Рабинович Михаил : другие произведения.

Американские рассказы

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Американские рассказы


   &&& &&& &&& &&& &&&
  
   Жене сказать, что идёшь на встречу с одной знакомой (литератором), маме - что
   в библиотеку, начальнику - что весна, подчинённого отпустить пораньше, а с
   кондуктором - лишь молча поздороваться, и он задержит закрытие дверей;
   увидеть небо, просто небо изо всех окон прижавшегося к мосту поезда,
   раскачивать головой в такт с окружающими и доехать до последней станции -
   где океан и "Чёрное море" ("Кто такой Щербаков? Бард? Никогда не слыхала. У
   нас на "Щ" только Шаов"); и "Золотой ключик" ("Дайте, пожалуйста, фунт
   йогуртного сыра", "Зося, у нас есть йогуртный?", "А кто спрашивает?",
   "Он спрашивает", смотрит на тебя-пoкупателя, "Нет йогуртного"); и просто
   "Кавказский" (ещё рано и две официантки смотрят с улыбкой, не на тебя - на
   телевизор; но ты тоже можешь сесть, посмотреть; а вот они улыбаются прямо
   тебе в лицо, пересказывая краткое содержание детектива; а с экрана
   продолжают: "Ах ты, сука, бежим! Сука! Бля!", и спистолетом на тебя, и с
   ружьём, и угрожают словами, и ножом размахивают - вилка справа - дым
   какой-то, ах, это из кухни, еду принесли - вкусно, между прочим; и
   таинственный, манящий прохожих шёпот дамы в рябом платочке ("Лекарства,
   лекарства" - это те, привычные, милые сердцу сердечные валидол с
   валокордином), и объявление (нигде больше я не видел такого ) в китайском
   теннисном клубе, что в помещении нельзя курить и употреблять марихуану; и
   надпись на русском у запрещённой для посторонних стоянки: "Возможность
   серьёзного ущерба для шин в случае въезда сюда" и шипы при входе; но главное
   - океан; океан, звенящий от солнечной ряби, спокойный, скрывающий свою силу
   и домашний, холодный, часть пейзажа, равнодушный и к этим пришлым чёрным
   подросткам, прогуливающим школу; и к этой торговле разложенными на спинке
   скамейки надёжными оренбургскими платками; и к тем двум старикам в
   инвалидных колясках, играющих под присмотром в шахматы на большом зелёном
   перевёрнутом мусорном баке; и к этому мускулистому, раздетому, несмотря на
   погоду, выше пояса парню, который тщательно и добросовестно протирает
   белые стулья открытого кафе, выходящего на набережную; и к этой держущейся за
   руки - чтоб не упасть, да они много лет уже так ходят - паре; и к обладателям этих
   визгливых, вызывающе-напевных голосов; и ко мне, ко мне, конечно; где всё это, и
   много чего ещё - целая жизнь, жизни; и ничего нет, где можно бродить, не
   опасаясь, что тебя кто-нибудь заметит или поймёт и, услышав старую мелодию -
   про шофёра, допустим, ("слякоть - плакать", когда-то эта рифма меня поразила) не
   давать cлезинке возможности выкатиться; можно просто улыбаться и не
   подыскивать нужные cказанные уже слова, но - что сказать себе?..
  
  
  
  
  
  

ЯБЛОКИ

  
   Разговорились.
  
   Он был в костюме, с галстуком, нервно покашливал, как будто ему было тяжело выдавливать
   именно те слова, которые он произносил, пил мало - бутылка шампанского наполовину не выпита;
   попросил разрешения закурить - она замялась, сказала все же, мол, пожалуйста, если хотите, но он
   понял - лучше не надо, она не переносит дыма
  
   - Муж курил, - сказала она.
  
   - Да, да, - сказал он и кашлянул опять.
  
   Официант спросил, все ли в порядке.
  
   - Почему же не принесли фрукты, скоро ли будет музыка, что нибудь ностальгическое?
  
   - О кей, скоро, - официант ответил не улыбнувшись. Мерзавец.
  
