Эта повесть написана на основе материала, не вошедшего в роман "Избранный", и представляет собой самостоятельную повесть, не имеющую отношения к роману.
1
В это утро Андрей проснулся для себя намного раньше обычного, когда минутная стрелка на стенных часах едва перевалила на начало десятого утра. Накануне он смог заснуть довольно поздно, где-то в половине четвертого ночи, и не потому, что у него были какие-то неотложные дела, каких-то неотложных дел у него, как раз, давно не было, а просто было не заснуть. Он так и проворочался с боку на бок до половины четвертого с кашей дурацких мыслей в голове, ни одна из которых так и не приняла своих четких очертаний. Видимо, он заснул, просто потеряв всякую надежду, прояснить для себя хоть что-то определенное из того бурлящего варева, что клокотал в его голове. Эта мешанина состояла в основном из каких-то неясных диалогов, кого-то с кем-то, в которых не то, что смысл, сами слова порой было невозможно разобрать. До сознания доходила лишь интонация слов, и только по этим интонациям Андрей мог судить, что это были слова, которые складывались в диалоги. Причем это были диалоги не двух человек - этих людей было много, очень много, и каждый из них пытался разговаривать со всеми одновременно: спрашивал у одного и тут же отвечал на вопрос другого, успевая пустить реплику в чужой разговор. И так поступал абсолютно каждый. Но, ни их лиц, ни слов разобрать было невозможном, о, всем происходящем в его голове, можно было судить только по интонациям, возникающих в его голове слов, и по смазанным разноцветным пятнам всевозможных оттенков, мелькавших перед глазами.
Но, ни смотря на то, что засыпал он довольно мучительно и с тяжелой головой полной одних загадок, проснулся он, к его удивлению, довольно легко и быстро, с необычайным, распиравшим его чувством, приятного возбуждения и предвкушения чего-то необычного, что должно было с ним вот-вот случиться. Это чувствовалось во всем. И в том, что его комната была освещена ярким светом солнца, впервые за многие недели светившего с чистого и ясного голубого неба, заряжая все вокруг кипучей энергией радости и жаждой жизни, одаряя всех весенним теплом. И в том, как его ноги легко и свободно нырнув в домашние тапочки, почувствовав себя в своей обители, передали всему его телу покой и уверенность в своих силах. И в том, как его руки легко скользнули в рукава халата, и его мягкая ткань прижалась к его спине с приятной нежностью.
Подспудно Андрей понимал, что все эти приятные ощущения родились у него от осознания необычайной легкости в голове. И еще, его тридцатитрехлетний опыт подсказывал ему, что подобное чувство утренней свежести и ясности ума у него раньше всегда возникало в день какого-нибудь необычного события. Например, в детстве, первый раз с ним такое произошло в день его крещения, потом чаще всего случалось в дни его рождения, потом первого сентября, когда он первый раз пошел в школу. Позже, когда он учился в школе все эти ощущения куда-то пропали, и в первый раз появились лишь утром того дня, когда он узнал, что принят в Академию Художеств. После этого нечто подобное с ним случалось несколько раз в те дни, когда его посещало какое-нибудь озарение. Но это было так редко, что Андрей долго не держал в своей памяти утреннее предзнаменование, и потом, новые впечатления всегда захватывали его с такой силой, что всегда напрочь вытесняли из его сознания и стирали в памяти утренний знак судьбы. Но утренняя радость и ощущение необыкновенного свободного полета им всегда воспринимались, как в первый раз. Только потом, после первой эйфории, когда рассудок приспускал его на землю, он начинал вспоминать, что нечто подобное с ним уже когда-то происходило, и не раз. Сейчас он стал вспоминать, что легкости утра всегда предшествовало томительное засыпание, всегда в его голове бушевало целое море голосов, сквозь которое всегда пытался докричаться до его сознания тот единственный, слов которого он никогда не мог разобрать, впрочем, как и все остальные.
Вот и сегодня, ясность в голове и приятные ощущения отдохнувшего тела, воскресили в его памяти былые воспоминания доброго предзнаменования. Андрей скорее осознал, чем почувствовал, что сегодня должно наконец-таки что-то произойти, что перевернет всю его осточертевшую до блевотины размеренную и выверенную по минутам жизнь, с ног на голову. Что-то, что наполнит ее смыслом, откроет перед ним завесу некой тайны, не дававшей ему покоя долгие годы.
Самое смешное, что он даже толком не знал, что это была за тайна, всегда представляя ее себе чем-то запредельным, чем-то, куда простому смертному вход воспрещен, но он всегда ощущал в себе силы вобрать ее в себя, всегда был готов к встрече с ней на равных. Андрей постоянно чувствовал ее леденящее дыхание себе в затылок, она постоянно тяготила его, связывая по рукам и ногам, не давая чувствовать себя полноценным человеком. И он постоянно искал подходы к ней. И в это утро он, как никогда, почувствовал свою близость к ее разгадке.
Умывшись, он прошел в одну из комнат, служившей ему мастерской. Нет, каких-то определенных мыслей у него не было. Их не было уже давно, как показалось Андрею, уже целую вечность, с тех самых пор, как он понял, что ни он, ни его живопись никому на всем белом свете были не нужны. Он видел, что все воспринимали живописные полотна вообще, а не только его личные, как некое декоративное пятно в интерьере. Безусловно, это говорило, в основном, о низкой культуре тех, кто приобретал картины, но Андрею от этого было не легче. У него просто пропадало все желание работать. А опускаться до уровня салонного мазилы, и гордиться тем, что его работы идут нарасхват... Он себе такого не мог позволить, так как чувствовал, что он тогда никогда не сможет постичь свою тайну, что его к ней просто не подпустят.
Он даже не брался за заказы, порой очень выгодные в материальном плане, и этому он всегда находил причину. То сама тема его не вдохновляла, то сам заказчик казался ему недостойным его таланта и мастерства, которое он оттачивал годами. Но, если разобраться, то он просто не хотел никого впускать в свой мир, в свое понимание сути вещей, а заказчики, как правило, всегда начинали с того, что пускались диктовать ему свои требования, в которых всегда четко проступала полная безвкусица и совершенно дилетантский подход к живописи. А главное, во всем этом сквозило их стремление показать самого себя на фоне картины, используя ее лишь как некий фон, подчеркивающий сомнительные достоинства заказчика. Ему всегда были неприятны и заказчики и их заказы, поэтому он всегда старался их избегать, оставаясь верным самому себе.
И вот однажды наступил момент, когда разочарование в заказчиках сменило разочарование в покупателях, а вместе с этим и разочарование во всем, что он делает.
С тех самых пор в его мире образовалась какая-то пустота, которую он не знал чем заполнить. Нет, какое-то время он еще пытался бороться, не веря в то, что людей перестали воодушевлять живописные полотна. В тот период он навалился на работу с утроенной силой и писал картины, практически, не смыкая глаз, забывая подчас о еде. Он выплескивал на полотна все свое мастерство, на какое он был способен, стараясь донести до людей всю прелесть этого вида искусства. Но, как он заметил, людям ничего этого было не нужно. Картины они оценивали лишь по богатству рамы и по ценнику, совсем не обращая внимания на саму живопись.
И вот настал тот день, когда он совсем не смог работать. Кисть просто валилась из рук, так как все его живописные изыски ему казались никчемными и не заслуживающими внимания. Он и сам, уподобившись толпе, перестал видеть душу, создаваемой им картины, он видел лишь перед собою бесчувственные краски различных цветов и оттенков, которые ложились на холст в определенном порядке, но для чего, почему именно там должно быть их место, он этого просто перестал понимать. Такая работа его сильно изматывала. Уже через полчаса он бросал кисть и в изнеможении валился на диван, и лежал на нем долго, уставившись в потолок.
Еще первое время он себя как-то заставлял работать, уверял себя, что это ему крайне необходимо, хотя бы для того чтобы не сойти с ума. Он придумывал себе разные уловки, на какие только был способен в ту минуту, чтобы как-то заставить себя работать, но подойдя к холсту, он снова видел перед собой лишь материальный холст, натянутый на вполне осязаемый подрамник, материальные краски, кисти, а за всем этим ничего - полнейшая пустота. Поэтому он бросил это никчемное занятие и больше в мастерскую вообще не заходил. Оставил все до лучших времен, как он сам себе это объяснил.
Другой бы на его месте, пожалуй, запил бы. Андрей знал довольно много случаев запоев в их среде, но он никогда не одобрял это занятие, и не находил для себя никаких объективных причин, чтобы запивать по случаю каждой неудачи, творческой, или чисто житейской. Однажды, по молодости лет, он, не рассчитав своих сил, здорово отравился чрезмерно большим количеством выпитого алкоголя - тогда его еле откачали. С тех пор он если и выпивал, то только чисто символически и всегда контролировал процесс своего пития. Те, кто знал его близко, видели в нем плохого собутыльника, поэтому, никогда не настаивали на том, чтобы он пил со всеми наравне. Да, по большому счету, он получал больше удовольствия от своей работы, чем от алкогольного опьянения, Андрей никогда не обижался, если его не приглашали на какую-нибудь очередную пьянку, а был даже благодарен друзьям за это.
Прошло уже около месяца, как Андрей не открывал дверь своей мастерской. Первое время у него вообще не было ни малейшего желания там очутиться, а были моменты, когда он даже боялся войти туда, он боялся снова увидеть бездушные инструменты, краски и мольберт, в котором последнее время он видел лишь простой кусок дерева.
А ведь было время, когда он подходил к мольберту с благоговейным трепетом в сердце, с восхищением смотрел на это чудо, непосредственному свидетелю и помощнику создания другого, еще более великого чуда - написания картин, сопричастному к этому великому таинству. Он потом часто вспоминал эти свои первые детские впечатления от соприкосновения с миром искусства, и они ему всегда казались наивными. И ему всегда, когда они у него вспыхивали в голове, не было внутренне стыдно за свое несовершенство, а напротив, он всегда с теплом вспоминал свои искренние восхищения. И последнее время, в минуты своей невольной депрессии, когда он не мог подойти к мольберту из боязни увидеть в нем лишь допотопный примитив из выструганных досок, он по-настоящему завидовал себе маленькому, находя свои детские чувства самыми чистыми и самыми искренними, какие у него только были в жизни. Он пытался воскресить их снова, пытался снова взглянуть на мольберт завораживающим взглядом, но из этого ровным счетом ничего не выходило, и это пугало его еще больше.
