Дворец епископа Шеффера показался мне ещё прекраснее, чем при первом моём посещении. В лучах полуденного солнца уже издалека сияли посеребрённые, отполированные до зеркального блеска черепицы главного здания, над которым возносилась стройная, обнесённая стеной башня из белого камня. Как мне стало известно, именно на её вершине епископ Шеффер наблюдал за звёздами, ибо был искушённым знатоком астрологии. Что, на мой взгляд, также означало, что он не мог похвастаться излишней проницательностью ума, ибо всякий, кто верит в астрологическую чепуху, сказки гадалок, бред ясновидящих и шарлатанство тарологов, производил на меня впечатление человека умственно ограниченного. Впрочем, за чей же ещё счёт жить всем этим мошенникам, как не простофиль и отчаявшихся? Я не знал, позволял ли сам Шеффер обирать себя проходимцам, но меня это и не интересовало. В его дворец я явился со строго определённой целью и с чётко поставленной задачей. Решение об аресте подозреваемого далось мне не без некоторого колебания, но я решил, что его допрос рано или поздно откроет мне истину. Какой бы она ни оказалась.
Слуги, приветствовавшие меня подобострастно и низкими поклонами (оказывая почести, разумеется, не мне, смиренному слуге, коему скромность не позволила бы принять такие почести, а величию организации, которую я представлял), получили распоряжение проводить меня в кабинет, где занимался делами секретарь убиенного епископа, Теобальд Кранкль.
- Здравствуйте, господин Кранкль, - произнёс я сердечно, и только когда прозвучал мой голос, он оторвал голову от книг. Затем поднялся с кресла.
- Прошу извинить, я полагал, что это слуга. Что привело вас, мастер инквизитор?
- Именем Святого Официума я арестовываю вас, господин Кранкль.
- Вот как! - Он не рассердился и не испугался, но, похоже, был крайне изумлён.
И вновь опустился в кресло.
- Могу ли я полюбопытствовать, с чего вы вздумали меня арестовать и в чём меня обвиняете?
- О, я не уверен, известно ли вам, но обвиняемый в инквизиционном процессе не обязан даже знать предъявленных ему обвинений, - сказал я легкомысленным тоном. - Ибо порой мы ожидаем что он сам станет своим самым суровым обвинителем.
- Вот как, - повторил он. - Удивительно.
У меня возникло ощущение, что его слова относятся не столько к моим речам, и я задумался, не помутился ли его рассудок от потрясения. Что ж, случалось, люди именно так и реагировали на арест служителями Инквизиции.
- Согласитесь ли проследовать со мной, господин Кранкль, или мне вызвать стражу? Со мной прибыли трое, и это парни, жаждущие развлечений, которые ваш отказ им непременно доставит... Итак, как будет?
- Ну-ну-ну, - он потер пальцем подбородок. - Кто бы мог подумать...
Затем он взглянул на меня уже ясным, трезвым взором.
- Разумеется я не пойду с тобой, Мордимер. Однако мы можем немного побеседовать, и я надеюсь, эта беседа прольёт свет в пустоты твоего разума. Присаживайся, мальчик мой, присаживайся. - Он указал пальцем на стул.
"Не знаю, чему удивился больше: вашей ли холодной крови, господин Кранкль, или же возмущаться вашей наглости". Именно эту фразу я и намеревался произнести. Мало того, я не просто намеревался - я изо всех сил пытался её вымолвить! Вместо этого я покорно уселся на указанный стул.
- Кажется, будто тебе рот зашили, верно? - пробормотал он.
Это не совсем соответствовало истине. Скорее, это было чувство настолько плотно сомкнутых челюстей, что верхние зубы срослись с нижними. Но действительно, когда я изо всех сил попытался открыть рот, то осознал, что нижняя губа будто приклеена к верхней. Единственным утешением было то, что боли я не испытывал. За исключением боли уязвлённой инквизиторской гордости, разумеется, ибо я чувствовал себя беспомощным, словно младенец. Или даже хуже, ибо младенец хотя бы может кричать от отчаяния, протестовать или звать на помощь, а я был лишён возможности сделать даже это.
- Как же мы слабы, когда у нас отнимают голос и возможность двигаться, - многозначительно констатировал Кранкль. - А где же сила воли, мой мальчик? Где святая и пламенная вера в то, что ты можешь отразить любую атаку, ибо ты - возлюбленный Слуга Божий?
Он явно насмехался надо мной, и я, увы, не мог ничего поделать с этим прискорбным фактом. Мне оставалось утешаться лишь мыслью, что раз он до сих пор не убил меня, значит, я ему для чего-то нужен. Разумеется, эта мысль была не особо утешительна, ибо могло оказаться, что его "потребности" окажутся для меня хуже смерти. Признаю, я испытывал нечто вроде горького удовлетворения от мысли, что верно угадал, кто стоит за убийствами. Однако я не предполагал, что столкнусь с существом настолько могущественным, что оно способно обезвредить искушённого в боях инквизитора. Я подумал "существо", ибо не был уверен, является ли Кранкль опытным чернокнижником, или же это демон, принявший человеческий облик и сумевший скрыть свою природу даже от зоркого ока служителя Святого Официума.
- Теперь я верну тебе дар речи, Мордимер, и хочу, чтобы ты использовал его для беседы со мной, а не для криков, воплей или призывов о помощи. Надеюсь, мы поняли друг друга?
