Медведевич К.П.
Лев Исбильи.5.Текучая вода

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками Типография Новый формат: Издать свою книгу
Оценка: 8.48*12  Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Новая глава романа, в которой раскрываются некоторые особенности менталитета сумеречников: вот так случается, что самийа всего-то хотел съесть рисовый колобок, но обнаружил, что по пути замутил пятнадцатиходовую интригу:).

- 4 -

Текучая вода

Кунка

  
   Город лежал на узком хребте между реками подобно ящерице, и, подобно ящерице, изгибал спину и топорщился крышами. Местные сравнивали Кунку с кораблем - нос смотрит в сторону, где сливаются холодные Хукар и Уэкар, корма возвышается над мединой узким, но высоким замком.
   А хвост - как у ящерицы, и свешивается все равно, подумалось Юсуфу: плоские крыши уходят уступами вниз, а надо всем колышется сизая кисея горного воздуха. Воздух набегает порывами, размывает скалы на той стороне ущелья, рвет со шпиля знамя.
   Алое, из взятого на Заллаке шелка.
   Юсуф положил ладони на щербатый, скругленный камень ограды - за ним обрывался вниз курчавый от зелени склон, торчали серыми лбами редкие глыбы. Крохотный балкончик заворачивался, как раковина, справа блестела решетка сада, в саду аж до боли в глазах пестрело розовым, белым и желтым - розы. Зелень, трава. Уступ, мощеная речными голышами терраска, еще балкон, еще домик и сад. Абу Бакр, когда много лет назад вошел в этот город, жаловался, что воины разбредаются по домам и остаются с местными женщинами, не хотят уходить.
   В ущелье под ногами пряталась в предзакатную темноту густая зелень высоких тополей, льдисто-зеленой лентой в просветах крон змеился Хукар.
   "Если буду стоять и смотреть, тоже никуда не уйду", - так подумалось.
   И Юсуф развернулся спиной к ущелью и текучей воде, к тополям и тонущим в солнечном мареве горам.
   Алое знамя над городом хлопало на ветру, обещая всем новое в ар-Русафа - справедливость.
   А на каменной скамье стоял деревянный ларец с тусклым перламутровым узором. На шелке - тоже алом, наверное, та женщина знала, что делала, и помнила, какого цвета знамя мурабитов, - лежала обернутая в ткань голова. Жена аль-Каэна, госпожа Хакира, приказала лекарям умастить обтянутый кожей череп миррой и алоэ и завернуть в дорогую материю-мульхам. Сквозь тонкую ткань с мелким набивным рисунком Юсуф видел, что на месте глаз там глубокие темные дыры - птицы выклевали. Голова Ибн Айши провисела на воротах аль-Лита с месяц. Пока госпожа Хакира не велела ее снять и отослать Юсуфу. В ларце из инкрустированного перламутром дерева, вложенном в ларец из серебра. Серебряный ларец поместили в сундучок из чеканного золота. С выгравированной по краю крышки Фатихой.
   На перламутровой крышке лежало послание, которое Юсуф молча выбросил через перила. Не дал прочитать Бадру. Вольноотпущенник всегда читал ему - ибо владел и ашшари, и сумеречным наречием.
   Потом ибн Ташуфин медленно потянулся к крышке, отвел услужливо протянувшуюся руку Бадра - я сам, мол, - и закрыл ее.
   - Похороните на открытом месте, чтобы воздуха много.
   Иногда, выходя из головы, мысли ложились на язык не так ясно и четко, как текли в голове.
   - Эмир Кунки доставлен на площадь, - тихо сказал Бадр.
   Юсуф кивнул. Справедливость.
  
   Перед Бадром шли двое воинов в черных лисамах - и от них шарахались. Хорошо, что не пришлось работать палкой, прокладывая путь в толпе. Люди свешивались с балконов, пихались локтями на ступенях, тянули шеи из дверей, залезли даже на крышу арки перехода между дворцом наместника и масджид. Свободным оставался лишь пятачок белого-белого мрамора с крохотным плоским фонтанчиком. Дальше высились деревянные двери дворца. С пятачка выталкивали любопытных щитами зинджи гвардии. И там же стоял эмир Кунки - в одной рубашке, на коленях, со связанными за спиной руками.
   Люди сдержанно переговаривались, тыкали пальцами, кивали и поднимали ладони вверх. Эмира схватили и связали сами горожане, они же открыли ворота алькасабы.