Он скорее был склонен думать, что небесные силы за что-то осерчали на него и в наказание отняли у него его дар. Поэтому он целыми днями мучительно думал, что он сделал не так, что навлек на себя гнев Небес, но, так и не найдя, в своих поступках особых прегрешений он успокаивался, считая, что его подавленное состояние скоро пройдет, так же, как и любая другая хворь.
И вот, в это утро определенно что-то произошло, от постоянной серости в глазах не осталось и следа так, будто ее никогда и не было, будто он не терял перед этим интерес к жизни, больше месяца находясь в состоянии близком к помешательству.
Но в это утро он проснулся, не ощутив в себе каких-либо признаков, посещавших его во время недуга. От болезни не осталось и следа, и он тут же забыл ее, точнее, просто не вспоминал о ней, находясь в своем привычном бодром расположении духа.
Поэтому он вошел в мастерскую так, будто делал это каждый день, будто не было у него никаких, ни страхов, ни отчаяния. Правда и определенных мыслей никаких не было тоже, было только неукротимое желание работать. Видимо, давал о себе знать тот, накопившийся за время застоя, творческий потенциал, который уже не мог просто находиться внутри него, а всеми силами рвался наружу.
С ним и раньше происходило нечто подобное. Когда желание творить выпирало из него через край, а вот, что именно творить он толком не знал, так как определенных мыслей в голове у него не было, или они, может, и были, но их основательно заглушали чувства, переполнявшие его.
В таких случаях он брал карандаш и начинал им просто водить по листу бумаги, стопка которой всегда лежала у него на письменном столе специально для набросков. Карандаш скользил по бумаге, создавая линии, в которых вскоре начинали проглядываться знакомее очертания мыслей, занимавших его последнее время, или когда-то очень давно, но теперь проявившихся в совсем новом обличии, обогащенными и дополненными. Так рождался замысел его очередной работы.
Но сегодня он не стал мудрить, не стал при помощи карандаша ворошить свое подсознание, а решил дождаться разрешения утреннего знамения.
Войдя в мастерскую, он подошел к мольберту, на котором стояла незаконченная работа, и какое-то время разглядывал ее. То, что он увидел, повергло его в шок, на какое-то время даже вернув его в то депрессивное состояние, в котором он находился последнее время. Он снова видел на холсте только краски, непонятными и ничего не говорящими материальными сгустками, лежащими на холсте. Но это продолжалось не долго, и вскоре к нему вернулось его привычно видение профессионала. Он стал размышлять над тем, что можно исправить на картине, хотя внутренне понимал, что исправлять ничего не будет. Он вообще не любил исправлять неудавшиеся работы, ему всегда было легче написать новую картину, а не плутать в лабиринте своих же собственных ошибок, насаждая новые. Поэтому он просто снял неудавшуюся работу с мольберта и отставил ее в сторону - до лучших времен.
К своей радости, он не увидел в мольберте лишь незамысловатую деревянную конструкцию, он предстал перед Андреем снова, как старый друг и верный помощник, готовый помогать ему, всегда быть рядом с ним и в радости, и в горе.
Потом он начал рассматривать уже законченные работы, по тем или иным причинам, осевшие у него дома, и теперь украшавшие стены его мастерской. Некоторые работы нравились ему самому, и он просто не желал с ними расставаться. Некоторые были связаны с какими-то интересными событиями в его жизни, и служили Андрею приятным напоминанием. А были и просто незавершенные, к которым он возвращался время от времени снова и снова, доводя их до совершенства.
Картины были развешаны по стенам в беспорядке, скорее, по принципу свободного гвоздя, то есть, по завершении, вешалась на первый, попавшийся на глаза гвоздь, которыми была утыканы все стены его мастерской. Многие из них были без рам, да, признаться, Андрей не очень любил рамы, считая, что они только сковывают картину, уродуют ее, лишая ее свободы. Но все-таки подчинялся общим требованиям, когда дело касалось заказов, или когда ему приходилось выставлять свои работы на выставках, он долго подбирал раму к той или иной работе, добиваясь от рамы, необходимого звучания самой работы.
Пробегая глазами еще и еще раз по работам, взгляд Андрея остановился на незавершенном карандашном портрете загадочного незнакомца, смотревшего на него со стены. Андрей сам так окрестил и саму работу, и тот персонаж, который он тщетно пытался долгое время изобразить. Сейчас он уже смутно помнил все подробности связанные с этим человеком, он помнил лишь то, что он видел его всего два раза, не больше, несколько лет тому назад, по виду обыкновенного, ничем не примечательного мужчину. Но когда он по памяти попытался воссоздать на ватмане его образ, то столкнулся с поразительным феноменом - Андрею никак не давались его глаза. Это были удивительные глаза. Это про кого угодно можно было сказать, что у него глаза грустные или веселые, печальные или задумчивые, то только не про этого господина, в глазах которого читалось все одновременно от нежной любви до испепеляющей ненависти, от неистребимого желания жить любой ценой, до самопожертвования во имя жизни. В его глазах читалось все одновременно и неистовое желание доказать всему миру исключительную значимость своей самости, и мудрое созерцание Вселенной на жалкие потуги крошки Земли, затерявшейся среди миллиарда миллиардов звезд; величие духа и смирение плоти. Его глаза излучали одновременно и жизнь, и смерть, как начало новой жизни. В его глазах светилась некая вселенская мудрость, которую Андрей смог угадать в его глазах, но передать ее на ватмане сил не хватило - портрет так и остался незавершенным.
Время от времени Андрей возвращался к этой работе, в минуты, когда ему казалось, что он, наконец-то, разгадал тайну глаз незнакомца, тогда он брал карандаш и подправлял глаза на портрете. Но проходило время, и он убеждался, что он еще очень далек от истинного понимания души этого человека. Вот и сейчас, разглядывая его, Андрей понимал, сколь он был наивен в своих тщетных попытках, объять необъятное. Но сегодня ему, как никогда, показалось, что должно что-то произойти, что поможет ему открыть тайну загадочного незнакомца, или, по крайней мере, заметно приблизить его к разгадке этой тайны. Ему даже показалось, что незнакомец по-доброму улыбается Андрею, как своему, причастному к его тайне.
Ему вдруг подумалось, что именно появление этого человека в его жизни, так сильно повлияло на него. Да, сейчас он припоминал, что как только он сделал первый набросок загадочного незнакомца, он вдруг стал задумываться о вещах, о которых раньше он и понятия не имел, или имел очень отдаленное представление, но никогда о них всерьез не размышлял, отвлекаясь на другое. С появлением незнакомца в его жизни, он вдруг начал внимательнее относится ко всякого рода мелочам, которые были сплошь и рядом, и которые могли поведать Андрею об окружающем мире многое. Цепляясь одна за другую, порой, эти мелочи выстраивались в интересную цепочку событий, дат и фактов, повествующих удивительные истории о себе, о времени, о людях...
Сейчас, по прошествии времени, он вспоминал, как именно с того самого момента, когда появился в его жизни незнакомец, он стал заглядываться на большущий тополь, что рос у него под окном. Дерево, которое Андрей знал с малых лет, которое буквально с детства стояло у него каждый день перед глазами, но до встречи с незнакомцем, Андрей воспринимал его, как само собой разумеющееся, и даже не предполагал, какую силу оно таит в себе.
Сначала он, сидя на подоконнике и разглядывая дерево, мог долгое время смотреть на него, просто так, ни о чем при этом не думая. Это было удивительное состояние - видеть перед собой живой кусочек природы и при этом не испытывать никаких ни мыслей, ни чувств. Он мог просто наблюдать за тем, как дерево качает своими ветвями на ветру, какую интересную игру линий предлагают изгибы его ветвей, веток и веточек, какие замысловатые тени отбрасывает они на землю, как птицы органично вплетаются в его бытие.
Со временем он стал обращать внимание на различные небольшие изменения в нем. Сначала более бросающиеся в глаза, такие как опадание листвы осенью, или появление новых листочков весной. В эти периоды он брал себе за правило ежедневно созерцать за теми изменениями, которые происходили в облике тополя. Как он, каждый день, сбрасывая листочек за листочком, отходил ко сну осенью, и как весной, с появлением на его ветвях сначала еле заметных бледно зеленых точечках, которые с каждым днем увеличивались до размеров больших листьев, как само дерево с появлением на нем листьев преображалось.
Но потом он стал находить изменения и в сезоны не связанные с явными изменениями - зимой, или летом. Он мог наблюдать, как тополь изменяется в течение суток. Утром или днем он садился на подоконник и, глядя на дерево, сравнивал его с тем, каким оно был накануне. Правда, описать эти изменения уже было гораздо сложнее. Было бы сложно описать неуловимый взгляду изменившейся за сутки изгиб каждой веточки, их окраску, настроение. Но все эти изменения не пропадали бесследно, все они неповторимым живописным полотном оседали в его голове, а уже сознание помимо его воли анализировало увиденное, описывала его, и делало выводы. И так изо дня в день, из года в год, ежедневных наблюдений за деревом, когда по десять минут, а когда и по целому часу кряду делало свое невидимое дело. И что удивительно, такая практика помогла ему лучше разбираться и в людях, видеть малейшие нюансы их настроений, и более того, предполагать объективную причину этих настроений, и даже, отчасти, предвидеть продолжение.
