Глубоко седого человека вели под руки. Сколько ему лет? Сто, двести... Он уже не ходил, почти не видел, никого не узнавал. А сегодня...
- "Сынки мои! Усадите меня под дубом древним, как сама Земля! Разожгите мне огонь яркий, как Солнышко! Я буду молиться за души людские..."
Белый, как лунь, он обратил лицо навстречу последнему ветру... Озорник знал, в чём дело! Ласково, нежно, как мать, стал трепать шёлковые локоны, разгонять их волнами прочь с лица... Вдруг лицо ожило: серый цвет приобрёл оттенок, морщины напряглись, вытянулись в струну, готовые сыграть песнь сердца уходящему солнцу; молочные зрачки отследили бег луча...
Рука скользнула по рубахе, нащупав кисет. Пальцы сжали в горсть землю, с юности оберегавшую плоть человека: - "Тебе, Земля родная, отдаю самое дорогое!", - и разжал пальцы. Ветер струйкой рассыпал пепел, сухой, как порох, обозначив дорожку на траве...
Из-за пазухи другой рукою вынул горсть травы душистой: - "Тебе, Горнило, отдаю самое нежное!", - и принял огонь приношение, обдал всего едким ароматом...
Слеза скатилась, как стекло, разлетелась: - "Тебе, Любовь, отдаю должное!", - и лес ответил, выдохнул гулко...
Отец больше ничего не сказал. Прислонившись к дереву, он остался недвижим...
- "Сегодня необычно яркие звёзды, а вон та - моя!", - но нет, уста не шелохнулись, только сердце говорило...