Иннокентий родился в тихой, интеллигентной московской семье. Папа был врач, и не какой-то там хирург с мускулистыми и волосатыми руками, а детский, педиатр. Мама была учителем географии. Когда Иннокентий учился в седьмом классе, они развелись, опять же по-тихому, без скандалов, хотя и не безболезненно, каждый по-своему переживая это событие. Иннокентий жил с мамой в двух комнатах в густонаселенной коммуналке на Патриарших прудах. Мама была немного не от мира сего, у нее вечно подгорал кофе, ломалась бытовая техника, и царил художественный беспорядок, который не могла перебороть ни одна генеральная уборка. Зато она много и постоянно читала, от научной литературы до художественной, боготворила Цветаеву и Ахматову, курила болгарские сигареты и знала решительно обо всем на свете.
Когда Иннокентий подрос и закончил школу, он перестал обижаться на отца, приняв его выбор. Отец женился на молодой провинциалке, которая родила ему дочь, искусно вела хозяйство, варила борщи и смотрела ему в рот с неподдельным обожанием. Кажется, ее звали Вера.
Иннокентий вырос многосторонним ребенком, то есть его много что интересовало, но ничего конкретно. И когда встал вопрос о его самоопределении, он запросил тайм-аут. Мама хотела, чтобы он поступал в МГУ, куда-нибудь на гуманитарный, папа, естественно, в медицинский. Иннокентий же настаивал, что ему надо в себе разобраться, чтобы не сделать ошибочный выбор и не забирать потом документы обратно. От армии он благополучно откосил, папа прописал ему какое-то слабо-шизофреническое плоскостопие, и он был предоставлен сам себе. К тому же в девяносто первом рухнул Советский Союз, и вся налаженная десятилетиями жизнь, полетела к чертям собачьим. Мама захлебывалась в обличительной периодике, папа решал внезапно свалившиеся финансовые проблемы. А Иннокентий погрузился в мутные воды перестроечной вакханалии. Он нигде не работал, перебиваясь какими-то случайными, эпизодическими заработками, зато обильно тусовал в самых разных слоях московского общества. Да ему казалось, что вокруг тоже никто не работает, появился даже новый термин, то ли из уголовного, то ли из наркоманского сленга, "мутить". Так вот все вокруг мутили, кто с вагонами просроченной тушенки и левых сигарет, кто с фальшивыми "авизо" и невозвратными кредитами, кто с польским сэконд-хэндом на Тишинке. Наверху пилили страну, и жирные крохи с барского стола частенько падали вниз, так, что порой казалось деньги материализуются из воздуха и не надо даже отрывать задницу, чтобы заработать сотню-другую баксов.
Власти в те дни не было вообще никакой. Менты разрывались между вновь открывшимися коммерческими интересами, крышуя предпринимателей от бандитов, бандитов от чиновников, а чиновники сами были что-то среднее между предпринимателями и бандитами, так что днем с огнем мента на улице не встретишь, все при "делах". Иннокентий отлично помнил, как он выходил ночью из дома и спокойным шагом направлялся к театру "Моссовет", где в маленьком скверике, именуемом "Аквариум", глухонемые торговали анашой. Как правило, был выбор: шала, шишки или гаш. По предельно доступной цене. Там же и раскуривались.
Примерно в эти дни он и прибился к одному флэту, хозяином которого был Следопыт. Следопыт был из волосатых, то есть хиппи, хотя больше уже по инерции. Хаер и обилие фенек на руках и шее - все, что напоминало о его хипповском прошлом. В детстве он закончил Суворовское училище, отслужил два года в разведроте и был обладателем коллекции холодного оружия и весьма агрессивного характера. Как его вообще занесло к хиппам, было совершенно непонятно.
Флэт был на улице Гашека, что импонировало Следопыту по созвучным ассоциациям. Флэтов тогда по Москве хватало, самыми известными были, конечно, дом Булгакова, 302-бис и Петлюрин на Петровском бульваре, целиком заселенные сквотерами. Но и этот был не из последних, благо центр, Тишинка и обильный контингент тусовщиков. Иннокентий стал туда захаживать, потом все чаще и чаще, пока не поймал себя на том, что ходит туда каждый день как на работу. Тем более, что всего-то и надо было, как перейти Садовое и пройти метров сто по Красина. Флэт был в старом, наполовину выселенном трехэтажном доме, что вплотную примыкал к фабрике "Дукат". Парадный вход был давно заколочен, и все пользовались черным с узкой винтовой лестницей, карабкающейся почти отвесно вверх, что напоминало Петербург времен Достоевского. Правда, карабкались они туда нечасто, флэт был на первом этаже. Из пяти комнат одну занимал коренной жилец, дядя Юра, тихий алкоголик лет пятидесяти с дворнягой Манькой. Остальные четыре были в полном распоряжении Следопыта. В одной стояли четыре мотоцикла, два переделанных в чоперы "Урала", один "Днепр" и "Ижонок", которые закатывали прямо через низкое окно, положив широкую доску. В трех остальных происходила туса. Стены были покрыты многослойными "фресками", так что первоначальный замысел давно потерялся под грузом позднейших "откровений", и каждая большая сходка добавляла что-то новое в это хитросплетение картин и надписей. По вечерам здесь царил полумрак, ибо никто не парился отсутствием электрических лампочек, предпочитая живой огонь свечей и старой керосиновой лампы, приобретенной на Тишинке. Картину добавляли топчаны, разбросанные по всем комнатам с какой-то смесью шкур, одеял и засаленных подушек. Как говорится, ничего лишнего, что бы мешало вольной жизни.