   - Квартира с видом на океан - что может быть лучше, у меня сосед - слыхали, поэт Костров,
   нет, странно - он очень известен, был известен, я имею в виду, он живет на этаж выше меня, ему
   восемьдесят лет, так вот, каждый вечер он садится у окна и смотрит на океан, каждый вечер, а
   океан всегда разный, уже девятнадцать лет здесь, а океан ни разу не повторился, ничего не
   повторяется; очень крупный поэт, когда-то его познакомили с Ахматовой, он так захватывающе
   рассказывал - об этом вы не прочтете ни в каких книжках, его подвели к Анне Андреевне и сказали:
   "Анна Андреевна, это поэт Костров".
  
   - И что она ответила?
  
   - Ничего, дело было в ресторане - ну, как мы с вами сейчас сидим, она ему улыбнулась, и все,
   больше они не виделись, об этом вы нигде не прочитаете, ему сейчас восемьдесят, живет один,
   много пишет и каждый день смотрит на океанский закат.
  
   - Моя жена много читала - Евтушенко, Воскресенский, Роберт Рождественский, помню.
  
   - Вознесенский, - поправила она. - Костров, пожалуй, из этой же плеяды. Он уехал - вы же
   знаете, спасаясь от КГБ.
  
   - Нет, я же сказал вам, не знаю, вот жена любила стихи, вообще поэзию - он закашлялся - в
   музей ходили, помню гробницу Тутанхамона, потом этот, с глазами.
  
   - С глазами?
  
   - Ну да, у них у всех большие такие глаза, одинаковые.
  
   Она задумалась.
  
   - А вместо КГБ у меня ОБХСС, вы же знаете...
  
   - Не знаю, - вдруг сказала она.
  
   - Что?
  
   - Ну, вы же не знаете Кострова, - улыбнулась.
  
   - Это вы шутите, - сказал он, - спасибо, я был начальником отдела снабжения довольно
   крупного комбината, да, вспомнил фамилию художника - Глазунов.
  
   Он закашлялся, замолчал.
  
   - Женщины обычно более разговорчивые, я вас заговорила...
  
   - Нет, это я сейчас про Глазунова рассказывал, позвольте еще шампанского, я-то
   предпочитаю водочку, но сегодня, вместе с вами...
  
   Официант возник и исчез.
  
   - Хоть бы яблоки принес, я же просил фрукты... Мерзавец.
  
   Оркестр завел свою ностальгию.
  
   - А вы давно одна?
  
   - Муж умер три года назад.
  
   - Простите...
  
   - Но мы давно уже не жили вместе...
  
   - Простите, простите.
  
   - Вы танцуете? Позвольте вас пригласить.
  
   - Хорошо, спасибо, но давайте подождем медленный танец.
  
   - И ведь подстроили таки один раз, не с материалами, правда, а с женщиной.
  
   - Женщина?
  
   Он стал говорить свободнее, нервнее.
  
   - Да, вошла ко мне в кабинет, командированная из Ярославля, подписал я ей все бумаги, а она
   не уходит, говорит какие-то глупости, у меня телефон звонит, запарка, ничего я ей такого не сказал.
   Живой человек, да, но я же хорошо помню - ничего, ничего не сказал... Ну, уж а про остальное...
  
   - Ах, негодяи..
  
   Он допил свой стакан, налил еще, ей не предложил.
  
   - Видите, вы сразу мне поверили, столько лет прошло, я и сам бы теперь не поверил - та, из
   Ярославля, была невероятно красива, но чтобы в кабинете... Выпить - да, это бывало, и много раз,
   без этого нельзя, это скрепляет договор, все пили, конечно, много пили... Жена расстраивалась, но
   что делать - отдел снабжения, понимаете, вечно чего-то не хватает, все на личных связях.
  
   - Понимаю, - сказала она.
  
   Он выпил, пригласил на танец, они пробирались с трудом - народу много, столики вплотную.
  
   На них чуть не налетел официант. Мерзавец.
  
   - Фрукты, я же просил фрукты, вы что - издеваетесь?
  
   Танцевали по-старомодному, миллион алых роз, неторопливо, но неспокойно как-то, его
   движения стали более резкими, он сжимал ее руку, приглушили свет, она тоже в строгом темном
   костюме.
  
   - Жарко, - сказала она.
  
   Вышли на улицу, почувствовали свежий воздух с океана.
  
   - Я любил свою работу, трудно, конечно, надо собачиться, доставать, как говорится из-под
   земли... но живая работа, с людьми.
  