О своем созерцании тополя Андрей никому не рассказывал, даже своему школьному другу Петьке, с которым был связан крепкой дружбой еще с первого класса. С одной стороны он боялся, что он все равно ничего не поймет, а объяснить ему он, скорее всего, ничего не сможет. Но главное, где-то подсознательно он понимал, что это его мир, куда постороннему, точнее сказать, непосвященному вход строго настрого воспрещен, что непосвященный, в лучшем случае, просто ничего не поймет. Что это так же, как с живописью, которую по-настоящему понимают только единицы, которые долго учились тому, чтобы понимать ее. Петька же и в живописи ничего не понимал, и даже не стремился к этому, но Андрею он был дорог именно как друг, какие встречаются далеко не каждому. Петька был другом на всю жизнь, тем и дорог.
Впрочем, его и самого сколько раз подмывало рассказать ему обо всем, поделиться с ним своими мыслями, научить его смотреть на мир шире, обогатить свой внутренний мир. Особенно такое случалось после очередного маленького для себя открытия Истины, когда чувства начинали преобладать над разумом. Но всякий раз, когда способность соображать возвращалась к нему, он начинал понимать всю нелепость данного предприятия. Он просто видел, что Петька, который был поглощен своими, земными делами просто не готов не то, что к подобной практике, но даже к пониманию того, для чего все это нужно для нормального, с его точки зрения, человека.
Андрей понимал, что, несомненно, загадочный незнакомец появился в его жизни не случайно. Одного только не мог понять - почему только к нему одному, почему он не появился в жизни того же Петьки, но тем не менее он был благодарен судьбе, за эту встречу.
И еще после знакомства с ним он стал замечать за собой одну странность - он стал воспринимать мир так же, как он воспринимал его в детстве, когда он был ребенком. В детстве его сознание также реагировало на тысячи разных мелочей, которым его детское воображение придавало свой смысл, отличный от того, какой придавали им взрослые. Воображение рисовало свои образы, далеко отличающиеся от общепринятых, определяя, таким образом, каждому из них свое место в его мире. Потом все это куда-то пропало, а тогда одни явления его восхищали, другие радовали, третьи пугали, и все вместе заставляли его глубоко задуматься, но всегда реакция на них была искренней. Вот и последнее время его так же, как в детстве все чаще и чаще стали посещать яркие впечатления, вырывая их из моментов, казалось бы незначительных, из таких, на которые он бы в другое время просто не обратил бы внимания, как на явления вполне само собой разумеющиеся.
Поначалу его даже пугала такая ненормальная для взрослого мужчины реакция, и он даже стал серьезно опасаться за свое самочувствие, подозревая, что у него начинает развиваться что-то вроде шизофрении. Но потом успокоился, видя, что его реакция на вещи бытовые и повседневные вполне адекватная, такая, какая и должна быть у любого нормального человека. По крайней мере, все эти странности восприятия окружающего мира знакомым в глаза не бросались, и они не замечали за ним никаких отклонений в его поведении, и это его успокоило. И потом та радость, что приносили ему его новые яркие впечатления, и то состояние искренней непосредственности и детской открытости миру были ему намного дороже общепринятых норм и правил, поэтому он не стал бить тревогу, а оставил все как есть. Единственно, он попытался взять это хоть как-то под контроль и при людях, особенно малознакомых, вести себя, придерживаясь общепринятых норм и правил, возможно, не столько опасаясь за свое реноме, сколько за свой мир, в котором он жил, кожей чувствуя опасность, исходящую от мира, который его окружал.
И опасения за свой мир были не напрасными. Андрей, в тот момент уже понимал то, что его индивидуальный мир к его зрелому возрасту уже вполне сформировался, обозначившись своими границами, и наполнившись вполне осязаемым содержанием, и что теперь он нуждается в защите от постороннего вторжения. Он чувствовал, что вход в него открыт только ему одному, и он не может, даже если очень захочет, никого туда впустить, пусть и просто в гости, он понимал, что это просто невозможно. И потом, любой другой, пусть и случайно очутившийся в нем, начнет его разрушать, подстраивая его под себя, а расставаться со своим миром он никак не хотел.
До того, как у него еще не было своего мира, он все свое сознательное творчество тщетно пытался наделить своих героев на холстах какими-то наилучшими человеческими качествами, изображая лишь внешнюю форму, используя при этом примитивную логику, убогие стереотипы рационального мышления. Он не пытался заполнить эту форму внутренним содержанием, чтобы его образы обрели свои души, которые могли бы по-настоящему раскрыть его наилучшие человеческие качества. Он даже не имел представления о том, что это возможно.
Что поделать, его так учили, а своих мозгов не хватило догадаться, что дух нельзя постичь логикой, что душа подвластна пониманию только душе, но своей души у Андрея тогда еще не было, не было ее и у героев его картин. И только тот несмышленыш, который воскрес в Андрее, смог доходчиво объяснить ему, в чем тот постоянно заблуждался. Его малыш, его первенец, как называл его сам Андрей, смог научить его тому, что не смогли, в свое время, ни художественная школа, ни академия.
2
Когда пушка с Петропавловской крепости возвестила о том, что наступил полдень, в квартире Андрея раздался звонок. Невольно он вздрогнул, по его телу пробежал будоражащий озноб. По тому, как прозвенел звонок, он понял, что это именно то, что он ждал. Сам звонок своим доверительным перезвоном подсказывал Андрею, что этот посетитель тот самый, а не случайный человек, который ошибся квартирой, и не соседка, позвонившая, чтобы одолжить щепотку соли, но, что это именно тот самый, которого он ожидал с самого утра.
И в то же время, в трели звонка Андрею слышались и тревожные, предостерегающие нотки, заставляющие его все хорошенько обдумать, взвесить, оценить свои силы, проверить, готов ли он открыть дверь, или стоит немного еще подождать. Но с другой стороны, он понимал, что второго такого звонка уже может никогда в его жизни не быть. Такой звонок обязательно прозвенит, но только не у него, а у кого-нибудь другого, а его дверь будет забыта надолго, может, до того момента, когда он сможет снова доказать свою готовность открыть свою дверь провидению, а может быть будет закрыта и навсегда. Он чувствовал, что такие звонки раздаются только однажды, и главное не пропустить свой звонок. С такими мыслями Андрей, не торопясь, пошел открывать дверь.
Открыв входную дверь, к своему удивлению, он увидел на пороге незнакомого мужчину, лет пятидесяти пяти, может, чуть больше. Он был высок, статен, одет в дорогой добротный костюм, сшитый, видимо, для него на заказ, уж больно хорошо тот сидел на нем. Светло серый костюм отлично гармонировал с его заметно поседевшими, аккуратно подстриженными волосами, придавая облику визитера подчеркнутую солидность. К этому можно было прибавить и очки в тонкой золотой оправе с тонированными стеклами, так же внушавшие серьезность намерений гостя. Но его возраст и внешняя изысканность, вызывали у Андрея недоумение, потому что они никак не вписывались в тот образ пришельца, который Андрей успел набросать в своем воображении, пока шел открывать дверь. Хотя Андрей специально не придумывал себе образ своего просветителя, но видимо сработал чисто рефлекторный набор штампов - старый монах с лицом, испещренном глубокими морщинами от постоянных постов, в рубище и с посохом, седой волхв с медведем на поводке, беззубая старуха-ведунья, или что-нибудь в этом роде. Но этот господин, что предстал перед Андреем, хоть и был седовласым, но никак не тянул на хранителя истинных знаний.
Андрей был взволнован, но было заметно, что и нежданный визитер тоже слегка волнуется.
- Простите великодушно, - произнес мужчина - могу я видеть Андрея Михайловича Введенского? - официальность и некоторая старомодность его манер говорила о том, что разговор им предстоит основательный и долгий. На это же указывал и его легкий иностранный акцент.
- Да, я к вашим услугам, проходите, пожалуйста - пригласил Андрей гостя в квартиру.
- Добрый день, Андрей Михайлович - легким поклоном поздоровался вошедший - позвольте представиться - Николай Николаевич Авдеев.
В ответ Андрей тоже поклонился, наморщив лоб, пытаясь вспомнить, где он мог встречать этого господина, так как имя и фамилия ему показались до боли знакомой. Впрочем, для России не такая уж и большая редкость - подумал он, так и не вспомнив никого из своих знакомых, кто хотя бы отдаленно мог походить на этого господина.
- Не пытайтесь вспомнить, мы с вами раньше нигде не встречались, так что мое имя вам вряд ли что-нибудь может сказать - развеял он сомнения Андрея. - Мое же знакомство с вами началось совсем недавно, когда я впервые увидел две ваши работы у своего доброго знакомого Томаса Веймара.
Томас Веймар - вспомнил Андрей - коллекционер из Австрии, пожелавший приобрести две его работы, и на сегодняшний день, две его, пожалуй, самые лучшие работы, которые он выставлял на одной из выставок молодых художников год назад. По большому счету, этим двум работам только один Андрей и придавал значение, да еще, как потом выяснилось, и этот Веймар. Он единственный, кто смог заметить и оценить что-то, чего не было в тысячах аналогичных работах. Там на выставке Андрей и познакомился с господином Веймаром, обменялся с ним при расставании адресами. Гер Веймар обещал время от времени справляться относительно творческих успехов Андрея, поэтому Андрей, грешным делом было подумал, уж, не по просьбе ли Веймара пришел этот господин, но Николай Николаевич разочаровал Андрея и в этом.
- По вашему лицу я понял, вы его узнали. Да, именно Гер Веймар обратил мое внимание на ваши замечательные работы, и сейчас я пришел к выводу, что вы, пожалуй, единственный, кто в полной мере сможет справиться с моим заказом.
- Так вы тоже коллекционер?
- Похоже, вас это несколько разочаровало - слегка улыбнулся Авдеев, заметив на лице Андрея некое подобие недоумения. Интересно, отметил он про себя, этот Введенский совершенно не скрывает своих чувств и, похоже, даже не пытается. Он совершенно искренен и лишен всякого лукавства - что ж качество довольно редкое в наш лицемерный век и тем весьма ценное. Думаю, я действительно не ошибся, что обратился именно к нему.
- Нет, что вы, ничуть, напротив... Прошу вас, проходите - Андрей рукой пригласил Николая Николаевича в свою мастерскую. В большую комнату его трехкомнатной квартиры, которую он оборудовал себе под мастерскую, так как привык все деловые беседы с заказчиками обсуждать именно там, впрочем, заказчиков у него не так уж много и было, но, тем не менее...