Чем славна жизнь подобного флэта? Как правило, все начинается с хороших мыслей. Вот тут я буду жить, творить, писать, рисовать, медитировать (нужное подчеркнуть), а заканчивается бесконечным разносолом, гульбищем и праздником нон-стоп, который не просто всегда с тобой, а 24 часа в сутки с тобой, как супермаркет всех доступных развлечений. Не был исключением и этот флэт. Напоминанием о его былом назначении был одинокий мольберт в углу "гостиной", на котором стояла картина Следопыта, которую он "рисовал" второй год, меняя по ходу дела сюжет и цветовую гамму. Каждый божий день начинался здесь с чистого листа и был абсолютной импровизацией.
Этим-то и привлекал Иннокентия флэт. Какой-то невыраженной экзистенцией, когда не знаешь, кто и что тебя ждет сегодня и чем закончится это свидание с неведомым. Тем более никто уже не утруждал себя поисками смысла или откровения, все просто пребывали в потоке, сливались с ним, что и было местным культом Дао, идти, не двигаясь, прыгать, не задумываясь, стремится, не стремясь. Ну, и плюс, наркотики. Уж если что и "мутили" на этом флэту, так это состояния. В ход шло все, от банальной водки, до мескалина, благо Москва тех лет напоминала нарковавилон. Приоритетов не было, что "день грядущий нам готовит", то и благо... Так Иннокентий, до этого баловавшийся только травкой, погрузился в наркотический угар.
Народу на флэту и вокруг него крутилась тыща. Был основной костяк, человек пятнадцать, куда входил и Иннокентий, остальные "преходяще-уходящие". Кого тут только не было. Это был слепок с Москвы того периода, когда все еще не успели размежеваться на сословия и касты, обзавестись "своими" клубами и местами встреч. Хиппи, панки, металлисты, байкеры, бандиты, начинающие бизнесмены, иностранцы, свежеиспеченные модели и первые бомжи, кришнаиты, музыканты, поэты и просто алкоголики - непредсказуемо. Типичная картина, которую Иннокентий застал во время одного из своих первых визитов: человек тридцать народу, шум, гам, играет магнитофон и одновременно рыжий ирландец на настоящей волынке с окосевшим взглядом, неизвестно как и откуда приблудившийся сюда, стол заставлен водкой и ликерами, плотный кумар от травы, в соседней комнате пятеро винтовых трут свои бесконечные терки, в дальней - free love в полный рост. Типичные Содом и Гоморра, но никто никого не грузит, не учит и не склоняет, так сказать, вершина толерантности. Единственный запрет - на пидорасов.
Бывали, конечно, и спокойные деньки, когда втроем-вчетвером за чайком, за разговорами о высоком... Но это пока не вымутилось чего-нибудь "на сегодня", а потом, "он сказал: "Поехали!" и махнул рукой"... Бывало кто-то зависал надолго на флэту, чего делать категорически было нельзя, загул высасывал. Даже Следопыт сваливал порой в поездку или к родителям передохнуть. Но так случилось с одним луганским "бригадиром", что с первой дозы подсел на винт и проторчал незаметно для себя пять месяцев, так ему понравилось под этим делом прорабатывать новые "разводки". В результате неуемного и безоглядного торча он просадил "общак", завалил пару стрелок, приобрел нервный тик и стал заговариваться. Братва уволила его из бригадиров и отправила на родину лечиться. Винт вообще имел это подлое качество, подсаживать с первого раза, ибо такого острого прихода не имел, пожалуй, ни один наркотик. По телу идут волны эйфории, сравнимые с оргазмом, а мозг работает как все компьютеры Центра Управления Полетами вместе взятые. Кажется еще секунда и двери Разума распахнуться настежь и ты познаешь Первопричину бытия, какие такие проблемы, бытовуха, сейчас мы порешаем их на раз, расколем как орешки из киножурнала "Хочу все знать", сейчас, сейчас, вот-вот уже... Как, уже прошли сутки? Да, уже прошли сутки, а ты не спал, не ел, не пил, и соответственно не справлял нужду. Ну, подождите, подождите, мне нужно еще раз двинуться, я уже нашел почти все ответы на все вопросы, мне надо только еще чуть-чуть догнаться и тогда уж точно... И так каждый раз. Каждый новый последний раз. Засада. А организм после такого выброса энергии и адреналина трясет, коротит и замыкает как старый дряхлый трансформатор. Выпадают зубы, летят к чертям все внутренние органы, человек высыхает в мумию и только воспаленные глаза "горят неугасимым огнем". Врагу не пожелаешь...
И еще Иннокентий заметил, что чем примитивнее в интеллектуальном и духовном смысле человек, тем стремительнее он деградирует от наркотиков. Хотя чаша сия для всех тяжела и тут вопрос только во времени, коли уж подсел. Человечество всегда контактировало с наркотиками, но употребляло их в культовых или лечебных целях под надзором жрецов и никогда не делало из них, за исключением темных культов, средство достижения просветления и освобождения. И только с наступлением колониальной эпохи "просвещенный" Запад стал активно культивировать их в жизнь, завозя в Европу вместе с шелками, пряностями и наворованным золотом. И впереди всегда шла элита, используя наркотики как средство изощренного досуга и раскрытия сознания. А уж потом это становилось "достоянием" народа, люмпена. Двадцатый век на пике своего технократизма и атеизма породил повальную наркоманию, вписав ее, таким образом, в "общечеловеческие ценности". К тому же, такой "навар"!