   - Внук - это внук мужа ... называет меня, конечно, бабушкой, мы часто видимся. Дочке его
   было двенадцать, когда мы поженились, она жила с нами, сейчас у нас с ней - не понимаю, в чем
   дело - некоторая отчужденность...
  
   - Бывало, прихожу ночью, да еще выпивши - без этого нельзя, я же говорил... жена молчит.
  
   - Ну, и поэт Костров... есть у него какая-то внутренняя умиротворенность, что ли.
  
   - Меня ведь и следователь вызывал... ну, когда это с ней случилось. Господи!
  
   - Зовут Вадик, ходит в бассейн, разносторонне развитый мальчик, научился пользоваться
   телефоном. Звонит часто, иногда.
  
   - Господи, да что мне следователь-то! Я и сам знаю, в чем виноват перед ней. Так
   получилось, много чего было. Что делать - время такое, жизнь.
  
   - Как это у Кострова: жизнь продолжается до самого конца, да. Он говорит - каждый вечер я
   благодарю Создателя... если мне, говорит, даровано еще время, то я должен... Он много пишет, его
   давно не печатают.
  
   - Костров? Костров - что это вы мне все Костровым тычете? - вдруг сказал он.
  
   И повторил: "Все Костровым тычете... я же сказал - не знаю", чтобы уж наверняка, чтобы она
   ничего не смогла ответить, чтобы не надо было ничего отвечать, просто молча вернуться, молча...
  
   На столе стояли фрукты - яблоки, виноград, бананы.
  
   - Фрукты на нас, извините за задержку, - сказал официант.
  
   Оркестр играл свою ностальгию, они молча слушали.
  
   - Угощайтесь, - сказал он.
  
   - Да, да. Я люблю яблоки. Просто удовольствие кормить внука - он предпочитает есть целое,
   открывает свой ротик - уже двенадцать зубов, между прочим - и вы знаете, это так важно и приятно:
   обязательно надо придерживать его за затылок, чтобы он смог укусить.
  
   - Возраст такой...
  
   - Его привезут ко мне в следующую субботу в половине второго... может быть, даже в час.
  
   И, после паузы: "Хотите на него взглянуть?".
  
   Улыбнулись.
  
  
  
  
  
  
  

УЧИТЕЛЬ БОБ

  
  
  
   В Союзе был у меня знакомый, которого звали Боб. Он еще не умел разговаривать, когда мы
   уезжали, и я боюсь, что он забудет меня, хоть и надеюсь: нет, не забудет. И знаю, что уже забыл.
  
   А здесь не умею разговаривать я. Это очень обидно. Хотя, по-моему, американцы, не
   понимая меня, тоже теряют много. Я их понимаю... иногда.
  
   "Методика обучения в нашей школе, - говорит учитель Боб, - очень простая. Очень! Вопрос -
   ответ. Вопрос - ответ."
  
   Учитель Боб - невысокий, подвижный толстячок. У него почти женская походка. Вначале
   никто из нас не придает этому значения.
  
   - Мы будем говорить с вами на любые темы. - говорит Боб. - Ваш язык растет, только если
   вы думаете на английском, пытаетесь выразить свою мысль в трудной для вас области. Вы должны
   отвечать на самый неприятный, шокирующий вас вопрос.
  
   Вопрос - ответ. Вопрос - ответ.
  
   - Сколько вы живете в этой стране?
  
   - Я живу в США три месяца.
  
   - У вас есть карточка "соушел секьюрити"?
  
   - Да, у меня есть карточка "соушел секьюрити".
  
   - Почему вы изучаете английский?
  
   - Потому что это необходимо для моей будущей жизни.
  
   - Почему вы уехали из Советского Союза?
  
   Никто не отвечает.
  
   Боб прищуривается и подмигивает.
  
   - Живей, живей... Только не употребляйте слово "свобода".
  
   - Почему? - спрашивает кто-то.
  
   - Это запрещенное слово, - Боб подмигивает опять, - никто не знает, что это такое. Оставьте
   это слово политикам.
  
   Мы все интересуемся политикой. Точнее, в Союзе она интересовалась нами. Сейчас в газете
   я читаю в основном вести с Родины, а американские кажутся ненастоящими.
  