Тон его голоса был мягок, но я не питал иллюзий: неповиновение его воле окончится для меня плачевно. Человек должен знать, когда следует склониться перед волей другого. Он должен понимать, когда ситуация безнадёжна и когда сопротивление может лишь разъярить нападающего. Лучше быть вежливым и послушным, чтобы выиграть время и выведать слабые места врага. А если уж нападать, то нападение должно быть быстрым, безжалостным и смертоносным.
- Разумеется, господин Кранкль, - ответил я, почувствовав, что вновь могу двигать языком и губами. - Если, конечно, вы и впрямь Теобальд Кранкль, а не... демон.
- Демон? - он искренне изумился. - О, нет! - Он рассмеялся. - Я не демон, Мордимер, и, если пожелаешь, можешь звать меня Теобальдом Кранклем.
Демоны, коим удавалось овладеть телом смертного или принять его облик, чаще всего и не пытались скрывать свою сущность (разве что перед лицом явного превосходства противника), а напротив - либо кичились своим именем, либо пытались привлечь сторонников. Впрочем, в зависимости от вида, нужны им были люди для самых разных целей: от закуски и участия в любовных утехах до глубоких и искренних молитв. Порой они не только искали удовольствий, но и плели сложные интриги, опутывая людей древними сетями страха, похоти и алчности.
- Но вы - не Кранкль, верно?
- Сознаюсь чистосердечно: нет. - Он развёл руками. - А ты скажи мне, мальчик, как ты догадался, что именно я причастен к казням, грешников? Я ведь дал тебе явные следы, кого и где искать, и ты, как я и рассчитывал, нашёл того несчастного садовника. Его псевдофилософские рассуждения о саде, корнях, сорняках, борьбе за жизнь и так далее, и тому подобное были здесь всем известны и уже успели наскучить. Я знал, что ты вцепишься в них, как изголодавшийся пёс в кость... - Он весело махнул рукой.
Я внимал ему, не показывая, тронули ли меня его слова.
- Но затем... Тебе же наверняка хочется узнать, что было потом, верно? Когда я склонил Матильду распороть себе живот и вырвать внутренности, я оставил рядом с трупом луковый листок, а воротник монашеского одеяния обрызгал луковым соком. Я надеялся, что даже если ты проглядишь столь явную улику, тебя не подведёт твоё отменное обоняние, коим ты постоянно и громко кичишься.
Эти слова и впрямь меня задели, хотя я и сохранил каменное выражение лица. Ибо Кранкль был явно несправедлив: я отнюдь не кичился даром отменного обоняния, а всего лишь констатировал очевидное. Обоняние у меня было превосходное, и всё тут. Впрочем, в большинстве случаев я считал это скорее неудобством, нежели преимуществом, учитывая, что большинство граждан нашей Империи питало глубочайшее отвращение к баням, уборке и стирке одежды.
- Вы говорите: "склонил Матильду". Как можно склонить человека, чтобы он распорол себе живот и набил его землёй вместо внутренностей?
- О, земля и вбитый в неё крест - это уже моих рук дело, - признался он, - ибо, увы, монахиня скончалась, прежде чем успела исполнить это повеление. А как можно склонить человека к подобному самоистязанию? Так же, как можно склонить его взойти на костёр, поджечь его и убедить не бежать от пламени... Так же, как можно склонить его вырвать себе зубами детородный орган...
- Никто не обладает такой силой, - сказал я, хотя факты свидетельствовали против моих слов.
- Интересно, когда пёс смотрит на солнце, думает ли он, что это большая золотая миска? - спросил Кранкль, и я уловил насмешку и оскорбление в его словах. - Чудо не есть отрицание законов природы, Мордимер, - произнёс он уже серьёзным тоном. - Чудо всего лишь предполагает недостаточность знаний о законах природы. То, что я совершил, не является для меня самого ничем необычным, и, признаю, я знаю людей, способных на подобные замысловатые фокусы. Посему никогда не называй ничего невозможным, - его голос стал укоризненным. - Иначе твои слова звучат, как речь неграмотного, считающего невозможным чтение книги другим человеком.
- Стало быть, вы признаёте, что ваша рука направляла эти злодеяния?
- Если тебе угодно использовать эти слова, - он пожал плечами, - то да, моя. Ты же, в свою очередь, ухватился за идею на основании болтовни старика и сомнительных уликах, обвинить человека, не имеющего к делу никакого отношения.
- Интересно, почему вы направили меня именно к нему? - спросил я, ибо осмеливался предполагать, что человек, сидящий передо мной, ничего не делал без причины. И даже если причины эти были порождением мозга безумца, то для него самого они были вполне реальны. Так что же за причина заставила его выдать на допросы, а затем довести до самоубийства ни в чём не повинного перед Богом садовника?
- Об этом позже. Вернёмся к моему вопросу: по каким причинам ты решил меня арестовать? Что такое произошло, что главным подозреваемым перестал быть смердящий луком старикашка?
Разумеется, я мог бы открыть ему сей секрет, ибо знание о том, как я дошёл до истины (легко и просто, словно Тесей, ведомый нитью Ариадны), уже не могло ему ничем помочь. Пока же я не намеревался спорить с ним насчёт слова "мальчик" и разъяснять значение термина "казни", коим он называл свои преступления.
- Я приказал за вами наблюдать, а узнав, что вы переменили свои предпочтения касательно женщин, я также пораспрашивал о вас прислугу. Оказалось, что характер ваш очень переменился, господин Кранкль. Вы перестали не только приставать к служанкам, но и есть мясо...