В Москве восьмидесятых узкая прослойка хипорезов покуривала травку, что не вызывает привязанности и чьи "вредоносные" качества так никем и не доказаны. Баловалась кустарной черняшкой, что варилась, как правило, из маковой соломки и была на порядок безопаснее героина. Племя "дворников и сторожей", невостребованных художников и писателей, естественно, подводило под это дело "философскую базу" или просто как знак отличия от толпы. Но когда рухнул "железный занавес", трубу прорвало и затопило всех. Фекалии потекли в народ.
Иннокентий на этом флэту застал распад прошлой эпохи и закатные дни хипповской системы. Этакий бал, если не во время, то перед началом чумы. А Следопыт, несомненно, был здесь Вальсингамом. Но денечки были еще веселые. Они гоняли на мотоциклах по Москве, ходили на какие-то бесконечные сейшены и рок-концерты, в общем, отрывались, как могли. Мама, далекая от всего мирского, ни о чем не догадывалась. Главное, чтобы он хоть что-то кушал и звонил после десяти, если задерживается.
Самый коварный из наркотиков, затопивших Москву, был, несомненно, героин. Он настолько плотно входил в метаболизм, что слезть с него было крайне сложно, а излечиться практически нельзя. Даже те, кто наглухо завязал, жили, словно над ними постоянно висит "домоклов меч" и сорваться можно в любую минуту, не взирая на пережитое. Особенно опасным был афганский "китаец", желтоватого цвета, всегда с неясной консистенцией и последствиями. Вроде бы вчера этот куб был нормой, в самый раз, а завтра ты с такого же куба летишь в полнейший передоз.
Иннокентия Бог миловал, у него с детства организм отторгал всю группу опиатов, барбитуратов и транков. Он мог упасть в обморок с простого димедрола, в то время как некоторые из "колесников" могли его жрать пачками, запивая пивом. Поэтому сколько он его не пробовал, в разных вариациях, и нюхать, и по вене, его не торкало как остальных. В итоге он вообще стал смотреть на героинщиков со смешанным чувством жалости и презрения. Это был, по его мнению, "бычий кайф", когда гипертрофированное тело доставляет тебе массу удовольствия от любых процессов. Можно чесаться несколько часов, как завшивленный, блевать, испражняться сутки на толчке, и все тебе по кайфу и прет, и прет, и прет... Какое творческое начало в свое время находили в этом Эрики Клептоны и прочие "Лед Зеппелины", он не понимал. А уж когда насмотрелся воочию на ломки! Однажды Дима Престон на флэту валялся сутки по полу, с посиневшими губами и взбухшими жилами на шее, крича классическое: "Отрубите... Отпилите мне, блядь, ноги!!!" Он потом через год слез, устроился в компьютерную фирму, стал неплохо зарабатывать и приходил на флэт уже с чистым взором, просто впитать атмосферу, которой ему все же не хватало. Чуть позже он влюбился и умер на собственной свадьбе, на руках молодой жены, за каким-то чертом от переизбытка чувств, решив двинуться разок перед брачной ночью.
Лето 92-го выдалось жарким и обильным на смертельный урожай. Ушли из жизни один за другим сразу девять человек, что называется "из ближнего круга". Все от героинового передоза. Иннокентий сходил на похороны лишь к одному. Это был Гоша, парень двадцати трех лет. Очень открытый, добрый и веселый. У него и, правда, никогда не было врагов или завистников, что в их среде хватало. Его бросила любимая, и мнение тусы разделилось, одни считали, что это был случай, опять же тот "китаец", другие, что такой опытный торчок не мог бы проколоться, и это была "золотая доза", суицид. Собралось человек сорок волосатых и хиппуш. Иннокентий испытал ужас, целуя холодный лоб Гоши. Гоша был невероятно красив в своей смерти, тщательно расчесанный длинный русый хаер, пушистые усы, восковая белизна лица... Врачи по результатам вскрытия сказали, что, вероятно, вначале отказали все двигательные и речевые функции, возможно он несколько часов был еще в сознании, когда в соседних комнатах мирно спали отец с матерью и младший брат. Потом уже остановилось сердце и дыхалка. После кладбища, приехав на поминки, все были подавлены, пили много водки и говорили родителям много теплых слов о Гоше. Выйдя на улицу и выкурив по сигарете, все разбились "по интересам" и оседлали телефоны-автоматы, выбивая, кто винт, кто герыч, кто кислоту. Как же, надо снять такой стресс, Гоша умер!
Однажды утром, придя на флэт, Иннокентий застал типичную героиновую картину. За столом сидели четверо: Следопыт, Роберто, Усть-Илимский и Фикус. Решали дилемму, кто будет "кроликом", первым треснувшим неизвестный раствор. Обычно в этой роли выступал Фикус, поскольку редко когда имел деньги и падал "на хвоста". Но сегодня все при деньгах, все скинулись.
- Ну что тянем жребий? - предложил Следопыт.
- Да в жопу, трескаемся разом, одновременно, чтоб без обид - это Фикус, очевидно отыгрываясь за свои прошлые выступления в роли "испытателя".
- Ну, хорошо - вставил Усть-Илимский: - Только уговор такой, мужики, кто кидается, тоже без обид, ночью вынесем на ближайшую помойку и все, чтоб чисто. Всех устроит?
Все согласно закивали головами, в первый раз что ли, знаем и воткнули иглы в перетянутые вены. Отличное начало дня.