   Читаю вести с Родины... С Родины?
  
   - Где вы сейчас живете?
  
   - Сейчас я живу в Нью-Йорке.
  
   - Нравится ли вам Нью-Йорк?
  
   - Ну... Я думаю...
  
   - Говорите без этих лишних слов, - учит Боб, - "я думаю", "мне кажется", я полагаю".
   Нравится ли вам Нью-Йорк?
  
   - Да, мне нравится Нью-Йорк.
  
   - Вы чувствуете Нью-Йорк своим домом?
  
   - Ну... Я думаю...
  
   - Отвечайте прямо и четко, - говорит Боб. - Да (большой палец Боба смотрит в потолок) - нет
   (палец идет вниз), - при этом Боб подмигивает. Да - нет. Да - нет. А "я думаю" оставьте политикам.
  
   Чувствуется, что Боб не любит политиков. Но политические вопросы его очень волнуют. По
   советским меркам он на левом фланге. Точнее, на правом. Идею равенства легче проповедовать в
   Америке, где есть, что уравнивать.
  
   - Три основные проблемы беспокоят сейчас больше всего. Это расизм, сексизм и гомофобия.
  
   Что такое расизм - я знаю, сексизм - догадываюсь (расизм по половому признаку), а о
   гомофобии (страхе и ненависти к сексуальным меньшинствам) слышу от Боба впервые. Но слышу
   часто, на каждом уроке. Чувствуется, это его больная тема.
  
   - Послушайте, наверное он сам...
  
   Вопрос - ответ. Вопрос - ответ. Мы задаем Бобу вопросы тоже, он любит "личностные"
   вопросы. Но никто из нас не решается задать этот. Мы, конечно, расковываемся... но пока не
   можем. Да, но ведь это значит, что мы и есть гомофобы? А Боб провоцирует нас.
  
   - Что вы скажете, если ваша дочка выросла и говорит вам: "У меня есть герл-френд. Я ее
   люблю"?
  
   - У меня нет дочки, - выдыхаю я.
  
   - Я ваша дочка, - говорит Боб. Он бывший актер и преображается мгновенно: его
   подмигивание становится кокетливым, он ходит по классу как бы на высоких каблуках. - Я ваша
   дочка, что вы мне ответите?
  
   - Ну... Я бы сказал: а ты попробуй с мальчиком.
  
   - Я уже пробовала, - отвечает непреклонный Боб. - Мне не понравилось.
  
   - Не понравилось? - не понимаю я.
  
   - Не понравилось, - легко и, кажется, тоже не понимая, говорит Боб, - меня тянет к моей
   подруге.
  
   Я молчу. Я молчу как бы по-английски, но по-русски я молчал бы тоже.
  
   Я молчу, когда Боб спрашивает: "Почему вы уехали из Советского Союза?".
  
   Если бы там не осталось никого, кроме маленького Боба, и то на этот вопрос было бы трудно
   ответить.
  
   - Почему вы приехали в эту страну? Только не используйте слово "свобода".
  
   Мы не используем. Когда свобода есть, ее не чувствуешь.
  
   Пожалуй, мы еще и боимся Боба. Вроде бы продолжается интервью в американском
   посольстве, и если ответ окажется неправильным, то...
  
   Гомофобия, расизм и сексизм.
  
   - Не только мужчины насилуют женщин. Очень много случаев, когда женщины насилуют
   мужчин. - говорит Боб, покачивая для убедительности головой. Глаза его неподвижны и не моргают.
   Ни тени улыбки на его лице. Хотя Боб - человек по-своему (по-американски) остроумный. Он
   любит, когда ему рассказывают анекдоты, но не понимает их.
  
   - Знаете офицерскую игру "Тигр приближается"?
  
   Боб улыбается, как от зубной боли, и вяло соглашается, даже не подмигивая.
  
   - Все выпивают, сколько могут, а один вскакивает и кричит: "Тигр приближается!" Все
   должны упасть на пол. Те, кто в силах подняться, выпивают еще. Один опять кричит: "Тигр
   приближается!" Все опять падают. Кто поднимается - выпивает еще. Потом опять кричат и падают.
   Побеждает тот, кто поднимается, когда остальные уже не в силах.
  
   - Да, - говорит Боб, - это типично советский юмор. Совсем не смешно и больно.
  