- Я же говорил вам: предписания лекаря. Что ж тут странного, что больной человек следует указаниям медиков?
- Даже касательно выбора чтения? Даже касательно одежды? Кранкль одевался в чёрное и серебряное, а вы взгляните на себя!
- Как это я упустил? - пробормотал он, разглядывая свой алый, расшитый золотой нитью кафтан. - Но так или иначе, разве подобная перемена привычек может быть причиной для ареста? - Он с любопытством взглянул на меня. - Не слишком ли это опрометчиво и несправедливо - заключать под стражу человека лишь за то, что он изменил свои обычаи?
- Лучше заключить невинного, чем выпустить виноватого, - парировал я. - Если кто-то невиновен, его безгрешность рано или поздно выяснится. Если уж не в жизни сей, перед людскими трибуналами, то уж точно свершится правосудие перед лицом строжайшего Суда Господня.
- Мне трудно не согласиться с этим рассуждением, хотя я знаю многих законников, для которых подобные выводы не были бы столь очевидны. Да-а-а... Может, вина?
Я покачал головой.
- Не беспокойся, я не отравлю тебя, Мордимер. Если б я желал тебя убить, я сделал бы это куда раньше. Впрочем, - он внимательно меня оглядел, - по началу я принял именно такое решение. Я намеревался покарать вас всех: тебя, Фогельбрандта, Гофмана и Фёртера. Так же, как я покарал Августина, Матильду, Констанцию, тех двух порочных монахинь и садовника.
- Вы могли бы попытаться, - уточнил я его слова. - С инквизиторами вам бы не удалось так легко управиться, как с беззащитными старцами или женщинами.
Меня радовало, что он признал вину, хотя я и размышлял, позволит ли Бог мне когда-либо извлечь из этого признания хоть какую-то пользу.
- Вы не те противники, кого я мог бы опасаться, - ответил он легкомысленно. - Я подготовил финальное представление, Мордимер, в котором предстояло участвовать вам, инквизиторам. Вы должны были понести кару за то, что вы не факел, не меч, не алчущие крови волки. Вы - светильник с тусклым пламенем, тупой клинок для тренировок, псы с толстыми брюхами, валяющиеся у очага...
Вот те раз, подумать только, я и сам почти того же мнения о многих инквизиторах. Но как раз Грегор Фогельбрандт не принадлежал к числу людей, о коих говорил Кранкль. Я был почти уверен, что, не будь он болен, он постарался бы верно нас направлять.
- Финальное представление, - повторил я.
- Именно так, - весело подтвердил он. - Я намеревался так повернуть дела, чтобы вы сами отрубили друг другу правые кисти...
- Это наказание для воров, - перебил я его.
- А разве вы не крадёте сияние славы Господней, которое вам не принадлежит? - резко спросил он. - Что сказал бы Христос, узри он вас? Что сказал бы благороднейший из римлян, Марк Квинтилий? Вы осмеливаетесь пользоваться властью обоих этих имён, но вы предали принципы, которые проповедовали основатели Святого Официума. Вы - словно воры, крадущие приборы с господского стола!
- Со времён Христа обстоятельства переменились...
- А не должны были! - гневно перебил он меня. - Папы, кардиналы и епископы уже давно не служат никому и ничему, кроме собственных дел: власти, выгоды, благ мирских, - добавил он уже спокойным тоном. - Это мы прекрасно знаем, и я полагал, что, даст Бог, придёт время, и мы спалим их всех. - Он искренне улыбнулся. - Так же, как я спалил Августина Шеффера, или, вернее, как я повелел ему спалить самого себя.
Он взглянул в небо, словно ища в нём одобрения своим словам. Потом снова помрачнел.
- Но инквизиторы - не те, кем должны быть! Они глупы, ленивы и мягкотелы! - С каждым эпитетом он ударял кулаком по ладони другой руки. - Угас в них священный огонь, который, когда надо, велит ставить справедливость выше закона, который велит считать единственным достоянием сломанный крест и негасимый факел.
Он глубоко вздохнул и посмотрел на меня. Взгляд его, казалось, смягчился.
- И когда я услышал о тебе, Мордимер, который не позволил замять дела о гнусных преступлениях, не позволил опустить на них завесу молчания и забвения, тогда я подумал, что, может, ещё не всё потеряно, если даже в провинции, на низших должностях, служат такие люди, как ты. Может, огонь, что угас, ещё можно разжечь, может, Бич Божий ещё способен ударить. - Он глубоко вздохнул. - Потому я решил пощадить тебя, а с тобой и твоих товарищей, ибо они могут стать полезными орудиями в твоих руках.
- Я искренне признателен, - ответил я без тени насмешки. - Из ваших слов я заключаю, что считаете себя... - я позволил себе улыбнуться, - почти что инквизитором.
- Почти что инквизитором, - с явным весельем повторил он мои слова. - В той же степени ты мог бы сказать, что лев - это почти что кот.
- Нельзя отказать вам в высоком мнении о себе, - заметил я.
- Всё дело в том, чтобы верно оценивать как ближних, так и себя, - серьёзно ответил он. - Я знаю свои слабости и свою силу, ты же, Мордимер, не ведаешь своих слабых мест, но при том почти не обладаешь сильными.
- И всё же такой, как я, поймал такого, как вы...