В те же дни в ходу был рассказ про молодую девушку, что уже три месяца не выходила из психушки, после того как в первый раз попробовала в гостях героин. У нее был передоз, она отключилась на несколько часов. А когда очнулась, вокруг нее было восемь мертвых тел и работающий телевизор.
Усть-Илимский тоже впоследствии доторчался до края, чуть не кинувшись вместе с женой. Она срубилась первой, у него хватило сил доползти до телефона, вызвать скорую и открыть дверь. Очнулись оба в Склифе, в реанимации. Но завязать сразу не удалось, еще не раз они потом набивали дозняк до гибельной черты.
Так что, насмотревшись на подобное, Иннокентий решительно вычеркнул из своего "списка" героин. Для начала он подсел на винт. И первые шесть месяцев ему везло, он трескался нечасто и хорошим раствором, грамотного "варщика". Потом же его занесло на чужую территорию, с незнакомыми людьми и он пустил по вене грязный перещелоченный раствор. Мгновенно вздулся "фуфел". Он решил, что пробил навылет вену. Треснулся в другую руку. Тот же результат. Непонятный раствор вступал в реакцию с кровью, разрывая вену. Сутки у него рассасывались эти тромбы и его колотила, не переставая, дрожь, иногда переходящая в судороги. К исходу второго дня у него развилась бешенная аритмия. Сердце ухало и замирало, так, что казалось, мотор уже не заведется. На груди вылез комок вспухших вен. Он попросил Следопыта вызвать ему тачку и поехал в Склиф, распластавшись на заднем сиденье и считая удары сердца. Ему казалось, что тачка, подпрыгивая на ухабах, помогает его сердцу биться. В Склифе отнеслись к нему философски, сказав, ты же парень еще не умер, а тут, видишь, сколько без тебя потенциальных покойников, хрен его знает, что ты там вкатил, жди, авось отпустит, на вот тебе сердечные и езжай домой. Путь из Склифа до Садового кольца, чтобы поймать машину, показался ему вечностью. С него лил холодный пот, подгибались ноги, он хватался рукой за стены домов, думая, что сейчас рухнет и все. Так умер Гена, странно тихий для винтового мужик сорока лет неизвестного происхождения, частенько подвисавший на флэту. Они шли ночью втроем на винтовом отходняке, Гена, Следопыт и Куча где-то в районе метро Аэропорт. Гена внезапно рухнул на асфальт, разбив в кровь лицо, подергал несколько секунд ногами и затих. Следопыт с Кучей затащили его в ближайший подьезд, вызвали скорую и убежали. Иннокентия пронесло. Но это стало точкой в его романе с винтом.
Началась эпоха кислоты. Вот тут Иннокентий попал на "свой" наркотик, на своего "союзника", говоря языком Кастанеды. В Питере работало три лаборатории, самую профессиональную возглавлял профессор ЛГУ, химик и по образованию, и по кликухе. Они синтезировали ту самую, "историческую" кислоту, ЛСД, что когда-то, в пятидесятых, сотворил швейцарец Гофман, выделив лизергиновую кислоту из спорыньи, паразитирующей на ржи, и на сеансы "погружения" к которому, сьезжалась вся интеллектуальная и художественная элита Европы от Хайдеггера до Камю. До запрета в конце шестидесятых она активно применялась в психиатрии, давая поразительные результаты, особенно в лечении неврозов. Голландцы как-то принявшие участие в их кислотных сеансах на флэту восхищенно завидовали: "Мать честная, нигде в мире ее уже не производят, все вытеснила дискотечная синтетика, где в лучшем случае кислота смешана с амфетаминами, а чаще просто амфетамины, выдаваемые за кислоту, а у вас тут чистый продукт, вот вам пруха!" Поставляли ее в Москву, кроме залетных питерских, поначалу два человека, Женя Длинноход и Журавль. Но у Длиннохода она была лучше, то ли потому, что он брал ее из "главной" лаборатории, то ли потому, что, разводя раствор, он накрывал его иконой и читал молитвы. И расходилась она поначалу в узких кругах, среди своих.
Первый прием был страшен. Это как прыжок в неизведанную пустоту без парашюта. Было тихое майское воскресное утро. Они сидели на флэту втроем, Иннокентий, Следопыт и Роберто, чей папа был дальний потомок индейцев майя, родители которого, в свою очередь, мексиканско-коммунистическими путями оказались в стране победившего социализма. Роберто и впрямь своим орлиным носом и черным хаером выделялся из общей среды. У Роберто вчера был день рожденья, и они опохмелялись разливным пивом, купленным на Тишинке, проведя там два незабываемых часа. Тишинка достойна отдельного упоминания. Это была Мекка, место встреч и свой отдельный глобус на карте Москвы. С ее исчезновением навсегда ушел аромат древнейшего блошиного рынка, где можно было купить все, от императорского фарфора до сломанных пуговиц. Придя туда с пустыми карманами, можно было уйти в дупель пьяным, накуренным, с какой-нибудь милой безделушкой в кармане, вдоволь наобщавшись с приятелями и совершенно незнакомыми людьми, как правило, самостийными философами и интеллигентами в пятом поколении.
В благостном расположении духа, они, не спеша, прихлебывали пиво, обсуждая раннее цветение яблонь по Москве. Пока не появился Женя Длинноход. Он тоже был поклонником Тишинки. Узнав, что у Роберто был бёздник, он захотел одарить всех кислотой и оставил им по два куба для первого ознакомленья. Никто из них до этого не пробовал. Но Женя спешил на деловую стрелку, сказав только напутствие: "Не ссыте, мужики, никто с нее еще не помирал, да это просто невозможно, можете закидываться по очереди, чтоб кто-то наблюдал. Дальше разберетесь сами". И утек. Это было жестко. Все-таки серьезный психоделик, плюс полное незнание продукта кроме обрывочных сведений о психоделическом хэппиннге шестидесятых. Решили, как обычно, все и сразу. Единственное послабление, не по вене, а на кишку, чтоб растянуть приход.
