть ниже, правее, помельче: ''Показать, как формировался характер Серафима через его поступки в детстве: уход за огородом, например''. ''Пожалуй, нет, начинать надо с рассказа о его отце''. Дальше, совсем мелко - ''Первый послеоккупационный год в колхозе. Женщины на горбах пашут колхозное поле''. Ещё ниже - ''Приехавший после госпиталя в кратковременный отпуск танкист Николай Баринов вместе с местными подростками собрал трактор''. И, наконец, '' Серафим Маркович, разодетый, как жених, приходит свататься к Таиске Бариновой?''.
   Становилось понятным, что это тезисные наброски к одному из задуманных, по так и ненаписанных рассказов. Я не ошибся. Когда Алексей забирал рукописи, он развернул листок, лежащий на лицевой стороне ''Скоросшивателя'' пробежал его быстрым взглядом и, усмехнувшись, положил рядом на стол.
   - Знаете, Николай Герасимович, - сказал он. - Не м-могу объяснить, что происходит. Основной сюжет рассказа давно сложился в г-голове, а вот переложить мысли на бумагу, первоначально оказалось з-затруднительно. Иной рассказ даже без с-стройного сюжета идёт, как по маслу. Знаете, как у классика, ''... и тянется рука к перу, перо к бумаге, минута и ...'' А этот - нет. Ни в к-какую!
   Я слушал Алёшу и, честно говоря, ничего не понимал, о чём это он. Понял много позже, когда прошли годы и я попробовал претворить Алешину литературную задумку в жизнь. И странное дело. Сюжетные линии рассказа в голове сложились тоже отчётливо, а вот переложить их на бумагу оказалось настолько затруднительно, что мне несколько раз приходилось откладывать работу, что-то напрочь вычёркивать, переиначивать, перелицовывать, на какое-то время даже вообще положить работу в стол, как говорят в таких случаях - дозревать. С горем пополам я управился с ней. Что из этого получилось? - судить читателю. Однако, понадобилось ещё какое-то время, чтобы утвердиться в мысли, почему этот рассказ дался мне с таким трудом. Всё очень просто. По количеству сюжетных линий он не укладывался в рамки рассказа, в них ему было тесно. Писать же большую повесть не входило в мои планы, изначально ведь настроился на рассказ, как и Алёша.
   ''СВАТОВСТВО РЯБОГО ДУДАРИКА''.
   Маленькая повесть.
   Светлой памяти моего любимого ученика,
   безвременно ушедшего из этой жизни, посвящается.
   - 1 -
   '' Рябого Дударика хватил апоплексический удар, или как теперь принято говорить - инсульт. И случилось это в самый, что ни есть, неподходящий момент, во время сватовства. Он, уже заранее обдумавший, с чего начнёт предложение руки и сердца , казалось бы предусмотревший все возможные ходы и выходы предстоящего разговора со своей избранницей до последних мелочей, даже если тот повернётся в нежелательное русло, хотел было обратиться к хозяйке хаты Таиске Бариновой, но так и остался сидеть на табуретке у окна , держа в полусогнутой, онемевшей руке карманные часы ''Победа'' на поблескивающей толстой цепочке с истёртыми местами до желтизны звеньями, и, чувствовал, как неожиданно увеличившийся в размерах, разом переставший подчиняться сознанию язык, заполонил всю полость рта, да так, что и сам рот не открыть, и слова не вымолвить.
   Рядом заливался захлёбывающимся, испуганным рёвом трёхлетний Витюшка, зажавший ладошками уши, ещё какое-то время назад мирно стиснутый его, рябого Дударика, коленями. Окинув нежданного гостя недобрым взглядом, от которого спина, потерявшего дар речи Дударика буквально прилипла к стене, метнулась к ревущему сыну напуганная мать, подхватила на руки, и, крича ему, Дударику, в лицо, что-то растерянно-несвязанное, повторяя несколько раз к ряду - '' часы - часы!'', как будто он должен был знать, что Витюшка на дух не переносит цоканья этих проклятых часов и именно потому полгода назад были остановлены старинные, доставшиеся ещё от старой Баринихи стенные ходики с начинающими ржаветь гирьками, напоминающими еловые шишки, безнадёжно застывшими теперь на полпути к глиняному полу хаты .
   Только что это всё было в сравнении с тем, что неподвластная ему левая рука, всё ещё держащая луковицу карманных часов с открытой крышкой-стеклом, не разгибалась в локте, а попытка оторвать левую ногу в начищенном до блеска хромовом сапоге от пола горницы не увенчалась успехом.
   Как-то разом в комнате установилась пронзительно-настороженная тишина и только с улицы доносился удаляющийся всё дальше и дальше плач Витюшки. Дударик понял: Таиска с сыном сейчас где-то на полпути к хате Дашки Коротихи, живущей на противоположной стороне улицы, той самой Дашки, что за вознаграждение в виде натуральных продуктов оказывала различного вида вспоможения, как то - принимала роды, выливала испуг у детишек, вправляла грыжи всем от мала до велика, лечила всевозможные вывихи, практиковала заговоры будь-то крови или рожи страждущим сельчанам и жителям ближайших хуторов и сёл. Сам же Дударик относился к такому обширному роду деятельности Коротихи с долей определённого недоверия и скептицизма ( самому приходилось сталкиваться с этой семейкой, только не с самой Дашкой, а её матерью, бабкой Коротихой), потому как, заике, считал он, необходимо просто какое-то время, чтобы перерасти недуг, а вправленные грыжи, рано или поздно давали о себе знать новыми неприятностями: взрослому от тяжёлого крестьянского труда уберечься на селе было практически невозможно, где он тут лёгкий? а у младенца изначально необходимо лечить первопричину заболевания и разобраться, почему дитя орёт днями и ночами напролёт.
   Когда на смену чувству страха пришло осознание полной беспомощности, а надо было что-то предпринимать, ведь не сидеть же и ждать возвращения Таиски, Дударика охватил ужас. Мысли перемешались в голове, путались одна за другую, а подходящей, как на зло, не находилось. Прежде всего он осознал необходимость каким-то образом, каким, пока ещё не знал, сползти с табуретки на пол и попытаться добраться до двери, если это удастся, но вот дотянутся ли пальцы правой руки, которыми сейчас он нервно касался рубчика, оставленного после глажки утюгом на чёрном сукне полного галифе, до дверной щеколды, чтобы открыть самому дверь и выбраться в сенцы? К тому же на улице с раннего утра моросил затяжной осенний дождик, дорожку возле хат развезло (ему немалых трудов стоило пройти от грейдера до хаты Таиски, обходя и переступая лужицы в многочисленных выбоинах, чтобы не набрать в колоши, обутые поверх сапог мутно-желтоватой жижицы, но тогда он был в полном здравии и на ногах). Что же теперь? Не ползком же ползти по дорожке? Что станется с его совсем недавно справленными обновками? С предметом особой гордости, скажем, - первый раз одетыми галифе или с защитного цвета шевиотовым кителем полувоенного покроя? Хуже того, по пути он мог столкнуться с кем-либо из колхозников и тогда те смогли бы увидеть своего председателя в беспомощном состоянии, а этого ему меньше всего хотелось.
   - 2-
   С малых лет Дударик не отличался крепким здоровьем, рос хилым и болезненным, но как большинство крестьянских детей старался всегда и во всём помогать матери, Мотьке Гончарке, худощавой женщине с раньше времени постаревшим лицом: то огород прополоть, то натаскать в деревянную бочку для прогревания из неблизкого от хаты колодца воды, чтобы вечером полить огурцы и капусту, пусть ополовиненными, но всё равно такими тяжёлыми вёдрами, то нарезать серпом травы кроликам, то надёргать щирицы и лебеды для вечно голодного, целыми днями напролёт визжащего поросёнка. Мать работала почтальоном, ну-ка, потаскай полдня, а то и больше огромную кирзовую сумку, набитую письмами, газетами и журналами. Приходила домой никакая, тут не до огорода. Это Дударик хорошо понимал, потому и старался к её приходу прополоть и окучить картофель и не три-четыре рядка, как та наказывала, уходя на работу, а целых пять. Иной раз от нещадной жары ему становилось дурно, кружилась голова, подташнивало, и тогда он выбирал самый высокий и толстый стебель молодого укропа, обламывал его, устраивался в тени густого, растущего на меже куста бузины и, очищая от кожуры, принимался жевать. Пожуёшь - и, вроде как, легче становилось. А если это не помогало, подходил к бочке, опускал руки по самые плечи в начинающую нагреваться воду, мочил волосы, голову и шею. Иной раз его охватывало желание забраться в бочку и окунуться с головой прямо, как есть, в коротковатых штанишках, едва прикрывающих колени, с косой помочёй через плечо, застёгивающейся на большую жёлтую пуговицу, но это бы означало только одно, что потом надо будет сбегать к колодцу ещё пару раз, потому как вода выплеснется из бочки, пролитое пришлось бы восполнить, а этого по такой жаре, ему ой как не хотелось делать.
   Вообще-то, звали его Фимкой, т.е. Серафимом. Но так обращалась к нему только мать и ослепшая вконец бабка. Взрослые же сельчане большей частью за глаза, а пацаны - так те прямо в лицо, могли бросить непонятное, и уж очень обидное - Дударик, прозвище, доставшееся ему от отца, которого он не знал.
   Это случилось в конце гражданской войны. В село нежданно-негаданно нагрянул продотряд. Не сказать, что за всю войну в селе не было ни красных, ни белых, проходили как-то ''ваньки'', подкормились, те которые легко ранены были - подлечились и так же незаметно ушли, как и появились. Налетели в девятнадцатом кадеты, грабить особо не грабили, но ведь, опять таки, кормить-поить надо, да ещё фураж лошадям - вынь, да положь! Как не крути - расходы. А всё потому, что село не на обочине где располагалось: неподалёку железная дорога, связывающая Георгиевск с Ростовом, а через всё село - почтовый тракт, пролёгший от станции Нагутской до уездного села Александровского. Облегчённо перекрестились мужики, когда его стороной разбойничья банда ''волчьего полковника'' Шкуро пролетела, а о рейдах красного казачьего полупартизана, полуанархиста Вани Кочубея на железнодорожную станцию Курсавку и станицу Невинку сельчане узнали только по слухам, после произошедшего и снова перекрестились. Правда, в самом начале гражданской войны, когда в Медвежанской волости, запылали мужицкие сёла и хутора и начали гибнуть ни в чём неповинные люди, потому как в пределы северных районов Ставропольской губернии вторглись белоказаки с Дона и Кубани, огнём и клинком изничтожавшие зарождавшуюся на Ставрополье Советскую власть, на селе появился молодой командир Красной Армии, с обескровленным, осунувшимся лицом в сопровождении двух конных красноармейцев. Не слезая с усталого, понуро клонящего голову коня, он принялся агитировать мужиков, сгрудившихся вокруг сельского старосты Ефима Бондаря кряжистого, ещё довольно крепкого седобородого старика, идти на подмогу медвежанцам. Действие происходило на сходской площади подле церкви. Несмотря на ненастное утро день обещал быть солнечным. В корявых ветвях тополей охвативших сельский майдан в полуокружье, щебетали, радуясь неожиданно появившемуся солнцу, птички. У мужиков в головах своё: со дня на день надо выезжать в поля. А тут такое. Потому желающих воевать и подставлять свои головы под пули ради какой-то новой власти, среди присутствующих не оказалось. Честно говоря - от германской ещё не отошли.
   Воякой красный командир, может быть, был и неплохим, а вот агитатором - никаким, потому что допустил такую оплошность, после которой любая агитация просто теряла всякий смысл. Приподняв за козырёк черной кожи картуз с красной звездочкой, чтобы поправить сползающую набок окровавленную повязку на голове, он сказал буквально следующее:
   - Согласно приказа губернского комиссара все гражданы, способные держать оружие в руках, но отказавшиеся записаться в добровольческий отряд самообороны, будут считаться контрой и пособниками помещицкой и буржуйской власти. Именно поэтому они подлежат немедленному аресту с обязательной конфискацией укрываемого ими оружия! (Оружие у мужиков водилось причём, более, чем в достаточном количестве, - считай, каждый из вернувшихся с германской, что-то с собой принёс, да ещё с прихватом.)
   Заслышав произнесённое с явной угрозой заявление, мужики ещё плотнее сомкнулись вокруг Ефима Захарыча. Тот что-то тихонько шепнул сельчанам и те, согласно закивав головами, вскоре по двое, по трое стали покидать сходскую площадь. Со временем на ней остались только старики, особо любопытствующие бабы, да ребятишки, что оказавшиеся без отцовского пригляда подняли беготню и невообразимый гвалт, и тем самым окончательно сорвали такое важное мероприятие.
   Командир продотряда, в отличии от своего незадачливого двухгодичной давности предшественника оказался на редкость словоохотливым малым и, вроде бы, не пугал. Невысокого росточка, кривоногий, он, прохаживался вдоль пустых пока ещё продотрядовских подвод, на которых с винтовками в обнимку сидели хмурые трудармейцы. Жестикулируя при этом руками и время от времени поправляя ремень, сползающий с намечающегося под гимнастёркой брюшка, он нарисовал такую страшную картину нынешнего политического момента, что отдельные бабы, кончиками платков принялись вытирать выступающие на глазах слёзы и не понарошку всхлипывать.
   - Костлявая рука голода, - ораторствовал командир продотряда, - безжалостно передавила горло молодой Советской Республики. - С этими словами, он на своей шее, собственной рукой образно показал, как это происходит в действительности. - Голодает рабочий у станка, голодают доблестные красноармейцы, добивающие белогвардейскую контру на фронтах гражданской войны, голодают несчастные сироты, сложивших головы отцов-кормильцев в борьбе за светлые идеалы мировой революции. Потому, Советская власть обращается к вам, - при этом он простёр вытянутые руки к внимательно слушавшей его толпе, - к сознательному крестьянству, с призывом поиметь сострадание и поделиться куском хлеба с сирыми и страждущими.
   - Могёт! - послышался одобрительный глуховатый голос сельского старосты в густой толпе собравшихся -. Поёт, чисто соловей, - и тут же добавил с ехидцей. - А усех, ить, не накормишь! - И уже обращаясь к велеречивому оратору. - А скажи-ка, мил человек, каки-таки у тебя имеются полномочия на то, штобы забирать у народа хлебушек?
   Командир продотряда, поперхнувшись на полуслове, замолчал и какое-то время так и остался стоять с полуоткрытым ртом, отчего лицо его, изрытое мелкими, но глубокими рытвинками, издали напоминающими обыкновенные конопушки,ещё больше вытянулось. Некоторое время он пристально рассматривал седобородого, с виду ещё крепкого старика.
   - Я, Иван Дударев, командир трудармейского продотряда, уполномочен Губернским Исполкомом провести в вашей волости продразвёрстку, - справившись с внезапно нахлынувшим волнением, твёрдым голосом отчеканил Дударев, рубанув при этом воздух рукой, и неожиданно осанисто выправил плечи и, похлопав пятернёй по карману гимнастёрки, со значимостью в голосе строго закончил, не спуская глаз с Ефима Захаровича. - На то у мене имеется соответствующий мандат. Может предъявить?
   Та не помешало бы, - с иронией в голосе, но вполне миролюбиво отозвался сельский староста.
   Дударев расстегнул нагрудный карман, извлёк из него вчетверо сложенный мандат и махнул им, подзывая сельского старосту к себе. Ефим Захарович степенно вышел из толпы, одёрнул телогрейку, одетую поверх цветастой бязевой ''толстовки'', принял бумагу, пробежал ещё довольно зрячими глазами текст, долго и пристально рассматривал круглую печать, проворачивая при этом мандат по кругу, а потом так и вообще стал рассматривать на свет.
   - Чего-небудь не так? - настороженно свёл брови Дударев , и, чтобы поменять тему разговора, спросил. - Сам-то кто таков будешь, дядя?
   - Ды-к я сельским старостой буду, - миролюбиво пояснил Ефим Захарович, - иш-шо до германской обчеством выбранный.
   - Фь-ю-ю! - прсвиснул Дударев, - выходит ещё при царе Горохе? - Согнутой в локте рукой, с зажатыми в кулак пальцами с оттопыренным большим, он несколько раз помахал через плечо, словно показывая место, где сидел когда-то упомянутый царь.
   - Ну почему при Горохе? - с нотками обиды в голосе возразил старик. - При царе-батюшке Николае Втором.
   - Та ты хоть знаешь, старик, что Николашку твоего давным-давно турнули? Что в Питере революция случилась. Что Советская власть кругом, - Дударев повёл вытянутой рукой вокруг себя, - до вас вот только не дошла. Живёте тут, как суслики в норах, света божьего за трудами праведными не видите, темнота, одним словом.
   - Люди мы не шибко в грамоте приуспевшие, это так, - согласно кивнул головой Ефим Захарович. - Только будь добр, мил человек, скажи. Зачтётся ли нам сдача хлебушка по продразвёрстке твоей в новый продналог?
   Неожиданно заданный вопрос поверг Дударева в совершенно полную растерянность. Кое-как оправившись, он понял, что ещё один подобный вопрос и инициатива полностью уплывёт из его рук. Он знал, что в Губисполком пришло из Москвы распоряжение о замене продразвёрстки продналогом, и случилось это после того, как не далее, чем в середине марта, когда он получил на руки мандат и ему в категоричной форме было приказано - вези хлеб, хоть умри, но вези! А тут такое.
   - Бэзусловно! - выпалил он, хотя в мозгу промелькнуло - ''А хватит ли деньжат? - И тут же успокоил самого себя. - Ничего, пообещаю, а там видно будет!''
   - А рассчёт чем держать будешь? - словно читая его мысли, не унимался въедливый старик.
   - Казначейными билетами советского образца, - пообещал Дударев.
   - Та то ж хиба гроши, шо ж на их купыты можно?
   - Ничего, старик, зато миллионщиками побудете, - миролюбиво улыбнулся Дударев, разводя руками и одновременно пожимая плечами, как бы добавляя к сказанному, что это всё, что у него есть и теперь может быть у них.
   Над сходской площадью зависла неопределённая тишина,
   - Ну так шо, люды, - оглядывая сельчан, наконец спросил Бондарь, - согласные миллионщиками с голой ж...ой трошке побуть?
   Мужики настороженно молчали, только переглядывались и хмурились. Понимали, неизвестно чем обернётся дело, ежели воспротивиться, потому как на подводах не зря трудармейцы с винтовками сидят.
   - Раз так, то так! - смиренно заключил разговор сельский староста Ефим Захарович Бондарь, хотел вставить : ''С паршивой овцы хоть шерсти клок'', но вовремя одумался, перемолчал.
   И начали крестьяне свозить хлеб в обмен на рулоны и пакеты советских казначейных билетов. Да вот незадача, деньги быстро закончились и Дударев предложил сдавать хлеб в обмен на долговые расписки. Тут-то мужики и упёрлись, то хоть какая-никакая, да денежка, а тут вдруг ''обнаковенная'' бумажка. Дело дошло до того, что Дударев пригрозил оружием, мужики, в свою очередь, кинулись в схороны за карабинами и обрезами. Началась стрельба.
   Как ни старался Ефим Захарович, угомонить разошедшихся мужиков, - куда там! Как сложилась дальнейшая судьба Ивана Дударева, история про то умалчивает, но, что в селе стихийно возник вооружённый отряд, организованный вчерашними солдатами германской войны братьями Челомбицкими и поддержанный э...Нскими мужиками воспротивившимися на дармовщинку, за здорово живёшь! отдавать выращенный своими мозолистыми руками хлебушек, стало её достоянием. Прод отряд мужики без особого труда разогнали, однако слухи о скандале моментально долетели до села Александровского и на подавление взбунтовавшихся ''бандитов'' были брошены регулярные части Красной Армии. Сколько при этом погибло ни в чём неповинного люда, история опять-таки упорно молчит, у нас ведь во все времена власть имущие немы к народной молве. Общеизвестно только одно: когда бунтовщики пустились в бега, ведь оставаться в селе стало небезопасно, а пребывание у хуторской родни означало подставить под удар пусть хоть и сочувствующих, но вообще ни в чём неповинных людей, им ничего не оставалось, как укрываться в оврагах да в стогах соломы на убранных полях, больше ведь и негде. Именно под кличкой ''Скирда'' остался в народной памяти старший из братьев Павло Челомбицкий, осужденный и подведённый под расстрел Ревтребунала, а сколько их непокорных сельчан сгорело заживо в скирдах при поимке?
   И всё бы ничего, да только вот спустя, эдак, лет пятьдесят, трагедия, о которой э...Нчане предпочитали помалкивать по известным причинам, приняла очертания очередного политического фарса Советской власти и это при всём том, что были ещё живы её свидетели и очевидцы. Под влиянием новых веяний новых времён, народное восстание под острыми перьями особо немудрствующих доморощенных историков превратилось в партизанское движение, а партизанский отряд, якобы, успешно воевал против деникинцев за Советскую власть.
   Вот здесь уместно сделать небольшую, но очень существенную ремарку: к концу 1921 года сельская девка не особо строгого поведения Мотька Гончарка принесла в подоле мальчонку. Событие, конечно, из ряда вон выходящее, что и говорить, хотя ни она первая, ни она последняя. Только просматривалось в этом событии одно очень интересное обстоятельство. Мальчик, отметили сельчане, обличием своим, как две капли воды походил на командира продотряда Ивана Дударева, когда только и изловчился, шельмец, между делом ребёнка Мотьке сделать.
   - 3 -
   Мальчик рос и со временем догадка всё более и более подтверждалась, мало что, вылитый Дударик, так, в добавок, перенял от отца и повадки: Фимка и ходил так же кривоного, и ещё с младенчества принимался частенько жестикулировать руками при разговоре.
   За год до окончания семилетки приключилась с ним странная болезнь - по всёму телу, лицу и рукам пошли прыщи. Они чесались, да так, что он раздирал их в кровь. Мать всполошилась, потащила сына в сельскую амбулаторию. Молоденькая фельдшерица, только что приехавшая в село после окончания медицинского техникума, долго рассматривала лицо, спину, грудь и живот мальчика, брезгливо, как показалось матери, прикасаясь к телу кончиками пальцев, разворачивала его и так и эдак, и, неожиданно повернув к себе лицом, попросила показать язык.
   - Тама нема, - брякнула, не задумываясь мать. Фельдшерица укоризненно посмотрела на неё и повторила просьбу.
   - Перерастёт, - заключила она и быстрыми шажками направилась к рукомойнику, чтобы обильно намыливая тонкие, длинные пальчики рук, смывать их, часто клацая при этом штоком запорного клапана умывальника, в котором заканчивалась вода. На этом приём завершился.
   Поскольку сельская медицина дала в очередной раз сбой, ничего не оставалось делать, как обратиться за помощью к соседке-знахарке, бабке Коротихе. Давным-давно от престарелой матери, та переняла навыки народного врачевания и теперь с надеждой поглядывала на подрастающую Дашку, - предать бы и той, что знала сама, как-никак надёжный кусок хлеба: '' выливать испуг'' у детей, наговаривать ''свячёную'' воду, давить глотошную ( ангину) , а то и заговаривать ''рожу''. За шмат застарелого, уже с горчинкой сала, бабка Коротиха вручила матери бутылку из под водки (строго-настрого наказав вернуть посуду) на треть наполненную мутной, желтоватой, отвратительного запаха жидкостью, наказав смазывать болячки по утрам и на ночь, а перед употреблением хорошо взбалтывать. Мало что лекарство подозрительно напоминало запахом жидкие отходы жизнедеятельности любого живого организма, о целительных свойствах которого Фимка знал с малычку, так ещё ранки после её применения начинали нестерпимо жечь и щипать. Фимка стоически терпел. Вскоре он окончательно утвердился в том, что вонючая жидкость есть ни что иное, как обыкновенная моча и, выбрав момент, тайком от матери вылил её, заполнив пустую бутылку своей собственной. Прыщи вскоре стали покрываться корочками, корочки сохнуть и отпадать, но на месте тех, которые в своё время были расчёсаны, большей частью на лице и шее , остались глубокие серые ямочки. На теле, под одеждой, постороннему взгляду, их видно не было, а вот на лице... И стали ребятишки после этого дразнить сына почтальонши - ''рябой Дударик''.
   Многие его ровесники, те, кому учёба особо не давалась, недоучившись, бросали школу, шли работать в колхоз, становились трактористами, комбайнерами, счастливчики, подучившись на курсах шоферов, садились за баранки автомобилей, а Дударик особо никогда не отличавшийся прилежанием к учёбе, но настоянию матери, с горем пополам всё-таки одолел семилетку, подучился на зимних курсах бухгалтеров-счетоводов в недалёкой от э...Нска станице Воровско-лесской, в простонародии - Воросколеске и после их окончания определился колхозным учётчиком в полеводческую бригаду. Сельчане отнеслись к такому выбору Дударика с должным пониманием: ''С его-то здоровьем и на тракторе пахать? Нехай луч-че в бригаде сидить штвны протирае, и на счётах клацаить! Кому-то ж и там робыть надо!'' На действительную его не призвали: в добавок к хилости, да болезности, призывная комиссия обнаружила плоскостопие. Через год-два, стала подгребать в свои ряды Красная Армия его погодков, здоровых и крепких сельских ребят, а ещё через год началась война, так та, вообще, подгребла всех мужиков призывного возраста подчистую и бабы с девками, заменившие мужей, отцов и братьев, подхватили и потянули колхозную лямку с её нескончаемым каждодневным трудом от зари до зари. Всеобщая беда чёрной тенью накрыла некогда цветущее село, затмила свет в окошках хат тревожной непредсказуемостью, кроме разве что одной: Мотька продолжала работать почтальоншей, только, ой как полегчала её потёртая кирзовая сумка и теперь сельчане с тревогой и страхом ждали её появления на улице : хорошо если долгожданный ''треугольничек'' от ''нашего'' несёт, а не дай-то Бог - похоронку. Дударик же , за отсутствием лучшей кандидатуры, был поставлен бригадиром полеводческой бригады. И сразу, в один день, из ''рябого Дударика'' превратился в Серафима Ивановича. Попробуй теперь старой погонялкой окликнуть, сразу в немилость попадёшь - на самую пыльную и тяжёлую работу поставит, хотя где она в колхозе лёгкая, да не пыльная. А когда к нему с уважением, да, - Серафим Иваныч! да с улыбочкой, глядишь, он, вроде, как и не замечает, что украдкой во внутренний, потайной карман платья жидкую горсть пшенички или проса перед тем, как домой бежать, сыпанёшь.
   Вот так из откровенного замухрышки превратился Дударик пусть не в первого, но и не последнего на селе парня. Если раньше сельские девчата на шумных, да голосистых ночных гульбищах смотрели на него свысока, не скрывая, презрительных усмешек, то теперь от греха подальше оббегали десятой дорогой, издали завидев появление новоиспечённого бригадира в проулке. Самые бедовые из молодых вдов, которых становилось всё больше и больше, скорее не по доброй воле, а от безысходности, нет-нет, да и уступали настойчивым ухаживаниям Серафима Иваныча, чтобы потом, краснея переглядываться да перешёптываться и прыскать в ладошки, провожая откровенно-насмешливыми взглядами, удаляющуюся нескладную, полусогнутую , кривоногую фигуру незадачливого ухажёра. Тайную завесу этой издёвки приоткрыла как-то при случае любопытствующим бабам разбитная вдова бывшего эмтээсовского кузнеца Зинаида Кирина, крепко сбитая женщина с широким и грубым, будто топором вырубленным лицом - ''Гром-баба'', как называли её на селе. ''Никакой, токо и того, шо штаны таскаить! - заявила она. - Мой Василий Иваныч, царствие ему небесное, бывалочи, как четверть самогонки опорожнит, хучь из хаты беги, бо опосля ''энтого дела'' неделю на мягком месте сидеть не могла, рази шо на половинках, та и то, попеременно! А этот полстакана, морду скривив, выцыдил, будто я ему дерьма налила, а дальше иш-шо срамней: мало што на подъём чижолый - а токо пристроился - сразу и запыхтел, як паровоз, потому как, спёкся! Скорострел, одним словом!''
   Когда немцы оккупировали село, Серафим Иванович по совету матери, подался в бега к тётке на дальний глухой хутор. Первое время всё боялся, что о нём вспомнят, сыщут и тогда немцы в лоб могут спросить: это ж зачем ты, бригадир, всё остатнее зерно, что не успел вывести в эвакуацию самолично облил бензином и поджёг? Хорошо хоть в партию перед войной не вступил. Уже, было, и заявление написал, да спасибо матери, отговорила.
   Оккупация продлилась недолго, немцы пока хозяйничали, колхоз разгонять не стали. Разогнать, как наследие ненавистных Советов, можно, да кому-то ж надо и ишачить задарма и на новую власть, а потом, когда Красная Армия в наступление пошла, не до того стало, драпанули - шкуры бы спасти. И только прошёл слух, что в селе восстановилась Советская власть, Серафим Иванович поспешил домой. На следующий день по возвращению его срочно затребовали в райком, (село сразу после освобождения стало районным центром). Тут и идти до райкома всего ничего, а пока дошёл - весь мокрый, рубаху хоть выжимай. В голову-то думки всякие нехорошие лезут, одна другой хлеще. А ну, как спросят, теперь уже советчики, а чего это ты, голубчик, в оккупацию прятался? Или опять-таки, про зерно напомнят, сожжённое? А того хуже, безо всяких разговоров, заберут ночью, как до войны бывало, и с концами. Пропаду ведь, сверлили мозг навязчивые мысли. - Говорил же матери, - останусь, чему быть того не миновать! Так нет - беги! Вот и добегался. А с другой стороны - не успел порог хаты переступить, столько новостей, аж мороз по шкуре: Жуковых дочку забрали, за то, что переводчицей в комендатуре работала. И Баринову Таиску, что вместо него бригадирствовать осталась, как забрали, так до сих пор от неё ни слуха, ни духа. Вот так бы и остался! Словом, куда ни кинь, всюду клин!
   Зашёл в райком, ноги, как деревянные, с сапогами не совладают. Навстречу - незнакомец, невысокого росточка, почти вровень с ним, в военной форме, правда, без знаков различия, но с какой-то медалькой на груди, а за ремень пустой рукав гимнастёрки заправлен, всё понятно - отвоевал своё. Неожиданно ручно поприветствовался. Жильниковым назвался, Иваном Данилычем, сказал, что теперь он новый секретарь райкома . И с ходу присесть предложил. Сразу отлегло от сердца. Вздохнуть облегчённо не успел, а тот - есть мнение, Серафим Иванович, выставить твою кандидатуру на должность председателя колхоза, как-никак ты до оккупации в руководящих работниках состоял.
   - Так я, это, - замялся было Серафим, ещё до конца не веря своим ушам, с дуру хотел на слабое здоровье посетовать, да хорошо вовремя опомнился. И потому, сразу выпрямил спину и как-то осанисто приподнимая голову, но сказал тихо, - Не партийный.
   - Ну, это решаемо, Серафим Иванович, - обнадёжил Жильников. - Поработаешь, покажешь себя с положительной стороны, там видно будет.
   - Ежели колхозники проголосуют, так я...
   - Проголосуют, с крестьянством работать уметь надо, - опять успокоил секретарь райкома и улыбнулся.
   На собрании Серафим Иванович сидел в гордом одиночестве, аккурат посредине длинной и шаткой лавки. С краешка, правда, по-первах, согнувшись, не отрывая глаз от пола, пристроился колхозный конюх хромоногий дед Первак, про которого говорили на селе - сапожник без сапог, потому как он сторожевал на опустевшей конюшне, что беспрестанно смолил самокрутку за самокруткой, да и тот, перед голосованием, покряхтывая, поднялся и пошлёпал к стенке, сначала прислонился к ней спиной, примостившись '' на корточках'', а потом и совсем исчез из поля зрения. В президиуме, за столом, крытым кумачом , сидела вдовствующая ''Гром-баба'', подменившая погибшего мужа в кузне ( навык к кузнечному ремеслу она получила, ещё в девках, когда какое-то время работала молотобойцем у мужа). У стола, опершись рукой о край, стоял Жильников и ровным, сходящим на монотонность голосом, говорил о том, какой урон нанесла немецкая оккупация краю и колхозу и какие усилия теперь предстоит приложить бабам, чтобы оказать помощь фронту и Красной Армии, для полного разгрома ненавистного врага. В небольшой комнатке бывшей сельской библиотеки было сумеречно, на улице уже смеркалось, под потолком стелились рваные шлеи табачного дыма. Бабы и девчата жались вдоль стен, подле пустых стеллажей для книг. За спиной Серафима Ивановича время от времени возникал шумок, сливающийся в сплошной, не проходящий гул и тогда ''Гром-бабв'' постукивала по графину, наполненному водой и прикрытому гранённым стаканом кончиком химического карандаша, призывая к тишине. Гул усилился, когда секретарь предложил кандидатуру на место председателя и до слуха Серафима Ивановича долетали обрывки шёпота: ''Таиску бы, ото б был толк, а этот, ни рыба, ни мясо!'' ''Где она сщас, Таиска-то?'' '' Так ото ж!''. Его так и подмывало повернуть голову, чтобы только одним взглядом присечь вредные разговоры. '' Опять Ульяна Глущенчиха воду мутит, какой же ещё чёрт, всё ей не так. Ладно, погоди у меня!'' Однако, по неволе, приходилось сдерживаться. Не оглянулся и когда шло голосование, чтобы приметить, кто не торопится поднимать руку. И облегчённо вздохнул, услышав, поспешно оглашённое секретарём райкома: ''Большинство!'' Так Серафим Иванович в одночасье, к добру ли, к худу, стал председателем.
   Вскоре в селе нежданно-негаданно объявилась Таиска Баринова. При встрече любопытствующие бабы принимались пытать её, что, да как? Но та, спавшая с лица за каких-то полтора месяца отлучки от дома, только отмахивалась и клонила голову, чтобы не глядеть в глаза вопрошающей товарки, да время от времени вытирать слёзы краем замызганного рукава телогрейки. На следующее утро, едва начало сереть, она была уже на колхозном дворе. Ещё на подходе к кучно стоящим женщинам, Таиска увидела нового председателя, деловито прохаживающегося обособленно в сторонке, что-то говоря, деловито жестикулируя руками.
   - Во-о! - скривил в ухмылке рябое лицо Серафим Иванович, смерив подошедшую женщину прищуренным, по-мужски оценивающим взглядом. - И подмога подошла. Значитца так, бабоньки, - продолжил он, - тепла, я говорю, ждать не будем, сегодня и начнём.
   - А откуда начинать-то велишь? - выкрикнула стоящая рядом Таискина соседка Ульяна Глущенчиха.
   - По бля Церкового пруда, на взгорке земля уже протряхла, от оттеда и начнем, - пояснил председатель, указав рукой с вытянутым пальцем в сторону расположения пруда.
   - Про чё это вы? - спросила Таиска, вопросительно посмотрев на Ульяну.
   - Та всё про то же. Пахать заставляе.
   - Так ведь ни быков, ни лошадей.
   - А мы для чего? Вот завместо лошадей, та быков и будем, - ответила Ульяна и взгляд её глубоко посаженных глаз в тёмных обводьях от постоянного недоедания стал обречённым и неподвижным.
   И впряглись бабы попарно в два ряда по шесть человек в каждом в два букаря, на скорую руку потремонтированных ''Гром-бабой''. И из последних сил, надрывно храпя от натуги, да смахивая толи солёный пот, толи слёзы застилающие глаза, рвали жилы на нескончаемой пахоте. Пробовали затянуть песню про удалого Хазбулата, не получилась песня. Это когда в праздники, да за столами, накрытыми пусть нехитрой, но такой понятной и привычной, а самое главное сытной, знакомой с детства едой-закуской, да после пропущенной стопочки-другой, да под гармонь, рвалась она, эта знакомая с детства песня украшенная ладным трёхголосым протяжным распевом на широкий простор из тесноватой от множества гостей хаты, потому что сама душа требовала её в такие минуты. А сейчас, заглохла, - надо было беречь силы. В конце загонки попадали бабы, как по команде, на ощерившееся колючей, почерневшей за зиму стернёй, поле. И, казалось в такие короткие минуты роздыха никаких сил не хватит, чтобы подняться потом, но передохнув, поднимались, поправляли лямки из сыромятной кожи вожжей на плечах и, зажав их в кулаке промеж грудей, шли, низко клонясь к земле, отмеряя новые и новые метры дрожащими, негнущимися в коленях ногами.
   Непогожий, без конца и края день начал тускнеть. Плотный, низом стелющийся с раннего утра туман стал рассеиваться, зато посыпала мелкая морось. Со стороны села, оглашая окрест гортанным голодным криком и шумом хлопающих крыльев, пролетело на ночёвку чуть ли не над самыми головами сбившееся в плотную стаю вороньё. И стало, вроде бы, темнее вокруг и ещё тоскливей и муторней на душе. Именно в этот момент появился председатель. Он пришёл с аршином на плече. Не поприветствовавшись, даже не подойдя к бабам, принялся обмерять узкую, тускло-чёрную полоску поднятой земли, после чего, воткнув аршин одной ногой в пахоту, достал из кармана ватника блокнотик и сделал в нём какие-то пометки комбинированным красно-синим карандашиком. Управившись со своим нехитрым делом, он снова водрузил аршин на плечо и зашагал в сторону села.
   - Ну шо, бабоньки, пошабашим и мы? - хриплым голосом спросила Таиска, - темнеет.
   - А этот? - кивнула Глущенчиха в сторону удаляющейся серой фигуры председателя.
   - Нехай впряжётся, та с нами хоть часок поишачит! - срывающимся голосом выпалила Баринова, - небось, тода спесь с него, як шкура с линяющей змеи слезить!
   - А плуги? - подала голос Ульяна.
   - Нехай тут ночують, чего им станется, - махнула рукой Таиска. - А вожжи забрать надо, это точно. Без их мы, як без рук.
   Домой Таиска дотащилась кое-как. Пошатываясь,едва преодолела показавшийся таким высоким порожек из сенцев в кухню, не ухватись в самый последний момент руками за дверной косяк, пожалуй, упала бы, вошла в сумеречную холодную хату. Мысль, затеплить печь, угасла отсыревшей спичкой, едва вспыхнув. Как была, в телогрейке, не разоблачившись, даже не снявши сапог, упала на топчан и заплакала.
   А с раннего утра всё началось сызнова. Только отдыхали бабы чаще, останавливаясь сбоку свежей борозды. После одного из таких роздыхов со стороны кладбища показалась маленькая детская фигурка. Она приближалась быстро, и когда бабы остановились, неожиданно перешла на бег. Девочка закричала, размахивала чем-то над головой.
   - Наташка моя, - испуганно выдохнула Ульяна и перекрестилась, - Господи, не случилось чего?
   - Письмо вот, тёте Таисе, -закричала Наташка, подбежала, и протянула треугольничек стоявшей ни живой, ни мёртвой Таиске. Бабы разом сбросили вожжи с плеч и окружили товарку. Таиска немеющей рукой взяла письмо , долго разглядывала адрес, наконец, признала мужнин почерк, поднесла письмо к губам, поцеловала потрескавшимися, обмётанными простудой губами.
   Так уж повелось на селе, если с фронта приходило письмо, в хату счастливой товарки набивались бабы и даже старухи и та, сидя, как правило, у распахнутой заслонки топящейся печи, время от времени подбрасывая пучки соломы читала и перечитывала фронтовую весточку при неверном отблеске то вспыхивающего, то угасающего огня. И всякий раз, когда чтение заканчивалось, звучал один и тот же вопрос:
   - Ты там погляди, можа идей-то сбоку приписочка, про мого?
   И тогда хозяйка передавала письмо вопрошающей товарке, подвигалась, уступая место у печи и письмо тщательно изучалось и перечитывалось ещё несколько раз.
   Таиска кое -как развернула треугольничек, застывшими на холодном ветру пальцами. Пробежала глазами исписанный кривыми строчками нелинованный лист плотной бумаги. Сначала в них, вроде как, застыл испуг, потом взгляд прояснился, Таиска даже улыбнулась, а дочитав, облегчённо опустила руку.
   - Ну, што там? - нетерпеливо спросила Ульяна, - сказывай.
   - Ранитый, обгорел крепко в танке своём, - откликнулась Таиска и наклонила голову, вытирая слёзы .
   - А лежить, - оглядев товарок, вспохватилась она, - рядом совсем, в Железноводском. - И добавила с просветлённым лицом. - Как подлечится, обещал на недельку в отпуск прийтить.
   - 4 -
   Недели через две Николай Баринов и впрямь появился на селе. Погожий день, клонящийся к закату, был тёплый. Он шёл по подсохшей уже дороге в одной гимнастёрке, держа скатку шинели на согнутой в локте руке. Уже на подходе к своей хате, увидел вбегающую в проулок жену и поспешил к ней. Она припала к мужу и он, задыхаясь в кольце любимых рук, чувствовал, как горит от её объятия едва поджившая кожа на шее и плечах, чувствовал, но терпел, сцепив зубы, не подавая вида и только когда Таискины пальцы коснулись спины чуть пониже лопаток, едва слышно прошептал срывающимся от боли голосом:
   - Чуть полегче, милая, я ж и не помню, когда спал последний раз на спине.
   Она испуганно отпрянула от него, а он, увидев, как слёзы, катятся по её щекам, оставляя светлые, влажные бороздки, принялся неумело растирать их ладонью.
   Потом они до самого темна, сидели у себя в хате за столом. Она, придвигая к нему поближе очередную, очищенную от кожуры картофелину, всё говорила, говорила, а он, клоня голову ниже и ниже, неожиданно накрыл её ладони обеими руками и сказал надтреснутым голосом:
   -Бедные, вы, бедные. Чем же подсобить вам? Завтра же впрягусь. И замухрышку этого, рядом с собой запрягу. А теперь давай ложиться спать, что-то глаза слипаются.
   Ранним утром, когда темнота ещё теснилась в оконце, Таиска услышала, как Николай поднялся с постели и начал одеваться.
   - Ты куда, Коля? - слегка осипшим со сна голосом, спросила она.
   - Спи, - отозвался он, набрасывая на плечи шинель.
   - Я чего сказать-то хочу. Мы с бабами, балакали как-то. Ить в эМ Тэ эСе трактор лежит на боку. Без колёс.
   - Какой трактор? - послышался из темноты удивлённый возглас Николая.
   - Як вин там называется, ''Универсал'', чи шо? Перед тем, як немцам в село придти, Спивак, тот что с фронта увечный пришёл, с пацанами колёса с него поснимал и на бок перевернул. Так он там до си и лежить. Немцам, видать, без надобности оказался.
   - А колёса где? - враз оживившимся голосом спросил Николай.
   - Колёса в овраг покидали.
   - Пацаны, чьих были?
   - Поспрашивать надо. У самого Спивака не спросишь, в конце зимы помер. А сын его, Мишка, кажись, средь тех пацанов був. - И, слыша, как облегчённо выдохнул Николай быстро идя на выход, спросила вдогонку:
   - Признайся, Коля, хотел к Дударику идтить?
   - Да, уж думал из тёплой постели вытряхивать. Теперь вот надо в МТС бежать, может с трактором чего и сморокую. А ты отдыхай, у тебя трудный лень впереди.
   Ещё затемно Николай прибежал к ремонтной мастерской МТС, высокому, длинному зданию, на фронтоне которого кирпичной кладкой было выложено - 1936. Больших усилий ему стоило отодвинуть в сторону поваленную деревянную створку входных дверей, державшейся на нижней петле. Когда это ему удалось и он зашёл вовнутрь, сзади послышался голос:
   - Это кто тут спозаранку хозяйнует?
   Николай оглянулся. Вслед за ним, боком преодолевая образовавшийся проход в мастерскую, вошёл невысокого роста человек в кожаном полупальто, пустой левый рукав которого был заправлен в боковой прямой карман.
   Человек подошёл, протянул руку, представился.
   - Жильников, Иван Данилович. Секретарь райкома.
   Николай назвался. Объяснил, зачем пришёл в МТС.
   - Трактор? - секретарь райкома вопросительно посмотрел на собеседника. - Сам о нём вот уже который день думаю. Вон он, в конце пролёта на боку лежит. Знаешь, танкист, я, скрипя сердцем дал согласие Дудареву, чтобы тот женщин на пахоте использовал. Нет другого выхода, понимаешь. Хоть сам впрягайся. От безысходности всё. Конюшня пустая, на частных подворьях даже коров не осталось. Из всей тягловой силы на селе только один ишак, да и тот в хозяйстве единоличника Тихона Барана. И так по всему району. А цифры сверху спущены, пахать надо, сеять надо, вот, как хочешь, так и выкручивайся. Ладно, давай по существу. - Они молча подошли к лежащему на боку ''Универсалу''. Николай деловито обошёл трактор, временами присаживаясь на корточки, что-то ощупывая руками.
   - Что скажешь, танкист? - спросил секретарь, когда Николай выпрямился.
   - Сначала машину необходимо выставить, сделать капитальную ревизию. Жена говорила, колёса в овраг сбросили?
   - Да, вроде, так.
   - Но колёса - это в самую последнюю очередь. Перво-наперво, ключи от кузни нужны.
   - Ключи будут, с кузнецом в придачу, - улыбнулся секретарь.
   Николай вопросительно посмотрел на Жильникова.
   - На Кирина похоронка пришла, Зинаида вместо него, - пояснил секретарь райкома. - Вот уж действительно - ''Гром-баба''! Да, тебе же люди будут нужны. Мужиков, сам понимаешь, нет, могу предложить только женщин.
   - Зачем, те же пацаны, что трактор раскидывали и помогут собрать. Ты скажи другое, товарищ секретарь, горючее и нигрол где возьмём?
   - А ведь, кажется, я знаю, - хитро посмотрел на Николая Жильников. - На заправке, пожалуй, ничего не осталось, хотя посмотреть надо. Ты подвал в центрах помнишь, в котором до войны керосином торговали? Перед оккупацией земляной накат на нём проломили и землёй засыпали. Может там, что и найдём. В любом случае горючее и смазочные материалы я беру на себя. Ты мне трактор давай. Соберёшь, заведётся и с места тронется, великая тебе благодарность от женщин и всех нас будет.
   Вытаскивать колёса из оврага сбежалось полсела, и стар и млад, откуда и прознали только. Едва Николай вышел из конюшни со скруткой сыромятных вожжей в руках и завернул в проулок, за ним уже бежала гурьба ребятишек, позади степенно вышагивали старики, возглавляемые прихрамывающим конюхом, дедом Перваком. К оврагу стали подходить и подростки, среди которых Николай узнал сына покойного Спивака, Мишу. Он резко выделялся в толпе сверстников: за каких-то неполных два года вытянулся, почти на голову был выше своих погодков. Николай подозвал его.
   - Место помнишь, куда сбрасывали?
   - Мы нэ бросалы, мы их аккуратно скатывалы, шоб не побить.
   - Молодцы! - Николай одобрительно кивнул. - А магнето не помнишь где?
   - У нас в сенцах и лежит, в мешке замотаное. Где отец положил, там и лежит.
   - А сам его поставить сможешь? - спросил Николай и пытливо посмотрел на подростка.
   - Тама ничёго хитрого нема, - кивнул подросток, - поставлю.
   - А отрегулировать? - Николай прищурился.
   - Оце немного посложнее будэ, но я попробую, - просто ответил Миша.
   - Вот что, Михаил, пока бери вожжи и спускайся вниз, завязывай первое колесо, да начнём тащить.
   Через пару часов все четыре колеса возбуждённые и запыхавшиеся ребята вкатывали в ремонтную мастерскую. Николай катил большое зубчатое колесо вместе с Михаилом. По дороге они разговорились.
   - А как ты думаешь, Миша, с чего надо начинать ремонтировать трактор? - хитровато улыбаясь, спросил Николай.
   - Я думаю, сначала его надо выставыть.
   - Правильно думаешь! Дальше?!
   - Тоди надо будэ проверить шейки осей на валах и ступицы колес.
   - Так, - подбодрил собеседника кивком головы Николай.
   - Проверить рулевые тяги и поворотные рычаги. Апосля одеть колёса и поставить трактор '' на ноги''. А тоди уже сробыть полную ревизию, двигателю, трансмиссии, коробке передач.
   - Толково. Миша, скажи, а тебе вкладыши не приходилось баббитом заливать?
   - Не-а, - признался подросток, - но я бачил, як это отец робыв. И шабрил як. Дядя Коля, я ведь и ездить умею, - не без гордости похвалился подросток.
   - Тогда почему же раньше трактор не собрали?
   - Я про то казав Дуда.., то есть, эта, Серафим Иванычу.
   - И он что?
   - А вин замахав на мэнэ рукамы. Не суй, кажэ, носа нэ у свои дела.
   - Так и сказал?
   - Так и сказав. И ще добавыв, пиды, кажэ, в сторонку, талучше сопли высморкай .
   Поотстав немного от ребят, они последними вкатывали колесо в мастерскую.
   - Гляньтэ, шо воны роблють, дядя Коля - возмущённо сказал Миша и Николай посмотрел в ту сторону, куда был направлен взгляд подростка.
   Несколько ребят, под руководством деда Первака уже пытались посадить зубчатое колесо на левую ось трансмиссионного вала.
   - Непорядок, конечно, - согласился Николай и, уже обращаясь к Перваку, крикнул. - Анисимыч, отставить! - И всё таким же, громким голосом, - Тебе задача будет немного другая. Бери пару-тройку ребят и быстро, одна нога там, другая - здесь - два дышла, покрепче, несите. Всем остальным ребяткам задача будет такая. Вот ту половинку ворот, что на земле валяется, как можно быстрее надо разобрать на доски. Всем, кто живёт рядом - по домам! Тащите топоры. Миша, ты побеги к нам, под навесом, рядом с сараем, на стене должна висеть двуручная пила. Сюда её! Остальным такая команда: до войны, за кузней был сложен кирпич. Выбирать целиковый, стараться не бить, таскать сюда по два и аккуратно складывать по левую сторону от трактора.
   Николай боковым зрением увидел, как в мастерскую входит председатель колхоза, но повернулся к нему, только когда Дударик уже стоял за спиной.
   Долгим , безучастным взглядом тот рассматривал лежащий на боку трактор.
   - Думаешь, надёжа есть? - скептически скривил узкое лицо председатель.
   - Я дело делаю, - просто ответил, Николай, - а думать, это по твоей части
   - По-твоему, мы тут в бирюльки играем?
   - Не знаю, во что вы тут играете, - пожал плечами Николай. - Только у кого-то сейчас шкура на спине трещит, а кое-кто в штанах шары гоняет. Разницу чувствуешь?
   - Но-но, я бы предостерёг, с председателем колхоза разговариваешь, не забывайся! - пригрозив пальцем, построжавшим голосом, но с опаской поглядывая по сторонам, не подслушивает ли кто, сказал Дударик.
   - А ты меня не пугай, пуганый. Такая война идёт, там отцы, мужья, братья гибнут под огнём и пулями, - продолжал чеканить Николай, - тут, бабы и подростки, как проклятые жилы рвут, глаза на лоб лезут а ему, хоть бы хны! Ты почему ребятам не разрешил с трактором поковыряться? Небось, по другому бы думал, если б самому пришлось в лямку впрягаться. И откуда вы, вот такие берётесь? Хотя, понятно откуда, чего от гнилого корня можно было ждать? Молчишь. Потому что сказать нечего!
   - Ну нет, сказать мне есть чего. И скажу. - Председатель рубанул рукой воздух. - Правду, как она есть. Вот ты, танкист, до войны в передовиках-стахановцах ходил, переходное красное знамя - на твоём тракторе постоянно прицеплено было. Так? Так! Почёт, уважение, слава, благодарности, рукопожатия под духовой оркестр - всё тебе! А где моё место было? В сторонке, подальше, там где ни похвал, ни рукоплесканий не слыхать, потому как моим делом были циферки. Так? Так! А теперь фактик небольшой. Ты, при твоих заслугах, где нынче? В пекле, под пулями. Бронь-то, не дали. А моё место где? А тут вот, по бля бабьих подолов. И голодновато порой, и холодновато, но, самое главное, самое основное, я за жизню и здоровье своё не боюсь, и бабами, как командовал раньше, так и буду командовать. Вот потому-то ты и бесишься. Не так ли? - Дударик пытливым взглядом, с прищуром, посмотрел на Баринова
   - Нет, - отрицательно покачал головой Николай с полуулыбкой на губах. - Я, как все, на защиту Родины встал, а ты за свою шкуру дрожишь, потому за бабьими подолами и прячешься. Деловым хочешь показаться, а на самом деле душа у тебя с гнильцой. Пройдёт время и жизнь всё расставит по своим местам и каждому воздастся по делам его. Этой истине меня ещё в детстве бабка учила, говорила, так в Писании сказано. Вот, живи и помни слова мои!
   В мастерскую, через боковой дверной проём со стороны двора, уже вбегали мальчишки с кирпичами в руках, в главном проходе показался с топором и пилой Михаил. Дударик, круто развернувшись, пошёл на выход.
   - Чего это вин? - глядя председателю вслед, спросил Михаил.
   - Да вот, спрашивал - заведётся ли?
   - И што ты ему сказав, дядя Коля?
   - Да так и сказал, что с такими орлами, как ты, да твои друзья, не только заведётся, но и пахать будет!
   - 5 -
  На пятый день, к вечеру, трактор завёлся. Сначала, как-то нехотя, оглашая разовыми выхлопами, будто пушечными выстрелами замкнутое пространство мастерской, стальная махина стала на глазах оживать, а потом вдруг, затряслась, задёргалась, затарахтела, выбрасывая прерывистые чёрные клубы дыма из выхлопной трубы и рокот заработавшего на повышенных оборотах двигателя, отражаясь от кирпичных стен мастерской поглотил в себя возбуждённые крики восторженной малышни, что подпрыгивая, забегала вокруг заработавшей машины. Михаил с серьёзным лицом шагнул к трактору, отстраняя липнущих со всех сторон мальчишек, потянулся к рычагу дросселя, сбросил обороты до минимума. Трактор затарахтел ровно, словно набираясь сил для предстоящей работы.
   - Ну, что, - прокричал ему в ухо Николай, - полчаса на притирку деталей, и - выгоняй?
   - А може завтра с утра, дядя Коля, темнеет уже, та и подустали сёдня - прокричал в ответ Михаил.
   - Нет, Миш. Сегодня же и плуг прицепим, чтобы завтра с утра время не терять, сразу в поле. Кончилась, Михаил, твоя спокойная жизнь, - крикнул Николай и по-товарищески похлопал парня по плечу.
   Заслышав, как ожил трактор в помещении, как выехавший потом в эМ ТээСовский двор огласил он окрест ровным, ритмичным гулом работающего двигателя, устремились к мастерской люди. Бежали женщины и девчата целый день работавшие на пахоте. Поспешали старухи в окружении детворы. Степенно шли старики, пыхтя раскуренными самокрутками. Поначалу Николай, только что успевший подцепить плуг, улыбнулся, увидев как трактор плотным кольцом окружают люди и помахал им рукой. Он был готов к тому, что женщины придут и будут благодарить его и подростков, и он уже придумал, что скажет собравшимся: ''Ну вот, мы своё дело, бабоньки, сделали, теперь слово за вами!''.
   Женщины и девчата что-то кричали ему, размахивая руками, в рокоте работавшего мотора было не разобрать - что? В темноте не было видно их лиц, но многие из них, скорее всего, плакали. Тут уж ничего не попишешь, так устроена тонкая женская натура: слёзы у них и в печали, и в радости. И всё это было ожидаемо, все это было понятно, как вдруг неожиданно, словно по команде бабы упали на колени.
   Николай оторопел. И вот тут он сделал ошибку, за которую ему потом было стыдно, которую не любил вспоминать, а уж коль вспоминал, чувствовал, как горячая волна озноба тут же пробегала по спине. Он дал отмашку молодому трактористу и Михаил послушно заглушил мотор. И вторглись во внезапно воцарившуюся тишину и женские голоса, и крики, и возгласы, и радостный плач, а одна из баб, лица её было не разглядеть, подползла к нему на коленях и стала целовать сапоги. Её примеру последовали остальные.
   -Бабоньки, женщины вы мои дорогиее, не надо! - крикнул Николай и сам упал перед ними на колени. Он гладил их головы, плечи, говорил что-то невнятное и чувствовал, что ещё немного, чуть-чуть, какая-то малость, и он сам в голос заплачет, потому что беззвучные слёзы заливали лицо, а горло железным обручем сдавил спазм. Спас ситуацию Михаил. Он быстро завёл трактор и дал три длинных хриплых гудка.
   А руки всё тянулись и тянулись к Николаю, и эти руки, простые прикосновения которых к сапогам, одежде, крепкие ли рукопожатия, означали несоизмеримую ни с чем, не сравнимую ни с чем искреннюю благодарность своему избавителю, от нежданно-негаданно обвалившегося на бабьи плечи лиха.
   А через три с небольшим месяца пришла на село похоронка: в танковом бою под Прохоровкой на Орлово-Курской дуге погиб Николай Баринов. Уже в самом конце войны сгорел в своём танке под Прагой Михаил Спивак, что добился всё-таки отправки на фронт, приписав лишний год, в районном военкомате. Но жизнь продолжалась. К концу голодного 1946 года бегал по хате Таисии трёхлетний малыш Витюшка, с лица - чистая копия погибшего на фронте Николая Баринова.
   - 5 -
   В тот год случился недород. Нещадные, испепеляющие летние суховеи выжгли чахлую пшеничку ещё на корню. Бабы собирали скудный урожай со слезами на глазах. Призрак надвигающегося голода зримо и явно витал в гнетущей атмосфере людского бытия. Особенно страшно было смотреть на высохшие, выгоревшие огороды. На трудодни Таисия Баринова получила всего пуд пшеницы. Принесла тощий оклуночек домой и расплакалось. Как зимовать? Копнула на удачу на картофельной делянке куст картофеля -горох бывает крупнее!
   Никогда даже мысли не было взять колхозного. Никогда даже мысли не было пришить потайной карман к платью, чтобы горстью-другой пшенички разжиться. Не осуждала и тех, кто брал тайком, вроде, даже как оправдывала - нас с Витюшкой двое, как-нибудь протянем, а там четверо ртов (а то и больше), и каждый жрать просит. Но когда под веник смели остатнее семенное зерно, приготовленное для сдачи в бездонные государственные закрома, поняла Таисия, если не доберёт кукурузой, всё, пропадут они с Витюшкой. И решилась. Вечером, перед уходом домой сняла косынку, расстелила на земле и сыпанула-то всего тройку скудных горстей золотистого отлива зёрна, да откуда ни возьмись - вот он, Дударик нарисовался! Залила лицо горячая краска. Тут же высыпала всё назад, не больно и выросла от того кучка кукурузы, сиротливо бугрящаяся посреди амбара. Но по глазам председателя поняла, - пропала. Не спустит он ей случившегося с рук. Правда, очень удивилась когда на следующий день, ненастный и дождливый, переступил тот порог её хаты разряженный, как жених и, не снимая грязных калош, прошёл и сел к столу, выставив прежде на столешницу чекушку водки и какой-то кулёчек из плотной серой бумаги, извлекая всё это из глубоких карманов полного галифе. Смешанные чувства по-первах боролись в ней. Если забирать явился, то почему без участкового? И причём тут чекушка с кулёчком? Не сразу поняла, а когда поняла, перекрестилась. И не то, чтобы верующей была, хоть и отъявленной атеисткой себя не считала: сначала в пионерках ходила, потом в комсомол вступила. Как все. Время такое было, а какие времена - такие и песни. А тут потянулось ко лбу троеперстие, наложила на себя Крестное Знамение и так легко на душе стало! Оберёг Господь.
   Прибежала от Коротихи, в темноте сенцев нащупала щеколду. Натужно подалась щеколда. Дверь, обычно сама, нехотя поскрипывая, открывающаяся, неожиданно резко распахнулась. И увидела Таисия жуткую картину: гость её непрошеный, лежит ничком у порога, чекушка аж до печки докатилась, рядом со столом, на полу - кулёк пустой, а чуточку поодаль, высыпавшиеся из него, наполовину слипшиеся разноцветные леденцы, не густо посыпанные сахаром. Вот тут-то и озарило её и потянулась рука со сложенным троеперстием ко лбу.
   Бросилась Таисия к Ульяне. Пока то, да сё. Пока к Мотьке Гончарке сбегали, пока пьяненький дед Первак запрягал новое приобретение на колхозной конюшне, чудом приблудившуюся кобылу Зорьку, клячу с расшатавшимися жёлтыми зубами и хромающую на обе передние ноги, пока помогли фельдшерице уложить больного на подводу, пока подвода до неблизкого отсюда города Железноводска добралась, уйма времени прошло, когда каждая минута была дорога. Выкарабкался рябой Дударик, но какой ценой. Мало, что рот перекошен, слова вымолвить не может: начинает что-то говорить - сплошная каша изо рта, ничего не разобрать. И левую ногу потянуло, теперь без палочки - никуда. Потому в погожие, тёплые дни, больше у хаты сидит и не на завалинке, а во дворе. Подальше от людских глаз. Люди, они-то разные: иной, проходя мимо, кивнёт, поприветствуется, а то и подойдёт, здоровьицем поинтересуется, а большинство, так со злорадной усмешкой на лице.
   Благодарность Богу милосердному, - рассудка не лишил. Вот так и сидит целыми днями рябой Дударик и жизнь прошедшую вспоминает. А вспоминать, вроде как, и нечего. Ну, матери незаменимым помощником был. Ну, подучился маленько, сначала учётчиком стал, потом бригадиром назначили. А после и председателем. Плохим ли, хорошим председателем, но был же. С усмешкой вспоминал, как ходил свататься и не от того ли, когда приходили на память слова: ''И воздастся каждому по делам его!'', начинал трястись, задыхаясь в гневе, пробовал сплюнуть накопившуюся во рту слюну, а плевка-то и не получалось, сил ведь, никаких. И стекала слюна с края опущенного рта на нечисто выбритый подбородок, и росло, увеличивалось в размерах омерзительное мокрое пятно чуть пониже ворота застёгнутой под горло рубахи.''
   ''ЗАПИСКИ УЧИТЕЛЯ СЛОВЕСНОСТИ э...НСКОЙ СРЕДНЕЙ ШКОЛЫ НИКОЛАЯ ГЕРАСИМОВИЧА НАУМОВА'' ( продолжение).
   '' Ещё когда я спускался вниз по грейдеру, то обратил внимание на синеющий впереди огромный бугор, протянувшийся с запада на восток. Теперь я шёл вдоль Сухого Карамыка и в поле моего зрения постоянно находилась единственная улица, лежащая у подножья этого бугра, что местами почти вплотную робко подступала к речке, чтобы потом проворно отступить от неё. В то же время, по левую сторону, насколько мог видеть глаз, на взгорке ничуть не меньшего бугра располагались другие улицы села эН...ского. Именно тогда я сделал для себя вывод, что село лежит во впадине, образованной двумя буграми. И тогда же, в эти минуты, сам не знаю почему, у меня впервые возник вопрос: чем руководствовались люди, стоявшие у истоков зарождения села, когда начали заселять ещё необжитую, степную и бугристую территорию? Селились они, естественно, у источника воды, вот этой речушки. Так оно и произошло на самом деле, но это были в своей подавляющей массе не первопоселенцы. Я не оговорился, уважаемый читатель, и вскоре станет ясно, почему выразился именно так - ''не первопоселенцы'' Название речушки, даже если допустить, что она в те времена была намного полноводней, говорило само за себя и летом, скорее всего, пересыхала, а значит, не могла являться надёжным источником водоснабжения. Немного позднее я узнал, что и в западной части э...Нского, и почти сразу за грейдером неподалёку от места моего проживания, находятся бьющие из под земли под достаточно сильным напором два источники воды, первый из которых направлялся в большой деревянный жёлоб, а второй, так тот вообще по трубам стекал в деревянные корыта. Исходя из этого я сделал предположение, что первые поселенцы могли обустраиваться вовсе не у пересыхающей речушки, а именно у этих ключей, переоборудованных впоследствии для удобства пользования живительной влагой. Впоследствии оказалось, что это соответствовало действительности. С полной уверенностью могу заявить что у истоков зарождения села э...Нского стояли две группы переселенцев: греки-понтийцы, беженцы из восточных областей Османской империи, с одной стороны и выходцы из Тамбовской, Курской и Воронежской губерний, а так же малороссы из Киевской, Полтавской и Черниговских губерний с другой (давайте для удобства изложения материала, назовём их хохлами, в этом, на мой взгляд, нет ничего обидного и оскорбительного, тем более, что в общении друг с другом они так себя и называли). Возникает закономерный вопрос: кому же всё-таки принадлежала пальма первенства? Этот факт мне показался очень интересным и я решил для себя, что постараюсь беспристрастно во всём разобраться. Однако, чтобы окончательно закрыть тему с источниками воды, замечу, что на селе было несколько колодцев, а один из них располагался, вообще, в непосредственной близости от дома Елизаветы Андреевны. Эти колодцы залегали на глубине 20-25 метров. Были и помельче, до пяти, но вода из них, как правило, горьковатая на вкус, годилась разве что для технических нужд. э...Нчане вырыли и первые и вторые гораздо позже.
   Со слов Елизаветы Андреевны первыми переселенцами были всё-таки хохлы и даже конкретизировала место, где им пришлось, не по собственной воле, устроить временную стоянку, расположиться, как они сами ''казалы полушутя'', табором, только куда более внушительных размеров, нежели любой кочевой цыганский. Оказалось, что за нынешней нефтебазой располагалось старое кладбище, а в трёх, трёх с половиной километрах от него находится пруд, имеющий двойное название: более распространённое - Широкий и менее употребляемое - Церковый. Пруда, как такового в те времена ещё не было, он появился гораздо позже: со временем э...Нчане насыпали плотину и небольшой родник, заполнил водой довольно широкую и длинную лощину. Почему именно здесь обосновали хохлы стоянку, Елизавета Андреевна объяснила так. Вначале конечным пунктом их длинного и трудного пути был район Сингилея, что располагается под Ставрополем. Приглянулось людям то место, вода, лес, почва неплохая. Да не тут-то было. Чиновники-землеустроители рассудили по-своему: на лакомый кусок земли желающие всегда найдутся, потому-то в первую очередь надо заселять степи, которые когда-то находились во владении ногайских кочевников. Хохлы спорить не стали, так, да и так. И тронулись дальше в южном направлении. Однако, впереди их ждало новое разочарование. Им предложили обустроить временную стоянку, безо всяких на то объяснений, но не вдоль речки или в районе уже упомянутых двух мощных ключей, которые им сразу приглянулись, а в степи в верстах трёх от них.
   История, как наука, всегда предполагает оперировать такими точными понятиями, как дата (т.е время), и сам по себе факт произошедшего. И чем дальше от нас любое, имевшее когда-то место событие, тем больше оно обрастает домыслами и даже откровенными выдумками, особенно, если нет никаких документов. И даже если бы они и были, эти документы, к ним нужно относиться крайне осторожно. Ведь у обсуждаемого нами вопроса две заинтересованные стороны - хохлы и понтийские греки. И каждая сторона в изложении своего документа, естественно, будет отстаивать свою позицию, т.е получается две правды. Так часто бывает в истории, вспомните хотя бы социальный переворот в России в октябре 1917 года: у большевиков была своя правда, у защитников старого режима - своя.
   Стояла уже середина декабря, снега выпало немного, дни стояли ясные, слегка морозные, хотя к обеду начинало всё подтаивать, и мною овладело желание побывать на Церковом пруду. Я обошёл его вокруг, спустился с крутой дамбы вниз. Прямо передо мной в метрах трёхстах располагалась колхозная птицеферма, правее небольшой овражек, на дне которого просматривался узкий, чёрный ручеёк. Признаков былого жилья я не нашёл ни рядом с прудом, ни ниже. От Елизаветы Андреевны я уже знал, что хохлы, строили свои жилища турлучным способом - плели плетни, укрепляли их и обмазывали глиной, перемешанной с соломой. Не было смысла отстраиваться на временном стойбище, это понятно. Но меня интересовало немножко другое. В своих рассказах Елизавета Андреевна упоминала о двойном названии пруда, так вот Церковый - созвучный со словом - церковь, кое-кто из э...Нчан, пытался представлять в контексте с временной церковью, устроенной хохлами на временной стоянке, ведь люди-то собрались православные и отправлять религиозные обряды для них было наипервейшей потребностью и необходимостью. Эту версию моя хозяйка, человек набожный и искренне верующий, отвергла напрочь. А объяснила предельно просто: она говорила, что в тихую, безветренную погоду в районе Широкого, медноголосый гул церковного колока был слышен настолько отчётливо, будто сельская церковь находилась совсем рядом (речь идёт не о той, на пригорке, о которой я уже упоминал, а о старой, кирпичной, стоящей немного ниже, разрушенной после гражданской войны), а ведь до неё по прямой было, как минимум километра четыре. На определённые мысли навело меня и старое кладбище. Я обошёл его. Да, со стороны пруда захоронения показались мне более поздними, но это ещё ни о чём, ровным счётом, не говорило. И если только предположить, что первые упокоившиеся здесь, были из числа обитателей временной стоянки, достойно удивления насколько органично вписалось кладбище в окраинную часть будущего села.
   Тем временем приближался Новый Год. Встречал я его в компании молодых учителей нашей школы у своего тёзки преподавателя физики Николая Ивановича Бондаря, коренного э...Нчанина и его жены Эммы Николаевны, учительницы немецкого языка. Они поженились ещё в студенческие годы, проработали в школе несколько лет и вот теперь поселились в просторном трёхкомнатном коттедже на ''Ромашке''. Нас было три пары, подбором которых, как я узнал позднее, занималась Эмма и благодаря ей именно тогда я поближе познакомился с Нелли Ивановной, учителем химии, ставшей впоследствии моей женой, с которой мы живём в мире и согласии вот уже столько лет и воспитали двоих детей. У второй пары, учительницы начальных классов и физрука школы, по весне намечалась свадьба. Вскладчину мы закупили продукты. Женская половина занималась приготовлением закусок и накрытием стола, мужчины устанавливали и украшали ёлку. Как водится, сели за стол без четверти двенадцать, добрыми словами проводили старый год. Под бой курантов и звон бокалов с шампанским, поздравили друг друга с наступающим Новым годом. Потом под радиолу устроили танцы. Когда немного подустали, снова уселись за стол, Эмма поинтересовалась, как мне живётся у Елизаветы Андреевны. Я ответил, что доволен, что по вечерам часто проводим время в беседах.
   - О чём, например? - спросила она.
   И тут я поведал историю о временном стойбище переселенцев в районе Церкового пруда. Должен признаться, сделал я это умышленно. От Елизаветы Андреевны мне было известно - Николай Иванович, знаток истории села э...Нского. Потому, использовав момент, я и попытался вытянуть его на интересующий меня и, думаю, не только меня, разговор.
   - Не факт, - словоохотливо откликнулся Николай Иванович, - налегая на винегрет, - что именно в том месте ожидали заселения наши предки, как и не факт утверждение, что приехали они на всё готовенькое, потому, что греки уже заложили село, о чём пишет Марченко в своей ''Истории села э...Нского'' (Речь идёт о машинописном тексте на полтора-два десятка страниц скреплённых в папке ''Скоросшивателя'', который я обнаружил в школьном музее и, естественно, тут же прочитал). На мой взгляд, это утверждение несколько неверное, если не сказать более категорично, - совершенно неверное. Всё произошло с точностью до наоборот.
   - Вот-вот, начитался Твалчрелидзе ( Твалчрелидзе был инспектором учебных заведений Ставропольской губернии, занимавшийся исследованием и описанием возникновения сёл по пути своего следования из губернского центра до села Александровского во время инспекционной поездки) - вставила Эмма. - Тем более, что писал он эту ''Историю'' под влиянием Сарбаша, и потому изначально не мог быть объективным.
   - Кузьма Иванович сам впоследствии наступил на те же грабли - посмотрел на жену Николай Иванович, поправляющую на столе тарелочки со студнем.
   - А что, Сарбаш тоже занимался историей села э...Нского? - высказал догадку я.
   -Да, - кивнул Николай Иванович. - Он написал довольно объёмную работу о истории нашего района обитания от скифских времён и до наших дней. Он даже делал попытку опубликовать рукопись в районной газете, но что-то там у него не заладилось.
   - А ты можешь почитать её, Коля, - посмотрев на меня, улыбнулась Алла, - в сельской библиотеке лежит её машинописная копия. - Мне ещё как-то понятна позиция Кузьмы Ивановича в этом вопросе, - добавила она, - А вот Марченко? Греки и - точка! - Алла пожала плечами.
   - Если говорить о первопоселенцах, то нельзя сбрасываешь со счетов и тех солдат, - попытался вставить я, - что бежали сюда со строительства Ставропольской крепости (Об этом неоднократно упоминала Елизавета Андреевна в своих рассказах, об этом же я прочитал и в ''Истории'' Марченко.) Они тоже могли стоять у истоков зарождения села. В пользу этого говорят типично русские фамилии - Стрелковы, Третьяковы, Сотниковы, Мещеряковы,Бушевы, Репкины, Жильниковы. Причём, - заметил я, - большинство возможных потомков этих солдат живут и поныне в непосредственной близости от Сухого Карамыка.
   -Данные от Елизаветы Андреевны? - посмотрел на меня Николой Иванович.
   - И Марченко тоже, - кивнул я.
   - Всяко могло быть, но скорее всего это заблуждение, и твоей хозяйки, и, опять таки, Марченко, - сказал Николай Иванович. - А исходит оно, от Твалчрелидзе. Простой вопрос: зачем солдату или солдатам бежать из строящейся Ставропольской крепости в неизвестность. Частные случаи могли иметь место, не исключаю, но чтобы в массовом порядке... Ведь выходя в отставку после двадцатипятилетней службы они селились и в самой крепости или поблизости от неё. Кроме того, существуют достоверные доказательства, что отставные солдаты заложили село Александровское и ещё ряд ставропольских сёл, которые были не только поселениями, но являлись опорными сторожевыми пунктами Азово-Моздокской оборонительной линии.
   - А греки, откуда они вообще взялись, из Греции своей приехали, что ли? - неожиданно спросил молчавший до сих пор физрук Паша.
   - Нет. - Николай Иванович расправившись с винегретом, пододвинул к себе тарелку с, порезанным кубиками, холодцом. - Дело обстояло так. После русско-турецкой войны начался геноцид греков-христиан в Турции и на территорию Российской империи хлынул поток переселенцев. Правительство России приняло меры по расселению их на Кубани, в частности в Баталпашинском уезде. Греки начали обживаться на новом месте, но в результате притеснения теперь уже со стороны черкесов с одной стороны и казаков с другой, были вынуждены подумать о новом переселении. Но куда? Именно в это время будущий губернатор Ставропольской губернии Георгий Константинович Властов, грек но национальности, дворянин, участник Кавказской войны стал вице-губернатором. И именно он принял личное участие в судьбе своих соотечественников, предложив, одной греческой общине, может быть даже той же, Баталпашинской, послать ходоков для детального обследования места её будущего оседлого проживания. Прошу отметить, был май 1862 года, я подчёркиваю это потому, что село э...Нское в конечном итоге заселила только третья по счёту греческая община и произошло это через три года после того, как в нём уже жили наши предки. Почему? Давайте разбираться. Что могли увидеть ходоки от первой общины, прибывшие на место будущего поселения, которое указали им чиновники. Остатки ногайского стойбища (кстати, ногайцам, по просьбе их старейшин, были нарезаны земли у горы Кинжал для оседлого образа жизни, именно тогда появилось ногайское село Канглы). Бескрайние, бугристые степи. Вот что они увидели, Леса нет, камня тоже нет. А надо было строить жилища. Ходоки обошли местность и пришли к заключению, что она не совсем подходяще для комфортного проживания. Зато неподалёку отсюда, если двигаться в сторону предгорья, они увидели и роскошные леса, и горы-лакколиты, и извилистую полноводную реку со странным названием - Кума. Вот если бы поселиться там?! Но чиновники из межевой комиссии объяснили, что прилегающие к предгорью земли, уже проданы помещикам Орбелианову и Евдокимову, а повыше, так там, вообще, земли немецких колонистов, да и казаки закладывают свои станицы. Рассоветовали они двигаться ходокам и в сторону Пятигорья, а тем более Георгиевска, потому что Георгиевск, в результате размежевания Кавказской области и образования Ставропольской губернии отошёл вместе с Кизляром и Моздоком во владения Терского казачества. И посоветовали с издёвкой посмотреть бывшие Крымгиреевское и Султанское стойбища, мало чем отличающиеся от первого, а Султанское так то и вовсе с преобладанием солончаковых земель. - Николая Ивановича собравшиеся слушали с большим вниманием, а я так, вообще, боялся пропустить хотя бы одно слово.
   - Ходокам, естественно, ничего не оставалась, как ни с чем вернуться назад и объяснить соотечественникам суть дела, - продолжал рассказчик. - Не могу утверждать, какая именно, но одна из греческих общин, может быть даже эта, Баталпашинская или другая, на свой страх и риск решила попытать счастья на территории Пятигорского уезда. Время шло к зиме и греки потребовали от местных властей выделить им хотя бы временное жильё, те же казармы и полагающееся при переселении денежное и пищевое довольствие. В свою очередь чиновники, не без издёвки, предложили переселенцам временно пожить в селе Солдато-Александровском с согласия местных жителей, а те милостливо предоставили им даже пропитание. Обживаться же рядом с селом, когда наступило тепло греки особого желания не проявили, - вот если бы где-то в окрестностях Пятигорска, - другое дело.
   Теперь мне необходимо внести ясность, которая позволяет объяснить такое поведение греков. Находясь на территории Российской империи они продолжали оставаться турецкоподданными и отказывались принимать российское гражданство, объясняя это тем, что сначала необходимо определиться с местом постоянного проживания. С одной стороны, разумный подход к делу, но такое положение вещей, с другой стороны, давало им возможность, обращаясь с жалобами в губернские административные инстанции, всякий раз заявлять при этом, что в случае неудовлетворения их просьбы они будут вынуждены вернуться назад в Турцию.
   Пока шли тяжбы и разбирательства, на Ставрополье стали в массовом порядке прибывать переселенцы из центральных губерний России и Малороссии. Этими непритязательными людьми двигало только одно желание - поскорее определиться с местом, где можно было бы начинать строить жильё и хотя бы краем глаза увидеть целинную землю, которая на правах общинного землепользования будет в течении пяти лет принадлежать тому или иному хозяину-переселенцу. И единственное недоумение, переходящее в ропот, переполняло наших хохлов: почему им не разрешают приступать к строительству жилья у приглянувшихся уже мощных источников чистейшей и вкуснейшей воды, почему чиновники так неторопливо ведут оформление документов, определяясь, сколько прибыло семей, и подсчитывая сколько мужских душ в каждой из них и пр. Им-то и невдомёк было, что греки не говорят ни ''да'' ни ''нет''. А близилась зима, надо было строить мазанки. Да не плохо бы и поднять клин целины под озимь, ведь не привыкли мужики жить за чужой счёт, испокон веков только тем и занимались, что кормили кого-то, помещика ли, священника или чиновника. Белые мухи уже полетели, когда там, на верху дали, наконец, отмашку и поступило долгожданное распоряжение - разрешить! Долгожданная закладка села э...Нского началась.
   Каждый год с наступлением тепла прибывали и прибывали новые партии переселенцев, но каково же было удивление первопоселенцев, со временем перешедшее в недоумение, когда одна из партий была представлена исключительно греками в количестве где-то свыше двухсот семей. Чего греха таить, места для расселения хватило бы на всех, но изначально греки заявили, что первыми ходоками, которые присмотрели это место, были их люди. А это значит, что они имеют право на постройку жилищ близ источников воды. Вот тут первопоселенцы воспротивились не на шутку и в их среде начался массовый ропот. ''Даже если это было и так'', рассудили хохлы, то что тогда помешало грекам заселять эти места сразу? Вразумительного ответа на свой вопрос они, естественно, не получили и в категоричной форме заявили, что не горят желанием жить в непосредственном соседстве с греками. Тем, в свою очередь ничего не оставалось, как рыть норы - временное жильё вдоль русла Сухого Карамыка, но если левый берег был куда более сносный для такого жилья, на который ещё надо было как-то переправиться, ведь моста ещё не было, то правобережье практически на всём своём протяжении отмечалось заболоченным грунтом. Дальше - больше. Стали возникать конфликты. Вначале на бытовой почве, позже уже с национальной подоплёкой. Один из таких конфликтов произошёл, по рассказам моего деда, после убийства грека братьями Зеленскими, причём разрешался этот конфликт с участием судебного пристава и следователя, прибывших из Пятигорска в сопровождении эскорта полицейских. Дело в том, что греки по характеру вспыльчивые и неуравновешенные люди, к тому же все мужчины носили постоянно огнестрельное оружие и кинжалы. Если русские мужики в своём подавляющем большинстве были спокойными, не склонными к конфликтам людьми, то переселенцы из Малороссии, среди которых каждый второй причислял себя к потомкам запорожских казаков, не отличались, мягко говоря, спокойствием характера. Перспективы на мирное сосуществование не было никакой. Две, вернее говоря, три нации, исповедующие одну религию, но с разными традициями, нравами, обычаями, словом, с разными менталитетами вряд ли могли ужиться вместе.
   Тем временем гости изрядно подустали. Алла предприняла попытку оставить всех на ночёвку, но молодая пара - учительница начальных классов Аня и физрук Паша ушли, пообещав подойти к десяти утра, а мы с Нелли остались. Алла и Нелли ушли спать, мы же с Николаем Ивановичем, перенесли остатки закусок на кухню, уселись и Николай Иванович продолжил:
   - Когда я прочитал ''Историю села э...Нского'', мне стало понятно, что многие факты для своей работы Марченко почерпнул из книги Твалчрелидзе. Я сказал ему об этом прямо в глаза. Он не отрицал, отметив, что нашёл в ней много интересного и познавательного, хотя за основу брал материал, накопившийся у него в результате общения со стариками-старожилами. Именно тогда между нами состоялся откровенный разговор и он признался, что в ходе работы над ''Историей'', ему приходилось сглаживать острые углы в повествовании исключительно только ради того , чтобы не обидеть ныне проживающих в селе греков, пусть даже погрешив в какой-то степени перед истиной. (Николой Иванович рассказывал, а я припоминал реплику Аллы, в которой она упоминала о Кузьме Ивановиче Сарбаше). Меня, признаюсь, несколько удивил такой поход к освещению исторической тематики, - продолжал рассказчик, - помню, мы даже повздорили с ним и тогда я выложил Марченко всё, что думаю о нём и его ''Истории''. Тогда же в запальчивости я сказал, что единственное с чем соглашусь, так это с тем, что греки в отличии от наших мужиков и малороссов вели трезвый образ жизни: никогда и никому из э...Нчан не приходилось видеть пьяного грека на улицах села. С остальными же приведёнными фактами и доводами был категорически не согласен. Ну, например, меня очень удивили строки из ''Истории'', которые гласили, что греки строили, в отличии от мужиков крепкие и прочные дома из камня. Такие дома вполне могли бы сохраниться до наших времён и я попросил Марченко показать мне хотя бы один из них, чем вызвал немалое его смущение. А вот факт, о котором я уже упоминал. В то время, когда наши мужики и малороссы лепили мазанки, греки рыли длинные норы с боковыми отводами, объясняя, что последние предназначаются исключительно для скота. Греческие женщины, гречки, как их называли в обиходе, не имели понятия, что такое настоящий хлеб, пекли пресные лепёшки. По рассказам моей бабушки, в то время как русские бабы перенимали навыки от малороссиянок по приготовлению настоящего борща, да ещё с пампушками, появившегося почти сразу на столах наших предков вместо щей, греки продолжали питаться каким-то безвкусным варевом, основу которого составляли подножные травы. Или вот. Русские женщины имели навыки в выращивании и обработке льна, я своими глазами видел на потолке дедовой хаты старинный ткацкий станок, за которым когда-то работала моя прабабушка. Это позже, когда предки обжились и могли себе позволить покупать разнообразные ткани на ярмарках, в домотканом полотне не стало особой нужды. Гречки, мало, что не имели навыков в производстве полотна, они даже не владели искусством кройки материала, и со слов бабушки это русские бабы научили их шитью. Может возникнуть вопрос - а в чём они ходили, во что одевались? Женщины - не скажу, просто не знаю, а вот мужчины в холодное время - в бараньих шкурах, не имеющих ничего общего с верхней одеждой наших мужиков - полушубками, в тёплое же, - в каких-то накидках, где-то подвёрнутых или подвязанных, как говорила моя бабушка: '' самое главное, поясом опоясаться, а на поясе шоб пистоль, та кинжал''. Не выдерживает критики и упоминание в ''Истории'' факта, что именно греки построили в э...Нске первую церковь. Их ещё и в помине не было, когда мужики, на третий год обживания села заложили её.
   Когда греки поняли, что никакой перспективы проживания в э...Нске у них нет, они принялись настойчиво добиваться, чтобы их общине была предоставлена отдельная территория для обоснования своего села. И тогда Властов, ставший к тому времени губернатором, принял воистину Соломоново решение. Он предложил грекам отсчитать от условного центра села восемь вёрст в юго-восточном направлении и приступить там к строительству нового села, что они и сделали, правда, в обмен на одно условие - все они безоговорочно примут российское подданство.
   - Отдельно, Николай Герасимович, - сказал, обращаясь ко мне Николай Иванович, - хотелось бы остановиться вот на каком вопросе. Если посмотреть на карту Ставропольской губернии, то не трудно представить маршрут передвижения Твалчрелидзе из Ставрополя в с. Александровское, потому можно утверждать со стопроцентной гарантией, что он побывал прежде в э...Нске, а потом уже попал в село Греческое. Что он мог увидеть по прибытию в строящееся греческое село. Во-первых, оно располагалось гораздо компактнее, нежели э...Нское. Во вторых, там строительство сельской церкви уже подходило к концу (часть средств для этого было собрано греками в качестве пожертвования, а деньги у них, в отличии от мужиков и хохлов, водились, часть выделила губерния). Но самое интересное, что было приятно Твалчрелидзе, как инспектору учебных заведений - а это надо признать безоговорочно, - в то время, как с наступлением весенне-полевых работ э...Нская церковно-приходская школа практически пустела, греческие дети и девочки в том числе обучались круглый год, с перерывом на каникулы. Приехавший чиновник общался и со старейшинами общины и непосредственно с самим населением, потому можно предположить, - не всё, что ему рассказывали греки о прошлой жизни в э...Нском, соответствовало действительности, и именно поэтому позднее данное обстоятельство нашло свое искажённое изложение, если не сказать точнее - неверное толкование, в его книге...
   ... После новогодних праздников, я посчитал не тактичным обсуждать рассказ Бондаря с Марченко и тем более с ходу бежать в библиотеку, для ознакомления с работой Кузьмы Ивановича, потому, что во-первых, вынашивал задумку писать не документальную работу, а художественное произведение, во-вторых, в моём распоряжении оказались более чем исчерпывающие материалы по интересующим меня вопросам и эту шквалом обрушившуюся на меня информацию необходимо было как-то переварить, обдумать для чего требовалось время. Тем не менее учителю Сарбашу хотелось бы посвятить несколько страниц в своих ''Записках''. О Кузьме Ивановиче говорили, что он педагог от Бога. Но он был не только просветителем, но и активным сельским общественником. Именно с его подачи и при непосредственном участии в э...Нске была заложена сосновая роща, которая и по сей день радует глаз э...Нчан и их гостей. В характере этого человека можно отметить очень важную черту, которая дается не каждому, но именно он был щедро наделён ею: участие и сопереживание к людям, с которыми жил, работал и общался. Когда Кузьмы Ивановича не стало проститься с ним пришло всё село, и стар и млад, а чтобы вы могли представить себе число собравшихся проводить его в последний путь, скажу следующее. Люди шли сплошной колонной, а, когда гроб подносили к могиле, из небольшой тихой улочки, где размещался маленький, аккуратный домик, земное прибежище Учителя и Гражданина, всё выходили и выходили провожающие. Согласитесь, это дорогого стоит. Вскоре на могиле появился бюст на тёмно-красном мраморном постаменте, и тогда я узнал, что эта работа - дань памяти благодарного ученика своему любимому учителю.
   Жил в э...Нском ничем не приметный мальчик. Звали мальчика Колей, по фамилии Суходолов. Как все мальчишки его возраста бегал Коля купаться в Сухом Карамыке, помогал матери по хозяйству, на каникулах работал в полеводческой бригаде в колхозе. Детство пришлось на войну, потому не по наслышке Коля познал, что такое постоянное недоедание и даже голод. Знания давались ему с трудом, особого прилежания к учёбе он не проявлял и, скорее всего, постигла бы и его участь большинства сельских ребят - не доучившись, идти работать в колхоз. Всё уже шло к тому. Однако, случилось непредвиденное. Одно время перестал Коля посещать школу. День нет, два, три, неделю. Кузьма Иванович забеспокоился, поинтересовался у соседских ребят, что с Колей, не приболел ли? На последний вопрос те ответили утвердительно - нет, а вот на предыдущие, вразумительного ответа учитель не получил, сказалась исключительно мальчишеская солидарность. Кузьма Иванович знал, что большая семья Суходоловых живёт в крайней нужде, вдобавок отца семейства недавно комиссовали по тяжёлому ранению с фронта и потому он решил наведаться в гости, и, кажется, сделал это вовремя. Подходит ко двору, а из хаты крик, шум, детский плач. Видит, во двор пулей вылетает Коля, следом за ним отец, Макар, с солдатским ремнём в руке. Кузьма Иванович кое-как утихомирил разошедшегося отца, спросил - в чём дело?
   - Та вон, поглядить самы, - сказал Макар и указал рукой с ремнём, готовым к самым решительным действиям, на пол в тёмных сенцах, - в школу нэ ходэ, учиться нэ хоче, и вмисто того, шоб в колхоз идты робыть, чёрти шо робэ.
   Кузьма Иванович вошёл в сенцы и увидел на земляном полу какие-то светлые глиняные комочки. Наклонился, подобрал один, другой, третий, поднес к глазам и, подслеповато щурясь в темноте, принялся рассматривать их. И чем больше рассматривал, тем больше расширялись они от удивления. В одном из комочков он признал вылепленную из глины курицу, в другом утку, а вот это, это ведь конь, но с отбитыми ногами и хвостом, а это корова.
   - Кузьма Ивановыч, та Вы в хату зайдить, - послышался из передней громкий голос матери Коли и, когда учитель переступил порог, сказала, - мы ж думалы, шо вин як уси диты в школу ходэ, а вин вон шо вытворяе, - она указала на узкий подоконник, и уже с какой-то опаской понижая голос добавила тихо, укачивая маленького ребёнка в зыбке, подвешенной к маточному бревну, - хиба ж такэ можно робыть? Дывлюсь-дывлюсь, ну цэ ж, вроде, Ленин, а, Кузьма Ивановыч, чи нэ так? сбоку Сталин,о то дальше, як его, кажись Дзержинский, вон товарыщ Калинин, а ото, - женщина указала пальцем, - ото ж Вы! - При этом она выразительно посмотрела на Кузьму Ивановича.
   Учитель подошёл к окну. Он аккуратно брал в руки ещё сырые, поделки из глины, долго рассматривал, восхищённо покачивая головой, так же аккуратно возвращал на место. Подрагивающими, от неожиданно нахлынувшего волнения, пальцами, подержал и свой бюстик.
   Потом они сидели с Колей на завалинке.
   - У меня, Коля, - сказал Кузьма Иванович, - есть две просьбы к тебе. Первая. Никогда не лепи статуэтки вождей и руководителей нашего государства. Птиц, животных, своих друзей, родителей, братьев, сестёр - да, а вождей и руководителей - нет. Всему своё время. И вторая просьба. Тебе надо обязательно учиться. То, что умеешь делать ты, не умею я, не умеет она, - Кузьма Иванович ответил на приветствие проходящей мимо женщины, - потому что это Божий дар, талант. А развить этот талант можно только благодаря труду и учёбе, прежде всего.
   Я не буду рассказывать, сколько и каких усилий стоило Кузьме Ивановичу приложить, чтобы Коля закончил десятилетку. И когда это случилось, учитель повёз Колю в Киев, помочь ему поступить в художественный институт. По этому поводу, со слов Елизаветы Андреевны, в э...Нске ходили разного рода слухи. Ну, например: выдержав блестяще творческий конкурс, он срезался на первом же экзамене по русскому языку и литературе - сочинении. Говорили, что, якобы, когда Кузьма Иванович предпринял попытку исправить ситуацию и обратился в приёмную комиссию с просьбой позволить Коле пересдать экзамен, в ответ ему показали сочинение, где красные чернила проверяющего работу преподавателя составляли большую часть текста, написанного фиолетовыми чернилами абитуриента. И ещё говорили, что вернулись бы домой они ни с чем, не попадись на глаза Кузьме Ивановичу в этом институте его старый приятель, работавший здесь преподавателем. Кто-то даже говорил, что этот знакомец был деканом факультета. Так это или нет, теперь уже никто точно не скажет, но в конечном итоге Николай становится студентом художественного института. А теперь факты, ставшие доступными для всех интересующихся творчеством скульптора Николая Марковича Суходолова, уроженца села э..Нского. Его дипломная работа - скульптурная композиция ''Ленин и дети''. Памятник легендарному герою гражданской войны Щорсу, стоящий в Киеве, тоже его работа, вернее группы скульпторов, в которую вошёл и Суходолов. Вопрос, кому лепить коня, когда ваятели взялись за работу, как таковой не стоял, лепил коня Николай Маркович, причём исключительно по памяти. И в заключении. В э..Нске напротив фасада Дворца Культуры в парке стоит монументальный памятник В.И.Ленина его работы. Все расходы на создание, транспортировку и сборку памятника на месте скульптор взял на себя.
   А работы Кузьмы Ивановича Сарбаша, признаюсь, я не читал. Уже было взял её в руки, полистал страницы, но читать не стал. И сейчас не хочу этого даже комментировать. Думается, что мой проницательный читатель, поймет - почему.
   Ещё во времена проживания у Елизаветы Андреевны ( а жил я у неё два с лишним года ), я знал, что у моей хозяйки есть сын, и рассказала мне об этом Нелли, с которой мы тогда ещё только встречались. Заводить разговор с хозяйкой на эту тему я не решался, всё ждал момента, когда она сама, может быть, начнет рассказывать, но ничего подобного не случилось. Причём, в доме ничто о существующем сыне не напоминало: не было ни его фотографий, ни каких-то вещей, старой рубашки, например, или той же обуви некогда ему принадлежавшей. Насколько мне было известно, не приезжал он к ней не то, чтобы погостить, даже проведать. Всё прояснилось намного позже, когда мы с Нелли уже поженились и жили в новом коттедже, неподалёку от наших друзей - супружеской пары Бондаревых. Как-то вечером, за ужином, жена спросила у меня, над чем я просиживаю ночами за пишущей машинкой? Я рассказал ей, что заканчиваю маленькую повесть о незадачливом председателе колхоза - рябом Дударике.
   - А хочешь сюжет для небольшого рассказа? - спросила она.
   В ответ я только неопределённо пожал плечами.
   - Совершенно неожиданно я узнала от Аллы, - продолжила жена, - что в своё время, Елизавета Андреевна с треском выгнала своего сына из дома и в категоричной форме заявила, чтобы ноги его в нём не было.
   Я недоумённо посмотрел на Нелли. Конечно, характер у моей бывшей хозяйки, - не мёд, но...
   - Если действительно это так, какие на то были основания? - в раздумье спросил я.
   - А причиной всему был развод с первой женой, - внесла ясность в разговор Нелли. - У Виктора Елисеевича с Машей не было детей.
   Нелли продолжала рассказывать дальше, а в моей голове уже начал складываться сюжет для небольшого рассказа...''
   ПРО ЛЮБОВЬ.
   Рассказ.
  