Что ж, произнося сии слова, я уже сознавал, что выражение "поймал" не совсем уместно. "Вышел на след" было бы формулировкой куда точнее. Так мог бы, к примеру, сказать о себе лис: "Ого, я вышел на след медведя. Сейчас я за него примусь со всем рвением!". Кранкль даже не стал это комментировать.
- Я полагал, что обстоятельства позволят мне развлекаться здесь ещё несколько недель, но... - он развёл ладони, - не всегда наши желания совпадают с нашими возможностями.
- Сожалею, что нарушил ваши планы.
- О, дело не в тебе. При всём уважении, у меня есть враги куда могущественнее, нежели ты, Мордимер. Я узнал, что они разыскивают меня всё настойчивее и в поисках своих подобрались уже близко. - Он глубоко вздохнул, словно уязвлённый явной несправедливостью людских поступков. - Впрочем, ты, мой мальчик, на самом деле вовсе мне не враг. Пока что я вижу в тебе... многообещающую надежду. Когда-нибудь, возможно, увижу и сторонника, а в будущем, быть может, даже друга.
О, без сомнения, именно так. А коровы начнут выть на луну каждое полнолуние. Именно так всё и будет. По крайней мере одно было в этом всём утешительным: Кранкль не собирался меня убивать, раз он говорил, что в будущем я стану его другом. Пусть себе пока верит в эти бредни, пусть грезит наяву и предаётся мечтам, лишь бы покинул комнату, оставив меня в живых. Уверяю вас, милые мои, что никакие леса, поля и горы не видывали большей облавы на дикого зверя, чем та, какую я организую, дабы изловить Кранкля.
- Мы похожи друг на друга, дорогой Мордимер. Более похожи, чем тебе может казаться. Когда-нибудь ты ясно увидишь, что мы, в сущности, как две капли воды. Я - всего лишь смиренный слуга Слуг Божьих, - произнёс он, склонив голову. - Я не ищу известности, славы или иных мирских благ.
- Стало быть, вы действуете ради идеи...
- А ты? Ради чего ты стал инквизитором? Ради богатства? Ради власти над людьми? Или же из стремления вершить правосудие.
- И вы вершите правосудие? - едко спросил я. - Убивая творения Божьи без суда, без приговора, без права на защиту?
- Ты прекрасно знаешь, что не я их убивал.
- Избавьте меня от этих словесных увёрток. Не ваша рука поджигала костёр, не ваша рука держала щипцы и гарроту, не ваша рука направляла мясницкий нож. Но ваш злодейский умысел всем этим управлял.
Он поднял на меня глаза. Ясные и искренние, с глубоко запрятанной где-то внутри печалью.
- Ты так думаешь? Так меня оцениваешь? Что я - злодей?
Ему, очевидно было важно услышать честный ответ, поэтому я решил его дать.
- Я полагаю, что вы сильно заблудились, - сказал я. - Что бы сталось, как выглядел бы мир, если бы каждый присваивал себе право единственного справедливого суда? Для этого и существуют учреждения, подобные Святому Официуму.
- Сам ты не веришь в свои слова, - произнёс он резче. - Что сделал Инквизиториум, чтобы остановить епископа-содомита или монахиню-убийцу, предавшуюся блуду? Кто бы их наказал, если не я?
- Вы не спасёте тех, кого они обидели.
- Но я воздам им дань, покарав обидчиков. Я писал вам, что уже "секира при корне древ лежит", и я имел в виду, что гибель грозит роду человеческому за его неправедность, пороки и грехи. Лишь полное искоренение грешников может отвести карающую длань Господа. Лишь потоки крови могут утолить Его боль, вызванную нашей неблагодарностью.
- Действительно, теперь эта цитата и ваши взгляды начинают сходиться, - признал я. - Но знаете, в чём, между нами, разница? А в том, что ваши действия никто не контролирует. Что может быть опаснее ощущения себя единственным справедливым судьёй, способным выносить безошибочные приговоры? Вам нечего бояться, вам ничто не грозит, если вы ошибётесь...
- Ха, - перебил он меня. - А вы вот ужасно боитесь начальства, не так ли?
- Я должен поступать согласно закону, я должен отчитаться за свои действия, я должен доказать, что они были правомерны. - Я смотрел Кранклю прямо в глаза. - Каждый обвиняемый судится по закону и обычаю, и вы сами знаете, что порою Святой Официум в своей милости освобождает подозреваемых от обвинений и наказаний.
- Что от этого человеку, прошедшему через ваши застенки и ваши допросы? Обычно, он уже мало на что годится, - заметил он благодушным тоном.
- Конечно, правда, что начальство порою закрывает глаза на ошибки инквизиторов, но мы не можем возвести ошибки в правило, - продолжал я, не обращая внимания на его ремарку. - Вы же поставили себя вне закона, и потому вы опаснее еретиков, демонологов, чернокнижников или клятвопреступников... Они жаждут внести хаос, вы же хотите внести нечто стократ худшее: преступный порядок.
- Неужели в твоих глазах это выглядит именно так? - Я видел, что он искренне огорчён, или по крайней мере приложил немало усилий, чтобы изобразить искреннее огорчение.
- Именно так это и выглядит в моих глазах, - ответил я с полной убеждённостью. - Над даже самым могущественным инквизитором стоит ещё кто-то, люди, которых мы называем...
- Внутренним Кругом, - перебил он меня.
- Именно. А откуда вам это известно?
- Дорогой Мордимер! - Он снисходительно улыбнулся. - Задай себе этот вопрос ещё раз и потом попробуй сам на него ответить, напрягая ум, которым Господь тебя не обделил, но которым ты, кажется, пользуешься с крайней сдержанностью.