   Бадр благоговейно пропустил господина вперед, Юсуф, тяжело ступая, взошел на ступени и навис над жалким, потеющим человеком.
   - Я их не звал, не звал, я не лгу, во имя Всевышнего! - залепетал глупец, метя бороденкой колени.
   - Это потому, что мы перехватили твоего гонца, о неверный, - холодно заметил стоявший в дверях Ибрахим аль-Ламтуни. - Гонца и письмо, в котором ты приглашал сумеречников перейти Хукар. И звал неверного Асаи взять Кунку под свою руку!
   Толпа на площади негодующе взревела, люди потрясали кулаками и палками, кое-кто даже размахивал джамбиями - парадными и тяжелыми от серебра.
   - Всевышний велик! - орали люди. - Да поразит Всевышний неверных и их тирана! Да прославится вера!
   Эмир жалостно взвыл:
   - Меня заставили! Вазиры! Они меня заставили!
   Юсуф медленно поднял руку.
   На площади за его спиной все стихло.
   Ибн Ташуфин отвел лисам от губ, выказывая неуважение трусу и предателю:
   - Отца твоей женщины я назвал Аджвайфан, - мрачно уронил он. - А ты недалеко ушел от него, Две Дырки.
   Толпа взорвалась хохотом и заулюлюкала.
   Именно, Аджвайфан, Две Дырки, одна рот, другая в зеббе. "Ими ты занимал себя, вместо того, чтобы править" - так сказал Юсуф, когда к нему притащили плененного эмира Исбильи аль-Мутамида, и тот стоял перед мурабитом точно так же, как сейчас его зять - жалкий, в одной рубашке и связанный.
   Юсуф развернулся к площади, прикрыл покрывалом лицо. И поднял руки ладонями вперед:
   - Правоверные! Властью, данной мне Всевышним, я исполняю фетву законников ар-Русафа! Я смещаю этого незаконнорожденного, творившего несправедливость, и отменяю налоги, не дозволенные Книгой Али! Отныне вы платите лишь закят и харадж с обрабатываемой земли, правоверные!
   Толпа счастливо заорала.
   Юсуф медленно опустил руки, упер палец в скорчившегося за его спиной человека и гулко выкрикнул:
   - Человек, призывающий на землю правоверных нелюдь, - неверный, и хуже, чем неверный! Возьмите этого кафира и бросьте в реку, в которой северяне хотели омыть копыта своих лошадей!
   Площадь радостно заголосила, в торжествующих кликах и восторженных загрит женщин потонули вопли несчастного - бывшего эмира уже волокли прочь. К узкому мосту, перекинутому через широкое ущелье Хукара.
   Бадр невольно поежился: он стоял на том мосту, стараясь не подходить к перилам. Узкая зеленая змейка речки внизу, красная черепица крыш усадеб, аккуратно разрыхленная земля садов - все такое маленькое-маленькое...
   И тут же поймал на себе взгляд Юсуфа - бербер смотрел на него, и Бадр, как всегда, не смог прочесть выражение глаз на замотанном в черное лице. А вот берберы, напротив, не узнают даже павших на поле битвы родственников, если с лиц мертвых случайно падает покрывало. Как писали хронисты: "Ибо это покрывало стало для них более ценным, чем собственная кожа"...
   Опустив глаза, вольноотпущенник счел за лучшее молча поклониться господину. И тут же его дернули за рукав:
   - Эй, грамотей, смотри, кого мы приволокли, эй!
   Ну конечно, кто это может быть, лисам синий, подведенные сурьмой глаза наглые. Копейщики из массуфа, дрань немытая, вот из-за таких в Куртубе во времена смуты горожане берберов и резали, не жалея ни беременных женщин, ни детей... И перстни на грязной руке с черными ногтями. Золотой солнечный цветок, в середине капля рубина - ханаттийская работа. Неужто ограбили кого?!
   - Смилуйтесь, я ни в чем не виноват!
   Люди массуфа потрясали дротиками и каким-то несчастным с крашеной хной бородой. Несчастного держали за плечи, и он жалко вываливался из халата и умолял о милосердии.
   - Кто это? - ужаснулся Бадр.
   - Я - кади этого города! - взвыл несчастный и обессиленно повис в рукавах.
   - Небось тоже шайтанскую бумажку подписывал! - возбужденно орали массуфа. - Писать умеет - значит, подписывал!