Андрей действительно был разочарован - неужели он ошибся, и это совсем не тот, кого он ждал все утро. Неужели это действительно пришел простой заказчик с какой-нибудь своей ерундой, выбрать себе что-нибудь под цвет обоев. Но имя Веймара, все-таки произвело на Андрея впечатление, так как тот слыл в определенных кругах большим знатоком живописи, особенно русской, и пользовался известным авторитетом. От него вряд ли мог придти случайный человек. Да и потом сам вид Николая Николаевича говорил сам за себя. Но все-таки только заказчик...
- Просто для меня это несколько неожиданно, я, признаться, ожидал от вашего визита, наверное, чего-нибудь другого. А тут коллекционер, заказ. Напротив, заказам я, как и всякий художник, всегда очень рад, тем более, если его делает человек, разбирающийся в живописи - такой заказ приятен вдвойне.
В ответ Авдеев понимающе кивнул головой.
- Вы спрашиваете, коллекционер ли я - начал он свои размышления по поводу коллекционирования - да, пожалуй, про меня можно так сказать, хотя все мы в какой-то мере коллекционеры - философски заметил Николай Николаевич. - Для одних это легкое увлечение, для других - страсть, превращающая всю их жизнь в один непрекращающийся кошмар. Для третьих обычная работа по сбору определенных данных, или экспонатов, для четвертых коллекционирование становится смыслом их жизни. А собирают все и вся, от спичечных этикеток и пивных пробок, до бриллиантов, автомобилей и любовниц. Я даже знавал одного, который собирал американских президентов, фамилии которых он мог где-либо случайно прочесть напечатанными в книге, журнале, или газете. И, представляете, за двадцать лет у него их набралось всего не более тридцати. Страсть иметь что-то, чего нет у других, пожалуй, самая неистребимая страсть в человеке. Только одни это делают сознательно, долго выбирают тему, потом скрупулезно изучают собранное, классифицируют, подыскивают ему какое-то утилитарное приложение в виде той же коллекции, каталога или справочника. Другие же делают всё то же самое, только бессознательно, всю свою жизнь, даже не подозревая, что и они что-то собирают, что-то коллекционируют, находя это занятие обыденным и не мешающим основному ходу вещей.
Николай Николаевич, проговаривая свои измышления относительно коллекционирования, рассматривал работы Андрея, развешанные по стенам его мастерской. Гость, как заметил Андрей, ни на чем особенно не задерживал свое внимание, и только на портрете таинственного незнакомца его взгляд задержался на какое-то мгновение чуть дольше, чем на остальных, при этом уголки его губ, как показалось Андрею, слегка шевельнулись в снисходительной усмешке. Андрея это, признаться, задело за живое, впрочем, ему это могло только показаться, потому что гость своим солидным видом никак не располагал к шутовским подвохам, и явно пришел не для того, чтобы высмеять Андрея. Но легкий налет горечи остался, и он уже не рассматривал своего гостя, как нечто событийное в своей жизни, а отводил ему, ну, если и не роль второго плана, то, по крайней мере, относился к нему уже белее трезво, без лишней пристрастности.
Накинув шотландский плед в крупную клетку, доставшийся ему еще от деда, на старенькое кресло с матерчатой протертой обивкой, он предложил Николаю Николаевичу присесть, после того, как тот закончил осмотр работ в его мастерской. Сам же разместился на втором таком же, видавшем виды, кресле. Гость с нескрываемым восхищением буквально воссел в предложенное ему место, как на этот раз показалось Андрею, словно на трон, с величайшей гордостью и признательностью хозяину дома за высокий почет и оказанное ему уважение, при этом был поразительно искренен в своих чувствах. Андрея это удивило, а про себя он отметил еще и то, с какой легкостью его гость может менять о себе мнение, за столь короткое время, буквально, на противоположное.
- Так вот, лично я - усевшись поудобнее продолжил Николай Николаевич, прерванный разговор о себе - коллекционирую мысль.
- ?!
- Не удивляйтесь, - продолжил он спокойным тоном, так, будто говорил о вещах вполне обыденных, - именно мысль, отображенную на полотне. Вижу, вас это несколько удивило - попробую объяснить.
Я очень внимательно слежу за миром современной живописи, и отслеживаю тех художников, которые смогли как-то выделиться среди своих собратьев новизной мысли. Не рациональной оригинальностью, а именно принципиально новым осмыслением понятий для всех обыденных и очевидных. Тех, кто смог совершенно по-новому осмыслить то, о чем, казалось бы, уже давно все сказано, и добавить что-то просто нечего. Тех, кто смог наполнить новым содержанием то, что уже давно стало классикой. Одним словом, тех, кто смог старые водоносы наполнить молодым вином.
И тут для меня важно чтобы этот мастер не только в совершенстве владел своим ремеслом, не только виртуозно использовал приемы самовыражения, но чтобы при этом он был еще и философом, а не просто ремесленником. Я смотрю, чтобы его произведение по своей мысли выходило за рамки обычного земного понимания, чтобы оно было окутано тайной мысли высшего, духовного порядка.
Вот тогда я и заказываю у такого художника для своей коллекции картину, но только на конкретную, мною заданную тему, но об этом чуть позже.
Пока же я продолжу рассказ об особенностях своего коллекционирования. Хочу отметить, что для меня вполне достаточно соприкосновение с самой мыслью, которая отображена в том или ином произведении, с той идеей, которая его питает и дает столь долгую жизнь, хотя и художественную ценность я ни в коем случае не упускаю из виду. Но главное, для меня важно познать ту сверхзадачу, которую преследовал сознательно, но чаще всего неосознанно, тот или иной мастер, создавая свое творение.
Андрей отметил про себя, что речь гостя была ровной и гладкой, что он не путался в словах и понятиях, не перескакивал с одного на другое в порыве эмоционального возбуждения, а произносил ее так, будто делал это ежедневно.
- Каждый из гениев, - продолжал господин Авдеев - которых, если разобраться, то по пальцам можно пересчитать, смог о себе оставить, увы, только одно произведение, которое он творил в соавторстве с Богом. Произведение, при создании которого, Бог управлял рукой мастера, сам же мастер был лишь послушным инструментом в руках Творца. Как правило, такие произведения рождаются на пике творческих возможностей гения. Все, что было до этого, была только подготовка к созданию главного творения, и все что появлялось после, было лишь пассивное копирование достигнутого, без какого-либо продвижения вперед в плане высшей мысли. И ценностей такого рода не так уж много на белом свете, как это может показаться на первый взгляд. Увы, у меня, сами понимаете, нет возможности проследить весь жизненный путь даже одного талантливого современника, чтобы потом отобрать для своей коллекции самую лучшую его работу. Я уж не говорю о гениях прошлого - мне до их шедевров просто не дотянуться, так как все их творения находятся там, где им и надлежит быть - в мировых музеях. И я даже рад, что они находятся именно там, а не в коллекции какого-нибудь затворника коллекционера. Но современные гении, сами понимаете, вполне доступны. Но на тех мастеров, которых человечество признает, может быть, через сто, двести лет, у меня, если хотите, нюх, причем, собачий нюх. И я могу себе позволить заказать у такого мастера картину, так как и в ней будет храниться весь гений этого человека, пусть и в зародышевом состоянии, а если повезет, то мне может достаться и тот самый единственный его бриллиант, как знать. Пусть моя коллекция и не столь велика, как, скажем, у борона фон Тиссона, или даже у гера Веймара, но я не гонюсь за количеством, для меня важно качество.
Вы спросите, для чего мне все это надо. Возможно это мой путь познания Бога, моя стезя. Важно одно, что мне заниматься всем этим безумно интересно и я увлечен этой работой, не жалея ни сил, ни времени, ни каких-то материальных затрат.
- Чем же я-то смогу вам помочь, - несколько смущенно спросил Андрей - уж не хотите ли вы сказать, что я один из избранных, отмеченных Божьей милостью.
- Мне не хотелось бы вас портить, молодой человек, превознося ваш гений до небес раньше времени, ведь у вас еще вся ваша творческая жизнь впереди, а излишняя похвала может только повредить и лично вам, и особенно вашему творчеству. Хотя и вижу, что вы человек серьезный и, как я заметил, обладаете способностью смотреть критическим, отстраненным взглядом не только на свои работы, но и на себя самого. Можете посчитать это за комплимент, но эта ваша черта уже мне говорит о ваших незаурядных способностях.
От этих слов Андрею стало неловко, он слегка поерзал в кресле и даже чуточку покраснел.
- Поэтому скажу несколько слов по поводу вашего творчества - не обращая внимания на охватившее волнение Андрея, продолжал Николай Николаевич. - Видите ли, все дело в том, что еще там, у Веймара, ваши работы поразили меня своей точностью передачи характеров, глубоким познанием их сути, а уже через них передачи времени в которое они были написаны, его тончайшие нюансы.
Давайте по порядку. На одной из ваших картин был изображен сельский почтальон. Человек уже пожилой, умудренный своим жизненным опытом, который, похоже, всю свою жизнь проработал почтальоном. Через него прошли судьбы всех его односельчан с их радостями и печалями. Он только подсознательно может ощущать свою необходимость людям, и эта его маленькая радость перемежается с невеселыми настроениями, вызванными превратностями судьбы и приближающейся старостью. И на вашем полотне все эти малейшие нюансы его образа очень гармонично сочетаются друг с другом, перекликаясь, ведя свой вечный диалог. Все это читается во всем - в лице, обветренном и покрытым морщинами, каждая из которых является сама по себе вехой его судьбы, маленькой частицей его истории. В его сутулой фигуре, привыкшей за долгие годы выполнять одну и ту же работу и уже не мыслящей о какой-нибудь другой. В руках, сжимающих руль старенького велосипеда, проглядывается старость со своей усталостью и изнуряющей безысходностью, но также в них чувствуется и сила, копившаяся все эти долгие годы, прилив энергии, от осознания выполняемой им работы. Вдобавок ко всему это впечатление усиливает сельский пейзаж на заднем плане. Пейзаж не смотрится простой заставкой, существующей сам по себе. На вашем полотне он неотделим от почтальона, у вас почтальон и пейзаж являются единым целым, это именно та природа, в лоне которой мог родиться и жить такой почтальон. Если при этом учесть, что человек вы сугубо городской...