Я помолчал с минуту, а затем понял - или, по крайней мере, мне показалось, что понял.
- Вы были...
- Мотался туда-сюда, делал то и сё. Были вещи, которыми я гордился, и те, коих стыдился. Я ушёл, когда вторых стало больше, чем первых. Встречал людей, чьи взгляды и поступки я уважал, и тех, кого презирал. Когда вторых появлялось всё больше и больше, я и решил уйти...
- Вам позволили уйти? С вашими-то способностями? Вас не боялись?
Он снова улыбнулся.
- Думаешь, я спрашивал разрешения, мальчик мой?
- Вас не преследовали?
- Как бешеную собаку. - Его улыбка стала ещё шире. - Самые лучшие. Вся свора гончих псов, что пустилась по моему следу. Однако мне удалось замести следы и затаиться тут на время.
- И вы скрашивали своё затишье убийствами...
- Возможно, я ошибся, не оставив свои дела, - ответил он после паузы. - Но нелегко погасить в человеке священный пыл, коли он уже разожжён. Мой долг - карать обидчиков, даже если я не могу или не успеваю воздать обиженным. Впрочем, не скрою, я также решил разузнать, кто ты есть, Мордимер, на что ушло у меня немало времени и усилий. Признаю, мои труды были вознаграждены с лихвой.
Возможно, это последнее признание должно было польстить моему самолюбию, однако не польстило. Напротив, я почувствовал, как холодок пробежала по спине. Ибо то, что мной заинтересовался человек с такими способностями и таким прошлым, не могло сулить ничего хорошего.
- Я польщён, - ответил я лишь.
- Разумеется, как же иначе, - согласился он со мной, и в его голосе я не услышал иронии, хотя готов был поручиться головой, что она там была.
- Можно спросить, с какой целью вы желали меня... изучить?
- Приглядеться к тебе, приглядеться к тайне, что ты носишь в себе...
- У меня нет никаких... - начал я, а потом прикусил язык.
Конечно, у меня была тайна. Тайна, идущая из столь давних времён и столь тщательно скрываемая, что я и сам, казалось, порой забывал о её существовании. И уж точно не желал о ней помнить.
- Моя мать... - прошептал я.
- Да что там твоя мать! - Махнул он рукой. - Без обид, Мордимер, но хотя она и была женщиной интересной, но не настолько, чтобы занимать моё внимание.
Что ж, он сказал: "без обид", однако я почему-то почувствовал себя уязвлённым, что часть моей жизни, которую я считал наполненной мрачными секретами, для него оказалась несущественной.
- Вы знали её? - спросил я, с трудом преодолевая непослушность языка.
- Скажем так, я много о ней слышал, - ответил он, - хотя наши пути никогда не пересекались. А жаль, ибо полагаю, это могло бы принести пользу нам обоим.
- Тогда о чём речь?
Он похлопал меня по плечу. Не пренебрежительно, но и не сердечно.
- Когда-нибудь ты сам узнаешь, о какой тайне я говорю. Но всему своё время. Настанет момент, когда все нити сплетутся в один клубок. - Он взглянул на небо таким взглядом, будто видел на нём таинственную мозаику, которую никто, кроме него, не способен ни разглядеть, ни сложить.
- Ну что ж, теперь я всё знаю.
На этот раз он взглянул на меня без улыбки.
- Многие знания - многие печали, - молвил он. - Со знанием дело обстоит как с пищей, Мордимер. Его недостаток убивает нас, но точно так же убивает и его избыток.
- Вы бы ещё рассказали мне притчу о человеке, которого король обещал осыпать золотом, - заметил я иронически.
Это тоже не развеселило моего собеседника, но он кивнул, ибо, по всей видимости, тоже знал эту историю.
- Вот именно. Разве ожидал тот человек, что его кинут в колодец и сбросят на голову золотые слитки? Обещания и желания - тоже опасная область, мальчик мой.
- Так вы не расскажите мне ничего о тайне, которую я якобы скрываю?
- Нет, - ответил он. - Во-первых, потому, что ты не умеешь задать правильные вопросы, а во-вторых, потому, что я не хочу рассказывать. Я предпочту подождать, ибо и самому любопытно, чем завершится эта занимательная история.
- А может, никакой тайны и нет? Может, это лишь бредни чудака? Чернокнижника, выдающего себя за бывшего инквизитора?
- Я не могу запретить тебе так думать. Если с таким убеждением тебе будет спокойнее... Почему бы и нет?
Он смотрел на меня с доброжелательностью во взоре, и мне казалось, будто он читает мои мысли. Я, правда, не думал, что это возможно, но кто я такой, чтобы что-то отрицать или утверждать?
- Ты интересный юноша, Мордимер, - сказал он наконец. - Не только из-за того, что происходит с тобой сейчас, но и из-за твоего прошлого и твоего будущего.
В своём прошлом я не находил ничего особенно примечательного, что позволило бы считать меня кем-то исключительным. Конечно, я имел немалые успехи в раскрытии заговоров, творимых Злом, но это не делало меня человеком, которым должен был заинтересоваться весь мир. Я лишь пожал плечами.
Кивнул.
- Ладно, - объявил я. - Я выслушал достаточно бреда за один день. Скажите, что вы намерены делать? Если хотите меня убить - действуйте. Если хотите меня отпустить - знайте, что я арестую вас, при первой же возможности. Я уверен, в Инквизиции с вами охотно побеседуют.