   "Шайтанскую бумажку" Бадр, кстати, читал лично. И зачитывал. И видел не только печати, но и подписи. Числом поболе тридцати. Кади, конечно, пригласительную грамоту для Асаи подписал. И все законники, и улемы, и все знатные горожане тоже. Вольноотпущенник припомнил скрип досок моста над бездной, и его замутило. Всевышний, не дай мне стать причиной смерти правоверных, за что мне такой грех...
   - Я... - жалко залепетал было кади, но его прервали.
   В глубоком голосе Юсуфа звучала печаль.
   - Помолчи, человек. Если ты - кади в этом городе, твое сердце должно стать шатром траура. Твой город осквернен.
   Массуфа в ужасе отдернули руки от халата несчастного, и тот осел на затоптанный белый мрамор. Суеверные идиоты, наверняка решили, что Юсуф говорит о черной волшбе...
   - Я приговорил эмира Кунки - вашего отца и покровителя! - к смерти, ибо таков закон. Но среди вас не нашлось ни одного правоверного, кто возвысил бы голос и попросил меня о помиловании для эмира аль-Фатха. Что же это за город, где никто не помнит о долге милосердия? Что же это за город, где ничье слово не остановило мою карающую руку? Разве посланник Всевышнего, мир ему и благословение, дозволил правоверным жизни правоверных?
   Слава Всевышнему. Бадр прикрыл глаза - и почему-то разом вспомнил, как сам так стоял перед Юсуфом, а бербер горько смотрел и качал головой. Точнее, Бадр не стоял. Хотя... как это ни удивительно, но, несмотря на знакомство со словарями классического ашшари, катиб до сих пор не знал, как назвать позу, в которой его застал предводитель мурабитов. Бадра - тогда его, конечно, звали иначе, но кто об этом сейчас помнит... - закопали по пояс в землю. А вокруг положили дрова и вязанки сухих пальмовых листьев. Так что вполне возможно, Бадр действительно стоял. И ждал, когда его начнут жечь, чтобы выпытать, где он зарыл деньги. Юсуф тогда разогнал кровожадную сволочь - скрутили, кстати, его соседи, а ведь совсем недавно они так почтительно приветствовали его в масджид! - выслушал обе стороны, махнул рукой на крики о неправедно нажитом богатстве - а кто не воровал на службе у эмира Гарнаты, а?! покажи! - и велел увести писца с собой. Сначала Бадра водили на веревке, как осла. Потом Юсуф спохватился, обругал свою берберскую дрань и срань, веревку распорядился снять, дал ему новое имя, новый халат, чернильницу, бумагу и мула. С тех пор Бадр нажил гораздо больше, чем в той, канувшей Гарнате - ах, какую рабыню ему давеча подарили, огонь девка, одно слово - ханаттийка, как губами берет, вах, - но то словесно неопределимое пребывание под мрачным взглядом человека с замотанным в черное лицом он запомнил навечно. Правда, Бадр так потом и не сумел найти семью: женщин растащили, все те же подлецы-соседи, всем же плевать тогда было, кто свободный, а кто продажный, кади их квартала во время штурма убили, записи сожгли... А Юсуф, когда дошло дело до просьбы писца, лишь отмахнулся - сын пропал? Нет сына, только дочка? Забудь о женщинах, я тебе подарю новых, моложе и красивее, они родят тебе сыновей.
   Из воспоминаний его выдрал все тот же сильный спокойный голос:
   - Я знаю о твоем грехе, человек. Но ты - кади этого города, и, казнив тебя, я казню справедливость и шарийа Кунки. Назови мне другой свой грех, чтобы я наказал тебя за него и отпустил с миром.
   И человек с рыжей бородкой настороженно нахмурился, а потом вдруг улыбнулся и сказал:
   - Я воистину грешен. Но откуда мне знать, за какой грех вы, берберы, наказываете смертью?
   Юсуф усмехнулся:
   - Ты - кади, тебе ли не знать законы? И раз ты кади, значит, не дурак. Говори.
   Улыбку разом смыло с лица рыжебородого, и тут Бадр понял, что настало время надеть одежды хитрости:
   - Признайся, правоверный, что ты грешен. Разве ты не любишь петь, как все в этом городе?
   Площадь взорвалась хохотом. Смеялись массуфа в грязных лисамах, смеялись горожане, смеялся Юсуф, смеялся сам несчастный кади:
   - О да, я грешен. А кто не грешен, сам-то посуди? - и беспомощно развел руками. - Умоляю, о достойнейший из достойных, не заставляй меня показывать способности при всех! У меня пятеро сыновей, что о них скажут люди? Что их отец пел в собрании?