   Но все же он радуется, когда мы расковываемся и начинаем говорить, а не только давать
   краткие ответы.
  
   - Вы когда-нибудь были за границей раньше?
  
   - Нет, раньше я никогда не был за границей.
  
   - Кем вы работали в России?
  
   - В России я работал инженером.
  
   - Вы были хорошим инженером?
  
   - Ну... Я думаю, я надеюсь...
  
   - Ужас, ужас, - возмущается Боб. - Вы должны отвечать уверенно: "Да. я был хорошим
   инженером, лучшим инженером в офисе." Иначе как вы сможете найти работу?
  
   Работа - это основное. Больше всего Боб боится, что мы будем жить на пособии. Иногда
   тема "работа" на наших уроках втискивается между гомофобией и расизмом.
  
   Я не понимаю, почему Боб испытывает чувство вины, и не только за своих белых предков,
   которые привезли сюда черных рабов, но и своей личной вины тоже. Почему? Ведь сейчас, кажется,
   равенство...
  
   - Мы доставили слишком много страданий афроамериканцам (Он не употребляет даже слово
   "черные", а "негры" - это совсем обидное слово, непристойное... как недавно "еврей" в Союзе).
  
   - Предок великого русского поэта Пушкина был тоже вывезен из Африки.
  
   - Пушкин? - переспрашивает Боб. - Пушкин... Я слышал, кажется. И что, он хороший поэт?
  
   - Великий!
  
   - Может быть, - пожимая плечами, говорит Боб, - может быть. Я читал Лермонтова. Немного
   интересно, но как-то вяло. Как манная каша - жуешь, жуешь, а можно и проглотить.
  
   Боб - вегетарианец. Конечно, любое живое существо не хуже нас, людей.
  
   - В России сейчас тоже много вегетарианцев, - шутит кто-то, - вынужденных.
  
   - Почему? - спрашивает Боб.
  
   - В магазинах нет мяса, - объясняем мы ему, глупому и непонятливому.
  
   Боб кивает, соглашается, но, чувствую, так до конца и не осознает. Ну, нет мяса в одном
   магазине - идите в другой. А если магазины пусты - то зачем они?
  
   Вопрос - ответ. Вопрос - ответ.
  
   - Почему вы уехали из Советского Союза? Потому что там мало еды? - подмигивая,
   спрашивает Боб.
  
   - Нам было опасно жить как евреям.
  
   - Да... А часто вы чувствуете себя евреями? - язвительно спрашивает Боб. - В Америке
   евреи - это религия.
  
   - Я чувствовал себя евреем каждый раз, когда мне давали понять это.
  
   Боб радостно кивает головой - не смыслу ответа. Мы начинаем думать по-английски,
   говорить на английском, когда раздражены. Специально раздражены Бобом.
  
   Правда, я и сейчас часто не понимаю его: мы говорим на разных языках, даже если и на
   одном - английском.
  
   Наши занятия у Боба заканчиваются.
  
   В последний день он ведет нас всех в кафе и берет для каждого по чашке кофе. Когда все
   выпивают, Боб вдруг кричит: "Тигр приближается!" и угощает опять.
  
   - Вы еще не нашли работу? - спрашивает Боб у меня. - Тогда я могу кое-что предложить. В
   семью моих знакомых требуется бебиситер. Я могу дать вам адрес и рекомендацию. Но, может
   быть, вы думаете, что это не мужская работа?
  
   - Я не сексист, - отвечаю я.
  
   Тут кто-то задает Бобу тот вопрос, который так волновал нас... ну... есть ли у него
   бой-френд...
  
   Боб отвечает быстро. Если он удивлен, то только тому, что его об этом раньше не спросили.
  
   - Я пробовал, - отвечает Боб, подмигивая, - мне не понравилось...
  
   Последний раз, наверное, мы видим Боба. Еще одно прощание... Не так больно, конечно, как
   три... нет - уже четыре - месяца назад, но все же...
  
   - Если вас возьмут, - говорит Боб, - то о своем доходе надо будет сообщить. Пособие
   уменьшат, но все равно будет больше, чем сейчас.
  
   Да, Боб честен и принципиален: с такими людьми можно было бы и коммунизм построить. Не
   дай Бог.
  