Он лишь фыркнул с недовольством, и я снова почувствовал, что не в состоянии пошевелиться. Застыл, словно несчастные спутники Персея, ворвавшиеся вместе с ним в логово Медузы Горгоны. С той лишь разницей, что я всё видел и всё чувствовал. Да, да, чувствовал... К примеру, лёгкий порыв ветра, долетевший из открытого окна и коснувшийся моего лба.
- Мой арест ещё далеко за пределами твоих возможностей, - вежливо пояснил он.
Он приблизился ко мне и возложил ладони на моё тело. Одну - на лоб, другую - чуть ниже сердца. Закрыл глаза. Мы простояли в такой позе довольно долго, а я не мог ничего поделать. Абсолютно ничего, кроме как смотреть на Кранкля. Я даже чувствовал запах его пота, но не был способен ни издать звука, ни пошевелиться.
- Я мог бы вырвать её, - услышал я его бормотание. - Я справился бы, вырвал бы её, - повторил он, словно убеждая себя, с лёгким раздражением и задумчивостью.
Гвозди и тернии! Меч Господень! О чём он? Что он хочет из меня вырвать? Печень? - промелькнуло у меня в голове. От сурового инквизитора во мне осталось мало что. Обездвиженный этим человеком, я был, пожалуй, более напуган, чем когда-либо в жизни. И не знаю, что пугало больше: то, что он удерживал меня словно кот мышь, или то, что он сейчас размышлял, не вырвать ли из меня чего-нибудь.
- Только что потом? Вот именно, что потом? - донёсся до меня его нервный шёпот.
К моему всё нарастающему ужасу, я разглядел, что его глаза превратились в пульсирующие и вращающиеся тёмные круги. Не знаю почему, но у меня было ощущение, будто он смотрит в самую мою глубь. Сквозь кожу, сквозь мышцы, сквозь кровь. И будто бы что-то там видит! Будто видит там нечто, о чём я сам не имел ни малейшего понятия! Тем временем Кранкль бормотал себе под нос на два голоса. Звучало это так, будто он сам пытался убедить себя в одних утверждениях, а затем яростно защищал тезисы прямо противоположные. Что хуже, в какой-то момент он начал говорить попеременно на латыни и на языке, которого я не понимал. Однако по звучанию я узнал, что это должен быть какой-то кельтский диалект. Почему, во имя Меча Господня, этот человек говорил на кельтском? Этот гротескный и одновременно пугающий диспут, или, лучше сказать, спор, длился достаточно долго, и я начал опасаться, что независимо от исхода, я вот-вот сойду с ума. От страха и одновременно от бессилия. Я был доведён до такого состояния, что мне уже мечталось даже не вырваться из-под власти Кранкля, а просто перестать слышать его пугающий голос. И чтобы с моих глаз исчез образ его нечеловечески изменённых зрачков.
И вдруг секретарь епископа грубо оттолкнул меня, отступил на два шага и рухнул в кресло. Когда я взглянул на его лицо, то увидел, что оно мертвенно-бледно и покрыто крупными каплями пота. У Кранкля дрожали не только кисти, но даже плечи и бёдра. Короче говоря, он напоминал несчастного, только что вытащенного из ледяной купели.
Он сидел неподвижно довольно долгое время, и я видел, что он сильно сжимает руки и веки. Когда он наконец открыл глаза, его зрачки снова выглядели вполне обычно. Но я знал, что не скоро забуду вид этих блестящих чёрных кругов, в какие они превратились совсем недавно. Я тоже понемногу успокаивался, тем более что понимал: если и был какой-то переломный момент, когда моей жизни что-то угрожало, то этот момент миновал. И слава Богу, что миновал...
Кранкль взял кубок и немного покрутил его в пальцах, прежде чем поднести к губам. Он сделал глоток и глубоко вздохнул.
- Я устоял перед искушением, - услышал я его шёпот, и понял, что он обращается не ко мне. - Ты видишь, Господи, что я устоял перед искушением, что обуздал гордыню. Быть может, время ещё придёт... - Он взглянул прямо на меня, и глаза его снова были ясны и чисты. - Может, когда-нибудь оно придёт, - повторил он.
Я почувствовал, что снова могу двигаться, и пошевелил руками, плечами и головой радуясь тому, что хоть что-то снова начало зависеть от меня. Это воистину ужасающее чувство - быть парализованным и отданным на добрую (или злую) волю другого человека.
- Мордимер, я более чем уверен, что ты уже в деталях обдумал план, что будешь делать, как только я исчезну из твоего поля зрения, - Кранкль заговорил дружеским тоном, словно всей предыдущей сцены и не было вовсе. - Полагаю, ты организуешь облаву, да? Известишь Хез-Хезрон и ближайшие отделения Святого Официума. Что ты им скажешь, можно полюбопытствовать? Что ты преследуешь могущественного чернокнижника?
- Именно нечто подобное и пришло мне на ум, - признал я, ибо не видел смысла уверять, что не сделаю ничего, что могло бы ему навредить. Это лишь выставило бы меня на посмешище пустыми заверениями, в неискренности которых разобрался бы даже кретин. А Кранкль, хоть и безумен, но кретином, полагаю не был.
- Ты сказал своему товарищу, что мы должны применять меры, которые простые умы считают беззаконными, но мы делаем это ради большего блага. Разве я не поступаю согласно принципам, которые ты сам проповедуешь?