   Последовал новый взрыв хохота.
   Отсмеявшись, Юсуф обратился к Бадру:
   - Как же мне наказать этого человека?
   И Бадр с готовностью отозвался:
   - Пусть пришлет тебе свою невольницу-певицу, и так у него не будет соблазна совершать недозволенное!
   Юсуф величественно кивнул, кади припал к его бурнусу, на площади заорали, славя милость повелителя правоверных. И тут Ибн Ташуфин прищурился и ткнул пальцем в перстень на пальце грязного оборванца:
   - Где взял? Украл?
   Предводитель массуфа рухнул на колени и простер руки к вождю:
   - Клянусь, он сам мне отдал, сам отдал! Э, грамотный, скажи, что ты сам отдал перстень!
   Отряхивавший свой халат кади лишь мрачно покосился на рыдающего от страха дикаря. Юсуф горько вздохнул под лисамом и четко выговорил:
   - Перстень верни хозяину, о незаконнорожденный. Все остальное, что он отдал тебе, тоже верни. Пойдешь к своему каиду, после намаза он даст тебе сорок ударов веревкой с узлами. Тем, кто был с тобой, пусть даст двадцать.
   - А нас-то за что? - взвыла синелисамная массуфанская кодла.
   - За то, что не остановили придурка. Взять их!
   Зинджи со щитами двинулись вперед, уши снова заложило от берберских воплей. Воспользовавшись замешательством и гамом, лишь для одного Бадра Юсуф тихо сказал:
   - Мне не нужна эта певица. И подарки не нужны. Отправьте женщину ухаживать за ранеными, а золото раздайте воинам.
   Слава Всевышнему, как все хорошо уладилось!
   И тут же Бадр пожалел о своей преждевременной радости.
   - Кстати о женщинах, - громко, уже во всеуслышанье, спросил Юсуф. - Какие вести из аль-Мудаввара?
   Воистину, человек несомненно бессилен. Бадр сглотнул и дрожащими руками вытащил из рукава письмо лазутчика.
   - Не читай, так скажи, - хмуро оборвал его ибн Ташуфин.
   - Я даже не знаю, как сказать, - втянул голову в плечи Бадр.
   - Так и скажи.
   - Люди в замке аль-Мудаввар говорят, что госпожа супруга эмира написала неверному тирану Асаи письмо, - упавшим голосом проговорил вольноотпущенник.
   - Что?! - шагнул к нему вождь ламтуна.
   - И попросила защитить ее и ее сыновей, - едва слышно договорил Бадр, опуская глаза.
   - Они двинутся быстро, - сказал Ибрахим аль-Ламтуни. - Если бы с нами был твой сын Абу Бакр, если бы храбрый Ибн Айша не покинул нас...
   - Они погибли, но у меня осталось еще семь сыновей, - поднял руку Юсуф. - И ни один из них не придет сюда вовремя. Поэтому к аль-Мудаввару пойдешь ты, о Ибрахим.
   Вождь ламтуна почтительно склонил голову, принимая приказ. И тихо спросил:
   - Что делать с... - вопрос повис в воздухе, но Бадр понял, о чем спрашивает бербер в красном лисаме.
   Ибрахим спрашивал, что делать с госпожой Саидой, дочерью свергнутого эмира Исбильи аль-Мутамида, женщиной, только что ставшей вдовой наместника Кунки. С ней - и ее двумя малолетними сыновьями, которых она столь неосторожно попросила защитить в своем необдуманном, не вовремя и не туда отправленном письме.
   - Она так и написала - защитить ее и ее сыновей? Не только ее, детей тоже? - голос Юсуфа прозвучал глухо из-за ткани лисама.
   Бадр сгорбился и пробормотал:
   - Послание зачитывали над воротами, все слышали...
   Ну да, аль-самийа положено призывать открыто, вслух и с высокого места, чтобы земля и вода слышали голос.
   Ибн Ташуфин горько вздохнул, прикрыл глаза, снял с рукава шерстинку и бросил ее в фонтан.
   Вождь ламтуна проводил ее взглядом и мрачно кивнул. Шерстинка мгновенно утонула в прозрачной воде Хукара, плескавшейся в мраморной чаше.