Ну что сказать, тем, кто не пробовал? Описать это нельзя. И быть готовым тоже. Сначала исчезает тело, потом чувства, потом ум, все, на что мы привыкли, не задумываясь, опираться в этом мире, все органы восприятия и анализа растворяет кислота и ты остаешься в полном, как, тебе кажется, вакууме, в абсолютном Ничто, но даже это ты осознать не можешь, потому что нечем. Наблюдая, как тают последние осколки сознания, Иннокентий поймал жуткую измену, что он никогда более не соберет привычную картину мира, он прошел "точку возврата" и дорогу обратно просто не найдет. Спасла одна из "заповедей" наркомана, блеснувшая последним угольком сознания: "Коли уж попал на непонятку, то не фиг дергаться, усугубляя ситуацию. Слейся с потоком, а не борись". И после этого произошел скачок на "новый уровень". Оказалось, что в этом Ничто, где нет никаких опор, и существуешь Ты, без временного тела, чувств и мыслей. Следующий шаг, что в этом Ничто все же что-то есть, какие-то пути и направленья, и Ты, не связанный ничем, свободно можешь течь в любом из них. Сливаться с чем угодно, входить в чужие состоянья, создавать свое, любая мысль, явление или предмет есть обьём, причем не трехмерный, а такой, какой ты сможешь восприять и пропустить через себя. Впрочем, это уже "опыт" неоднократных "путешествий". А в первый раз они провели, как потом выяснили, два часа в полной бессознанке, по крупицам, как мозаику, восстанавливая картину прихода. И понеслось...
Кислота надолго стала их Культом. Особенно для Иннокентия с Роберто. Они сошлись во мнении, что все это они знали в глубоком детстве, только напрочь забыли годам к трем. Они подсели. Причем кислота не вырабатывала физической зависимости, зависимость была психологической. Хотелось держать это состояние свободы. Это была временная смерть, отпуск от всего мирского. Плюс флэшбэки еще на сутки или двое. Засадой было то, что Оттуда ничего нельзя было вынести, ни опыта, ни состояния, как говорится, только здесь и сейчас. Потом ты возвращался в ту же точку, что оставил, в ту же жизнь, в того же самого себя. И начинались "ломки", жизнь казалась еще гаже, чем была, а груз забот еще безжалостней.
В итоге они стали есть ее напостоянку. Освоившись в новом пространстве, они предпочли закидываться не на флэту, а в "гуще жизни" или на природе. Обычно они встречались где-нибудь часов в 11 утра на Патриках или на Страстном бульваре и для разгона закидывали полторашку. Потом шли гулять, в течении всего дня догоняясь еще два-три раза. Где они только ее не ели, во дворике монастыря четырнадцатого века на Петровке, в Александровском саду, под стенами Кремля, на речном трамвайчике, в укромных двориках Арбата, в Измайлово, мечта была в ресторане "Седьмое Небо" на телебашне, но денег было жаль.
А поток "кислой" или "Люси" из Питера все возрастал. Тут уже проклюнулся коммерческий интерес. Если раньше это был "эксклюзив" для избранных, то теперь она пошла в народ. И народ потянулся. Благо, что с нее действительно никто не кидался, даже от крупного передоза. Можно было только выпасть в незапланированное "самадхи", когда тело на Земле, а дух витает неизвестно где. Два тупых панка из Красноярска, не зная как правильно бодяжить раствор, сьели грамм на двоих, а это по 50 доз на каждого. Вырубились они где-то на перегоне метро "Бабушкинская", сначала смеялись мелким бесом, пугая пассажиров, потом замерли как мумии и все. Пять дней в психо-соматике в иллюзии полной комы, потом еще неделю вспоминали как говорить. Вот и все последствия. Побочки выявились в другом, но это уже от длительного потребления. У людей вдруг открывались "сидхи", кто начинал под люсей петь как Каррузо, хотя до этого двух нот связать не мог. Кто говорить километровыми стихами. Журавль вот, дольше многих принимая препарат, вспомнил что он в прошлой жизни был зороастрийским магом, огнепоклонником. Закончилось всё тем, что он вырезал в простыне дыру для головы и соорудил балахон. На голову надел колпак из картона, украшенный звездами из фольги и развел костер на балконе пятиэтажки, намереваясь совершить службу. Соседи вызвали пожарку и ментов. Журавль надолго уехал в Кащенко.