   ''Ещё природа не успела придти в себя после знойного, на редкость засушливого лета, а в сентябрьском воздухе уже во всю властвовало предчувствие приближающейся осени. Утренние затяжные туманы неохотно рассеивались только к полудню, оставляя на пожухлых травах да начавших прежде времени увядать и желтеть листьях деревьев, невесомые в своей прозрачности капли росы, что моментально принимались переливаться радужными бликами, под робкими, ещё негреющими лучиками нежданно-негаданно проглянувшего солнца.
   Первыми отгоготали свою прощальную песнь, заставив тоскливо замереть притихшую на какой-то миг округу, улетающие на юг гуси. Как-то после обеда ближе к южной окраине городка закружили, сбиваясь в стаю журавли и когда колеблющийся, ещё нестройный клин, едва воспарив ввысь, коснулся крылами кристально чистой бирюзы высокого, без единого облачка неба, трубно попрощался с родимой стороной и вскоре исчез за бугристой линией горизонта.
   И как-то сразу зачастили занудные дожди, словно с цепи сорвались.
   Изменённый до неузнаваемости динамиком голос секретарши Людочки, прозвучавший после громкого щелчка из колокола внутренней связи, удивил Николая - вызывал САМ.
   - Чего это он? День же давал целый, - недовольно пробурчал механик Стороженко, вскинув исподлобья взгляд на Николая, уже поднимающегося по ступенькам осмотровой ямы на верх. Тот, не оборачиваясь, в ответ только пожал плечами .
   В колоколе опять что-то щёлкнуло и Людочка повторила: ''Водитель Буланов Николай срочно зайдите в кабинет директора ПАХа.
   - Ладно, беги, - сказал Стороженко, - я тут сам приберусь.
   Николай выскочил из гаража и, на ходу, поднял воротник комбинезона, (за шею, тем не менее, всё-таки успело попасть несколько прерывистых холодных струек дождя, стекающего с шиферной крыши). Перепрыгивая лужи, он побежал в сторону здания управления.
   Виктор Елисеевич встретил своего водителя на пороге кабинета.
   - Машина на ходу, Коля? - как-то озабоченно спросил он и, увидев утвердительный кивок Николая, коротко бросил. - Едем.
   ''Даже перекурить не успел'', - с сожалением подумал Николай, но послушно развернувшись, побежал обратно в гараж переодеваться.
   Николай пришёл работать в Пассажирское Автотранспортное Хозяйство сразу после школы, правда, успев закончить до этого ДОССАФовские курсы шоферов. Парню не терпелось поскорее сесть за баранку, пусть не пассажирского автобуса, а хотя бы ''технички'', но так уж получилось, что несколько месяцев перед армией пришлось послесарничать. Он попал служить в автороту, и на третьем году службы стал личным водителем командира части. Демобилизовавшись, вернулся домой и поскольку в его небольшом курортном городке ПАХ было единственно крупным предприятием, Николай пошёл устраиваться на работу именно туда. Ему, уже грезилось, как он будет водить пассажирский автобус в какое-нибудь, лучше дальнее, от городка село, но директор Виктор Елисеевич Синенко, просмотрел документы, поспрашивал как, да что, и сразу предложил место его личного водителя. Предложение прозвучало настолько неожиданно, что Николай вначале даже растерялся. О крутом нраве Виктора Елисеевича в ПАХе, да и во всём городке ходили разного рода слухи. Поговаривали, что вступивший в должность новый директор, а случилось это лет десять назад, начал свою деятельность с борьбы с пьянством в коллективе. Как-то обходя предприятие уже перед самым окончанием рабочего дня Синенко, якобы, увидел компанию автослесарей, пристроившуюся в тенёчке за зданием гаража. Может быть, он и прошёл бы мимо, но его окликнули.
   - Виктор Елисеевич, не побрезгуйте.
   Синенко подошёл. Ему подали только что открытую поллитровку и чистый гранёный стакан, кто-то угодливо протягивал закуску, солёную килечку, аккуратно уложенную на небольшой ломтике тёмного хлеба. Директор принял только налитый по самый срез стакан, от закуски категорически отказался, чем самым вызвал неподдельный интерес в заметно охмелевших глазах ожидающих развязки работяг. Однако, ситуация начинала развиваться по непредсказуемому сценарию. На широких скулах Синенко выступили и нервно забегали вверх-вниз катышки упругих желваков.
   - Выпить я люблю и выпиваю, но в отличии от некоторых, знаю время и место. - С этими словами, он резким движением руки отбросил стакан в сторону, отчего тот, бухнувшись о кирпичную стену гаража, разлетелась на мелкие осколки.
   - А теперь слушайте меня внимательно и не говорите, что ничего подобного не слышали. Во-первых, прежде всего соберёте осколки до единого и снесёте в мусор. Лично проверю. Дальше. С сегодняшнего дня пьянки в рабочее время отменяются. - И, видя, как все собравшиеся без исключения, как по команде посмотрели на большие круглые часы, вмонтированные в арку над воротами проходной, продолжил. - Да-да, без пятнадцати пять, рабочий день ещё не закончился. И вот что самое главное. Если мне кто-то передаст, а того хуже, я своими глазами, не дай Бог, увижу пьяного работника на территории автохозяйства а рабочее время, означать это будет только одно - данный товарищ может писать заявление об уходе по собственному желанию незамедлительно. Подчёркиваю - неза-мед-ли-тель-но. И никакие профсоюзы не помогут. Вот ту бутылку, - Виктор Елисеевич указал пальцем на газетку, где рядом с нехитрой закуской возвышалась початая поллитровка, - моментально оприходовать и бегом в бытовку - приводите себя в порядок, переодевайтесь и по домам.
   Не обошлось без скандала, со слов секретарши Людочки, и ''в верхах''. Перед самой первой планёркой, Виктор Елисеевич, придирчиво осмотрел рабочее место и, обнаружив на самом краю с правой стороны длинного, совещательного стола пепельницу, строго спросил у стоявшей рядом, ждущей указаний, Людочки.
   - Почему это здесь?
   Людочка непонимающе заморгала длинными, густыми ресницами.
   - Я спрашиваю, почему пепельница находится не у меня на столе, а именно там, где она находится?
   - Это место Пал Палыча Ениколозова.
   -Убрать. Сам не курю и отныне никаким Пал Палычам курить в кабинете не позволю. Это привилегия только гостей, и то не всех.
   Людочка подумала про себя, что новая метла уж слишком круто начинает мести а, самое интересное, как теперь будет выходить из щекотливого положения главбух, слывший заядлым курильщиком - не успевала истлеть дымящаяся ''Беломорина'', а Пал Палыч уже разминал жёлтыми, прокуренными пальцами, следующую.
   Тем временем в кабинете стали собираться участники предстоящей планёрки и она поспешно удалилась.
   Главный бухгалтер Ениколозов, невысокий, совершенно седой, с какой-то особенной, не присущей гражданским лицам выправкой, костистый мужчина в приношеном чешском костюме в крупную коричневую клеточку, присев, положил на стол чёрную папку с металлической застёжкой, не ожидая никакого подвоха, достал из бокового кармана пиджака пачку ''Беломора'' и коробок спичек. Взгляд его серых глаз, пробежал по столу, за которым уже шумно рассаживались главные специалисты ПАХа, в поисках пепельницы, рассеяно переместился на стол директора. Пепельницы не было и там. Он уже хотел что-то сказать или спросить у новоиспечённого руководителя, но тот опередил его.
   - Я не знаю, что и как происходило в этом кабинете до меня, но отныне в нём курить не рекомендуется, - категорически заявил тот.
   От внимания директора не укрылось, как довольно поджала ярко напомаженные губы главный экономист Татьяна Алексеевна Ворона и с ехидной полуулыбкой посмотрела в сторону Ениколозова. Павел Павлович был человеком неробкого десятка. Во время войны, с 1943 года и до самой Победы, он воевал полковым разведчиком. Черный пиджак его парадно-выходного костюма, который он надевал перед Майскими и Ноябрьскими праздниками украшали боевые награды в количестве трёх орденов и нескольких медалей, две из которых ''За отвагу. Он был отменным специалистом, и как всякий специалист знал себе цену (ему неоднократно поступали предложения работы с того же хлебозавода или отделения железной дороги), но два обстоятельства удерживали его в ПАХе, где он проработал без малого два десятка лет: до пенсии оставался какой-то год, а самое главное, не далее, как на прошлой неделе он своими глазами просматривал план-схему будущего садово-огородного кооператива ''Автомобилист'' и даже выбрал себе участок для вожделенных шести соток на берегу реки Кумы. Тем не менее, он с отчаянной готовностью достал из папки чистый лист бумаги и, отвинтив колпачок авторучки с ''вечным'' пером, принялся что-то быстро писать. Виктор Елисеевич, интуитивно понял, - назревает скандал, а поскольку ещё до прихода на новое место работы, слышал немало лестных отзывов о Пал Палыче, как о хорошем специалисте, перешёл к решительным действиям.
   - Людмила, - позвал он зычным басом, и, когда в створе приоткрытой двери показалось прелестное личико секретарши, приказал. - Пепельницу, - быстро!
   Людмила вошла в кабинет, демонстративно неся вожделенную пепельницу на вытянутой руке и протянула директору. При этом, она как-то иронически посмотрела на Синенко( от внимания Виктора Елисеевича не укрылось и это).
   Директор взял пепельницу, как можно ближе пододвинул к Пал Палычу и изрёк такое, что повергло всех без исключения присутствующих в шок, включая саму Людочку. А сказал он буквально следующее:
   - Если, Вам, Павел Павлович, приспичит перекурить, Вы, в порядке исключения, можете покинуть заседание в любое, нужное Вам время.
   Поговаривали, что, скорее всего, после этого случая, заядлый курильщик главный бухгалтер Ениколозов, бросил курить.
   Так и повелось, что два вопроса - пьёшь ли, куришь ли? - обращённые к лицам, поступающим на работу в ПАХ, являлись определяющими для директора Синенко и если он слышал полный внутреннего достоинства, уверенно-утвердительный ответ особенно на первый вопрос, или чего хуже, понимал, что человек не искренен, лицо его становилось совершенно непроницаемым и это могло означать только одно - данный товарищ работать в ПАХе не будет. Не избежал этих вопросов при приёме на работу и Николай. На первый он ответил: ''Исключительно по праздникам!'', на второй, просто утвердительно кивнул головой.
   - Работать ко мне водителем пойдёшь? - спросил тогда Синенко, нахмурив лоб и, когда опешивший поначалу Николай снова кивнул, сказал, как отрубил. - Но чтоб дыму табачного в салоне не было. Договорились?
   ''Волга'' плавно тронулась и подъехала к проходной. Николай повернул голову в сторону шефа, что могло означать только одно - КУДА?!
   Механик Стороженко, который с раннего утра занимался ремонтом автомобиля вместе с Николаем, только что вернувшегося из отпуска, между делом во время одного из перекуров рассказал, что в последнее время, где-то недели две, шеф берёт машину каждый день, около двух часов по полудню и появлялся в гараже не раньше шести.
   - А домой как же? - спросил Николой, щурясь от едкого дыма, попавшего в глаз.
   - Пешком.
   - ?!
   - А что ему тут идти? Каких-то пару шагов.
   - Хорошо, а раньше почему не ходил?
   - Вот ты, Коля, завтра с утра начнёшь с ним мотаться, сам и спроси, куда и к кому он наведывался всё это время, да мне потом, между делом, и расскажешь.
   - Что значит, наведывался? - непонимающе переспросил Николай.
   - А то, что ''Волга'' эта по два-три часа стоит возле детского садика ''Ромашка''.
   Едва машина миновала проходную, Виктор Елисеевич распорядился.
   - К ''Ромашке''. Подъедешь со стороны ''Северного'' и остановишься, не доезжая десятка метров до магазина.
   Николай кивнул. ''Ромашка''? - подумал он, - но ведь подшефный-то садик ПАХа - ''Оленёнок''. ''Северный'' - продуктовый магазин, тут более-менее всё понятно, только почему не доезжая десяток метров? Пока добежишь - намокнешь ведь''.
   Минут через пять они стояли на месте. Было похоже на то, что шефу в магазин не надо, и сам не идёт и его не посылает. Очень хотелось курить. Николай тяжело вздохнул. За семь лет, которые он проработал личным шофёром, Николай привык к своенравному характеру шефа, как привык и к тому, что стержнем его водительской работы являлась исключительно исполнительность. Сказано - сделай, именно так, как сказано. И всё будет в порядке. Шеф это ценил. И в результате. Пошли, допустим, первые арбузы - всё делилось поровну. Отборные яблоки из колхозного сада, - ящик себе, второй ему. И так, чего бы не коснулось. Тут обижаться - грех. А что курить не разрешал в салоне, так может он и прав. Накуришь, а потом и сиди дыши гадостью.
   Дождь усилился. Николай пустил дворники в автоматический режим и не успели те с резиновым, слегка прерывистым скрипом вернуться в исходное положение, как прозвучало:
   - Не надо.
   Это ''не надо'', могло означать только одно, Виктор Елисеевич не хотел, чтобы его видели в салоне, но ведь с другой стороны, все без исключения в городе знали чёрную ''Волгу директора ПАХа''.
   ''И приёмник, настроенный на любимую радиостанцию его, Николая, ''Маяк'' не включить. Вдруг опять не так'', - подумал Николай, но на свой страх и риск всё-таки приёмник включил. Получасовые новости уже закончились и из динамика послышалась песня в исполнении Майи Кристалинской:
   На тебе сошёлся клином белый свет.
   На тебе сошёлся клином белый свет.
   На тебе сошёлся клином белый све-ет,
   Но пропал за поворотом са-анный след.
   - Хорошая песня, за душу берёт, - сказал неожиданно Виктор Елисеевич и Николай заметил, как лицо шефа просветлело. - Я когда молодым был, механиком в МТС работал. И вот на первую зарплату, как ты думаешь, что купил? Ни за что не угадаешь. Не костюм, нет, хотя костюм был позарез нужен. Радиолу. А самая первая пластинка, знаешь, какая была? Во эта:
   Мишка, Мишка, где твоя улыбка?
   Полная задора и огня,
   Самая нелепая ошибка,
   То что ты уходишь от меня.
   Виктор Елисеевич рассказывал, а Николай с удивлением смотрел на шефа и не узнавал его. Таким он видел его впервые.
   - А потом знаешь, ещё такую купил, там Трошин поёт:
   Ты живёшь за тридевять земель,
   И не вспоминаешь обо мне.
   '' Чего это он? Уж не влюбился? Не иначе, - осенило вдруг Николая. - А как быть с нравственностью?''
   Николай вспомнил, как Виктор Елисеевич пару лет назад вот в этом самом салоне отчитал его за бурный роман с секретаршей Людочкой. ''Две семьи разрушаешь, ты хоть понимаешь это? - строго спросил тогда шеф. - Она баба смазливая, чего говорить, но ведь у бабы - волос длинный - ум короткий. А ты мужик, а мужик - начало всех начал в любой семье, потому нравственность мужская должна быть превыше всего. О Лёньке своём подумай? Разбежитесь с Ленкой и сын сирота. При живом отце и сын - сирота? Об этом думай, когда, впредь, ширинку будешь расстёгивать.''
   ''Вот ведь как получается, Виктор Елисеевич. Другим-то ты указчик, а у самого тоже сын растёт. Так, где же ты пассию себе присмотрел? В ''Северном''? Вряд ли, на кого он там мог позариться, ну не на эту же новенькую, короткостриженую да прыщавую? Скорее всего в ''Ромашке, точно в ''Ромашке''.''! Прав он был, ой как прав, когда говорил, что мне учиться надо. Только не в автодорожный пойду, Виктор Елисеевич, а в юридический, на следователя.''
   Из ворот детского садика вышла женщина в зелёном болоньевом плаще и, приостановившись, принялась возиться с цветным японским зонтиком.
   Николай не успел рассмотреть её лица, потому что оно быстро скрылось под зонтиком. ''Ножки ничего, с Томкиными ''тумбами'' не сравнить. Ай, да Виктор Елисеевич! На тонконогих потянуло? Ишь, шею вытянул, того и гляди в стекло влипнет. Ай да борец за нравственность! А я и уши развесил, ''На тебе сошёлся клином белый свет''. И Трошина приплёл.''
   - Трогай, - скомандовал шеф, обрывая его мысли, - дистанцию держи. Слушай, ты домой доберёшься отсюда? Тебе тут рядом.
   - Доберусь, не сахарный, не растаю.
   - Не обижайся, так надо. Стоп! Ключи от машины , - директор протянул сложенную лодочкой ладонь. - И смотри, никому - ни-ни!
   - Понятное дело, Виктор Елисеевич.
   - Да ни черта тебе ничего не понятно!
   . . . . .
   Виктор привёз Машу на смотрины матери сразу после окончания сельхоз техникума. Он уже пожалел о том, что попутную ''полуторку'' остановил напротив въезда в МТС, надо было проехать по грейдеру ещё вниз и она довезла бы их почти к дому. Вечерело. Утомлённый за день огненный шар солнца закатывался за горизонт и причудливо вытянутые тени от хат и деревьев уже готовились к погружению в сумерки, что незаметно подкрадывались к селу с востока. Виктор выпрыгнул из кузова, подхватил чемодан и, открыв дверь кабины, протянул Маше руку, помогая сойти. Они пошли вниз по грейдеру. Сзади, чуточку сбоку, по параллельно идущей грейдеру дороге, устало брело стадо сельских коров, возвращавшееся с череды. Начинающий свежеть ветерок, приятно обдавал холодком спины, щекотал ноздри ароматом парного молока, что весомыми каплями ниспадали с сосков переполненных коровьих вымен, в дорожную пыль. Они шли, держа друг дружку за руки, и теперь невольно оказались в центре внимания деревенских баб и старух, что вперемешку с детворой щедро высыпали подле своих дворов, встречать Маек и Пеструх.
   - А у вас коровы нет? - спросила Маша.
   - До техникума была. С коровой возни много. Сено на зиму заготовить, - принялся пояснять Виктор, - из под самой коровы убрать, сильные мужские руки нужны.
   - Теперь будет?
   - Ну, если научишься доить! - улыбнулся Виктор.
   - Научусь, - пообещала Маша. - Не сложнее, наверное, чем внутривенные инъекции делать.
   Едва завернув на свою улицу, Виктор увидел бегущую навстречу мать. Елизавета Андреевна подбежала, уткнулась лицом в сыновье плечо и тут же, скосив голову в сторону Маши, сказала с укором в голосе:
   - Почему не предупредили, что приедете сегодня?
   - Я ж писал, что нагряну скоро и не один. Вот, знакомься. Это та самая Маша. Будет моей женой.
   Елизавета Андреевна пристально посмотрела Маше в глаза. ''Красивая, - отметила она про себя, Виктору под стать будет. Ужились бы! Тьфу-тьфу! Характер у Виктора, не дай Бог. Весь в меня. ''
   Едва они вошли во двор, как Елизавета Андреевна метнулась в дом , вынесла табуретку, краем передника, больше для приличия, нежели от необходимости, провела по сидению и приставила его к небольшой скамеечке у плетня.
   - Садись, - кивнула она Маше на табурет, - а ты, - обращаясь уже к сыну, сказала мать, - пристраивайся рядом.
   - А ты? - в свою очередь спросил Виктор.
   - А я сбегаю к соседке, - сказала Елизавета Андреевна и подхватила с плетневого кола глиняный горшочек, - парного молочка попьём на ужин.
   После ужина они уже втроём пристроились у плетня.
   - Свадьбу когда надумали играть? - спросила мать.
   - А свадьбы не будет, - коротко ответил сын.
   -Как же? - удивлённо всплеснула мать руками.
   - А так, мы с Машей уже всё решили. Завтра с утра распишемся в Совете, вечерком пригласим крёстную, ну, кого-то там из соседей, посидим. Только Гаврилу Гелуна, позвать надо обязательно, без гармони, какие посиделки. Как он там, жив-здоров?
   - Вчера только видела, проходил мимо двора. Нехорошо, Виктор, получается. Как-то всё комом -ломом , не по людски, да и на стол собирать чего будем?.
   - Не переживай, та же, картошечка, огурчики-помидорчики, да капусточка с лучком под постным маслом. Может курчонку какому или лишнему петушку голову отрубишь. Мы с собой колбаски, сырок привезли. С центров будем возвращаться, в сельпо водки купим.
   На следующий день с утра прошёл небольшой дождик, к вечеру, однако, распогодилось и в самый последний момент, когда уже стали подходить гости, Виктор решил, что стол надо накрывать во дворе: все бы в доме не поместились, да и не стоит тесниться в духоте, если есть возможность посидеть на свежем воздух. Он протянул и укрепил над столом шнур с лампочкой. Включил свет, отчего во дворе стало как-то уютно и просторно. Тем временем стали подходить гости. Рассаживались на лавках не тесно. Когда последние чашки-тарелки с закуской были выставлены на стол, Елизавета Андреевна облегчённо вздохнула: ''Зря волновалась, еды и питья хватит на всех с избытком. Прибраться, правда, не успела. Пойти, что ли платье цветастое выходное надеть?''. Но гости, в ожидании начала торжества, уже во всю оживлённо переговаривались, пора было начинать. И как-то сразу ей протянули, передавая из рук в руки, наполненную рюмку, и она успела, разве что, поправить волосы под косынкой.
   - Смотрю я на молодых, сердце не нарадуется, - начала она слегка подрагивающим от волнения голосом, когда наступила тишина, - а думаю вот о чём: как был бы рад увидеть эту вечеринку Елисей Иванович. Он когда на войну уходил, наказал сына беречь и учить, если ему будет суждено не вернуться с войны. Сберегла, выучила, и теперь вот сегодня в руки сношеньке передаю. Живите в мире и согласии, дети мои, совет вам и любовь!
   Над столом поплыл звонкий рюмочный перезвон. Не успели гости даже закусить, как с лавки сорвалась Верка Перервиха, крёстная мать Виктора, колхозная доярка.
   - Ну-ка, Петро, наливай! - крикнула она Петру Михайленко эМТээсовскому комбайнёру, соседу Синенковых, что пришёл на вечер с женой Софьей, - крёстнику свому, тоже слово сказать хочу, вдогонку материнскому!
   - Не брякнула бы чего лишнего, - беспокойно глядя на куму, подумала Елизавета Андреевна. - У неё не заржавеет.
   Та же, поднимая наполненную по самый край рюмку, продолжала:
   - Ото слухай, крестник, мой сказ и мотай на ус. Первая жена от Бога, вторая от,.. - Верка закончить не успела, потому как за столом разом недоумённо зашептались, заговорили, - при чём тут вторая жена? - и на что дед Перерво , был глуховат, хоть из пушек пали - глазом не моргнёт, и тот, приложив к уху сухонькую руку, в удивлении поднял слегка подрагивающую голову, с огромадной красной плешью, покрытую тонкими бесцветными волосиками , укоризненно поглядел на дочь, - такое болтнуть, это ж додуматься надо! - но не успел пресечь словом, разве что одёрнул за подол платья. Верка поняла, что сболтнула что-то не то, и одним глотком опустошив рюмку, закричала ''Ой, а горько-то как! - швырнула её через плечо в огород, напрочь забыв о словах отца, прожужжавшего все уши ещё по дороге: ''Да гляди посуду там не бей, сама знаешь, как добро нонче наживается!'' (И долго потом на селе ходили бабьи пересуды, что не к добру всё эти Веркины выходки, - и её упоминание о второй жене, и с рюмкой - уж лучше бы разбила, чем в огород-то выбрасывать).
   Тем временем за столом собравшиеся, прихлопывая в ладоши начали дружно скандировать: ''Горько!'', ''Горько!'', молодые поднялись и Виктор поцеловал Машу в щёку и только когда гости недовольно зашумели едва коснулся своими большими губами, пухлых Машиных губ.
   Николай Шевченко, худощавый, поджарый сосед Петра Михайленко, пришедший на вечеринку со своей женой Клавдией, величаемой в народе Тимофеевной, полногрудой, крепко сбитой женщиной, колхозным бригадиром строителей, крикнул, обращаясь к Петру: ''Третья глотку не дерёт, а гладит! Давай, Петя, наливай, по третьей!''. Пётр снова принялся разливать по стопкам, в то время, как жена его, дохаживающая последние дни, положив одну руку на большой живот, пальцами другой, прикрывая свою рюмку, предложила выпить за здоровье Елизаветы Андреевны, поднявшей на ноги такого хорошего сына. Все одобрительно зашумели, закричали, начали высказывать пожелания мира и добра этому дому, и посыпались здравицы, как из рога изобилия, в знак единодушного выражения уважения к хозяйке.
   Когда поздравления подошло к концу, подал голос колхозный бригадир Иван Михайлович Мельников. Поднявшись, он посмотрел на сельчан, остановив взгляд на Гавриле Гелуне, и сказал, лихо подкручивая и без того острые кончики усов:
   - Гаврюш, а ты чё притих? Твоё время подошло. А ну давай нашу новую, про гордость. Уж больно душевная песня.
   Гаврила с готовностью растянул было меха, но неожиданно увидел, как Пётр пододвигает к нему наполненную рюмашку. Незамедлительно, он опростал её не закусывая, поправил ремень гармони на плече и начал наигрывать проигрыш. Мельников с готовностью принялся дирижировать. Его знали на селе как лучшего ''спивуна'', до того он душевно выводил мужские партии в любой песне. Всякий раз, когда женщины начинали петь, они с надеждой поглядывали в его сторону, ожидая поддержки. Слыл он, по единодушному мнению односельчан, человеком заслуженным, но слегка чудаковатым. И на то был повод. С фронта привёз Иван Михайлович трофейные немецкие часы, которые почему-то всегда носил поверх манжеты рукава рубашки, для форсу, как подметил в своё время дед Перерво и оказался не совсем прав. Впоследствии выяснилось, что на фронте Ивану Михайловичу осколки немецкого снаряда перебили кисти обеих рук. Поначалу в прифронтовом госпитале врачи хотели ампутировать левую (держалась она исключительно на жилах да коже ), но Мельников уговорил молодого хирурга сохранить руку. Руки срослась, но мало того, что оба запястья были изуродованы, носить часы на левом оказалось крайне затруднительно: ремешок, если его затянуть туго, натирал заметно выступающие под кожей неровно сросшиеся кости, а если ослабить, - болтался. Потому и привёз он эти часы в тощем ''сидоре'' вместе с немудрёными подарками матери и жене. Это уже потом, Варвара Яковлевна посоветовала мужу носить их на манжете рукава.
   -Люди ж засмеют, - возразил, было, Мельников, - скажут - похваляюсь.
   - Нехай люди похваляются, своими орденами, а у тебя только ''Славы'' - две, а ещё медалей скоко, - мудро заключила Варвара Яковлевна.
   Гаврила вёл проигрыш, не отрывая глаз от Мельникова, как вдруг сделал паузу и выразительно кивнул Ивану Михайловичу. Тот чистым, красивым голосом запел:
   Где тропа, где тропа за рекой запорошена,
   Были встречи у нас горячи,
   Не ходи, не ходи ты за мною хороший мой,
   И в окошко моё не стучи,
   Иван Михайлович дирижировал, правда пока ещё самому себе, часы поблёскивали на его руке, и почему-то неожиданно перевёл взгляд на Машу, - на всякий случай, лёгким кивком головы сделал ей предложение подключиться, поддержать песню, без всякой на то надежды, но случилось непредвиденное, Маша решительно тряхнула роскошными каштановыми волосами и запела:
   Ведь не я, ведь не я тебя милый оставила,
   Сам пошёл ты на выбор такой.
   Ведь не я, ведь не я тебя милый заставила,
   Целоваться на свадьбе с другой.
   И это было настолько неожиданно, что все взоры, ранее устремлённые на солиста, переметнулись на Машу, потому что её звонкая, на редкость голосистая поддержка, моментально подкупила всех гостей и чистотой своего звучания и красотой грудного голоса, льющегося от сердца. И поднялась тогда со своего места Клавдия Тимофеевна и подошла к Маше и, пристроившись сзади, положила свои руки ёй на плечи и наклонила голову. И окрепла песня, слаженным трёхголосьем и полилась, полилась:
   От тебя, от тебя не закроюсь я ставнями,
   Покури у окна моего.
   Только сча..., только счастья чужого не надо мне.
   Хватит мне на мой век своего.
   Подхватили песню все. Даже дед Перерво, невпопад открывающий рот, неотрывно поглядывая, как Николай Шевченко тянет, запрокидывая при этом голову, отчего натягивалась чисто выбритая кожа на его шее и резко обострялся кадык. У гармошки западала нижняя кнопочка и когда мизинец гармониста по забывчивости нажимал на неё, в мелодию вплетался тоненький писк и тот же мизинец, судорожно пытался на ходу вернуть кнопочку в исходное положение. Лицо Ивана Михайловича при этом слегка морщилось, и даже казалось недовольным, но вслушиваясь в слаженные голоса поющих, вскоре снова становилось подобревшим.
   Я б могла, я б могла убежать за околицу,
   Только гордость моя не велит.
   Когда сер..., когда сердце моё успокоится
   У подруги моей заболит.
   Ещё не успели звонкие отголоски песни утихнуть в тёмных закоулках зачарованно притихшего села, как Николай Шевченко, привлекая к себе внимание гармониста, замахал руками над головой:
   - Гаврюша, - умоляюще закричал он, - мою любимую давай!''
   ''ЗАПИСКИ УЧИТЕЛЯ СЛОВЕСНОСТИ э...НСКОЙ СРЕДНЕЙ ШКОЛЫ НИКОЛАЯ ГЕРАСИМОВИЧА НАУМОВА (Продолжение).
   Не знаю, уместно это или нет, но вот здесь я вынужден прерваться, чтобы рассказать подробнее о дяде Коле Шевченко, соседе Елизаветы Андреевны. О нём впору написать отдельный рассказ, а может даже небольшую повесть. И, если я только соберусь с духом, непременно начну так: '' Было у отца три сына...''.
   ...Ещё во времена гражданской войны непонятно какими ветрам и откуда в небольшую железнодорожную станцию Нагутскую задуло женщину с двумя уже взрослыми детьми-подростками. Осмотревшись, Мария, именно так звали женщину, нанялась в работницы к зажиточному вдовцу пристанционного посёлка Солунского, и тот по доброте душевной пригрел её подле себя . Поговаривали, что уже заметно дряхлеющий вдовец неоднократно делал ещё молодящейся черноокой женщине с гордой осанкой и певучим малорусским выговором недвусмысленные предложения, но та, якобы, хоть и не отказывала напрямую, изредка согревая холодную постель своего покровителя, но и не давала окончательного согласия. А дети тем временем росли. Дочь Оксанка, приглядываясь к расчётливому поведению мамаши, рано начала хороводиться с парнями, вскоре выскочила замуж и переехала с мужем в недалёкое отсюда село э...Нское. Подрос и Федя. Тот пристроился в ремонтные мастерские станционного депо учеником клепальщика, спустя некоторое время присмотрел себе невесту, разбитную солунскую девку Дуняшку, дочь своего мастера и вскоре женился, определившись на житьё в примаки. Молодая жена Фёдора не заставила себя долго ждать и раз за разом осчастливила молодого мужа и родню тремя сыновьями.
   Сыновья подросли и вскоре уже для Фёдора подоспело время определять их в будущую жизнь. Старшего Ивана Фёдор видел столяром и потому пристроил его к краснодеревщику, да толи мастер оказался слишком придирчивым, толи ученик не проявил особого послушания и прилежания, повозился с год мастер со своим учеником, влепил на прощание Ванюшке крепкую затрещину и пришлось Фёдору сынка определить в плотницкую артель. Артельщики неохотно, но Ванюшку к себе взяли. По натуре Ваня хоть и был не особо расторопный, медлительный в движениях паренёк, но умудрился всё-таки свалиться с крыши, когда плотницкая артель ставила верх в строящемся совхозном амбаре, сломал ногу и остался на всю жизнь хромым.
   Не обошлось без проблем у Фёдора и со средним сыном Никитой. Надумал он определить его в подмастерья к знатному печнику из э...Нска. Не давала покоя Фёдору слава дида Зайцива (искажённая местным обычаем фамилия мастера: у кого? - нет не у Зайцевых, а именно у Зайцив. Кому? - не Зайцевым, а Зайцям). Тот был мастером -''золотые руки'', не только печи клал, но со временем наловчился отменные камины мастерить, потому частенько был в разъездах, работая в престижных домах Пятигорска, Ессентуков и даже в губернском центре.
   - За собою тягать нэ стану, хлопот много! - услышав просьбу Фёдора, отрезал дед Зайцив, и пообещал, - може буду брать, кода поблизости робыть придётся.
   Была у мастера головная боль - некому мастерство своё передать. Зятя от земли не оторвёшь, вцепился в неё зубами, вон на хуторской отруб подался, попробуй его оттуда выковырни. Да ни за что и никогда. Оставалось одно, ждать когда внук Тимошка подрастёт. Не горел он особым желанием и кого-то стороннего в премудрости своего дела посвящать, но слово сдержал. Изредка брал Никитку на подработки, когда работал неподалёку. Урывками, многому ли научишься, разве что какую глину и как использовать для раствора, тем более, что мастер гонял его почём зря и не дай Бог у него под рукой не оказывалось в определённом месте нужного количества кирпича, а хуже того поднесённого раствора, мог и руку приложить, а рука у деда Зайцива ещё крепостью отменной отличалась. Кто знает, может после тех увесистых затрещин и проявилась у мальчика глухота на правое ухо. Длилась такое обучение с год, в общей сложности, может чуть больше, и в очередной отъезд мастера решился парень податься на вольные хлеба. С репутацией дело обстояло, вроде бы, неплохо, как же, у самого деда Зайцива обучение прошёл, да только на первом же заказе ждал его скандальный облом: выложенная с усердием, достойным подражания, печь, нещадно задымила при пробной топке и когда обескураженный Никита, пролепетал под нос что-то наподобие: ''Щас дымоход попробуем маленько по-другому переложить!'', хозяин обложил его отборным матом и вытолкал взашей из хаты.
   На этом карьера печника для него и закончилась. И пошёл Никитка, по образному выражению Фёдора ''быкам хвосты вязать'', т.е пастухом в солунский совхоз.
   Николка особой склонностью к выбору профессии не страдал, и крепко огорчил отца, когда наотрез отказался идти теперь уже к нему в ученики. ''Хватит на одну семью двоих глухарей, - заявил он, имея в виду и начинающего глохнуть отца. - Отслужу срочную, там видно будэ.''
   Служить Николай попал на Дальний Восток. После демобилизации домой тянуло, конечно, но что там его ожидало? На его беду, подвернулся под руку сослуживец и уговорил податься за компанию на Колыму, золотишко мыть, с видом знатока пообещав приличный заработок. Что оно там произошло, никто не знает, дядя Коля на эту тему предпочитал не распространяться, но так случилось, что отхватил он срок. И срок немалый, пять лет. Вообщем, хлебнул лиха, не по наслышке узнал, как это - норму на лесоповале, хоть умри - дай! а пайку урезанную получить, блатные крепко обижали. Вышел на волю человеком битым, другими глазами на мир стал смотреть, хорошую жизненную школу прошёл. Остались после срока и отметины на костлявом, худощавом теле дяди Коли: на груди, чуть повыше обеих сосков - профили вождей Ленина и Сталина, обращённые друг к другу, а на спине так целая картинная галерея: крест с иконой, купола, а над ними кружащее вороньё, как предупреждение о грядущей беде. (Признаюсь, наколок этих видеть мне не довелось, но говорили, что особенно спина, смотрится внушительно).
   Срок-то дядя Коля отмотал, можно б было и домой нагрянуть, только как без копейки в кармане на родину возвращаться, в глаза отцу и братьям смотреть? От знающих людей услышал, - длинный рубль нефтяники заколачивают и занесла его нелёгкая в тюменские края, всё к дому поближе - Урал осталось перевалить, а там ещё столько же отмахать и дома..
   Когда первая денежка в кармане зашуршала, посчитал он, что этого недостаточно, чтобы с шиком в родные края заявиться, поэтому пришлось задержаться ещё на годик.
   Ох, как же всё-таки зта сибирская одиссея ему изрядно поднадоела, (так и не смог привыкнуть к гнусу, комарью и мошкаре, а зимой к немилосердным сорокаградусным, а то и поболее, морозам), не долго раздумывая, по теплу получил полный расчёт и махнул дядя Коля если не в самые тёплые края, то по крайней мере поближе к ним и к родине. Засветился он поначалу на Донбассе, на шахту пошёл уголёк рубить. Шахтёр профессия уважаемая, кто ж спорить будет, и денежная - это правда, чего Бога гневить, да только дядя Коля жизнью битый, он на всё своими глазами смотрит и собственным умом старается жить. А жизнь в богатейшем угольном крае - как везде, не шибко справедливая. Всё, вроде бы есть: какое-никакое жильё, правда, не своё, а шахтёрской вдовы, у которой прижился. Не голодает, вон даже в шахту спускается, у пояса '' тормозок'' казённый приторочен - кусок хлеба и полкруга пахучей колбасы, это чтобы там, в забое, значит, по ходу дела на ногах перекусить, а справедливости- то нет. Вот к примеру: почему сегодня опять бугор на работу не вышел, мягко говоря, хиляет? На совещание поехал, отвечают. От те раз, только ведь из Москвы вернулся с заседания сессии Верховного Совета и опять совещается. А бригадную норму выработки - вынь и положь. Он хоть и обещает там, на совещаниях своих, что отработает прогулянное, а на самом деле хоть раз отработал? Зато когда орденок какой, кому? Ну, не Николаю же Фёдоровичу, а всё ему - бугру! С тех пор людей, кто с хитринкой, да норовит на чужой заднице в Рай проехать, дядя Коля стал ''кирзовыми мордами'' называть. Так вот однажды при людях и бугру, всё что о нём думает, в глаза высказал и в этот же день, естественно, не по доброй воле, написал заявление, получил полный расчёт и уже через пару дней керченский старик-чистильщик обуви парой щёток за двадцать копеек артистично смахнул с его ботинок остатки донецкой угольной пыли.
   Об этом периоде своей жизни дядя Коля вспоминает так: '' Вот уж где я рыбки поел. Берёшь эту самую жареную скумбрию, понимаешь, обеими руками, кусочек откусываешь, м-м-м, а по локтям жир тёчёт.'' Как уж ему удалось, человеку моря отродясь не видевшего, не имевшего даже понятия, что такое рыбацкая путина, устроится в артель, он опять-таки умалчивал, мне только думается, что это, скорее всего, плод его обильного воображения, хотя неопровержимым доказательством его кратковременного пребывания в Керчи служит знакомство с совсем ещё девчушкой, вчерашней детдомовкой, а сегодня выпускницей ремесленного училища, смазливой на лицо и крепко сбитой телом, Клавой. Приглянулась Клавдия дяде Коле, и, не раздумывая долго, они расписались. И тут случилось именно то, что рано или поздно должно было случиться, потянуло дядю Колю на родину. Как-никак полтора десятка лет дома не был. Никто его там не ждал, это понятно, он же и связи с роднёй не поддерживал, каких-то пару писем написал, да и то ещё служа в армии, а тут проснётся ночью и '' липким потом обливается'' ( последняя фраза принадлежит не автору, а взята дословно из его рассказа), так домой захотелось. Решился. Клавдию в охапку и - на крыло. Дома его действительно не ждали, заявился, как снег на голову, да ещё с молодой женой.
   Появились проблемы. Молодожёнов же на жительство где-то определить надо. Где? На семейном совете, не мудрствуя лукаво порешили, что пусть пока они в э...Нске, в хате бездетной, недавно почившей тётки Оксаны поживут, а там будет видать.
   Клавдия сразу пошла в колхоз, в стройгруппу, а дядя Коля идти работать в колхоз наотрез отказался, как оказалось в последствии, опрометчиво заявив, что даже палкой его туда никто не загонит и пристроился в недавно открытом участке буровых работ, занимавшимся геолого- разведочными работами и располагавшимся здесь же, в э...Нске. Поговаривают, что в пятигорской конторе, куда он приехал оформляться были не в особом восторге, когда он предъявил трудовую книжку, хотя со слов самого дяди Коли, вцепились в него ''обомя руками, потому как хороший бурильщик везде в цене''. Сказанное, немного не соответствовало действительности, если не сказать точнее, совершенно не соответствовало действительности, а когда обман вскрылся, он блестяще вывернулся из неловкого положения - ни чуть не смутившись, парировал: ''Хороший бурильщик чувствует проходку ''инструмента'' рукой. - И растянув своё ''м-м-м'', как это он всегда делал при разговоре, добавил. - Рука правая неметь чегой-то стала, понимаешь.
   Вскоре выяснилось, что оформлен он был подсобным рабочим с простейшими функциями, -''принеси-подай''. Через какой-то год -полтора участок ''разбежался'' по причине полного отсутствия каких бы там ни было перспектив, многие специалисты уехали работать в контору глубинного бурения, открывшейся в районе железнодорожной станции Кочубей. Дядя Коля их примеру не последовал, предпочёл оседлый образ жизни перспективе новой погоне за ''длинным рублём''
   В это время в колхозе был задействован цех по производству комбикорма и он пристроился работать туда. Палкой его, конечно, никто не загонял. Каждое утро с кирзовой сумочкой под мышкой он спешил в кормоцех, благо тот располагался неподалёку от хаты, даже по улице не надо ходить - миновал старый вишнёвый сад и огород, пересёк небольшую полянку и ты на работе. Обедал, как правило, дома, но обедать шёл уже с полной сумкой либо прихваченного зерна, либо самого комбикорма. А вечером, так уж и сам Бог велел не идти домой порожняком. Когда хищение колхозного добра стали превышать всякие допустимые рамки приличия правление колхоза решило ужесточить пропускную систему охраны кормоцеха, однако ожидаемого результата это не дало. Правда, сумки несущих, в том числе и дяди Коли, значительно полегчали, теперь ''несунам'' приходилось делиться прихваченным добром со сторожами.
   Портрет дяди Коли был бы не полным, если бы я не упомянул о его довольно странной выходке, иного слова тут и не подберёшь. То, что он был бунтарём по складу характера, уже отчётливо просматривается в выше сказанном, но чтобы выражать внутренний протест открытым образом, вот это, простите, не иначе, как бесбашенностью, и не назовёшь. Речь пойдёт о выборах в Верховный Совет страны и в органы местной власти.
   Что и говорить, день выборов всегда был праздником на селе. В Местном Дворце культуры с утра играла музыка, призывая сельчан отдать свои голоса за кандидатов блока коммунистов и беспартийных, до обеда устраивался концерт художественной самодеятельности, в основном силами старшеклассников средней школы, после концерта, как правило, ''крутили'' бесплатный фильм, но вот что самое интересное, буфет с рани предлагал первым проголосовавшим редкие для села продукты: привлекавшей уже только одним запахом копчёную колбасу, бутылочное пиво, недорогие шоколадные конфеты и всевозможную сдобную выпечку. Оставим без обсуждения вопрос: что двигало людьми в числе первых прибежавших на избирательный участок? Проголосовать или поживиться буфетными вкусностями?
   Принаряженный по такому случаю, дядя Коля под ручку с Клавдией Тимофеевной торжественно следовал к клубу, исключительно, чтобы попасть к началу концерта, буфетные ''подачки'' его не прельщали и смотрел на них он свысока своего, мягко говоря, небольшого росточка. Посмотрев концерт и художественный фильм, он так же торжественно возвращался с супругой домой. Со стороны всё это выглядело чинно и благопристойно, однако всякий раз, члены избирательной комиссии при разборке бюллетеней констатировали, что среди тех, испорченных, перечёркнутых и порванных, обязательно находился один, исписанный всякого рода непотребными словами и даже матом. И только когда после очередных выборов на одном из испорченных бланков члены избирательной комиссии прочитали: ''кирзова морда'', адресованное кандидату в депутаты, всё прояснилось.
   Поговаривают, местный участковый провёл с дядей Колей такую беседу с пристрастием, что с тех пор дядя Коля, каким бы там ни было выборам, объявил байкот, заявив, при случае, как отрезав: ''Годосуй - не голосуй, всё равно получишь, что? Правильно!''
   ПРО ЛЮБОВЬ.
   Рассказ.
   (Продолжение).
   ''Николай Шевченко, привлекая к себе внимание, замахал руками:
   - Гаврюша, - умоляюще, закричал он, - мою любимую давай!
   Гаврила недоумевающее посмотрел на Николая. У того было много любимых песен, так которую из них? Может быть ''По диким степям Забайкалья'', которую он с такой душой исполнял, или ''Хазбулата''? И, пока отрывчатыми аккордами гармонист рвал поднявшийся гомон за столом, Николай, не дождавшись вступления, запел:
   Ты казала, у пЯтницу, пидым с тобой на крэныцю,
   Я прыйшов, тэбэ нэма.
   Пидманула - пидвэла.
   Он пел, как всегда, громко, перевирая мотив, и Гаврила, растянув меха, попробовал направить нетерпеливого певца в нужную тональность, и когда тот, войдя, наконец, в неё, набрал полную грудь воздуха, чтобы продолжить солировать, не надеясь на поддержку стола, но вопреки его ожиданиям собравшиеся подхватили, да так дружно, что он и сам не ожидал:
   Ты ж мэнэ, пидманула,
   Ты ж мэнэ, пидвэла,
   Ты ж мэнэ, молодого
   С ума й разума свэла.
   Дережирующий Мельников, довёл песню до окончания припева, круговым движением руки остановил её и протянул теперь уже обе руки вперёд, устремив посерьёзневший взгляд на Николая, как бы предлагая ему солировать дальше. Тот, заметно воодушевившись, незамедлительно вступил:
   Ты казала у субботу, пидым с тобой на работу.
   Я прыйшов, тэбэ нэма,
   Пидманула пидвыла.
   Эта стародавняя украинская песня была настолько по душе деду Перерво, что он, пробуя попадать в такт с поющими начал отстукивать сухонькими кулачками по столу, что-то наподобии барабанной дроби.
   Ты ж мэнэ, ты ж мэнэ пидманула,
   Ты ж мэнэ, ты ж мэнэ пидвэла...
   Петр Михайленко не причислял себя к числу певцов, а тем более танцоров, но зная любовь хозяйки застолья, Елизаветы Андреевны к казачьим танцам и припевкам, а самое главное, умение их исполнять, выкрикнул:
   - Гаврюша, а теперь - ''Наурскую''.
   Все разом обратили взоры на Елизавету Андреевну. Та заулыбалась. Гелун согласно тряхнул уже начинающими седеть кудрями, заиграл ''Наурскую'' и, обращаясь к Мельникову закричал:
   -Начинай, Иван Михалович.
   Мельников затянул припевку:
   Ой-ся, ой -ся, ты меня не бойся,
   Я тебя не трону, ты не беспокойся.
   Пётр сорвался с места, скорее в шутку, нежели всерьёз, часто - часто перебирая ногами, выкинул одну руку в сторону, другую согнул в локте и устремился к Елизавете Андреевне. Покачивая вытянутой рукой, он как бы отстранял хозяйку от стола, тем самым вовлекая в танец.
   На горе стоял Шамиль,
   Он Богу молился, - запел Мельников.
   - За свободу, за народ низко поклонился.
   Елизавета Андреевна поплыла чуточку впереди, за нею - неотступно Пётр, выделывая ногами шутливо -замысловатые коленца. Все дружно подхватили,
   Ой-ся, ой-ся, ты меня не бойся,
   Я тебя не трону, ты не беспокойся.
   Иван Михайлович, начал новый куплет,
   На Кавказе девочки самые красивые, -
   но, глядя, как ладно пошли по кругу Пётр и Елизавета Андреевна, не вытерпел и, сам, широко раскинув руки, выбивая ногами чечётку, наклоняя тело из стороны в сторону, бросился им вдогонку, встав на носки, раскрутился на месте, подскочил к Маше, наклоном туловища сделал приглашение к танцу и та, махнув полусогнутой рукой, словно бы соглашаясь: '' А, ладно, была не была!'', поднялась, приодёрнула платье и пошла, мелко-мелко перебирая ногами горделиво склонив голову чуточку в бок.
   На Кавказе мальчики самые счастливые.
   Ой-ся ты ой-ся, ты меня небойся.
   Дед Перерво, возбуждённый ладным танцем, сделал попытку подключиться к танцующим, для начала попытался подняться на ноги, но, толи хмель ударил в голову, толи совсем уже ослабел телом старый казак, принялся расталкивать дочь, чтобы та помогла ему выйти из-за стола, да только Верка, поняв намерение отца, отмахнклась : ''Сыдить, ото! Неча. Ишь, куда конь с копытом, туда и рак с клеш-шой!'' Николай яростно захлопал в ладошки, решив отличиться ещё раз и затянул:
   Эльбрус красавец смотрит сквозь тучи,
   В белой папахе в синеву.
   Гаврила моментально перестроился на новую мелодию, а стол единодушно поддержал, не частого на подобные подвижки, солиста:
   Этой вершиной, снежной могучей,
   Налюбоваться не могу.
   Орай-да-рай-да, орай-да-рай-да, орай-да райда,
   Орайда-а-а-а!
   Расходились далеко за полночь. Елизавета Андреевна с Машей убирали и мыли посуду. Виктор сложил в сторонке лавки, чтобы завтра с утра разнести по соседям. Безлунная ночь, высвеченная звёздами, призрачно-волшебным пологом укутала засыпающее село со всех сторон, только ещё долго-долго, то удалялась, то снова приближалась, изредка жалуясь запавшей кнопочкой на что-то своё, сокровенное, крепко подвыпившая гармонь, и лилась и лилась красивая мелодия, заслышав которую, сознание тут же отчётливо выдаёт знакомые до боли строки, однажды и навсегда отложившиеся в памяти:
   Снова замерло всё до рассвета,
   Дверь не скрипнет, не вспыхнет огонь....
   . . . . .
   -Ты не спал сегодня всю ночь. Ворочался с боку на бок.
   - Мне директор МТС сделал предложение занять должность главного инженера, - Виктор порывисто вскочил, оставаясь сидеть в постели, обхватил руками согнутые в коленях ноги, прикрытые одеялом.
   - Что же в этом плохого? - спокойным голосом спросила Мария.
   - Да казалось бы, надо соглашаться и приступать к обязанностям, но через год вернётся в село Николай Спивак с дипломом инженера.
   - За год много воды утечёт, - всё так же спокойно проговорила Мария. - И что - если вернётся ?
   -Как же ты не понимаешь, он постоянно будет наступать мне на пятки, - разгорячился Виктор
   - Пусть сначала с твоё помотается по бригадам. В жару, в холод , в дождь, снег. Полазит под тракторами, комбайнами, пропитается запахами мазута и солярки. И потом, что мешает тебе поступить на заочный факультет?
   - Да думал я об этом. Забыл же всё, что знал.
   - Но ведь есть подготовительные курсы.
   - Как у тебя всё легко и просто, - возмущённый спокойствием жены, горячился Виктор. - Надо же куда-то ехать.
   - Почему куда-то, в Ставрополь.
   - И как это будет выглядеть со стороны? Я там, ты здесь.
   - А я поеду с тобой? Снимем квартиру. Ты пойдёшь учиться, я пойду работать в больницу. Что нас удерживает здесь? У нас, что, семеро по лавкам?
   - Корову ведь только купили.
   - Вот тут надо выбирать, милый, либо корова, либо образование.
   - Проживём, думаешь?
   - Ещё как. Шиковать, конечно, будет не на что. Но это же ведь всё временно.
   - А если появится маленький?
   - И тогда, что-нибудь придумаем.
   - А как всё объяснить матери?
   - Мать должна понять.
   . . . . .
   Всякий раз, когда в погожий вечер во дворе Елизаветы Андреевны начинала играть радиола, всё село знало - проведать мать приехал сын с женой Машей. Но однажды он приехал один.
   . . . . .
   Обычно рейсовый автобус из Ставрополя останавливается напротив хутора Перевального. Сошедшие с него сельчане с сумками, узлами и чемоданами в ожидании попутных машин, собираются близ поворота у указателя, на котором обозначено, что до села осталось преодолеть каких-то одиннадцать километров. Всякий раз, среди ожидающих находятся и такие, кто в нетерпении устремляется по грейдеру вперёд пешком и, как правило, оказывается в более проигрышном положении, потому как в догоняющих попутках лучшие места уже бывают заняты. Ещё на автовокзале при посадке в автобус, Виктор, проходя по салону, пристально всматривался в лица пассажиров - не хотелось встретить, кого-либо из знакомых, во избежание лишних разговоров. По этой причине он и хутор Перевальный проехал километров на пять дальше. И, покидая автобус, чувствовал спиной удивлённые взгляды пассажиров и водителя, место-то было пустынное.
   Перед ним лежала полевая дорога, накатанная колёсами тракторов и машин. По правую руку - тянулась чахлая, с частыми проплешинами лесополоса, слева, насколько мог видеть взор, расстилалось пшеничное поле, ощетинившееся только что выброшенными зелёными колосками. Места эти были ему хорошо знакомы. Километра три-четыре - и он должен выйти к небольшому пруду, по периметру которого растут ивы, что клонятся к водной глади длинными косами ветвей. С добрый десяток лет тому назад механизаторы располагавшейся неподалёку тракторной бригады обсадили пруд ивовыми прутьями, заботливо ухаживали за подрастающими деревцами. Тогда-то в ухоженном пруду водились даже крупные, величиной с добрую мужскую ладонь краснопёрые караси.
   Сердце Виктора радостно сжалось, стоило сквозь поредевшие деревья и кустарники лесополосы увидеть эти ивы, проступающие сплошным массивом разросшимся вширь и вымахавшим ввысь за долгие пять лет разлуки с родными, близкими сердцу местами, даже показалось, что дохнуло в воздухе водной свежестью и он прибавил шагу. Насколько же велико было его разочарование, когда подойдя ближе, взору предстала безрадостная картина: неподвижная поверхность почти обмелевшего пруда заросла ядовитой зеленью ряски. Раздосадованный, он поскорее обошёл его, чтобы не вдыхать дурные запахи разложения погибающего водоёма, некогда дарившего прохладу и освежающего тело живительной влагой.
   Впереди был Суркуль, огромный, вытянутый с запада на юго-восток бугор и Волчьи Ворота - извилистая, глубокая впадина в гребне бугра, основанием которой является дорога. Сколько здесь было хожено, сколько езжено, всё было настолько привычно глазу, что никогда и в ум и не приходило, как вот пришло сейчас, что сама впадина может являться творением рук человеческих. Почему бы и нет. По правую руку у подножья Суркуля когда-то располагался хутор Покровский. Хутора давно нет, а кратчайшая дорога до села до сих пор служит людям. А там дальше, когда дорога плавно стечёт с бугра, будет ещё одно творение рук людских - пруд, под названием - Широкий. Давным-давно, в далёком детстве, рассказывала мать, там жили первые переселенцы и пользовались холодной водой из небольшого родника, что после насыпи плотины являлся надёжным поставщиком воды будущему пруду. Нехорошее предчувствие, после только что увиденной картины хлынуло в душу, а вдруг и Широкий постигла та же участь? Подхлёстываемый этой мыслью, Виктор устало шёл на подъём. А вдруг? Нет, всё что угодно, только не это! Да этого просто не может быть. Вот уже ногам полегчало, дорога пошла под уклон. Вот сейчас, невдалеке, вон там, где дорога плавно огибает водоём, должна показаться острая коса, поросшая травой, с которой он ещё малышом учился плавать. Вот сейчас промелькнёт перед глазами узкая, поблескивающей серебром полоска водной глади. Он, уже не чувствуя усталости, идёт быстро, почти бежит, а полоски всё нет и нет. Он прерывисто дышит, не хватает воздуха, чтобы перевести дух. А полоски нет.
   И вспомнилось из далёкого, босоногого детства. Знойный полдень. Солнце так нещадно палит, что по степной дороге невозможно идти - сухая земля в мелких прожилках трещин, будто специально посыпана земельными камешкам, что хоть и изредка, но впиваются в огрубевшую кожу ступней, вызывая неприятное ощущение, особенно когда попадают под пятки и потому всё время приходится идти, поглядывая под ноги. Подвода с доярками уже проехала, но она не в счёт, там места на всех не хватит, даже мечтать не приходится. Виктор идёт впереди ватаги пацанов. Вглядывается. Ну, когда же, когда, наконец, притягивающим взор миражом, прорежется на горизонте серебристая полоска, чем-то напоминающая скол разбитого зеркала? Кто-то сзади уже хнычет и предлагает вернуться. Виктор оглядывается, и - вот, кажется, счастье. Их догоняет ещё одна подвода на которой восседает дед Перерво. Он только с виду строгий, а на самом деле - добрый старик. Он не остановится, но обязательно прокричит: ''А ну скорише все сидай согласно купляных билетов!'' и пацаны на ходу примутся подсаживать на бричку сначала ''мелких'', и только уж потом заберутся сами. Виктор сядет рядом с дедом, по принципу родства, к зтому уже давно все привыкли, и потому не обсуждается, подержит какое-то время ноги на цыпочках, пока бёдра не притерпятся к раскалённой на солнце поверхности доски - сидолу, и будет поглядывать то на возницу, как тот без особой надобности, больше для порядка, чем для острастки, изредка помахивает в воздухе куцым, на скорую руку сплетённым батожком, то на мерно идущих лошадей, что пофыркивая, мотают головами из стороны в сторону позвякивая железом, да шумно сбивают хвостами с лоснящихся от пота крупов надоедливых оводов.
   Вдруг, за спиной оживление - впереди водная гладь пруда. Мальчишки в нетерпении, опять таки, на ходу начинают спрыгивать с подводы, дед Перерво, охваченный всеобщим азартом, запоздало выкрикивает новую команду: ''Остановка Березай, кому надо - вылезай!'' - и Виктору, только потише: '' Ты уж пригляди за ими, чертенятами, крестник!'' Мальчишки, не чувствуя усталости несутся к пруду, перепрыгивая через невысокие, безобидные с виду, кустики перекати-поля, коварно ощерившиеся острыми колючками и пухлые, круглые лепёшки уже достаточно высохшие, но ещё таящие опасность пометить ступни трудно отмываемым коровьим помётом и совсем свежие, успевшие только-только покрыться тонкой, начинающей выгорать на солнце предательски-светловатой корочкой. С разгону они бросаются в воду, начинают прыгать, визжать, брызгаться, а то и сразу, не сговариваясь, кучно принимаются грести наперегонки к противоположному берегу.
   Виктор останавливается, как вкопанный. Пруд высох. Он смотрит на далёкое отсюда пересохшее дно, но отчётливо представляет, безжизненно-жёлтые струпья-чешуйки, мелкие и покрупнее, между которыми, горькой насмешкой над хрупкостью природы уже тянутся к свету из широких трещин то тут, то там стебли всесильной сорной степной травы. Как тут не вспомнить извечно-житейское - все имеет свой конец, своё начало. Он обходит высохший пруд, стараясь не смотреть в его сторону.
   Виктор вошёл во двор, когда мать только-только отдоила корову.
   - Сынок! - заспешила она к нему, тяжело неся в руке ведро с молоком. - Весточки нету и нету, уже не знала, что и думать. А Маша где?
   - Маши больше не будет! - выдавил через силу Виктор.
   - Как? - ахнула мать.
   Она чуть не выронила ношу, но в самый последний момент чудом удержала её и только глухой звук удара дужки о кромку ведра предчувствием непоправимой, казалось бы, неминуемой материнской оплошности сковал напряжённое до предела сознание Виктора. Обошлось. Он только вздрогнул, когда увидел, как язык пенной волны выплеснулся через край и белым, уже отчётливо проступающим в темноте растущим на глазах пятном стал растекаться по двору.
   - Мы разошлись.
   - Значит, когда поила, кормила, одевала, обувала, учила, - была нужна, - донеслось до слуха, - а ты, вместо того, чтобы отблагодарить человека за доброе дело, плюнул ей в лицо. И это мой сын?
   - Всё не совсем так, - попробовал оправдываться Виктор. - Даже совсем не так. Я всегда буду благодарен ей, за то, что она сделала для меня. Понимаешь, у нас с Машей нет и не может быть детей, но есть женщина, у которой скоро будет ребёнок, и отец этого ребёнка - я.
   - Кобель, ох, кобель. Да как ты мог? Таскался с другой женщиной, жил с Машей и изменял ей?
   - Помнишь, как украдкой ты сказала, что хочешь подержать на руках внуков, понянчится с ними?
   - Но не такой же ценой.
   - Так получилось, мать. Это жизнь.
   - Ты хочешь разжалобить моё сердце? Не получится, потому слушай мой сказ. Без Марии дорога тебе в этот дом заказана! Ты меня хорошо понял? За-ка-за-на! Иди, и помни, без Марии видеть тебя не хочу!
   . . . . .
   Кончиком указательного пальца он на ходу приподнял край зонта и неожиданно встретил её наигранно строгий взгляд. Если бы она посмотрела на него как угодно: укоризненно, с ненавистью, презрительно, с издёвкой, но только не так, деланно-строго с полуусмешкой на своих маленьких, слегка припухлых ярко напомаженных и от того смотрящихся вызывающе губах, то это могло означать только одно - у него нет никаких шанцев. А тут шанс, вроде как, появлялся и он сразу поймал себя на мысли, что такие губы, что-то новое, раньше этого не было. Как можно целовать их? Подумал, и раздражение охватило его. Этим она привлекает внимание к себе других мужчин? И бешеная вспышка ревности болью сжала сердце, да так, что он часто-часто задышал.
   - Мы можем, поговорить в машине, дождь не на шутку разошёлся, чего мокнуть зря? - стараясь как можно спокойнее произносить каждое слово, предложил он, не веря в её согласие.
   - Даже если бы я согласилась, водителя куда? - с издёвкой в голосе спросила Мария.
   - Он уже мокнет, - всё ещё не теряя надежды ответил Виктор Елисеевич, стараясь не смотреть на её губы.
   Виктор Елисеевич хорошо понимал, что сейчас надо говорить, о чём угодно, о чём-то отвлечённом, необязательном, постороннем, но говорить, говорить, говорить а там смотри и представится возможность перевести никчёмный разговор в нужное русло, но Мария неожиданно оборвала эту надежду.
   - Я просила тебя не звонить, - сказала она.
   - Я же не звоню.
   - Но преследуешь. Я ведь просила не делать и этого.
   - А вот этого я не обещал.
   -Да, не обещал, но, объясни, почему преследуешь? Ты поставил перед собой цель разжалобить меня? Рассказать, что не можешь забыть?
   Она собрала губы в колечко и если раньше он восхищался этой её привычкой, то теперь сморщенное, перламутровое, розовое кольцо смотрелось неестественно, игриво и он, чтобы не возмутиться, не взбунтоваться, отвёл от него взгляд
   - Это так, я не могу забыть тебя, - признался, несмотря ни на что Виктор Елисеевич, как за соломинку цепляясь, за последнюю, сказанную ею фразу.
   - Что хочешь забыться в моих объятьях? - не без издёвки продолжала тем же тоном Мария.
   - Ты даже не представляешь, как я этого хочу. А в голове мелькнуло: ''Только не касаясь таких губ!''
   - Тогда ответь мне на вопрос: где ты видишь моё место, если наши отношения возобновятся? Будешь предпринимать попытку для создания новой семьи, но это пройденный этап. Может быть, тешишь себя мыслью, что я соглашусь стать твоей любовницей? Это исключено, потому что делить тебя с другой женщиной, я не смогу, извини. Было, делила, потому что не знала. Было, да прошло. Заметь, я пока ни словом не обмолвилась о твоём сыне. Как это не кощунственно звучит, в данный момент, речь не о нём, хотя в первую очередь ты должен думать о ребёнке. Сейчас я скажу тебе самое главное, чего не должна была говорить. Я всё простила и не держу на тебя зла. Простила, но вряд ли сумею забыть ту боль, которую ты причинил. И как бы там ни было, вопреки всему, - здравому смыслу, растоптанному самолюбию, истосковавшемуся сердцу, продолжаю ЛЮБИТЬ только одного тебя.
   Последние слова, прозвучали, как гром среди ясного неба. Такого признания Виктор Елисеевич не ожидал. Всего, чего угодно, только не такого признания. Большой и сильный человек, каким он считал себя и каким на самом деле являлся, одного взгляда которого, побаивались подчинённые, человек, перед которым трепетали и заискивали, сейчас он превращался в маленького карлика, беззащитного, беспомощного, ничтожного и несчастного. Никогда и никому не удавалось повергнуть его в смятение. А эта хрупкая женщина, брошенная им когда-то безжалостно, бесповоротно, в одночасье, с которой он буквально несколькими жёсткими словами разорвал все отношения, связывающие их, потому что та, другая уже носила под сердцем его ребёнка, брошенная, но так и остававшаяся самой желанной, самой любимой, обезоружившая сейчас его своим признанием, мало, что не оставляла никакой надежды на будущее, обрекала жить, сознавая, что на этом белом свете есть человек, который несмотря ни на что, продолжает тебя ЛЮБИТЬ. Уж лучше бы отхлестала по лицу, оттолкнула, прогнала, прокляла в конце концов. Уж лучше бы... Он видел каких трудов стоило ей это признание, как зарделось её лицо, потому что каждое слово она выдавливала из себя через силу, словно освобождаясь от тяжкого бремени, груды острых, ранящих душу камней, наваленных на сердце, и теперь вольно или невольно делилась этим бременем с ним. Эта женщина, зябко передёргивая плечами, уходила от него всё дальше и дальше. Она уходила и уносила с собой любовь, которой в принципе он не заслужил. Вот ещё несколько шагов, она свернёт за угол и исчезнет из виду. И не было во всём мире силы, которая могла бы не то чтобы заставить её оглянуться, уже не говоря вернуть, а просто хотя бы приостановить на одно мгновение.
   А он стоял, высоченный, крепкий, сильный мужчина, и с каждым удаляющимся шагом любимой женщины чувствовал, что становится ниже и ниже ростом, потому как какая-то неведомая сила безмерно давила и давила к земле, сгибала спину, не давая возможности даже расправить, слабеющие плечи.''
   ''ЗАПИСКИ УЧИТЕЛЯ СЛОВЕСНОСТИ э...нСКОЙ СРЕДНЕЙ ШКОЛЫ НИКОЛАЯ ГЕРАСИМОВИЧА НАУМОВА.( Продолжение).
   Смерть Елизаветы Андреевны стала потрясением не только для её соседей, но и для всех нас, близко знавших её. Я помню, как во время перемены, в учительскую постучался Алёша Кизик и, волнуясь, сообщил эту скорбную весть. Мы с Нелли тут же побежали к ней. Ещё входя во двор, уже заполненный соседями, я обратил внимание на лестницу, приставленную к полуоткрытой дверце, ведущей на чердак дома. С их сбивчивых рассказов, стало понятно, что какая-то нужда погнала покойницу на чердак, она поднялась наверх, уже приоткрыла дверцу, как неожиданно подгнившая лестничная перемычка, на которой та стояла, обломилась и случилось непоправимое. Когда первые минуты растерянности от нахлынувшего потрясения прошли, мы с Нелли начали заниматься организационными вопросами. Первым долгом надо было оповестить родных и близких покойницы телеграммами. Адреса Виктора Елисеевича никто не знал, знали только, что живёт в городе, в трёхкомнатной квартире на втором этаже и работает начальником ПАХа. Машин адрес знала соседка Софья. Какое-то время ушло на обсуждение, ставить её в известность о трагедии или нет. Решили, что известить надо, а там уж ей решать самой, ехать на похороны или нет? Адреса внука Саши не знал никто, знали только, что он учится в сельхозинституте, потому телеграмму отправили прямо туда.
   Вот здесь мне предстоит отвлечься от основного повествования и рассказать о внуке Елизаветы Андреевны - Саше.
   Я не был свидетелем этого, и последующих событий, но по рассказам вездесущих соседок бабки Синенчихи узнал, как всё начиналось.
   Где-то полтора десятка лет тому назад, в самом конце весны, когда предчувствие приближающегося лета, стирает межсезонье по-настоящему тёплыми и даже жаркими, солнечными днями, возле домика Елизаветы Андреевны остановилась чёрная ''Волга''. Со стороны водительского места вышел моложавый, широкоплечий молодой мужчина в светлой соколке, обтягивающей крепкую, налитую грудь и узкий спортивный торс, затянутый ремнём, тщательно отглаженных лёгких брюк, прошёл к багажнику и, открыв его, стал извлекать оттуда небольшой чемодан, какие-то пакеты и свёртки. Тут же с пассажирского сиденья соскочил мальчик, черноволосый, в коротеньких тёмных штанишках и, подбежав к нему, принялся деловито помогать, стараясь выбирать кладь поувесистей.
   - Дядя Коля, а если бабы Лизы нет дома? - щуря глаза от светящего в них солнца, спросил мальчик.
   - Подождём, далеко не должна уйти.
   - А если её не будет вооще-вообще? Мы вернёмся, а папа будет недоволен и сделает вот так. - Мальчик посерьёзнел лицом и смешно цокнул краешком губ.
   Николай улыбнулся.
   - Не переживай, Сашок, всё будет нормально.
   - А бабушка Лиза хорошая? - неожиданно спросил Саша.
   - У тебя классная бабушка, самая лучшая в мире! А вон и она сама, видишь, бежит из огорода, беги и ты, знакомься.
   Николай предусмотрительно открыл калитку перед мальчиком, принял из его рук бумажный пакет с продуктами и, пропуская вперёд, слегка подтолкнул в плечо.
   Вообще-то Николай не часто баловал Елизавету Андреевну своими визитами. В самый первый приезд, года три назад, он привёз продукты, но хозяйка категорически отказалась их принять.
   - И не возьмёт никогда, - сказал тогда Виктор Елисеевич. - Надо было всё занести во двор и положить хотя бы у порога.
   В конце прошлого лета, когда Николай привёз Елизавете Андреевне два мешка арбузов и ящик отборных яблок, он, помятуя о совете начальника, сразу внёс всё это добро во двор и сложил поближе к двери. Хозяйка, что-то говорила, но невнятно, неразборчиво и тихо, однако недовольства уже не проявляла и, проворно пересыпав привезённые яблоки в стоящие во дворе вёдра, в пустой ящик проворно наложила отборных помидоров. Управившись, спросила:
   - Торопишься, Коля?
   Не особо, время терпит, - ответил Николай.
   А Елизавета Андреевна, тем временем, разгибаясь, и пристально глядя в глаза:
   - Он хоть с тобою делится?
   - Виктор Елисеевич? - улыбнулся Николай. - Конечно, постоянно. Он мировой дядька!
   - У тебя, Коля, все мировые, - миролюбиво отмахнулась Елизавета Андреевна, но лицо отвернула, чтобы водитель не видел довольной улыбки, коснувшейся её губ. - Всё равно тебе отдельно положу. Потерпи маленько, - встрепенулась она, - я вам морковки надёргаю, да лука, лук в этом году уж больно хороший удался.
   - Не надо, Елизавета Андреевна, что ж мы там, в городе, совсем голодные сидим?
   - Знаю я, как у вас там в городе: на базаре всё в тридорога, а магазинах мятое, та подпорченное. - И, уже выйдя провожать в дорогу. - Ты, Самому-то, Коля, спасибо передавай, а ещё скажи, как-нибудь, между делом, чтоб внучка на погляд к бабке отпустил хоть на один денёк, а то может и на каникулы пожить.
   И вот пришло время и Саша гостевал у бабушки всё лето, а потом это стало правилом. Когда он повзрослел и уже перешёл в пятый класс, по приезду сразу заявил, что пойдёт работать в школьную полеводческую бригаду.
   - Та ты что, Сашенька, - всплеснула руками Елизавета Андреевна, - та меня ж соседки засмеют, внук на каникулы приехал отдохнуть, а она ему тяпку всучила и послала под солнцем жариться.
   - Ты, бабуль, меньше слушай своих соседок, а как же сельские ребята? Работают, и ничего.
   Та с горем пополам согласилась. Зато как было приятно, когда подросший, загоревший за лето внук перед отъездом выложил перед ней на стол все заработанные деньги до копейки.
   Она долго отказывалась.
   - Обижусь, и не буду разговаривать до самого отъезда, -ломающимся, с грубоватыми оттенками, нарезающимся мужским голосом, категорично предупредил он.
   Тут же подумалось: ''И не будет, а то, не в кого удаться, что ли?''
   Старшеклассником Саша уже работал штурвальным на комбайне. Тут уж бабушка не могла нарадоваться внуком, получая на колхозном складе заработанное им зерно, или пересчитывая в колхозной кассе по доверенности полученные деньги, и деньги, надо сказать, немалые.
   На следующий день, после похорон мы, - Саша, Нелли и я принялись наводить порядок в домике. Именно тогда, во время одной из передышек, Саша достал из нижнего ящика комода фотоальбом. Фотографий в нём было немного, но одна из них, большого формата привлекла моё внимание. На ней была запечатлена гуляющая компания молодых мужчин и женщин. Основная масса собравшихся пела под баян, а слева и справа двое мужчин имитировали попытку пуститься в пляс. Тот, что слева, выбросил ногу вперёд, залихватски раскинул руки в стороны, в одной из которых держал наполовину наполненную мутноватой жидкостью четверть, а другой, в светлой рубашке, тоже, выделывая ногами танцевальные коленца, протягивал первому полупустой стакан, как бы прося подлить.
   - Этот, с четвертью, бабушкин сосед, дядя Петя, - пояснил Саша, - а в белой рубашке - мой отец. Бабушка рассказывала, что оба они - танцоры никакие, но поддержать компанию были мастера, да ещё какие, хоть и спиртным никогда не злоупотребляли.
   Я взял фотографию в руки и мы с Нелли стали её рассматривать. Я вглядывался в черты лица Виктора Елисеевича и поймал себя на мысли, что таким его и представлял, когда писал рассказ ''Про любовь''. Тяжёлые квадратные скулы. Массивный подбородок. Даже вытянутые в улыбке узкие губы не придавали весёлости его широкому, словно грубо вырубленному из камня, лицу.
   Позади Виктора Елисеевича, две прижавшиеся друг к дружке молодых, красивых женщины. В той, что слева, легко было признать жену Петра. Нелли указала пальцем на вторую, в белой косынке, в светлом, приталенном пиджаке. Она вопросительно посмотрела на меня. Маша? Я молча пожал плечами. Скорее всего, ведь они были подружки.
   И тут я услышал Сашин голос.
   - С этой женщиной мы ехали в одном автобусе. Вместе сошли. Я сначала подумал, что она тоже спешит на похороны, но она прошла мимо дома бабушки.
   Я посмотрел на Нелли. Маша приходила с Софьей попрощаться с покойной, Саша, видимо, этого не заметил, они принесли цветы и так же незаметно ушли, как и появились.
   Когда уже начало темнеть, к дому подъехала чёрная ''Волга''. Из неё вышел Николай, прошёл во двор, поздоровался. Мы все смотрели на него, не зная, что и думать. Наконец, Николай начал рассказывать:
   - Виктор Елисеевич на кладбище остался, меня отправил, сказал, сам придёт. Объяснил, хочется побыть одному. Я его с утра в аэропорту поджидал. - Николай достал из кармана брюк ''Беломор'', долго не мог прикурить, спички ломались и не хотели зажигаться. Наконец жадно затянулся и, выдыхая дым, закончил. - Надо ж, как не повезло. И командировку прервал, и самолёту по техническим причинам рейс всё откладывали и откладывали.
   Поздним вечером отец с сыном уехали...
   ... Я уже рассказывал, что когда впервые увидел Елизавету Андреевну, то сразу же отметил для себя необычность её одеяния и внешнего облика, говорящих о принадлежности моей будущей хозяйки к какой-то кавказской национальности, что является не такой уж редкостью для нашего Северного Кавказа. Должен признаться, я долго ждал её рассказа о своём происхождении, о предках, кто они были и откуда, с трепетом предвкушал услышать захватывающую историю о похищении её бабушки лихим хлопцем, скажем, с погоней и остросюжетным развитием событий последовавших вслед за этим, и несколько был разочарован, когда услышал, что родители у неё были черкесы и никогда и никто женщин в её роду не похищал. Она говорила, а мне припомнилась моя последняя студенческая практика, когда я попал в среднюю школу в одной из казачьих станиц, расположенной в приграничном районе с тогдашней Чечено-Ингушетией и близко познакомился с четой местных педагогов Лукомовых. Екатерина Лукьяновна преподавала детям русский язык и литературу, а Пётр Матвеевич был историком. Это были истинные представители интеллигенции на селе. Интеллигенты до кончиков ногтей, я не оговорился, уважаемый читатель, именно ногтей. Сельский учитель в советские времена жил на скромную зарплату, если не сказать более точнее, - скудную. Поэтому, проживая в сельской местности, хотел он того или нет, вынужден был обзаводиться подсобным хозяйством и так же, как любой крестьянин имел огород, где выращивал для пропитания, помидоры, огурцы, капусту используя эти овощи для засолки и маринадов на зиму, не говоря уже о картофеле, а кроме всего прочего обиходить на подворье птицу, разводить прочую живность, и даже зачастую держать корову. Тот, кто знает, что такое работа на подсобном хозяйстве, тот хорошо представляет насколько она тяжёла и достаточно грязна. Но я никогда не видел, чтобы мои герои ходили по двору в нестиранных, затрапезных одеяниях, пусть зачастую и подштопанных умелой рукой Екатерины Лукьяновны, не без того, а в грязных - никогда! Тоже самое касалось и обуви. По существу, небольшой домик на окраине станицы с тенистой беседкой во дворе, увитой виноградом изабеллой, был островком сельской цивилизации. К Екатерине Лукьяновне и Петру Матвеевичу станичники, да и не только одни они, но и жители прилежащих хуторов и сёл, приходили в надежде получить какие-то советы по житейским вопросам, обращались с просьбами в составлении разного рода документов и бумаг. Чета педагогов находилась постоянно на виду у сельчан и не потому ли ещё ко всему прочему уместно упомянуть, что неотъемлемым атрибутом в их доме являлась щётка для ногтей, всегда лежащая у бруска мыла возле рукомойника.
   Петр Матвеевич, когда началась война добровольцем ушел на фронт вместе со своими друзьями-сокурсниками по ставропольскому пединституту и боевое крещение получил под Малгобеком, где был впервые тяжело ранен. Его война закончилась под Кенигсбергом. Вернувшийся с фронта, израненным настолько, что врачи остерегались давать даже самые осторожные прогнозы на будущее, он не только выжил, но и закончил пединститут, работал в школе, обзавёлся семьёй, воспитал вместе с Екатериной Лукьяновной двоих детей.
   Мы провели с Петром Матвеевичем в беседах череду вечеров и именно от него я впервые узнал, что в период массового заселения и обживания ставропольских земель в 18-19 веках у большинства мужской части первых поселенцев, особенно молодых, здоровых хлопцев, основу которых составляли потомки казаков Запорожской Сечи, появилась важнейшая житейская проблема: выбор оседлого образа жизни предполагал необходимость обзаведения семьёй, а невест-то, практически, не хватало. Выход из создавшейся ситуации, рискованный, правда, был найден. Ведь почти рядом соседствуют черкесы, кабардинцы, осетины, ногайцы, кумыки, греки или те же чеченцы. И вот самые отчаянные из них занялись опасным промыслом, умыканием невест у соседей. Пётр Матвеевич оговорился сразу, что гречанки, даже не смотря на близость в вероисповедании, шли на брачный союз с сорви-головами с великой неохотой, а Чечня, так та, на этом деле, вообще, в одночасье поставила точку. Однажды по утру казачий патруль на левобережье Терека увидел на той стороне страшную картину: на приречном дереве раскачивался труп молодого парня, висевший на собственных шароварах. Это могло означать только одно, что повешенный совершил насильственные действия против чеченской женщины или девушки. И полетела страшная молва из станицы в станицу, из одного мужицкого села в другое. Это возымело своё действие, желающие умыкнуть себе невесту в Чечне, объезжали её десятой дорогой.
   Пётр Матвеевич был очень интересным собеседником, мне даже казалось, что он почему-то обязательно должен писать стихи.
   Практика моя закончилась, я защитился и по распределению попал в э...Нск, но отношения наши не прервались. Мы переписывались, по мере возможности я приезжал к Петру Марковичу и Екатерине Лукьяновне в гости и вот в один из таких приездов, а случилось это незадолго перед войной в Чечне, он подошёл к книжной полке, достал оттуда общую тетрадь в синей обложке и начал читать:
   Сидим. Молчим. Пробило семь.
   По комнате лишь сумрак бродит.
   Уходит женщина совсем.
   Я не держу, пускай уходит.
   Как медленно она встаёт,
   Как медленно шагает к двери...
   Мне поначалу подумалось, что я, наконец-то, дождался. У меня даже перехватило дыхание от предчувствия. Но оказалось, я ошибался.
   - Эту поэму, а называется она ''Продолженье моё'', написал Гарольд эль Регистан, - начал рассказывать Пётр Маркович. - Она настолько мне понравилась, что я переписал её из журнала '' Молодая гвардия'', а со временем выучил наизусть. Ты помнишь учебник ''Родная речь'', по которому учился в четвёртом классе? - неожиданно спросил он.
   '' Регистан и школьный учебник, какая тут может быть взаимосвязь?'' - подумал я тогда, но тут же на ум пришло: на обложке - репродукция картины И.Шишкова ''Рожь'' и я кивнул.
   - А начинался учебник с гимна Советского Союза? - раздумчиво произнёс Пётр Маркович, - И было тогда у гимна два автора, Михалков и Регистан.
   - Вы хотите сказать, что это тот самый Регистан? (И вспомнилось, что уже в старших классах, я поинтересовался у нашего историка о странном превращении с гимном. Алексей Иванович Агаев, историк, работал, кроме того и директором школы. Невысокого росточка, удивительно подвижный и энергичный, простой в общении человек, с необычно начёсанным хохолком светлых волос, с слегка начинающими седеть висками, он, всеобщий любимец всех без исключения старшеклассников, с хитроватой усмешкой посмотрел на меня и похлопал по плечу, что могло означать только одно: не на все вопросы, которые тебя интересуют, я могу дать однозначный ответ.)
   Лицо Петра Марковича просветлело.
   - Именно это я и хотел сказать.
   - И Вы раскрыли тайну исчезновения фамилии Регистан?
   - Как тебе сказать, и да, и нет. Но вот что я хотел тебе показать. - он полистал тетрадь и откуда-то из её середины извлёк пожелтевший от времени кусочек газеты, именно кусочек, когда-то измятый, так и неразглаженный со временем, аккуратно развернул его и положил передо мной. - Когда в Чечне пришёл к власти генерал Дудаев, - продолжил Пётр Маркович, - я перевёз свою сестру, она тоже учительница, вместе с семьёй в нашу станицу. И сделал это, кажется, вовремя, через несколько месяцев началась война. Так вот среди вещей моих переселенцев было два небольших картонных ящичка, с упакованным хрусталем. И каждый предмет, будь то ваза, бокал или рюмочки были завёрнуты в обрывки газет, чтобы те не побились при перевозке. Вот в этот кусочек, - он указал пальцем, - была завёрнута ваза, он самый большой. Само провидение сохранило его. Лист газеты ''Грозненский рабочий'' оборван и с низу и с верху, но сохранилось самое главное. Посмотри на фотографию. Знаменитый танцор Махмуд Эсамбаев, электросварщица завода ''Красный Молот'' Сажи Умалатова и поэт Гарольд Регистан. Скорее всего это 1989 год, а речь в корреспонденции идёт толи о заседании Верховного Совета СССР, толи Верховного Совета республики. Выходит, автор гимна не только жив, как не старались недоброжелатели, чтобы его имя навсегда исчезло из литературных кругов, но и плодотворно работает.
   - И даже стал популярным поэтом-песенником, - вставил я, - тексты песен ''Голубая тайга'', ''Море зовёт'' композитора Арно Бабаджаняна, принадлежат его перу.
   Пётр Маркович согласно закивал головой.
   - Вот-вот, как ни старался маститый поэт, автор знаменитого ''Дяди Стёпы'' избавиться от нежелательного соавтора, которому, скорее всего, и принадлежал основной текст гимна, ничего не получилось. Дело, скорее всего обстояло так. Молодой парень, фронтовик, тогда ещё студент литературного института, решил поучавствовать во всесоюзном конкурсе на текст гимна Советского Союза. Когда работа, на его взгляд, была закончена, он рискнул показать рукопись секретарю союза писателей Сергею Михалкову, чем самым уже тогда собственноручно подвёл черту незаслуженного забвения под своим именем. В этом деле осталось немало тёмных пятен, но меня волнует нравственная сторона вопроса. У Михалкова-старшего - два сына, оба подающие надежды кинорежиссёры, а Никита, так тот и актёр. Какой же пример подаёт отец своим сыновьям?
   Со временем появился интернет. Вся информация, которая там была представлена по поводу, сказанного выше, сводится только к одним обидным высказываниям родни Регистана в адрес знаменитой семьи Михалковых-Кончаловских, но та, по понятным причинам, предпочитает отмалчиваться. А потом прошло не так уж и много времени и после появления на свет скандально-известной ''Цитадели'', скандальной, уже хотя бы потому, что крепости черенками шанцевого инструмента не берут, продолжения сериала ''Утомлённые солнцем'', на телевизионных экранах появился фильм о жизни и творчестве Никиты Михалкова, скорее всего, отснятого им самим. Правда разговор в нём сводился большей частью не о творческих планах и новых наработках актёра и режиссёра, а к показу, как и чем живёт сегодня мэтр российского кино. Действие происходит либо на фоне деревянной усадьбы, перед которой он гарцует на породистом рысаке, либо внутри её. Убранство деревянной усадьбы достаточно скромное, упор здесь сделан на экологически чистое помещение. Внутри двора просматриваются хозяйские постройки, на примыкающий к подворью взгорок взбирается широкий луг, за ним хлебное поле, правее лес, примыкающий к речке. Так и хочется добавить, у речки примостилась русская банька. Тихий, райский уголок русской глубинки. Сюда частенько наведывается оскароносный режиссёр, чтобы отдохнуть душой и телом от трудов праведных, собраться с мыслями и может даже и поработать в домашней студии. Казалось бы, что в этом плохого? Построено на заработанное, имеет, в конце концов, полное право. Да, всё так, если бы не один маленький штришок к портрету, перечёркивающий, всю идиллию сегодняшнего дня и объясняющий многое из жизни всего семейства, в том числе и скандальную составляющую вокруг кресла председателя комитета российского кинематографа. Покачиваясь в седле, Никита Сергеевич, толи от переизбытка самолюбования, толи от переполняющей нутро спеси неожиданно заявляет, что в подобной обстановке он чувствует себя ни много, ни мало русским барином.
   Подобное признание ошеломляет настолько, что не сразу, а по прошествии какого-то времени невольно начинаешь задумываться: откуда это в нём? Но ведь самое интересное в этой картине - неполное количество действующих лиц. Наличие барина с одной стороны предполагает обязательное, непременное присутствие рядом холопа. Так кто же они, эти крестьяне и крестьянки из развалившейся близлежащей деревеньки, вчерашние колхозники разбежавшегося колхоза, те же конюхи из Михалковской конюшни, ухаживающие за лошадьми, та же повариха, готовящая и подающая на стол обеды, та же портомойка, те же косари на лугу в страдную пору сенокоса? А ведь кому, как не Никите Михалкову знать историю Руси, где испокон веков коса находила на камень, пугая непредсказуемостью русского бунта, ''бессмысленного и беспощадного''. Как же кардинально должна поменяться психология человека, причём не заурядного обывателя, а человека известного, популярного и талантливого. Как, когда и почему случился надлом внутреннего стержня? Не выдержал испытания славой? Ведь кем возомнил себя? Что же тогда остаётся говорить об ошалевших от роскоши новоявленных миллиардерах и их отпрысках, готовых заплатить любые деньги нотариусам и архивариусам, за не существовавшие никогда титулы и звания, позволяющие представляться им особами голубых кровей и белой кости, совершенно позабывших, в может и не знающих по скудоумию, что их предки, жившие в местечках, портные, разнокалиберные торгаши, провизоры и пр. в принципе никогда не могли быть удостоены царской милостью подобных посвящений.
   Здесь, и сейчас, я считаю, уместным поговорить о человеке, который все свои титулы заработал трудом. Он не крестьянин и не рабочий от станка. Он мэтр советской и российской эстрады - Иосиф Кобзон. Всякий раз, когда он, усиленно молодящийся, выходит на эстраду, не знаю, как у кого, а у меня возникает вопрос: не пора ли на отдых, ведь эстрада не совсем то место, где можно и нужно похваляться своим почтенным возрастом. И всё становится на свои места, всё становится понятным, почему это происходит, стоит только хотя бы поверхностно ознакомиться с его творческой биографией.
   Всегда и во всём Иосиф стремился быть первым. В боксе не получилось. Поначалу всё шло, вроде, как по маслу, уже появились первые, мало-мальски отличающие его от других результаты, но до первого приличного мордобоя. Сразу сказал себе - нет! И на этом его спортивная карьера боксёра бессловно закончилась. Бывает. В техникумовском хоре, тоже хотелось быть первым. Но и тут одного желания, оказалось, ой, как маловато. Немного позднее, уже не в Краматорске, Гнессиновке, потом в Одессе, чувствуя, что пора бы на эстраду - показать себя, а преподаватели и наставники сдерживали, не время, надо поставить голос. В армии попал в ансамбль песни и пляски, волю себе дал, но только и того. Всё самое интересное началось после демобилизации. Пусть простит меня читатель в хронологии изложения событий, это не суть важно. Дальше идут воспоминания из моей далёкой молодости. По всесоюзному радио загремел Валерий Мулерман:
   Хмурится не надо, Лада.
   Для меня весь мир отрада.
   Лада!
   Мы тогда ещё не знали, что отчасти, эта песня - посвящение певца своей жене, Веронике Кругловой. Но ведь Вероника Круглова была первой женой Иосифа. Подробности событий знают только каждый их 3-х членов любовного треугольника. А нам остаются факты. Проходит какое-то время и влюблённая парочка исчезают из поля зрения любителей советской эстрады. Через несколько десятилетий, состарившийся, но ещё крепкий Мулерман, объясняет, не обошлось без злых козней Кобзона, и он со своей подругой объявится в Америке.
   Засветился на всесоюзном радио Жан Татлян и тоже исчезает за кордоном.
   Но вот, наконец, свершилось, появляется на радио Кобзон, с хитом ''А у нас во дворе'' - первой песней из цикла Аркадия Островского, посвящённой влюблённой парочке. С каким упоением и восторгом мы распевали песни этого цикла на вечерах художественной самодеятельности, просто под гитару по ночам на улицах родного села.
   А потом, поначалу ... наше общее ОНЕМЕНИЕ, потом ВОСТОРГ и ВОСХИЩЕНИЕ. ШОК.
  На Всесоюзном радио. Муслим Магомаев. Композиция того же Аркадия Островского и Роберта Рождественского.
   Вьюга смешала землю с небом,
   Серое небо с белым снегом,
   Шёл я сквозь вьюгу, шёл сквозь небо
   Чтобы тебя отыскать на земле!
   Магомаев - это явление в искусстве. И точно так же, как до сих никто в мире не может стать вровень со светочем русской литературы Александром Сергеевичем Пушкиным, точно так же и к Муслиму Магомаеву можно приблизиться, делать попытки быть похожим на него, но стать вровень никогда и никто не сможет.
   Так уж устроена творческая жизнь, что приходят на эстраду новые молодые имена, уходят, не удержавшись на вершине временной и потому не надёжной славы, уже умер великий БАРИТОН Магомаев, вторично засветился и снова исчез Валерий Ободзинский, а наш, изрядно поднадоевший своим присутствием и где надо, и где не надо на эстрадных площадках, усиленно молодящийся певец, которому на роду было написано быть вечно вторым, Иосиф Кобзон, за которым так и тянется длинный шлейф всевозможных неблаговидных слухов и анекдотов ещё из советских времён (а дыма без огня не бывает), всё поёт и поёт. Но вот, как-то, засобирался он поехать за кордон проведать родственников и за одно подлечиться. Но вдруг облом американское дипконсульство аннулировало многоразовую въездную визу, объяснив это тем, что мэтр советской и российской эстрады находится в связях с русской мафией. Как сейчас помню, какой грандиозный скандал устроил мэтр перед закрытыми дверьми консульства. И вот именно тогда, российский обыватель узнал, чего и знать бы ему не надо, что Иосиф Давыдович превозмог какой-то смертельный недуг, что даже заранее прикупил местечко на кладбище рядом с могилой мамы. Не тогда ли, в тот серый и ничем не примечательный день, в голове мэтра родилась идея доказать заокеанским законодателям значимость своей личности и на ближайших выборах в государственную Думу он предпринял попытку баллотироваться в депутаты, правда почему-то от Бурятии (поблизости к столичному региону все места традиционно были разобраны более предприимчивыми товарищами, по принципу бытовавшему в многодетных семьях, с наступлением распутицы и холодов, - кто раньше встал у того и ботинки, а осталось Забайкалье, ну что ж! бывал там и люди попроще, говорят, и менее привередливые). О подведении каких-то итогов депутатской деятельности Кобзона, говорить не приходится, их просто нет, да и не будет. Зато в скандалах, связанных с именем Иосифа Давыдовича недостатка нет. Вспомните, мой уважаемый читатель, присутствие мэтра, правда ещё в до депутатские времена, на скандальной вечеринке, в честь юбилея первого российского вора, убийцы и мошенника хозяина Черкизовского рынка Тельмана Измаилова. Не наводит этот факт Вас на определённые мысли? Многие, кто засветился на той вечеринке, хотели бы избавиться от него, как от кошмарного сна, как, скажем, тот же московский мэр Юрий Лужков, о котором разговор ниже, но сон, это твоё личное - было и прошло, а свершившееся - достояние массового россиянина. Сейчас мне в голову пришла мысль, а стоило ли так нелицеприятно отзываться о великом певце, каким он сам себя считает, а тем более, как о государственном деятеле? Стоит, и вот почему. Вспомните недавнюю многомиллионную свадьбу, которую сыграла для своей дочери краснодарская судья, как впоследствии оказалось не имевшая никаких оснований с фальшивым дипломом, выданным тбилисским госуниверситетом (давненько о подобных выкрутасах не проходило информации, хотя кто там теперь поедет проверять его подлинность, и смешно и грустно, купила бы русский, и проще и не так подозрительно), работать в сфере судопроизводства. И вот когда простой русский мужик из глубинки вполне закономерно поинтересовался в интернете откуда у краснодарской судьи такое баснословное состояние, возмущённый до глубины души мэтр публично окрестил мужика ''хамом'', мотивируя это тем, что неприлично, кому бы там ни было, интересоваться доходами министров, чиновников, судей и пр. Не потому ли, и с Вашей тоже подачи, Иосиф Давыдович, был прикрыт сайт совета министров, где государственные мужи в обязательном порядке должны были декларировать свои доходы. Согласен, не прилично заглядывать в кошелёк старушки-пенсионерки, что трясущейся рукой отсчитывает мелочь,- остаток жалкой пенсии, с Вашей милости тоже такой мизерной, (Вам бы такую, хотя бы на месячишко, небось, обиделись бы), чтобы рассчитаться за полбулки хлеба и парочку яичек. Сам Бог велел, поинтересоваться природой баснословного состояния судьи и не русским мужиком из глубинки, а компетентными органами. Хотя о чём это я? Там, где всё схвачено, где рука руку моет, не бывать тому. И Вы это знаете, Иосиф Давыдович, получше моего.
   Всякий раз, когда мне приходилось всматриваться во внешний облик бывшего московского градоначальника, на ум прежде приходило определение, характеризующие его, как простоватого, рязанского мужичка, в кепке, даже не председателя, а колхозного бригадира, наделённого природной жилкой никогда не проходить мимо того, что плохо лежит. Однако, при более тщательном рассмотрении, когда натыкаешься на прищур узковатых, блудливых глаз, на тонкий разрез длинных, редко улыбающихся губ, начинаешь понимать - перед тобой матёрый вор. Это до какой же степени, Юрий Михайлович, надо было провороваться, чтобы получить позорный пинок под задницу. А ведь готовился к этому, ждал, что-то мямлил там о бизнес-споособностчх жены, а сам под шумок дочек из Москвы подальше, и не куда-нибудь, а в Лондон, а потом и саму жену туда же, быстрей-быстрей, какой там бизнес, шкуру надо спасать. В самый последний момент, когда поскорее надо было срываться в аэропорт, вот он, Иосиф, пожаловал, проводить в последнюю дорожку. Казалось бы, радоваться надо, хоть один человек вспомнил, где теперь те, кто ещё вчера выстилались, раболепски выгнув спины? Как ветром сдуло. А этот здесь, только говорить не о чем. И момент не совсем подходящий, чтобы разговоры говорить. Вдруг, как нагрянут, хоть и обещано было, выпустить без проблем. Уже только в самолёте облегчённо вздохнул, да и то, когда взлетел. И тоскливо шевельнулось под сердцем, как ни крути, а впереди - чужбина и на родину возврата нет. И первые путанные мысли, где и что сделал не так? И совсем некстати перед глазами встал шурин, со своей дурашливой лошадиной улыбкой. А ведь говорил, предупреждал, близко, ближе чем на пушечный выстрел, такого человека в бизнес не подпускать, так нет, брат, свои люди. Вот так и послушай женщину, и вот она, новая головная боль: тот стал светиться на шоу-мероприятиях, возомнил из себя Бог весть что! Пусть так, но зачем поливать грязью ''святое семейство''? Для начала, как водится, предупредили. А если не поймёт? Пообещали наказать исправно. Дошло ли до пустой головушки? Меня там нет, но ведь связи старые остались И промелькнуло тоже, очень не к стати: у других дети, как дети. Если не в учёбу, так в спорт, а тут?! Ладно, теперь бы удачно замуж отдать, а если нет, опять головная боль. Правда, есть вещи и куда более приятные. Надо основательно устраиваться в Лондонах. Ну и, понятно в этой австрийской деревушке, для оседлого проживания, тьфу, ты, никак не запоминается её название. Там, всё постараться сделать основательно, там жить, потому жадничать на благотворительность не стоит.
   Вскоре респектабельные, педантичные австрияки, были приятно удивлены расточительной щедростью стареющей русской пары бизнесменов. Им и невдомёк, а скажи, так и не поверят, что эта парочка и такие, как они, доброхоты, обворовавшие собственный народ, в далёкой неведомой России, где русские варвары ходят по своим дремучим деревням в обнимку с медведями, теперь сорят наворованным здесь.
   Правда, Лужков никогда бы не был Лужковым, если бы не выкинул очередной, никому не понятный до сих пор фортель. В Калининградской области на самой границе с Польшей, Юрий Михайлович прикупает землицу на территории некогда цветущего, а ныне разваленного колхоза.
   Вот кадры из короткометражного фильма, видимо, отснятого по его заказу. Ещё один новоявленный барин ходит по будущему сельскохозяйственному комплексу с ягнёночком чёрной масти на руках и взахлёб, с пеной у рта, рассказывает, с каким азартом он занимается селекцией мелкого рогатого скота, и что в перспективе это может дать, и уже даёт, разваленному в своё время региону.
   Вам, уважаемый читатель, не напоминает это бред пожилого человека, выжившего из ума? И если это не бред, то как и чем объяснить, что действо происходит не в глубинке России, а на её краю, откуда в случае чего за световой день можно спокойно добраться до гостеприимной австрийской деревушки с трудно запоминаемым названием.
  Иной раз меня посещает кощунственная по сути, но вполне оправданная своей искренностью мысль: как хорошо, что людей поколения Петра Марковича уже нет рядом с нами. Каково бы им было переживать всё творящееся сегодня в нашем отечестве: полное падение нравственности, подмену жизненных ценностей. Я хорошо помню, как восхищался он выступлениями депутатов Верховного Совета СССР с высокой кремлёвской трибуны, того же Собчака и как обиделся на меня, когда я сказал, что это ни больше, ни меньше, чем попытка заурядной личности выделиться из серой массы, обратить на себя внимание. Выделился. Обратил. И что оставил после себя? Переименованную северную столицу? И то до всего руки не дошли, ведь область, как в насмешку, так и осталась Ленинградской. А как распорядилась известностью его фамилии семья? Непонятно, за какие такие великие заслуги, стала сенатором его жена, на поверку оказавшаяся оголтелым русофобом, а о дочери так, вообще, говорить не приходится: много шума - и... ничего! Кто она? Ноль! Пустое место, возомнившее из себя, что оно достойно выставлять свою кандидатуру на должность президента страны! Ни с чем не соизмеримая глупость и только!
   Однако, уважаемый читатель, мы несколько отвлеклись. Елизаветы Андреевны уже не было в живых, когда мне захотелось написать книгу о её родне, не о черкесской, естественно, ведь из рассказов моей бывшей хозяйки я знал, что мать её - дочь черкеса-телохранителя богатого купца, жившего в своё время в Пятигорске, только и того, а о наших э...Нских, которые, естественно, мне были намного ближе и понятней.
  