  

Замок аль-Мудаввар

   Небо на юге заплывало красно-рыжим. Пыль. Она жутким маревом вставала над горизонтом в полном безветрии, каменистые холмы с зелеными островками падуба, желтые от хлебов долины медленно тонули в надвигающемся, как самум, облаке.
   - Большой силой идут мурабиты, - тихо сказал из-за плеча начальник гвардии.
   Впрочем, какой гвардии? Нет больше у тебя гвардии, Саида, и мужа нет, и отца и братьев нет, и города нет - в одном покрывале и в одном платье ты, вдова, стоишь перед Всевышним. Сюда, в замок, эмирский харим сопровождали десять всадников. Слава Господу Миров, что супруг расщедрился и отправил с ней Марваза. Гвардия осталась в Кунке, но Марваз один стоит сотни воинов. Отец, выдавая ее замуж за хитрого толстого Фатха, сказал: "Ты как овечка, идущая на заклание. Но Марваз не даст перерезать тебе горло". Действительно, Фатх после падения Исбильи и гибели братьев делал с ней все, что хотел: занимался, как с рабыней, не отпуская других наложниц, лишал содержания, переселил в ее комнаты новую любимицу, а ее загнал в комнаты над кухней, в подпитии грозился утопить и взять новую жену из достойного рода, но вот горло - горло не перерезал. И в ту ночь, когда пришли страшные известия о наступлении Юсуфа, не утопил. Хотя хотел. Но Саида взяла последние деньги, купила ему рабыню - и наутро, разморенного, все еще щупающего новую сладкую попку, умолила отправить ее сюда, в аль-Мудаввар. Звать на помощь и ждать войско северян.
   Войско она дождалась. Белые шатры под длинными, яркими, непривычными с виду знаменами, стояли у склонов холма, прямо среди мохнатых от сухой листвы пальм финиковых садов. Вот только предводитель северян не спешил посылать за ней. Неверный аль-Муран отказался принять послов, ногой отпихнув подарки. Чего он ждал, этот проклятый? Войска мурабитов? Ну так вот оно, идет от Кунки!
   Руки под рукавами дрожали. Над головой хлопало на ветру знамя. Ветер свистел в острых зубцах башен, под стеной, во внутреннем дворике, суматошно бегали и кричали.
   - Едут, госпожа. Посольство! - вдруг крикнул Марваз.
   И схватился за саблю.
   К замковому холму, вдоль оросительной канавы, рысили всадники под очень белым- знаменем. Пыль, пыль, сколько их, кто с ними?..
   Ударил ветер, Саида судорожно вцепилась в платок на лице - как сдует! Лак на ногтях облупился, и хенна с ладоней стерлась - о чем я думаю, Всевышний, о чем я думаю...
   - Натяните занавес в колодезном зале! - приказала она ломким, тоже дрожащим голосом.
   Гряда желтых гор на горизонте слилась с пылью. Смерть идет за тобой, Саида.
  
   Закрываясь рукавом, она прошла мимо воинов, тягавших за толстые канаты ведра из пристенного колодца. Те почтительно отворачивались. Скрипели веревки, протершие в щербатой каменной стенке глубокие борозды. Плескалась и непривычно остро пахла вода. И мокрая земля у ступеней зала. Это все страх, все от страха, а то столько запахов, словно беременная...
   Под сводом гуляли голоса и шорохи - все рассаживались. В ее углу ковры раскатывали ногами - быстрее, быстрее. В несколько рук навешивали на упертые в стену палки какие-то пестрые тряпки. Занавес тебе, Саида, как же. Хорошо, что не штаны своих баб на шесты накидали эти невежды... И ширмы, и веера, и занавесы набивного шелка остались в Исбилье, которой больше нет...
   Марваз уже сидел на кожаной истертой подушке у самой загородки и судорожно тискал клинышек бороды. Поднырнув под провисшую тканину, Саида оказалась словно в шалаше. И осторожно отодвинула бахромчатый от старости край занавески - ее полагалось приподымать веером, но веера остались в канувшей Исбилье. Оказалось, она выглянула как раз вовремя.
   В зал, звеня оплечьями и нагрудниками, входили северяне. Все, как один, здоровенные жеребцы, кожа скрипит, железо брякает. Держались нагло, по-хозяйски поглядывали вокруг, вертели бледными острыми мордами, кривились в ухмылках.
   В щелку она увидела, как на щеках Марваза под щетиной заходили желваки. Скрипнула кожа кафтана, и начальник гвардии - которая осталась в канувшей Кунке - царственно протянул руку к разложенным напротив входа подушкам: прошу, мол.