Слушая господина Авдеева, Андрей вспоминал про себя свою работу и все, что с ней было связано, удивляясь тому, что кто-то кроме него самого смог разглядеть в той работе все эти тонкости. После четвертого курса он со своим сокурсником отдыхал летом у его стариков в одной сибирской деревушке и этого почтальона мог видеть каждый день. Мысли уносили его в то далекое время полное поисков и надежд. Почтальон заинтересовал его тем, что он был вхож в каждый дом, и в каждом доме его с нетерпением ждали, даже собаки его встречали радостным лаем, приветливо махая хвостом, и этим он заметно отличался от своих односельчан. Но тогда, если честно, сам почтальон его мало волновал, и весь его интерес к нему ограничился десятком набросков, да карандашным портретом, который он и подарил этому почтальону за его мужественное получасовое позирование. Его тогда больше занимала тамошняя природа, девственная тайга, и он все свои силы отдавал пейзажу.
Первый раз Андрей обратился к образу почтальона, когда встал вопрос о зачете проделанной летом работы. Но тогда он еще такой выразительности не достиг, да, если честно, то и не пытался, чувствуя, пустую формальность требований.
Идея воссоздать почтальона появилась уже позже, когда на него нахлынули воспоминания детства. Когда он вспомнил, с каким старанием и любовью он вырисовывал свои рисунки, как при этом вживается в образ, становясь тем, кого он изображает. Если изображал домик, то становился домиком, если лошадку, то лошадкой, если собачку, то собачкой, даже лужи на его рисунках получались живыми. И весь фокус был в том, что все его изображения получались не как живыми, а именно живыми.
Потом, когда от него стали требовать профессионального подхода к рисунку, нагружая его обязательными правилами вся его детская доверчивость куда-то пропала, и он начал бояться окружающего его мира. С каждым днем он отстранялся от него все дальше и дальше, и уже не мог так же естественно вживаться в свои образы, этому всегда мешали мысли о соблюдении пропорций, о композиции, светотени и прочего рационализма, которые убивали в нем ощущение души создаваемого им образа.
И однажды настал такой момент, когда понимание внутреннего содержания образа в нем исчезло совсем, и его работы стали получаться профессиональными, то есть, как у всех со светотенью, пропорциями и прочими необходимым атрибутами ремесла.
Спасибо родителям, которые не выбросили его детские рисунки, а бережно их сохранили в отдельной папочке. И вот однажды настал тот критический момент, когда его профессиональные работы перестали радовать Андрея. Он не находил их интересными, не видел перспективы своего развития. Да, все линии на них казались, безупречно выверены, в них присутствовала даже некая оригинальность, и выполнены они были мастерски, даже виртуозно. Но это была только видимая, внешняя сторона, внутри же они были совершенно пустые. И он не знал, как заполнить эту пустоту, и, главное, чем.
И тут ему случайно в руки попалась та самая папка с его детскими работами. Разглядывая их, Андрей, с одной стороны узнавал себя в них, а с другой стороны ему казалось, что это рисовал кто-то другой, но не он сам. Его поразило то, что у того, другого, получалось заполнять свои рисунки внутренним содержанием, хотя он и сам, наверное, этого не осознавал. Тут он понял, чего ему не хватало.
С этого момента Андрей стал сознательно вырабатывать в себе во время работы доверчивость ребенка, и образы сразу позволили ему войти в них, и познать их изнутри, стали живыми, наполненными не рациональным, бросающимся в глаза смыслом, а чем-то еле уловимым, чего им всем так не доставало.
Тогда-то и был написан портрет Матвеича - так звали почтальона, а заодно и портрет стеклодува. Тогда он даже задумывал написать серию работ, отображающих людей труда, и не просто работяг, а людей на своем месте, которые рождены для выбранной ими профессии. Но серии так и не получилось - он смог написать только два портрета. Может быть, когда-нибудь я снова вернусь к идее создать серию - подумалось Андрею - впрочем, не буду загадывать, время покажет.
- Да, работы вышли славные - услышал Андрей голос Авдеева, очнувшись от воспоминаний - и что удивительно - совершенно разная подача. Если в почтальоне чувствуется напряженная длительная работа, глубокая продуманность каждой линии, каждого мазка, то образ стеклодува будто создан на одном дыхании, переполняющего чувства творить. Впечатление, будто мощный порыв сверхъестественной мысли слегка коснулся холста, оставив на нем свой отпечаток, зарядивший стеклодува нечеловеческой творческой энергией, озарившей его. Во всей его фигуре читается само осознания творчества не только, как жизненно важной потребности, но и как благодати свыше. И в благодарность за этот дар, он готов к созданию шедевра, он стоит на пороге появления Великого чуда. При этом, во всем его облике не чувствуется истерического восторга, ваш стеклодув преисполнен глубоким внутренним горением, и спокойной, но твердой уверенностью в достижение намеченной цели.
А в паре эти две работы смотрятся еще полновесней. Ибо тот диалог, начавшийся в "почтальоне", о вечных человеческих ценностях, о смысле жизни, о взаимоотношениях человека с людьми, природой, Богом, наконец, продолжается и в "стеклодуве". Этот серьезный конструктивный разговор ведется в каждой картине по отдельности, и продолжается между Почтальоном и Стеклодувом.
Конечно, вы можете возразить, сказав мне, что все, чем я тут восторгался, можно увидеть и на полотнах других мастеров. Ну, во-первых, должен вам заметить далеко не у всех, а только очень крупных мастеров, а, во-вторых, вы ушли чуточку дальше их, и толи сами пока еще этого не понимаете, то ли излишне скромничаете.
- Боже мой! - воскликнул Андрей, совсем не обращая внимания на своего гостя, - оказывается я смог все это! А всего-то на какое-то время стал ребенком, приблизился к Богу.
- Вот именно, к Богу! - подтвердил Николай Николаевич - У вас, молодой человек есть этот дар, есть такая возможность - слышать Бога, я это увидел в ваших работах, поэтому и обратился именно к вам со своим заказом.
Суть же его такова: я хочу заказать вам картину на библейский сюжет, а конкретно, на тему приношение Авраамом Исаака в жертву. Как вам такая тема?
- Но ведь на эту тему уже написано масса работ, многие художники прошлого не редко прибегали к этой теме.
- В том-то и дело, что только прибегали, но до конца отобразить ее не смогли. На всех их работах отображен чисто бытовой момент - вот лежит на вязанке хвороста Исаак, вот Авраам заносит над ним нож, вот ангел отводит руку Авраама и все, за всем этим стоит мертвая тишина, не проглядывается не единой мысли - просто иллюстрация, и не больше. Я же хочу, чтобы вы с вашими возможностями докопались до сути, чтобы выяснили, для чего Бог дал такое испытание Аврааму, какие Он при этом преследовал цели. А то ведь получается, что Богу на небе стало скучно, и Он решил таким образом развлечься.
- Действительно, звучит богохульно - тихо проговорил Андрей, мысленно уже настраиваясь на предстоящую работу.
По его виду Николай Николаевич понял, что Андрей заинтересовался заказом, и отказа не будет.
- Работа, конечно, предстоит не малая, - заговорил Андрей после некоторого раздумья, - нет, вы не подумайте, я не собираюсь набивать цену, я готов даже взяться за эту работу бесплатно, только я еще пока не знаю, как ее выполнить, поэтому сомневаюсь, а справлюсь ли я, уж больно планку вы подняли высоко.
- Я уверен, что справитесь, иначе я бы к вам не обратился.
Уверенность, зазвучавшая в голосе Авдеева, придавала силы Андрею, и он уже и сам начинал верить, что вполне может справиться с таким сложным заказом.
- Согласен заказ не простой, поэтому не стану ограничивать вас во времени - Авдеев слегка расслабился, откинувшись на спинку кресла, удостоверившись в молчаливом согласии Андрея. - Скажем, месяца через три я к вам загляну, думаю, к этому времени у вас уже будут кое-какие мысли, наброски. Что же касается денег, то я человек деловой и привык оплачивать свои заказы. По опыту знаю, что бесплатные работы, как правило, получаются очень низкого качества. - С этими словами он достал из внутреннего кармана пиджака две пачки стодолларовых купюр в банковской упаковке и положил их перед Андреем на стол - здесь двадцать тысяч, это аванс, примерно столько же получите по окончании работы. Согласны?
- А вы не боитесь, что я вас обману. Деньги потрачу, а сам сбегу куда-нибудь?
- Ну, во-первых, это не те деньги, из-за которых стоит себе наживать такую головную боль. - Николай Николаевич сразу уловил пренебрежительно-шутливый тон, с каким Андрей задал свой вопрос относительно денег, и ему понравилось в Андрее то, что он деньги не ставит выше самой работы. - А, во-вторых, я же вам сказал, что я деловой человек и умею тратить свои деньги. Не волнуйтесь, я предварительно навел о вас справки, и к своей радости всюду слышал о вас только доброжелательные отзывы. Так что не стоит волноваться ни за меня, ни тем более за себя, работайте спокойно и пусть вас этот вопрос больше не беспокоит, и не мешает вам в вашей работе. У вас будут ко мне какие-нибудь вопросы, пожелания?
- Скажите, а вы всем художникам заказываете картину на библейский сюжет?
- Абсолютно всем. Скажу даже больше - именно на тему принесения Исаака в жертву. Мне так удобнее увидеть особенность таланта каждого художника.
- И много у вас уже набралось таких работ?
- Смотря как посмотреть, - уклончиво ответил господин Авдеев - повторяю, я не гонюсь за количеством, и мне каждая работа из моей коллекции дорога по-своему.