   НА КРУГИ СВОЯ.
   Главы из романа.
   Вместо предисловия.
   На исходе короткой летней ночи с южной стороны э...Нска, в неширокую, но самую длинную и почти прямую улицу села, высвеченную неверным сиреневым светом полной луны, с причудливыми тёмными тенями, ложащимися на наезженную телегами дорогу от жавшихся друг к дружке хатюшек и разлапистых акациевых дерев подле них, неспешно въехала линейка, запряженная парой гнедых рысаков, и тут же, начиная с окраинных подворий, как по команде, потревоженные дроботным перестуком лошадиных копыт, необременённые цепной привязью дворовые псы, вихрем начали вылетать и бросались кто наперерез, кто вдогонку, подняв возмутительный лай, нарастающий по мере всё убыстряющегося хода повозки, тревожа тем самым чуткий предутренний сон сельчан. Самые быстроногие из преследователей, уверенные в своих силах, а главное, в правоте действий, в их среде и собратья просто увязавшиеся за компанию, почти настигли линейку и уже готовы были безрассудно броситься чуть ли не под копыта лошадей, как вдруг та, замедляя ход, свернула в проулок, ведущий к фонталу и остановились у второй от угла хаты Апанаса Полуляха. Сбавляя по нужде поначалу взвинченный темп бега, недоумённые преследователи, тут же принялись незамедлительно выяснять отношения между собой, пытаясь отыскать и наказать возмутителя спокойствия, как правило, в подобных случаях, возмутительницу, втравившую свору в пустячный переполох и, не выявив таковой, изрядно перегрызлись и разбежались.
   На востоке уже гасли и редели тусклые лампадки звёзд, а едва проступающая белесая клубчатая полоса Млечного пути, скраденная лунным сиянием, устилавшая от края и до края небесный свод, принялась неторопливо истаивать, как перестоявший утренний туман. Набежавший неведомо откуда порыв ветра, прошелестел по листьям уже заметно подросшего орехового дерева, посаженного когда-то отцом на месте выкорчеванной, колючей акации и они как-то жалобно затрепетали, зашумели, мелко забились, являя тем самым верный признак приближения утра. Со стороны недалёкого отсюда оврага неожиданно троекратно, какими-то отфыркивающимися, пугающими звуками, дала о себе знать сова, напоминая тем самым, что всё ещё в этом подлунном мире пребывает во власти таинства тёмной ночи, как вдруг из густого предвыгонного терновника, послышался сначала застенчивый, неуверенный голосок всполошившейся, скорее всего, от страха зарянки, но тут же разошёлся, разошёлся, заполняя набирающим силу звоном незатейливого перелива околицу, оповещая тем самым просыпающихся людей, что торжество солнца, тепла и света просто неизбежны. И не оттого ли на глазах засветлела кромка неба над восточной частью горизонта, и отчётливей начали проявляться очертания длинной, высокой хаты, под двускатной черепичной крышей, с побеленной, как обычно, матерью и сестрёнкой Ксюхой в преддверии Великого Пасхального празднества известью с добавлением синьки, и подведённым чёрным сажевым раствором цоколем, с двумя окнами на улицу, прикрытыми на ночь ставнями, окрашенными светло голубой краской.
   Из сараюшной постройки, стоящей в стык на двухсаженном отдалении от хаты, тоже побеленной, но уже под камышовой крышей с хрипотцой со сна прокричал проснувшийся петух, всполошив ещё подрёмывающих кур, тесно сидящих рядом на насесте и тут же, где-то там, у фонтала, ему отозвался уже давно пробудившийся, но до времени помалкивающий кочет, потом ещё один, теперь уже в центрах, а потом откуда-то с самой окраины и понеслась по селу, из конца в конец, из подворья в подворье, петушиная перекличка, тем самым перечеркнув окончательно чуткую утреннюю тишину. Глуховатым мыком из своего стойла дала знать о себе нетерпеливая корова, заканчивающая пережёвывать остатки ночной жвачки, призывая тем самым хозяйку поскорее освободить её от переполнившегося прибывающим и прибывающим молоком вымени. Её товарка, поддержала подругу шумным выдохом через ноздри скопившегося воздуха, больше скорее для того, чтобы сбить клейкую нить слюны, свисающую почти до соломенной подстилки . Через перегородку из конского станка всхрапнул молодой жеребец, часто перебирающий по деревянному настилу копытами, ещё непознавшими кованных подков, отчего те, взнузданные, стоящие у ворот лошади, всё ещё утробно дыша, сначала чутко запрядали ушами, а потом, отфыркиваясь, замотали головами, позванивая при этом железом удил.
   Старый Рыжик неторопливо выполз из саманной будки, сложенной руками заботливого хозяина в пору своей собачьей молодости, сразу обмазанной и побеленной чистоплотной хозяйкой по весне (правда, без помощи Ксюхи, поскольку та была ещё мала и, обмочившаяся, терпеливо покряхтывала в тенёчке, в большой плетённой сапетке, прикрытой поверху от надоедливых мух тонкой холстинкой). Отряхнув пыль и сор со шкуры со сбившимися местами комками шерсти, когда-то огненно-золотистого отлива, теперь выцветшей до старческой седоватой желтизны, Рыжик оглядел начинающую ржаветь стальную проволоку, натянутую вдоль двора из конца в конец, с которой хозяин с полгода назад снял нанизанную на неё длинную цыганскую цепь и, втянув воздух влажными чёрными ноздрями, лишний раз убедился в том, что один из тех человеческих запахов, перебиваемый едким пОтом чужих коней, который он с трудом, не сразу, но всё-таки уловил, когда у двора остановилась линейка, принадлежал младшему хозяйскому сыну, его любимцу Савве. Только Савва отчего-то не торопился к нему, чтобы потрепать, как бывало раньше, по загривку, а продолжал сидеть на линейке.
   Рыжик был достаточно стар, чтобы не ввязаться в свару, поднятую сельскими собратьями, голоса которых он знал наперечёт и до сих пор безошибочно различал каждый в общем лае, как той же беспородной суки Розки, его прежней, любвеобильной подружки, или Тумана, вошедшего в силу кобеля, с серого окраса короткой и жёсткой шерстью, с причудливо разбросанными по ней мелко-коричневыми пятнами по поджарым, с рёберными выпуклостями бокам и одним большим на спине. Он не издал ни единого звука, не покинул убежища, ведь двору ровным счётом ничто не угрожало, даже остановившаяся у ворот линейка: он чуял это нутром. Сейчас его больше беспокоило другое: тот, второй человеческий запах, принадлежащий, скорее всего, женщине ему не знаком, он чует его впервые, а сама она, женщина, сидит за широкой спиной Савелия и потому её совсем не видно. Кто она?
   Рыжик, ласково помахивая из стороны в сторону некогда пушистым, а теперь облезлым хвостом, уже сам хотел направиться к молодому хозяину, но успел сделать всего несколько шагов и остановился: Савелий, закрепив вожжи на передней, ажурной, кованой из полосового железа невысокой перегородке, несмотря на свой огромный рост и тучное телосложение, легко спрыгнул с линейки, отчего та облегчённо скрипнула рессорами и закачалась. Он обошёл повозку и остановился напротив своей спутницы.
   - Боязно? - тихо спросил он, наклонившись к ней, пробуя улыбнуться.
   Спутницей его оказалась совсем молодая девушка. Одетая во всё чёрное, с головой, покрытой по самые брови, бахромистым, с красными цветами по чёрному фону платком, оставляя на показ, разве что огромные глаза, да слегка удлинённый, с лёгкой горбинкой тонкий носик, припухлые маленькие губы и наполовину виднеющийся узкий подбородок, она не откликнулась на вопрос Савелия, а только опустила веки с густыми и длинными, изогнутыми к верху ресницами, а на полуприкрытых щеках её, украшенных неглубокими ямочками, вспыхнул едва заметный в темноте лёгкий румянец .
   - Не бойся, - успокоил её Савелий. - Они у меня добрые, вот увидишь.
   Тем временем в доме поднялся переполох. Сначала послышался звонкий голос Ксюхи, перебивающий её, материн грудной, а потом и глуховатый деда Прокофия, после которого внезапно наступила короткая тишина, но тут же со скипом распахнулась сенная дверь и из дома выбежала Ксюша с криком: ''Братик мий любымый приихав!'', и вовремя одумавшись, остановилась, пропуская вперёд деда, поспешающего следом за ним отца и, повязывающую на ходу цветастую косынку, мать.
   Дед Прокофий, неторопливым, старчески-степенным шагом прошёл к устремившемуся навстречу Савелию и обнял его, утопая в широких объятьях внука.
   - Слава Богу, дождалыся, наконец, гостёчка! - срывающимся от волнения голосом, сказал старик, уткнувшись во внуковскую тёмную желетку с длинным рядом густых мелких пуговиц, чтобы хоть как-то спрятать выступающие на глазах слезы.
   - И не одного, - держа костлявые дедовские плечи на вытянутых руках, выдохнул Савелий и кивком головы указал на девушку, продолжающую сидеть на линейке.
   Услышав такое, дед Прокофий, да и все встречающие устремили удивлённые взоры на неё.
   Воцарилось такое молчание, что было слышно, как Рыжик, отфыркиваясь, мелко затрясся телом, сбрасывая со шкуры остатки соринок соломенной подстилки и едкой, пресноватого запаха пыли.
   - Фу! Хай тоби бис! - крикнул на кобеля Апанас и тот, обиженно опустив голову, развернулся и поковылял у будке.
   Воспользовавшись наступившим молчанием, Савелий сделал шаг вперед к отцу.
   - Вот, батя, оцэй дивчине помощь ваша нужна, в беде человек оказався, - тихо объяснил он отцу, пытливо глядя в его глаза, ещё не зная, как отреагирует тот на неожиданно высказанную сыновью просьбу.
   - А нам от того самим беды ны будэ? - чувствуя, как что-то кольнуло внутри нехорошим предчувствием, неожиданно выдавил Апанас, часто задышал, но потянулся вперёд, обнимая сына, выговорив при этом с упрёком в голосе. - Казав же тоби, нэ дило сынок робышь, ой, нэ дило...
   ... Осенние сумерки сгущались на глазах. Полуляхи отмолотились и теперь мать побежала греть воду на шаплык, - надо было основательно обмыться после пыльной и многотрудной работы, а Апанас с сыновьями и дочерью убирали остатнее зерно и приводили в порядок ручную молотилку, с тем чтобы потом закатить её в сарай на хранение до следующей работы. Апанас Полулях, несмотря на усталость был доволен. Управились с намеченной молотьбой, как никогда, быстро, ещё бы, гуртом навалились, а гуртом и батьку легче бить, да и зерна намолотили по прикидке, больше прошлогоднего, значит, и на продажу будут излишки, и на хозяйственные нужды экономить не придётся. И это всё при том, что пол-амбара ещё завалена страховым запасом неомолоченного зерна.
   - Ты об чём это с дидом секретничал? - между делом спросил он у старшего сына Савелия, разгибая спину, слегка сморщившись при этом. - Небось обнову якусь для сэбэ выдумал?
   - Та на обнову деньжата у нас, вроде, е? - с хитроватым прищуром поглядывая на отца, ответил Савелий.
   - Вроде так, - с улыбкой на лице откликнулся Апанас и ладонью одобрительно похлопал по широкому сыновнему плечу. - Ну, так чего ж?
   - Не знаю с чёго и начинать, - неуверенно сказал Савелий.
   - А ты начинай с краю, - усмехнулся отец.
   - Надумал я, батя, к купцу идтить. Вот отмолотились. Дело к зиме идэ, без меня тут с Андрюхой управитесь пока.
   - И чего дед каже? - враз изменившимся голосом спросил Апанас.
   Савелий помялся, часто засопел и опустил голову.
   - Ясно, а теперь послухай, шо я тоби скажу, - рассудительно начал отец. - Если б ты, сынку, знав, скоко лет-годков я ждав, кода вы с Андрюхой выростэтэ, та свои плечи под отцовское хозяйства подставытэ. Пятый год уже без работников с хозяйством управляемся. Так? Так! Думка була, шо обженю вас, ще рабоча сыла в хозяйстве добавятся, а там внучата народяться и так оно отето вот жизненное колесо дальше крутиться будэ. - Апанас покрутил перед грудью указательными пальцами обеих рук вооброжаемое колесо. - Не-ет, не получается, ты в спыцы того колеса палку хочешь воткнуть и стопор сделать. Думаешь, шо если купец тебя мошной облагодетельствовав, так теперь в грошах купаться будэшь?
   -Та ничёго я такого не думаю, - нахмурив лоб, возразил Савелий.
   - А ты отца не перебивай, и не встревай, а то не погляжу, шо в два раза мэнэ шырше и на голову выше. Оти дурны гроши як прыйшлы, так и уйдуть. То не за труд заработано, а за риск. И запомни, только то, шо кровавымы мозолямы на ладонях, та горбом зароблено, ото твоё, кровное. Шо ты у его будэшь робыть? Посадэ вин тэбэ на линейку кучером. Хорошо, дай Бог. Но ты ж не забувай, там иде большие деньги крутятся, там всегда должно быть тёмно. А значит може он тебя втравить в свои тёмные делишки. Ты парень здоровый, видный, всё может быть.
   - Почему сразу о плохом нужно думать? - возразил Савелий.
   - Потому, шо сразу надо думать и о плохом и хорошем, шоб потом поздно не було, - сказал Апанас с передыхом и добавил. - Робы, як хочешь, тоби жить, всё равно не переубежу. Помни токо, отута, - Апанас кругом повёл головой, - корни твои, и с бедой, не дай-то Бог, и с радостью завсегда батько с матерью примут и подмогут...
   И вот теперь, вспомнив этот разговор, Савелий с надеждой посмотрел на мать.
   - Надо помочь дивчине, надо, - убеждённо произнёс он. Ну, чого вы мовчитэ, мамо?
   - Та чем же помочь? - бросаясь к сыну на шею, в слезах прошептала мать.
   - Купец-то мой на поверку гнидой оказался. Сначала девчонку-черкешенку, содержанку свою, в нашу веру перекрестил, а теперь вот под венец собрался вести. Нехай она у вас маленько поживёт.
   Снова наступило напряжённое молчание, но длилось оно недолго.
   - Тебе-то до этого якэ дило? - настороженно спросила мать, глядя то на растерянного сына, то на мужа, в нерешительности переминающегося с ноги на ногу.
   - Ксюха, - вдруг подал голос дед Прокофий. - выды дИвчину во двор, - приказал он, - а ты, - Апанас, - он посмотрел на сына, - отчиняй ворота, нечего на вулице чужому добру красоваться. - И посмотрел теперь уже на внука. - Небось, ворованое?
   - Линейку я верну, - с каким-то внутренним облегчением отозвался Савелий и с благодарностью в глазах посмотрел на деда.
  