   В зале стало очень тихо. И в этой тишине из-за спины высоченного кольчужного воина вдруг выглянул тоненький, укутанный в очень синий шелк сумеречник. Из прибранных на затылке волос торчали золотые шпильки с сапфирами, ограненные камни сверкнули и заискрились в полосах света из окон под крышей. В ушах покачивались длинные серьги ашшаритской работы. Сумеречник показал зубки в улыбке - такой широкой, что острые ушки поехали вверх, - с треском развернул веер и певуче, на безупречном ашшари произнес:
   - Приветствую достойное собрание! Да благословит вас Всевышний, и да продлит ваши жизни!
   Марваз медленно опустил руку - оказалось, он так и держал ее протянутой - и тихо выдохнул:
   - Ах ты ж з-змеюка...
   Шелково-сапфирный самийа всплеснул тонкими руками и обиженно протянул:
   - Ну почему-у же сразу змеюка?
   Выскользнул, как кобра, из-за спины воина и текуче шагнул вперед.
   - Кто это? - сглотнув, спросила Саида.
   Впрочем, она уже догадалась.
   - Приветствуйте господина Теруо, наместника Тулайтулы! - гаркнул кольчужный громила, и сумеречники слаженно грохнули кулаками в нагрудники.
   Так вот кого они дожидались. Саида стиснула зубы, подобрала юбки и поднялась с ковра. Теруо уже дотек до самой занавески - от него шарахались, как от настоящей змеи, Марваз стоял с ладонью на рукояти сабли.
   - Госпожа... - сумеречник поравнялся с гвардейцем и невозмутимо, словно на дворцовом приеме, приложил руку к сердцу и отвесил скрытой за занавеской Саиде глубокий - и безупречный - поклон.
   Кстати, и одет он оказался на ашшаритский манер. Даже кафтан поверх длинной фараджийи был сшит по последней моде - из узорчатого шелка, с длинными рукавами, перехваченными поверх локтей золотыми лентами тиразов. С очень крупным ханаттийским жемчугом, поди ж ты...
   - Мой достопочтенный дед, ибн Аббад аль-Мутадид, дал тебе другое имя, о самийа, - холодно отозвалась Саида из-за ткани. - Он звал тебя Красавчиком.
   Улыбка Теруо не померкла - он медленно выпрямился и медленно сложил веер в ладонях.
   - Осмелюсь напомнить, госпожа, что ваш дедушка очень доверял мне, - в узких глазах скакали шайтанские искры. - И ваш батюшка также часто прибегал к моим услугам - пока испытывал в них необходимость, конечно.
   Теруо с преувеличенной скорбью вздохнул и покачал головой. Искры в сапфирах пустили слепящие солнечные зайчики.
   - Мы знаем вас как известного знатока узких мест, а как же, - процедил Марваз.
   Самийа расплылся в острозубой улыбке и шутливо погрозился веером:
   - Ты ошибаешься, о Абу Муса, ты ошибаешься! Настолько близок к достопочтенному эмиру я не был! И к лучшему, если вдуматься - ведь среди детей ашшаритов известно, как ваш батюшка, госпожа, поступил с ибн Аммаром!
   Тут настало время Саиде проглотить оскорбление - что тут возразить, было дело. А сумеречник, весело скалясь, продолжил, обведя рукой зал:
   - Эмир аль-Мутамид - страшно сказать! - убил любовь всей своей жизни!
   И, уже обращаясь к стоявшим железной стеной северянам, пояснил:
   - И как убил! То-по-ром!
   И резко ударил веером об ладонь: вот так, мол, и убил.
   - И за что? - веер снова картинно раскрылся. - За стихи!
   Саида почувствовала, как ногти впились в ладони.
   - А все оттого, что ибн Аммар написал: в дни, когда сердца их соединяла любовь, он предпочитал быть сзади...
   Горестно покачав головой, Теруо вздохнул. Сумеречники посольства, не скрываясь, заржали. "Змей" резко вскинул веер, и все стихло.
   - Но к делу, - почти ласково проговорил он, и посмотрел ей прямо в глаза - словно видел сквозь убогие вышивки.
   Впрочем, он действительно видел сквозь ткань - Саиде приходилось читать о втором зрении сумеречников.