   Я иду на интервью к знакомым Боба, и вспоминаю того, другого, маленького, как я приехал к
   нему в последний раз, и он улыбался, визжал от радости и от обиды, когда я стискивал в руках его
   мячик, и шел ко мне на меня обижаться... а я не мог не думать тогда, что вижу его в последний раз
   и для него буду лишь привычным, но незнакомым именем в разговорах.
  
   Я менял его колготки, варил манную кашу и не знал еще, что это он дает мне уроки - мой
   маленький учитель Боб, который меня уже забыл.
  
  
  
  
  
  

Рассказ, к которому невозможно придумать название

  
  
  
   Профессор Симпсон раскачивается на стуле. Иногда он отклоняется назад так сильно, что, кажется, ему уже невозможно удерживаться, и, перекувырнувшись, он окажется на полу вместе с обломками стула. Но профессор Симпсон опытный докладчик: дойдя в своей лекции до логической паузы, он застывает в неустойчивом равновесии.
  
   Сиденья в сабвее жесткие и узкие, а пассажиры - черные и крупные. Когда какой-нибудь мой сосед не умещается на одном сиденье, он, извинившись, сдвигает меня в сторону.
   Однажды девушка справа, борясь со сном, уснула все же и положила голову мне на плечо. Я проехал свою станцию. Она, как выяснилось, тоже. И была очень этим недовольна.
  
   Тема лекции профессора Симпсона состоит из многих слов: адекватность, творчество, восприятие, аберрация и даже, по-моему, интерференция.
   - Какой-то, скажем, литератор, хочет высказать определенную мысль (профессор почему-то возводит глаза к потолку). Способности литератора, зрелого, допустим, мастера, все же ограничены. Поэтому, застывшая в словах, мысль эта немного отличается от задуманной.
   Стул, на котором раскачивается профессор Симпсон, старый и, как говорится, видал виды.
  
   Оказывается, в сабвее можно слушать русское радио. Достаточно настроиться на нужную волну и закрыть уши шапкой, чтобы не проникали посторонние звуки. (Или, наоборот, приемник издает звуки, посторонние для окружающих). Еще неплохо бы закрыть глаза. И тогда оказываешься свидетелем спора между двумя крупными общественными деятелями - Свирюлечником и Кутузовым. Они обсуждают какую-то ошибку, допущенную совнархозом в 1958 году. Свирюлечник утверждает, что эта ошибка была совершена на двадцать лет раньше, а Кутузов - что совнархозы в 1958 году уже не существовали. Оба собеседника брызжут слюной, и я вытираю лицо. В вагоне мало народу. Место рядом со мной пустует.
  
   Женщина на другом конце телефонного провода взволнована. Она диктует название файла и просит:
   - Быстро, как можно быстрее.
   - Конечно, - говорю я, - сейчас проверю.
   За моей спиной стоит начальник.
   - Не волнуйся, - говорит он и уходит.
   - В этом файле, - женщина переходит на крик, - у всех клиентов неправильная дата рождения - 12 декабря 1835 года. Один и то же - у всех!
   Начальник мягко спрашивает у меня:
   - Ну как?
   - Я работаю над этим, - отвечаю я.
   - Не волнуйся, - кричит начальник, уходит, но снова оказывается у меня за спиной.
   - Эти данные, - кричит он, - каждую ночь анализируются руководством нашей компании. Не волнуйся, пожалуйста.
   Наконец мне удается открыть файл. Я нахожу сто одиннадцатую позицию.
   - Смотрите, - кричу я.
   - Да, да, - кричит начальник тоже.
   - Ну вот видите же, - кричу я.
   - Ну как же они этого не заметили, - кричит он.
   - Все правильно, - кричу я.
   Женщина на другом конце провода проверяет название файла - буква за буквой, цифра за цифрой. Все совпадает.
   - Ну, - кричу я, - найдите сто одиннадцатую позицию. Начнем с первой строчки.
   - 12 декабря 1835 года, - женщина даже не сразу начинает кричать. Вы издеваетесь? Или это не ваша прграмма создала этот файл?..
   - Но я же вижу у себя на экране... - говорю я.
   - Не волнуйся, - кричит начальник, - у нас еще есть пара минут, чтобы исправить ошибку.
   - Но ведь нет никакой ошибки, - спокойно говорю я.
   В нашей компании принято разговаривать спокойно.
  