  
   - 1-
   Курсавская ярмарка шла на убыль. Ранним утром, стылым от липнувшего к земле непроглядным, густым туманом, сквозь чуткую полудрёму Апанас Полулях услышал приглушённые голоса на той стороне торгового ряда, из которых выделился хриплый старого солунского знакомца Митрия Гетманского: ''Ну, шо, трогаемся?'', тут же сразу: ''Цоб, цоб, Тычёк'', завершившийся похлопыванием ладони по крупу вола, и сразу ронял,- солунские съезжают. Митрий наведывался вчера, после полудня, поинтересовался, как идёт торговля и, услышав от Апанаса утвердительный ответ, что они уже, управились, Бог сподобил, предложил: ''Можа с намы поидытэ, мы вже сбыраемся!'' Что там от Солунки добыраться, каких-то семь вёрст, через Суркуль перевалил и дома, но Апанас, сдвинул на бок ''кубанку'', почесал затылок, и повёл головой в бок, что могло означать только одно, - без земляков он с места не тронется: как бы там ни было, а обчество превыше всего.
   Вообще-то, честно говоря, где-то там, подспудно, внутри, у Полуляха ворочалась, требуя выхода, обида на своих мужиков, а тут представлялась возможность, вроде как, утереть нос хотя бы тому же Мыколе Ковбасе, по прзвищу Кэндюх, но будучи от природы человеком незлобливым, Апанас переломил себя и махнул на обидчика рукой.
   Всё случилось, именно в тот момент, когда мужики выезжали на ярмарку. Как не прятал он от людских глаз, как не прикрывал соломой да мешковиной свои гарбузы, аккуратно уложенные на новенькую, справленную, минувшей зимой можару - ещё покойная мать учила, прятать от сглазу добро, которое бы не вёз на продажу, а особенно на подворье, - так нет же, доглядел всё таки сосед, что, пристроившийся сзади со своей подводой, с чувалами пшеницы и старой, раскачивающейся на ходу можарой, как-будто грозящейся тем самым развалиться на ходу ещё до выезда из села, гружённой непонятно чем, крикнул, с тем расчётом, чтобы слышали едущие впереди мужики:
   - И куда ото чоловик со своими гарбузами рыпается? Э-ка, невидаль. Оставил бы на прокорм скотыняке, та Одарке на пироги, если до бабской еды такой уж охотник.
   Апанас съёжился, но вида не подал, даже не оглянулся. И немного стало легче дышать, когда услышал ответ не в меру разошедшемуся соседу, прозвучавший строжающим от слова к слову голосом самой Одарки:
   - Ты бы, Кэ..., чи это, Мыкола, не совав носа в чужи дела, луч-че б на своё добро поглядував.
   Семья у Кэндюха была большая, десяток душ только одних детей, жила бедновато, зачастую впроголодь, иной раз даже хлеба вдоволь в хате не водилось и потому Ковбасы пробавлялись в основном пустыми затерками, сменяемые мамалыгой, да и той не вдоволь.
   Хозяином Кэндюх был никаким, однако значимости о себе был пребольшой. Как-то на кануне Великого Поста, перед заговлением, учуяли мужики чесночный дух, исходящий от него, и хотя каждый сразу понял, что на обед сегодня Мыкола в худшем случае съел краюху хлеба, натертую чесноком с солью, в лучшем с тем же сальцом, Ефим Поламарчук, въедливый, острый на язык мужик, похлебавший борщеца со свинной солонинкой, не приметнул подковырнуть:
   - Небось, ковбасы доедал? - стараясь из всех сил сохранить серьёзную мину на лице, спросил он.
   - Кэндюх, - отрицательно покачал головой Мыкола, ещё не зная, чем этот ответ обернётся для него прямо сейчас.
   - Пшённый? - переспросил Ефим, заинтересованно поглядывая на мужиков с единственной целью, узнать их реакцию на возникший диалог.
   Мужики усмехались и отводили головы в стороны. Кому неизвестно, что бабы в первый же вечер, когда кабан заколон и разделан, принимаются начинять колбасы и мясной или пшённый кендюх. Это уже на завтра, хозяин оставляет засолку сала и мяса, готовит рассол для соления окороков, с целью последующего их копчения, женщины из пузонины скручивают рулеты со специями и запекают их в русской печи. Сегодня же, до поздней ночи будут изготовляться колбасы. И до поздней ночи с не спящего подворья будет разноситься пряный дух отварной свинины, круто замешанный на чесночной приправе. Начинённые колбасы отваривают, укладывались в макитры, заливают смальцем. Они же и разойдутся в первую очередь, не успеешь и глазом моргнуть, вкуснятина-то необыкновенная.
   Пойманный врасплох неожиданным вопросом, Мыкола заморгал поначалу глазами, но нашёлся быстро, и постарался не только оправдаться, но и поставить в неловкое положение собеседника.
   - Нэ знаю, як у тэбэ, а моя баба робэ всегда тильки мясный кэндюх.
   С тех пор и прилепилось к Мыколе это прозвище - Кэндюх, да Кендюх.
   А ведь не знал ещё Мыкола, да и никто из э...Нских мужиков не знал, что тыквы у Полуляха были далеко не те, которые росли у них на огородах, и которые им самим частенько приходилось видеть на Апанасовском подворье, а необычные, вытянутой грушевидной формы, прозванные в народе ''перехватками'', пуда по два-три весом каждая. Ни у кого на селе таких не сыскать, да что там на селе, может быть даже во всей волости. Это выяснилось немного позже, уже на самой ярмарке. А началось всё в прошлом году.
   Приспичило Апанасу на базар в Пятигорск съездить, срочно надо было распродать молочных поросят, чтобы зря корм не переводили. Занятие свиноводством досталось ему в наследство от отца. Не особо, чтобы и прибыльное дело, зато мороки хоть отбавляй, но все сельчане и ближайшие хуторяне знали, что по весне они спокойно могут приобрести у Полуляхя свинку, а если с учётом развода, то и кабанчика, или даже парочку, порой без предварительного сговора и расти себе, не зная никаких забот и хлопот. Когда приплод получался сверх ожидания большой, как правило, раз на раз не приходилось, или мужских особей при опоросе оказывалось больше, тут уж деваться некуда, надо ехать на базар распродавать излишки.
   По приезду на базар, Одарка со старшим сыном Савелием не мешкая сразу занялись торговлей, благо она задалась с самого начала, - не успели дух перевести и к месту пристроиться, как несмотря на зоревой час, сбежалась тьма народу, будто их только и ждали, - а хозяин, оказавшийся немного не у дел, пошёл поглядеть, чем люди торгуют. То, что увидел он в овощном ряду с самого края, поразило его. Неказистого вида дедок со всклоченной редкой бородёнкой торговал гарбузами, белыми с репчатой поверхностью, каких по осени собирал Апанас со своего огорода в таком немереном количестве, что хватало и на прокорм скоту, и самим на каши, да на пирожки с пирогами. Только увиденные тыквы были такого размера, что он невольно остановился, и даже наклонился, чтобы прикинуть на вес крайнюю из них.
   ''Пуда на два потянет, - выпрямляясь, подумал он, - а ота, - взгляд его остановился на тыкве, украшающей верх кучи, - на все три, а то и три с половиной будет''.
   - Это ж иде такие гарбузы произрастают? - спросил Апанас, с трудно скрываемым удивлением, у дедка, всё это время пристально наблюдающего за ним.
   - Ды-к, дело понятное, - не вынимая заслюнявленную самокрутку изо рта, словоохотливо отозвался дедок, - на ей, на земле-матушке, ёханый Бабай, етой самой, иде-ж ещё?
   - Не могёт быть, - растерянно выдохнул Апанас.
   - Пошто ж не могёт, - ухмыльнулся дедок. - От твоя баба, к примеру, мил человек, тыкву як сажает? Небось, под тяпку? - хитовато прищурив подслеповатые глаза, спросил неожиданно он.
   - А як же ще можно ? - удивлённо подняв брови и, откидывая голову назад, спросил Апанас.
   - Ото-то и оно, ёханый Бабай. Передай своей бабе, шо вона дурна! И возьмысь за энто дело сам. Оно не больно хлопотное, но того стоить, - словоохотливо продолжал дедок. - Сёдня до хаты приидэшь, - выкопай на городе яму, отакой вот глубыны, - дедок ребром сухой ладони провел по животу. - перекрести её и засыпай лыстьями, сухымы тонкымы ветками с саду, ботвою с огороду. Натруси поверх соломки, навозу горячего четверти в две толщиной не поленись накидать и чудок землицей усё присыпь. От-тэти все процедуры, повторяй до тих пор пока полностью яму не засыпишь, токо старайся дальше завместо навоза перегной пользовать, та бабе скажи, шоб обмылки и помои всякие, не куда попало, а в энто самое место выливала. Усё понял? - раскуривая затухшую самокрутку, смешно втягивая при этом дряблые, морщинистые щёки с редкой седой порослью, спросил дедок. - А раз понял, по весне, ёханый Бабай, як потеплеет, нехай баба в том мисти семечки гарбузные покидает, та оставит токо три ростка. Не гарбузы вырастут, а отакенные гарбузищи, - скрюченным пальцем, дедок указал на тыквенную кучу.
   Слушал Апанас старика, а сам думал: ''А ить дело, Ёханый Бабай, балакает. С картохой поначалу сомнений скоко було, а ить получилось. Правильно старые люди балакают - век живи - век учись! Заковыка токо в одном получится, опять Одарка гай поднимить : '' Помэрзным зимою, увесь навоз дуром по земле растаскаешь, ни с чего будэ кизяка слепыть!''''
   Лет с десяток назад на той же пятигорской ярмарке познакомился Апанас с казачком из станицы Бекешевской. Уж больно картошечка у того казачка ему приглянулась: одна в одну, да ровнёхонькая, с добрый кулак каждая. Сговорились насчёт семян. Пообещал казак. Ранней весной, когда Апанас приехал покупать семена, казак спросил: '' А ты картоху по старинке садышь?''
   - Як это? - переспросил тогда Апанас.
   - Та под лопату, - пояснил казак.
   - А як ще можно?
   - Та попробуй под букарь. Оно, конечно, время займёт, то б баба с дитями сами картоху в землю покидали, а ты б своим дилом занимався, но выгода будэ, обещаю. Токо вот чего, картоху в борозду не просто покидайте, заставь дитэй писыпь её перегноем. Хошь на мой город поглядеть?
   -'' Что там необычного могёт быть на твоём городе?'' - поначалу подумал Апанас, но потом, когда уже ходил по казачьему огороду, удивлению его не было предела, - никогда, ничего подобного доселе не видел. И не огород это был вовсе, а какие-то клумбы, сделанные с таким расчётом, чтобы можно было подойти к каждой из них с обеих сторон: одни длинные, другие совсем короткие с пару саженей, не больше. И огорожены эти клумбы были стволами срубленных деревьев, а между ними, протоптаны дорожки, соломой присыпанные.
   - Отето дивись Панас, - рассказывал казак, - ничёго тут николы не копаетца, не пашетца, не полеца. Единственно, шо перегной подсыпаетца. А перегной, знаешь якый? Свинной, та куриный, пяти-шести летней выдержки. Баба моя не знае, шо цэ такэ - тяпка. Прысила возле такой грядки, траву подёргала и в грядку покидала, шоб влага задэржувалась.
   Ехал Апанас от казака домой, а все мысли уже больше не о картофеле были, а об обустройстве нового огорода. Казалось бы, не мужицкое это дело, у мужика своих забот хватает по горло, так ведь с другой стороны, - попотеешь, а выгода какая будет. Не сразу, не за один год, а за целых пять лет Апанас огород свой обустроил. Поначалу сельчане, особенно соседи, посмеивались - совсем Полулях рехнулся, всю акацию на улицах повырубал, и к себе на огород перетащил. Но это только поначалу, а когда увидели какую морковь, лук, да капусту Одарка по осени собирает, язычки-то и прикусили. А какие помидорчики да огурчики у неё произрастают? Ого-го! Заглядение!
   Время проходит, Апанас новой идеей ''заболел''. Надумал фруктовый сад заложить. Старый, который и садом-то не назовёшь, - сплошная поросль вишняка, алычи, да заросли терновника. Выкорчевал всё это, а за саженцами в Темпельгоф поехал, к немецким колонистам, у которых и подглядел многое и многому подучился: как саженцы правильно посадить, крону дерева сформировать, или ту же живую изгородь устроить? Немцы - народ трудолюбивый, аккуратный и хозяйственный, есть чему поучиться! И такие яблоки у него пошли, груши, сливы, что сельчане не только в жизни никогда в руках не держали, вкуса не знали. Правда, с садом появились и проблемы, сельские ребятишки, особенно соседские, стали докучать набегами. Не так сорванного зелёнцом раньше сроку яблока жалко стало, как обломленных после набегов веток, да привитого материала. Прививками Апанас заниматься одновременно с закладкой сада. Увлёкся этим делом. И не сад у него подростал, а чудо чудное: почти на каждой яблоньке яблоки трёх-четырёх сортов, и зелёные, и жёлтые, и красные, и с фиолетовым отливом, и мелкие и крупные, и круглые, и вытянутой формы, которые для себя он ''толкачиками'' назвал, услышал когда-то это слово - понравилось. Жаль вот, сортов не ведал. Можно было книжицу какую или журнал по садоводству в городе прикупить, но вот беда, грамоте Апанас не обучен, когда бумагу какую там подписать было надо, какую-то закорючку рисовал, с натяжкой букву ''П'' напоминающую.
   Однажды, после очередного набега, Апанас нарвал целых две цебарки верхом отборных яблок, с земли ни одного не подобрал, то на сушку сгодиться, и отнёс на кендюховское подворье, а поскольку хозяев дома не было, а детвора с испуга попряталась, высыпал их на травке, неподалёку от двери, подпёртой бузиновой палкой, предварительно место подыскав, не загаженное детскими ночными лепёшками и подсыхающими колбасками.
   - Думаешь, отблагодарят кендюшата и вредить не будут? - упрёком встретила его Одарка. - Лучше Рыжика по проволоке через увесь сад пропусти, тот отблагодарить, та так, шо разом всю охоту отобъёт зариться на чужое добро.
   Самое обидное было потом, когда увидел Апанас в соседском дворе то тут, то там разбросанные, кое-как обгрызенные, а в большинстве накусанные яблоки. Оторопел, словно ведро с помоями на него выплеснули и долго успокоиться не мог. Детишки малые, да неразумные, это понятно, из-за одного яблочка могут передраться, когда же их две цыбарки - лучшее выбирают. Но родители-то? Подними накусанное яблочко, порежь, да подсуши. Зимой, какой азвар можно попить, кисель тот же, ведь и вкуса, небось, ни тому, ни другому не знают.
   С тех пор фруктами никогда и никого он не одаривал, как ножом отрезало. Угощал, - было, но не одаривал, те накусанные и разбросанные по неухоженному соседскому двору яблоки всё перед глазами стояли.
   - 2 -
  
   Чуткая полудрёма, прерванная отъездом солунских мужиков, так больше и не вернулась. Апанас, покряхтывая, поворочался с боку на бок, потом разом, откинул овчинный полушубок, которым был укрыт и слез с можары. Не успеешь и глазом моргнуть, вот оно уже и утро, хоть и выморочное не проходящим туманом, но утро. Надо быков поить-кормить, самим, чем Бог пошлёт перекусить. Сыновей долго расталкивать не пришлось, старший, Андрей, услышав, что отец поднялся, так тот сам вскочил.
   Андрей, и характером и внешним обличием весь в отца. Невысокий, крепкий, волосом тёмный, ''под горшок'' стриженный, лицо мелкими родинками, как конопушками побито, отцу первый помощник, пробовал даже привоем в саду заниматься, и хоть всё, вроде, так делал, как отец показал, ни одна прививка не прижилась. ''Рука, видать чижолая,'' - подумал тогда Апанас. Подтвердилось это предположение, когда впервые старшему доверил кабана заколоть. Не дёрнулся кабан, даже ногой не дрыгнул. ''Хоть бы мясо не спортилось,'' - промелькнула неприятная мысль в голове. Как в воду глядел. И облегчён кабан был в своё время, как положено, нет, не то мясо, хоть убей, не то. С горем пополам солонину доели. Вроде и солил как всегда, какая там особая хитрость нужна, всё, как обычно делал, а вкус у мясца получился с горчинкой какой-то. Помалкивал, ни с кем из домашних словом о том не обмолвился, и уже смирился с тем, что больше себе надумывает по этому поводу, как вдруг однажды за обедом, Одарка, поставив на середину столешницы огромную глиняную чашку, доверху наполненную дымящимся борщом, с плавающими по багрово-красной поверхности внушительного размера кусками жира, сказала, с каким-то внутренним недовольством:
   - И шо оно такэ мясо у нас получилося? Як деревянное. И привкус якый-то.
   - Та шо Вы такое, мама, балакаете, - под шумок выхватывая деревянной, вырезанной когда-то из грушевого дерева дедом Прокофием ложкой кусок попостнее, возразила Ксюха, - Мясо, як мясо.
   - А ты бы не встревала в разговор, кода старшие балакают, - строго присекла её мать.
   С тех пор колол кабанов либо сам Апанас, либо доверял это дело младшему сыну, Савелию.
   Савелий, - полная противоположность младшему. Высокий, ликом красив, с выразительными, василькового цвета, глазами, волосы светлые, пышные, словно специально завитыми кольцами на лоб ниспадают. Одарка частенько, бывает, нашёптывает на ухо мужу, - всех сельских девок, мол, перепортит их любимчик, на что Апанас всегда переворачивается на другой бок и отмахивается рукой: ''Перекрестись! Накаркаешь!'' Савелий в кости широк, силы в руке немалой, одними пальцами, как-то новый, ещё в смазке гвоздь согнул и, видя, как недовольно насупился отец, - чего попусту добро переводить? - тут же аккуратненько, без особой натуги, выровнял, опять-таки пальцами. В отличии от Андрея рассудительный, и даже покладистый, в движениях не резкий, лишнего слова из него не вытянешь: спросишь чего - сначала подумает, только потом скажет. Иной раз так и приходится за язык тянуть, что да как? Подметил Апанас, так у него только с родителями, а между собой братья иной раз и спорили, однако за Андреем меньшой признавал старшинство безоговорочно. Разница между ними-то и была каких-то полтора года, а всё таки. На глазах вроде росли, а Апанас уже и не помнит, когда Савелий стал перерастать старшего брата. Теперь вон что получилось, на целую голову выше. И в кого такой удался? В Полуляховском роду все мужики, вроде, не выше среднего роста. Ещё от деда Апанас знал, что предок их, казак Запорожской Сечи, привёз из набега панночку, которую сделал своей женой. Своенравная попалась полячка, с характером, по-первах намучался с нею казак, не проведи Господь - цэ не так, та ото не оно! Терпел, сколько мог, а когда всё терпение вышло, схватил в горячке плётку, да так отходил, что та с неделю спать могла только на животе и, как бабка пошептала, всю спесь до капельки выбил. Так и прожили до старости в мире и согласии. Дети, которых породили они, были уже полупольской, полухохлацкой крови, отсюда и фамилия - Полулях.
   На ярмарку собирались не без ругани. Не обошлось. В отцовскую можару накатали гарбузы первого урожая, выращенные по новой методике. Выбирали самые, что ни есть крупные. Зато и расхватали их за пару дней, да так, что иной раз дело до потасовки доходило, уж больно пригляделся необычный товар покупателям. Казалось бы, -эка невидаль тыква, ан нет! Сметнул чуть позже Апанас, брали товар люди больше на семена, а ведь тут не в одних семенах дело. Андрей торговал картофелем. Тоже с распродажей управился быстро, а вот у Савелия с яблоками торговля застопорилась. Ещё когда загружали подводу Андрея, Савелий сказал отцу:
   - А яблоки валом сыпать не будем, батя.
   - С якого- какого перепугу? - недоумённо нахмурился Апанас.
   - А с такого, батя, шо яблокы це тоби нэ барабуля. Если насыпать валом, хохлы станут яблокы выбырать, а значит, в общей куче ковыряться, як свинья в корыте.
   - Ладно, если не валом, як? - всё ещё не понимающе посмотрел на сына отец.
   - В сапетки наложим. У нас шесть продолговатых сопеток. Так?
   - Ну, так.
   - В каждую сопетку будэмо укладывать яблоки по сортам. Вот они яблочки перед тобой, один в один. Выбирай на здоровье!
   - Это шо ж, недогруз получается? Скоко пустоты дуром повезёшь.
   - Пустоты заложим другими сортами, твёрдых пород, шоб меньше подавились. Возни, конечно, больше и торговать поначалу затруднительно, зато продукт рассортированный будет.
   - А шо, батя, правильно Савка говорэ, - поддержал брата Андрей.
   - Ты-то хочь помовчи, - раздосадованный поучением сына, но больше потому, что своей головой не дошёл, недовольно оборвал старшего Апанас. - Не рановато цыпля начинае курицу учить?
   Тут за сыновей вступилась мать и с доводом Савелия пришлось согласиться. Дед Прокофий участия в сборах не принимал, советов тоже не давал, всё больше на младшего поглядывал, пряча довольную усмешку в бороде: толковый хлопец вырос.
   Вначале, и правда, торговля у Савелия застопорилась. Сапетку с приглянувшимися покупателю яблоками, можно было и вытащить, да вот беда, не дай-то Бог ручки оторвутся, к тому же легко попортить уложенные вокруг неё плоды другого сорта, поэтому продавать сначала приходилось из сапеток, и потом ещё какое-то время ушло на сортировку. Апанас с усмешкой поглядывал на суетящегося вокруг подводы сына, но помочь ничем не мог, не до того было, у самого из рук гарбузы рвали.
   Вскоре, однако, управились и сыновья. Оставив отца приглядывать за быками, они пошли передохнуть, да за одно и на ярмарку посмотреть. К обеду вернулись, что-то бурно обсуждая на ходу, но замолкли, как по команде, когда подошли.
   ''Не иначе, як затеяли чего-то?'' - подумал Апанас, но с расспросами не приставал. После обеда, когда сыновья уселись в тени подводы, спор между ними снова возобновился и, хотя разговаривали они тихо, отец, для вида дремлющий, облокотившись на колесо можары, понял, о чём идёт речь. Савелий отговаривал брата, задумавшего сорвать приз - сапоги, что были подвешены к тележному колесу на самом верху гладко обработанного столба возле ярмарочной карусели и циркового балагана ''Шапито''.
   - Ты видал, до середины хлопцы залазят без особого труда, а дальше - ни в какую, - говорил он, - столб намазан толи салом, толи парафином.
   - А если руки и ногы ниже колен намазать мёдом? - предложил Андрей.
   - Не-е, - отрицательно покачал головой Савелий, - понимаешь, шо получится, руки, та и ногы тоже, с самого начала будут липнуть к столбу, и шоб оторвать их и подтянуться, нужно большое усилие. С самого начала сил много растеряешь, а ведь впереди самое трудное - другая половина столба, вот где силёнка и сноровка потребуется.
   - Может пылью натереть?
   - Нет, - снова не согласился брат и предложил, - хорошо бы смолой, та где её взять, разве что, канифолью попробовать. Я приметил, в конце ряда мастер лудильщик сидит, вот у него и купим. - Пошли, - не обращая внимания на похвалу, сказал Савелий.
   - Шо, прямо сщас?
   - А чего тянуть, дожидаться пока удалец найдётся и твои сапоги сорвёт.
   Уже у самого столба Савелий отдавал последние распоряжения:
   - Самое главное, не суетись и силы расходуй экономно. Береги канифоль, шо между ногами натёрта, то на самый трудный участок. Ладно, с Богом! - Савелий подтолкнул легонько брата в плечо. - Давай! - И обращаясь к прыщавому парню, что в нерешительности топтался возле столба. - Ну-ка, паря, чуток в сторонку отодвинься. Наша очередь подошла судьбу пытать.
   Апанас ожидал прихода сыновей всё так же, откинувшись на колесо можары. Заслышав их приближающиеся возбуждённые голоса, он приоткрыл глаза и какая-то приятная истома пробежала по его расслабленному телу. Он даже слегка подался туловищем вперёд. Через плечо старшего сына висели новенькие хромовые сапоги. Сыновья подошли.
   - Вот, батя, - протягивая сапоги отцу, сказал Андрей, светясь лицом, как начищенный пятак, - поглянь. Со столба снял.
   Апанас по-хозяйски принялся рассматривать сыновью добычу. Прежде всего он оглядел тонкий хром голенищ, щелчками опробовал начищенные до зеркального блеска головки, долго, под снисходительными взглядами сыновей пробовал отделить внутреннюю красную сафьяновую подклейку и только потом, сощурившись, принялся рассматривать подошвы. Неожиданно заскорузлым ногтём большого пальца он провёл по чёрной краске подошвы сапога и тут же принялся им же расширять получившуюся царапину. Сыновья, теперь уже переглядываясь, откровенно посмеивались, благо, что отец настолько увлечённо был занят своим делом, что ему было не до них. Неожиданно ноготь его замер, он нахмурился, стал более тщательно расковыривать царапину и, наконец, помогая указательным пальцем, не без труда оторвал от подошвы тонкую полосу бумаги.
   - Поди, выкинь, - протянул он сапоги Андрею. - Умный не подберёт, а дурак через полдня сам выкинет!
   - Морду пойти ему набить, што ли? - обиженным голосом выдавил Андрей.
   - Кому-у? - язвительно протянул отец.
   - Та приказчику этому?
   - Тебе оно надо? Он при чём? Хотя, конечно, одна шайка-лейка. Потому сразу иди купцу морду бить, а он тебя - в каталажку. И чего добьёшься? То-то! - отец иронически посмотрел на сына. - Ото бери цыбарку и топай в овражек, обмойся. Та будем потихоньку сбираться, завтра мужики сговариваются до дому с утречка йихать.
   Небольшой овражек, куда мужики бегали за водой в верстах полторы от крайнего ярмарочного ряда. В небольшой родниковой запруде на дне оврага вода набиралась быстро, другое дело, что постоянно была мутной, не успевала отстаиваться, и потому надо было ей дать какое-то время постоять в ведре, чтобы она стала чистой...
   ... Так часто бывает. Наступает определённый момент и происходит в твоей жизни какое-то событие, о котором ты вчера, да что там вчера, считанные минуты назад даже не помышлял, не подозревал, а принимать решение надо моментально. Сейчас. Незамедлительно. В одно мгновение ты должен его принять, потому что счёт идёт на секунды? И ты неосознанно делаешь шаг вперёд, не задумываясь о том, что он может стать роковым в твоей судьбе, а может коренным образом изменить всю твою жизнь. Это есть ничто иное, как Его Величество Господин СЛУЧАЙ. Сколько людей прошли и проходят мимо своего СЛУЧАЯ, чтобы потом по прошествии многих лет с сожалением вспоминать об упущенной возможности. Ничего не поделаешь, так устроена наша жизнь, живёшь и не знаешь, где потеряешь, где найдёшь...
   ... Братья неторопливо шли к оврагу. До него оставались считанные сажени, когда позади послышались лошадиные ржания, их внутриутробный храп и громкие, испуганные крики людей. Они повернулись почти одновременно.
   Всякий раз, когда Савелий вспоминает произошедшее с ним, ему становится не по себе, ведь всё могло случиться иначе и вполне объяснимое чувство страха всякий раз охватывает его, но это сейчас, а тогда...
   Он оборачивается и видит, как прямо на них мчится линейка, запряженная двумя обезумевшими лошадьми. Ещё мгновение и кони накроют их с братом, а сама линейка сорвётся в овраг. С неё уже спрыгивают люди, спрыгивают и падают, и катятся по земле. Время на раздумье не было. Савелий отталкивает брата в сторону, он даже слышит, грохот пустого ведро, выпавшего из его руки, сам же бросается к кореннику, в прыжке забрасывает левую ногу за гривастую шею, а обеими руками хватает лошадиные уши. Прямо перед глазами оскаленная лошадиная пасть, с крупными, жёлтыми с прозеленью от недавно поедаемой травы зубами, горячее дыхание вырывающееся из неё и клочья зеленоватой пены, хлопьями разлетающимися в разные стороны. Резким движение он отворачивает лошадиную голову от лица, таким резким, что в шее у коня что-то хрустит, этот хруст он тоже отчётливо слышит, но зато теперь перед ним расширенный в бешенстве зрак, налитый кровью и враз обострившимся зрением Савелий тут же уловил, что этот, ещё миг назад, страшный зрак начинает тускнеть, шея коня всё ниже и ниже клонится вниз, так быстро, что ещё мгновение и спиной он коснётся земли и тогда всё, верная смерть. Что есть силы он ногой упирается в шею коня, упруго отталкивается от неё и летит в сторону. В коротком полёте Савелий успевает увидеть, как коренник падает на колени и тут же заваливается на упавшую пристяжную, посторомки обрываются, ломая ноги, он кубарем летит с диким не лошадиным воем в овраг, а сама линейка, описывая крутую дугу, теряет устойчивость и переворачивается, а с неё, в самый последний момент успевает спрыгнуть седобородый человек в чёрном сюртуке и в высоких лакированных сапогах. И ещё долго-долго будет крутиться заднее колесо линейки, а потом, остановившись, замрёт, сделает несколько оборотов назад и, даже, казалось бы, успокоившись, примется, как маятник, какое-то время коротко раскручиваться вперед-назад.
   Так уж случилось, что они лежали какое-то время рядом, голова к голове, на степной, наезженной телегами дороге, которая делает поворот почти у кромки оврага и ведёт к мосту, располагающемуся совсем неподалёку от этого страшного места. Они почти одновременно привстают и неотрывно смотрят друг на друга. К ним уже подбегают люди, вот на своих плечах Савелий чувствует прикосновение рук брата, тот что-то кричит ему в ухо, но он пока ещё ничего не понимает.
   Седобородый криво улыбается:
   - Цел? - спрашивает он надтреснутым голосом.
   - Вроде бы, - улыбается в ответ Савелий.
   - Я твой должник, - говорит седобородый. - Почитай, на белый свет заново народился. Проси всего, чего хочешь.
   - Так уж и всего? - пробует отшутиться Савелий.
   Седобородый подрагивающими, окровавленными руками, пробует расстегнуть верхнюю пуговицу сюртука, перепачканного в пыли и зелени травы, с треснувшей по шву сшивкой плеча с рукавом, из под которого просматривается белая подкладка, Наконец, из бокового, внутреннего кармана, с трудом достаёт пухлый бумажник, набитый ассигнациями, сложенными пополам.
   - Я не шучу, - он протягивает бумажник Савелию.
   - Это много, - отрицательно мотает головой парень.
   - Денег много не бывает, они либо у тебя есть, либо их нет, - усмехнулся бородач.
   - Дай вот брату на сапоги и хватит.
   - Какие сапоги? Здесь целое состояние. Дело сможешь своё завести. Держи, от души даю. И вот что. Я смотрю, ты парень рисковый и в лошадях толк имеешь. А мне такие хлопцы нужны. Подумай. Если надумаешь, найдёшь в Пятигорске купца Ахвердова, меня там каждая собака знает.
   - 3 -
   Особняк купца Ахвердова - в самом центре Пятигорска, неподалёку от железнодорожного вокзала. Когда-то на этом месте был заброшенный пустырь. Именно его и присмотрел для строительства дома ещё в пору своей молодости начинающий купец Афанасий Ахвердов. Из верных источников ему стало известно, что этот обширный пустырь архитектурный отдел городской управы намеревался застроить кварталом купеческих и чиновничьих особняков, который бы органически вписался в архитектурную структуру строящегося города-курорта.
   Ещё учась в гимназии Афоня Ахвердов спал и видел себя архитектором, но мечте так и не суждено было сбыться - воспротивился отец. Он пообещал собравшемуся ехать в Петербург на учёбу в университет сыну, что оставит его без средств к существованию, если тот пойдёт против воли родителя и не станет приемником купеческого дела. Мечта так и осталась мечтой, но как пригодились юношеские познания начинающему молодому купцу, когда вплотную стал вопрос о проекте будущего особняка. По его чертежам и рисункам маститый архитектор, приехавший когда-то ''на воды'' поправить здоровье и подлечить застарелую язву желудка, да так и оставшийся здесь на постоянное проживание, потому как влюбился в эту броскую красоту кавказского предгорья, богатого бьющими из под земли минеральными источниками, сделал проект будущего особняка. В целом, Афанасий Ахвердов с предложенным проектом согласился и вскоре на запущенном пустыре вырос двухэтажный красного кирпича красавец-особняк, ставший первенцем будущего купеческого квартала. В обширном дворе особняка, огороженным металлического литья узорчатым забором, ощерившегося частоколом заострённых пик, были выстроены дворовые постройки для прислуги, гармонично сочетающиеся с хозяйскими хоромами.
   Было утро, когда Савелий подошёл к этому забору и заинтересованным взглядом осмотрел особняк и дворовые постройки. Начал накрапывать мелкий дождик. За макушками недалёких отсюда деревьев, проглядывал Машук, вершину которого обволакивали серые, насыщенные дождевой влагой тучи. Из-за стоящего во дворе фаэтона с откидным кожаным верхом, готовящегося к выезду, вышел человек в высоком картузе, сером, длинном почти до пят, прикрывающим грубые сапоги, плаще с откинутым капюшоном, на плечах и груди которого отчётливо проступали тёмнеющие сырые пятна дождя, и прямиком пошёл на Савелия. По мере приближения лицо его менялось. Изначально строго-предупредительное, теперь оно излучало саму любезность.
   - Чего изволите-с, хлопчик? - не отрывая цепких глаз от Савелия, спросил он.
   Савелий без особого труда узнал его. Это был тот самый приказчик, который заправлял аттракционами на минувшей ярмарке. Это он, похлопав тогда Андрея по плечу, сказал:
   - Ай, молодца! Носи на здоровье. Этим сапогам сносу не будет!
   - Купец Ахвердов тут проживает? - открыто глядя приказчику в глаза, спросил Савелий.
   - Тут-тут, а по что он тебе?
   Савелию показалось, что в голосе приказчика прозвучала какая-то вкрадчивая настороженность.
   - Хотел побачить его. Разговор есть.
   - Боюсь, что сейчас разговора не будет-с . Заняты Афанасий Серафимович. Торопятся они-с.
   И именно в это самое время на резном крыльце особняка показался купец Ахвердов.
   - А-а, надумал всё-таки, - крикнул он и жестом руки пригласил Савелия проходить во двор. - Вот и ладно. Это, Порфирий Егорович, наш новый кучер, - пояснил Афанасий Серафимович, обращаясь к приказчику. - Поэтому определи его с жильём, но в первую очередь накорми. И вот что, приодень нового кучера. А поскольку он у нас богатырь, всю справу закажешь у Изи Рамцера, да смотри не скупись, хлопец должен выглядеть так, чтобы издали видно было, что это кучер купца Ахвердова. Ты меня понял? - купец выразительно посмотрел на приказчика, - вот этим сегодня и займитесь.
   Чуть позади купца, за его спиной, стояла черноглазая девушка, но сегодня Савелий, ещё не до конца поверивший во всё сказанное купцом и от того занятый своими мыслями, внимания на неё не обратил, только и того, что отметил пальто касторового сукна, тёмную турецкую шаль, покрывающую голову и плечи, да высокие, коричневого цвета ботинки-румынки на шнуровке...
   ... Савелий уже в который раз поправил подушку под головой, повернулся на другой бок и взгляд против собственной воли опять упёрся в светлое пятно оконного проёма, задёрнутого пёстрой, в мелкий горошек занавеской - во дворе, под овальной крышей крыльца с вечера до самого утра горел фонарь. В ветреную погоду фонарь, раскачиваясь, поскрипывал, но Афанасий Серафимович строго-настрого наказал не смазывать его, безо всяких на то объяснений. Вот и сейчас до слуха доносился этот монотонный, безжалостно дробящий ночную тишину скрип и в такт ему, призрачно искажённые теневые полосы как бы крадучись перемещаясь из Святого Угла на лубочную картину, висящую не над кроватью, а на противоположной стене, где когда-то, видимо, при прежнем жильце, стояла кровать.
   - А чего б и не смазать, - в сердцах как-то бросила кухарка Наталья, крепко сбитая, ещё молодящаяся казачка, проживающая в соседней комнате с отдельным входом со двора - иной раз так скрипит, с тоски выть хочется, хоть на стенку лезь.
   Первое время, общаясь с кухаркой Натальей и тем же хромым конюхом Герасимом, Савелий вольно-невольно ощущал их настороженные взгляды на себе. Как могло случиться, что хозяин приблизил незнакомого парня и с первого дня доверил ему освободившееся после осенней ярмарки место личного кучера. Да, поговаривали, что там, на ярмарке, случилось несчастье, Афанасия Серафимовича понесли лошади и старый кучер настолько покалечился, что по слухам был определён в дом призрения, и какой-то хлопец предотвратил беду, укротив коней прямо перед отвесным склоном оврага. В их представлении бесстрашный удалец должен быть почему-то непременно невысокого росточка, подвижный, чем-то напоминающий прежнего кучера, старика Архипа, а этот высокий, широкий в плечах, какой-то медлительный и нерасторопный, не по возрасту степенный, меньше всего походил на героя. Уж не он ли это на самом деле? И если даже это он, почему тогда Наталья, и конюх были взяты на работу по рекомендациям, поначалу работали с испытательным сроком, а этого, стоило ему только переступить порог, хозяин приблизил, приодел, и тот через три дня приставил к исполнению непосредственных обязанностей. И главное не спросишь, с виду такой серьёзный, не знаешь с какой стороны подступиться. Сам же Савелий считал, что так оно и должно было быть. В тот день, когда купец, почитай, народился на белый свет заново, он настолько проникся доверием к незнакомцу, что любые испытательные сроки теперь выглядели бы просто смешными - ведь он, рискуя жизнью, спас Афанасия Серафимовича от верной гибели, а это уже говорило о многом, тем более, что по природе своей Савелий особой разговорчивостью не отличался и больше предпочитал помалкивать, нежели говорить.
   Хотя среди дворни был ещё один мужичок-мастеровой, каретных дел мастер по прозвищу ''Божеупаси''. Дело в том, что до приобретения фаэтона и ''линейка'', и бедарка (исковерканное местным диалектом двухколёсная повозка - бестарка), и те же лёгкие зимние саночки, находились под присмотром конюха и кучера, и при необходимости починкой их они же и занимались. С появлением фаэтона, да ещё на резиновом ходу, мороки прибавилось, нужен был уже специалист, и такой вскоре нашёлся. Невысокого росточка, с простоватым, одутловатым, землистого цвета лицом, мужичок, оказался мастером на все руки. Он тебе и плотник, и столяр, и слесарных дел мастер. Всё бы ничего, да частенько от него разило спиртным перегаром. Порфирий Егорович ни разу не поймал его на месте преступления, однако частенько, почёсывая затылок, под опущенным при этом по самые глаза картузом, хитровато вопрошал: ''Было?'' на что всякий раз получал скоропалительный ответ мастерового: ''Боже упаси!''. И совершенно непонятно становилось, почему Афанасий Серафимович строго-настрого наказал присматривающему за порядком приказчику, разве что стращать каретных дел мастера, но не более того. ''Сам такой!'' - впервые выслушав из уст хозяина наставление, подумал он тогда. И действительно, купец частенько уходил, как правило, в недельные запои, правда, последний, по случаю счастливого спасения на ярмарке, с ресторанными гуляниями, цыганами, да шумными выездами под Машук, затянулся на целых две.
   Обязанности Савелия были несложными. На выездном фаэтоне он возил купца Ахвердова по необходимости для решения неотложных купеческих дел, но, кроме этого, каждое утро, за исключением выходных и престольных праздников (в церковь купец всегда ходил исключительно пешком, благо располагалась она неподалёку), он должен был отвести содержанку Афанасия Серафимовича в городскую женскую гимназию, а после полудня встретить и привезти домой. Вот это, режущее слух - ''содержанка'', как выразилась Наталья, по большому секрету, на ушко, по прошествии какого-то времени, когда та достаточно пообвыклась с присутствием рядом нового работника, которого надо было и покормить и обстирать, поначалу немного коробило слух, но Савелий не стал придавать этому особого значения, хотя вдобавок ко всему Наталья обстоятельно поведала о проживающей в особняке черкешенки Марьям много интересных подробностей.
   Лет с десяток назад у купца Ахвердова был телохранитель черкес Шамиль. Так случилось, что в одной из дальних поездок в горы, на фаэтон напали разбойники. Шамиль спас своего хозяина ценою собственной жизни, прикрыв Афанасия Серафимовича телом от разбойничьей пули. Именно после этого случая в доме купца и появилась угловатая девочка-подросток кавказского обличия по имени Марьям.
   Шло время, девочка росла и вскоре в обширных апартаментах хозяйского дома появилась новая жиличка, поговаривали, выписанная из-за границы француженка-гувернантка. Та, по рассказу той же кухарки, обучала Марьям ''разным культурным примудростям и манерам'', давала уроки французского языка и даже приобщала к игре на фортепьяно.
   - Ото я прикинула, - доверительно наклонясь, шёпотом закончила тогда кухарка, пододвигая Савелию второе блюдо - тарелку гуляша с двойной порцией мяса, - не спроста всё. Ой, не спроста! Афанасий Серафимыч под себя басурманку растит.
   Она легко поднялась и вышла из-за стола, несмотря на свои довольно таки объёмные пропорции, плавно проплыла к разделочному столу, покачивая крутыми бёдрами и из-за спины парня положила в хлебницу горку тонко нарезанного, как она любила говорить, ''по-ресторанному'', хлеба, как бы невзначай при этом касаясь своей пышной грудью плеча Савелия.
   - Мужик он ещё в силе, особливо не сработался. Годок-другой, перекрестит девчонку в православную веру, та и сведёт под венец. Помянёшь моё слово, Савелий. Так и будет!
   Савелию было совершенно безразлично, что там было на уме у Афанасия Серафимовича, его больше интересовало другое, вот это - ''не сработался''. Какая там работа у купца? Поди и чувала пшеницы на горбу не таскал. Зато когда понял, стыдливая краска залила лицо, хорошо хоть Натальи уже не было рядом. Его больше смущало откровенное поведение Натальи по отношению к нему самому. Всякий раз, когда она, с виду, вроде бы, случайно и совершенно без всяких задних мыслей касалась его толи руки, толи плеча, толи спины, он моментально заливался кумачовой краской, а вспыхивавшее внутри, ещё неразбуженное, и от того непонятное влечение кружило голову. Однажды он набрался духу и решился на невозможное для себя: пересиливая нахлынувшее волнение, попытался неумело притянуть её к себе и поцеловать в припухлые, такие зовущие губы. Но случилось непредвиденное: Наталья откинулась назад в его объятьях и посмотрела таким укоризненным взглядом, что он оторопел, да так, что аж во рту моментально пересохло. И прочитал тогда Савелий в этом взгляде: знать - не всё, что дозволенно женщине, позволено и тебе.
   Вот так, изо дня в день, между ними устанавливались отношения, казалось бы, ни к чему не обязывающие ни его, ни её, но однажды родилась в голове Савелия шальная мысль примерять их, эти отношения, к той, которая каждое утро выбегала на крыльцо. Природный такт, подсказывал ему, что надо бы соскочить, подать черкешенке руку, помочь подняться в фаэтон. Но только от одной этой мысли он холодел. Как это сделать? И спасало в его положении разве только то, что место конюха на козлах, а потому руки, в момент посадки гимназистки в фаэтон, должны держать вожжи. Зато рукам своим, да и не только им, он дал волю в наполненной фонарным скрипом ночи, когда в предшествующий ей серый, ничем неприметный зимний день, Наталья, как-то заговорчески выдохнула в его сторону, пронзая нагловатым взглядом своих, слегка прищуренных, глаз:
   - Ты сёдня на ночь дверь в комнату не зачиняй, я подтапливать перед сном приду. Холодать ночами стало, хозяин наказал.
   А случилось это после полудня, когда он вбежал в комнату, расстёгивая на ходу пуговицы на новеньком дублённом полушубке: с утра подмораживало, даже срывался снежок, но после обеда выглянуло солнце, потеплело, с крыш потекло - обычная кавказская зима и он, изрядно вспотевший, решил обновить ''казачок'', тёплое суконное полупальто, отороченное серым каракулем понизу подола, рукавам и невысокому, обхватывающего шею вороту. В это время Наталья убиралась. Увидев его ещё в окне, она, тем не менее, вскинула на него наигранно удивлённые глаза, скрестив руки на груди, с зажатой тряпкой, которой вытирала пыль. И столько в них было плутовства, в этих серых глазах, и светились они такой хитринкой и чистый грудной голос, которым она просила не закрывать двери на ночь, всё это было настолько неожиданным, неестественным, наигранным, двусмысленным, что он всё понял и неровно задышал, но ответил растерянным голосом с расстановкой : '' Та я их николы не зачиняю! Кого мне бояться?''. И до самого вечера находился под впечатлением её слов, поначалу ожёгших нутро горячим пламенем, а потом спирающих дыхание в горле от осознания предстоящего.
   После ужина, он, по обыкновению, пошёл в дворницкую поиграть в карты, зная, что там будет и Наталья. Она, и, вправду, сидела в уголке, поближе к керосиновой лампе, занятая вязанием на спицах. При его появлении она нисколько не изменилась в лице, даже не подала виду, а он, хоть и сидел так, что постоянно держал вязальщицу в поле зрения, старался как можно меньше поглядывать в её сторону. Внутреннее волнение не позволяло ему сегодня сосредоточиться, он часто ошибался, иной раз даже сбрасывал не ту карту, отчего напарник его Порфирий Егорович бурчал что-то недовольное под нос, а вечно проигрывающий Герасим, частенько похохатывал, подмигивал ''Божеупаси'' со словами: ''Это вам не с мухами возиться!''. И даже Наталья, постоянно придерживающаяся нейтралитета, сегодня не приметнула уколоть, подливая масло в огонь: ''Не расстраивайся, Савва, не везёт в карты, повезёт в любви!'' и впервые за весь вечер посмотрела на Савелия светлым, лучистым взором, от которого тот оторопел, словно был пойман на месте какого-то страшного преступления и от того, вконец, стушевался, поднялся и, сославшись на усталость, ушел.
   На улице подмораживало. Подметённый ещё посветлу Герасимом двор, до предела был залит жёлтым отсветом поскрипывающего фонаря. Изредка в эту, какую-то гнетущую, не радующую глаз желтизну, влетали мелкие, колкие снежинки. Потянув на себя дверь, отзывчиво прогремевшую запорным крючком, он лицом почувствовал тепло натопленной комнаты. В отместку за брошенную Натальей фразу в голове промелькнула не злая, больше озорная мысль: ''Вот как запрусь, протопишь, как же!'', но разделся быстро и улёгся в тёплую постель.
   Он всегда засыпал легко, в любой обстановке, шумно ли было или стояла тишина, обжитое было помещение или новое, а тут впервые в жизни ему показалось жёсткой и пуховая подушка, и это надсадное поскрипывание фонаря, и эти размеренно передвигающиеся по стенам полосы теней, раньше всегда действующее на сознание успокаивающе, раздражали его. А с чего было быть спокойным? И какой тут сон? В голове роились, путались и рвались, как тонкие нити мысли. А вдруг пошутила и не придёт? А если придёт, как всё ЭТО произойдёт? Или, может, придёт, чтобы просто подсыпать совок угля в печь и тут же уйдёт прочь? Не удерживать же её силой.
   Сколько прошло времени, Савелий не знал, когда за окном промелькнула быстрая тень. Дверь отворилась заговорчески тихо, почти беззвучно. Шлёпаньё приближающихся босых ног, заглушаемое частым биением сердца в ушах, оборвалось разом. Обострённый слух уловил лёгкое шуршание сбрасываемой с плеч тёмной шали и почти одновременное падение к ее ногам ночной рубашки. И всё внимание Савелия теперь было приковано только к смугло светящемуся в сумраке комнаты обнажённому телу. Сначала глаза жадно впились в тёмные пятачки сосков на слегка обвисших больших грудях, потом поползли ниже-ниже к непрестанно притягивающему взор волосяному треугольнику внизу живота, оторваться от которого уже стало никак невозможно. Он протянул к ней подрагивающие от страсти руки и почувствовал, что начинает задыхаться, окунаясь в мутный омут грешной любви.
  