У Иннокентия же обнаружилась способность под кислотой легко манипулировать людьми. Это и вправду было просто, люся давала такую фору, ты сам текуч как ртуть и спокоен как удав, видя людей обьемно, со всеми их слабыми и сильными сторонами, предугадывая ход их мыслей. Два раза он попадал в совершенно стремные ситуации. Один раз с ментами, когда его приняли с полным карманом питерских кустарных "марок". В другой раз он нагрубил пятерым взрослым бандитам в ночном баре на Маяковке и они вывели его на улицу "поговорить". В обычной жизни он бы наложил в штаны и онемел от страха. А тут он развел их, как лохов, и ушел, оставив в полной непонятке "что это было?" Милейший Женя Длинноход доторчался до того, что решил завалить своего лучшего друга Дервиша. Дервиш и вправду был смрадной фигурой. Он ходил по Москве босиком, в грязном чапане и остроконечной войлочной шапке. В разговоре он всячески провоцировал людей, утверждая, что он тем их лечит, указывая на их слабости. Но торчать с ним было крайне интересно, он обожал коктейль из Люси с Настей. Настя - это от "анастезии", калипсол. Люсю на кишку, Настеньку под шкуру. Пока отходит Настя, догоняет Люся, и на их пересечении рождались непредсказуемые состояния. Дервиш соблазнил подругу Жени, обьясняя это экспериментами по расширению сознания. Женя пригласил Дервиша на Ваганьковское кладбище под предлогом поторчать и торкнул его там пустой бутылкой из-под портвейна по голове. Дервиш отключился. Далее Женя, терзаемый комплексом Раскольникова тварь ли он дрожащая, или право имеет, полчаса думал, как его добить. Выяснилось, что он тварь дрожащая и Женя надолго погрузился в сумрачную депрессуху. Но Дервиш все равно погано кончил. На какой-то дальней даче, таком же наркоманском притоне он достал всех так, что его сначала избили до бесчувствия, а потом вынесли в лес, облили бензином и сожгли. Женя погиб позже, под колесами автомобиля, в полной бессознанке переходя дорогу.
Люся между тем шла из Питера валом, фабрика работала на полную катушку. Иннокентий незаметно для себя, еще один непреложный закон наркомании, стал ею приторговывать, постепенно превратившись в мелкого дилера. У него появились собственные постоянные заказчики, один из которых брал оптом доз по сто. Звали его Толя, это был сын какого-то большого авторитета в бандитском мире и несмотря на свои девятнадцать лет он ездил на "Ягуаре" и был в федеральном розыске, за кредитное кидалово трех банков. У Иннокентия завелись деньжата, он приподнялся. Мама радовалась за него, искренне не понимая, чем он зарабатывает.
- Кеша, это все достойно, без криминала? - спрашивала она его.
- Да что ты, ма. Мы с ребятами с сигаретами замутили, все честняком - невозмутимо отвечал ей он.
Однажды под кислотой он зашел в коммерческую палатку и сходу купил ярко-желтый канареечный итальянский пиджак. К нему же черные брюки и мокасины. Неотразимо! Какая гармония, особенно с люсей! Вкупе с черным кожаным дипломатом, который подарил ему папа на день рожденье, он производил впечатление молодого преуспевающего бизнесмена. Так и ходил по Москве. Кто бы знал, что у него в дипломате всегда как минимум доз двадцать-тридцать кислоты для "угощений" и два заряженных баяна. Изредка они катались с Толей на его "Ягуаре", уколбашенные напрочь. Иннокентий недоумевал, как Толя вообще ведет машину, сам периодически проваливаясь в небытие. Правда, Иннокентий понимал, что долго так продолжаться не может, и знаки уже были. Однажды, проходя по Арбату, он услышал разговор двух лотошников. Почесывая потный живот, вывалившийся из рубахи, один другому говорил: "Ну что, сегодня опять по кислой?" 'Да,' - подумал Иннокентий: 'Если уж такое бычье стало ее жрать, долго это не продержится'.
Так и случилось. В Питере накрыли сразу две лаборатории во главе с Химиком и арестовали двести человек. Дело было громкое. Третья лаборатория по-тихому свернула деятельность. Но, видимо, вещества было заготовлено так впрок, что еще года три в Москву тек слабенький ручей, от некогда полноводного канала.
Впрочем, в столь быстром ее "хождении в народ" не было ничего необычного. Кислота имела одно неоспоримое качество. Всяк, ее вкусивший и подсевший, стремился поделиться "благодатию" с собратом. В этом не было злого умысла или расчета подсадить. Это было качество самой люси: "Чувак, врубись, как ВСЁ НА САМОМ ДЕЛЕ, освободись от майи, и тогда мы с тобой поговорим!" Это рождало зачастую курьезные ситуации. Однажды к ним на флэт спустилась Светка, соседка с третьего этажа. Это была веселая бабенка лет сорока пяти, любительница пропустить чего-нибудь легкого и поболтать. В молодости она тусовала в богемных кругах среди художников и посему иногда забегала к Следопыту выкурить сигаретку, а то и косячок на досуге. Так было и на этот раз. Иннокентий, Роберто и Следопыт были еще с раннего утра закисленные. И у них родился веселый, как им казалось план, налить Светке в чай кислоты, а потом расколоться и вместе протащиться. Сказано, сделано. Но Светка, выпив кружку, неожиданно вспомнила, что у нее варится свекла для борща, и упорхнула обратно. Ну ладно, решили иллюзионисты, засеките время, через полчаса поднимемся и обьясним. Но к ним, следом за Светкой, ввалилась туса, все догнались и полетели на какой-то сейшен на природе. Про Светку вспомнили только на следующее утро. Теперь представьте, домохозяйка варит борщ, режет лучок, шинкует капустку, дома муж, дети и ее тут накрывает. Тем более она в полном неведении о наличие в природе такого препарата. Что тут скажешь, получилось, несомненно, весело. Светка, пока окончательно не ушла в аут, твердо решила, что она сошла с ума, вот как, оказывается, это бывает. Муж вызвал скорую. Благо, что это было начало девяностых и скорая ехала ровно пять часов. Светку отпустило, и она поняла, что это была временная утрата всех мыслительных функций. После этого она месяц не разговаривала с ними. А уж попить чаек только под страхом смертной казни.