Видя, что Андрею в целом ясен смысл задания, и что он не против, взяться за него, Николай Николаевич стал прощаться с ним.
- Если вам все ясно и вопросов ко мне больше не имеется - произнес он, вставая с кресла - то позвольте пожелать вам на прощание творческих успехов, а я, с вашего позволения, спешу откланяться. - С этими словами Николай Николаевич поклонившись легким поклоном, направился к выходу.
* * *
Закрыв за своим гостем входную дверь, Андрей направился к окну, что бы там, сидя на подоконнике хорошенько обдумать случившееся. Подоконник уже давно стал его излюбленным местом для размышлений. Только там ему думалось всегда хорошо, мысли текли легко и свободно, и ничто не мешало их свободному течению. Выглянув в окно, он видел, как Николай Николаевич садится в остановившееся возле него такси.
Странный он какой-то, этот Авдеев - подумал Андрей - по виду, больше смахивает на эмигранта, или скорее на потомка тех эмигрантов, которые вынуждены, были покинуть Россию в 1917 году, но в тоже время, в нем не чувствовалось ни капли русского духа. Андрей это только сейчас смог прочувствовать, и осознать, наконец, ту фальшь, которая присутствовала на всем протяжении визита Авдеева, и которая не давала покоя Андрею. С одной стороны, размышлял он, у него безукоризненно правильная русская речь, хоть и с небольшим акцентом. Так, как он, говорили, пожалуй, только раньше, при проклятом царизме. Советская власть давно разучила русских людей правильно говорить по-русски. Этот Николай Николаевич вполне мог сойти за русского, если бы не тончайшие нюансы его мышления, которые и словами-то не сформулировать, но так, как он, определенно, русские не думают, а соответственно и не поступают. Неужели долгие годы, проведенные на чужбине, способны напрочь выветрить из человека его национальную принадлежность, стереть в нем, как на магнитофонной пленке, не только его национальный образ мышления, но и сам национальный дух? Тогда получается, что среда формирует дух. Да, но Брюллов-то так до конца русским и не стал, хотя, Пушкин был самым настоящим русским, и так воспевать русский дух, как он, даже истинно русским практически не удавалось. Но этот Авдеев, не смотря ни на что, мужчина довольно забавный и по-своему интересный - заключил Андрей.
Возвращаясь к прошлому разговору о коллекционировании, Андрей подумал, сидя на подоконнике, что действительно собирают все и всё, и он, пожалуй, был с этим согласен. Ведь и в самом деле, собирают всё, начиная с того, что плохо лежит, и, кончая тем, что трудно достать. И ему тоже припомнился один чудаковатый профессор, который мог зимой ходить в стареньких ботинках на босу ногу, практически без носок, потому что ему его профессорского оклада не хватало на носки - все деньги уходили на книги. Книги заменяли ему всё - еду, друзей, жену. Они его питали, они его согревали, они были смыслом его существования. Но чтобы коллекционировать мысли... Этот Авдеев, похоже, большой оригинал, либо... Хотя на блажь это не похоже, возможно действительно, у него свои отношения с Богом.
Интересно! - размышлял Андрей - а что же собственно собираю я сам, ведь по идее и я тоже должен что-нибудь собирать. Каких-то необычных накоплений у меня нет, впрочем, как и обычных. Какую-то особенную страсть к чему-нибудь я так же за собой не наблюдал. Хотя могу, конечно, не ровно дышать при виде хороших инструментов, и за отличные кисти готов снять последнюю рубаху. Но инструментарий - штука не долговечная - сегодня он хорош, а завтра, глядишь, пришел в негодность, сегодня тебя устраивает, а завтра уже необходим более совершенный инструмент, так что это никак нельзя назвать каким-то собирательством, или коллекционированием. Но все-таки, по идее, собирать я что-нибудь просто обязан, но что?
Чтобы разобраться в этом вопросе Андрей стал мысленно рисовать себе образ типичного коллекционера. Но каждый раз получался эдакий скупой рыцарь со связкой ключей от своих сундуков, заживо замуровавший себя в подземелье своего замка вместе с сундуками, набитыми доверху сокровищами, боящийся всего - неисправных замков, людей, дневного света... Всю свою жизнь потративший на то, чтобы собрать свою коллекцию, а когда пришло время с ней расставаться, то его охватила гремучая тоска.
Но, в то же время, Тиссен не такой, да и Веймар тоже, и другие. Они не прячут от людей свои коллекции, а напротив, разъезжают по всему свету с выставками из собраний своих коллекций, но, надо полагать, что и они им весьма дороги, раз они посвятили им свою жизнь, скрупулезно подбирая полотно к полотну.
А чем же тогда я дорожу - Андрей в задумчивости посмотрел по привычке на свое дерево. Может быть, этим тополем - осенила его догадка - он мне дорог не меньше, чем мой друг Петька. Он ключ к моим знаниям, родник, питающий меня новыми знаниями, он дверь в мой мир. Выходит, и я тоже собираю, только не марки и монеты, а... даже не знаю, как это и назвать. Но ведь каждый день я фиксирую в памяти тот образ, что предлагает мне мое древо Жизни, каждый день я обогащаюсь новыми знаниями о Мироздании. Да, пока не могу поделиться своими сокровищами с ближними, но, думаю, что это только пока. Настанет время и к ним сможет прикоснуться каждый. А пока... И, что характерно - замков никаких совершенно не надо - приходи, смотри, фиксируй в своем сознании и получай за это свою награду.
Бедные скупые рыцари - они всю жизнь тратят, собирая не те сокровища... И для чего? Они всю жизнь боятся показать их даже самым близким своим людям, да, что показать, даже рассказать о них. Впрочем, и близких людей у них тоже не бывает. И под конец дней своих умирают мучительной смертью, с мыслью, что рано, или поздно все богатства достанутся их врагам?
Вот и Авдеев тоже собирает мысли, только те, что уже отобразил на картине тот, или иной художник, перенеся на полотно весь свой багаж знаний. Выходит, я не одинок, и другие так же, как и я создают свой мир, принадлежащий только им одним. То есть, получается, что мой мир не умрет вместе со мной. Стараниями того же Авдеева, собирающего миры таких, как я, и мой мир тоже станет достоянием человечества.
И хорошо, что еще есть такие, как этот Авдеев, Веймар, да, и тот же Тиссен, которые понимают, что художественные ценности не должны принадлежать только одному человеку, что они должны быть достоянием всего человечества. Они собирают знания, классифицируют их, хранят, предоставляют на обозрение. Одним словом, должны быть избранные. Жаль только, что их на свете не так много, как хотелось бы. Впрочем, как сказал Авдеев, коллекционируют все, значит все, по мере своих сил что-то привносят в мировую копилку, отбирая в нее самое ценное, а мировая сокровищница естественно может принадлежать только всему человечеству, а не кому-то персонально - в этом, пожалуй, и заключается главный закон коллекционирования.
3
Прошло несколько часов после ухода странного заказчика, а у Андрея, так и не появилось в голове никаких идей относительно нового заказа. Все это время он просидел на подоконнике, глядя на свой тополь.
Странный он какой-то, этот Николай Николаевич. Кто же он? - размышлял Андрей - Неужели не тот, которого я ждал все утро? Он ведь мне так и не раскрыл ни одной сокровенной тайны, так и не приблизил меня ни на йоту к познанию сокровенного. Что же, мне теперь ждать другого? Или это только всё мои фантазии насчет того, что кто-то обязательно ко мне должен придти и растолковать мне неразумному? Но ведь к апостолам пришел Учитель! А у меня только мое дерево, да этот странный заказ. Да, и предчувствие! - оно меня еще никогда не подводило.
Авраам приносит в жертву своего сына! Что сказать - лихо закручен сюжет. Казалось бы, все просто и ясно - вот Авраам, вот Исаак... но с другой стороны, тут есть над чем поломать свою голову. Если разобраться то, действительно, для чего Богу понадобилось давать Аврааму такое испытание? И для чего вообще у древних существовала практика жертвоприношения? Андрей задумался.
Если разобраться, то жертва приносилась Богу, или духам, одним словом, миру не земному, а духовному, связь с которым человек ощущал во все времена. Для чего? Ну, с этим более-менее все понятно. Допустим, я куда-то прихожу - на постоянное место работы, или жительства, то мне просто необходимо наладить контакт с новым коллективом. Для этого я закатываю пир горой, выставляя на стол все самое вкусное и дорогое, показывая тем самым всем, что я свой в доску, и вполне компанейский парень, на которого, в случае чего, можно положиться. Но главное, наверно, чтобы мои соседи в другой раз могли по-доброму узнать меня из тысячи, похожих на меня, но которые их еще не поили и не угощали, жертвуя самым дорогим. Другими словами я приношу некую жертву, для установления добрососедских отношений, чтобы впредь соседи, или сослуживцы узнавали меня, как своего, и не мешали мне жить и работать, а наоборот, если что, то и помогли бы мне, как своему, то есть, жертвуя своим временем, знаниями и прочим. Короче, через жертвоприношение происходит общение, причем, наиболее доверительное общение с соседями, сослуживцами, или друзьями, а те, кого при этом начинает жаба душить, соответственно лишаются такой доверительности до тех пор, пока не принесут соответствующую жертву.
Логично? - Логично.
Так и у них, у наших предков. Появляется ли человек на свет, или все племя переезжает на новое место жительство, или юноша становится мужчиной, то есть, предстает перед духами в новом качестве, в котором духи его еще ни разу не видели, то всегда эти важные события в жизни наших пращуров отмечались соответствующими ритуалами, с обязательными жертвоприношениями, для пущей своей узнаваемости в мире духов.
Логично? - Логично.
Но в жертву приносились в основном своих домашних животных. Приносили в жертву самое дорогое, что у них было, чтобы умилостивить мир духов, и добрых, и злых, чтобы они впредь узнавали того, кто жертвует, как своего человека, и не мешали ему, а наоборот, при случае, еще и помогали. Причем помогали ему именно в том качестве, в каком конкретный человек выступает в роли жертвователя - если как охотник, то в охоте, если воин, то на войне и так далее.