   - 4 -
  
   После случившегося Наталья не находила себе места. Она уже жалела о содеянном, да что там жалела, проклинала себя. Савелий настаивал на новых и новых встречах и, хоть делал это осторожно, с оглядкой на окружающих, если они были не одни, связь могла раскрыться в любой момент и тогда уж неминуем скандал, да ещё какой! Она меньше всего боялась за себя, хотя потерять место, для неё тоже многое значило. Рассчитывать на то, что между нею и Савелием в дальнейшем могут быть какие-то отношения, не приходилось. Не могла она допустить, даже мысли такой не промелькнуло в голове, что её избранник, с которым она свяжет свою жизнь, - молодой парень. Как жить дольше среди людей? Ведь осудят, упрекать станут, Богом стращать и по своему окажутся правы. Савелий молодой, видный парень, а она перестарок, и как не молодись, как не разглаживай морщинки на ещё моложавом лице, всё тщетно. Годы своё берут. Ну, не пара они, не пара, с какой стороны не глянуть. Ему молодая нужна, да глупая, в женской любви ничего не смыслящая. Ведь пройдёт какое-то время и станет он на молодух заглядываться, мужик, что ни говори. Чем тогда удержишь? Ребёночком? Но ведь дитя нужно сначала зачать да выносить, а ей этого не дано: большой грех, совершённый хоть и в страсти, да по глупости, довлел над нею - вытравила нагулянного ребёночка и стала пустышкой.
   До сих пор с каким-то внутренним содроганием вспоминает она тот день, когда старший брат Степан, казачина, каких поискать, косая сажень в плечах, высокий, статный, арапником гнал её за пределы предгорной станицы Суворовской, только-только опроставшуюся от плода у бабки-повитухи в недалёком отсюда мужицком селе. Вначале, как могла, пыталась бежать, да куда там! От Степана, может и убежала бы, а от арапника... Тугая плеть, рассекающая страшным посвистом удушающую парнЮ застоялого степного воздуха, огненной петлёй обвивала то живот, то ноги; рывком Степан валил её на сухую траву, чтобы потом пинками поднимать и гнать дальше, дальше, и, ощерив при этом жёлтые, крупные зубы без верхнего резца, выбитого в ещё по молодости в жёсткой пьяной драке с иногородними, чтобы временами звериным рыком вопрошать : ''Кто? Кто?'': гнать от людских сплетен и пересуд, тем самым оберегая свое честное имя среди братьев-казаков. Не чаяла выжить, да Бог смилостивился.
   Когда, теряющая, сознание, упала, сжалась в комок и прикрывала только одно лицо от пудовых братовых сапог, даже небеса воспротивились творящемуся на грешной земле беспределу и ниспослали сильную грозу и проливной дождь. Вконец обессиливший истязатель пнул её напоследок, метя в живот, а получилось в наполовину прикрытую грудь, плюнул, развернулся и хрипя, как загнанный конь, ушёл прочь, а она так и осталась лежать обочь придорожного куста ежевики. Пришла в себя, омытая благодатным дождём. Сообразила, с этого места надо уползать. Не дай-то Бог вернётся. Тогда уж точно забьёт. Вон туда, в заросли терновника, а проливной дождь кровяные следы смоет.
   Вернулся Степан, и вправду, под вечер, но не один, с матерью. Та, с плачем, всё звала её, звала, а Наталья, зажав рот руками, задыхаясь от боли и слёз, таилась в густых колючих зарослях, прижимаясь к сырой земле.
   Спаслась чудом. На следующий день, уже к вечеру, возвращался домой в Пятигорск, пребывавший в станице чиновник землемерной службы. И случись же такое, надумал тот перед дорогой неблизкой по малой нужде опорожниться. Глядь, с краю терновника баба бездыханная лежит, а весь подол в крови. Тут и сообразил, это о ней краем уха в станице слышал, что какой-то казак сестру свою арапником за бабий блуд забил. Сжалился, кое-как на таратайку затащил, поначалу думал просто к фельдшеру по пути определить, а так вышло, что к себе на квартиру в Пятигорск привёз.
   Наталья оправилась недели через две, не зря ведь в народе говорят, - бабы живучи, как кошки, и, когда сошли синяки и ссадины, пред ним предстала красивая, статная женщина, каких ещё поискать, а когда самый первый обед приготовила, чиновник, насытившись и, отложив ложку в сторону, впервые посмотрел на неё долгим, изучающим взглядом. Такую бы, да при себе оставить, да обвенчаться, да жить, как все люди живут, мысль в голове промелькнула, сколько ж можно вдовствовать? Ну и что, что грех за ней, кто ныне без греха? Долго размышлял, не знал, как и с какой стороны к красавице подступиться. А когда всё-таки разговор затеял, Наталья не сразу и поняла, чего хочет от неё спасатель, поняв же, посмотрела на него благодарным взглядом, и, клоня очи долу, отрицательно покачала головой. И хоть боролась сама с собой, согласия не дала: с таким грехом за плечами создавать семью с человеком, знающим твою подноготную - нельзя!
   Уж как там случилось, что купец Ахвердов прознал об умелой кухарке, толком никто не скажет, скорее всего через того же чиновника-землемера или его знакомых. Но взял он её к себе с обязательным месячным испытательным сроком и началась жизнь Натальи понемногу налаживаться, а тут новая напасть - хромой конюх прохода не стал давать, мало что с любезностями, да недвусмысленными намёками домогается, так ещё норовил больно, а главное прилюдно ущипнуть в непотребное место. Что делать, если человек доброго слова не понимает? Однажды, выбрав удобный момент, она зажала бесцеремонного ухажёра в тёмном углу и, защищаясь одной рукой, второй так цепко перехватила мужское достоинство наглеца, что тот вскричал благим матом, а из выпученных глаз его полились крупные слёзы. С неделю Герасим недвижно провалялся на топчане в своей коморке. Наталья добросовестно выполняла свои обязанности, кормила Герасима обедами, а вот выносить из под него отхожее ведро, категорически отказалась, препоручив это несложное дело ''Божеупаси'' Как шёлковый Герасим после этого сделался. Да только в последнее время как-то слишком хитровато стал посматривать в её сторону. Уж не про связь с Савелием пронюхал? А тут вскоре произошло то, с чём Наталья когда-то пророчески поделилась с возлюбленным, - перекрестил Афанасий Серафимович Марьям в православную веру. Правда, было давно подмечено, что в Храм по воскресениям купец ходил не один, а с басурманкой, а как-то раз Наталья своими глазами видела, как та, стоя на коленях перед Образами, молилась, неистово крестясь. Прослышав о том, Наталья тут же утвердилась во второй части своего предсказания, - не иначе купец готовит Марию, к венчанию. И перевернулось у неё всё внутри, неуёмный казачий бунт затмил рассудок, возникла дерзкая мысль, - не допустить того. Для неё, значит, Натальи, брак с молодым парнем, дело постыдное, греховное, а ему, старому кобелю, дозволено ломать жизнь девчонке-соплюхе. Только потому, что знатен и богат? Надо что-то делать. Но что и как? Греховная любовь не долговечна, это Наталья понимала. Рано или поздно придётся разрывать отношения с Савелием, к тому идёт, а коль так, лучше раньше. По живому придётся резать, не обойдётся без слёз и сердечной боли. Так пусть лучше любимому басурманка достанется, чем престарелому купцу. Нет, не в руки передаст, просто отпустит парня, как птицу на волю из клетки отпускают, а там уж, как сложится. Может и счастливы будут.
   И вот настал день и Савелий рассказал, что Мария изъявила желание обучаться верховой езде, а Афанасий Серафимович, нисколько не противясь, тут же отдал распоряжение Герасиму подобрать для неё спокойную, не норовистую лошадь. Вот оно! - обрадовано подумала тогда Наталья. - Само собой, вроде как, складывается.
   Видя, с каким смущением поделился Савелий новостью, Наталья воспрянула духом. Она хорошо понимала, что творится на душе у парня. Как же, Мария к лету закончит курс обучения в гимназии. К тому же находится под бдительной опекой гувернантки, и хоть та оказалась, как выяснилось впоследствии, совсем не француженкой, а русской девицей, да ещё с поддельными документами, Афанасий Серафимович скандал поднимать не стал, себе дороже(это могло повлиять и на его репутацию), к тому же, по его мнению, уроки французского имели определённый успех, в чём он успел убедиться, держа процесс обучения под контролем, чего нельзя было сказать о музыкальных занятиях, - у Марии оказалось полное отсутствие музыкального слуха. А потому, рассуждала Наталья, содержанка не такая уж великая барыня, как может показаться на первый взгляд и вполне могла бы составить пару Савелию.
   Эх, если бы только любимый знал, каких трудов ей стоило подтолкнуть эту упрямую черкешенку к верховым прогулкам, а тут ещё учителка, которою по-хорошему взашей надо бы гнать из хозяйского дома, влезла: ''Да нет, да как можно? Да это всё ни к чему!'' Чуть весь план не поломала.
   Как бы там ни было, вышло по её, по Натальиному, и теперь она живо интересовалась после каждой прогулки, где они были и чем занимались, а, услышав однажды, что сегодня собирали ландыши на Машуке, съязвила:
   - Это ж сколько разов ты снимал её с кобылы и подсаживал?
   - А чего там снимать? - не поняв намёка, простодушно откликнулся Савелий, - она ж, как пушинка лёгкая!
   Болью отозвались эти слова в сердце, да ничего не поделаешь. Знала, на что шла. И чтобы вконец смутить парня, спросила:
   - А хороша басурманка?
   Тот залился румянцем и перемолчал. И именно в эту минуту подумала Наталья, что не плохо бы как-то пересадить басурманку с лошади на линейку, больше не потому, что ревность в конец извела её, а потому что это являлось следующим этапом её тщательно продуманного плана. Из разговоров с Савелием, она уже знала, что село э...Нское, находится не так уж и далеко от Пятигорска, и что если добираться до него не почтовым трактом, а просёлочными дорогами, да срезая углы, преодолеть весь путь можно меньше, чем часа за три, если двигаться даже неторопливым ходом. Кроме того Наталья уже знала, что работа у купца Савелия особенно не прельщала. Она хорошо запомнила его ответ, когда он заявил, что это больше баловство, чем работа. ''Вот когда с раннего утра у тебя рубаха на спине не просыхает от пота до самого вечера, - сказал он, - ото работа! - И добавил. - Дома даже воздух другой, им надышаться невозможно. И и облака белей, и небо синЕе''.
   Через неделю Савелий впервые подогнал линейку вплотную к крыльцу особняка и так больно сжалось сердце у Натальи, что дыхание перехватило, - опять желанный увезёт басурманку в невидаль. У них одна дорога, а у неё сто. А может, плюнуть на всё, собраться налегке, да самой сесть на линейку, да умчать подальше от этих мест, в какое-нибудь глухое мужицкое село. Успокаивало только одно. Сердцем чуяла Наталья, ох чуяла, хоть и хороша черкешенка собой, только не лежит у парня душа к ней. По всему ведь видно. Не горят глаза у него, нет, не горят, только и того, что одно смущение на лице. А тут как-то в ночи, когда обессиленный и тяжело дышащий, отвалился он к стене и принялся снова ласкаться к ней, сказал: ''Вот бы брательнику моему такую невесту, он больше худосочных девок любит''. И прижалась она к любимому, облегчённо выдохнула от слов услышанных, задышала ровно и легко, словно неподъёмный груз, на плечи навалившийся, сбросила.
   А тут время подошло и стало понятно, что решаться надо и как можно быстрее. Как-то по доброте душевной поделилась содержанка с Натальей сокровенным и лишний раз та убедилась, насколько права была в своих предсказаниях. Перестала Мария выходить к обедам. День голодная ходит, другой, третий. Только и того, что утром, как птичка поклюёт, да и то, потому, что завтрак почти всегда проходил в узком кругу, без хозяина. А Афанасий Серафимович, знай себе, только посмеивается. Поначалу Наталья подумала, приболела басурманка, но ещё больше встревожилась, когда купец запретил отдельно кормить её. Что такое? Бросилась с расспросами к Марии, та и призналась, что купец предложил ей руку и сердце. Похолодела Наталья.
   - А ты што? - спросила она.
   - В горы убегу к своим, - решительно заявила девушка.
   - К родственникам?
   - Нет у меня родни, - призналась Мария. - Может и есть, да только я их совсем не знаю.
   - Так куды бежать, милочка. К кому? Не дело говоришь. Ладно, не плачь, авось чего-нибудь придумаем.
   В тот же вечер состоялся разговор Натальи с Савелием. Не сразу понял парень чего от него хочет Наталья.
   - Вот так вот привезу я её к отцу-матери и что скажу?
   - Так и скажешь, нехай девка поживёт пока у них и объяснишь почему.
   - Верхами или на линейке?
   - На линейке, так меньше подозрительней будет.
   - Воровство получается.
   - Какое воровство, на линейке и вернешься.
   - Ну да, только порог переступлю, а меня под белы руки и в ''Белый лебедь''.
   - Я тебя ждать буду в условном месте. Линейку вернём и в бега. Есть у меня на примете село одно мужицкое, Солдато-Александровское называется, неподалёку отседова. Там первое время и перебудем, а дальше видно будет.
  
   . . . . .
  
   Как Наталья и обещала, ждала она Савелия в условном месте и не одна, а с племянником фаэтонного мастера ''Божеупаси''. Ранним утром, поправив на согнутой в локте руке плетёную корзину, Наталья вышла с ним за пределы двора и, пройдя всего квартал они свернули, но не в сторону рынка, а к месту условной встречи, где их уже поджидал вернувшийся из э...Нска Савелий. Племянник заправски влез на линейку со стороны возницы, лихо взмахнул кнутом и кони, выбивая дробь коваными копытами по булыжной мостовой, понеслись к особняку. А в особняке тем временем уже вовсю бушевал переполох. Афанасий Серафимович рвал и метал. Вымеряя нервными шагами из угла в угол пространство своего огромного кабинета, он кричал грозно в сторону стоящего у дверей приказчика, покорно склонившего изрядно облысевшую голову.
   - Полицию вызывать? - Иронически скривил купец губы. - С ума сошёл? Опозорить меня, вконец, хочешь на весь Пятигорск. Что значит, - не обойтись? Ты мне этого Савелия, хоть из под земли достань, слышишь, и сюда, сюда! - Афанасий Серафимович согнутым указательным пальцем указал на середину многоцветного, дорогого ковра, лежащего посредине кабинета, на котором стоял.
   Сквозь тяжёлое дыхание, он неожиданно услышал, как с той стороны кто-то скребётся в дверь.
   - Кого там ещё нелёгкая принесла? Ну-у?!
   Дверь слегка приоткрылась и в узкой щели её притвора показалось испуганное лицо Герасима.
   - Чего тебе? - бешено закричал купец.
   - Так это, линейка прикатила. С этой самой. С корзинкой. А в ей кошель, а в кошеле, того, деньги.
   - С какой корзиной, дурак, с каким кошелем?
   - Так это, Наташка, с ранья, с корзиной и кошелем на базар собиралась.
   - Кучера сюда! - взревел Афанасий Серафимович.
   - Мальчонку, што ль?
   - Какого мальчонку? Этого удальца- шельмеца!
   - Так это, самого Савки нема...
   А беглецы, тем временем, уже вышли из Пятигорска и окольными путями быстро уходили на юг, в сторону засушливых ногайских степей.
  
   - 6 -
  
   Полковник Берестов ещё за несколько лет до выхода в отставку, как человек целеустремлённый и последовательный в своих жизненных планах, не раз и не два подумывал, чем он будет заниматься в новой, не совсем понятной для него гражданской жизни. Как запасной вариант он держал в голове имение принадлежавшее отцу, пять лет назад почившему в бозе, в глубинке Рязанской губернии, куда мог вернуться в случае крайней необходимости, но два обстоятельства сдерживали его в этом намерении. Во-первых в имении доживала свой век его тётушка Елизавета Степановна, некогда состоявшая в бездетном браке с председателем дворянского губернского собрания и поселившаяся у родного брата сразу после кончины супруга. Нарушать привычный, устоявшийся быт тётушкиной неторопливой, размеренной провинциальной жизни, Павел Степанович посчитал крайне неприличным, даже не смотря на то, что с каждым годом хозяйство приходило всё в больший и больший упадок, и срочно нужно было предпринимать какие-то кардинальные меры, с другой стороны, ему самому хотелось начать новую гражданскую жизнь если не с ''нуля'', то, по крайней мере, с тех начинаний, которые соответствовали его пытливому уму и неугомонному характеру.
   От своих хороших знакомых и приятелей по офицерскому Собранию, Павел Степанович знал, что в последнее время царская администрация способствуёт активному заселению пустынных степных земель Ставропольской губернии, что многие из его собратья по оружию воспользовались этим обстоятельством, а некоторые уже переселились в означенные места не дождавшись полной отставки. Отзывы переселенцев, по рассказам, естественно, были самые разные, но когда он услышал, теперь уже и не упомнит от кого, хвалебные, из зоны рискованного земледелия губернии, Павел Степанович тут же обзавёлся, скудной правда по тем временам, литературой, чтобы не по наслышке знать, что это такое - зона рискованного землепользования. Каково же было его удивление, когда и тучные отары овец, и бескрайние арбузно-дынные бахчи, и плантации виноградников - всё это являлось результатом труда рук человеческих в этой зоне, он загорелся идеей переселения именно туда и только туда, настолько, что приступил к исполнению плана её реализации незамедлительно. Прежде всего, необходимо было найти толкового управляющего хозяйством и такой человек был найден не без помощи приятелей по тому же офицерскому Собранию. Это был двоюродный брат его хорошего приятеля из обедневшего старинного дворянского рода Глазовых, Евгений Викторович, получивший в своё время приличное университетское образование в столице и теперь служивший в сельскохозяйственном ведомстве в комитете землепользования. Мужчина средних лет, слегка начинающий полнеть и лысеть, изнывающий на рутинной работе в ведомстве, сводящейся к каким-то подписям на бумагах с гербовыми печатями, с целью их дальнейшего перемещения в кабинет этажом выше, чиновник Глазов на глазах настолько оживился, услышав из уст Павла Степановича предложение стать его управляющим хозяйства, что даже устыдился обговорить вопрос об увеличения размера будущего жалования, не превышающего по договору нынешнего месячного содержания в ведомстве. Он всегда рвался к практическому применению своих познаний в каком-либо настоящем деле и вот теперь, когда такая возможность представилась, ухватился обеими руками за перспективное, на его взгляд, предложение.
   Заручившись необходимыми в подобных случаях юридически-нотариальными документами и даже имея на руках проект будущей помещичьей усадьбы, управляющий в срочном порядке выезжает на юг и начинает свою кипучую деятельность. Рисковал ли Павел Степанович, доверив все хозяйственные дела, начиная от покупки земель в личное пользование, взятие крупных денежных кредитов в сельхоз банке под льготный процент и постройки той же усадьбы, человеку, практически незнакомому, наслышанный о его репутации только из уст хорошего знакомого? Естественно, рисковал. Но это был именно тот случай, когда риск необходим именно сейчас и диктовался он рядом обстоятельств, промедление или затягивание которых в какой-либо сделке имели бы негативные последствия в будущем, край-то заселялся стремительными темпами. Так или иначе, но выйдя в отставку, Павлу Степановичу уже было куда ехать и приниматься за неведомую для него работу, которая принесёт, как думалось, тогда ему, в ближайшем будущем не только моральное, но и финансовое удовлетворение. Однако, прежде было прощание с о ставшим родным за два десятка лет службы полком.
   Он объезжал полк на строевом коне ''взяв под козырёк'' и, вглядываясь в знакомые лица солдат, обратил внимание на то обстоятельство, что у многих из них влагой поблёскивали глаза на солнце.
   - Прощевайте, братцы! - повторял Берестов через какие-то промежутки времени, взволнованным голосом, - служите, как и прежде Верой и Правдой Царю и Отечеству нашему Российскому, и помните, вы всегда можете рассчитывать на мою посильную помощь и поддержку, если будет у вас в том надобность!
   Приехав на место своего нового жительства, Павел Степанович остался очень доволен и месторасположением усадьбы и её внешним видом. Располагалась она в полутораверстах от реки Кумы, правда, делавшей здесь один из многочисленных своих поворотов.
   - Евгений Викторович, а вёснами угрозы подтопления не будет? - обеспокоенно спросил Берестов, глядя в светлые глаза управляющего.
   - Обратите внимание, Павел Степанович, усадьба стоит на достаточно приличном взгорке. Я разговаривал с местными мужиками из Успеновки, так называется мужицкое близлежащее село, расположенное отсюда в четырёх верстах, (кстати, оно имеет тенденцию прирастания к усадьбе) так вот они объяснили мне, что лет пять назад проток Кумы выдержал напор большой, после продолжительных ливневых дождей в верховье, воды, а если будем содержать русло под постоянным контролем, чистить его и углублять, угроза разлива реки будет минимальной. Естественно, это повлечёт дополнительные денежные расходы, но куда от этого денешься?
   Понравилась Берестову и усадьба. Кирпичная, двухэтажная с вычурной кладкой, под железной крышей, украшенной замысловатыми башенками по углам, она смотрелась внушительно и солидно. Под фронтоном усадьбы на углу с южной стороны Берестов прочитал свою, вырезанную в кирпиче фамилию и дату окончания постройки - 1912 год. Берестов обратил внимание и на внутридворовые постройки, как то - одноэтажный флигель, домики для прислуги и вытянутое кирпичное здание, оказавшееся будущим конюшенным помещением, но в особенный восторг его привели кузнечные работы мастера, украсившие и парадный вход в усадьбу и небольшие, будто витые, балкончики второго этажа усадьбы.
   -Мастера, наверно, из города выписывали, Евгений Викторович? - спросил Берестов.
   - Представьте себе, Павел Степанович, нашёлся местный, успеновский. Но согласитесь, любому городскому фору даст. Вот подумываю теперь сделать общее ограждение территорию усадьбы кованным ажурным забором, правда есть ещё один достаточно оригинальный вариант решения этой проблемы. Посмотрите вот сюда, Павел Степанович, - управляющий рукой указал на огромную насыпную цветочную клумбу подле усадьбы. В перспективе я думаю создать парковый ансамбль вокруг усадьбы, но для этого нужен специалист-садовник. Хорошего садовника можно выписать из немецкой колонии Темпельгоф. Он же сможет и решить вопрос с живой изгородью, и больше того с закладкой фруктового сада неподалёку от усадьбы, место для которого я уже присмотрел.
   - Но, Евгений Викторович, и цветы, и сад, и живая изгородь, потребуют большого количества воды для полива. Кума рядом, но согласитесь, доставка воды из неё - будет достаточно затруднительным и дорогостоящим мероприятием.
   - Я продумал и этот вопрос, - улыбнулся управляющий. - Местные мужики подсказали, что мощные водяные пласты с вкуснейшей питьевой водой залегают в этих местах на глубине плюс-минус двадцать саженей. Пойдёмте, я Вам кое-что покажу. - Он взял Берестова под руку и они вскоре подошли к деревянному срубу колодца, над которым был закреплён деревянный барабан с намотанной на него цепью и металлической ручкой на боку. - Дебит не иссякаем, вода вкуснейшая, хотите испробовать?
   - С удовольствием.
   Испробовав холодной, ломящей зубы колодезной воды из резного деревянного ковшика и похвалив её, Берестов снова обратился к своему управляющему.
   - Евгений Викторович. Ответьте мне ещё вот на какой вопрос. Я понимаю, планы у Вас обширные, что очень похвально но всё-таки, какие-то основные вопросы, скажем, хозяйственные, надо решать безотлагательно в первую очередь. Так с чего Вы считаете, нам надо начинать?
   - Как Вы помните, Павел Степанович, ещё в прошлом году мы обсудили с Вами вопрос о затратности производства крупного рогатого скота в промышленных масштабах в данных условиях, но по моему глубочайшему убеждению, жить в сельской местности и не знать вкуса молока и молочных продуктов, крайне безнравственно. Опять-таки, опыт успеновских мужиков подсказывает, что козоводство в какой-то степени позволит решить и эту проблему. Отдельного разговора требует вопрос производства бахчевых культур.
   - Но насколько я знаю в этом направлении мы, Евгений Викторович, получили в прошлом году первый доход в размере десяти тысяч рублей.
   - Капля в море, незаметно просочившаяся сквозь пальцы в горячий песок, Павел Степанович, хотя, должен признаться, я ожидал прибыли в двое больше расчётной. Знаете, мужики теперь пошли себе на уме, чуть что не так - ищи, господин хороший, в поднаём другого работника и вместо предполагаемых мною двух червонцев за наёмного работника по результатам труда, мне пришлось расплатиться по три с полтиной червонца на каждого. Они ведь как рассуждают: если барин отстроил такую усадьбу, да прикупил землицу, у него денег куры не клюют. А ведь мы, Павел Степанович и вами в долгах, как в шелках. Мало того, что на племенное маточное овцеводство придётся брать новый кредит, так еще отделочные работы в усадьбе полностью не завершены. А Вы мужчина ещё и не старый, того и гляди, семьёй надумаете обзаводиться.
   - Ну, это исключено, хотя бы в ближайшее время, Евгений Викторович. Когда обжигаешься на молоке, невольно начинаешь дуть на воду.
   Павел Степанович в молодости был женат. Сначала семейная жизнь его складывалась, как нельзя лучше. Жена родила ему сына, но семейная трагедия развивалась почти как по сюжету известного романа Льва Толстого ''Анна Каренина'', даже имя жены пророчески совпадало с героиней известного романа. Анна полюбила другого и будучи в положении от любовника бросилась под поезд. Когда страсти и переживания немного улеглись, Павел Степанович отвёз сына пяти лет на воспитание к деду в Рязанскую губернию. Мальчик вырос, изъявил желание продолжить военную династию рода Берестовых, и теперь несёт службу в далёком жарком Ташкенте.
   - А вот Вам, Евгений Викторович, я бы настоятельно рекомендовал, обзавестись семьёй, - в продолжении темы, сказал Берестов. - Человек вы ещё достаточно молодой, деятельный, начнёте заниматься своим делом, у Вас к этому есть все данные, хотя поверьте на слово, отпускать Вас мне буде крайне, ой как нелегко!
   Так, с первого дня своего пребывания в поместье Павел Степанович Берестов с головой окунулся в хозяйственные дела и вскоре в округе о нём заговорили, как о деятельном, рачительном и, в то же самое время, чудаковатом помещике.
  
   . . . . .
  
   К вечеру начал накрапывать нудный дождик, что для этих мест считается явлением довольно таки редким и необычным особенно средь жаркого лета. Основательно промокнув, Савелий и Наталья решили попытать счастья остановиться на ночёвку в селе, в которое они входили. Беременная хозяйка хаты, возле которой они остановились, рыхлая, с огромным обвислым животом, встретила их откровенно враждебно и замахала руками:
   - Куда я вас уложу? У нас одних дитэй восемь душ, друг на дружке спят на полу.
   Невзрачного вида мужичок, длинный и нескладный, со сбившейся рыжей бородкой, стоящий подле неё, то искоса, каким-то осторожным взглядом поглядывал на свою бабу, то изредка пожимал плечами, тем самым, как бы выражая с ней полное молчаливое согласие.
   Хватать бы Савелию Наталью за руку, да бежать подальше от этой хаты, ведь именно отсюда начнётся такой поворот во сей его последующей жизни, о котором он не мог даже помыслить, но не суждено человеку знать свою судьбу наперёд и вместо этого он достал из кармана штанов несколько пятикопеечных медных монет, две протянул хозяйке. Глаза мужичка при виде денег заметно оживились, загорелись и, как показалось Наталье, он вроде бы, даже сделал попытку рачительно улыбнуться.
   -Вот, купи глейчик молока и поляницу хлиба, - сказал Савелий бабе - Устали мы, промокли, да и голодные очень, за одно и вы с детишками пристроитесь с нами.
   Наталья с Савелием, сидя за шатким скрипучим столом, в окружении хозяйских ребятишек, пили козье молоко из глиняных кружек с отбитыми краями, вприкуску с хлебом, хозяева и дети хлебали ложками молочную тюрю, с такой жадностью, что было слышно, как у тех и других потрескивало за ушами, да посапывали текущие носы у детворы.
   Спать улеглись сразу после ужина, Наталья с Савелием на хозяйском топчане, хозяин с хозяйкой в повалку с детьми,на полу, присыпанном соломой. По обыкновению Наталья уложила Савелия к стене, сама легла с краю. Савелий уснул почти сразу, без задних ног, Наталья же ворочалась до самого рассвета. Сначала вслушивалась в перешёптывание хозяев, она даже чётко уловила несколько раз это слово - ''гроши'', потом в голову полезли нехорошие мысли, вдруг как хозяин, позарившись на савельевские копейки, задумает ''чёрное дело'', и чёрт же дёрнул того при таких нехороших людях доставать их на показ, да хотя бы действительно, деньги, а то так - мелочёвку, ничего ж подобного раньше никогда за ним не наблюдалось, как вдруг беспокойный сон сморил её, и, почти сразу, до слуха донёсся плач грудного ребёнка. Ей приснилось, что хозяйке приспичило рожать, Наталья вскочила на постели, растерянно увидела в темноте хаты, как всполошённая хозяйка проворно прошлёпала на выход, отчётливо услышала, что младенческий крик стал приближаться всё ближе и ближе, пока, наконец, в неверном свете нарождающегося утра увидела в дверном проёме хозяйку с ребёнком на руках.
   - Во-от! - закричала та, - подкинули. Як не лежала душа принимать вас, и на тоби! Куда теперя его девать? У самих мал-мала- меньше, скоро новым оброжусь. Вставайтэ, чуетэ. Ото, як хочитэ, цэ ваш прибыток!
   В хате поднялся переполох, разбуженные дети, те, что поменьше, в голос испуганно заревели, Савелий со сна долго не мог понять, что произошло, а когда, наконец, понял, подтолкнул Наталью в бок:
   - Ну, чего ждёшь, иди бери!
   - И куда мы с им?
   - Куда сами, туда и дитё!
  Изначально Савелий рассчитывал добраться до Святого Креста. Они шли просёлочными дорогами, опасаясь погони, держались подальше от Зеленокумского тракта, постоянно не упуская из поля зрения берег реки Кумы. ''Теперь же, с появлением ребёнка, всё придётся менять'', - подумал он. - ''Надо где-то оседать. Но где и как?''
   День был воскресный. Заговорчески тихо шептала о чём-то своём река, на берегу которой они сидели.
   - Распеленай дитя, хочу поглядеть, хлопец или девка? - попросил Савелий.
   - Зачем, шо это меняет? - каким-то чужим голосом спросила Наталья. - Нам от его надо избавляться. Такая обуза для нас. Куда мы с им? Може быть отдадим хорошим людям на воспитание, а, Савва, или в приют сдадим?
   Савелий исподлобья посмотрел на свою спутницу, такою свою полюбовницу он видел впервые. Та сразу умолкла, опустила голову, но подчинилась и быстрыми, нервными движениями пальцев стала распеленовывать дитя.
   - Мальчик! - восхищённо прошептал он, склонившись над ребёнком. - Хлопчик. Мужик! Ну, а теперь бери, - резко сказал он, - и швыряй в реку. - И концы в воду. Ну, чего ждёшь? Бери, сказал. Швыряй, чего ждёшь? Только следом сама полетишь. Собачонку, и ту жалко, а это ж человек. Зх, ты! Какое сердце надо иметь, штобы про дитя вот так. Добрым людям отдать, в приют, - уже с иронией в голосе проговорил он. - Слухай меня. От сщас - скажу, и так отныне будет, потому шо я мужик, и я в ответе перед Богом и совестью, - он постучал кулаком в грудь, - и за тебя, и за него. Ты меня понялА? Сщас я пойду в село на базар. Самим надо кормиться и дитя чем-то кормить. А ты сиди тут и жди меня.
   - Прикупи отрез тонкой холстины, - попросила Наталья, не поднимая глаз.
   Он посмотрел тяжёлым взглядом на женщину, тело которой ещё вчера ласкал, которую называл коханой, а теперь откровенно ненавидел. Разве можно с этой женщиной начинать совместную жизнь, если в непредсказуемой жизненной ситуации она может повести себя подобным образом. Савелий круто развернулся и пошёл. Самка зверя, и та, никогда не бросит своего детёныша, а мы люди! Понятно, что ребёнок чужой, но в чём повинна эта безгрешная кроха, от которой уже единожды отказалась породившая его мать? Конечно, сегодняшнее положение беглецов незавидное, одному Богу известно, что будет завтра, но ведь когда-то всё с Божьей помощью наладится, должно наладиться, рано или поздно, так как потом жить с грузом нечистой совести в душе? Нет, ребёночка бросать нельзя, нельзя брать такой грех на душу.
   Савелий ходил по базарчику, покупал необходимые продукты и думал, думал. Нет, ни за что и никогда он не бросит этого хлопчика.
   Возле винной лавки внимание его привлекли подвыпившие мужики, которые что-то громко обсуждала. Он прислушался.
   - Чудит барин, ой чудит! - покачивая головой, прикрытой рваным картузом, съехавшим на бок, говорил невысокого росточка мужичок. - Это ж додуматься только, прикупить кусок речки в самом, шо ни есть гиблом месте, иде она поворачиваить, а, Егорыч?
   - Гроши е, ото и чудит, - согласно кивнул Егорыч, мужик, с заметно выпирающим из под простенького ремешка, опоясывающего темной расцветки толстовку брюшком. На голове его красовался картуз с высокой тульей, плисовые штаны в широкую синюю полоску были заправлены, несмотря на теплынь, в тяжёлые, обильно смазанные дёгтем яловые сапоги. - А без грошей, шо ты зробышь?
   - Балакают, шо артельщикам, которые зараз у него русло речки чистят, он хорошо платит,- вмешался в разговор высокий, худощавый мужичок, - со свалявшейся, давно нечёсаной рыжей, редкой бородкой, одетый в какие-то лохмотья, отдалённо напоминающие одежды и совершенно босой. - Я б тоже к ему нанялся, - икнув, добавил он, - та токо куда мени с моею ревматизмой.
   Савелий без особого труда признал в этом мужичке хозяина хаты, в которой они ночевали. И тут его осенило. Вот что ему надо: найти этого чудаковатого барина и попытаться устроиться работать в артель. Вскоре он остановил проходящую мимо дородную бабу с двумя полными корзинами.
   - Иде найтить чудаковатого барина? - переспросила она. - Церковь, милок, бачишь? - указав головой, спросила она. Ото к ей иды, а там за ею и усадьбу его побачишь.
   Щуплый, невысокого росточка с хохолком седых волос вздыбленных посреди высоких проплешин на висках, с пышными седыми, слегка всклоченными бакенбардами, в посконной мужицкой рубахе, стянутой в поясе дорогим кавказским ремешком, набранным пластинками серебра, чудаковатый барин сидел как-то полубоком на широкой массивной лавке, посапывая трубочкой. Пряный запах дорогого табака витал в людской. Савелий сидел напротив, на добротно сколоченной табуретке.
   - Давай, беглец-молодец, договоримся сразу, - окинув Савелия с ног до головы прищуром своих пытливых умных глаз, сказал барин, - если ты прибежал ко мне и в работы просишься, значит, в том есть нужда, а коль так, я должен знать всю твою подноготную. Расскажешь всё без утайки, может, и помогу, чем могу.
   - И Вы, барин, откуда знаете, що я в бега кинулся?
   - Слухами земля полнится. Пятигорск он, вроде как, далековато, но и до нас слухи доходят. Вчера двое молодцов ко мне наведывались. Интересовались тобой и твоей полюбовницей, описали ваши обличия, значит, по пятам идут? Купец Ахвердов, нанял сыщиков частного сыска, для твоей поимки и девки. Крови у вас на руках руках нет?
   - Боже упаси, барин, я не разбойник и не лихоимец какой.
   -Да что ты заладил, барин, барин. Я ведь, к твоему сведению, гвардии отставной полковник. Говори мне, Павел Степанович. Выходит, это ты купца Ахвердова спас, когда его кони понесли? - неожиданно спросил хозяин.
   - Я, Павел Степанович.
   - Он вознаградил тебя?
   - Очень щедро, Павел Степанович.
   - И на хорошую работу пристроил, жалование приличное положил. Так?
   - Всё так, Павел Степанович.
   - Так зачем же ты тогда у купца черкешенку карапчил? Он столько для тебя добра сделал, его только разве что благодарить надо, а ты так подло поступил.
   - Попросила, Павел Степанович, девка, чтобы я её от старика спас, надумал он её женой своею сделать.
   - Ну, надумал и надумал, твоё тут какое дело? Тебе самому, небось, приглянулась?
   - Та, не, по мне она, так, обыкновенная девка. Плакала, просила избавить от купца, как не помочь, дитё ить совсем, Павел Степанович. Не пара они.
   - И опять тут не твоё дело. С чего ты решил, что не пара. Ты не Господь-Бог, чтобы судить. И куда ж ты её?
   - К родне своей э...Нской, куда ж ещё можно было?
   - Купец на тебя официального заявления не подавал. Как ты думаешь, почему?
   - Откуда мне, Павел Степанович, знать.
   - А я тебе скажу. Лишнего шума не хочет, чтобы репутацию собственную не подмочить, но тебя найти желает, и наказать примерно, по-своему. Это я знаю точно
   - Спасибо, Павел Степанович, што упредили, я-то догадывался, шо шукать будут, но мыслил, когда всё уляжется в Старом Кресте на жительство осесть.
   - Э-ка, планы у тебя, однако! Вот ты пришёл ко мне на работу наниматься, значит, что-то у тебя не заладилось Так?
   - Так, Павел Степанович.
   - Что?
   - Дитём я обзавёлся.
   - Каким ещё дитём? - нахмурил лоб помещик.
   - Аккурат вчерась, напросились мы на ночёвку в Успеновке. И надо ж было такому приключиться, шо к утру хозяевам младенца подкинули.
   - Вот оно что. Ну, а ты?
   - Я, Павел Степанович, як хлопчика разглядел, у меня внутри што-то перевернулось. Не сказать, шоб я к малым дитям дюже охочь, а тут склонился над им и дохнуть на его боюсь. А эта, под руку, обуза така для нас, давай добрим людЯм отдадим, або в приют. От ведь як бывает. Николы не думав, даже мыслей таких в голови нэ появлялось, шо змею под боком пригрев. Потому, для себя решив, шоб там впереди меня не ждало, николы мальчонку не брошу.
   - Да, дела-а! - сочувственно протянул Павел Степанович. - Что же мне с тобой делать? И помочь хочется, - то есть, соучастником твоим сразу стать, и в беде оставить не гоже.
   Помещик склонил голову в раздумье, некоторое время так и сидел неподвижно, вдруг, словно очнувшись, принялся раскуривать трубочку. Та, поначалу не подавала никаких признаков жизни, но неожиданно лёгкий, ещё робкий сизоватый дымок тонкой ленточкой взвился над чубуком.
   - Ладно, - выдохнул вместе с клубом дыма помещик, - возьму грех на душу. Мне сейчас работники по зарез нужны. Русло реки необходимо основательно почистить. Мужики, что по найму этим занимаются, в шалашах прямо на реке живут, к осени, думаю, управятся. Вот и ты там поживёшь, поработаешь, а бабу с дитём я в поместье возьму. На выходные их навещать будешь.
   Савелий поднялся, и первым естественным желанием его было повалиться на колени перед помещиком, но встретив его строгий взгляд, выдохнул:
   - Спасибо, Павел Степанович, век буду помнить Вашу доброту, - и, видя, как помещик только отмахнулся, быстро-быстро заговорил. - Побегу, мне ещё сегодня надо в церковь обязательно зайти.
   Помещик вопросительно посмотрел на парня.
   -?
   - Хлопчика перекрестить надо, он же не нехристь какой!
   - А вот с этим, парень, ты пока повремени, мой тебе совет. Батюшка у нас хороший, но с норовом. Придёшь ты к нему, а он возьми и спросит: а не похитил ли ты чада, отрок? Да приведи хотя бы одного свидетеля, который подтвердит, что хлопчик подкидыш. Чем крыть будешь? То-то! И потом, мне мысль одна покоя не даёт. Вы ж не венчаны. С этим как быть? Поэтому мне надо прежде со священником переговорить и все эти вопросы уладить. А теперь беги, веди свою полюбовницу с ребёночком сюда, а я пока распоряжения отдам.
  
   Сначала Савелию показалось, что работа, которой он занимался с мужиками, лишена какого там ни было здравого смысла. Ну, спрашивается, зачем надо было лазить по реке, вытаскивать из воды топляк, прибитый течением к берегу, а то и перекрывающий кое-где течение поперёк. Благо, что погода стояла жаркая, солнце палило нещадно и работать в реке было одно удовольствие. В береговых кустарниковых зарослях приходилось прорубать неширокие просеки, в основном удаляя кусты шиповника и густо поросшего тёрна, чтобы через эти просеки протаскивать топляк и складывать его, но не в одну кучу, а сортируя: толстоствольные кривые деревья отдельно, прямоствольные отдельно. Ясность внёс старшОй, молодой, покладистый мужик, рыжебородый и под стать Савелию, крупнотелый и высокий:
   - Не дай-то Бог большой воды при весеннем паводке, али ливневых дождей в верхнем течении, вот тогда побачим, шо труд наш не зряшный, - раздумчиво произнёс он, - соображаешь теперь?
   Частенько наведывался к работникам управляющий.
   - Башковитый, похваливал его частенько старшой, когда они оставались наедине. Мы-то просеки, вроде как, для облегчения работы рубим, а ить не только. На них опосля, на просеках энтих, кода заосеняет, саженцы сажать будем. Один раз, вон на той просеке, - старшой указал рукой, - увидал Евгений Викторыч росток дубовый примятый, поругал меня, шоб аккуратней впредь был. Помнишь, пришлось тебя тогда заставить энтот росток колышками обгораживать и приглядывать за ним. Ты ещё спрашивал тогда - зачем? А ить, отошёл дубочек, растёт. Ить што такое лес? Лес, Савелий, это птички разные-всякие, зверушки для охоты, грибочки со временем пойдут, это трава для покоса. Не-е, што не балакай, а правильно барин участок речки прикупил и стал его обустраивать. Дело, конечно, затратное, выгода - плёвая, но это пока. Эх, если бы за всей речкой так следить!
  
   . . . . .
  
   С появлением в семье Полулях басурманочки, Андрея будто бы подменили. Если раньше, даже не дождавшись сумерек, он облачался в чистую рубаху, чистил сапоги и, собрав голенища гармошками, бежал на выгон, на ночные игрища, то теперь по вечерам оставался дома и до поздней ночи просиживал с Марией и Ксюхой возле сада, всякий раз стараясь всеми правдами и неправдами выпровадить сестрёнку пораньше идти спать. Как-то так уж получилось, что Мария быстро стала новым членом семьи, словно прожила у Полуляхов всю жизнь. С Ксюхой она легко освоила дойку коров, почти каждый день до полуденной жары дёргала с нею сорную траву на опытных грядках Апанасовского огорода, а когда Одарка ставила опару на субботу, непременно и тут старалась чем-то помочь. Дед Прокофий, с лёгкой руки которого домашние ласково стали называть Марию басурманочкой, как-то однажды хитро поглядывая на Аапанаса, улыбаясь, молвил:
   - Ото гляди, Панас, не иначе, как нашему Андрюхе пара будет. Як вьюн вокруг девки вьётся.
   - А можа усё-таки Савелию? - подкручивая ус, возразил сын отцу.
   - Не-е, у Савелия, видать краля е! Ежели б к басурманочке сердце лежало, возвернулся бы скоренько, а то пыхнул со двора, и дэ вин, шо вин, одын токо Бог знае.
   Однажды утром, едва выйдя за ворота, дед Прокофий, не без помощи, правда, палочки, вприпрыжку прискакал назад и сразу устремился в огород.
   Басурманочка встретила его встревоженным взглядом.
   - Случилось что, дедушка? - приподнимаясь с пучком сорной травы в руке, спросила она.
   - Случилось, внученька. Ото, бросай уси свои дела и беги в соседский терновник, шо за нашим садом. Сховайся тама и сиди до самых потёмок, шоб нэ слышно тебэ и нэ выдно було. И не лякайся. Чуешь? Беги.
   Вскоре к дому Полулях подъехала таратайка, запряженная двуконь, и из неё выпрыгнули два молодца в чёрных сюртуках и таких же чёрных шляпах. Тот, что постарше, невысокого росточка, пухлотелый, с тонкими усиками под разляпистым носом с остро подкрученными вверх кончиками, быстрыми, семенящими шажками проследовал во двор. Второй, совсем ещё молодой, высокий и от того слегка сутуловатый, как то суетно переставляя длинные, как у журавля ноги, едва поспевал за ним. Но не успели они дойти и до середины двора, как навстречу им, грохоча цепью со злобным лаем бросился Палкан, тушинской породы кабель, новое обретение Полуляхов взамен околевшего Рыжика.
   - Уйми, кабеля, старик? - прокричал пухлотелый деду Прокофию, отступая назад и оттаптывая при этом носки ботинок сутулому, что замешкавшись, с опаской посматривал то на яростно рвущую цепь собаку, то на старика преспокойно сидящего под домом в тенёчке, опершись обеими руками на суковатую палку и поглядывавшего одобрительно на Палкана. Когда пухлотелый начал кричать, он оторвал руку от палки и, собрав её лодочкой, поднёс к уху, повернув голову слегка в бок, сделав вид, что плохо слышит. Пухлотелый дальше двигаться уже не мог, старик же неторопливо, кривясь лицом, поднялся, но подошёл легко, опираясь на палочку.
   - Кабеля, тебе говорят, уйми, - прокричал из-за спины сутулый.
   - Я с такой зверюкой не совладаю, -пожал плечами дед Прокофий.
   - А что домашних, никого? - прокричал пухлотелый.
   Старик сделал вид, что не расслышал вопроса.
   - Я спрашиваю, дома - никого?
   - Так усе в поле. Страда.
   - А черкешенку где прячешь?
   Старик опять сделал вид, что не понял вопроса.
   - Тебя спрашивают, черкешенка где? - выходя из терпения, прокричал длинный.
   - Так нету её, с неделю как, - дед Прокофий, как-то скорбно развёл руки, Палкан зубами ухватил конец, мелькнувшей было перед носом палки, ещё больше свирепея, дёрнул на себя, однако старик на ногах устоял и легко высвободил её из зубов вконец рассвирепевшего кабеля, - унук её к родне черкесской спровадил.
   - А если найдём?
   -Ищи. - старик опять равнодушно пожал плечами и повёл рукой, с освободившейся палкой, как бы предлагая заняться этим незамедлительно. Некоторое время незваные гости ещё постояли во дворе, наконец, поняв безрезультатность своего визита, вышли на улицу, о чём-то накоротке переговорили, сели в таратайку и удалились. Старик же подошёл к всё ещё лающему Палкану, наклонился, бесстрашно потрепал пса по загривку.
   - Молодец, Палкан, а за палку извиняй, видит Бог, случайно задел.
   Вечером, прискакавший с покоса Андрей, переговорив с дедом, уже под покровом темноты отвёз басурманочку в Крым-Гиреевское, к тётке Нюське, отцовой сестре.
  
   . . . . .
  
   После исчезновения черкешенки один из богатейших скотопромышленников юга России, купец второй гильдии Афанасий Серафимович Ахвердов основательно запил. Был грех, случалось с ним подобное и раньше, правда продолжались запои недолго, с неделю - дней десять от силы, если не брать в расчёт последний, по случаю благополучного спасения, затянувшийся без малого на две недели. Как правило, дня за три до этого Афанасий Серафимович, человек по натуре незлобливый, с общительным, даже чрезмерно добрым характером испытывал какое-то, необъяснимое внутренне томнение, а временами даже беспокойство, он становился раздражительным, безо всякой веской на то причины мог наорать на прислугу или обидеть ни с того, ни с сего проверенного не в одной сделке компаньона, чтобы потом унизительно приносить свои извинения. Приказчик, знавший все повадки своего хозяина, в такие дни старался не попадаться на глаза и ограждал от этого тех, кого считал нужным.
   И вот теперь каждое утро, испытывая тяжёлое, гнетущее душу чувство, которое вот уже более трёх недель никак не удавалось развеять, Афанасий Серафимович поднимался с постели, звонил в колокольчик и, встречая изучающим взглядом вбегающую с китайским, тонкого фарфора тазиком под мышкой, таким же, сервированным фарфоровым кувшином, обязательно наполненным тёплой водой (это потом, когда он выйдет из запоя, обязательно потребует подавать исключительно студеную воду), новую девку из прислуги, допущенную в дом вместо сбежавшей Наташки по рекомендации приказчика Порфирия Егоровича, и, строго следя за каждым её движением, как то, - какой струйкой она поливает ему на руки, как подаёт полотенце, перекинутое до времени через плечо, рассеянно думал, что может быть на уме у этой новой вертихвостки именно сейчас, когда он, проливая воду сквозь растопыренные, подрагивающие мелкой дрожью пальцы, чтобы хоть как-то обмыть заросшие седой, белой, как снег, щетиной щёки и подбородок, а больше глаза, и что думает потом, когда ускользнув на самое короткое мгновение, чтобы тут явится снова для сервировки стола. Сама сервировка до предела была проста. Основу стола составлял хрустальный графинчик, наполненный водкой, с хрустальной рюмочкой на тонкой ножке, хлебница, покрытая отбирающей глаза ослепительно белой салфеткой, на которой были уложены тонко нарезанные ломтики чёрного хлеба, большая глубокая чашка верхом наполненная квашеной капустой, тщательно отжатой и обязательно обильно сдобненная подсолнечным маслом и мелко нарезанным лучком, небольшая тарелочка с горкой теснящимися мочёными бочковыми яблочками (продукты ещё Наташкиного приготовления), да серебряная вилка, лежащая по правую руку.
   Афанасий Серафимович поправил салфетку, заправленную за расстегнутый ворот накрахмаленной, отглаженной, пахнущей свежестью рубашки, - запой запоем, а выглядеть он должен безукоризненно, (правда, без галстука, недолюбливаемому в обычные времена, а теперь так и вовсе напрочь отменённому), - наполнял рюмочку по узкую кромочку, придвигал к графинчику, слегка касаясь его, и, наслаждаясь чистым тонким звоном, отзывчивого даже на лёгкое прикосновение хрусталя, что называлось им - ''пьём Сам-на-Сам'', подносил её, рюмочку, к слегка оттопыренной уголком нижней губе, чуть-чуть запрокидывал голову назад, выливал водку в рот, чтобы одним глотком проглотить. Согревающая нутро влага приятно разливалась по желудку. Выждав какое-то время, он неторопливо брал кусочек хлеба, вдыхал в себя кисловатый, ржаной запах и, шумно выдыхая воздух через ноздри, бережно ложил хлеб на место и только тогда, подавляя в себе желание вздрогнуть всем своим большим, сильным телом и передёрнуть плечами, - естественную реакцию организма на начавшееся возлияние, брался за вилку и подвигал чашку с капустой поближе. Частыми уколами вилки, он нанизывал капусту на зубцы, отправлял в рот, принимался тщательно пережёвывать и, проглотив первую порцию продукта, что приятно снимала водочную горечь в горле, а потом и в пищеводе, продолжая накалывать капусту дальше, чувствовал постепенный прилив умиротворённости в сознании, и во всём, начинающем расслабляться теле.
   Так что у неё может быть на уме, у этой новой вертихвостки? Плавно потекла, требуя логического завершения первая, неотступно преследующая мысль. До какой степени всё-таки неблагодарен народец, окружавший когда-то и окружающий теперь его, народец, который он в своё время пригрел и облагодетельствовал. Сколько хорошего ему не делал, а всё как вода в песок. Ну, вот чего, скажем, не хватало той же Наташке? А ведь, как выяснилось в последствии, далеко не безупречной репутации была. Ладно, все мы не без греха. Но какая же неблагодарная. Ведь даже на её шашни с Савелием, он, Афанасий Серафимович смотрел сквозь пальцы, думал, люди же, пускай жизнь свою устраивают. Не присёк, а надо было. Смотри, и дело до скандала не дошло бы. И всё-таки, где та мера добра, если у добра может быть мера, а по глубочайшему убеждению Афанасия Серафимовича, душевная доброта либо она есть и дана человеку от рождения, либо её нет вовсе, чтобы противоположная чаша весов - ЗЛО, не стала перевешивать настолько, что начинаешь сомневаться, а стоит ли, вообще, делать людям что-то хорошее, получая взамен одни неприятности, сплошную, и даже порой ''чёрную'' неблагодарность.
   Мысль прервалась так же неожиданно, как и возникла, потому что от внимания Афанасия Серафимовича не укрылось, как слегка, самую малость, чуть-чуть, приоткрылась массивная белая дверь, и в узеньком проёме показалось озабоченное лицо приказчика. Опять заявился со своим пустяковым докладом или поднадоевшими просьбами взять себя в руки и как-то выходить из щепетильного положения, как он называл затянувшийся запой хозяина? Предупреждал же, подобными вопросами не беспокоить, однако, перехватив взгляд незваного посетителя, место которого с девчонкой-прислужницей должно быть, там за дверью столовой в коридоре, чтобы удовлетворить любую прихоть хозяина в любой момент, понял, дело, если и не серьёзное, но не терпит отлагательства и потому пальцем поманил к себе.
   - Что ещё, горит, что ли? - недовольно спросил купец, когда Порфирий Егорович вошёл.
   - Упаси Вас Господь, Афанасий Серафимович, пока всё благополучно. Человек от фабриканта Афонина.
   - Управляющий новый? Как его там, Кружилин, что ли?
   - Он.
   - Чего хочет?
   - Бумагу просит подписать.
   - Какую еще бумагу?
   - На поставку овчины.
   - Сколько времени этот Кружилин у Афонина служит? - спросил Афанасий Серафимович, и тут же сам ответил. - Четыре месяца. Так вот пойди-ка ты, Порфирий Егорович, и скажи этому Кружилину, чтобы он знал впредь, что слово купца Ахвердова дороже чести, поэтому поставка первой партии товара, как и было обговорено с фабрикантом Афониным начнётся15 ноября, ни днём раньше, ни днём позже. Всё?
   -Нет.
   - Что ещё?
   - Пальчиков на приём просится.
   - Пальчиков, это который, м-м-м...
   - Да, из частного сыска.
   - Что, есть хорошие новости?
   - Не могу знать, - помялся приказчик, - говорит, есть разговор с глазу на глаз.
   - Ладно, через пять минут в моём кабинете. Да, непорядок! Я не вижу колокольчика на столе. Если подобное повторится, у твоей протеже могут быть неприятности, так ей и передай.
   - Сейчас моментом исправим, Афанасий Серафимович. Больше подобное не повторится.
   Приказчик ушёл, а Афанасий Серафимович, наскоро наполнил рюмочку, опрокинул в рот, не закусывая, сорвал салфетку с груди и нервно бросил на стол. Твёрдым, степенным шагом, он прошёл в кабинет, сел в своё любимое кресло, удобно вытянул ноги и, взяв со стола первую попавшуюся под руку бумагу, принялся с деловым видом рассматривать её. Дверь отворилась. Вошёл агент частного сыска Пальчиков, тот самый, пухлотелый, с тонкими усиками подкрученными вверх острыми кончиками. Сняв шляпу и, поприветствовав хозяина, он стоял посреди ковра, в ожидании предложения присесть. Однако, такового почему-то не последовало. Переминаясь с ноги на ногу, сыщик, тем не менее, с каким-то достоинством во взгляде посмотрел на купца.
   - Я слушаю, - прервал затягивающуюся паузу хозяин.
   - Итак, разрешите доложить, Афанасий Серафимович. Прежде о барышне, - начал было сыщик, но купец прервал его.
   - Погодите, погодите. Кого Вы имеете в виду, называя барышней? Если сбежавшую черкешенку, то у неё был шанс стать таковой, а поскольку она его не использовала, речь пойдёт об обыкновенной девке, - недовольно расставляя слова, уточнил купец.
   - Простите, Афанасий Серафимович. Прежде о гражданке Тутаевой Марьям, в крещении, Марии. След её первоначально был обнаружен в селе э...Нском, это где-то в верстах тридцати отсюда, в семье местного крестьянина Полулях Апанаса Прокофьевича.
   - Очень интересно, и?..
   - Но на сегодняшний момент она находится в селе Крым-Гиреевском, что располагается в шести верстах от села э...Нского на подворье родной сестры Полуляха, Анны Прокофьевны Колещатой, куда была доставлена старшим братом Вашего бывшего кучера гражданином Андреем Апанасовичем Полулях.
   - А причём тут старший брат? Где сам кучер? - в нетерпении подаваясь всем телом вперёд, спросил Афанасий Серафимович.
   - Одну секундочку, Афанасий Серафимович, тут, скорее всего, мы имеем дело с родственным сговором. По нашим сведениям, семья Полулях укрывала беглянку, а когда мы напали на ёё след, родня переправила беглянку в Крым-Гиреевское. Самое интересное, что гражданина Полулях Савелия Апанасьевича, Вашего кучера и его подельницу Наталью Николаевну Кучерову, Вашу бывшую дворовую прислугу, мы обнаружили совершенно в противоположном месте, за добрую сотню вёрст от указанного мною села э...Нска.
   - Вот как? Значит, кучер выкрал черкешенку не для себя?
   - Именно так, Афанасий Серафимович. Причём , гражданка Кучерова с младенцем проживает в имении помещика Берестова.
   - С младенцем? Насколько мне известно, у моей бывшей кухарки не было детей.
   - Совершенно правильно, но после ночёвки в селе Успеновском, у неё появился младенец. Подкидыш. Я не стал выяснять подробности дела с младенцем, меня больше интересовало, где же сам Савелий Полулях ?
   - И где же он? - спросил купец .
   Чем дольше Афанасий Серафимович беседовал с частным сыщиком, тем больше проникался уважением к этому человеку, распутывающему его дело, и пусть даже он где-то и преподносит не самую достоверную, приукрашенную информацию, но ведь всё возможно проверить и перепроверить.
   - Так где же всё-таки кучер, Юрий Львович? - впервые обратился к сыщику по имени-отчеству купец,
   - Сам кучер находится неподалёку. Работает в артели, которую нанял помещик Берестов из села Успеновка для расчистки русла реки Кумы.
   - Вот ка-ак! - с каким-то удивлёнием в голосе, слегка на распев произнёс Афанасий Серафимович. - Так-так, неплохо. Выходит, лазить по воде лучше, чем править лошадьми? Дальше.
   - Вот я и прибыл к Вам, чтобы уточнить, какие будут Ваши дальнейшие указания, Афанасий Серафимович? - сыщик вопросительно посмотрел на купца.
   Тот долго молчал, для чего-то снова взял отложенную в сторону бумагу, невидящими глазами пробежал её.
   - А знаете что, Юрий Львович, никаких указаний не последует, - наконец, произнёс он, отложив бумагу.
   Афанасий Серафимович на минуту призадумался, потом запустил руку в боковой карман сюртука, извлёк кошель, отсчитал три тысячи рублей четвертными ассигнациями, положил на край стола, ближе к сыщику.
   - Вот, возьмите, Вы славно потрудились, честно говоря, превзошли все мои ожидания. Поскольку, мой бывший кучер причастен только к похищению девицы и никакого имущественного вреда мне не нанёс, претензий я к нему не имею, - сказал купец, - он мне стал неинтересен, как и черкешенка. Ничто так не угнетает человека, если их можно назвать людьми, как неведение, грядущее завтра. Поэтому пусть живут дальше, как велит им совесть, если таковая у них имеется, тот плещется в воде, а та влачит жалкое существование, которое по своему разумению выбрала. Единственное, что постарайтесь сделать, Юрий Львович, довести до сведения помещика Берестова, каких людей он приблизил. Я очень доволен Вашей работой, Юрий Львович, думается, что и Вы не обижены мной, - Афанасий Серафимович пальцем указал на деньги, лежащие на краю стола. - Спасибо Вам.
   Сыщик подошёл к столу, забрал деньги, поклонился.
   - Благодарствую!
   - Желаю всего наилучшего.
   Когда сыщик вышел, купец без промедления сразу же направился в столовую. Проходя по коридору, он не удостоил даже взглядом, сидящую как-то робко на краешке стула у распахнутого окна, девку-прислугу, но в столовой первым долгом посмотрел на стол: колокольчик стоял на месте, правда не на своём, как обычно, до него надо было ещё дотянуться рукой.
   Он сел. Ну вот, все проблемы, кажется, и разрешились, дышать стало легче. Даже если в чём-то сыщик и слукавил, где-то приукрасил, обстоятельства дела выглядят не так уж и плохо. Афанасий Серафимович наполнил рюмку, выпил. Он вспомнил тот, далеко не самый лучший день в его жизни, когда сообщения одно другого неприятней, посыпались, как из рога изобилия человеческого зла и коварства. Найти и примерно наказать всех, причастных к этой неприятной истории, - вот что переполняло его в те минуты. Непременно найти и непременно наказать. Но сегодня, слушая доклад частного сыщика, он всё больше и больше утверждался в мысли: и беглянка, в первую очередь, сама уже наказала себя, не только тем, что обречена на непредсказуемую будущность, но прежде всего на новый уклад жизни, который ещё неизвестно, чем и как обернётся для неё, и тот же кучер, сам, скорее всего так до конца и не осознавший для чего, и ради чего он сотворил, то, что сотворил, и теперь, уж точно, готов кусать локти, да не достанешь. Афанасий Серафимович выпил еще, основательно закусив капустой. И тут, совершенно неожиданно, его посетила мысль, насколько всё-таки благородно он поступил, если даже пусть и, не простив обидчиков, не стал судить их, а предоставил эту возможность промыслу Божьему. Он выпил ещё одну рюмочку и, впервые за время запоя, подумал: не пора ли заказать новой поварихе бараний шулюм, конюху Герасиму закладывать экипаж, а Порфирию Егорычу позаботиться к вечеру о номере в городской бане, что могло бы означать только одно, - выход из запоя, но время было уже далеко за полдень, да и не было у него никогда ещё такого, чтобы торжественное мероприятие выхода совершалось не с раннего утра, а глядя на ночь и потому рука непроизвольно потянулась к графинчику.
   На какое-то мгновение он замер, почувствовав нетерпимо резкую боль в сердце. Такого с ним никогда ещё не было. Сразу стало не хватать воздуха и чтобы умерить боль, он придвинулся вплотную к кромке стола левой стороной груди, а легче не становилось и уже угасающим взглядом окинул стол и совершенно равнодушно остановился на колокольчике, подумав, что нет теперь никакой возможности дотянуться до него и единственное, на что его хватило, это отодвинуть как можно дальше чашку с квашеной капустой, чтобы упокоено уложить на освободившееся место свою седую голову.
  
   . . . . .
  