   Спор между Свирюлечником и Кутузовым возобновляется каждое утро. В поисках истины они так
   возненавидели друг друга, что им даже не до совнархозов.
   Вдруг я слышу упоминание о документе, который подтвердит правоту одного из них.
   Существует, оказывается, только два экземпляра этого документа, а сделать копию нельзя по необъяснимым техническим причинам.
   И вот оба этих экземпляра сейчас на радио: один Свирюлечнику удалось стащить в канцелярии президента - конечно, с твердым обещанием вернуть; а другой Кутузову завещала незнакомая женщина из пригорода Парижа.
   Собеседники хором читают этот документ, но я знаю, что когда они дойдут до нужного места, в студии погаснет свет, или прервется связь, или из редакционного стола выскочит мышка, которая напугает Свирюлечника до обморока, или мышка редакционного компьютера окажется под напряжением и подключит Кутузова к электрической цепи... Возможно, я засну под стук вагонных колес, или мой сосед, навалившись, собъет с меня наушники...
   - Вот же, вот же, - кричит Кутузов, - строка про совнархозы. - Он читает:
   - Совнархозы в 1958 году уже не существовали.
   - Вы лжец, - кричит Свирюлечник, - я настаиваю на этой формулировке: - Лжец. Тут же ясно написано.
   И он читает свой экземпляр: "Ошибка была совершена на двадцать лет раньше.
  
   - Но ведь нет никакой ошибки, - говорю я начальнику. Он всматривается в экран компьютера.
   - Cто одиннадцатая позиция, говоришь... Я вообще не вижу никаких дат!
   И начальник с ненавистью пинает стул.
  
   Профессор Симпсон раскачивается на стуле. Иногда он отклоняется назад так сильно, что, кажется, ему уже
   невозможно удерживаться, и, перекувырнувшись, он окажется на полу вместе с обломками стула.
   - Осторожней! - хочу я крикнуть профессору, но сдерживаюсь: ему может показаться обидным, что я отвлекся от его лекции. Возможно, профессор предпочтёт падение.
   - И вот книга написана, - говорит он. - Мысль, о которой мы упоминали в начале, вошла в эту книгу. Возможно, что в ней оказалась и какая-нибудь другая мысль, но мы сейчас, для простоты, говорим лишь о первой. В силу неких странных и счастливых обстоятельств эту книгу решил прочитать человек. Читатель, что ли...
   Профессор смущенно улыбается.
   - Допустим, он, читатель, то есть, едет на работу, ему хочется спать, но он вск же пытается раскрыть книгу. У него другой вес, возраст, рост, цвет глаз... И уж наверняка иной жизненный опыт, чем у автора. Поэтому мысль автора, и так слегка искаженную, читатель воспринимает вовсе по-другому.
   Я слушаю профессора Симпсона внимательно, но язык, на котором он разговаривает, не родной для меня. К тому же его раскачивания отвлекают. Что-то я не понял, что-то пропустил, что-то придумал.
  
   И вот я переношу профессора Симпсона на бумагу. Он сопротивляется, цепляется за стул, теряет интонации голоса, и мысли становятся другими, к профессору Симпсону имеющие лишь косвенное отношение. (Я не утверждаю, что такого профессора не существует, хотя и это не исключено). Но когда вдруг возникает отчаяние, я вспоминаю его. Профессор Симпсон - опытный докладчик: дойдя в своей лекции до логической паузы, он застывает в неустойчивом равновесии.
  
  
  