В другой раз Иннокентий прокололся в гостях. Это была дальняя знакомая, дочь маминой подруги из очень приличной московской семьи. Все было чинно, хрусталь, вилочки, ножички, мальчики в белых рубашках, разговоры о выставке графики Дали. Семь человек гостей, не считая Иннокентия. Сам же Иннокентий приехал на вчерашних отходняках и ему страсть как хотелось догнаться, так что он ерзал, как Киса Воробьянинов на стуле с бриллиантами. В итоге он всех развел, используя максимум обаяния под соусом, что все великие о ком вы говорите, не пренебрегали в молодости этим, и хоть раз да надо попробовать, чтобы в старости не было мучительно больно и так далее... Налил всем по два куба в коньяк и они дружно выпили за психоделическую революцию. Дальше всем разворотило башню в силу собственных пристрастий и Иннокентий разрывался, не успевая контролировать ситуацию, при том, что его самого на старые дрожжи нехило разморило. Одна дура стояла на балконе, уцепившись за перила и твердила, что она теперь точно знает, как летать. Другой придурок катался по полу и ржал до посиненья, прося нажать на кнопку и выключить его. Третий звонил в Америку. Сама хозяйка в костюме от Диор лежала в ванне как Фрекеннбок и натурально поливала себя из душа, наивно полагая, что так быстрей отпустит. В общем, вечерина удалась. Вход в тот дом для Иннокентия теперь закрыт был навсегда. Мама долго его пытала, чем он так обидел Леночку. На фоне этого теперь уже не казались нереальными байки о том, что в середине шестидесятых группа энтузиастов растворила тонну вещества в лос-анджелесский водопровод.
В конце августа 92-го исчез Следопыт. С ним такое бывало и раньше, так что никто не придал значения, флэт продолжал жить своею жизнью. Но к исходу второй недели все засуетились, начали обзванивать друзей. В последний раз он засветился на слете байкеров, который устраивали "Ночные Волки" под Москвой. Потом его никто не видел. Ситуацию отчасти разрешил вежливый капитан из ФСБ, заявившийся на флэт. Наводку дали родителя Следопыта. Оценив ситуацию, он спросил, кто здесь старший. Старшим в отсутствие Следопыта всегда был Роберто. Уединившись с ним в одной из комнат, капитан тактично наводящими вопросами поинтересовался о наклонностях и планах Следопыта. На вопрос Роберто, что со Следопытом и где он, капитан ответил, что он задержан за переход государственной границы. Окончательно все стало ясно, когда через три дня появился сияющий Следопыт. Оказывается, на слете он забухал с двумя немцами из Мюнхена. Они оказались владельцами магазина "Харлей-Дэвидсон" и любезно предложили ему прокатится с ними до Бреста. Следопыту это показалось забавным, обратно он решил вернуться автостопом, несмотря на то, что с ним был любимый пес породы ирландский терьер. Ехали они весело, всю дорогу дуя шишки и распивая пиво, так что, в конце концов, немцы предложили ему работу в своем магазине, надо было только попасть в Польшу, а дальше они его протащат без проблем. Даром что ли Следопыт служил в разведроте. Был разработан план. По карте они забили место встречи, немцы проезжают мост, польский пост и ждут его на повороте у излучины реки, километрах в двух от границы. И Следопыт перешел границу, минуя все системы оповещения и заградполосы, в двух местах используя шест, вырубленный в лесу, как прыгун-легкоатлет. Он переплыл и реку, держа пса за короткий купированный хвост, и был уже практически на польской стороне. Но течение было сильным и он, в конце концов, отпустил собаку. Та почему-то поплыла обратно. И сколько он не звал, пришлось вернуться, не оставлять же друга. Тут его и взяли. Неделю он провел в погранотряде, сидя в одной камере с двумя пакистанцами, которые пытались через Россию попасть в Европу, но их свинтили еще на подходе. Следопыт же мало того, что перешел, еще и не сработала тревога. Его кололи на предмет, конечно, с какой целью, кто ему дал планы границы и систем оповещения. Пока, наконец, не поняли, что перед ними полный и конченый распиздяй, который когда-то служил в разведке, где их обучали и этому. Кончилось все сделкой, Следопыта отпустят, но он покажет подробно, во всех деталях план своего перехода, чтобы они залатали дыры. Почему его не посадили? Загадка. Отчасти потому, может быть, что уже не было Совка, отчасти, может, папа Следопыта, полковник, занимавший не последний пост в военном ведомстве, приложил руку. Но "подвиг" Следопыта смаковали на флэту еще долго, что ему добавило харизмы.
Но сам флэт после этого взяли в "разработку", поскольку ровно через месяц туда нагрянули менты из местного отделения на Тишинке и выгребли все, что было. Улов был неплохой. Коллекция холодного оружия, от перочинного, до мачете, стаканов пять травы и, самое главное, обрез, который Следопыт смастерил из винтовки Мосина, подаренной ему черным копателем из Новгорода. Закончилось все тоже полюбовно, всего-то пять штук зелени, которые Следопыт "одолжил" у папы. Даже вернули ножи и часть травы. Какая же в те времена была еще справедливая ментовка!
Несмотря на то, что флэт был теперь "под колпаком", никого это особенно не смутило, все продолжалось, как и прежде, разве, что с веществами стали поосторожнее, стараясь не складировать их в больших количествах. За зиму менты еще пару раз устраивали шмон, но ничего особенного не находили, и Следопыт откупался мелкой мздой за право, так сказать, здесь жить и торчать. Постепенно все забылось, и жизнь на флэту забила с новой силой.