   Накануне Казанской неожиданно похолодало. Если ещё несколько дней назад артельщики, выбираясь по утрам из шалашей, и по крутому склону сбегали к реке, чтобы обмыть со сна руки и лица чистейшей, студеной водой, то сегодня, зябко поёживаясь, они, кто с потаённой ухмылкой, кто с откровенной усмешкой поглядывали на старшого, Михаила Третьяка, что по обыкновению, каждое утро купался, покрякивая и озорно брызгаясь при этом, тем самым привлекая к себе внимание. Как тО будет сегодня, рискнёт ли старшой искупаться? Рискнул. Он уже выходил из воды и поднимался вверх по тропке, растираясь на ходу не первой свежести тряпицей, когда увидел помещика Берестова, подъезжающего верхом на коне к сгрудившимся подле крайнего шалаша мужикам, так что усмешек и подковырок с их стороны благополучно избежал. Берестов, тем временем, осадил жеребца, пытаясь утихомирить его, но не тут-то было, тот не слушаясь повода, норовисто перебирал копытами, скалился, то задирая голову обнажая крупные ровные зубы и разбрасывая пенистые хлопья, то изгибал красивую шею с коротко остриженной гривой, стараясь ухватить хозяина за колено. Савелий вышел из толпы, принял у Павла Степановича уздечку, но вопреки ожиданиям мужиков не погладил коня по загривку, успокаивая и лаская, а наоборот, ухватив ручищей пук гривы, с силой стал клонить к земле голову коня. Конь, чувствуя силу, захрапел, попятился назад, хищно скосил налитый кровью глаз в бок, однако начал смиреть на глазах, чем самым дал возможность седоку соскочить на землю.
   - Чувствует руку, - удовлетворённо подмигнул помещик Савелию.
   - Вы с ним построже, Павел Степанович. Конь мировой, потому одними ласками можно разбаловать.
   Тем временем Берестов, сложил плетённую ногайку вдвое, и, сунув её за голенище сапога, обратился к мужикам:
   - Ну что, трудники, думали про вас там совсем позабыли? Всё, пора и честь знать, сезон закрываю. Потому, милости прошу к управляющему за расчётом, потом обед и по домам с Богом!
   Одобрительный говорок пробежал по толпе, мужики заулыбались, и тут же, не заставляя себя долго ждать, пошли неторопливым шагом к дороге, правда с оглядкой, поджидая догоняющего их старшого, на ходу надевающего одежды.
   Савелий передал повод Берестову и они тоже пошли вслед за мужиками размеренно и степенно.
   - Скажи-ка, парень, каково тебе жилось всё это время? - неожиданно спросил Павел Степанович и пытливо посмотрел на Савелия.
   - Благодарствую, Павел Степанович, для мэнэ самое главное, шоб дитя пристроено було, а сам-то я, як небуть.
   Помещик одобрительно, с полуулыбкой кивнул.
   - Ну-ну. Мы с Евгением Викторовичем, тут, как-то разговор о тебе завели. И знаешь, что он предлагает? - помещик Берестов вопросительно посмотрел на Савелия. - Поработать тебе егерем. Мужик ты серьёзный, ответственный, тебе можно доверить это дело. Ведь в чём суть? То, что вы за лето очистили русло реки, осенью привели в порядок заросли, подсадили новые саженцы - за всем этим теперь надо присматривать. Ну вот, скажем, понадобится мужику из Успеновки оглоблю смастерить, он что, пойдёт в ничейную чащобу подбирать приглянувшееся ему дерево? Да нет! Он направится туда, где проще его срубить, обтесать ветви и сучья, легче выволочь. Ведь так? Вот за этим и должен приглядывать мой человек, егерь. Ты можешь оказаться, не неволю, тем более, что есть для тебя новость: купец Ахвердов умер, а поскольку на тебя не было заведено официального уголовного дела, да и самого состава уголовного преступления нет, ты теперь вольный казак.
   Берестов, всё это время глядящий в глаза собеседника, отметил в них поначалу сосредоточенное напряжёние, потому как были они погружёны в свои мысли, связанные, скорее всего с его предложением, а потом вдруг просветлели и даже какие-то искорки засветились в них.
   - Премного благодарен, Павел Степанович, - Савелий даже приостановился, - токо разве за всем сразу углядишь, эвона скоко вёрст лЕса и реки, а если, не дай Бог, злоумышленника догонять придётся?
   - Это решаемо, коня себе подберёшь, больше того, одному с такой работой не управиться, помощник нужен. Со временем и помощника тебе приглядим.
   Дал Савелий помещику согласие, с лошадьми ему бы, конечно, сподручней было, подумалось, да как человеку, столько для тебя добра сделавшего, откажешь? Тем более, что хозяин хорошее жалование положил. И началась у него совершенно иная жизнь, вроде и не тяжёлая, но больно хлопотная. Не привык он с малых лет к безделию и всегда и до всего у него дело было. Каждый день, с самого темна, Савелий уже на коне, поначалу объедет всё хозяйство, не случилось ли за ночь потравы, русло реки просмотрит, не прибило ли где к берегу новое поваленное дерево.
   Дело к зиме шло, в середине декабря первый снег выпал, правда, недолго залежался, дня за три стаял, однако по первой пороше приметил Савелий заячьи петлявые следы. Первые поселенцы в лесу появились, вроде бы, хорошо, а вдруг, как потрава начнётся, кору на молодых саженцах начнут обгрызать? С управляющим о том потолковал, тот пообещал ружьё с боезапасом.
  
   . . . . .
  
   С тех самых пор, как Савелий порвал со своими сельскими корнями и стал приобщаться к городской жизни, у него появилась масса свободного времени. Куда, скажем, было себя девать, когда доставив Афанасия Серафимовича в указанное место, тот уходил по своим делам, и не знаешь, на минутку ли, на час-два, а может и больше? Что оставалось делать? Сидеть и терпеливо ждать возвращения хозяина, приглядывая за лошадьми. И вот тут-то, волей-неволей в голове возникали всякого рода мысли, на которые он пытался дать ответы, но, зачастую, так уж получалось, на большую их часть, ответов не находил. Если посмотреть на него со стороны, он приставлен к делу, за которое получает неплохое жалование, чего ещё желать от жизни лучшего? Он сыт, одет, обут, причём, в такие одежды, которые дома одевал бы, разве что в выходные и праздничные дни, когда всей семьёй шествовали они к заутрени, а здесь эти одежды были предметом повседневного пользования. Но самое главное, можно ли считать то, чем он занимается, работой? В его понимании, отложившимся ещё с детства, работа - это труд, причём труд физический, практически видный, ощутимый, по объёму которого можно судить о его количестве и результатах. На той же пахоте, к которой он приобщился ещё в подростковом возрасте, уже через час - рубаху хоть выжимай, а просохнет она, да и то не всегда полностью, разве что за время обеденного перерыва. Вот это была работа. Или, та же сенокосная пора. Первым в ряду косарей всегда шёл отец, он задавал темп и ритм в работе, к которому подстраивались следующие за ним косари. Так было заведено, за отцом - старший брат. С виду щуплый, но до работы жадный, Андрей постоянно старался не отставать от отца и даже частенько пытался, скорее из озорства, по молодости, подстегнуть его, чтобы тот ускорил изначально взятую размеренную поступь. Следом шёл Савелий. Физически сильный, он всегда старался, чтобы мах его косы был шире, чем у того же брата или отца, а валок скошенной травы от того получался объёмней и шире, и вроде как замедлял темп, но делал это специально, потому, что замыкал ряд дед, тогда ещё бывший в силе и считавший сенокос самой ''пользительной'' для крестьянина страдой, так как дышать чистейшим степном воздухом, настоянным на аромате скошенных трав, одно удовольствие. Частенько за своей спиной Савелий слышал покрякивание старика, брошенные в его адрес, звучащие разом одобрительно, когда надо было догнать вырвавшихся вперёд отца и старшего внука, либо осуждающе, когда тот совсем уж замедлял темп, чтобы дать возможность отдышаться любимому деду. Когда же дед Прокофий чувствовал, что за молодёжью не угнаться, он останавливался, втыкал остриё косья в землю, придерживая его, наклонялся, брал пучок травы, протирал влажное от росы жало косы, чтобы потом особенными, вроде, как у всех, но всё-таки особенными, присущими только ему одному, артистичными движениями руки с оселком (сколько не пытался Савелий перенять их, но так, как у деда, всё равно не получалось) приниматься подтачивать косу. Тогда и остальные косари останавливались и следовали его примеру. Или уборка картофеля, когда Савелий считал перенос только что выбранных клубней цыбарками на кучу для просушки до вечерней, окончательной переборки, детской забавой. С помощью матери, он набирал полный чувал картофелем так, что едва сходились концы горловины мешка и, легко взвалив его на плечо переносил к куче широким, неторопливым шагом в развалку, стараясь не наступать на комья и, обходя рытвины, поднятой плугом земли.
   Когда в своих раздумьях, Савелий уже окончательно решил, что пойдёт наниматься к купцу, он хорошо осознавал, что ничего этого не будет, что, скорее всего, его приставят к лошадям, а если и будет, то урывками, когда появится возможность вырваться домой, чтобы помочь домашним управиться в ту или иную страдную пору. И всё-таки душа его клонилась к каким-то жизненным переменам, хотелось попробовать пожить самостоятельно, а в сельском быте с его стеснённой размеренностью, неторопливостью и предсказуемостью, казалось, даже дышать становилось день ото дня всё тяжелей и затруднительней.
   В первое время своего пребывания в качестве кучера купца Ахверлова Савелий совершенно равнодушно относился к пытливым взглядам дворни, в которых читался недоумённый вопрос: за какие такие великие заслуги, хозяин взял его на работу без испытательного срока, даже саму Наталью часто так и подмывало спросить у него об этом, потому, что о происшествии на Курсавской ярмарке, распространяться он не любил, а к просачивающимся слухам о его поступке относился с ухмылкой и всякий раз отмахивался от любопытствующих, пытавшихся прояснить этот вопрос. Не знала Наталья и о вознаграждении...
   ... Отец, прибежавший на место происшествия, первым делом растерянным взглядом оглядел сына со всех сторон, увидев разодранные штаны и ссадины на лице и руках, потом испуганно посмотрел на перевёрнутую повозку, со всё ещё крутящимися колёсами, на бьющуюся в смертельных судорогах пристяжную лошадь, неодобрительно покачал головой.
   - Нэ можэтэ, як други люды, без приключениев! - укоризненно сказал он, однако, глаза его просветлели, увидев протянутый Савелием кошель, туго набитый ассигнациями. Отец кошель принял, но исключительно на хранение и даже когда сын покидал отчий дом, на мелкие расходы дал денег из собственных накоплений...
   ... Когда Савелий стал егерем время на размышления появилось куда больше и самое больное место в них занимала связь с Натальей. После случившегося на берегу Кумы, перед ним предстала совершенно иная Наталья, которую он раньше не знал, даже не представлял, не предполагал,что она может быть такой и старался, насколько это было возможно, избегать общения с ней. Когда впервые он не лёг в общую постель, она не придала этому особого значения, правда, несколько призадумалась, но подобное повторилось и Наталья попыталась всё перевести в шутку, высказав с улыбкой предположение, уж не завёл ли он, часом, подружку на стороне, но встретив осуждающий взгляд Савелия, осеклась и ещё больше присмирела, услышав из его уст предостережение:
   - Не дай тебе Бог, если с Ванюшкиной головки хоть один волосок упадёт!
   И вот тут-то она, далеко, не глупая женщина, поняла, какую непоправимую, непростительную ошибку допустила в минуту своей слабости, потому что Савелий оказался совсем не тем человеком, из которого можно вить верёвки. А он, Савелий, в свою очередь, как никогда явно ощутил, что их любовная страсть обречена, хотя совершенно не представлял, как будет выглядеть этот неминуемый разрыв. Если раньше его беспокоило, как отнесутся родители к возможному оформлению отношений с Натальей, дадут ли они согласие и благословение на брак, а, скорее всего - нет и тогда пришлось бы идти на разрыв с ними, то теперь его больше беспокоил куда более жизненный вопрос: как быть с Ванюшкой. Оставлять его с этой женщиной нельзя, без женских же рук, без женского участия, ему ребёнка не поднять, и оставалось только единственное, - возвращаться домой. В такие минуты раздумий, вольно или невольно в сознании всплывают факты, которым он когда-то не придал особого значения, которые, думал, со временем сгладятся, чтобы даже не вспоминать о них. Но стоило только однажды, близкому человеку совершить проступок, либо неосторожно высказать мнение, о котором можно было и перемолчать, мало чего не бывает в жизни, все мы грешны, сразу начал обобщать и подспудно в душе зародились сомнения: а всё ли сказанное когда-то полюбовницей, надо принимать за чистую монету. Однажды Наталья в порыве откровения, рассказала не всё, правда, а что было можно, из своего прошлого, ни словом не обмолвившись о мужике-любовнике, о бабке-повитухе, делая упор только на то, что в девичестве её зверски избил брат и потому, вероятнее всего, у неё будут проблемы с зачатием ребёночка. Не раз и не два в последствии она пожалела об этом: не всю правду из прошлого женщины должен знать любимый мужчина. Наталья не догадывалась, но именно тогда, впервые зародившийся в душе Савелия червячок сомнения, дал о себе знать: почему пусть даже зверское избиение, должно быть связано с её опасениями по поводу деторождения? Он перемолчал, а она со временем облегчённо вздохнула, - вроде, обошлось, как обошлось и с первой их близостью, потому что произошла она в её критические дни. Тут она пошла на явный обман, убежав сразу после связи, пообещала , при этом, перекипятить и перестирать перепачканное постельное бельё и одеяния и ещё три дня наотрез отказалась приходить к нему, несмотря на настойчивые просьбы парня, сославшись на недомогание. Это уже позже Савелий, узнавший от самой Натальи об особенностях женского организма, начал что-то подсчитывать и прикидывать и всё только потому, что его партнёрша казалась уж слишком поднаторевшей в амурных делах и меньше всего напоминала наивную девственницу.
   Наталья даже в страшном сне представить себе не могла, что их связь, начавшаяся с обмана, будет иметь такие последствия, что Савелий настолько влюбится в неё, потеряет рассудок, но бабье чутьё подсказывало и ей: - эта сжигающая обоих любовная страсть недолговечна, уже хотя бы по причине разницы в возрасте. И именно тогда зародилась в её сознании мысль: коль уж не суждено им быть вместе, надо попробовать склонить парня к отношениям с красавицей черкешенкой. Не навязчиво, изо дня в день, она издалека заводила разговоры об этом, на что Савелий в ответ только посмеивался. С одной стороны это согревало душу, но с другой, обстоятельства стали развиваться так, что медлить уже было нельзя. Савелий до конца так и не понял, почему именно он должен заниматься похищением и почему-то везти черкешенку к своим родителям. Поначалу он пытался воспротивиться, но доводы возлюбленной были настолько убедительными, что, скрипя сердцем, Савелий согласился и, даже исполняя её волю, посоветовал брату присмотреться к беглянке, как к возможной невесте.
   А потом начались скитания, с призрачной целью впереди, - как-то определиться в этой жизни. Мальчик-подкидыш, крепко связал им руки, но нет худа без добра: помещика Берестова послала им сама судьба, да только совместная жизнь стала давать трещину, да такую, что с каждым днём её было всё труднее и труднее преодолеть. Казалось бы, уж кому, как не ей надо держаться за ребёночка обеими руками, чтобы попытаться создать хотя бы видимость полноценной семьи. Но случилось непредвиденное, взыграла казачья гордыня. Ох, как же права была мать, когда ещё в детстве, отшлёпывая её мокрой тряпкой, повторяла: '' - Лахудра чёртова, натерпишься ты в жизни от своего казачьего норова!'' Ей бы повалиться в ноги Савелию, да покаяться, да признать, что не приглянулся ребёнок с первых минут своего появления, ну, испугалась ответственности за него, да и детей особо никогда не любила. Ан, нет, гордыня не позволила. И в кого уж такой уродилась? Да, конечно, в бабку. Та казачкой была чистокровной. Как с первого дня невзлюбила сноху, так и клевала до последнего дня жизни. И за то, что сын взял в жёны иногороднюю, и за то, что тоща была, кожа и кости, таких же и детей, небось, нарожает, а значит испортит кучеровскую породу, и за то, что красавицей была, а в её понимании ''слАбой на передок''. Сына убили на турецкой границе и сразу же своенравная бабка в одночасье выгнала со своего куреня сноху с малыми детьми на произвол судьбы и это в двадцатиградусный мороз. Но не пропала семья погибшего казака Иллариона Кучерова. Казачий круг помог поставить на ноги. Когда подошла пора Степану служить в летних полевых учебных лагерях, справил круг казачьему сыну добрую лошадь, обмундировал с головы до ног, даже для подрастающей Натальи готовил небольшое приданое, на случай выхода замуж, за что и попрекнул атаман вернувшегося со службы казака Степана Кучерова, когда прознал о шашнях неразумной девки с женатым иногородним мужиком.
   Едва заступив на работу егерем, Савелий вырвался на пару дней к родителям, и первым делом сообщил о кончине купца Ахвердова, после чего, незамедлительно, на семейном совете порешили, не затягивая время - полным ходом готовиться к свадьбе Андрея и басурманочки.
   - Та скорише обженился бы, - сказал тогда дед, с лёгкой усмешкой на устах. - Загонял коня. С утричка пораньше- туда, нэ успие обернуться, к вечеру опять туда. А то в расчёт нэ идэ, шо дома делов по самый загривок.
   На свадьбу Савелий приехал один. Свадьба прошла весело, невесту, как и положено, забирали из Крым-Гиреевского и праздничным свадебным поездом, состоящим из нескольких саней, с украшенными бумажными цветами и колокольчиками под дугами лошадей, с песнями под гармошку привезли в э...Нское. И ни словом Савелий не обмолвился родне, что он теперь не вольный казак, только и того, что рассказал родственникам о своей егерьской работе.
   Сразу после Пасхальных праздников нежданно-негаданно нагрянул в гости Андрей. И поскольку Савелию было неудобно принимать брата по месту своего проживания, они расположились на берегу реки Кумы. По-хорошему, это бы Савелию накрывать столы и угощать брата, а случилось наоборот: Андрей разложил перед братом домашние гостинцы - крашеные яйца, уже начинающие крошиться пасхальные куличи, несколько кусков ароматно пахнувших дымком вишняка копчёного свиного мяса. Насытившись, Андрей отвалился на взгорок с густой порослью прошлогодней травы, сквозь которую просматривались острые , ярко зелёные стрелы, нарезающейся новой поросли, неторопливо принялся накручивать самокрутку. Вскоре лицо Савелия обдало быстро рассеивающимся на ветерке облачком горьковатого табачного дыма. Андрей подробно рассказывал о домашних новостях, под конец Савелий спросил, не ожидается ли в его семье пополнения и, когда услышал, что Мария ходит в положении, улыбнувшись, сказал:
   - Я вас чуток опередил!
   Андрей непонимающе посмотрел на брата и долго откашливался, поперхнувшись дымом. И тогда Савелий начал рассказывать без утайки о своих проблемах. Андрей слушал внимательно, не перебивая. Иногда лицо его хмурилось, время от времени тонких братовых губ, под строчкой узких, тёмных усиков, касалась то усмешка, то откровенная улыбка.
   Выслушав брата, он долго смотрел на неспокойную, волнистую поверхность шумно несущей воды реки, вздохнул и произнёс:
   - Сон-то оказывается в руку. Дед на днях рассказал, приснилось ему, что видел тебя с ребёночком на руках. И будто бы тот ребёночек тянет к нему ручонки. Собирайся, говорит, Андрюха, и поезжай к брательнику, не ладное там у него штой-то творится. Засобирался со мною было ехать и отец, кое-как отговорил. От так бы приехал, шоб оно було? Гнать такую бабу надо в зашей и чем быстрее, тем лучше.
   - Куда?
   - А не гнать, так дитя на рукы...
   - ... и бежать куда глаза глядят? - закончил фразу Савелий. - Я тут как-то стал присматривать какую-нибудь хатку в Успеновке Присмотрел, хатка с виду невзрачная, время и силы понадобятся, штоб её в Божий вид привести, но место больно хорошее: сразу за огородом - широкий выгон, а за ним - река, только как объяснить отцу, для чего возьму оставленные на хранение деньги?
   - Не дело говоришь, брат. Баба эта твоя под боком где-то останется. Так?
   - Та так!
   - Ото ж! А вдруг за ум возьмётся, ить не даст житья. Чёрт же этих баб разберёт!
   - И шо, домой вертаться?
   - Та хоть бы и так.
   - А як людям в глаза глядеть?
   - А ты меньше про то думай. Тебе мальца надо поднимать, вот про чё думай. Я помогу, если будет нужда, мать ешё не старая. Мы ж родня, а кому, как не родне подсобить.
   - Хорошо, буду думать, токо попросить хочу, ты там, дома про сынишку моего названного и Наталью никому пока не слова. Представляешь, какой переполох поднимется, чего доброго, отец с матерью могут и сюда нагрянуть.
   - Лады, трошке помолчу, даже ни своей, ни деду слова не скажу. Токо ты подумай, шо ставишь меня в нехорошее положение, ить попрекать потом будут: знал - и молчал.
   В середине весны, в пору буйного цветения берестовского сада, приехал к помещику в отпуск его сын, штабс-капитан Вячеслав Павлович Берестов. Сын - полная противоположность отцу. Это был высокий, подтянутый шатен, с тонкими чертами чуточку вытянутого, холенного лица, слегка тронутого среднеазиатским загаром, придающим внешнему облику капитана определённый шарм, ничуть не портя его породистости. Павел Степанович, увидев сына после долгой разлуки уже не мальчиком, а мужем, сразу отметил про себя, как, всё таки, он похож на свою покойную мать и обличием и манерою говорить и ещё многими чертами, с той разницей, что в них, этих чертах, было заложено мужское военное начало. Он сам отправился встречать сына, прибывавшего на георгиевский железнодорожный вокзал и на лёгкой пролётке на рессорном ходу доставил в усадьбу, всю дорогу развлекая разговорами о прелестях, проезжаемых ими мест. Вячеслав, и вначале-то не очень-то и внимательно слушавший отца, задремал, да так и проспал до самого дома, на что Павел Степанович не обиделся, приняв это, как усталость сына после долгой и утомительной дороги. Вячеслав несколько оживился, когда старый барин вместе с управляющим принялись показывать ему поместье, хотя слушал их как-то рассеянно, больше поглядывал на женскую половину дворни, забегавшую по двору, занятую хлопотами по накрытию обеденного стола. Обедали они втроём. Павел Степанович сидел несколько обособленно во главе стола, а Вячеслав с Евгением рядом, по правую от него руку. Разговор не клеился. Начатый Павлом Степановичем, и опять-таки на хозяйственную тему, он явно был не интересен Евгению и потому старик умолк, предоставив возможность молодёжи изредка перебрасываться отдельными, ничего не значащими фразами.
   Правда, когда в столовую входила Наталья, вначале, чтобы разлить по тарелкам суп, потом забрать освободившуюся посуду, от внимания Евгения не укрылось, каким заинтересованным взглядом рассматривал её Вячеслав и, как вспыхнула сама кухарка, удостоенная вниманием гостя, но стараясь не подавать вида, быстро исчезла, чтобы тут же возвратиться с подносом на руках, и парящимися тарелочками второго блюда. Уже вечером, после обеденного отдыха, когда жара спала, Вячеслав выразил желание осмотреть молодой помещичий сад и Евгений с удовольствием взял на себя обязанности сопроводителя. Не сказать, что отношения между молодыми людьми уже приняли доверительный характер, тем не менее, Вячеслав, безо всяких церемоний, неожиданно спросил:
   - А что эта молодка, которая прислуживала нам за столом, замужем?
   - Приглянулась, никак? - спросил в свою очередь Евгений.
   - Хороша, чертовка! - признался молодой барин.
   - Даже не знаю, что Вам и сказать, - понимающе глядя на Евгения, сказал управляющий и коротко рассказал историю Савелия и Натальи, всё, что знал, а знал он немногое.
   Вячеслав слушал рассказ управляющего с большим интересом, глаза его при этом то были безразлично холодны, то неожиданно озарялись каким-то внутренним озабоченным светом.
   - Так можно ли, чёрт возьми, считать её свободной женщиной?
   Несколько обескураженный таким вопросом, Евгений Викторович только неопределённо склонил голову на бок, он и сам никогда особо не вдавался в подробности отношений егеря с кухаркой, однако в последующем, по мере возможности стал присматриваться к молодому барину и кухарке. Ничего настораживающего в их поведении первое время он не находил, но как вести себя дальше по отношению к Савелию, думалось ему, если у молодого барина с его женщиной будет наблюдаться связь, даже не представлял, успокаивая себя тем, что всё обойдётся.
   Просыпался Вячеслав по обыкновению с зарёй, самостоятельно запрягал лошадь, того самого норовистого жеребца Сокола, любимчика старого барина и до самого завтрака предавался верховым прогулкам. А Евгений уже стал забывать о своих опасениях, как вдруг однажды, проходя мимо кабинета Павла Степановича стал невольным свидетелем разговора на повышенных тонах отца с сыном. Будучи человеком воспитанным, он не стал прислушиваться к нему, но из тех коротких фраз, которые донеслись до него, сделал вывод, что произошло что-то из рук вон выходящее, напомнившее о его опасениях. Отец, видимо, ходивший по кабинету, бросил гневное:
   - Я не допущу бардака в моём доме! - на что сын отреагировал моментально:
   - Знали бы Вы, папенька, как трудно мне достался этот долгожданный отпуск. Но Вы не думайте, я уеду и уеду немедленно.
   Штабс-капитан Берестов, действительно, наскоро собравшись, на следующее утро уехал, но что уж там произошло в действительности, и между отцом и сыном, и тем более между Вячеславом и Натальей, для управляющего так и осталось загадкой. А через несколько дней в э...Нское, со стороны села Греческого ходил высокий, крепкого телосложения молодой мужчина с годовалым ребёнком на руках. Это был Савелий. Он шёл широкой, быстрой походкой, по той самой дороге, по которой когда-то, на исходе ночи привёз черкешенку к родителям. От его внимания не укрылось, что кое-где возле хат, мимо которых он проходил, группами и поодиночке стояли женщины, старики и старухи, что-то горячо обсуждающие, с которыми он здоровался, низко кивая головой, поначалу не придав этому особого значения, но когда до слуха донеслось женское причитание, из одной из хат, понял, что-то случилось, но что?
   Савелий остановил, вприпрыжку бегущего прямо на него маленького мальчика, на длинной палке, воображаемом коне, конец которой, не очищенный от листвы, поднимал лёгенький шлейф дорожной пыли, на который он изредка оглядывался, размахивая при этом прутиком, воображаемой саблей и что-то кричащего.
   - Далеко собрался? - пробуя улыбнуться, спросил он.
   - На войну! - запыхавшимся голосом пояснил мальчик, задрав голову. - Тпру-у! Ай, не знаешь? - мальчик выразительно вылупил глазёнки. - Ерманец на нас напав, дедунька казав!
  
   ЗАПИСКИ УЧИТЕЛЯ СЛОВЕСНОСТИ э...НСКОЙ СРЕДНЕЙ ШКОЛЫ НИКОЛАЯ ГЕРАСИМОВИЧА НАУМОВА.
   (Продолжение).
  
   Теперь уже трудно, даже практически невозможно, восстановить истину, когда и кто из общественных деятелей Северного Кавказа запустил в оборот утверждение, что политика царской администрации 19 века была колониальной по своей сути по отношению к северокавказским народам и народностям, в частности к Чечне. Это мог быть и писатель, посредственно знавший историю края, мог быть историк, специально извративший факт в угоду существующим тогда политическим веяниям правящей власти, но, скорее всего, это был кто-то из революционных трибунов типа Сергея Кирова занимавшийся в этих местах установлением Советского правопорядка, а поскольку этот процесс претерпевал массовые недовольства со стороны местного населения, обещание светлого будущего происходило на фоне критики потерпевшего крах прогнившего и исчерпавшего себя царского режима. В сущности, всё это было бы не столь принципиально, уже хотя бы потому, что от части политику царских властей можно всё-таки признать колониальной, если бы не события, аукнувшиеся по этому поводу спустя более чем через полвека, когда Россия, под предлогом контртеррористической операции развязала гражданскую войну в Чечне. Есть такая закономерность в истории, всё в ней повторяется, но так уж повелось, и не только у нас, ничему она, эта история, не учит недальновидных политиков. К слову, информационную составляющую в чеченской войне Россия подчистую проиграла удуговской пропаганде, хотя кровавые кремлёвские кукловоды однозначно способствовали этому в угоду заокеанским партнёрам, спящим и видящим некогда великую державу СССР в руинах из которых ей уже никогда не возродиться.
   Тем не менее, вопрос, который я сейчас хочу обсудить с вами, мне кажется настолько актуальным, что о нём не мешает лишний раз поговорить, что я и попытаюсь сделать, опираясь только на исторические факты. А начнём мы этот разговор издалека.
   Когда чингисхановские орды вплотную подступили к предгорьям Северного Кавказа, небольшое по численности, но очень воинственное по сути вайнахское племя в целях самосохранения укрылось высоко в горах, поросших дикими, непроходимыми лесами. Суровые природные условия естественно отложили свой отпечаток на менталитете этого народа, стремившегося выжить любой ценой, но необходимо признать, что относительно спокойное существование способствовало и быстрому приросту населения и через какое-то столетие некогда маленькое племя разрослось до территориального образования, основанного на принципах тейпового родства: Малая (западная) Чечня, Большая (восточная) Чечня и собственно Ичкерия со своей столицей в высокогорном ауле Ведено.
   Время неумолимо двигалось вперёд и вот наступил момент, когда кабардинские князья, а справедливости ради надо сказать, что Кабарда контролировала практически ничейную территорию от теперешнего расположения нынешней Кабардино-Балкарии чуть ли не до сегодняшнего Ростова-на-Дону в совокупности с ногайскими и отчасти кумыкскими князьями, обратились к царю Ивану Грозному с челомбитной взять их под свою опеку. На то были весомые причины, основная из которых напрямую связанна с набегами крымских татар, союзничавших с турецкими янычарами, на выше означенную территорию. Если акт доброй воли русского царя считать основной составляющей колониальной политики России, то дальнейшие мои рассуждения просто теряют всякий смысл. Да, Россия стала прирастать новыми территориями, но расширение государственных границ добавляла новые проблемы, которые были просто неизбежны, потому что эти территории надо было охранять, а в случае агрессии немирных соседей, защищать. Так, говоря упрощённым языком, появились Терские, Кубанские и Донское казачества. А что же вайнахи, спросите вы? Потерпите, скоро на арене северокавказских событий появятся и они. Пока они прирастают населением, присматриваются к будущей Военно-грузинской дороге, которая к тому времени являлась основной и единственной атерией торговли, связующей Россию с Закавказьем, ( Помните чету сельских учителей Лукомовых? Так вот, в один из моих визитов в их гостеприимный дом, Пётр Матвеевич рассказывал, как его коллега из Чечено-Ингушетии в порыве откровения поведал, что в его семье до сих пор хранятся украшения из золота и драгоценных камней, добытых его славными предками в результате набегов на купеческие караваны). Окрылённые первыми успехам своих агрессивных поползновений, вайнахи предпринимают первые, правда ещё робкие попытки спускаться с гор и расселяться в предгорьях, не испытывая абсолютно никакого противодействия со стороны относительно мирных соседей, практикуя при этом попытки набегов на территории кабардинских и кумыкских князей, а так же терских казаков. Но это были пока ещё цветочки.
   В самом конце 18 века в Чечне появился имам Мансур, объявивший себя пророком Аллаха и, исповедуя свою историческую миссию, основу которой составляла полная исламизация прилегающих к Чечне территорий, провозгласил Газават - священную войну против неверных. Вскоре под рукой имама собралось войско, насчитывающее что-то около тысячи отборных джигитов и Мансур попытался овладеть крепостью Кизляр, форпостом терского казачества на юге Кавказа. Чеченцы - прекрасные воины, вряд ли кто-то станет отрицать, но одно дело совершать неожиданные налёты на мирные стойбища и казачьи станицы, с целью наживы и в любой момент ретироваться в случае неудачи, другое - попытаться захватить казачью крепость. Как и следовало ожидать, крепость устояла, нападавшие были рассеяны, имам Мансур был пленён и остаток своей жизни провёл в равелинах Шлиссельбургской крепости. И тогда зелёное знамя ислама подхватил дагестанец Шамиль, а кавказская война получила дальнейшее продолжения. К тому времени победой русского оружия закончилась война с Наполеоном и платовские казаки с песнями и гиканьем прогарцевали по улицам надменного Парижа, приводя в трепет и восторг легкомысленных парижанок. Теперь русской армии можно было разобраться и с внутрироссийскими проблемами. Согласитесь, что терпеть вялотекущий национальный конфликт в своём подбрюшье Россия долго не могла уже хотя бы потому, что присоединённый, но не замирившийся Крым, в купе, опять таки, с неугомонной Турцией полностью так и не отказались от своих, пусть хоть и не прямых, но косвенных намерений влияния на Северный Кавказ. Пожар войны медленно затухал. Все войны когда-то заканчиваются миром, закончилась и эта. Но вот что делать с народной памятью, особенно того народа, который чтит своих предков и знает поимённо всех до седьмого колена? Из поколения в поколение, от деда сыну, от сына - внуку передавались и передаются сказания и легенды о предводителях народного восстания, о доблестных джигитах газавата, слагались стихи, песни, баллады, написаны десятки, сотни книг не лишённых чёрных строк упоминания о злодеяниях завоевателей-гяуров.
  
  
  
  
  
  
  
   Ч У Ж А Я Р О Д Н Я.
   (Исповедь обиженного родственника).
   Рассказ.
  
   Генерал-лейтенант Судоплатов встретил полковника Чабанова коротким озабоченным взглядом исподлобья, но тут же отложил в сторону рядом с чёрной пухлой папкой документ, который читал, предварительно, по привычке, перевернув. По мере того, как полковник подходил к столу, заметно припадая на правую ногу (палочку предусмотрительно у него принял в приёмной адъютант и приставил к стене за своим стулом), взгляд генерала теплел, теплел, и, когда окончательно просветлел, он поднялся и пошёл навстречу. Генерал был достаточно высок, грузноват и грузноватость эта ещё больше подчёркивалась просторными формами камуфляжного обмундирования. Его совершенно седые, но достаточно густые и пышные волосы, расчёсанные большей половиной на правую сторону строгим пробором, ещё хранили следы прикосновения расчёски с частыми зубцами. На полных, чисто выбритых, щёках проступал едва намечающийся румянец, придававший бы лицу здоровый и несколько холенный вид, если бы не сиреневатые морщинистые мешки от постоянного недосыпания, под большими, иссиня серыми глазами.
   Они сошлись на середине кабинета, большого, просторного, залитого ярким солнечным светом, проникающим во внутрь сквозь широкие проёмы, свисающих почти до самого пола, раздвинутых светлых штор. Полковник подтянулся, уже хотел было доложить о прибытии, но не успел. Генерал опередил, с улыбкой обнял.
   - Признайся честно, Николай Фёдорович, - как-то озабоченно зарокотал слегка глуховатый генеральский бас. - Сбежал?
   - Да нет, Павел Сергеевич, - ответил полковник, всё ещё оставаясь в объятьях, сдавливающих плечи крепких, вытянутых во всю длину судоплатовских рук. - Попросился и выписали. Расхожусь.
   - А санаторий, что, не предлагали? - дуги густых, тоже совершенно седых генеральских бровей, слегка вытянулись.
   - Да какой там санаторий, Павел Сергеевич, стыдно и говорить, - пожал плечами полковник.
   - Зря, Николай Фёдорович. И знаешь, почему зря. - Генерал Судоплатов глазами указал на стул, приставленный к совещательному столу. - Присаживаясь и сам рядом, продолжил. - Знаю, всё боишься не успеть, всё торопишься, а кровавая каша, которую мы с тобой сегодня вынуждены расхлёбывать, заварена круто и надолго. Умные головы всё продумали, всё прикинули и просчитали, чтобы мы долго расхлебывали её. Не хочу быть пророком в своём Отечестве, - Павел Сергеевич вздохнул, - но помяни моё слово, Коля, - переходя на более доверительный тон, продолжил Судоплатов, - долго ещё на этой земле будут греметь выстрелы, а матери, и чеченские, и российские оплакивать погибших сыновей. Рано или поздно любая война заканчивается миром. Закончится и эта. Только цена мира для России будет, ой как весома!
   Полковник Чабанов пристально, неотрывно смотрел в светлые, с синеватым отливом глаза генерала, стараясь вникнуть в суть разговора начатого им и особенно в последние слова, о цене будущего мира. Какой цене? И, вообще, что он имеет в виду? Со стороны это выглядело более чем странно, они всегда понимали друг друга с полуслова, потому что были знакомы ещё до Афганистана, но особенно близко сошлись уже на самой афганской войне. Именно там комбат, капитан Чабанов впервые услышал прозвучавшие из уст ротного Судоплатова слова, которые, чего греха таить, вертелись и у него на языке, и клубились в головах большинства офицеров, но высказать которые ни капитан, да, пожалуй, и никто из подчинённых майору офицеров никогда бы не решился. А сказал майор Судоплатов тогда буквально следующее: - ''Да нет, если бы ''кремлёвские старцы'' посылали своих внучат на эту бойню, небось, крепко подумали, своими ''репами'' и не раз, и не два, а стоит ли заваривать такую кровавую кашу?''!'' Чабанов сидел тогда в палатке, полотно которой, слегка похлопывало на ещё горячем ветру изнурительно знойного дня, клонящегося к закату, в кругу знавших не первый день друг друга офицеров, с которыми успел достаточно повоевать и, как говорят в таких случаях, притереться, пил противную тёплую водку, закусывая жирной свиной тушёнкой, опротивевшей до осточертения настолько, что казалось ещё пара глотков из алюминиевой, со сплющенными боками кружки и ещё один кусок жирного мяса, отправляемый в рот на кончике ножа и всё, содержимое желудка воспротивится такому насилию и извергнется горькой рвотой, тут же, незамедлительно, не оставив никакой надежды ногам успеть добежать до наполовину откинутого в бок полога.
   Офицеры переглянулись. Они собрались по случаю гибели в предутреннем бою молоденького взводного лейтенанта Гришко, прибывшего в распоряжение роты месяц назад и застыли в напряжённом молчании. Все знали майора как человека режущего правду-матку в глаза, кому бы там ни было, не взирая ни на должности, ни на размеры и количество звёзд на пагонах, но сказать такое, во всеуслышание?.. В большинстве офицерских взглядах читалась надежда, что услышанное ими, так и останется здесь, за простым, наскоро собранным поминальным столом, не найдя даже узенькой лазейки, чтобы выйти ''наверх'', хотя некоторые из присутствующих майора Судоплатова откровенно недолюбливали. И на то, у этих некоторых, были свои основания.
   Ещё в Отечественную войну, когда лейтенант Судоплатов только-только окончивший пехотное училище попал на фронт, прошёл с боями Польшу, чтобы потом вплотную подступить к логову врага - городу Берлину, он взял для себя за правило придерживаться простой армейской истины - офицер-командир должен беречь солдат, как зеницу ока, ибо без них он никто, а принять командование на себя в случае чего, может и достаточно повоевавший сержант. И дело даже не в том, что гибнуть в последние дни и месяцы войны ой как обидно, просто у большинства молодых лейтенантов, как правило, амбиций куда больше, нежели у бывалого сержанта.
   Война закончилась и наступившие армейские будни несколько сгладили острые грани придерживаемой Судоплатовым истины, но солдат он любил и те отвечали ему взаимностью, а вот к офицерам был строг, если не сказать точнее, - излишне строг и если уж кому-то и отдавал предпочтение, то таких были единицы. Может быть, и поэтому его карьерный рост больше напоминал не усланную ковром крутую лестницу, усыпанную розами, колючие шипы которых впивались в ладони даже на перилах и, казалось, явно ощущались под подошвами сапог.
   Генерал внутренне не принял развала Союза, как это сделали некоторые его сослуживцы, потому что привык всегда чёрное называть чёрным, а белое - белым. Он сразу усмотрел в действиях генсека, отмеченного от рождения самой природой кровавого цвета разляпистым родимым пятном на правой половине не такого уж и высокого лба, искажающее, как не ретушируй портреты, простоватое, крестьянского типа лицо, в какие одежды тот бы не рядился, двурушничество, чего бы это ни касалось, тонко завуалированное умением заболтать любую проблему. Казалось, что общего в вырубке сортовых виноградных плантаций и фруктовых садов с борьбой с пьянством и алкоголизмом? Или эта не умная затея с ГКЧП, оставившая после себя больше вопросов, чем внятных ответов. И, наконец, развал Варшавского блока, обернувшийся поспешным выводом в чисто поле армейских группировок из ГДР. Потому и не удивительно, что недалёкий лидер, руководивший страной с оглядкой на Запад, что там скажут-посоветуют за океаном, с позором вылетел из кресла, на котором ещё рассчитывал посидеть какое-то время.
   Непредсказуемые люди - самые неблагодарные. Это генерал Судоплатов знал из жизненного опыта и когда в высших офицерских кругах пошли разговоры о рвущемся к власти человеке с замашками среднего ума прораба, по скудности разговорной речи и манерам поведения которого можно было судить об отсутствии каких бы там ни было мало-мальских зачатков интеллекта, зато склонность к злоупотреблению спиртными напиткам, по разговорам, а источники были самые компетентные, превосходила все допустимые рамки человеческого приличия, ему стало не по себе. Уважение к этому человеку генерал потерял сразу, когда тот с высокой трибуны Верховного Совета СССР заявил о своём выходе из рядов КПСС. Так мог поступить либо неблагодарный подлец, которого партия в своё время вскормила, чтобы в дальнейшем возвести на эту трибуну, либо шарлатан, преследующий корыстные цели и возжелавший достичь их любым путём, либо, что самое страшное, - предатель государственных интересов страны, а может, и то, и другое, и третье вместе взятые. Именно тогда генерал Судоплатов впервые подумал о своей отставке. При этом, мысль о противостоянии существующему в стране беспределу он отодвинул в сторону раз и навсегда. Авторитет генерала в армейских структурах был непререкаем, с его мнением всегда считались, а имя значилось в числе первых в реестре на руководящий пост в аппарате министерства вооружённых сил. Поэтому, если бы он задался целью создать противостоящую режиму военную структуру, генералитет его бы, безусловно, поддержал, но генерал давал себе отчёт, что подобное противостояние, есть ни что иное, как первый шаг к кровопролитию, - т.е, к возможной гражданской войне. Это и останавливало его. В суете повседневных будней, как-то не дошли до отставки руки. После расстрела Белого дома он утвердился в своей мысли настольно, что записался на приём к министру обороны, правда, не сразу, а спустя какое-то время, и в назначенный день и час вошёл в его кабинет; того самого министра, который в Афгане ходил под его началом, и о котором у него сложилось, мягко говоря, не самое лестное мнение (генерал заходил в кабинет с рапортом об отставке, лежащим в вызывающе красной тонкой папке (новые власти, старались, как могли, как можно скорее отучать народ от красного цвета и потому была негласная установка, использовать в работе папки разных цветов, кроме одного, красного), в правой руке и трудно скрываемым желанием высказать ему, министру, в глаза, всё, что думает о нём, как о руководителе военного ведомства), но неожиданно случилось непредвиденное. Мелкого росточка министр, с вечно неухоженной причёской, отчего волосы растрёпанно ниспадали на морщинистый лоб с бугристым надбровьем, с явно обозначенным брюшком, выпирающим из под плотно подогнанного парадно-выходного кителя, колобком выкатился из-за стола и встал перед генералом, избегая встречи с его нахмуренным взглядом, чем-то напоминая напроказившего школяра и, опомнившись, как-то растерянно протянул руку для приветствия, отчего генерал снисходительно посмотрел на него с высоты своего, без малого двухметрового роста, зная наперёд, что ладонь министра будет по обыкновению потная, а само рукопожатие вялым и размазанным.
   Генерал Судоплатов преднамеренно затянул приветствие, неторопливо перекладывая папку из руки в руку, тем не менее, министр начал рассыпаться в любезностях, принявшись суетливо усаживать посетителя на большой, чёрной кожи диван. Он и сам присел рядом, правда, будто чего-то остерегаясь, на значительном отдалении, как-то на самый краешек, и это в своём-то кабинете, и, полусогнувшись, шумно дыша через постоянно заложенный нос, принялся нервно растирать толстопалые руки.
   Министр не знал, да и откуда ему было знать, он мог только догадываться, что генерала, тем временем, так и подмывало сразу, без обиняков начать: ''Что же ты творишь, Паша? Ну, обмундирование, продовольственные склады, чёрт с ним! Почему арсеналы армейских частей не вывез? Почему оружие, оставил бандитам?''. Генерал строго смотрел на министра, но рта открыть не успел, тот пошёл на опережение.
   - Учитывая Ваш большой служебный опыт, Павел Сергеевич, я хотел бы поручить Вам возглавить контртеррористическую операцию по взятию мятежного Грозного, - нежданно-негаданно предложил министр скороговоркой, отчего оно, прозвучало не внятно, как-то осторожно и вкрадчиво, потому генерал, услышавший такое неожиданное предложение поначалу оторопел. Он был готов услышать всё что угодно, только не это. '' Уж не одним ли десантным полком?'', так и просилась сорваться с языка фраза, ставшая притчей во языцех в широких армейских кругах, подтвердившая лишний раз недальновидность и некомпетентность министра-выскочки, но, только серьёзность возникшей в Чечне ситуации, не позволила генералу опуститься до колкой иронии, потому что было очевидно насколько всё происходящее там, на юге России зашло в тупик. И только промелькнуло в голове: ''Сначала дали возможность МВДэшикам запороть ситуацию на корню до непредсказуемости, и это при том, что умные головы в министерстве Обороны предупреждали о возможном провале операции, потом предоставили возможность Дудаеву вооружиться, подготовиться, упустили момент пресечь протестные настроения в зародыше, а теперь воевать?'' Мысль, так и оставшаяся не высказанной, которой по счёту отложилась в сознании, но отозвалась резкостью, что всякий раз возникала у генерала, когда он либо размышлял о событиях происходящих последние дни и годы на Кавказе, либо обсуждал со своими сослуживцами.
   - Ты... с ума... сошёл, - с расстановкой произнёс генерал. - Вы что тут, совсем рехнулись? Воевать со своим народом?
   - С бандитами, Павел Сергеевич, - попытался поправить генерала министр.
   - Да начинать будешь с бандитами, а заканчивать придётся с народом. И потом, как прикажешь различать, где бандит, а где законопослушный гражданин? Или убирать через одного? Чётные номера - два шага вперёд! Так по твоему? Чем ты занимался год назад? Два? Три? Ведь началось всё не вчера. И тебя предупреждали. Неоднократно. Значит, ситуацией владел. Так почему же не принял мер? Сначала развёл бардак, затем спешно принялся выводить воинские части и гарнизоны. Ты оружие зачем Дудаеву оставил?
   - Началось всё не с меня, Павел Сергеевич. Вы не хуже моего знаете, что именно КГБэшники оставили в Грозном склад с оружием, которого хватило, чтобы вооружить целый полк. Теперь проще всего найти крайнего, чтобы повесить на него всех собак, а я ведь, в добавок ко всему, человек подчинённый и от того подневольный.
   - Я не о подчинённости! Все мы под чьим-то началом ходим, - гневно выдохнул генерал Судоплатов, поднялся и взволнованно заходил по кабинету. - Я о том, почему не воспротивился преднамеренно преступному распоряжению начать войсковую операцию в Чечне силами войск МВД? Голова, где была? Ведь не ротный, министр, как-никак!
   - Павел Сергеевич, а кто у меня об этом спрашивал? - спросил министр.
   - Вот видишь, что получается. Одним до этого не было дела, другие были вообще ни причём, а теперь не целованным солдатикам, которые толком-то и стрелять не обучены, придётся, ценою собственной крови, ценою своих жизней, исправлять чьи-то ошибки. И ошибки ли? - преднамеренно акцентируя внимание на окончании фразы, спросил генерал
   - Павел Сергеевич, я готов выслушать все Ваши упрёки и обвинения, любую критику с Вашей стороны, но поймите и меня. На лицо - факт, неприятная ситуация и её надо исправить.
   - Ну, и исправляй эту неприятную ситуацию! Чего сидишь, - еле сдерживаясь, чтобы не перейти на крик, гневно выпалил Судоплатов.
   - Генералов, много, а положиться не на кого. Некому поручить, - вздохнул министр, разводя руками и спросил, с надеждой в голосе, - Так Вы согласны, или Вам надо подумать, Павел Сергеевич?
   - А если Лебедю? - вместо ответа спросил в свою очередь генерал.
   - Этому миротворцу? Он сейчас так взлетел, что за хвост не ухватишь. Да и не согласится он, даже если я обращусь напрямую к президенту за содействием в этом вопросе. Ведь в Совете Безопасности проще сидеть и заниматься самолюбованием, когда даёшь советы и указания, - с явным недовольством произнёс министр.
   - Я, если честно, товарищ министр, пришёл проситься на пенсию, - сам не зная почему, признался генерал. - Только вижу, не время на даче цветочки выращивать, надо в реальной жизни голыми руками колючки повыдёргивать. Коль так, хотел бы предварительно ознакомиться с планом операции прямо сейчас.
   - План находится в стадии завершения разработки, как только, так сразу, - с каким-то облегчением выдохнул министр. - В общих чертах, могу прояснить отдельные моменты. Ну, например, основываться план будет на привлечении сил оппозиции к борьбе с режимом генерала Дудаева. Оппозиция в Чечне достаточно сильна. Поэтому, пошлём туда наших военспецев, для решения текущих проблем. Это - первое.
   - Посылали, а каков результат? Здесь надо смотреть в корень проблемы. Чеченец никогда не будет стрелять в чеченца. Кровная месть, вот что у них является сдерживающим фактором, - возразил генерал Судоплатов . - Поэтому, всецело полагаться на оппозицию, крайне неосторожный шаг. Правда, когда дело дойдёт до дележа портфелей, тогда другое дело, все оживятся, даже кто отсиживался в сторонке. Я так говорю, - пояснил генерал, - потому, что с 57-года, когда вайнахов вернули из мест депортации на родину, немного служил в Чечено-Ингушетии, и знаком с менталитетом этого народа. Трудно предугадать, как поведёт себя оппозиция, стоит только ввести туда войска. Она скорее выберет выжидательную позицию. Поэтому, срочно звони в Генштаб и отдай приказ немедленно исключить силы оппозиции из разработки. Это не помощники, скорее - балласт.
   - Хорошо, Павел Сергеевич, - кивнул министр. - Теперь второе. Первоначальная стадия операции будет сведена к тому, чтобы стремительными марш-бросками со стороны Моздока и Ингушетии. войти в город Грозный и штурмом взять президентский дворец.
   - С Ингушетией, товарищ министр, тоже надо быть очень аккуратными. Объясняю почему. Ингуши вряд ли примут сторону противоборствующих чеченцев. Дело в том, что в потоке беженцев, покидающих сегодня Чечню, весомо выделяются русские, армяне, евреи, но высокую долю в этой массе представляют, как бы это не показалось странным, сами ингуши. Объяснение этому факту простое. Так изначально повелось в Чечено-Ингушетии со времён образования республики, что ингуши находились постоянно на вторых ролях и во властных и в экономических структурах. Это вызывало вполне оправданное раздражение, пусть даже не афишированное, но всё-таки недовольство с их стороны. В довершении зла ингуши не поддержали чеченцев, когда генерал Дудаев заявил о выходе Чечни из состава России. Но одно дело открыто не поддержать, другое - быть молчаливо солидарными в отдельных вопросах. Продвижение российских военных колонн через Ингушетию может натолкнуться на мирные пикеты, - женщины, старики, дети. Что тогда прикажешь делать?
   И последнее, но, пожалуй, самое главное. Не надо обольщаться, что со взятием президентского дворца задачу номер один можно будет считать выполненной. Ни в коем случае, нельзя обольщаться. Трудно предугадать, как развернутся события, но может статься так, что и дворец сепаратисты защищать не будут. Зачем? Оборона - это прямое противостояние, а значит, неизбежны потери, причём, немалые, с обеих сторон. Тем более, что генерал Дудаев, ежедневно запугивая мирное население предстоящим вторжением российских войск на территорию Чечни, даёт установку на грядущую партизанскую войну. Слышал - набег-отход! Поэтому арьергард наступающих федеральных войск обязательно должен быть подготовленным к этому. Это тоже необходимо предусмотреть при разработке плана. И ещё. Не надо забывать уроки афганской войны. Днём боевик - мирный, даже законопослушный дехканин, улыбается тебе: - шурави, шурави! а под покровом темноты, он берёт в руки оружие и выходит на тропу войны. Закон кавказского гостеприимства пока никто не отменял, попробуй, повоюй в таких условиях, когда под каждым кровом бандиты могут найти приют и даже защиту.
   Министр, уже давно поднявшийся с дивана и подошедший почти вплотную к генералу, вдруг подумал, насколько же правильный он сделал выбор кандидата на должность руководителя контртеррористической операцией. Да, чего скрывать, придётся в полной мере испытать строптивый характер генерала, его несговорчивость, а порой и нелицеприятную критику в свой адрес. Но ведь кто-то должен первым начать выдёргивать, как он выразился эти колючки, пусть, порой, ошибаясь, делая неверные шаги. Первым всегда трудно. Будет воевать под моим постоянным контролем. Определюсь, скажем, в Моздоке чтобы контролировать каждый его шаг. Потом, посмотрим, если что, можно и сменить. Вот интересно, - министр пристально посмотрел на генерала, - подозревает он меня в том, что тогда, под Баграмом, я ''вынес мусор из избы'', а он, в ту пору ещё ротный, не получил очередного повышения в звании и был исключён из списков на представление к награде Золотой Звездой. Ведь по сути достоин был. Да и сейчас, если говорить по существу, другой на его месте уже давно бы носил на генеральских пагонах большую Звезду, а этот только две малых. И всё за длинный язык, иначе чем объяснить. Ишь, порога не успел переступить, а я шкурой почувствовал, что сразу десантным полком станет попрекать, как только и перемолчал, непонятно. Ну, погорячился, было, так что ж теперь, до самой смерти попрекать? Да и нашёл вояк тоже. Сброд какой-то. Хорошо придавить и разбегутся, как тараканы. Чеченцы силу только и признают.
   Генерал удалялся прямой, статный и, уже было взялся за ручку двери, как министр остановил его.
   - Да, Павел Сергеевич, Вы можете прямо сейчас направляться в Генштаб и подключиться к разработке. Я позвоню, предупрежу...
   ... На столе, за которым сидел полковник Чабанов, как раз напротив его, лежала приоткрытая пачка ''Тройки'', рядом зажигалка, а чуть поодаль пепельница с тщательно раздавленной, наполовину выкуренной сигаретой.
   - Что это, ''батя'' снова начал курить? - подумал полковник, временами поглядывая то на окурок, то на занятого своим мыслями генерала и тот, встретив его вопросительный взгляд, едва заметно улыбнулся кончиками губ.
   - Думаешь, что старик взялся за старое? - спросил он. - Сказал же - нет, значит, нет! Это для страждущих и любителей ''пострелять''. Если хочешь, закуривай. К тебе эти определения не относятся.
   Полковник Чабанов долго себя упрашивать не стал и закурил, правда, свои, достал из бокового кармана камуфляжки пачку тёмного ''Донского табака''.
   - Я, честно говоря, так быстро тебя из госпиталя не ждал. Подруги сердца там не завёл? - снова улыбнувшись, спросил генерал и, встретив его недоумённый взгляд, объяснил. - Ну, что так смотришь? Я со своей именно в госпитале и познакомился. В апреле сорок пятого. И вот уже полвека вместе, душа в душу. Только сейчас, если надумаешь, с этим повремени.
   '' - Что это он сегодня сплошными загадками изъясняется?'' - подумал полковник и отшутился, - да какая приличная барышня за меня пойдёт, старый, сморщенный, наполовину лысый, а жалкие остатки поросли поседели.
   -Ну, не прибедняйся, порох-то, небось, держишь сухим, - улыбнулся генерал. А это самое главное. У нас неприятности, слышал, - стараясь перейти на серьёзную тему, сказал Судоплатов.
   - Вы о Филькине?
   - О нём, подлеце. Слушай, Коля, до сих пор в голове не укладывается, как я мог не доглядеть. Ведь на моих глазах рос. Весёлый, общительный, хохотун, всегда вокруг него люди, новый анекдот, - пожалуйста! Тем более из местных, в Грозном родился и вырос. Их язык знает.
   - Ошибки быть не могло?
   - Да какие в чертях ошибки. Когда застрелился при нём спутниковый телефон нашли. Ты знаешь, что это такое? И я в руках не держал. Прокуратура на распечатку отослала. Вот тогда-то и подтвердилось: колонна ещё на Ханкале формировалась, а боевики уже прикидывали, где и как её сподручней встретить. Попробуй, повоюй в таких условиях. Из Москвы комиссия за комиссией. Лучше бы у себя там копать начали. По секрету, между нами, скажу. Есть подозрение, что чеченцы имеют доступ к информации на семьи офицерского состава. Представляешь ситуацию, офицер здесь выполняет свой служебный долг, а семья там, в глубоком тылу под прицелом ходит. Поэтому и предупредил на всякий случай, чтобы с личным делом пока повременил. Ещё новости. Службу обеспечения шерстят. Козлова, слышал, сняли. Бардак развёл, в воровстве и сам, и всё его подчинение поголовно погрязли. Додумались, новую технику на сторону толкать, новую! - во как! И в результате, дожились, теперь состав с отвоевавшей бронетехникой сопроводить некому. Боевых офицеров стали привлекать за полным отсутствием доверия к службе обеспечения. Окончательно, скоты, развалили армию. Я к чему весь этот разговор веду. Полк тебе принимать рано, ходить научись сначала. Может, сделаешь одну ходку? Полмесяца, туда - обратно. Там, гляди и рана подживёт. А, Коля? Соглашайся.
  
   . . . . .
  