   - Госпожа, - холодно и четко произнес посол. - Кунка взята войсками мурабитов. Ваш супруг, эмир Кунки, убит. Сюда движется армия под предводительством Абу Исхака Ибрахима аль-Ламтуни. Вы наверняка слышали об этом достойном полководце... - верхняя губа поднялась, показывая острые хищные зубы.
   - Войско аль-Ламтуни насчитывает не менее десяти тысяч всадников. К ночи оно приблизится к замку и станет лагерем напротив нашего.
   Если бы у Саиды был веер, она бы его уронила.
   - Князь Мурао но-Аннайа благородно поспешил на помощь к вам, принцесса, - титул Теруо произнес по-аураннски - химэ. - Но одного благородства намерений недостаточно, чтобы вступить в бой с коварным, опасным и превосходящим в числе врагом. Князю Мурао необходимо, чтобы вы подписали договор о союзе с Верхней Маркой. Вы ведь успели его прочитать, не правда ли?
   О да, она успела, без сомнения. Скрученный в трубочку свиток к ним долетел на "поющей" стреле. Которая, наверняка по чистой случайности, сбила с шеста знамя над зубцами нижней стены.
   - Я подпишу договор, действие которого ограничивается сроком моей жизни.
   Очень хотелось надеяться, что голос не дрожал.
   - Как?! - притворно ужаснулся "Змей". - Вы хотите лишить благодатного покровительства князя Асаи ваших сыновей?!
   - Нет. Я хочу остаться в живых, господин губернатор. Я читала у ибн Бассама, как вы, северяне, овладели Тулайтулой.
   Самийа широко раскинул руки:
   - Вы собираетесь в чем-то упрекнуть меня, госпожа? Разве не благодаря мне город избежал штурма и разграбления? Князь Асаи отказался принять ваше посольство!
   - Прямо как князь аль-Муран мое.
   Шелковый сумеречник обиженно похлопал длинными ресницами:
   - Что вы хотите этим сказать, госпожа?
   - Я хочу сказать, что тогда вы тоже выступили посредником и уговорили эмира Ди-ль-Нуна подписать бессрочный договор о союзничестве, по которому тот становился губернатором города. А через неделю эмир - умер. И Тулайтула отошла вам, сумеречникам, навечно.
   Веер в тонкой ручке сердито покачался из стороны в сторону:
   - Это совпадение!
   - Возможно. Но у ибн Бассама и ибн аль-Асира описано достаточно таких совпадений. И я не хочу продолжить их список. Я слишком хорошо знаю, как вы подчиняете себе наши тайфа. Пропишите в договоре обещание не причинять мне никакого вреда после заключения договора. Обещайте не убивать меня. Моя жизнь должна стать залогом нашей дружбы, господин Теруо.
   Глаза шелкового самийа широко раскрылись от искреннего негодования:
   - Как вы только могли подумать, что мы посягнем на жизнь благородной дамы! На жизнь союзницы! Как у вас хватило сердца, благородная госпожа! Воистину, мы совсем не похожи на вашего достопочтенного деда! Это он заманивал к себе гостей и убивал их в жарко натопленной бане...
   И снова улыбнулся. Точно змей, даже клыки длиннее, чем остальные зубы.
   - Это еще не все, - отчеканила Саида, и ухмылка изгладилась с острого личика.
   - Дайте слово, что, когда я подпишу договор, меня не убьют те, кто ранее получил приказ убить меня.
   И тут Теруо посмотрел так, что Саиде стало страшно. Сумеречник хищно, как для рыка, поднял верхнюю губу, и тихо, раздельно выговорил:
   - Благородная госпожа. Я пришел сюда спасти вас. А в ответ выслушиваю оскорбление за оскорблением. Я ведь могу и уйти, госпожа.
   Саида сделала глубокий вдох, сглотнула и сказала:
   - Если вы не собираетесь подсылать ко мне убийц, то отчего же не дать слово чести слабой женщине?
   Теруо наклонил голову, как хищная птица. И поднял вверх коготь:
   - Хорошо же, госпожа. - Коготь поездил перед занавеской. - Я даю вам слово, что среди нас, прискакавших на взмыленных конях спасать вас, нет наемных убийц, замышляющих пронзить ваше отягощенное подозрениями сердце.
   Развел тяжелыми от перстней ладонями и оглянулся, обводя всех сожалеющим взглядом: мол, женщина говорит женские глупости, что с нее взять...
   И снова улыбнулся:
   - Так вы подпишете договор?