Логично? - Логично.
А что считалось самым дорогим у древних - это только вкусно покушать, еще красивые девушки, дети...
Ну, на счет вкусно покушать - это было во все времена, и сохранилось по сей день - закатить пир, причем выставить на стол самое вкусное - да без этого ни один праздник не обходится. А ведь если вдуматься, то сим застольем мы не столько ублажаем себя и гостей, сколько мир тех же духов, которым достается от всего этого празднества лишь благоухание стола и положительные эмоции празднующих. Ведь духи не плотоядны, поэтому с них станется и благоухания с положительными эмоциями.
Вот и пращуры наши приносили в жертву различных животных, причем самых тучных, самых откормленных, самых, на их взгляд, вкусных. Сами же их с завидным аппетитом потом и съедали, отдавая свои положительные эмоции тонкому плану, и, тем самым, налаживая добрососедские с ним отношения.
С этим, в общем-то, все ясно, а как быть с девушками? Духам-то они зачем, если они бестелесные? Если бы все дело было только в положительных эмоциях, то наши предки вполне могли бы совокупляться с ними сами, под одобрительные возгласы всего племени, так нет же, они их... Хм, а что же они с ними делали, ведь не сжигали же, как своих быков и баранов.
Лет семь тому назад Андрей, вдохновленный рельефными изображениями Пергамского алтаря, увлекся идеями гигантомахии. Его привлекали тогда запредельные страдания и нечеловеческие усилия, возникающие во время битвы богов-олимпийцев с титанами, или с гигантами. Он до одурения был поглощен Древнегреческой мифологией, охваченный самим процессом страданий. Попутно он проштудировал и Древнеегипетскую, и Скандинавскую мифологию, пытаясь найти в них нечто подобное, но видимо, ни в древнем Египте, ни у древних скандинавов своего Гомера не было, кто бы смог с такой же силой выразительности описать их вариант сотворения мира.
Потом, насытившись и пересытившись всеми этими неземными страстями, он как-то само собой отошел от этой темы, и она стала ему не интересна, но сейчас те знания, что он почерпнул тогда, ему пригодились.
Воображение Андрея стало рисовать ему картины того, как древние греки своих самых красивых невест отводили на берег море, а за ними выползало из моря чудище морское и забирало себе.
Причем не всех невест отводили, стал он размышлять, а только одну, самую достойную, а такой достойной могла быть, только царская дочь. Причем отводили регулярно, раз в год.
Ну то, что самую достойную - это понятно - всегда приносилось в жертву самое лучшее. То, что самой достойной могла быть только царская дочь - тоже понятно - кто ж, как не она. Почему на берег моря, тоже ясно - все греки жили на островах и были мореплавателями, поэтому должны были налаживать добрососедские отношения с духами морской стихии. Эту мысль подтверждает и завидная регулярность, раз в год, с какой они совершали свое жертвоприношение. Но почему именно девушек, а не тех же быков с баранами?
И в Египте тоже раз в год, перед весенним разливом Нила, но там уже не оставляли на берегу, а отвозили на лодке на середину реки и топили самым натуральным образом, не дожидаясь, когда из реки вылезет какой-нибудь нильский крокодил. Но, опять же, приносили в жертву девственниц, а не быков с баранами.
Какая-то неуловимая связь между разливом Нила и приношением в жертву именно девственницы в жертву мелькнула у Андрея в голове.
Стоп! - сказал он себе - В Древней Греции только островетяне отводили на берег моря, а жители материковой Греции уже отводили их в храм Аполлона, где у статуи бога имелся натуральный фаллос, на который и насаживались девственницы, лишая, тем самым себя девственности. Причем, кажется, насаживались все подряд, а не самая достойная. А для чего?
У Андрея от этой мысли сразу наступило какое-то просветление в голове.
Теперь все ясно. Египтяне приносили реке в жертву не столько девственницу, сколько ее девственность, а девственница была лишь придатком к этой самой девственности. Причем приносили в жертву девственность не одной какой-то конкретной девственницы, а подразумевалась девственность вообще, как понятие, препятствующее плодоношению. Например, реке нужно было показать, что ей ничего не мешает напитать, оплодотворить своими водами землю, поэтому и совокуплялись с девственницей не египтяне, а сама река, лишая ее девственности. Ну, а когда Нил убеждался, что ему ничего не препятствует оплодотворять берега, то он направлял свои священные воды на землю, разливаясь по берегам, наполняя их живительной влагой.
Все верно - египтяне приносили девственность своей священной реке, греки своему богу Аполлону, но в любом случае, доверяли это делать божествам, хотя вполне могли и сами управиться. А для чего, а для того чтобы показать своим богам, что ничто им не мешает орошать их землю. Логично? - Логично.
Андрей вспомнил, как однажды, учась еще в художественной школе, он нарисовал русскую красавицу, которая босая шла по свежевспаханному полю и сеяла зерна в землю. Получилось красиво, но бабушка сказала, что если бы на Руси кто-нибудь увидел бы женщину за этим занятием, то ее, скорее всего, убили бы прямо там же на месте. Не бабье это дело - землю оплодотворять. На Руси с этим строго было - как-то загадочно сказала бабушка, и Андрей ее тогда не понял и воспринял ее слова как должное, лишь сейчас до него дошел смысл ее слов - оплодотворять - исключительно мужское предназначение.
Принося в жертву девственницу, точнее, ее девственность, египтяне давали понять реке, что почва готова принять ее води, и никаких препятствий для этого у реки уже не существует. Как бы там ни было, но Нил после этого всегда разливался, а египтяне по осени собирали с полей богатый урожай.
И греки, скорее всего, приносили в жертву свою девственность Аполлону по той же причине, а именно в ожидании богатого урожая осенью, а заодно и рождения здоровых детей. И заодно чтобы духов моря задобрить - муссоны, там, пассаты разные, давая им понять, что с их стороны нет никаких препятствий для нормального оплодотворения. Логично? - Логично.
Ну, а позже, этот жуткий ритуал был заменен обрядом бракосочетания, с обязательным вывешиванием окровавленных простыней на всеобщее обозрение. Потом и простыни перестали вывешивать, но невесте изображать жертву под слезы подруг и матерей, считается обязательным действом, и по сей день, и является, чуть ли не основной темой ритуала бракосочетания. По крайней мере, вся свадьба окрашена этой жертвенностью.
В древнем Египте и Греции девственниц приносили в жертву раз в год - по весне. Сейчас свадьбы справляют каждую пятницу, с тем, чтобы народ за выходные нагулялся и в понедельник мог выйти на работу. А раньше? Если мне не изменяет память, то раньше на Руси свадьбы играли той же весной, но еще и осенью, то есть, перед севом яровых и озимых - всё сходится.
Да, но откуда же у человека вообще повелось приносить девственность в жертву, ведь у животных ничего такого не наблюдается. Впрочем, у них и девственности-то никакой нет, и все оплодотворения происходят естественным путем, по мере созревания и готовности самки к оплодотворению. Выходит, человек произошел не от обезьяны. Выходит, старик Дарвин был не прав, когда утверждал, что у обезьяны в результате эволюции отпал хвост, и облетела шерсть за ненадобностью. С хвостом и шерстью все понятно - они отпали за ненадобностью, но откуда тогда вдруг появилась девственная плева.
По части физиологии, я не ахти какой спец, но наверно она тоже для чего-нибудь нужна, ведь в природе ничего лишним не бывает. Может, как оберег на период созревания и напоминания о том, что плодоношение возможно, только у, до конца созревшего для этого организма, а преждевременная эксплуатация может только разрушить сам механизм плодоношения. Вот поэтому во все времена ценились невесты, сохранившие свою девственность до свадьбы. Ведь брак совершался в основном для продолжения рода, и невеста, оказавшаяся не девственницей в первую брачную ночь, вызывала серьезные опасения, что она может быть совсем бесплодна. Чтобы ничего этого не было, со временем и сформировались обязательные правила сохранения девственности до поры до времени.
Если же рассматривать ее с точки зрения нравственности, то на проститутках никогда никто не женился. И не только потому, что они все были, как правило, плохими хранительницами домашнего очага, и не ценили семейные ценности, ставя свои интересы выше, так вдобавок ко всему, они почти все были еще и бесплодные. А если и рожали, то, как правило, болезненных и хилых детей, и если не с физическими недостатками, так с психическими отклонениями. И в свою очередь, те невесты, которые действительно сохраняли себя для будущего брака, и не лукавили при этом, создавая только видимость своего целомудрия, ценились всегда и везде очень высоко. Так как многовековой опыт показывал, что из них всегда получались самые верные, заботливые и хозяйственные жены, от которых всегда рождались здоровые дети.
А если подняться еще выше, в духовные сферы, то духовное целомудрие Девы Марии способствовало рождению Христа - Бога во плоти.
Интересно получается - одним всё, а другим ничего. И кто в этом виноват? И откуда оно вообще берется это зло?
Бог на небе, черт в аду, под землей, а человек вроде как, совсем ни при чем. Живет сам по себе - хочет на небо посмотрит, хочет, по слабости своей поддастся искушению дьявола, а то и вовсе сделку с ним заключит, заложив ему свою душу.
Думаю, что это не правильно. Бог в нас самих, так же, как и дьявол. И вся разница между ними, что Бог призывает к развитию человека, к накоплению его человеческого потенциала, а лукавый соблазняет к его растрате, что ведет к деградации и вырождению. Разумеется, что те невесты, которые содержали себя в духовной чистоте и целомудрии, то есть, постоянно накапливали свой человеческий потенциал, не растрачивая его на мимолетные сомнительные удовольствия, и не позволяя никому его расхитить, ценились очень высоко. Те же, кто еще до вступления в брак уже становился духовным банкротом, разумеется, никому были не нужны. Потому и жертвой становилась самая целомудренная, чтобы люди могли показать своим богам, что племя достойно их милости.