- Откуда вы знаете, что я сказал Андреасу?
- "Что знаешь? откуда знаешь? кто ты? как ты это делаешь?" Оставим такие вопросы, мой мальчик. Лучше ответь на тот, что я только что задал.
- Хотите ответ? Извольте. Одно из главных различий между нами в том, что вы убиваете грешников, не давая им шанса на искупление, на раскаяние, на искреннее примирение с Богом. Вы лишь убиваете и мучаете, лишь ради мести...
- И ради примера, - вставил он.
- И ради примера, - согласился я. - Но миссия Святого Официума заключается в том, чтобы вернуть грешника на путь Господень. Наша задача - через страдания и смерть дать ему шанс на спасение. Вы же отправляете души этих несчастных прямиком в ад.
- Разумеется, - ответил он. - Меня не волнуют их души, более того, я считаю, что прекрасно, когда я заставляю их умирать, отмеченных клеймом смертного греха, без шанса не только на рай, но даже на чистилище...
- Вы противоречите доктрине!
- Именно так, ибо я полагаю, что она лишь притупляет оружие, каковым мы являемся. Мордимер, мы не можем лить слезы над участью ведьм, чернокнижников, еретиков или демонологов, когда вокруг столько людей, пострадавших от них! Говоря словами нашего знакомого садовника, наш долг - удалять сорняки, а не добиваться, чтобы перед смертью они зацвели прекраснее роз.
- Разве наш праотец Марк Квинтилий не был грешником? Разве не служил римскому императору? Разве не шпионил за нашим Господом? И всё же Христос пригрел его у своей груди, сделал вторым после себя. А, по вашим словам, его следовало убить!
- Несёшь чушь, Мордимер! - Кранкль лишь отмахнулся, а на губах его появилась снисходительная усмешка. - Марк Квинтилий был обращён, чтобы служить, а не чтобы умереть! Он был обращён для нас, а не для себя самого. Он был обращён, чтобы выполнить важную задачу, а не чтобы иметь когда-нибудь попасть в рай, - последние слова он произнёс с явной насмешкой.
- То есть мы должны спасать грешника, только когда он нам полезен? Полезен здесь и сейчас?
- Именно! - обрадовался он. - В этом-то и дело, хоть ты и произносишь эту фразу с пренебрежением или иронией. Подумай, скольких ещё преступников мы могли бы изловить, допросить и спалить, если бы не тратили время на их обращение.
- Но ведь в обращении и заключается суть любви, которую мы призваны нести!
Он покачал головой. У меня было ощущение, что эти тезисы он уже излагал не раз, и людям, у которых в запасе было куда больше аргументов, чем у вашего покорного слуги. Однако Кранкль не казался ни утомлённым, ни раздражённым необходимостью объяснять мне свои идеи. Я полагал, он искренне желает убедить меня в правомерности своих постуаков, в том, что они проистекают из его понимания служения Богу, а не из безумия, уязвлённого тщеславия или болезненного чувства превосходства над другими живыми существами.
- Я не считаю, что любить грешников необходимо. Как не считаю, что мы должны их ненавидеть. Они - всего лишь камни, что вылезли из-под земли на вспаханном поле. Избавляемся от них последовательно, без любви или ненависти. Ибо от чувств, какими бы они ни были, эффективности не прибавится, а эффективность важнее всего в нашем деле.
Эффективность? Да, я соглашался, что она важна. Эффективность инквизитора важна, как и эффективность сборщика податей, солдата на поле брани или скотовода. Однако мы должны были быть не только эффективны, мы также должны были преподнести Богу и ближним наши чистые сердца. Мы должны были бороться за спасение душ, а не за их наказание.
- К чему ведёт наша беседа? Вы хотите убедить меня в своей правоте и заставить умолчать о вашем присутствии и вашей роли в преступлениях?
- Мордимер, у тебя уже есть виновные. Искусный чернокнижник, выдававший себя за епископского садовника, и могущественный магнат во главе обширного антихристианского заговора. У тебя есть и жертвы, а также люди, бывшие и преступниками, и жертвами. У тебя есть всё. Круг замкнулся. Тебе не нужна история о таком человеке, как я, который к тому же, не забывай, ускользнул из твоих рук. И что дальше? Убийца рыщет по округе в поисках новой жертвы? Святой Официум был унижен? А ты сам? Как посмотрят на тебя твои начальники, когда ты расскажешь им обо мне? Сочтут тебя неудачником или безумцем? А может, вести о нашей беседе дойдут до людей, которые решат, что чрезмерное знание - это бремя, которое можно снять лишь вместе с твоей головой?
Все вопросы, которые он затронул, требовали размышления. Не скрою, Кранкль, несмотря на неуместные взгляды на вопросы спасения и осуждения, отчасти вызвал мою симпатию. Он покарал лишь тех, кто заслуживал кары. Епископ-содомит, монахини, промышлявшие сводничеством и убийствами, - признаю, эти персонажи вызывали у меня омерзение, ибо не только поступали подло, но и своим гнусным и безбожным поведением искушали окружающих. Однако справедливость требует правовых рамок. Конечно, я полагал, что эти рамки можно гнуть, латать, подрезать, растягивать то в одну, то в другую сторону, но можно ли от них полностью отказаться? Можно ли доверить расследование, вину и наказание в одни руки, чтобы всё решал один человек, не подотчётный никому и не ответственный за ошибки? Человеческие умы слишком часто подвержены отклонениям, чтобы мы могли согласиться отдать полную власть в руки одного человека, даже если он кажется самым искренним и пламенно любящим Господа.