   Состав замедлил ход, и полковник Чабанов раздвинул шторки на купейном окне. Всякий раз, когда он подъезжал к станции Нагутской, независимо от того, в какую сторону двигался поезд, у него как-то томительно начинало сжиматься сердце, а глаза устремлялись вперёд, в надежде поскорее отыскать знакомый до боли контур старой водонапорной башни. Там, неподалёку от этой башни, когда-то располагалась небольшая саманная хатка, последний приют его далёкого детства. Оттуда, из этой хатки, в дождливое и неуютное раннее осеннее утро, дядя Петя, невысокий, кряжистый, вообщем-то, не злой, хоть и с постоянно хмурым лицом мужик, правая щека которого была изуродована рваным рубцом сизого шрама, широко переступая через лужи, угадываемые в темноте отражёнными в них отблесками пристанционных жёлтых фонарей, в своих ботиночках, тщательно начищенных перед выходом, в расхожей мичманке с плетёным ''крабом'', в чёрной морской офицерской шинели без пагон, со споротыми на рукавах шевронами, крепко держа Кольку за руку, вёл его к поезду, как будто он, Колька, мог сбежать от него в рваных, шлёпающих колошах, притянутых верёвочными тесёмочками к ступням.
   На станции, несмотря на ранний час, было многолюдно и суетно. Люди с узлами, объёмными чемоданами, корзинами, какими-то баулами обеспокоенно сновали по перрону, но большинство стояли возле своих поклаж и нетерпеливо поглядывали в ту сторону, откуда должен был появиться расцвеченный огнями поездок, прозванный в народе ''Пятьсот весёлых''. Наконец поездок подошёл. Паровоз, обильно обдуваясь паром, дал пронзительный гудок, остановился и сразу поднялись невообразимый гвалт и суета, люди заволновались, каждый старался, подхватив свою ношу, первым прорваться к вожделённо распахивающимся вагонным дверям, особо нетерпеливые пассажиры уже вовсю работали локтями, создавая излишнюю толчею и нервозность, там и тут опускались вагонные окна, через которые во внутрь торопливо загружался пассажирский скарб.
   При посадке Колька едва не потерял правую калошу, кто-то сзади пробовал толи специально стащить её, толи использовал, как средство для удержания при преодолении крутых и высоких вагонных подножек, но всё обошлось. Протиснувшись в вагон, Колька шустро пробежал по проходу, занял место на холодной, измызганной и изрезанной ножичками деревянной лавке у окна по ходу движения поездка. Вагон заполнялся быстро, люди шумно рассаживались. Успокоенные благополучной посадкой, они сидели отгороженные своими вещами друг от друга и теперь уже мирно, тихо переговаривались. Неожиданно поездок дёрнулся, от вагона к вагону вдоль состава стремительно пронёсся приглушённый грохот сцепок и они поехали. Тем временем на улице начало сереть. В окне проплывали последние хатки станционного посёлка, в отдельных из которых вспыхивали жёлтые огоньки, уже достаточно отчётливо просматривались чернеющие квадратики свежевскопанных огородов, да зачастили опоры линии электропередачи с проводами, то плавно ниспадающими вниз, как казалось Кольке едва не касаясь земли, то легко начинающие воспарять вверх.
   - Дядя Петя, - тихо спросил Колька, - а вы тоже были офицером, только морским?
   - Нет, Коля, я мичман запаса. Понимаешь, это звание соответствует армейскому старшине, - пояснил дядя Петя. - Мы с твоим отцом призывались в армию в 36-м году. А за год до этого, - начал рассказывать он, - закончили курсы механизаторов в станице Воровсколесской. Я попал служить в Моздок, в кавалерийскую часть, а отец твой в Рязань. Перед войной, после демобилизации он учился в пехотном училище и стал красным командиром. Мы поддерживали связь до самой войны, а потом, так получилось, потеряли друг друга. Про то, что он погиб в Берлине уже после победы я узнал недавно, уже здесь. Моя же армейская судьба сложилась так. В 39 году, демобилизацию задержали и, вместо того, чтобы отправить домой, отслуживших срочную красноармейцев, нас выстроили на плацу и незнакомый капитан, сопровождаемый командиром кавполка, приказал выйти из строя тем, кто умеет ходить на лыжах. Должен сказать тебе правду, мне не нравилась служба в кавалерии, хотя с раннего детства, мы сельские ребятишки, были приучены к лошадям. Казалось бы, кому, как не нам нести службу в кавалерии. Хлопотно это, и содержать коня в чистоте, и приучать к выполнению различных команд, и кормить, и самому быть готовым в любой момент выполнить любой приказ и распоряжение командира. Но не эти трудности меня смущали. Я мечтал о небе. Так случилось, что однажды над э...Нском, среди бела дня, появился аэроплан. Сначала мы очень испугались, увидев в небе огромную грохочущую птицу. Аэроплан сделал несколько кругов над селом, снизился и сел на выгоне. Он ещё приземлиться не успел, а мы, сельские ребятишки, да не только мы, но и взрослые, и старики, и старухи уже окружили невиданное доселе летающее чудовище. Лётчик спрыгнул на землю. Мы все с восторгом рассматривали его. Он был невысок и улыбчив. В своей кожаной чёрной куртке, в шлеме с защитными очками, он казался нам не земным человеком, а таинственным пришельцем из какого-то другого мира, нам неведомого. А потом случилось то, о чём я не мог даже мечтать. Двоим пацанам, мне и твоему отцу, он предложил полетать. Когда самолёт взлетел над землёй и взмыл под облака, какой-то внутренний восторг охватил меня. Это невозможно передать словами. Это надо было пережить. И с того самого дня я мечтал стать лётчиком. Попав служить в кавалерийский полк, я написал несколько рапортов наркому обороны Ворошилову с просьбой направить меня учиться в лётную школу, но ничего, кроме неприятностей со стороны комполка, не получил. И вот мне представилась возможность если не осуществить свою мечту, нет, то хотя бы попасть служить в другую часть.
   - Пошли? - прошептал и решительно подтолкнул меня в локоть мой закадычный дружок, сибиряк Миша Лыков.
   - Так я ж,..
   - Пошли. Я тебя в один день обучу.
   Так и сделали мы с ним, и всеми, вышедшими из строя, свои первые шаги, как оказалось позднее, на финскую войну.
   Миша погиб в первом бою, напоровшись на пулемётную очередь финского стрелка -''кукушки'', промчавшегося на лыжах стрелой на небольшом отдалении от наступающего батальона, я остался в живых только потому, что подо мной сломалась лыжа и рухнул в ледяную яму, образованную торосовыми льдами. Напоследок успел, правда, отхватить разрывную пулю в левую руку чуть пониже локтя. Из батальона нас уцелело не больше человек полста, включая легко раненых. Шестеро финских пулемётчиков, практически ''выкосили'' весь батальон.
   Ранение в руку, вначале казавшееся пустяковым, имело неприятные для меня последствия. В ленинградском госпитале, куда я попал на излечение, врачи собирались руку отмахнуть. Я воспротивился, как же жить мне дальше без руки? Я ж механизатор. Спас положение молоденький хирург, щупленький такой, пучеглазый, в очках. Сколько буду жить, до конца дней своих буду вспоминать его добрым словом. До сих пор левая рука полностью не сгибается в локте, но это не помешало мне пройти всю войну до победы.
   После госпиталя меня откомандировали в Мурманск. Когда пошли ленд-лизовские конвои я попал воевать в морской батальон береговой охраны. Транспортами нас перебросили на полуостров Рыбачий. Расположились мы в катакомбах, где укрывались от бомбёжек немецкой авиации, откуда вели прицельный зенитный и артиллерийский огонь по вражеским целям в небе и на море. В самом конце войны я был сильно контужен, до конца года провалялся в мурманском госпитале. После демобилизации поработал немного механиком на мурманском судоремонтном заводе, и работа нравилась, и с людьми, вроде, ладил, но уж сильно тянуло на родину. Шутка ли сказать, десять лет дома не был.
   Дядя Петя замолчал, задумчиво посмотрел в окно. И по лицу его, вроде как пробежало лёгкое подобие улыбки. За разговором они и не заметили, что дождь перестал, а даль, в которую мчал их поездок, того и гляди, прояснится и выглянет солнышко.
   - А теперь о тебе, Коля. Это правильно, что ты сделал такой выбор, пойти учиться в суворовское училище, - продолжил дядя Петя своим глуховатым голосом. - Там и оденут, и обуют, и сыт будешь, а самое главное к порядку приучат. Ничего не поделаешь, та же армия. Всё - строем. На занятия - строем, на кухню, опять таки, строем. И всё по распорядку. Поначалу трудновато будет, потом привыкнешь, втянешься. А на нас, родственников твоих, обиды не держи. Такую войну люди пережили, всем досталось. Понимать должен. А тут ещё этот голод. Ничего не поделаешь, засуха, недород. После такой страшной войны и новое испытание. Выдюжим, конечно, переживём и это. Только какой ценой?
   Колька слушал дядю Петю, время от времени размазыая текущий нос рукой, и вспоминал дядьку ПавлА, которого откровенно ненавидел за его вечно скрипящую при ходьбе деревяшку, и за то, что ею он постоянно норовил больно ткнуть Кольку в спину, причём в самый неожиданный момент, когда этого меньше всего ждёшь, за незаслуженные побои, всем, что только не попадало под руку, будь то ухват или скалка, особенно зверские после того как его солдатский ремень был потоплен, им, Колькой, в уборной. Вспоминал он и беспросыпно пьющего дядьку Стефана за постоянные упрёки, что навязалась на его шею ещё одна обуза, тут, как бы свою ораву прокормить. И не находилось у Кольки ответа на один простой вопрос, почему такие плохие, злые люди, как дядька Павло и дядька Стефан вернулись с фронта, а его родной отец погиб в Берлине. Дядя Петя не в счёт, дядю Петю терпеть было можно. Он не дрался и не попрекал куском хлеба.
   Колька хорошо запомнил тот солнечный, до одури пропахший приторным запахом отцветающей сирени день, когда его бабушка, Марфа Ильинична, получила похоронку на Колькиного отца. Запомнил, как упала она посреди двора подле куста сирени, да так больше и не поднялась, сердце не выдержало. С тех пор Колька, вообще, терпеть не может запаха цветущей сирени. И остался он один-одинёшенек на всём белом свете. Он не знал своего отца, не помнил матери. Только и того, что осталась от них фотография, где они, молодые, красивые стоят, опершись на какую-то резную этажерку, прислонив головы друг к дружке. Отец в форме командира Красной Армии, в командирской фуражке со звёздочкой, а мама в белом платье, с о светлой, толстой косой, венцом уложенной на голове. Бабушка рассказывала, что отец на учении в армии повредил ногу, попал в госпиталь, а после госпиталя приехал в пятигорский санаторий долечиться, где и познакомился с Колькиной матерью, работающей там медицинской сестрой. Когда началась война, отец сразу уехал на фронт, а мать продолжала какое-то время работать в санатории.
   В памяти Кольки отложилось, что бабушка при жизни часто доставала фотографию из сундука и они подолгу рассматривали её. Понизу фотографии было что-то написано, но что, это оставалось загадкой: бабушка грамоты не знала, а Колька был совсем мал. И ещё бабушка рассказывала, как однажды вошла в её хатку молодая, красивая женщина с младенцем на руках, положила эту вот самую фотографию на жёсткую бабушкину кровать, а рядом мирно посапывающего месячного Кольку.
   - Присмотрите за сыном, мама, кроме Вас некому, детдомовская я, - сказала она и, вытирая слёзы, добавила. - Мне на фронт надо, поближе к мужу моему Феденьке, сыну Вашему.
   Сказала так и ушла, а через месяц получила Марфа Ильинична похоронку на свою сношеньку, - где-то под Тулой разбомбили немецкие самолёты санитарный поезд, в котором работала Колькина мать.
   Похоронка на отца пришла уже после Победы. Бабушка ещё из окна увидела, как со стороны водонапорной башни к домику приближается поселковская почтальонша, баба Груня, маленькая, горбатенькая старушка, охнула в предчувствии недоброго, бросилась во двор, остановилась, как вкопанная а, выскочивший вслед за ней Колька испуганно вздрогнул, потому что закричала она не своим голосом:
   - Нет, Груня, нет! Ить войне проклятой конец. Кажин день по сельсоветовскому радиу песни хорошие поют. Вона, як сщас! Чуешь?!
   И упала бабушка посреди двора, поросшей мелкой, но густой травой-муравой с зажатой в руке похоронкой и больше не поднялась. На следующий день приехали из э...Нска бабушкины дочери, его Колькины тётки, тётка Шура и тетка Наташка. Тогда-то на сестринском совете и было решено, что поживёт Колька сначала в семье тётки Шуры. А на шее у тётки Шуры - двое пацанов, да муж безногий после Сталинграда домой вернувшийся. И не стало у Кольки никакого житья, чуть что не так, ну там школу прогуляет, или ''двойку'' отхватит, или чего по хозяйству не сделает, что было велено, дядька Павло скорей за ремень хватался, а когда его лишился, совсем озверел. Порешили сёстры, что пусть Колька теперь немного у тётки Наташки поживёт, благо переезжать никуда не надо, в одном селе, в э...Нске, живут. Вроде бы стала жизнь у Кольки немного налаживаться, да тут другая напасть, дядька Стефан с фронта пришёл. Только если честно сказать, его особо никто и не ждал, разве что сын, Алёшка.
   Ещё в самом начале войны получила тётка Наташка извещение, что её муж, Стефан Павлов пропал без вести. Погоревала овдовевшая тётка, поплакала, скорее больше для приличия, потому как через какой-то месяц закрутила любовь со своим старым дружком-полюбовником хромоногим колхозным конюхом Сёмкой Ложкиным. А у Сёмки - семья, да две дочки-близняшки, только -только на белый свет народились. Одарка Ложкина в вой, ночные погромы начала устраивать полюбовникам, только плохо видать старалась, стали сельские бабы примечать, что у Наташки живот растёт, а вскоре и она разродилась, только эта, мальчонками-двойняшками. Как уж там две бабы делили одного мужика, никто не знает, но только стал Сёмка жить на две семьи. Время какое-то проходит, скандал, вроде бы, утих, а тут на тебе! - новый. Стефан объявился с войны, - вот он я, явился не запылился!
   Первым делом вернувшийся с фронту победитель, на гимнастёрке которого сиротливо болталась единственная медаль ''За победу над Германией'', а с правой стороны жёлтая нашивка за ранение, намотал на руку тёткину Наташкину косу и поволок изменщицу в огород, подальше от людских глаз, да так отходил ремнём распутную жену, что та с месяц не могла сидеть на мягком месте. Потом побежал в хату, прямо из горла выпил несколько глотков мутного самогона, по случаю его возвращения на стол выставленного, и тут же, матерясь, на чём белый свет стоит, ринулся по селу с ремнём в руке искать обидчика своего. Неизвестно, чем бы закончился скандал у конюшни, не появись вовремя подле неё только что выбранный в председатели колхоза ''Октябрь'' офицер-фронтовик Сергей Назарович Ткаченко. Сёмка-то, мужиком оказался не робкого десятка, зря что ли с финской компании вернулся хоть и крепко покалеченный, но с орденом ''Красной Звезды''? Завидев приближавшегося с ремнём в руках посрамлённого соседа, он схватил приставленный к конюшенной стене трезубец и попробуй к нему подступись. Стефан приостановился. Такого решительного действия со стороны распутника, он явно не ожидал. В штыковые атаки ему ходить не доводилось, поэтому, увидев перед носом непредсказуемо блеснувшие на солнце отполированные в каждодневных работах зубцы вил, честно говоря, изрядно струхнул, и вконец бы осрамился, если б за спиной не раздался грозный окрик председателя:
   - А ну, петухи, разойдитесь!
   В самом начале войны попал Стефан в плен. Так уж случилось, послал его комэск с донесением к командиру кавалерийского полка. Из окружения они выходили. Где искать остатки этого полка, никто не знал. Дорогу, скорее всего, посыльный держал верную, но местность незнакомая, заплутал. А тут увидел стожок сена на опушке леса, решил передохнуть минуту-другую, с мыслями собраться, в какую сторону дальше двигаться. Разнуздал Стефан коня, пустил попастись, сам в стожок, и, как на грех, уснул. Из этого стожка немцы его пинками и вытолкали: толи захрапел во сне, толи ботинки, к стожку приставленные выдали (не пуганные ещё красноармейцы были, врага только издали видели), толи на коня натолкнулись. Привели немцы Стефана с группой таких же военнопленных, как и он, на окраину какой-то деревни, а там, за околицей, пятачок с травой вытоптанной, колючей проволокой огороженный, а в нём красноармейцев сотни полторы, а то и две, чуть друг не на друге сидят. Вокруг ''колючки'' охрана с автоматами и чёрными страшными овчарками на поводках. День проходит, два. Немцы особо не издевались, никого не расстреливали, даже тяжело раненых, Бога гневить нечего, но и не кормили, воду тоже не давали, хотя в полукилометре речка у леса поблёскивала. Спасибо деревенские бабы и старухи приходили, кой чем подкармливали, кто картошку совал в руки, кто краюху хлеба ржаного через колючку перебрасывал. Немцы их не гоняли. И тут обратил внимание Стефан вот на какое обстоятельство. То одна женщина, то другая, переговорит со старшим, по виду ихним офицером, что частенько на машине подъезжал к зоне, а потом, смотришь, и уводят с собой приглянувшегося ей пленного. Решил и Стефан попытать счастья, набился в знакомцы к не старой ещё женщине, с виду справной, но уж дюже рябой, ну чисто тебе кукушка! Выбирать не приходилось, шкура-то, дороже, да и сам из себя, не особым красавцем был. Закончилось всё тем, что привела спасительница его в деревню и во дворе на сеновале определила жить. И пошла у Стефана не жизнь, а малина. За время отступления поистощал он до невозможности, а тут картошечка, хлебушко, молочко, огурчики с огорода свеженькие, всего вдоволь. Когда окреп Стефан мало-мальски телом, захотелось услады и для души, мужик же он всё-таки. Хозяйка особо не противилась, только пожаловалась, как-то, на свёкра, мол, не доволен отец появлением нежданно-негаданно постояльца. Он у неё слепой, видел Стефан его как-то мельком, по собственному двору с палочкой кое-как шкандыбает. Понятное дело, кому такое счастье понравится, лишний рот на семью повесить. Только и Стефан не от хорошей жизни тут огибается. Понимать надо, война. Кому зараз легко?
   Тем временем холодать стало, по ночам, ближе к утру, заморозки начали на землю падать. Пора бы и в избу с сеновала перебраться. Может и перебрался бы, так надо же, хозяйка уж слишком скорой на руку оказалась, как-то ночью обрадовала, что понесла она. Этого только ему и не хватало.
   Война отодвигалась всё дальше и дальше на восток. По ночам уже не слышно было гула артиллерийской кононады, а чёрный горизонт не тревожили, как прежде, огненные всполохи, чем-то напоминающие молниевые разряды перед грозой. Всё реже и реже в окошко избы бабы-кукушки потаённо стучали выходящие к своим из окружения по одиночке и группами красноармейцы. Встречаться с ними Стефан, откровенно говоря, побаивался. Только однажды глухой бессонной ночью шевельнулась в голове мысль, от которой он похолодел. То, что дитё у хозяйки будет, беспокоило его меньше всего. Это житейское, наше дело - не рожать!.. Тут о другом думать надо, на данный момент он, вроде как дезертир получается. А за это могут, в случае чего, и расстрелять. Поэтому и решился присоединиться к приблудившимся окруженцами и подальше из этого тёплого и сытного местечка, туда, - в пекло. Страшновато, да делать нечего.
   Особисты его особо не трепали. Тем более соврал, что контуженный был, потому и отлёживался всё это время, а про плен перемолчал. И дальше повезло, если, конечно, считать это везением: попал Стефан в артиллерийскую часть, в конно-гужевой взвод: то матчасть в нужное место и время доставить, то снаряды подвести. Конечно, война, своей кровавой лапой смерти везде доставала, не без того, но это же совсем не то, что постоянно на передовой под пулями и снарядами. Правда, однажды всё-таки под сильную бомбёжку попал, когда уже немца гнали от Москвы, не думал, что и живой останется. Тогда-то и понял, что такое настоящая контузия, даже в медсанчасти месяц провалялся. Так всю войну в обозе и провоевал. После той самой бомбёжки окончательно утвердился в мысли, - домой писем писать, не следует. Вот так напишешь сегодня, всё хорошо, жив-здоров, а завтра? Про ''кукушку'' так и совсем не вспоминал, - прошло, и ладно. Вспомнил позже, домой вернувшись. Подумал, может к ней лучше бы явился. Но тут же оторопел от мысли шальной и отбросил в сторону: сколько через неё окруженцев ещё прошло? Вот так, одно к одному, и запил с горя.
   Наташку он больше не колотил, не потому, что простил, а боялся Сёмкиной угрозы. Тот пообещал за издевательства над полюбовницей, голову оторвать, а чё с дурака малохольного взять, оторвёт ведь! И все шишки полетели на Кольку, надо ж было на ком-то зло вымещать. И жрёт много, и неслухом растёт, и в школе учится через пень на колоду, одни двойки косяками летят, когда там жидкая троечка в те косяки затешится.
   А тут вскоре произошло событие, которое потрясло не только самого Стефана, но и всё село. На неделю разговоров хватило, да что там, на месяц. ''Кукушка'' в село заявилась, как только и отыскала. Уже и не припомнить, когда он ей о родине рассказывал. Да не одна пожаловала, а с трёхгодовалым сынишкой на руках. Немцы при отступлении деревню сожгли, отец слепой помер, вот и решилась баба счастья в чужедальних краях поискать. Теперь в пору бы Наталье скандал закатить, но случилось трудно объяснимое даже для самых отъявленных э..Нских сплетниц. Взяла Наташка ''кукушку'' на проживание к себе: хата у неё была на два хозяина, поселила во вторую половину с отдельным входом.
   Не известно, как долго продлилась бы невесёлая Колькина житуха, он уже подумывал бежать куда подальше от такой родни, как вдруг приехал дядя Петя из Мурманска, и не один приехал, а с молодой женой, да ещё в положении. Понятное дело, вопрос встал, где молодые будут жить, жилищные-то вакансии исчерпаны. И семейный совет, а вернее сёстры, порешили, что самый подходящий вариант, перебраться им на станцию Нагутскую и поселиться в пристанционном посёлке в домике, где когда-то проживала мать погибшего на фронте Фёдора Чабанова. А чтобы было всё по справедливости, с собой на воспитание они заберут Кольку. Когда Колька подумывал пуститься в бега от Стефана, он своим детским умом прикидывал, что какое-то время поживёт в своём родном доме, ничего, как-нибудь прокормится, а тем временем присмотрится на станции, да прикинет, куда, в какую сторону ему лучше махнуть.
   Сразу по прибытию на место нового жительства, дядя Петя сорвал две трухлявые, крест на крест, кое как, заколоченные когда-то дядькой ПавлОм доски на входных сенцевых дверях и они вошли во внутрь небольшой комнатки, в которой, несмотря на сквозняки из за разбитых оконных стёкол, явно ощущались застоялые запахи плесени, пыли и сырости. Первым делом дядя Петя осмотрел потрескавшуюся во многих местах печь, пробурчал себе под нос, - поработает ещё! - тут же откуда-то приволок куски картона, старое тряпьё и заделал зияющие проёмы в маленьких оконцах. В комнате сразу стало гораздо темнее. Тётя Соня, тем временем, принесла охапку соломы, пучок хвороста и принялась растапливать печку. Печка поначалу нещадно дымила, разгораться не хотела, дым валил и из поддувала, и из неплотно прикрытых на чугунной плите конфорок, но, едва согревшись, задышала теплом, и даже слегка загудела, а из квадратного зева поддувала отзывчиво стала бросать подрагивающие отблески жёлтого огня на глиняный пол и противоположную стену, к которой была приставлена шаткая деревянная лавка. В пристроенной к печке русской печи для выпечки хлеба, тётя Соня, вытащив жестяную заслонку, обнаружила старый, закопчённый чугунок и заржавевшее, с помятыми боками самодельное ведро, дядя Петя принёс воды и вскоре в чугунке стала закипать вода с брошенным туда помытым картофелем, наполняя комнату дразнящим ноздри пресноватым ароматом предстоящей еды. Пока варился картофель, дядя Петя открыл дверь во вторую маленькую комнатку, деловито осмотрел лежанку и лицо его заметно посветлело:
   - И лежанка цела, - сказал он, подмигнув Кольке. - И стёкла в горенке целы. Живём! Хотя, чтоб жить в безопасности, надо проверить, целы ли боров и труба. Ты знаешь, што такое боров, Коля? - спросил вдруг дядя Петя.
   Колька вздрогнул, его впервые в жизни назвали не Колькой, а Колей. И это было настолько неожиданно и необычно, что он и без того по натуре молчаливый и неразговорчивый, привыкший только к окрикам, пинкам и попрёкам со стороны старших, как-то доверчиво посмотрел на дядю Петю. Он знал, что такое труба. Но вот - боров, такого ему ещё не приходилось слышать.
   - Я б и сам слазил на горище, - вроде, как оправдываясь, сказал дядя Петя, - та нету драбыны. Поэтому, пойдем, подсобишь.
   Они вышли в сенцы. Колька до этого испытывал какое-то неловкое чувство, видя, как дядя Петя и тётя Соня заняты каждый своим делом, а он всё это время сидел безучастно на лавке, сложив руки. А тут вдруг дело нашлось.
   - А чего надо сделать? - с готовностью произнёс он.
   - Я сщас подсажу тебя на горище. Там темно и пылищи полно, поэтому ты на ощупь передвигаясь через поперечные балки, доберёшься до трубы. Надо её просмотреть, не видно ли внутри отблеков огня, там могут быть щели, ну, глина обвалилась, понимаешь? За одно и боров просмотри, то што к трубе пристроено, на маленькую лежанку он похож. Понял?
   Колька кивнул.
   - Тода становись мне на плечи и вперёд!
   Дядя Петя присел. Колька взобрался ему на плечи. Дядя Петя выпрямился. Колька ловко влез на горище.
   - Соня! - крикнул в это время дядя Петя, - Ну-ка подбрось пару охапок соломы. - И, уже обращаясь к Кольке. - Коля, ты где?
   - Около трубы, - отозвался Колька.
   - Аккуратно обойди её вокруг. Огня не видать?
   - Та не видать.
   - А што на борове?
   - Тоже ничего.
   - Ну, и хорошо, аккуратно слазь.
   А потом они сели ужинать. Картофель ели без соли. В темноте. Но это даже лучше. В темноте не видно было сколько он съел картофелин. Первые три он проглотил не очищенными от кожуры. Когда принялся чистить третью, услышал тётин Сонин голос, и что-то ёкнуло в Колькиной груди, а начал дядя Петя:
   - Устроюсь на работу, первым делом коптилку смастерю, как на фронте, ну, а разбогатеем, - керосиновую лампу купим в первую очередь.
   - Обувку Коле первым долгом надо купить, посмотри в чём ребёнок ходит, - сказала тётя Соня.
   И опять потеплело на душе у Кольки, ребёнком его назвали
   Утром дядя Петя пошёл устраиваться на работу в совхоз, а тётя Соня повела Кольку в школу, как будто дорогу он не нашёл бы сам. Так думал Колька, плетясь за тётей Соней, ещё не зная, какие жизненные перемены его ожидают в самое ближайшее время.
   В школе Кольке с самого первого дня не понравилось. У него не было даже огрызка карандаша или той же четвертушки пожелтевшей от времени газеты, на которой можно было бы выполнять домашние задания, не говоря уже о учебниках. Под этим предлогом старая географичка, классная руководительница, посадила его на одной парте, хорошо хоть не на передней, а в конце ряда, с рыжей девчонкой, аккуратисткой и чистюлей, у которой всегда и всё было под рукой, а в холщёвой сумке с учебными принадлежностями идеальный, как он сразу отметил, порядок. Как-то на уроке географии учительница попросила всех, у кого есть учебник, открыть его на странице 38. К удивлению Кольки соседка не стала листать учебник, а сразу открыла нужную страницу. Оказалось, что так быстро у неё получилось потому, что именно в этом месте была вложена фотография. Колька уже потянулся к фотографии, чтобы посмотреть её, но соседка хлопнула ладошкой по его руке и прошипела:
   - На переменке!
   Всю перемену они так и просидели вдвоём в пустом классе. И всё это время Колька восторженно рассматривал фотографию, на которой была сфотографирована группа мальчишек, его ровесников. Они были одеты в чёрную форму, их гимнастёрки были заправлены настоящими военными ремнями, на выглаженных брючках - лампасы, а на плечах настоящие, только маленькие пагоны.
   - Это суворовцы, - пояснила соседка, - а это, - она показала пальцем, - мой брат. У нас папа погиб на фронте и теперь он учится в Ставропольском суворовском училище.
   Колька перестал дышать, Он заворожено смотрел на суворовцев. В этом взгляде была трудно скрываемая зависть, потому что ему так захотелось оказаться в кругу этих мальчишек, и это, всколыхнувшее его душу желание, на какое-то время отодвинуло и безрадостное прошлое, и само настоящее, непредсказуемое и непонятное, лишённое до сегодняшнего дня какой бы там ни было цели. Весь следующий урок он просидел рассеянный, уже определивший для себя, что в школу он завтра не пойдёт, а с утра побежит на станцию, чтобы узнать, на каком поезде можно добраться до Ставрополя. Хорошо, что вечером, собравшись с духом, он поделился с дядей Петей пережитым днём событием и тот дал совет, в школу всё-таки идти, пообещав при этом, что прямо с завтрашнего утра они с тётей Соней начнут собирать документы, необходимые для поступления в суворовское училище...
   ... Стук в купейную дверь, прервал размышления полковника Чабанова. Он разрешил войти, уже наперёд по стуку определив, что это адъютант, старший лейтенант Ясенев. Высокий и статный красавец, заполнивший, как показалось полковнику, купейное пространство без остатка, старший лейтенант козырнул и доложил:
   - Радиограмма из Ханкалы, - товарищ полковник.
   Ясенев знал, что полковник пользуется очками, однако на купейном столике, где лежали сигареты с зажигалкой и пепельницей возле настольной лампы, чуть поодаль, впритык к вагонному окну стояла бутылка минеральной воды, накрытая простым гранёным стаканом, ближе к ней несколько газет с развернутой книгой, очков видно не было, потому предложил:
   - Прикажите зачитать?
   - Читайте, - коротко махнул Чабанов.
   Старший лейтенант Ясенев развернул сложенный вдвое телеграммный бланк, пробежал глазами верхние строчки и начал читать, пропуская не суть важную информацию:
   - Начальнику караула, м-м... полковнику Чабанову Н.Ф. Уважаемый Николай Фёдорович, просьба по пути следования, на станции Нагутской доформировать состав тремя вагонами-рефрижераторами с ''грузом -200'' с последующей доставкой означенных до станции Ростов-на-Дону. Исполняющий обязанности службы, м-м... майор Потапов.
   Старший лейтенант свернул бланк и доложил.
   - Станционные службы мною оповещены, товарищ полковник, состав прибывает на третий путь. Разрешите идти?
   - Одну минуту. У меня три вопроса.
   - Слушаю, Вас, товарищ полковник.
   - А почему рефрижераторы ожидали нас не на станции Минеральные Воды, что казалось бы логичнее?
   - Видите ли, товарищ полковник, сейчас иной раз очень трудно объяснить логичность или нелогичность действий того же, скажем, отделения железной дороги. Скорее всего, это связано с финансовыми убытками, которые несёт отделение, в связи с повышением тарифов на электроэнергию, поэтому оно считает возможным манипулировать вагонами даже военного подчинения по своему усмотрению. А в принципе, Вы правы, товарищ полковник, рефрижераторы простояли на станции Минеральные Воды тридцать три дня.
   ''Бардак, - подумал полковник, - вот они, последствия развала великой страны. Стоило только занести топор над виноградной лозой и сработал ''эффект домино'' во всём, начиная от экономики и кончая армией. Да-а.''
   - А сколько времени потребуется, чтобы прицепить вагоны?
   - Всё будет зависеть от организации работы станционных служб, товарищ полковник. Как правило, на это уходит полтора-два часа.
   - А теперь вопрос не по теме. Скажите, Серёжа, если я отлучусь на полтора-два часа, за время моего отсутствия ничего страшного ведь не случится? - улыбнулся полковник.
   Последний вопрос для старшего лейтенанта прозвучал несколько неожиданно, он, изящным движением указательного пальца почесал лоб и удивлённо посмотрел на полковника. Удивляться было чему. Куда и по какой надобности можно было отлучаться на этой Богом забытой станции, уж ни в маленький пристанционный посёлок в сотни три, от силы четыреста, дворов. А то, что назвал по имени, так полковник предложил ещё в самом начале следования такое обращение в неофициальной обстановке.
   - Только мне нужна Ваша помощь, Серёжа, но об этом, пожалуйста, никому. В бою осколок мины, пробив берцу, повредил мне щиколотку. Сами понимаете, с такой пустяковой ранкой лежать в госпитале было просто неприлично, но вот теперь она открылась, выступает сукровица. Вы, не могли бы делать мне перевязки, у меня это плохо получается, место неудобное.
   - Николай Фёдорович, но ведь у нас есть медсестра.
   - Да я думал об этом, неудобно как-то.
   - А если там что-нибудь серьёзное?
   - Думаю, до свадьбы зарастёт.
   Адъютант знал, что полковник холост. Что от брака, который ещё в молодости распался, у него есть сын. Сын, учёный-химик, живёт и работает за границей, а у полковника нет даже собственного жилья.
   - Когда начнём? - спросил адъютант.
   - Да прямо сейчас, Серёжа, если Вы не против. Я чувствую, что у меня уже носок мокрый.
   - Аптечка есть?
   - Да аптечка есть, только я все бинты оттуда перетаскал.
   - Сейчас найдём аптечку. Я побежал? Да, если не успеете обернуться, я задержу отправку состава.
   Уже стоя возле вагона, глядя в спину удаляющемуся, прихрамывающему полковнику, старший лейтенант Ясенев подумал, что зря не предложил ему прихватить палочку, а полковник, тем временем, обогнув последнюю платформу, увидел тропку, ведущую к крайней поселковской улице и направился к ней.
   Полковник шёл по улице, где прошло его детство и не узнавал её. Вот здесь в самом конце квартала стояла когда-то глинобитная хатка с маленькими полукруглыми оконцами, стёкла которых были вмазаны в стену. Со стороны улицы, вплотную к хатке тогда пролегала глубокая канава, зарастающая летом крапивой, лопухами, борщевником и коноплёй. Теперь на месте хатки красовался небольшой, двухэтажный домик, на который любо-дорого было посмотреть. Кирпичная кладка, сработанная руками настоящего мастера, смотрелась как причудливая мозаика из-за чередования кирпичей разного цвета, углы домика закруглены, что придавало ему какую-то особенную лёгкость, а вычурная крыша, увенчанная изящным флюгером с замысловатым шпилем на вершине которого красовался петушок с разинутым клювом, создавали иллюзию полёта всего строения. Соседний дом был более внушительных размеров, смотрелся основательно и прочно. Отштукатуренный ''под шубу'', с шиферной крышей, местами потемневшей от времени с проступающими проплешинами слегка зеленоватого мха, он как бы снисходительно и насуплено поглядывал на своего легкомысленного соседа большими глазницами широких окон, зашторенных дорогими тюлевыми занавесями. Скорее всего, дом был шлакобетонный. Вспомнилось, как уже будучи офицером, он проезжал Нагутскую и стал невольным свидетелем разговора двух пожилых мужчин, которые обсуждали преимущества и недостатки шлакобетонных домов. Один говорил о дешевизне строительства такого дома, потому что основным строительным материалом его являлся отработанный паровозный шлак, грудами возвышающийся на территории станции. Раствор, основу которого составлял сам шлак с добавлением известкового молочка и небольшого количества цемента забивался в деревянную, разъёмную опалубку с лёгким армированием проволокой. Другой, больше настаивал на недостатках такого дома, перечисляя их.
   - Правильно говорят, дешёвая рыбка, - хреновая юшка! -сощурив до узких щелочек хитроватые глаза, снимая при этом кепку и почёсывая красноватую лысину, спокойным голосом возражал он. - Сыреть будет долго твой дом, особливо по углам.
   - Я ж его отштукатурю снаружи, а внутри глиной обмажу, - возражал заросший по самые глаза жёсткой рыжей щетиной мужик, с густой проседью, особенно на подбородке.
   - Та хоть гов ... ом. Баба твоя тебе всю шею происть. Помянёшь моё слово, Шо вона с сырыми углами робыть будэ?
   - Так просушу я его, прежде чем унутри мазать, - возразил небритый.
   - Эхо-хо, - как бы подчёркивая полную неосведомлённость соседа в строительных делах, - вздохнул первый. - Это ж скоко тепла дуром на ветер пустишь? То-то. Я ить про главную беду иш-шо не сказав. Сто годков пройдёт - и твой домик начнёт потихоньку рассыпаться. Не я придумал. Умные головы, не нашим чета, инженера, так говорят.
   - На мой вик, - хватэ, и ладно! - парировал заросший.
   Полковник даже приостановился, вспоминая этот спор и улыбнулся, но взгляд его сразу посерьёзнел, потому что он подходил к цели, - на пятом подворье отсюда когда-то располагалась хатка бабушки, но там просматривался высокий дом под черепичной крышей, зато у предыдущего дома возле сетчатого забора, сидели две пожилые женщины. и он направился к ним.
   Полковник Чабанов поздоровался.
   - Подскажите, пожалуйста, - указывая рукой на следующее строение, проговорил он. - На этом плане когда-то стояла небольшая хатка, в которой жила семья Михайловых.
   - Пэтро Пэтровыч, чи шо? - словоохотливо отозвалась женщина, по гладко причёсанным, совершенно седым волосам которой, виднеющимся из под повязанного тёмного платка в крупную клеточку и рыхлому, грузному телу, можно было судить о почтенности её возраста.
   Полковник Чабанов кивнул.
   - И тётя Соня, - добавил он.
   - О, мил человик! - вступила в разговор другая, с отёкшим лицом, густо усеянным бородавками, большинство из которых, особенно на подбородке, венчали состриженные, видимо ножницами, колкие с виду седые корешки волос. - Повмирали они вже. - Была она худощава, и как показалось полковнику не в меру вертлява, что бросалось в глаза, особенно когда она говорила, жестикулируя худыми, с проступающими венами руками, густо испещрёнными коричневыми пятнами старости.
   - Давно?
   - Та Пэтро Пэтрович ще при Брежневе.
   - Та шо ты такэ, Васильевна, балакаешь? - спокойно возразила ей женщинаа в клетчатом платке. Вин ще при Горбачёве с газеткою по вулыцэ ходыв? Всё радовался: наш земляк стал Генеральным секретарём! Молодой, энергичный, говорил. По молодости штурвальным работал, значит, цену куску хлеба знае. Вот такие нынче нужны руководители! Наруководил землячёк меченый со своею хидрей! Погляды, шо воно кругом робытца.
   - Та то ж хиба всэ вин? - визгливо возразила Васильевна . - цэ вжэ работа пьянчужки этого, як его, тьфу ты, хай ему бис, та Ельцина, Господи, совсим памяты нэма.
   - А умер почему? - спросил полковник Чабанов, стараясь направить разговор в нужное русло, - Болел?
   - Заболив як то сразу, - объяснила Васильевна. - Вин, обще-то, мужик крепкой породы був. Ходыв, щёки розови, походка упруга. Ны пыв, ны курыв.Та то его, як бы ны окорока сгубылы.
   - Какие окорока? - переспросил полковник Чабанов.
   - Воны с Соней у нас тут, - продолжала Васильевна, - мастэрамы копчения окороков и свинины булы. Як свого кабанчика прирежуть, ото со всего посёлка люды сбегаются: и наши возьмить, и нам покоптить. Стоко натягають тих окороков, шо в коптильню уси не влазють. А шо ж, за так, та за ''спасибо'', можно, а воны, с Соней, двое суток - ны сна, ны отдыха, напеременку коптять.
   Люди кажуть, шо городскый дохтор так и сказав: ото Вас, Пэтро Пэтровыч, копчения и погубылф. Канцерагены якись. Высною стало ему плохо, скоко мог терпив, потом Соня - в слёзы пийшлы в амбулаторию! Туда дошлы, а виттиля вин шов и упав. Хорошо Сашка Кожедуб их на ''бобике'' директорском, подобрав, та прямиком в больныцу, в город, а виттиль через мисяц до дому Пэтрович вэрнувся, тильки вжэ в гробу. Шутошное дело, два рака у чёловика завылось, одын крови, другый - поджелудочной железы.
   Полковник Чабанов покивал головой.
   - И тётя Соня осталась одна? - спросил он.
   - Та она б можэ ще пожила у нас, - сказала Васильевна, - та оти ж армяны, чуть нэ с ножом к горлу, продай, та продай дом.
   - Та шо ты такэ балакаешь, соседка? - возразила бабушка в клетчатом платке.
   - Ну а шо, Дмитревна, нэ так?
   - Та и нэ так. Людям же надо було тожеть дэто жить.
   - А нехай ихалы б до сэбэ в свою Армению. Так нет, уси сюда. С Дагестану - сюда, чечены - сюда. Шото я ны разу нэ чуяла, шоб русак поихав в Армению жить, або в Дагестан. А эти уси к русакам.
   - Про других не скажу, а у Гарика семья хорошая, - возразила Дмитриевна. - Света - приветливая. Всегда поздоровкается, про здоровье поинтересуется, диты пробегають, так ще чёрти виткиля ''Здрасте!'' кричат. А Гарик, кода не попросишь, и привезёт чего там надо, и по хозяйству подсобит, и магарыча не возьмёт, не говоря уже про деньги.
   - Ты мени, Васильевна, хоть про Гарика ничёго не говори. Прыстав до Витьки нашего: дай, та дай хорошу машину. Витька ему: бэры оту, шо на заднем двори стоить, отремонтируй, та и зарабатуй гроши. Так нет, нову дай! Ото, небось, и до Сони прыстав, продай, та продай хату. Продала б она, если б нэ зять.
   - А зять тут пры чём? - поинтересовался полковник Чабанов
   - А пры том, шо в райони, люды кажуть, бомага на столи лэжала, дэ чёрным по белому було пысано - армянам по району домов не продавать, - с видом знатока заявила Васильевна.
   - Да, - кивнула головой Дмитриевна, - дом Соня продала быстро, токо слыхала я, шо сына свого крепко обделила.
   - То мий грех, соседка, Господи, прости мою душу грешную, - перекрестилась Васильевна.
   - Ты-то, яким тут боком? - спросила Дмитриевна.
   -НУ, як же. Кода Петрович вмэр, я возьми и ляпни Соне своим поганым языком, шо б она сына упросила отказаться от своей доли на дом. Ты хоть раз бачила, шоб Владька в гости до ных со снохой приезжав? Ото ж! Всэ одын, та одын, ну кода там с унукамы. А почему? - Васильевна пытливо посмотрела на соседку. - А я тоби скажу. Нэ взлюбыла Соня сноху свою с пэрвого дня. Уж яка кошка мэжду нымы пробежала, ны знаю, а нэ взлюбыла. А скоко таких случаев у нас було, хозяин ще в гробу нэ остыв, а диты вжэ хату дилють, - давай матэ нашу долю. Ну шо, чи ны так?
   - Та так! - согласно кивнула Дмитриевна.
   - Ото ж! Владька парэнь у их нэ плохый, бэзусловно, но говорять же люды нэ зря: ночна кукушка дневну, всегда перекукуе!
   - Да, - кивнула Васильевна, - отако вот живы и всего бойся. А думала про то Соня, кода диты мали булы? Бывалочи, она по хозяйству вэчером управляется, а воны сядуть у виконьца, ще в старой хате, та так спивают, так спивают, аж сэрдце стынэ:
   Каким ты был, таким ты и остался,
   Казак лихой, орёл степной,
   Зачем, зачем ты снова повстречался?
   Зачем нарушил мой покой?!
   - А ить Владьки на похоронах матери не було, - вставила Дмитриевна.
   - Зато, кода Галину схоронили, раза три уже бачила, як вин на могылкы приезжал.
   - Гляды, а ото нэ вин идэ?
   - Хто?
   - Та Владька, лёгкый на помине.
   - Кажись, вин. С цвитами. И опять, видать, батьке положе кучу, сестре кучу, а матюри одын цветочек. И николы мымо свого дому нэ пройдэ, всэ стороной обходэ!
   Полковник Чабанов тоже посмотрел в сторону человека, быстро удаляющегося к поселковому кладбищу. Из разговора между старушками, невольным свидетелем которого он стал, ему многое стало понятно, но, пожалуй, не любопытство, да нет, конечно, не любопытство, а естественное желание пообщаться с единственной во всём белом свете сродственной душой, подтолкнуло его сделать первый шаг, чтобы догнать человека, идущего к кладбищу с охапкой цветов.
   Он подошёл к оградке, когда цветы были уже разложены. И судя по тому, что на одном из надгробий лежала одинокая гвоздика, полковник сразу понял, - здесь покоится тётя Соня.
   - Я понимаю, - тихо сказал он, - Вам хочется побыть одному, но, всё-таки, Вы позволите войти?
   Человек оглянулся. Он был среднего роста и широколиц. Некогда густые тёмные волосы его, наполовину побитые сединой, были заметно посечёны спереди до проглядывающих залысин. Слегка вскинув к густому надбровью удивлённые тёмные глаза, он ещё какое-то время изучающее рассматривал полковника и, наконец, кивнул.
   - Меня зовут Николай, а Вас, я знаю, Владом. Мы троюродники. Поэтому хочу предложить сразу - ''на - ты!''
   - А фамилия Ва..., твоя, - после недолгого раздумья, если мне не изменяет память, Чабанов? - спросил Влад.
   - Да, так! - кивнул Николай. - Чабанов. Значит, когда я уезжал учиться в суворовское училище, тётя Соня была в положении и потом родился ты?
   - Нет, - отрицательно покачал головой Влад. - Сначала родилась старшая сестра, потом через год и девять месяцев -я. А уже через восемь лет появилась на свет Галина.
   - Вот оно оказывается как, - закивал головой Николай. Теперь многое, не всё, правда, начинает становиться на свои места, - сказал он, перехватив всё ещё удивлённый взгляд Влада. - Я тут, какое-то время назад, имел удовольствие общаться с твоими бывшими соседками, Васильевной и Дмитриевной, - пояснил он.
   - Представляю, что они там тебе наговорили обо мне, особенно - первая.
   - Да нет, ничего такого плохого, скажу больше, очень даже хорошо о тебе отзывались.
   - Что, и об этом не упомянули? - спросил Влад, кивком головы указав на одинокую гвоздику на надгробье матери.
   - Об этом упомянули, но, видимо, Влад, на то есть какая-то причина.
   - Интересно?
   - Если говорить откровенно, я не страдаю излишним любопытством. В каждой семье, в отношениях её членов, бывают тёмные пятна, другими словами - разногласия, которые они предпочитают скрывать от посторонних. Не зря же говорят: чужая семья - потёмки.
   - Это точно, и не нами подмечено. В случае раздора в семье каждая сторона придерживается своего мнения, и, как правило, на лицо мы имеем две правды, что, собственно, и произошло в нашей семье. Когда я слышу выражение, что у каждой стороны своя правда, мне невольно в голову приходит мысль, что правда бывает только одна. Эта непреложная истина распространяется не только на семейные отношения, или, скажем, на отношения совершенно посторонних друг другу людей. Если говорить более масштабно, это касается любого спорного момента в истории народов, в отношении между государствами и т.д. Объяснить доходчиво и достоверно можно всё что угодно, любой факт, особенно вырванный из контекста повествования, и интерпретировать его, так, как удобно именно тебе. Другое дело, что от этого страдает сама истина, - Влад вздохнул и после недолгого молчания спросил, - я не слишком путано изъясняюсь?
   - Да нет, - улыбнулся Николай и спросил в свою очередь, - Влад, а какое у тебя образование?
   - Вечерний инженерно-экономический факультет. Грозненский нефтяной институт.
   - Ты жил в Грозном?
   - А что тебя так удивляет?
   - Я ведь служил в Грозном.
   - Когда и где??
   - В 65-66-х годах. Помнишь воинскую часть, которая располагалась по правой стороне в конце Августовской улицы, если идти в сторону станции Грознефтяная. А за углом располагалось медицинское училище.
   - Там когда-то училась моя жена. А пересечься в Грозном мы не могли, я приехал туда гораздо позже. Так на чём там я остановился? Да, на разладе. Разлад в нашей семье наступил сразу после смерти отца. Мать, не откладывая дело в долгий ящик, попросила меня документально отказаться от своей доли на отцовский дом. Честно говоря, я не придал особого значения её просьбе, меня не смутило даже то обстоятельство, что по сути это означало не больше, ни меньше, чем сомнение в моей порядочности по отношению к ней, как к законной хозяйке отцовского дома. Она попросила, я выполнил её просьбу. Жил я хорошо, не хуже других, прилично зарабатывал. О каких там долях можно было говорить, копейки, не сильно бы на них обогатился.
   В девяносто втором, осенью, подошло время демобилизации моего сына из армии, но загвоздка заключалась в том, что не мог он вернуться домой в солдатской форме, к власти пришёл генерал Дудаев, мало, что по ночам в городе грохотала непрерывная стрельба, правда, пока ещё в воздух, постреливали и днями, а бородатые люди с оружием в открытую ходили по улицам и ездили в общественном транспорте. Мы приехали с женой в город Минеральные Воды, встретили сына и решили первым долгом навестить бабушку. Здесь я должен сказать, что весь девяносто второй год у меня получился в разъездах. Грозненцы в массовом порядке стали покидать город, я до последнего не верил в возможность грядущей войны, не укладывалось у меня в голове, как можно воевать со своим народом? Но жить с каждым днём становилось всё страшнее и страшнее. Дочь поступила учиться в медицинское училище и, ради её безопасности (участились случаи убийств и похищений молодых людей, массовых ночных грабежей и убийств собственников домов и квартир), утром её надо было отвести на учёбу, что, по обыкновению, делала жена, а после обеда, часика в два, встретить и сопроводить домой, чем, практически занимался я. В перспективе, вернувшемуся со службы сыну, надо было определяться в этой жизни устраиваться на работу, а кругом полный беспредел, закрывались предприятия, да и жить в городе с каждым днём становилась всё небезопасной.
   У меня было несколько вариантов возможного переселения, скажем, подмосковная заброшенная деревня, где нужно было бы выращивать крупный и мелкий рогатый скот ''на дядю'' или податься на строительство ТЭЦ в районе краснодарской станицы Мостовской, но хотелось бы перебраться поближе к родственникам, что не говори, родня она родня и есть.
   Вот здесь я должен оговориться сразу, всё, что я имею на сегодняшний день, всё это благодаря моему зятю, мужу старшей сестры. Он и на работу меня пристроил в организацию, которая через два года выделила мне жильё, устроил на работу сына в управление буровых работ, помог определить дочь в Кисловодское медицинское училище с предоставлением общежития и многое, многое другое. Вот сколько буду жить, столько и буду ставить в церкви свечи за его ЗДРАВИЕ!
   Так вот, летом девяносто второго мы с ним проехали всю железнодорожную ветку от Георгиевска до Будённовска в поисках работы для меня. Объяснение этому предельно простое, всё упиралось в жильё. За свой проданный дом я не смог бы купить что-нибудь приличное даже в захудалом селе, потому что дома и квартиры в Грозном обесценились. Кстати, за проданный с горем пополам дом, я получил на руки наличными, которые были эквивалентны стоимости импортных зимних итальянских сапог для жены по ценам барахолки. Те несколько вариантов, которые мне предлагали, например, на полустанке Михайловском, меня устраивали вполне: сносное жильё, какая-то не определённая на первый взгляд работа, но работа с приличным окладом. Мне же, кроме всего прочего, надо было думать в первую очередь о жене - каково ей, городской женщине, будет житься в новых условиях, скажем, в непроходимой дорожной грязи железнодорожного полустанка или в непривычных для неё заботах, связанных с ведением подсобного хозяйства, без которого, пусть даже первое время, семья просто-напросто не выжила бы. Ничего подходящего мы не нашли. А тут представляется момент и отслужившего срочную службу внука бабушке показать и заодно прозондировать почву, по поводу переезда хотя бы на первое время в отчий дом. От своей доли, я отказался, всё так, но ведь для меня-то он не перестал быть и моим отчим домом.
   Сначала мне стало неловко за свою мать. Увидев внука в солдатской форме, она всплеснула руками и удивлённо заявила:
   - Ой, как быстро ты отслужил!
   Я мельком посмотрел в глаза сыну, потом мы переглянулись с женой. Конечно, может быть, эта фраза сорвалась с материнских губ необдуманно и потом не раз и не два, она пожалела об этом, но то, что она, эта фраза испортила настроение всем и сразу, было очевидно. Я как-то ещё старался её понять, потому что знаю, сколько ей и семье старшей сестры пришлось пережить, когда мой племянник попал служить, вернее, воевать в Афганистан.
   Мы сидели на кухне. Разговор не клеился. И вот именно тогда я впервые задал ей вопрос, который, наверное, задают многие сыновья, оказавшиеся в ситуации, чем-то напоминающей мою. - Может быть, - сказал я, - мы переедем к тебе и поживём какое-то время, пока не
  определимся? Жить в Грозном становится просто не безопасно.
   На кухне воцарилось молчание. Я смотрел в распахнутое окно и видел, как вечерний закат золотит пожухлую, начинающую желтеть и опадать листву высокой акации, росшей с незапамятных времён на меже. И чтобы хоть как-то отвлечься от этой нестерпимо давящей на сознание тишины, я наблюдал, как на ближнем дворе, подходят к открытой двери курятника последние, явно загулявшие несушки, коротко перепрыгивают дверной порожек, слушал, как шумно хлопая крыльями, взлетают они на насест, как недовольно начинают при этом шипеть, переговариваясь о чём-то своём пугливые утки, уже устроившиеся для отдыха на полу, под насестом, как предупредительно подал квохчущий, сердитый голос уже задремавший было петух, стараясь утихомирить тем самым свой гарем, как с подстоном повизгивая, заявила о себе постоянно ненасытная свинья из сажка напротив, как зазвенел цепью Шарик, выползавший из своей будки, в надежде поскорее освободиться от ненавистного ошейника.
   То, что я услышал из уст матери, ввергло меня сначала в недоумение.
   - И как мы жить будем? Мне куда прикажешь деваться? Хоть глаза закрывай и беги, куда ноги несут! И потом, чего ж раньше не ехали? Чего ждали, если там всё так плохо? - услышал я.
   - Ты же знаешь, подходила очередь на квартиру.
   - И где ж она твоя квартира?
   - Да ордер в кармане, а саму квартиру захватили бородатые ребята.
   Я говорил, а мать неожиданно закрыла лицо руками и заплакала. У моей матери была удивительная способность.
   Я с детства знал, что для неё лучшим средством защиты от неприятного разговора, или отсутствие аргументов в споре, всегда были слёзы. Так произошло и сейчас. Но то, что я услышал дальше, какое-то время спустя, когда она немного успокоилась, делало унизительным моё дальнейшее пребывание в отчем доме. А сказала она следующее.
   - А если не определишься? Ведь у меня кроме тебя ещё есть две дочери.
   Я почувствовал, как кровь прихлынула к моему лицу. Да, кроме меня, у неё действительно есть ещё две дочери. И что-то едкое, требующее немедленного выхода наружу, перевернулось во мне. Одна - жена директора совхоза, строящего двухэтажный особняк. Ей сейчас, ох как трудно! Другая, бывший райкомовский работник, заведующая отделом пропаганды и агитации, оказавшаяся в нынешних условиях не у дел, безуспешно пробовавшая заниматься каким-то сомнительным бизнесом, но, видимо, знаний марксизма-ленинизма недостаточно и совсем не обязательно, для организации предпринимательской деятельности. Я не помню, как мне удалось сдержать себя. Я вскочил и посмотрел на сына. Тот тоже резко поднялся. Я кивнул на дверь и мы вышли. Я переступил порог, оставляя за спиной дом, который будучи пацаном помогал строить отцу, но в котором ни квадратного сантиметра не было моего, ни уголка, что по праву мог принадлежать и мне. Я покидал этот дом, зная, что прощаюсь с ним, что больше уже никогда не вернусь сюда, ни под каким предлогом, ни за какое коврижки. Так оно и случилось.
   Я не знаю, что происходило после того, как мы ушли от матери, но скорее всего, состоялся экстренный телефонный совет, на котором моя родня порешила, чтобы хоть как-то загладить материнскую вину, предложить нам переехать в однокомнатную квартиру Галины, а та переходит к старшей сестре и занимает одну из комнат в трёх комнатной квартире зятя. Я сразу воспротивился такой постановке вопроса и уже хотел было, заняться поиском другой квартиры, но мои домашние отговорили меня от этого, мотивируя тем, что для начала воспользуемся предложенным вариантом, поживём какое-то время в предложенных условиях, а дальше будет видно.
   В конце второго года нашего проживания, когда до получения собственной квартиры оставались считанные месяцы, встречает во дворе дома мою жену старшая сестра, и, стараясь не привлекать внимания вездесущих соседок, в жёсткой, скорее категоричной форме, заявила, чтобы мы убирались с квартиры, причём, чем быстрее, тем лучше, и если этого не случится, она собственными руками вышвырнет наши пожитки из окна. Спас положение подъехавший с работы зять, но буквально через считанные дни у жены состоялась новая встреча, только теперь уже с Галиной, которая со слезами на глазах рассказала, что нет уже никаких сил проживать вместе со старшей сестрой. Согласись, Николай, не очень-то приятно выслушивать подобные разговоры от своих сестёр. Когда жена рассказала о последнем случае, я не нашёл ничего лучшего, чем сказать ей, что она давно бы жила в своей собственной квартире, в когда-то не приглянувшемся ей городке.
   Дело в том, что в начале восьмидесятых, я написал свой первый рассказ. Иногда, попадается мне на глаза рукопись этого рассказа и скажу честно, мне становится немного неловко за себя, сейчас бы я уже написал его совершенно по-другому, а тогда... Я пошёл в редакцию республиканской газеты ''Грозненский рабочий'', где иногда печатались литературные работы местных авторов. Меня встретили благодушно, похвалили, пообещали продвинуть вопрос с публикацией, но дальше разговоров дело не пошло. А тут засобирался я навестить своих родителей. И возникла в голове дерзкая мысль, а что если показать рассказ в редакции местной районной газеты.
   Я оставил свой рассказ у заведующего отделом писем районной газеты ''Коммунист'' и поехал к родителям в посёлок. Каково было моё удивление, когда на следующее утро мать позвала меня к телефону и голос в трубке сказал, чтобы я, как можно скорее, приезжал с редакцию. Я не удивился , что меня так быстро нашли, потому что при поверхностном знакомстве в редакции, заведующий подробно расспрашивал о моих родителях и близких родственниках. Как только я приехал в редакцию, меня повели к главному редактору и тот предложил работать в газете, пообещав со временем послать в Ростов на курсы журналистов, а главное посодействовать в получении квартиры.
   Когда об этом я всё обстоятельно рассказал жене по приезде домой, она, как и следовало ожидать, ''встала в позу''.
   - Поменять Грозный, на какой-то заштатный городок, - сказала она, - да - никогда!
   Правда, когда пришлось бежать в заштатный городок из чеченского ада, тут уж каких бы там ни было поз не наблюдалось. Кстати, попутно похвалюсь. Мой рассказ наделал большого шуму в районе, отцу и матери часто звонили знакомые, интересуясь, не является ли автор рассказа их сыном, а многие звонившие, принимая сюжет рассказа за ''чистую монету'', спрашивали у матери - это правда, что она была связной в партизанском отряде во время войны?
   - Так ты писатель, Влад? - спросил Николай.
   - Я называю себя проще, сочинитель, - ответил Влад.
   - А изданные книги есть? Как их почитать, где найти?
   - Пока только в интернете. Понимаешь, Николай, книгу напечатать можно, но это стоит больших денег, которые я никогда не верну. Прежде всего, книгу необходимо отредактировать Приличный редактор затребует и приличных денег, ничуть не меньше нужно будет заплатить художнику, которого ещё надо найти, а само оформление книги в твёрдом, скажем, переплёте? Сумма набегает немалая. Но это будет, ничто иное, как выбрасыванием денег на ветер. Человек я по натуре не меркантильный, но вот представь ситуацию, я забираю отпечатанный тираж из типографии. На рынок идти торговать своими книгами, я не пойду, Скорее всего развезу книги по районным библиотекам, раздарю родственникам, одноклассникам, хорошим знакомым и приятелям. Но самое интересное, практически книга будет крутиться в рамках района, какая-то может и выйти, конечно, за его пределы. А вот в интернете её читать будут, причём, внутреннее чутьё подсказывает мне, что это случится очень скоро, какие-то считанные годы отделяют нас от всеохватывающего страну и мир интернета.
   - Я обязательно постараюсь тебя найти и почитать. Обещаю, - сказал Николай. - А что же было дальше?
   - А дальше, я получил долгожданную квартиру и я сразу же перевёз семью в серые стены комнат, ещё не оклеенных обоями, с не выложенными кафелем кухней, ванной и туалетом, с неблагоустроенным балконом. Всё это делалось уже потом, но ночам, в выходные, главное, что появился свой угол.
   Через какое-то короткое время и я совершенно неожиданно встречаю на городском рынке своего хорошего поселковского приятеля, который когда-то жил неподалёку от нас. Так случилось, что я прошёл мимо, не поздоровавшись, был погружён в свои мысли, и он окликнул меня. Я извинился, а он полушутливо-полусерьёзно сказал, что сам бы поступил так, будучи на моём месте. Я непонимающе посмотрел на него.
   - Ну, как же, - улыбнулся он, - отхватил деньги за хату, теперь можно и не здороваться.
   - Какую хату, Витя? - спросил я.
   - Как, какую хату? Отцовский дом.
   Я стоял не шелохнувшись. Признаюсь, мне было очень неприятно слышать это сообщение от постороннего человека, а Витя, поняв моё состояние, не унимался.
   - И что, ты так и оставишь это дело?
   - А что, посоветуешь судиться с роднёй?
   - Ну, а если эта родня вконец обнаглела?
   - Тогда научи, - стараясь как можно членораздельней выговаривать слова, сказал я, - как, какими глазами смотреть мне в глаза судье, когда он спросит, кем мне доводятся эти люди, с которыми я пришёл судиться? Это, во-первых. А во вторых. Я ведь когда-то отказался от своей доли. И самое главное. Зять столько сделал для меня и моей семьи, а я в знак благодарности ему за это побегу в суд?
   - Но ведь могли же хотя бы предупредить, поставить в известность, объяснить...
   Вот тут он был прав, мой поселковский приятель. Ведь тот же зять, мог поднять телефонную трубку и популярно объяснить, мол, так и так, уважаемый, я сделал для тебя и твоей семьи больше, чем достаточно, так что позволь уж мне, самому решать текущие проблемы так, как я считаю нужным. Могла бы это сделать и Галина, но нет, всё было провёрнуто втихую. Признаюсь, меня это настольно покоробило, что я не сразу, а спустя какое-то время, рассказал о случившемся жене.
   Последующие события развивались настолько стремительно, что я не успевал, образно говоря, переводить дух. Галина перевезла мать в город и та поселилась у неё. Верно, видимо, говорят, что нельзя пожилого человека вырывать с корнями из той среды, в которой он жил. Не такая она уж была старая и немощная. Да, одиночество - страшная штука, не дай Бог никому испытать, что это такое. Как бы там ни было, - не прижилась мать в городских условиях и скоропостижно умерла.
   То, о чём я буду рассказывать дальше, достойно осуждения, согласен. Самое страшное, я нарушил христианский запрет, гласящий: о покойнике - либо хорошо, либо ничего. Но на этот счёт у меня есть своё мнение и никто меня в нём никогда не переубедит: живи сегодня и спеши делать добро, чтобы завтра, когда ты уйдёшь в мир иной, люди поминали тебя добрым словом.
   Утром, купив цветы, мы с сыном и женой пошли на похороны. Ещё по дороге я предупредил их, что с матерью только попрощаюсь, а на похороны не останусь. Сын перемолчал, я только видел, как на его широком лице ходуном заходили желваки, жена сначала пробовала переубедить, но видя мою непреклонность, замолчала.
   У гроба покойной сидела съехавшаяся родня, тётя Шура, тётя Наташа, её сын Володька, с которым мы близко сошлись ещё на похоронах моего отца, уже повзрослевшими людьми, потому что до этого мы не общались, я жил в Грозном, он здесь. А тут сошлись, как говорят в таких случаях, по несчастью, и прониклись друг к другу взаимной симпатией. Подполковник милиции запаса, он поделился со мной ещё тогда, что пишет стихи, что издал книгу, а теперь собирает материал для второй. Я читал его стихи, очень даже неплохие, добрые стихи, чем-то цепляющие за душу. Умел парень, что там говорить.
   Я поздоровался с родственниками, разложил цветы в ногах матери. Подошёл у изголовью, наклонился и тогда боковым зрением увидел рядом с поминальной свечой, трепещущей тусклым, колеблющимся желтоватым крылышком, готовым оторваться от питающего его чёрного, изогнутого фителька в любое следующее мгновение, простую школьную тетрадь и карандаш на ней. Она была исписана какими-то редкими каракулями, но я узнал их, это была материнская рука. Когда я выпрямился, стоящая рядом Галина, пояснила, что перед смертью мать потеряла дар речи, и общаться с окружавшими, могла только с помощью бумаги и карандаша. Хотелось сказать: я, конечно, плохой сын, но неужели нельзя было поднять трубку и поставить меня в известность, что мать умирает? Не сказал, потому что подумал: а вдруг в том была и её, матери, воля.
   На похороны я не остался. Мы с сыном приехали ко мне домой (сын к тому времени уже женился), сели за стол и по-мужицки помянули её. Вот тут хочется сделать ещё одну оговорку: пусть не торопится с выводами тот, кто опустил глаза в поисках камня, чтобы швырнуть его в меня. Я сам отец и уже дед. И когда у меня спрашивают, кого я люблю больше, сына или дочь, старшего внука или младшую внучку? меня всегда поражает непродуманность и даже отчасти лёгковесность этих вопросов. Дочь я люблю за то, что она моя дочь, за то что она будучи ещё девочкой, подарила мне неповторимые минуты нежности, которые делали меня самым счастливым человеком в мире живущих, сына за то, что он мне сын, продолжатель моего рода, что это мои дети, кровь от моей крови, плоть от моей плоти. О внуках я уже и не заикаюсь, это уже другая категория родных людей, которые занимают новый виток твоей жизненной спирали, и ты, вглядываясь в их родные лица, задрав голову, откуда-то снизу, с грузом житейского опыта за спиной, отдаёшь им то, чего не додал детям.
   Породив детей на белый свет, я, как умел, воспитывал их, кормил, учил, одевал, пока они не обзавелись своими семьями и никаких благодарностей в свою сторону не принимал и не приемлю, потому что, породив их, я выполнил человеческий долг, прежде всего, перед ними.
   Всё, вроде бы, в моей жизни стало входить в свою житейскую колею, а тут вдруг...
   Поздним вечером, когда после трудового дня так приятно засыпается под телевизор, раздался резкий телефонный звонок. Я вскочил, сонный поднял трубку.
   - Влад, - узнал я на той стороне голос зятя, - Галя умерла.
   - Как?
   Вот это - ''как?'', застрявшее в моей глотке комом, не сразу, а какое-то время спустя, вырвавшееся нечленораздельным хрипом, до сих пор стоит в ушах, жестоким напоминанием того, что остался я в этом мире ОДИН.
   - Она болела? - спросил я, когда немного пришёл в себя.
   - Да.
   Я знал, что ещё лет десять назад у Галины обнаружили онкологию. Ей сделали операцию, провели необходимые при этом облучения, и ничего, она поправилась, по крайней мере, никогда не жаловалась на здоровье, продолжала работать и мы все успокоились. И вот обострение, причём очень резкое. Она ''сгорела'' где-то за месяц с небольшим.
   Это уже потом, я совершенно случайно узнал от её соседки, что умирала она в пустоте своей однокомнатной квартиры, испытывая горькое осознание в последние дни своего пребывания в этом мире, двух, так и не сбывшихся желаний: по утру подняться, окунуть ноги в тёплые тапки и пройти на кухню, чтобы согреть чайник и второе, которое никогда не прощу себе до гробовой доски, съесть хотя бы парочку кисловатых клубничек, без всяких там сливок и сахара .
   Семьёй она так и не обзавелась. Была молода, - отбоя не было от женихов, перебирала ими, как разовыми перчатками, на первом плане - карьера, не думалось, что придёт время и некому будет подать стакан воды. Правда, перед её смертью, вода стояла рядом с постелью, в гранённом стакане, на небольшом столике, здесь же, на расстоянии вытянутой руки, телефонный аппарат и обыкновенная столовая ложка, на тот крайний случай, чтобы постучав по трубе водяного отопления, вызвать соседку с верхнего этажа. Не нашлось в двухэтажном особняке старшей сестры уголка, чтобы присмотреть за умирающей сестрёнкой. И брат, тоже хорош, всё продолжал строить из себя обиженного роднёй продолжателя фамилии своего отца. Матушка-гордыня затмила глаза.
   Ну, и чтоб полным было горе, расскажу небольшую историю о ещё одной потере, опять таки, напрямую связанную со старшей сестрой. После того, как я близко сошёлся со своим двоюродным братом, мы часто перезванивались, приглашали друг друга в гости, но общение наше за рамки телефонных разговоров не выходило. Вот так вот, живёшь, и не знаешь, что ждёт тебя завтра.
   Звоню, как-то утром. Долго на той стороне не подходили к телефону. Наконец, трубку подняла его жена.
   - Я хотел бы услышать голос моего двоюродного брата.
   Я всегда так начинал наш телефонный разговор.
   Молчание. Долгое, в своей долготе, не предсказуемое. Наконец, голос, сквозь слёзы:
   - Володи больше нет, две недели назад похоронили. А разве тебе старшая сестра не сообщила? Она обещала.
   Старшая сестра и тут, вроде как осталась в тени, в стороне. А у меня жёсткая мысль хлестнулась в голове, побоялась, что в новой иномарке запачкаю светлые чехлы на сиденье.
   Небо, насупленное с утра, так и не прояснилось. Начал накрапывать редкий и пока ещё мелкий дождик. Николай посмотрел на часы. Они вышли за оградку и пошли в сторону станции.
   - Ты прихрамываешь, у тебя что-то с ногой? - спросил Влад.
   - Пустяки, подвернул, спрыгнул с подножки вагона неудачно, - отмахнулся Николай.
   Влад пристально посмотрел на него, потом на бегущего к ним навстречу, вдоль состава с зачехлённой бронетехникой, старшего лейтенанта, высокого, красивого, статного, с палочкой в руке и почувствовал, что не всё так просто.
   - Николай Фёдорович, надо перевязку посмотреть, - запыхавшись, сказал старший лейтенант.
   Влад мельком увидел, как Николай укоризненно посмотрел на своего адъютанта и тот, сконфузившись, опустил голову, передавая палочку полковнику.
   - Управились, товарищ старший лейтенант?
   - Так точно, товарищ полковник.
   - Когда отправляемся?
   - Я сейчас побегу, отдам распоряжение.
   Адъютант убежал
   - Будешь проездом, или как, обязательно заходи в гости, - Влад назвал адрес. - Обязательно, Николай. Слышишь?
   Николай кивнул.
   - А я своей крышей, пока ещё не обзавёлся, - признался Николай. - Военный пролетарий. Так что, извини, пока приглашать некуда.
   Они обнялись.
   Николай уходил, а Влад неожиданно почувствовал, как какое-то гадливое чувство замутило сознание, будто он прикоснулся к чему-то грязному, липкому, после чего не отмыть руки никаким мылом, Но, то руки, а он прикоснулся душой. С этим как быть? Никогда и ни кому он не рассказывал о неурядицах со своей роднёй. Дело житейское, рассуждал, в жизни чего только не бывает. А тут прорвало. Накопилось? Наболело? Потребовало выхода? Ну, поделился, а стало от этого легче? А самое главное, что это меняло? Ведь по сути, если разобраться, только показал свою слабость, считая, что все ему должны, да нет,- обязаны.
   Николай подошёл к вагону, оглянулся, помахал рукой. Что он знает о нём, нежданно-негаданно объявившемся троюроднике? Да ничего, какие-то моменты из жизни, промелькнувшие накоротке и то, в самые последние минуты их встречи, но по которым уже можно судить о нём, как о человеке, не в пример ему, Владу, не позволявшему себе слабостей, подобной той, что позволил он.
   Влад поднял руку, помахал в ответ. Злая память - коварная штука, уже хотя бы потому, что она разрушает, разъедает душу, как ржавчина, и толкает на поступки, за которые иногда самому становится стыдно, потому что опускаешься до уровня тех, кто своими словами и действом по недоумию ли, преднамеренно ли, ранит душу сильнее остро отточенного ножа. Всепрощение. Вот где выход.
   Состав незаметно тронулся. Покатился, и именно в этот момент Влад окончательно решил для себя, что при следующей встрече с троюродником, обязательно расскажет, что недавно навещал своих, и цветы на трёх могилах разложил поровну.
  