Про двух музыкантов

   Пришли однажды два музыканта с работы, деньги пересчитали, сели на скамейку и
   задумались.
   "Вот, - думают музыканты, - всё филармония да филармония. Так жизнь и пройдёт".
   Купили они тогда пива, вина немного, водку, ликёр и колбасу. Сидят, сморят, переживают.
   Всё, мол, филармония да филармония. Женщин, если в темноте - то только в темноте
   зрительного зала и видят. Бывало, какая-нибудь женщина разойдётся, хлопать начнёт,
   кричать, а сделать с ней ничего нельзя. Филармония.
   - Водка у нас есть, колбаса тоже, - вдруг сказал один музыкант другому, - а давай ещё
   позовём женщин попроще.
   Ну, нашли они газету с картинкой, телефон очень легко запомнить, позвонили, объяснили
   ситуацию.
   - Это пожалуйста, - сказал человек в трубке и засопел, как будто нос рукавом вытер, -
   другое бы чего попросили, я бы удивился, а этих б...ей у нас просто навалом.
   - Нам все не нужны, - сказали музыканты, - нам бы две...
   - Это пожалуйста, - ответил человек, - только вы - музыканты, у вас на две денег не
   хватит. Пусть придёт к вам одна, а вы просто в два раза больше заплатите.
   Сказали тогда музыканты свой адрес, а за окном тем временем затаилась тихая, тёмная и
   густая ночь.
   И вот открылась у музыкантов дверь, и вошла к ним женщина. Стоит, вся такая бледная,
   усталая.
   - А Вы точно б...ь? - спросил один музыкант, даже как будто огорчённно.
   - А как же, - ответила женщина, - конечно, б...ь. Не хуже других.
   А сама всё по сторонам смотрит.
   - Что ж, начнём, пожалуй, - сказал второй музыкант.
   Стала тогда женщина расстёгивать пуговицу, а потом вдруг сказала: "А что это у вас за
   инструмент на стене висит? Пианино?"
   - Зачем пианино? - обидeлись музыканты. - Это контрабас.
   - Люблю я музыку, - сказала женщина, - если спокойную. Даже не музыку саму, а когда она
   как будто рукой по коже проводит.
   - Б...ь, - сказал ей первый музыкант, - а быть может, Вы колбаски хотите?
   - Нет, - ответила она, - не хочу я колбаски, и пива мне вашего не надо, сыграйте вы
   лучше на контрабасе.
   - Это не котрабас, - поправил её второй музыкант, - а виолончель.
   И стал настраивать инструмент.
   - Ох, спасибо, братцы, - вздохнула женщина, - а я-то раньше думала, что в нашем деле
   хуже музыкантов только журналисты.
   " Бум, бум, бум", - прямо перед ней настраивали музыканты свои инструменты.
   - Пришёл один раз ко мне журналист, - рассказывала женщина, - а потом статью написал,
   интервью со мной. "Не люблю второй раз" называется.
   - А нас как раз двое, - огорчился второй музыкант.
   - Ничего, - сказала женщина, - я и первый-то раз не люблю.
   - Про журналистов Вы напрасно, - сказал второй музыкант, - вся наша литература дышит
   жалостью и любовью к падшим женщинам.
   - Это к б...ям всяким, - пояснил первый музыкант. - Ну, как Вы, например.
   - А к музыкантам? - спросила женщина.
   - А к музыкантaм не дышит.
   Настроили музыканты свои инструменты, и полилась новая дивная мелодия, которую ещё
   никто никогда не слышал. А за окном всё так же висели далёкие чужие звёзды, а если
   высунуть голову, то можно увидеть угол соседнего чужого дома. Только зачем
   высовываться, если внутри - музыка?
   Долго музыканты играли свою дивную мелодию, долго, но тихо, шёпотом, чтобы не
   разбудить соседей...играли, а женщина слушала, и понимали музыканты, что лучше этого
   они ничего сделать сегодня не смогут. А ночь всё не кончалась, волшебная.
   Yтром музыканты сели в сабвей и поехали на работу, а женщина осталась: спать и
   слушать музыку, пока ещё эхо не стихло.
   На большой станции разложили музыканты свои инструменты, прямо около большого
   чёрного контейнера с мусором, раскрыли футляр и опять заиграли ту ночную мелодию. А
   негр, который у соседнего контейнера тоже милостыню просил, сразу вдруг замер и
   напрягся. Мимо спешили люди, кидали деньги в футляр, а негр стоял не шелохнувшись, и
   лицо у него было просветлённое - в переносном смысле, конечно. А когда музыка
   кончилась, то он сразу зааплодировал, сильно так, как в филармонии. Только сильнее.
   Взяли тогда музыканты футляр с деньгами, подошли к негру, молча раскрыли перед ним
   этот футляр. А негр не двигался, тоже молчал... ничего не говорил о музыке, Музыке...
   одной которой, собственно, все мы и служим.
  
  
  
  
  
  
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"