Только Иннокентий загремел в больничку с гепатитом Б, что было закономерно, вопрос лишь времени. Рано или поздно, все через это проходили. Лежал он в инфекционном отделении больницы МПС, что на Волоколамке. Все отделение было торчки, нормальных не было. Отчасти это был тот же флэт, только в расширенном варианте. Ночью, когда уходили врачи и оставались две медсестры, что со страха запирались в своей подсобке, они укуривались, выключали свет и устраивали гонки на каталках по большому коридору. Что характерно, когда у Иннокентия заканчивалась трава, он покупал ее у мента-майора, лежащего в соседней палате. У того перебоев не было, менты ему подвозили регулярно. Конченные героинщики торчали даже здесь, вкалывая друг другу, потому что зачастую во второй руке торчала капельница. В один из дней в палату Иннокентия поступил молодой парень, только что откинувшийся с зоны. Узнав от Иннокентия об ЛСД, он загорелся желанием непременно попробовать, и Иннокентий смотался в обед домой, выпросив у медсестры одежду. Треснулись в палате, после отбоя. Сразу по вене, поскольку приятель не признавал этих компромиссов "на кишку", не по-пацански. И все бы хорошо, но тут к приятелю приехали люди в белом, да на трамвае, да прямо и в палату... Он вцепился обеими руками в Иннокентия и просил его не отпускать, а то они зовут его с собой. И Иннокентий полночи возился с ним как с маленьким, водя под ручку в туалет, умывал ему лицо холодною водой. Но обошлось, люди на трамвае поехали дальше по своим делам, а парень, несмотря на такой оригинальный приход, стал впоследствии еще одним постоянным покупателем у Иннокентия.
Выйдя из больнички, Иннокентий решил поберечь свой организм и пореже бывать на флэту, даже устроился на работу ночным сторожем в палатку по соседству с домом. Так прошла весна. Но жизнь флэта оборвалась неожиданно и враз. Был июль 93-го. Ночью на флэту пили водку, а под утро два участника пьянки, Чили и Качок, что-то не поделили и вышли разобраться во дворе. Было семь часов утра, когда между ними началась драка. Поскольку оба едва стояли на ногах, то больше валялись в пыли, оглашая двор отборным матом. Чили прихватил с флэта железный чайник с ржавым носиком и все норовил заехать Качку по башке, но в итоге умудрился рассечь этим чайником свой лоб. Соседи, как потом выяснилось, вызвали ментов. В десять часов утра, когда на флэт пришел Иннокентий, все уже утихомирилось, Качок и Чили выпили мировую и все намеревались докурить фирменную афганскую таблетку чарса, гаша, смешанного с опиухой. Было восемь мужиков, в соседней комнате под грудой одеял лежала хиппуша лет двадцати, что третий день переламывалась с героина. Ее уже немного отпустило и она смогла первый раз поесть. Следопыта не было, он застрял в каких-то гостях. Дальше было все как в кино. Едва успел растаять в воздухе дымок от последнего кропаля чарса и все откинулись на топчаны, как в окна и в двери повалили автоматчики в бронежилетах с касками. Никто даже не успел словить измены, так это было неожиданно и картинно. Это опять была соседняя ментовка. Но такой операции "Штурм" они еще не видели. Видимо менты рассчитывали на богатый улов, или просто надоело, что такой рассадник мозолит им глаза на их участке. Всех поставили лицом к стене, руки за голову, обыскали и увезли на трех козлах в участок, прихватив до кучи и хиппушу. На флэту перевернули все вверх дном. На удивленье ничего не нашли, и при себе ни у кого ничего не оказалось. То ли у ментов тогда еще не была в ходу так широко практика подбрасывания вещдоков, то ли не было, чего подбросить, но их просто рассадили по разным камерам поодиночке и таскали на стандартные допросы: кто, что, зачем... Отпустили их только в одиннадцать вечера, и все это время Иннокентия перло от могучего чарса, который при наличии опия давал полнейший спокойняк.
На улице их ждал Следопыт и хиппуша, которую отпустили часом раньше. Как-то жалко улыбаясь, она сказала: "А меня изнасиловали впятером, в задницу, сказали, если не дам, вас не отпустят, нашли наркотики, я дала..." Все молча стояли минут пять. Следопыт процедил сквозь зубы: "А давайте им ночью гранату в окно захуячим". У него было две боевых гранаты, купленных как-то "по случаю". Все так же молча посмотрели на него и разошлись, не говоря ни слова...
Больше на флэт никто из них не вернулся. Флэт "сгорел". А вместе с ним сгорело нечто большее. Иннокентий, придя домой, всю ночь лежал, уставившись в потолок, а наутро вылил в унитаз почти сто доз кислоты из неприкосновенного запаса. Через месяц он записался на компьютерные курсы для дизайнеров. Чили через полгода уехал навсегда в Болгарию, где у него были родственники. Роберто устроился работать монтажником в театр. Качка убили в октябре 93-го в Белом Доме. Усть-Илимский стал внештатным корреспондентом "Коммерсанта". Фикус заделался фотографом в какую-то газету.
Только Следопыт из их компании держался на этом флэту до конца, пока дом, а вернее землю под ним, не выкупила гостиница "Пекин", и теперь на его месте офисный центр с элитным жильем наверху. След Следопыта потерялся, лишь иногда до Иннокентия докатывались отголоски его бескомпромиссных похождений, путь одинокого больного волка...