- Я намеревался очистить эту местность от сорняков, как выразился бы наш трагически погибший друг, - Кранкль прервал мои размышления. - Я хотел заняться Штерном и его приспешниками, намеревался побеседовать с капелланом и посетить ещё раз монастырь, чтобы оставить более заметные следы моего присутствия. Но всё это оказалось ненужным. Оказалось, что я могу спокойно уйти. Почему, Мордимер?
Оба мы знали ответ на этот вопрос.
- Потому что ты сделал в точности то, что сделал бы я сам, - сказал он, глядя на меня с явным одобрением. - И так же обошел закон, ибо так же хорошо, как и я, знаешь, что справедливость бесконечно важнее закона. То, какие мы люди, определяется не тем, следуем ли мы букве закона, а тем, следуем ли мы принципам справедливости.
- Жаль, что так мало людей вкладывают тот же смысл в слово "справедливость". Для крестьянина она одна, для короля - другая, не так ли?
- Важна та, что живёт в твоём сердце, - ответил он. - Ты убедишься в этом, когда поймёшь, что справедливость не вершится, обходя закон. Справедливость можно вершить, лишь отказавшись от навязанных нам слабыми или коварными умами ограничений, именуемых "законом".
- Это ведёт к хаосу, - сказал я после паузы.
- Возможно. Поначалу.
- Что случилось с епископским садовником? Его смерть - тоже ваших рук дело? Какое преступление совершил этот старик? - я решил сменить тему.
Кранкль поднялся с кресла, взял со письменного стола две книги, осмотрел их обложки, улыбнулся и убрал в сумку.
- Возьму на память, - сказал он. - Надеюсь, никто не обидится. А садовник, Мордимер? Ты спрашивал о садовнике, верно? Что ж, полагаю, ты лучше бы всё понял, побеседовав с его дочерьми. И о том, почему две из них до сих пор просыпаются каждую ночь с криком ужаса, а третья вскрыла себе вены.
- Ни он первый, ни он последний, кто ласкает собственных дочерей, едва те вырастут в девиц, достойных греха... - Я пожал плечами.
- Но забавляться с ними, когда им три или четыре года, это, пожалуй, уже перебор, не так ли?
- Мерзавец, - пробормотал я после паузы.
- И всё же для него всё закончилось довольно мягко. Быстро.
Не знаю, можно ли назвать мягким концом, когда человека заставляют наклониться и зубами разорвать в клочья собственные срамные части, а затем истечь кровью до смерти, но, признаюсь, я снова счёл, что у Кранкля были причины поступить так, как он поступил. Неужели я на самом деле соглашался с его суждениями и действиями, а не нравилась мне лишь форма этих действий? Я не принимал тайных убийств, вместо этого желая видеть официальные расследования, суды и казни. Можно сказать, мы оба хотели поставить один и тот же спектакль, только каждый из нас думал о разных актёрах и ином оформлении сцены. Но можно ли игнорировать то, что нас объединяла общая идея? Ведь идея - главное. Я не соглашался с ним и знал, что никогда не соглашусь в вопросе оставления грешников в смертельном грехе, лишения их возможности возлюбить Бога перед смертью и лишения их шанса искренней скорби и сердечного раскаяния. Обращение преступника я считал почти столь же важным, как и его поимку. Разве не прекрасен был вид некогда закоренелого грешника, стоящего на костре, возносящего вдохновенные молитвы и благодарящего Бога за то, что Он послал инквизиторов? Разве не благословлял он служителей Святого Официума за то, что они позволили ему испить из источника истины и веры? Уверяю вас, милые мои, подобные переживания были незабываемым опытом. Именно в такие моменты, стоя перед человеком, которому предстояло вот-вот умереть и который благодарил тех, кто привёл его к смерти, именно тогда я чувствовал, что Бог с нами. И то, что я делаю, угодно Его сердцу... Поэтому я не мог примириться с тезисами Кранкля, а следовательно, должен был задуматься об одном: что делать, когда секретарь епископа покинет дворец? Забыть о том, что он существовал, и действовать, будто ничего не произошло? Хм, хороший вопрос!
- Обдумай всё как следует, Мордимер. - Секретарь епископа тепло улыбнулся. - На всякий случай я позволю себе сделать так, чтобы ты воздержался от любых действий в течение следующего часа. - Я тяжело взглянул на Кранкля, ибо эти гладкие слова означали ни много ни мало, что он снова намерен меня парализовать. - Я сделаю это отнюдь не ради собственной безопасности, а чтобы дать тебе время для спокойных размышлений.
Перспектива остаться в этой комнате в окаменелом состоянии на целый час мне вовсе не улыбалась.
- Вам не нужно меня обездвиживать, - сказал я. - Я могу пообещать вам, что в течение часа не сделаю ничего и, как вы желаете, останусь в этой комнате, размышляя над вашими словами.
Он внимательно посмотрел на меня.
- Если вы хотите переманить меня на свою сторону, хорошим способом завоевать моё доверие - поверить в то, что я говорю, - добавил я.
Он кивнул.
- Пусть будет так. До встречи, Мордимер.
- Я бы предпочёл "прощайте", - пробормотал я.
Когда он вышел и закрыл за собой дверь, я не сдвинулся с кресла. И просидел так следующий час. Размышлял.