  
  
   ЗЕМНЫЕ АНГЕЛЫ.
  
   Рассказ.
  
   Бомж был неопределённого возраста. На первый взгляд ему можно было дать и неполные сорок, хотя при более тщательном, пристальном рассмотрении, он тянул и на все пятьдесят. На его прожаренном солнцем и задублённом ветрАми до черноты лице, с русой, слегка вьющейся, неухоженной бородкой, на лбу, что наполовину прикрывали ещё мокрые после купания, такие же светлые, выгоревшие волосы, и даже на коже, обрамляющей голубые, с зеленоватым оттенком глаза, не просматривалось ни единой морщинки. Рукава вылинявшей, до непонятных узоров и расцветок рубашки, видимо, наскоро постиранной, подобранные по самые локти, оголяли загорелые, со вздувшимися венами руки, наводившие на размышления, что свой кусок хлеба он, скорее всего, больше зарабатывает какими-то временными заработками, нежели попрошайничеством и промыслами на рынках. Старые, светлые джинсы, с намечающимися на коленях и кое-где на бёдрах поперечными прорехами, образовавшимися не как дань нынешней моде, а по причине самой изношенности, придавали ему вид беззаботного отдыхающего, позволяющего себе передохнуть после праведных трудов. Он сидел на плоском камне, добротно уложенном чьими-то заботливыми руками, на массивных камнях, напоминающем очень удобную лавку. Рядом с ним на разогретой плоскости камня лежала наполовину початая пачка ''Донского табака'' (тёмного) и зажигалка. А у самых его ног, где-то в полуметре плескалось море. Невысокие, с бирюзовым отливом волны, ритмично катились и катились к невысокому, скалистому, отвесному берегу, и отторгнутые, откатывались назад, предоставляя возможность следующим попытать счастья быть обласканными им.
   - Другого места всё-таки не нашли? - недовольно бросила Раиса, усаживаясь на скалистый выступ повыше, предварительно застелив его свернутым пополам махровым полотенцем.
   - Почему, ''всё-таки''? - бомж повернулся к подошедшей женщине и стал заинтересованно рассматривать её.
   Она была красива до неотразимости. Её высокая причёска каштановых волос, уложенная не без помощи лака, видимо, ещё утром, уже несколько утратила первоначальный вид, хотя особый шарм полноватому, ухоженному лицу, являвшему собой наличие дорогой косметики в виде теней и румян, придавала не она, а, естественные, скорее всего, завитки волос, опускающиеся с висков к щекам, с небольшими продольными, едва заметными чёрточками, наверно, превращающимися в неглубокие ямочки при улыбке, расположенные чуть повыше от уголков рта с припухлыми губами, напомаженными слегка потускневшей со времени нанесения перламутровой помадой, и не так вызывающе смотрящимися, как первоначально. Лёгкий, несколько легкомысленной расцветки халатик, - какие-то ярко красные, с жёлтым и оранжевым цветы на тёмно-синем фоне, - облегал её не потерявшую привлекательности фигуру с высокой грудью, талию, подчёркнутую пояском, и крутыми, придающими телу умеренную полноту, бёдрами. И всё бы во внешнем облике этой женщины было благопристойно, привлекательно и неотразимо, что при беглом рассмотрении, вольно или невольно отмечается опытным мужским изучающим взглядом, если бы не глаза. Тёмные, с каким-то недоверием и даже трудно скрываемым презрением, они рассматривали бомжа из за густых, длинных, вызывающе загнутых к верху ресниц, подведённых, похоже, экстралонговой тушью. Это были глаза женщины, хорошо знающей себе цену, чтобы извлечь прок из чего бы там ни было, что касалось её пребывания в этом суетном, жестоком и похотливом мире.
   - Только не делайте вида, что Вы не знаете, что это место облюбовано мной, к Вашему сведению, ещё много-много лет назад. Вчера вечером я видела Вас вон на том плато, - Раиса указала рукой, - и Вы долго и безотрывно наблюдали, как я выхожу из воды.
   - Прикажите заплатить за погляд? - спросил бомж, криво усмехнувшись.
   - Было бы чем, - ехидно парировала Раиса, автоматически натягивая полы халатика на колени стройных, словно выточенных искуссным мастером, слегка загорелых ног.
   - Ну, почему же. На сегодня, на кусок хлеба хватит, а завтра, будет день, будет и пища, - без всякого признака игривости отозвался бомж.
   - Легко живёте, как птичка божья. И что, никогда не приходила в голову мысль, попытаться жить, как живут все нормальные люди? - она выговаривала своим приятного тембра голосом эти слова, но они были совершенно лишены какого-то участия, наоборот, в их тональности звучала трудно скрываемая ирония, не лишённая наставления.
   - Почему же, приходила и не раз, и не два, - просто ответил бомж, и, может быть, в другой раз он не выдержал бы такой, даже не завуалированной, а целенаправленно нравоучительной издёвки, прервал беседу, спокойно поднялся и удалился бы, но не сегодня и не сейчас. - Только скажите и Вы, как есть, на духу, - зачем?
   - Чтобы жить, по-человечески.
   - А по Вашему, я живу не по человечески? И, вообще, какой смысл Вы вкладываете в это понятие?
   - Не цепляйтесь за слова. Вы же хорошо понимаете, что я имела в виду. Вот скажите откровенно, причиной всему, вот это, - и Раиса указательным пальцем звонко щёлкнула чуть сбоку горла.
   - А-а, - улыбнулся бомж, - тут я вынужден Вас немного огорчить. - Нет, не без этого, разумеется. Бывает, скажем, по поводу встречи хорошего знакомца, или когда хочется отвлечься от навязчивых мыслей.
   - Словом, было бы желание, а повод найдётся, так? - улыбнулась она и на её щеках действительно обозначились приятные взгляду ямочки, так украшающие её лицо .
   - Я не собираюсь Вас в чём-нибудь разубеждать, - ответил бомж и, как бы обидчиво, отвернул голову в сторону моря.
   - Вот Вы и обиделись, - констатировала Раиса, а сама подумала: ''Его бы обмыть, откормить, приодеть, а что, не плохой бы мужичёк получился'', - тут же, с каким-то потаённым страхом внутри, -''Господи, всяко-разные бывали, тебе, дуре, бомжа только и не хватало!''
   - Люди ведь тоже живут по-разному, - донеслось до её слуха. - Посмотришь на иную семью, со стороны всё, вроде бы, благопристойно, даже более того, а на самом деле, там такие, как теперь говорят, скелеты в шкафу, с ума сойти и не воскреснуть. Кстати, Вы в курсе, что вот это - ''скелеты в шкафу'', позаимствовано из лексикона обитателей старинных английских аристократических особняков, о чём упомянул в своём романе ''Анна Каренина'' ещё Лев Толстой, а нынешние умельцы, засоряющие до умопомрачения русский язык иностранщиной, перелицевав знаменитое выражение, пустили её в русский обиход разговорной речи?
   - Не читала, скучно, и на сон наводит.
   - А я знал об этом ещё со школьной скамьи.
   '' Вот и докатился с такими познаниями до самого дна. А что это он про ''скелеты? Уж не меня ли имеет в виду, Хотя, откуда ему знать? И потом, на кого он всё-таки похож? На кого, на кого? У того волосы были прямые и светлее''
   - Вы лучше скажите, - опять донеслось до неё. - Как вам живётся после присоединения к России?
   - А никак. - отмахнулась Раиса, - как жили, так и живём. Как при тех работали за нищенские гривны, так и при этих работаем, только уже за российские копейки, большой разницы нет. Единственное, что выручает, живём от одного курортного сезона до другого. Какое-никакое, а подспорье.
   - И что, много народу едет отдыхать?
   - Не сказать, что, прямо, отбою нет, но особо и не жалуемся. А что? Места у нас отменные. Море, вот оно, рядом. Красота, Воздух какой. Пропитание, может не дешевле, чем в тех же Сочах или Адлерах, зато овощей, фруктов, чего твоя душа желает, - валом. К тому же, прогресс. Раньше на пирс или вокзал бегала клиентов зазывать, а теперь - интернет. Я внуку компьютер купила, вот он мне клиентуру и ищет. Но в основном ко мне приезжают уже старые, проверенные клиенты. Сейчас семья отдохнула, собирается съезжать. Культурные, обходительные люди. Она учительница, осенью собирается защищать кандидатскую диссертацию, он агроном. Девочка-подросток. Сколько лет подряд приезжают. А на очереди, где-то через недельку, должна подъехать парочка из Рязани, пенсионеры.
   - А те, которые съезжают, издалёка? - бомж с какой-то заинтересованностью смотрел на Раису, когда та рассказывала об учительнице с агрономом.
   - Что? - переспросила Раиса.
   - Я спрашиваю, откуда съезжающие?
   - Ставропольские...
   - Вы, естественно, постоянным клиентам скидки делаете?
   - А-а, вот почему вы мне зубы заговариваете. Не старайтесь, Вас я в постояльцы не возьму, и не потому, что место до осени забронировано и взять с вас особо нечего, - полушутливо сказала она и несколько игриво добавила. - Одинокие, особенно мужчины, автоматически отпадают.
   - Да я, как-то особо и не набиваюсь, - простодушно усмехнулся бомж в ответ. - А Вы никогда не задумывались, что было бы с Крымом, если бы Россия его не аннексировала?
   - Пусть слон думает, у него голова большая, а наше дело - сторона. Вон татары бегают, наш Крым, хоть умри, и всё тут наше! Ну, и живите, ради Бога, живите, как раньше жили, друг другу не мешали, зачем выпячиваться, так нет, залезла Россия в дела Украины и всё пошло на перекосяк.
   - Вы действительно считаете, что Россия напала на Украину?
   - А что, не так?
   - Знаете, мне приходилось бывать на востоке Украины, и смею Вас заверить, - не так. Я всегда за то, чтобы вещи назывались своими именами. Вот если бы представить, что те, протестные настроения, которые вылились на улицы и площади Киева, а основу их составляли студенты, рабочие и обыватели, против режима Януковича, возглавили не фашиствующие молодчики с Западной Украины, этому движению не было бы цены. С другой стороны, то, что я увидел на Донбассе, - это сепаратизм чистой воды. Но, с другой стороны, почему там люди взялись за оружие? Да чтобы защитить себя и свои семьи от фашистско-жидовской власти. И когда это случилось, на восток Украины, под шумок, повалила тьма российского народу, в основном молодого, способного и умеющего держать оружие в руках, в их числе, правда, авантюристы, любители острых ощущений, желающие подзаработать и прочие, прочие. Техника есть, говорят, трофейная, во что слабо верится, специалисты, которые её обслуживают, есть, оружие и боеприпасы есть. Армии - нет! И, вообще, нет необходимости в её присутствии там. Слушайте, а давайте мы закроем эту тему. Что-то я редко встречал женщин, интересующихся политикой, не женское это дело.
   - И много их у Вас было?
   - Женщин? Каким бы ни был мой ответ, Вы всё равно не поверите. Поэтому с Вашего позволения я оставлю этот вопрос открытым. Знаете что, давайте я Вам лучше погадаю.
   ''Час от часу не легче, - подумала Раиса, но вслух спросила:
   - А это ещё зачем? Что было и что есть, я знаю лучше Вашего, а в будущее заглядывать, только душу бередить. Что Бог даст, то и будет.
   - Но, скажите, разве не интересно, что незнакомый Вам человек начнёт рассказывать историю Вашей жизни и многое в ней совпадёт с действительностью.
   На какое-то мгновение глаза Раисы вздрогнули, щёки залил румянец, но тут же сошёл и только неспокойно в голове заметалась мысль: '' Кого же он всё-таки мне напоминает? Да нет, ничего общего, показалось!'' - успокоила она себя.
   - А оно Вам надо?
   - Да нет, мне как-то всё равно, но разве не интересно?
   - Хорошо, считайте, что уговорили, что я должна сделать?
   - Подойти ко мне, сесть рядом и подать руку.
   - А Вы меня тюкните по башке чем-нибудь тяжёлым и сбросите в море.
   - Ну, зачем Вы так? Украшений на Вас никаких, вы всё предусмотрительно оставили дома, не так ли? В кошельке мелочь, на хлеб разве что. Какой смысл?
   - Ладно, уговорили, только вот что, подвиньтесь подальше на край плиты. И учтите, при первом проявлении какого-либо поползновения, я поднимаюсь и ухожу.
   - Клянусь честью скитальца-бомжа с приличным стажем, - он сложил вместе выровненные ладони перед грудью, что напомнило Раисе какой-то ритуал из индийского фильма.
   - С каким же, если не секрет?
   - Да, какие могут быть секреты, практически сразу после окончания института.
   -Так Вы бомж с высшим образованием?
   - Не похоже?
   - Ну, если Вы не врёте и всё, что говорите, соответствует действительности, должно что-то было случиться из рук вон выходящее, чтобы...
   - Знаете, всё это неинтересно, Житейская проза. Жена нашла другого.
   - А-а, - вот оно что, значит...
   - Да ничего это не значит. Правда, когда в Грозном началась война, я первым делом бросился туда.
   - А сами что, так и не нашли женщину по себе?
   - Не нашёл. А объяснение простое. Однолюб. Ещё в молодости полюбил женщину, раз, как оказалось потом, и навсегда.
   - Умеете.
   - Что? - бомж повернул к Раисе голову.
   - Вам сегодня, видимо, переночевать негде? - спросила она, но уже без всякой издёвки в голосе, а, как показалось ему, с сочувствием.
   - Я сейчас поднимусь и уйду!
   - Ладно, ладно. Какие мы обидчивые, прямо, лишнего слова не скажи. Я иду к Вам, готовьтесь.
   Она спустилась к нему и без всяких церемоний протянула руку.
   - Эту?
   - Без разницы.
   - То есть, как это без разницы. Вы же собираетесь гадать по руке, а это, если я понимаю правильно, называется хиромантией.
   - Да, скорее всего это так и называется. Меня этому научил старик-шаман, когда волей судьбы я попал в Хакассию.
   Он взял её руку в свою. Медленным движением указательного пальца провёл по ладони Раисы, как бы разглаживая продольные и поперечные линии, обозначившиеся на ней.
   ''За руками следит, - отметила она, - ногти подстрижены и обработаны пилочкой. А может он, всё-таки и не бомж? Начинается, бомж - не бомж! Что это я?''
   -Ну, - нетерпеливо произнесла она, - чувствуя, как слегка стала подрагивать его рука, поддерживающая ладонь, - И что Вам говорит моя линия жизни?
   - У Вас трое детей , - тихо сказал он..
   - Нет, я воспитала двоих.
   Бомж слегка согнул её ладонь.
   - Вот, смотрите, - каким-то изменившимся голосом, не сказал, а выдохнул он. - Вот линия Вашей судьбы, а посредине её три маленьких чёрточки, как бы отходящих от неё. Вернее, одна отходит , а две другие сливаются с ней. Это дети, которых Вы породили на белый свет.
   ''Он, точно он, - пронзило её, как током. - И зачем я только согласилась на это гадание''.
   То замешательство, которое она испытала на короткое мгновение, наверно, выдало её внутреннее состояние, потому что она почувствовала, как прилив крови ожог кипятком щёки, и, стараясь выйти из оцепенения, она заставила себя улыбнуться.
   - А хотите, и я погадаю Вам, вернее угадаю, как Вас зовут.
   Он выразительно посмотрел на неё, резко взметнув глаза к надлобью.
   - Вот если у Вас здесь, - она потянулась к нему и кончиком пальцев прикоснулась к руке выше локтя, - есть родимое пятно...
   Бомж вскочил, едва не столкнув её и, как был в одежде, в шлёпанцах, прыгнул в море.
  
   . . . . .
  
   Давно уже, ой как давно, не бушевали такие страсти в э...Нском, то затухая, как затухает степной костёр под серым слоем ещё горячего пепла, то снова возгораясь, от подброшенной охапки сухой травы, что, мгновение подымив, вспыхивает клубом обжигающего огня, и не упомнишь сразу, когда в последний раз случалось подобное на селе, - ведь стоило только собраться двоим и более сельчанам в эти последние два месяца лета, вроде ничем и непримечательного, если бы не это событие, и начинаются нескончаемые разговоры и обсуждения. Вот уж когда дали волю языкам охочие до пересудов и небывальщины сельские бабы, перемывая кости и правым, и виноватым, уж на что мужики, так и те не остались в стороне. В захлёб, с пеной у рта судачили на посиделках и старухи, и молодицы, в ожидании ''череды'', у хаты всезнающей соседки на предвечерней деревенской улочке; перебрасывались едкими фразами и даже матёрными словечками молодые подвозчики кормов с девками-птичницами на колхозных птицефермах и со свинарками на свинофермах; давали волю своей фантазии собиравшиеся на утреннюю дойку доярки на МТФ, известного сельчанам, как ''четырёхрядный''; судили-рядили в эМ Тэ эСовской лавке с симпатичной и обходительной продавщицей Галкой Рожковой, что держала в руках все ниточки последних сельских событий, забежавшие ''на минутку'' бабы и девки, где, если успеешь, прикупишь привозного из города хлеба, а к нему сахара-песка, соли, да спичек, а когда приспичет, то и фуфайку, кирзовые и резиновые сапоги в, без которых в распутицу - никак, где редкие сельские гурманы, которых легко пересчитать по пальцам, работавшие не за трудодни, а за скудные, но наличные, могли побаловать себя и своих домочадцев чёрной икоркой в крохотных стеклянных плоских баночках, хотя бы к Новогоднему столу; и даже тут, рядом, на расстоянии вытянутой руки, в механических мастерских хмыкали в кулаки и покачивали седыми, с поредевшим покровом головами мастера ремонтной службы; так вот, все они, взятые вместе и врозь, отдавали лавры первенства в обсуждении этого скандального и постыдного случая, информационному центру села - воскресному утреннему базарчику, славившемуся обилием свежайших и вкуснейших молочных продуктов домашнего производства на любой вкус, предлагаемых, в основном, сельской интеллигенции, а сами торговцы, могли разжиться тут же, впрок, так необходимой по зарез синькой для подсинивания белья при стирке и побелки хат и домов перед престольными праздниками, а то и разориться на ручной работы ковёр, вышитый э...Нскими умелицами крестиком, а лучше гладью, что украшали комнаты жилищ перед кроватями с непременной горой круто взбитых подушек, увенчанных, как правило, до, вызывающей невольную улыбку, махусенькой, как бы, игрушечной, подушечкой.
   А причиной всем этим сплетням и пересудам, нарушившим спокойный, размеренный, несуетный сельский быт, стал тот факт, что выпускница средней школы Раечка Манская оказалась в интересном положении и первыми, кто узнал об этом, были её хуторские подружки, проживающие в школьном интернате и, прибежавшие к ней на квартиру, толи по делам, толи просто поболтать. Когда они вбежали в хату, то застали Раечку врасплох. Та стояла перед слегка наклонным , начинающим мутнеть и желтеть от старости зеркалом, в деревянной оправе, густо побитой мелкими дырочками заведшегося короеда и со слезами на глазах рассматривала свой, уже довольно таки большой живот, пробуя руками вдавить его куда-то вовнутрь, как будто от этого он мог стать меньше в размерах. Подружки, с испуганными криками и воплями, выпорхнули на улицу и убежали, а перед Раечкой, едва успевшей опомниться и набросить, не застегнув, халат, возникла тётка, прибежавшая с огорода, потому как почуяла что-то неладное.
   - Чего это они, вертихвостки? - спросила она.
   Раечка, так и оставшаяся стоять возле зеркала, молча повернулась к ней и, стыдливо опустив голову, посмотрела на тётку Груню исподлобья.
   - Ой! Господи, - вскричала тётка и, чтобы найти хоть какую-то опору, дрожащей рукой ухватилась за выгнутую дугой спинку венского стула и кое-как присела на его краешек.
   Какое-то время она сидела молча, утопив лицо в ладонях со скрюченными, в частых трещинках пальцами, с въевшимися в них грязью в перемешку с зеленью сорной огородной травы, чтобы потом надрывно заголосить и захлёбнуться горькими словами, рвущимися из нутра:
   - Приглядела-а, называется! Федька-а ж мне теперь голову оторвэ-э!
   Фёдор Манский казачина был ещё тот. Великан двухметрового роста, со светлыми пышными усищами с поникшими вниз кончиками, обрамляющими губастый рот,вылитая копия, как сказывала когда-то тётка Груня, своего отца. После гражданской войны, Гаврила Манский, зажиточный кулак, с хутора Соколовского, не смирившийся с засилием Советов, сколотил банду из таких же мужиков, как и сам. Не одна сельсоветовская и чекистская голова, срубленная наградной шашкой Гаврилы, кочаном капусты свалилась с плеч к его ногам. Рассказывают, что когда в двадцать втором, его, наконец, изловили, добрый десяток изрубленных красноармейцев оставил он в хате, а сам, выскочив во двор, напоролся на пулю, сидящего в засаде чоновца, но всё-таки успел полосонуть шею хищно блеснувшим при лунном свете клинком, чтобы не попасть на растерзание к ненавистным советчикам.
   Фёдька с детства отличался буйным нравом и его хуторские погодки, даже пацаны постарше, старались держаться от него подальше, больше не потому, что был он сыном врага трудового крестьянства, а из боязни: в драках Федька терял рассудок и зверел, мог забить противника в кровь. Ни пионером, ни тем более комсомольцем, он никогда не числился, но с мальства пошёл работать в колхоз из за вечной нужды, в которой они прозябали с матерью. На курсы трактористов Федьку, естественно, учиться не послали, однако, благодаря врождённой смекалке и трудолюбию, он ещё перед войной стал одним из лучших трактористов, и трактор знал, как свои пять пальцев, не то что, некоторые трактористы-комсомольцы, что без малого год протирали штаны на каких-то там курсах.
   До сорок второго года его на фронт не брали, да он особо туда и не рвался. Перед оккупацией ''бронь'' сняли и загудел Фёдор на войну. Не особо расстроился, когда в танкисты не попал, куда такого верзилу сажать в танк! не сильно обрадовался, и когда попал в артиллерию. С фронта вернулся в сорок шестом, прихватив и войну с самураями. И вот тут, когда он в хате, расстегнул сшитую по приказу командира артиллерийского дивизиона перед самой демобилизацией шинель, мать увидела на груди тесноватой гимнастёрки сына два ордена СЛАВЫ и целый ряд каких-то медалей. Первое, что Фёдор сделал, прежде чем сесть за стол, на котором стояла, выставленная матерью по такому случаю бутылка первача и скудноватая крестьянская закуска, он огромаднейшей ручищей с мясом вырвал все награды, попросил старушку подобрать те, что в горячке рассыпал по полу, держа всё это ''добро'' в сомкнутых пригоршнях, шагнул к двери, с намерением снести в нужник.
   - Феденька, родной, - крикнула ему в спину мать, - не робы того!
   Фёдор остановился, но головы к матери не повернул.
   - Я им, маманя, ще батьку нэ простыв, та и николы не прощу! - дрогнувшим голосом прохрипел он.
   Сбежавшиеся на смотрины счастливчика, вернувшегося с войны, хуторяне, конечно же обратили внимание на изодранную в клочья гимнастёрку на груди, именно в том месте где размещались медали у других фронтовиков, но слова не сказали, а только когда он остался наедине с давним отцовским дружком, хромоногим дедом Харитоном и тот, сметнув, конечно, в чём дело, всё же выразительно сощурив глаза, сказал:
   - Зря ты так, Фёдор Гаврилович!
   - Я не за висюльки воевал, Харитон Спиридонович, - ответил Фёдор. - Я немчюре поганой и япошками вонючими показал, кто на русской земле хозяин, и шоб неповадно им було в другый раз на чужое добро роты открывать!.
   - А я свои ''Кресты'' до си храню, - признался старик, и, по тону его голоса, было понятно, что сказал он это с укором, сыну своего бывшего единомышленника.
   На следующий день Фёдор пошёл устраиваться на работу. И потянулись чередой дни в однообразных трудах и заботах. В передовики он не лез, в хвосте не плёлся, просто работал на совесть. Как-то директор МТС, наведавшийся поглядеть, как идут дела на подъёме зяби у трактористов во второй бригаде колхоза ''Победа'', подъехал на своей бедарке вплотную к Фёдорову трактору. Тот трактор не заглушил, из кабины вылез с трудом. Раскинул в стороны руки, кривясь лицом, разогнул занемевшую спину, - попробуй посиди скрюченным целый день за рычагами, подошёл.
   - Мы там подумали, Фёдор Гаврилович, и решили послать тебя на краевое совещание передовиков сельского хозяйства. Как-никак ты у нас фронтовик-орденоносец, работаешь хорошо, - прокричал председатель с высоты, стараясь перекричать гул работающего мотора. -А-а, как ты?
   - А пахать хто будэ, Николай Николаич? - не мигая посмотрел на директора Фёдор.
   - Та ты что, Федя? Мы к тебе с каким доверием, а ты...
   - За доверие, Николай Николаич, спасибо. Но без обиды. На пинжак ще нэ заробыв, а в латаной гимнастёрке йихать не с рукы, сам понимаешь, -не двусмысленно намекнул он!
   Больше с подобными предложениями к Фёдору никто из МТСовского руководства никогда не обращался, правда к Первомайским праздникам, на собрании коллектива директор МТС Николай Николаевич, под звуки доморощенного духового оркестра, состоящего в основном из школяров старших классов, вручил ему отрез чёрной шерсти на костюм.
   Прошло время и стал Фёдор задумываться о женитьбе. Хуторские и э...Нские девчата, вроде бы и не против были составить ему пару, но вот как быть с их родителями. Одни ещё не забыли зверств его отца, другие настороженно относились к выходкам самого Фёдора. Чего хорошего от него можно ждать?
   А тут по распределению после окончания техникума приехала на хутор Соколовский агроном Нюся Громова, родом, как поговаривали, из Крыма. Молодая, смазливая на мордашку дивчина, приглянулась Фёдору сразу.
   Мать, прознав про намерение сына, как-то за ужином сказала;
   - В старые времена, сынок, папанька с маманькой своему чаду сами голубку шукали. И ото правильно було. Конешно, времена нонче другие, усе грамотные стали. Хто она эта дивчина, чьх будет, ты знаешь? Ото ж. А там гляди сам, и дай Бог, шо б потом локти не пришлось кусать!
   Не раз и не два вспоминал по прошествии времени материнские слова Фёдор. Да, видно, так на роду было ему написано. Свадьба прошла незаметно, простенько, гармонист даже не дотянул до конца вечернего застолья, упившись в стельку, свалился под стол, порвав меха гармони. Всплакнула мать, по голодному времени и свадьба скудная получилась.
   Сперва молодые жили ладно, но год проходит, второй, третий уже заканчивается, а детей всё нет и нет. А тут сноха в Крым засобиралась, кто-то там из близкой родни помер. Мать узнав, про то, воспротивилась, как одну молодицу, в такую даль отпускать? Фёдор же отмахнулся:
   - Нехай, не мала дытына, сколько годков родину не бачила, тем более, не на гульки ж, йиде!
   Эх, если бы так! Положенный срок минул, Нюська дитём порадовала, Хорошенькая такая девочка народилась, спокойненькая, ладненькая. Мать, как-то шепнула на ухо:
   - А нашего, ничёго, ни граммочки!
   Перемолчал Фёдор, а сомнение-то в душу закралось и, чем больше к дочке присматривался, тем сильнее в груди жёлчная ревность разливалась и закипала, права мать, ох права!
   Прошло ещё несколько лет, маленько поутихло в груди, а своих детей, как не было, так и нет, сына-то, хочется! Засобиралась Нюська опять в Крым.
   - Одну не отпущу, вон, Раиску бери и, поняйте, - поставил условие Фёдор.
   Съездили, погостили. Только теперь Фёдор, стал уже сам присматриваться, не растёт ли, часом, у жены брюхо? Растёт, мать твою сто чертей! В положенный срок, и к гадалке не ходи, и месяцы по пальцам не пересчитывай, вот он, народился мальчонка, чёрный, как грачонок. Хорошо, хоть мать до нового позора не дожила Заскрипел Фёдор зубами, сорвал со стены двухстволку, что над кроватью висела, во двор выскочил. Нюська с орущим младенцем на руках следом. Грохнул громоподобный выстрел в предвечерней тишине и огрызающимся эхом забился, медленно затихая над вздрогнувшим от испуга хутором Садовским.
   - Во тако вот, шалавая, не дай тоби Бог, ще раз, хоть в мыслях в Крым намылиться. Вторый патрон - твий!
   Детей Фёдор особо не голубил, но и не обижал. Одно то, что рука тяжёлая, а с другой стороны, как без детей? Вот так вот, после работы домой вернёшься, ну как жить в пустых стенах? Чужие? А что делать, если Бог своих не дал? Нехай, что не делается, всё к лучшему. Иной раз даже в защиту вставал, когда Нюська с мокрой тряпкой гоняла их по хате с криком:
   - И откуда вы, ироды, навязались на мою голову?
   Горькая усмешка касалась в такие минуты Фёдоровых губ. Ну, откуда взялись, тут уж кому, как не ей знать, и пресекал:
   - Не особо там! Дети ж, шо с их взять?!
   Время летит быстро, не успел Фёдор глазом моргнуть, меньшой в школу пошёл, а дочка, так вообще, хуторскую восьмилетку заканчивает. Между делом услышал, как мать и дочь укромно в уголке шептались. Понял, о чём разговор, остановил как-то за руку проходящую мимо Раечку.
   - Ты, Рая, конечно, гляди сама, за тобою вседа последнее слово будэ, но може в э...Нске десятилетку закончишь, а там, не в зачуханэ училище в Иноземцеве поступать поидышь, а сразу в Ставрополь, в пединститут? Шо мы, хуже других?
   Раечка вспыхнула, выслушала отца, опустив глаза, благодарно улыбнулась.
   О ту пору приехала Фёдорова сестра тётка Груша проведать братову семью. Узнав о намерениях Фёдора, заявила категорически, как отрубила:
   - В интернате жить, та вы шо тута, совсим сдурилы, чи шо? У мэнэ будэ жить и ни якых гвоздей. Ото дитё с урокив прибежать и уместо того, шоб витдохнуть, та снова за урокы сидать, жратву стряпать будэ? Не допущ-щу! Поняла, племяшка. И накормлена будэшь, и в спокое, нихто под ухом трендычить не будэ. И пригляжу, - пообещала сестра, уже глядя на Фёдора. - Не сумлевайся , Федя!..
   ...Тетка Груша оторвала лицо от ладоней, подняла голову.
   - Надо йихать, - скорбным голосом сказала она. - Поперёд людской молвы поспеть. Хай луч-че сразу мэни голову оторвэ.
   - Я не поеду, - решительно и обречённо прошептала Раечка.
   - Я одна, а там Бог дасть, притыхнэ батько, можэ всэ и наладытся.
   Тетка Груша подоспела на хутор Соколовский аккурат к обеду. Войдя в братов двор, она увидела сидящего за столом Фёдора в тени тутового дерева. Нюська накрывала на стол. Налив половником в огромную глиняную чашку густого, наваристого борща, она подвигала к ней расписанную под Палех деревянную ложку и именно в этот самый момент наткнулась на удивлённо расширяющиеся глаза мужа. Она посмотрела в ту сторону, куда был направлен его взгляд и увидела золовку. Та, как стояла, так и повалилась на колени, склонив голову.
   - Покарай мене, Федя-я-я, грешницу! Не доглядела-а я! Не уберегла-а!
   Фёдор положил свои руки, с неотмываемыми от мазута пальцами под ногтями на клеёнку, сжал огромаднейшие кулаки. На широких скулах вспучились желваки, размером с куриное яйцо.
   - Шо такэ?! - набычившись, гаркнул он.
   - У Раечки нашей дитё-ё-ё вскорях будэ!
   - Кто-о пачкун?! - заревел Фёдор.
   - Та хто ж его знае, - всплеснула ладонями тётка.
   - Убью паскудника!
   Фёдор так стукнул кулачищем по столу, что чашка с борщом подлетела вверх и перевернулась. Нюська схватилась было за столовую тряпку, но этого оказалось недостаточно, чтобы убрать остатки разливающегося по клеёнке борща, метнулась куда-то в сторону дома в поисках новой. Струйки стекающего борща проливались на Фёдоровы промасленные мазутом штаны, обжигая через ткань ноги, но он не чувствовал боли.
   - Значит, так! Этой курве передай, не дай Бог ей появиться в моём доме. На одну ногу наступлю, а другу выдерну видтиль, дэ у нэй срамнэ мисто.
  
   . . . . .
   Ближе к утру, пошёл сильный дождь. Изломанные, словно от злости стрелы молний, угрожающе шипящие, как ядовитые змеи, яростно жалили чёрную темень ночной пелены, что пугливо прикрывала село, и от того, на самое короткое мгновение, она озарялась режущей глаза ярко фиолетовыми вибрирующими вспышками в прогалинах их прорыва. Наступала пронзительная, устрашающая своей непредсказуемостью тишина, сквозь которую отчётливо слышалось, первое, ещё только примеряющееся шлёпанье крупных, но редких дождевых капель по земле и кронам деревьев, как вдруг страшный треск оглушительно обрушивался на моментально съёжившиеся крыши сельских домов, чтобы гигантскими невидимыми клубами прокатиться низом и, извергая звероподобные рыки, как раненный, но недобитый зверь, удаляться одним разом то к побединскому, названному так по анологии с хуторским колхозом ''Победа'', бугру, то другим устремляясь к Церковому пруду, затухая, но ещё продолжая огрызаться где-то там, далеко-далеко за Суркулём. Шум дождя набирал силу. Вдруг он полил, как из ведра, и, прерывая этот, далеко не успокаивающий сознание шум, молнии, будто опомнившись, принимались бесноваться снова и снова, чтобы всё закончилось новым треском и грохотом не намеренной угомоняться стихии.
   Гроза бесновалась долго, дождь, подстёгиваемый порывами неведомо откуда берущегося ветра, то стихал, то снова продолжал лить, пока окончательно не выдохся. И наступила такая благословенная, облегчающая душу тишина, нарушаемая разве что ритмичным постукиванием дождевых капель, срывающихся с крыш, да шумом отряхиваемых с крон деревьев дождевой влаги, коротким, чем-то напоминающим лёгкий душ, потоком.
   Витька, разбуженный грозой, подумал о том, что под такую размеренную и успокаивающую тишину легко думается. А подумать было о чём.
   Он хорошо запомнил то, казалось бы, обычное сентябрьское утро, когда в их класс впервые в сопровождения завуча школы вошла Раечка. Наверное, не он один из мальчишек, заинтересованно смотрел, как красивая, засмущавшаяся девушка дошла до середины ряда и в нерешительности приостановилась, раздумывая, какую из трёх, расположенных на ''Камчатке''. парт, выбрать.
   - Садись, Манская, - сказала неприветливым голосом литераторша Екатерина Лукьяновна, видимо, недовольная прерванным уроком, - вон с Витей Михалкиным.
   Витька удовлетворённо поджал нижнюю губу и, посмотрев в сторону Серёжки Алова, подмигнул ему, выразительно вздёрнув при этом головой.
   Серёжка в классе был самым популярным парнем. В старших классах он как-то неожиданно, на глазах, вытянулся вровень с самим Витей Стасенко, высоким, спортивного вида одноклассником, так и не догнав при этом высоченного Сашку Третьяка, не теряя при этом грузность ширококостного телосложения, а большие, чуть на выкате чёрные глаза его сводили с ума не одну сельскую девчонку. И всё в жизни у Серёжки было легко и просто. Он мог бы быть круглым отличником, но никогда не стремился к этому. Ему хватало, не отвлекаясь, послушать доказательство теоремы математиком у доски и дома он учебник геометрии не открывал. Иногда дело доходило до абсурда. Однажды географичка вызвала Серёжку к доске и, когда он без запинки принялся рассказывать урок, прервала его:
   - Нет, Алов, - сказала она, - со средне статической летней температурой континентальной Австралии, ты немного переврал.
   - Ничего подобного, - возразил Серёжка, - именно такие цифры Вы назвали на прошлом уроке.
   - А ты что, в учебник дома не заглядывал? - спросила учительница недоумевающим голосом.
   - А зачем? Я склонен, Дарья Григорьевна, больше доверять Вам, нежели учебнику.
   Витьке же учёба давалась с трудом. Если по литературе задавали выучить что-то наизусть, он начинал учить текст или стихотворение дня за три до урока. Математика, так та, вообще, была для него непроходимым тёмным лесом. Всё началось ещё с пятого класса, когда пошли задачи по шесть, восемь и более вопросов. По каким-то там дурацким трубам, в какие-то дурацкие ёмкости поступала какая-то вода, либо два автомобиля начинали двигаться из пункта А в пункт Б и всё это надо было разложить по полочкам. В те дни, когда математичка Елена Степановна задавала такие задачи решать самостоятельно дома, он, как правило, шёл с уроков и с ужасом думал, что без помощи матери снова не обойтись, но зачастую и это было безрезультатно и оставалась только одна надежда на Серёжку: утром, перед уроком математики попросить у Алова тетрадку и, особо не вникая в суть решения, поскорее переписать задачку. Не лучше обстояли дела и в старших классах. Дома, при доказательстве даже лёгкой с первого взгляда теоремы, он вынужден был, расписывая её на клочке бумажки, постоянно заглядывать в учебник, а те места, в сути которых разобраться, было превыше его сил, зубрил. И всё потому, что не мог, не имел права принести домой плохую оценку, тем более, что по мнению отца, ''тройка'' уже считалась плохой отметкой. Отца Витя не боялся, хотя тот с виду был очень строг. Он никогда не поднимал на него руку, пальцем даже не тронул, но одного строгого отцовского взгляда всегда было достаточно для решения любой проблемы.
   Из всех школьных учителей, большинство из которых отмечали в нем старательность и прилежание к учёбе не складывались у Витьки отношения разве что с физруком, Пал Иванычем, невысоким, начинающим полнеть мужчиной средних лет. Витька не умел быстро бегать, ну, не получалось, хоть убей, прыгать в длину, а особенно в высоту, играть в баскетбол, потому как считал, что в сутолоке противоборствующих команд, играющих в основном без правил, побеждала грубая физическая сила и Серёжки, и Сашки, и Витьки, а не мастерство владения мячом. Играть в волейбол одноклассники Витьку тоже не брали. У него классно получалась только подача, когда мяч, не касаясь сетки, летел в нужную точку на половине противника, причём, раскрученный настолько, что ''брать'' его было проблематично, а вот принять даже простую подачу и тем более передать точный пас, не говоря уже о блокировке, не получалось никак. Поэтому на уроках физкультуры он всегда, под насмешки девчонок, да и ребят тоже, уходил в угол спортзала, где на мате лежали гантели и несколько пудовых и двухпудовых гирь. Правда девчонки умолкали сразу, а мальчишки переставали ехидно ухмыляться, когда он брал в руки пудовую гирю и начинал выделывать с ней финты, которые оттачивал дома по книге, по случаю купленной в городе. Но однажды он удивил не только свой класс, он заставил заговорить о себе всю школу, да что там школу, село. Это случилось весной. На уроке физкультуры на спортивной площадке в школьном дворе девятиклассники сдавали нормативы по прыжкам в высоту. Когда физрук выкрикнул его фамилию, Витька вышел из строя, отошёл на нужное расстояние от спортивной ямы для прыжков в длину, засыпанной песком и ещё не успел развернуться, как услышал хихиканье и смешки своих одноклассников. И вот тут спортивная злость взыграла в нем. Витька уже знал, что он будет делать в каждый следующий момент. Он наклонился, тщательно потёр ладони о сухую землю, разогнулся, растёр ладони и побежал, но не к яме с ненавистной планкой, которая никогда так и не покорилась ему, а к стоящему чуть поодаль от неё турнику. Под турником остановился, легко подпрыгнул и принялся делать привычную разминку.
   - Это что за фокусы, Михалкин, - недовольно прокричал Пал Иваныч издалека и направился к турнику.
   А Витька тем временем уже делал махи ногами, и все мысли вылетели из головы, кроме одной: слабовато натёр руки пылью, ну, ничего, прорвёмся, бывало и хуже.
   В самом конце запущенного сада Михалкиных, где росла старая, с вечно червивыми плодами яблоня, сладчайшая слива ''воробейка'', вишни, да алыча, между двумя ясенями год назад Витька закрепил обыкновенную трубу (позже с помощью отца он усовершенствовал конструкцию крепления), которая выполняла роль турника. И, практически, каждый день, исключая, разве что, морозные, он с упорством, достойным подражания, подтягивался на нём и делал какие-то перевороты. Однажды в его мозгу возникла дерзкая мысль: а если попробовать покрутить ''солнце''. Оторопь поначалу охватила его, но потом подумалось: ведь другие это делают как-то, чем он хуже ?! Когда же, наконец, получилось, он спрыгнул с турника, поднял вверх крепко сжатый кулак и счастливо выдохнул ''Да!'' И такое облегчение наступило в душе, и подумалось, вот назло всем не будет он никогда покорять эту проклятую планку, а ''солнце'', выберет подходящий момент, и покажет.
   И вот он пришёл этот подходящий момент, и как назло, Пал Иваныч, пытается поломать ему праздник. И ничего не поделаешь, надо подчиниться.
   Витька спрыгнул с турника, как положено, присел, вытянув горизонтально руки, и услышал, как перекрывая восторженные вопли девчонок, нарезающийся басок Вити Стасенко возгласил: ''Класс!'' И только Пал Иваныч остался верен себе.
   - За прыжок в высоту, - физрук показал указательный палец, - за ''солнце'', - Пал Иваныч поднял руку с растопыренными пальцами, - пять баллов. Итоговая оценка - твёрдая четвёрка, но никогда, ты слышишь меня, Михалкин, в моём присутствии к турнику даже близко не подходи!
  
   Серёжкина мать, Елизавета Матвеевна, колхозный ветеринар, души не чаяла в своём сыне и пророчила ему большое будущее, желая видеть его студентом престижного столичного ВУЗа. Сам же Серёжка рассудил иначе:
   - Шофёром, - сказал он матери, - как отец, работать не буду, достаточно того, что научился водить автомобиль. И учиться в Москву не поеду. Буду поступать в сельхозинститут в Ставрополе, на инженера-механика учиться.
   Однако, через какое-то время он чуть не поменял своё решение кардинально. Дело в том, что в девятом классе он запел. Случилось это совершенно неожиданно. Он пришёл в сельский дом Культуры записываться в кружок духовой музыки, которым руководил клубный баянист Иван Константинович Кашуба. Иван Константинович взял баян и, чтобы проверить наличие музыкального слуха у претендента на место в духовом оркестре, заиграл популярную в то время песню ''Лада''. Серёжка запел, а у баяниста слегка отвисла нижняя челюсть и в довольной улыбке расплылось лицо. Он неожиданно оборвал песню, зарыпев баяном, собрал меха и категорически заявил:
   - Никаких духовых оркестров, Серёга, там без тебя обойдутся. Я надумал музыкальный ансамбль собрать. Председатель колхоза обещал директору клуба купить музыкальные инструменты, контрабас, там, гитару, ударные и даже настоящий саксофон. Вот ты, Серёжа, будешь играть на саксофоне и солировать. Ну, что ты так смотришь на меня, всё получится, голос есть, саксофон освоишь. Музыкантов, я думаю, подберём и обучим. С солистами тоже проблем не будет. Лида Сергина согласится без проблем, а вот та девочка, что приехала учиться из колхоза ''Победы'', как её...
   - Маша Пархоменко? - подсказал Серёжка.
   - Да-да, Маша, стеснительная такая, а какой голос, какой голос! И загремим, слушай, на весь район загремим.
   Вскоре дом Аловых заполнили отрывистые звуки хрипящего саксофона, но как далеко ещё было до того дня, когда в нём прозвучат первые внятные сочетания музыкальных нот, уже чем-то напоминающие, хоть и отдалённо, ту или иную мелодию. Пришло время и собранный Иваном Константиновичем ансамбль, правда, пока без названия, отыграл первый концерт, посвящённый Октябрьским праздникам. А потом стало правилом, оркестр начинал вечер танцев в клубе и заканчивал их, а всё остальное время молодёжь танцевала под магнитофон. Серёжка был заводилой проведения танцев, он вёл их, пел и играл на саксофоне. И это было на руку Витьке, потому что большую часть танцев Серёжка проводил на балконе, а Витька в фойе в гуще танцующих. Это вселяло в него надежду, что Раечка, в которую он был по уши влюблён, когда-нибудь, да скажет -''Да!'' После своей выходки на школьной спортивной площадке, как-то сидя на уроке, он решился и написал на кусочке тетрадного листка: '' Приходи ко мне сегодня на свидание!'' и пододвинул Раечке. Та, прочитав, зарделась краской, но тут же отписала : ''Ты хороший парень, но мне нравится другой!'' Витька не приглашал её танцевать, боялся быть посрамлённым, услышав отказ, а она, танцуя с другими парнями, но очень-очень редко, всё ждала, когда Серёжка освободится и спустится в фойе.
   Именно в это время на селе произошёл случай, который вселил в Витькину неспокойную душу большую надежду, что Раечка бросит Серёжку и будет встречаться с ним. Вот уж когда вдоволь почесали языки э...Нские сплетницы, а до истины так и не докопались. А произошло вот что. Рядом с сельской библиотекой с незапамятных времён стоял большой каменный дом, выстроенный с целью размещения сельских административных органов. В советское время посчитали, что Сельсовету занимать такую громадину неприлично, сделали перепланировку, дом стал жилым и вскоре в нём разместились первые три семьи. Теперь первая треть дома пустовала в ожидании новых жильцов, во второй проживала сельская библиотекарь Валентина Степановна, а третью занимал Фёдор Ильич, мужчина достаточно солидного возраста, буровик, человек неуравновешенный, крутого нрава, но по трезвому делу, что случалось крайне редко, интересный в общении по причине начитанности, работавший вахтенным мастером на нефтепромыслах Ставрополья со своей молодой женой, вертлявой, броской женщиной, не более лет тридцати лет от роду, за которой шлейфом тянулась по селу слава женщины лёгкого поведения, Люська, по прозвищу ''буровичка'', медсестра сельской больницы. В свободное от трудов праведных время её частенько можно было увидеть на танцах, куда она прибегала со своей закадычной подружкой Надей, воспитательницей детского садика. Если они и танцевали, то очень редко и на пару. Целью их посещения ДК они объясняли предельно просто: приходили послушать Серёжку Алова.
   И вот однажды, глухой осенней ночью, обе комнаты той самой трети дома, что занимала выше указанная чета, озарились ярким светом всех включенных лампочек, а зычный пьяный бас Фёдора Ильича, возопил:
   - Сука, говорили мне люди, пригрел змею подколодную на груди. Не верил. Где он? Кто это?
   Эти грозные слова возмущения были настолько перемешаны откровенным матом, что Валентина Степановна, поначалу проснувшаяся и, выглянувшая в окно, от стыда прикрыла уши руками. Потом она увидела, как в соседской комнате распахнулось окно и из него ловко выпрыгнул молодой мужчины в одних трусах. Валентина Степановна отпрянула подальше от окна, щёки её запылали от стыда, потому что в этой фигуре ей что-то показалось таким знакомым, отчего она вздрогнула и в голове с ужасом промелькнуло: да не может такого быть! Она уже хотела отойти от окна, чтобы накинуть на озябшие плечи пуховый платок, как вдруг увидела, теперь уже Фёдора Ильича, неуклюже вылазившего из того же окна с топором в руке.
   - Стой, паскудник, стой, а то хуже будет! - закричал благим матом Фёдор Ильич, опять таки, пересыпая гневный окрик отборной бранью.
   Он ещё что-то кричал, пустившись в догонку за прелюбодеятелем, но тут его попытался урезонить визгливый голос Люськи-буровички, выскочившей из дома и побежавшей следом:
   - Федя, Феденька-а, не срамись, и меня не срами перед людьми!
   Директор школы Иван Акимович, живущий неподалёку в доме на взгорке, засиделся в эту ночь до поздна за отчётными документами. Услышав душераздираюшие крики, он встревоженно накинул на плечи тёплую домашнюю безрукавку, вышел во двор. За деревьями и кустарником ему не было видно ни удиравшего, ни преследователя. Он не видел даже саму Люську- буровичку, но хорошо слышал её вопли, отчего презрительная усмешка на лице Ивана Акимовича сменилась недвусмысленной улыбкой. Ни он, ни тем более Валентина Степановна, естественно, не могли быть распространителями первичной информации о случившемся, потому главным первоисточником сплетен, скорее всего оказалась влюблённая парочка, возвращавшаяся с Машука, лесистого бугра начинавшегося сразу за мостом через овраг, названного так по аналогии с возвышенностью у подножья города Пятигорска. Ещё не пришедшая в себя после любовных ласок и утех, она, эта влюблённая парочка шмыгнула в заросли бузины обочь пешеходной тропки, пропустив сначала полуголого Серёжку, потом Фёдора Ильича с топором и уже плетущуюся следом Люську, повторявшую сквозь слёзы:
   - Не срами-ись, и меня не срами-и!
   И ещё долго-долго гонял только один всезнающий ветер мелкие куски чёрной лавсановой ткани, отдалённо напоминающие повседневный костюм сельского ловеласа по двору каменного дома, забрасывал их то в огород, а то вышвыривал на показ всем, на тропку, ведущую к мосту, а место перед дровосеком украшали мелко-мелко порубленные огрызки чёрных ботинок на прочной и толстой коже.
   Серёжка появился в классе через три дня после случившегося, как ни в чём не бывало, и сел за свою парту. Одет он был в новенький, плотной ткани пёстрый пиджак, тёмно серые, под цвет пиджака брюки, на ногах красовались коричневые башмаки на толстой каучуковой подошве. Не обращая внимания на косые взгляды девчат и откровенно насмешливые парней, он что-то хотел спросить у Витьки, но не успел, раздался звонок на урок и с класс быстрым, нервным шагом вошёл низенький, с совершенно седым, вздыбленным хохолком волос на голове, математик Сергей Иванович, наверное, опять проигравший партию в шахматы своему коллеге Алкивиаду Ильичу, гроза двоечников и откровенных тугодумов. И весь урок боковым зрением Витька видел, как Раечка, напряжённая, сжавшаяся в комок, рассеянным подчерком, то переписывала решение задачи с доски, то останавливалась, сидела какое-то время безучастная ко всему происходящему в классе, и, когда в этот момент, Витька коротко посмотрел на Серёжку, то натолкнулся на взгляд его расширенных чёрных, огромных глаз, которыми он, как удав несчастного кролика, гипнотизировал склонённую над партой фигурку Раечки, всю без остатка, вместе с авторучкой и тетрадкой. И понял Витька, что нет у него никаких шанцев, нет и никогда не будет.
   В августе он уехал в Грозный поступать на геологический факультет в нефтяного института, но с треском провалил экзамен по математике (письменно), вернулся домой ни с чем, и стал ждать повестки из военкомата. Вернулся домой, а тут такие вести. Когда он узнал от матери подробности, спросил:
   - И что, она лежит с новорождённой в роддоме и к ней никто не приходит?
   - А кто придёт? - спросила мать. - Отец строго-настрого запретил Рае появляться дома. Мать не приходит, потому что боится отца. Тётя Груша слегла, сердце, лежит в больнице.
   - А Сережка? Это ведь его ребёнок.
   - Сережка поступил в сельхозинститут и сейчас перед учёбой студенты трудятся на сельхоз работах в колхозах.
   - Ну, хорошо, а его родители? Они ведь дедушка с бабушкой.
   - Не знаю, ничего про то не слышала.
   - А вы бы с отцом тоже не пошли, если бы это был мой ребёнок?
   - Витя, сынок, ты подумай, что ты говоришь, - мать укоризненно посмотрела на сына и тут же, с тревогой в голосе спросила. - У тебя с Раей ничего не было? Люди всякое говорят.
   - А ты побольше людей слушай. Было. Мы сидели с ней за одной партой. А от того что девочка и мальчик сидят за одной партой, детей не бывает. Да она мне нравилась, я влюблён в неё, но мы не разу даже не танцевали. У меня к тебе просьба, Нарежь гладиолусов. Я схожу к ней. Прямо сейчас.
   - Витенька, сынок, не надо этого делать. Подумай, что скажут люди.
   - Опять люди. Да мне плевать на твоих людей. Умный - не скажет, дурак - не догадается.
   - Не пущу!
   - Тогда я пойду без цветов.
   - Я умоляю тебя, Витенька. Вот ты придёшь к ней, что ты скажешь?
   - А я ей скажу, чтобы она не падала духом. Что наша семья, ты мама, вместе с папой, поддержите её, и, если ей с ребёнком некуда будет деться, вы возьмёте жить к себе. На первое время, пока она не определиться в жизни. Может за это время взыграет совесть у настоящих бабушек и дедушек. Нельзя человека оставлять в беде, не по человечески это, не по-людски.
  
   . . . . . .
   - За чем ты пришёл? Зачем ты принёс эти цветы? Ты шёл со цветами через всё село и люди всё это видели.
   ''Опять эти люди''. Он посмотрел на Раечку. В глазах боль, растерянность, обречённость.
   Раечка стояла по ту сторону окна, в простом, застиранном, не по размеру большом, больничном халате.
   - Теперь он уже никогда не придёт. Он же гордый! Ты хоть понимаешь, что ты наделал?
   ''Тогда зачем он тебе такой?'' - хотел крикнуть Витька, но не посмел. Он укладывал гладиолусы на узкую железку слива под окном со сколупывающейся старой краской, а цветы все не вмещались и падали, падали на землю.
   - Я пришёл сказать тебе, что ты не одна в этом мире. Завтра я ухожу в армию. Может случиться так, что к тебе придёт моя мама. Не торопись отказываться от её предложения, это ты всегда успеешь сделать. Пройдёт время и жизнь всё расставит по своим местам!
  
   . . . . .
  
   - Какое же чудовище я породил! - Григорий Алов неверным шагом подошёл к дивану, тяжело, надрывисто дыша, как загнанный конь, сел, откинулся на спинку, расстегнул верхние пуговицы рубашки и принялся растирать рукой левую сторону груди. - До чего дожиться, людям стыдно в глаза смотреть. От одного позора не отошёл, когда мужики вместо ветоши предлагали порубленные куски сыновьего костюма, и, -на тебе, новый! Ну, чего молчишь? - исподлобья посмотрел он на сына.
   Серёжка стоял, опустив голову.
   - И всё ты-ы! - Григорий метнул грозный взгляд на жену. - Серёженька, съешь этот кусочек, не трогайте ребёнка, он ещё маленький, не мешайте, мальчик устал, ему надо отдохнуть. Не успел прибежать домой в одних трусах, она ему обновки! Брешет, пару раз в моих обносках сходил бы в школу, небось, головой своей подумал...
   ... - Голову не трожь! - закричала жена, оборвав мужа, - мальчик в институт поступил, сколько одноклассников вон ни с чем повозвращались?
   - А с дитём как быть, а с девчонкой обманутой?
   - А почему сразу он? Ты вон у Михалкиных сына спроси, с какого перепугу он в роддом с охапкой цветов прибежал?
   - У вас ''было''? - строго посмотрел на сына Григорий.
   - У неё и до меня было, - не поднимая головы, буркнул Серёжка.
   - Вот видишь, всплеснула жена руками, а ты скорее на сына своего нападать.
   - Вот только потому, что у тебя с ней ''было'', ты пойдешь, и принесёшь сюда своего ребёнка. Ты меня понял?
   - Никуда он не пойдёт! - мать подбежала к сыну, раскинула в сторону руки, как бы загораживая его от отца.
   - Тогда я пойду сам! - Григорий Алов, опираясь рукой на облучок дивана попытался подняться, но ноги его подкосились, и он, заваливаясь назад, и, как подкошенный, рухнул на диван.
  
   . . . . .
  
   Ночное море умиротворённо плескалось у ног. Волны с таинственным шорохом ласкали скалистый берег и с таким же шорохом отступали от него. Виктор неожиданно наклонился, всматриваясь в мелкую россыпь морских брызг, потом встал, подошёл к самому краю выступа, присел. Зачерпнув сгорбленной ладонью морскую воду, он расплескал её лёгким взмахом руки и увидел, россыпь искорок, чем-то напоминающих бенгальские огни, только более насыщенных, разных цветов и оттенков, зачарованно выдохнул:
   - Море живое. Оно светится!
   - Планктон, - пояснила Раиса, - живые микроорганизмы, мы к этому привыкли. - И тут же попросила. - Присядь.
   Виктор вернулся на каменную лавку.
   - Обиделся, что я приняла тебя за бомжа?
   - И не подумал даже, - усмехнулся Виктор. - Я ещё бы посмотрел на тебя, какой бы стала ты, окажись в этой экспедиции. Представляешь, раскалённые пески и палящее солнце. И куда не бросишь взгляд, глазу не за что зацепиться. Так что по факту, ты права, жили, как настоящие бомжи.
   - Нефть-то хоть нашли?
   - Да она там есть, наша задача была определить насыщенность нефтяных пластов, т.е, сколько её?
   - А я сежу и думаю, бомж, а курит дорогие сигареты. На какие только шиши приобрёл? Не иначе, как стибрил пачку под шумок.
   - Вот видишь, какого ты плохого мнения обо мне.
   - Не обижайся, Витенька, можно я тебя так буду называть?
   - Так ко мне мама обращалась когда-то, царствие ей небесное.
   - Святая женщина была твоя мама. Никогда не забуду, как она впервые обратилась ко мне. Она так и сказала - доченька! Я такого обращения от матери родной не слыхала, всё ироды, да ироды. И сразу прониклась к ней доверием. Витенька, я сейчас спросить хочу, но боюсь тебя снова обидеть. Ты хоть знаешь, что ты своим родителям не родной сын?
   - Час от часу не легче. Откуда такие сведения?
   - Она мне сама об этом сказала. Вот тебе крест, - Раиса перекрестилась. - А дело было так. Они жили в какой-то станице, отчим, нет, отец-то твой, тоже казак, а Ольга Алексеевна - иногородняя. Мало, что родня была недовольна браком твоих приёмных родителей, так ещё и детей не было. И вот им однажды ребёночка подбросили, тебя, то есть. Вот они собрались и переехали подальше от людской молвы и пересудов в э...Нское. Всё в этой жизни повторяется.
   - Я об этом даже не догадывался. Знаешь, какие они у меня классные были.
   - Знаю, самой пришлось столкнуться. Признаться хочу. Когда они собрались переезжать в Алексеевское, твоя мама сразу предложила, ехать с Наташей и с ними, чтобы жить вместе.
   - И почему не поехала?
   - Представь, как бы это выглядело. Ты в армии, а я, вроде как, тебя жду, да ещё с чужим ребёнком на руках. И всё на твою шею.
   - Но ты же видела, чувствовала, как я к тебе отношусь.
   - ОН мне тогда глаза затмил. Никого не видела, ничего не слыша. А тут ещё такое. Господи, как я его любила, на всё была готова ради него. А потом, как отрезало. И вот так, как любила, стала ненавидеть, а когда поняла, что не придёт он к нам с Наташечкой, - прокляла.
   - Не надо так, его уже давно нет среди живущих.
   - Добрую память, Витенька, надо заработать.
   - А как получилось, что ты отказалась от Наташки?
   - Дура, потому что была. Надо было устраиваться в жизни, а как с ребёнком на руках? Поэтому мы с Ольгой Алексеевной и порешили, что я напишу отказную, а твои родители оформят ребёнка на себя. Не сообразила сразу, что маленький ребёнок отвыкнет от меня. Представь, приезжаю я в Алексеевское меньше чем через год, а ребёнок не ко мне, а от меня. Наташенька ведь заговорила в девять месяцев, пошла в одиннадцать. Я к ней руки тяну, а она к Ольге Алексеевне: - ''Мама, мамочка!'' Она кричит и этими словами меня, как острым ножом по сердцу. С трёх лет, я её к себе летом на месяц-другой в Крым забирала. Стариков-то не вытащить, всё хозяйство, да хозяйство. Потом она пошла в школу, поступила в институт, тогда уже всё лето у меня. А когда институт заканчивала, приехала ко мне жениха показать. Вот тогда я и решилась поговорить с ней и объяснить, что я никакая ей ни тётя Рая, а мать. Как сейчас помню, сидим на кухне и ревём в два голоса. Стасик, жених её, заходит, узнал в чём дело, смотрю сам сидит, а у него слёзы, так, беззвучно по щекам текут и текут, а он их не вытирает, только лицо кривит, а они текут и текут.
   Виктор положил руку на плечо Раисы, притянул к себе, достал из заднего кармана новых джинсов, отглаженный вчетверо носовой платочек, принялся вытирать глаза и щёки плачущей Раисы.
   - Ну, ладно, ладно, устроилось же всё.
   - А почему ты раньше не приехал? Сколько времени потеряли, страшно даже подумать.
   - Какие наши годы?!
   - Нет, ну, правда. Знал же, где живу, знал же что одна.
   - Помнишь, мы ведь ни разу так и не станцевали с тобой.
   - Нашёл, что вспомнить. Когда это было?
   - Да нет, я о другом. Я когда женился, жена при первой ссоре напомнила, чтобы я не забывал, в чьём доме живу. Хорошо, что частые командировки спасали. Это уже потом, когда квартиру получил, представляешь, в самом центре Грозного, когда, казалось бы, жить да жить, она другого нашла.
   - Неужели ты думаешь, что я тоже буду тебе об этом напоминать.
   - Да ничего я не думаю, просто однажды обжёгся на молоке, а теперь на воду дую.
   - Теперь я поняла, зачем ты в Грозный ездил, когда война началась. За ней же?
   - Ты правильно поняла.
   - Блаженный, нет, точно, земной ангел.
   Виктор недоумённо посмотрел на Раису, хорошо, что в темноте она не видела этого взгляда.
   - Вот смотрю я на тебя, На Наташечку, и вспоминаю слова Ольги Алексеевны. Мудрая женщина была. Знаешь, как она сказала? ''Все дети даются нам от Бога, только те, что не родные нам по крови, это ЗЕМНЫЕ АНГЕЛЫ, потому что своим появлением сообщают нам волю Создателя!'' - пояснила она. - Вот сколько мы вместе, а я не могу надышаться тобой. И даже не представляю, что буду делать, когда ты уедешь.
   - Я же обещал вернуться.
   - Не могу надышаться тобой, слышишь?
   А у самых их ног, с тихим шорохом водная гладь моря ласкала берег и Виктору показалось, что этот берег, неприступный, скалистый, принимает морские ласки, стараясь, как можно дольше, задержать прикосновение тёплых волн, рассвеченных россыпью светящихся искорок.
  
   Конец первой книги.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
Оценка: 8.00*5  Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"