Выходит людям Бог дал девственную плеву вместе с разумом и правом выбора, чтобы человек мог всегда ясно себе представлять, что сулит тот или иной его выбор, чтобы он в своем выборе поменьше ошибался. Тогда как животным девственная плева не нужна, так как у них нет выбора, по той простой причине, что у них и разума-то нет.
Итак, можно подвести итог - заключил Андрей - ритуал жертвоприношения девственниц подразумевал, в первую очередь, приношения в жертву самой девственности, как препятствующей оплодотворению и, соответственно, плодоношению. При этом приносилась в жертву только то, что стало, по прошествии времени, не нужным, отработавшим свое элементом, а именно девственная плева. При этом нравственное и духовное целомудрие сохранялись полностью.
Ну, с девственницами всё ясно, но детей-то, почему приносили в жертву! Да и приносили-то не просто детей, а своих детей. Хотя если вспомнить, то карфагеняне сначала приносили своих детей, потом им стало жалко своих, и они стали закупать детей на стороне специально для ритуала жертвоприношения. Но в какой-то войне им не поздоровилось, и они решили, что это от того, что они слукавили перед своим божеством Кроносом, которому приносили детей в жертву. Тогда их царь взял детей из всех лучших семей его царства, и жертвоприношение состоялось по всем их правилам.
Андрей не стал вспоминать, чем там все дело окончилось, но для него это было и не важно, его поразило то, насколько серьезно раньше люди относились к жертвоприношениям. Он сидел на подоконнике и размышлял, глядя на свой тополь. Мысли накатывались как волны, одна за другой. Он мысленно себе представлял весь обряд жертвоприношения. Он явственно видел, как девушку, молодую и красивую, голые по пояс загорелые египтяне провожают в лодку, как отплывают с ней на середину Нила, как связывают ее по рукам и ногам, чтобы не смогла выплыть, и там, на середине реки под грохот больших барабанов бросают ее в воду. И что самое странное, жертва нисколько не сопротивлялась, нисколько не возмущалась вопиющему произволу против ее личности, напротив, она, казалось, была счастлива, что выбор жертвы пал именно на нее. Поэтому она не кричала, лишь, немного побарахталась в воде, пытаясь ртом схватить напоследок глоток воздуха, подчиняясь инстинкту самосохранения, но очень скоро вода поглотила ее, оставив на поверхности только круги, как слабое напоминание о случившемся, но и они быстро разошлись, и река снова продолжила свой бег, как ни в чем не бывало, будто ничего и не произошло.
Странное дело - Андрей поймал себя на мысли, что его нисколько не возмутило случившиеся, что он отнесся к нему, как к событию само собой разумеющемуся. Ведь если разобраться с точки зрения сегодняшней морали, то на его глазах произошло самое обычное убийство. Но если смотреть с точки зрения морали древних египтян, то злого умысла в этом действие не было - девушка сама изъявила желание быть принесенной в жертву ради благополучия всего ее народа. И к этому жертвоприношению одобрительно отнеслись все: и сама жертва, и жрецы, приносившие ее в жертву, и народ, у которого появилась надежда на богатый урожай, и, наконец, сам дух реки, принявший эту жертву.
А что потом произошло? А потом, упор стал делаться только на духовное целомудрие, а физическое стало лишь его придатком. Потом и про Бога стали потихоньку забывать, делая упор только на нравственный аспект целомудрия, а физическое уже рассматривалось, как лицемерное свидетельство нравственного. Сегодня, когда про Бога окончательно забыли, то не придают значения и целомудрию - обязательному условию сохранения и накопления человеческого духовного потенциала. Все перестали видеть в нем смысл, считая его существенной помехой в достижении своих корыстных целей, и при этом никого не пугает ни демографический спад, ни рост детской смертности. Получается, что сегодня целомудрие уже никому не нужно, ни невестам, ни обществу, ни даже Богу.
Что-то я окончательно запутался. Впрочем, остается церковь, которая постоянно призывает к целомудрию.
Да, что я все про других, да про других, а сам-то - одернул себя Андрей - в церкви по-настоящему всего один раз и был, и то в три года, когда меня крестили. Те немногочисленные разы, что он заходил в различные церкви из любопытства, вроде, как на экскурсию, можно не считать. Андрей призадумался - а ведь туда, похоже, рано или поздно все равно придется идти, так чего тянуть, тем более, что момент для этого настал подходящий - должен же я узнать мнение церкви по поводу приношения Авраамом в жертву Исаака.
И Андрей, собравшись, пошел в собор, что находился рядом с его домом.
4
А на улице была настоящая весна. На газонах зеленела майская травка, деревья покрылись листвой, зелень благоухала, кружила голову, настраивая горожан на самые несерьезные мысли.
Церковный собор, в который он направлялся, находился на той же улице, метрах в трехстах от его дома и был одним из немногих в городе, который никогда не закрывался советской властью, и колокольный звон его звонницы к началу службы раздавался всегда, сколько Андрей мог помнить.
Верующим, он себя никогда не считал и никогда не задумывался над этим, он просто всегда знал, что Бог есть, и ему этого было вполне достаточно. О том, что Бог есть, он узнал еще в детстве, в день его крещения. Ему об этом поведала, почему-то под большим секретом, его бабушка, и он это положения усвоил на всю жизнь и никогда не пытался оспорить его, или доказать обратное, ему это просто в голову никогда не приходило.
Да и в его семье никто никогда не отрицал Бога, правда, и афишировать свою веру никто никогда не старался. В церковь, кроме бабушки, ни отец, ни мать Андрея никогда не ходили, по крайней мере, Андрей об этом никогда не слышал, да и бабушка ходила в церковь так, что об этом все только догадывались, и никак не комментировали это.
Собственно, бабушка и привела Андрея в церковь для крещения. Было ли это сделано втайне от родителей, или по согласованию с ними, Андрей не знал, но догадывался, что родители, скорее всего, были не против того, чтобы у их дитя появился Небесный Покровитель и Ангел Хранитель.
Почему-то тот день врезался ему в память во всех мелочах буквально с самого его пробуждения. Тот день был, пожалуй, первым в его жизни, когда он так же, как сегодня утром, проснулся с предчувствием чего-то необычного, что должно было с ним в тот день произойти. Так же на небе сияло приветливое ласковое солнце, он так же ощущал необычайную легкость и ясность восприятия окружающего. Первое, что его удивило, когда он встал, была его бабушка. Она была какая-то не такая, как всегда, какая-то задумчивая, молчаливая, и даже можно было сказать, какая-то одухотворенная. На вопрос Андрея, когда они будут завтракать, бабушка лишь махнула рукой и сказала, что потом, а пока надо потерпеть. Правда, Андрей почему-то кушать совсем не хотел, просто он привык, что утром они с бабушкой всегда завтракали, но глядя на бабушку, которая все делала не так как всегда, а как-то, как в замедленном кино, плавными движениями, вкладывая в каждое свое действо какой-то особый смысл, непонятный Андрею, он спорить не стал.
Когда они шли к церкви, трава на газонах казалась Андрею тоже не такой как всегда, а какой-то по-особенному зеленой, и солнце сияло как-то не так как всегда, пригревая каким-то особенным теплом, совсем как сегодня.
Когда они зашли в церковь, Андрей нисколько не испугался и не удивился необычным ее внутренним убранством. Сейчас, по прошествии многих лет, копаясь в своих первых детских впечатлениях, он вспомнил, что очутившись в храме, он почувствовал себя в родной стихии, которая была ему близка и знакома с первых дней его существования. Единственно, его удивило, что молодой священник, с которым разговаривала его бабушка, называет ее матушкой Катериной. Он собирался ее потом спросить об этом, но так и не спросил, видимо забыл о такой мелочи в массе впечатлений, что он испытал в тот день.
Но само крещение происходило не в самом храме, а в боковой комнатке при входе. Вместе с ним крестили еще четырех малышей примерно того же возраста, которые все время ревели, он же все понять не мог, что их могло так напугать, а их мамаши все время показывали им на Андрея пальцами и уговаривали их брать с него пример. А он, действительно, был единственный, кто не плакал, а напротив, смотрел на все происходящее восхищенными глазами. Когда же его голенького посадил батюшка в купель, то все эмоции вместе с восхищением в нем сразу потухли, и на смену им пришло глубокое созерцание чего-то запредельного - его глазки затуманились, и казалось, что он уснул, на половину прикрыв веки. Очнулся он лишь тогда, когда бабушка уже растирала его полотенцем. Ему так понравилось причастие, что он по своей детской непосредственности потянулся за добавкой. Но бабушка укоризненно посмотрела на него и стала объяснять, что это два раза нельзя, что полагается только один раз, но батюшка был добрый, он причастил Андрея еще раз.
Домой он возвращался счастливый с маленьким крестиком, который висел у него на шее, на зеленой бархатной ленточке. Правда, когда они пришли домой, бабушка забрала крестик и положила его в свою шкатулку, сказав, что так будет надежнее. Он потом много раз открывал бабушкину шкатулку, чтобы полюбоваться своим крестиком, но когда подрос, то забыл про него и до сегодняшнего дня не вспоминал. Собираясь в церковь, он нашел старенькую деревянную шкатулку, стоявшую в книжном шкафу, как память о бабушке, и среди ее безделиц нашел свой крестик. Это был обыкновенный алюминиевый крестик, вот только зеленая бархатная ленточка была уже мала Андрею, и ее пришлось заменить веревочкой подлиннее.
Подойдя к собору, Андрей не стал сразу входить в него, а присел сначала на скамеечку неподалеку от храма, чтобы хорошенько обдумать, как ему лучше подойти со своим вопросом к настоятелю. Андрей почему-то был уверен, что его вопрос только настоятель в силах решить. Но с другой стороны ему было как-то неловко использовать церковь, к которой он всегда испытывал благоговейные чувства, уж так прямолинейно, в лоб, как какое-нибудь справочное бюро. Да и какого о нем мнения будет настоятель - в храм дорогу забыл, а как приспичило, так подавайте ему самого настоятеля! Тут надо было придумать какой-нибудь дипломатичный ход, хотя лукавить ему совсем не хотелось. Он был просто в растерянности.