   Во рту стало совсем сухо, ноги ослабли. Но она до боли укусила губу - ты дочь эмира аль-Мутамида! Будь мужественной, Саида! - и сказала:
   - После боя. После вашей победы над войском Ибрахима аль-Ламтуни я подпишу договор и передам князю Асаи, как союзница, земли моего приданого -ас-Сабур, аль-Арак и Кунку с окрестностями, со всеми замками, реками, лесами и пахотными землями.
   Теруо медленно опустил руки. И, все еще улыбаясь, проговорил:
   - Прекрасно, госпожа. Я уверен, вы будете жарко молиться о нашей победе. Ибо вашего супруга, драгоценная госпожа, Юсуф приказал утопить. В Хукаре. Его сбросили с моста над ущельем. Люди говорят, он летел долго - и ни на миг не переставал кричать. Эмира аль-Фатха казнили за то, что осмелился призвать на помощь наше войско...
   Сумеречник обвел ашшаритов насмешливым взглядом. И оскалился:
   - А вас, госпожа, они тоже собираются утопить. По той же причине. Вас - и ваших двоих сыновей. Впрочем, - тут Теруо нахмурился и подпер когтистым пальцем подбородок, - до Хукара отсюда далеко. Но не беда! Ведь шарийа, насколько я помню, позволяет заменить утопление побиванием камнями. Впрочем, - самийа вздохнул с наигранным сочувствием, - здесь и камней не очень-то много...
   Марваз стоял всего в шаге от занавески, она хорошо слышала его тяжелое, загнанное дыхание.
   - Но! - тут коготь торжествующе взлетел вверх. - Шарийа - закон, не обременяющий человека, но открывающий ему путь к праведной жизни, не правда ли? Разве не так говорил Посланник Всевышнего? Поэтому если вокруг трудно найти камни, закон позволяет заменить побивание камнями сбрасыванием со скалы. Или с башни. В Факельной башне этого замка, драгоценная госпожа, сорок локтей высоты. А под ней - вымощенная прекрасным твердым булыжником площадка. Уверен, у мурабитов получится исполнить предписание шарийа в наилучшем виде. Я даже полагаю, что из чувства благочестия они сбросят вас с башни в абайе и головном покрывале, и вам не придется краснеть перед чужими мужчинами. А ваших детей они столь же благочестиво увяжут в мешки - чтоб не пугать лишний раз живую душу.
   Коготь уперся ей в переносицу.
   - Так что молитесь, драгоценная госпожа. Молитесь Всевышнему о нашей победе. Помните о договоре - и о сороках локтях высоты.
   Саида до крови укусила себя в руку и нашла силы ответить:
   - Я не забуду, господин Теруо.
   Оскал перетек в кислую улыбку:
   - Вот и замечательно.
   И вдруг Теруо спохватился:
   - Ах да! Никудышная у меня память!
   И выхватил из-за широкого кушака длинные сандаловые четки с двумя золотыми зернышками:
   - Сюда я прибыл как альфакик!
   И предъявил четки Марвазу: мол, видишь знак?
   - В подземелье этого замка держат четверых наших пленных.
   Саида сжала зубы.
   Теруо, все так же глядя сквозь занавеску, усмехнулся:
   - О, ваш верный Марваз не сказал вам... Наверное, не хотел беспокоить доброе сердце Милосердной Дамы из Кунки...
   И, на глазах наливаясь яростью, процедил:
   - ...или был слишком занят, пытая их. Правда, каид?
   Она топнула ногой:
   - Марваз, это правда?!
   - Госпожа, я...
   - Это правда?!
   - Это истинная правда, госпожа, - промурлыкал сумеречник, перебирая зерна четок в отставленной руке. - Кстати, среди этих четверых нет ни одного воина. Это пастухи, которых похватали в прошлых набегах. А один из пленных - и вовсе ребенок. Правда, каид?
   Марваз рявкнул:
   - Этот ваш ребенок, когда его брали, умудрился положить двух айяров!
   Теруо прищурился:
   - В тот памятный день, когда вы, ашшариты, напали на нашу усадьбу и разорили ее, в тот памятный день, когда вы меня скрутили и на веревке потащили прочь, я тоже кого-то убил. Возможно, даже не двоих, а троих. И да, я тоже был ребенком. И били вы меня, суки, как взрослого.
   - Марваз, это правда?!
   - Госпожа, я...
   - Отпустите хотя бы мальчишку, каид, - прошипел Теруо. - Прямо сегодня вечером. Мне нужен залог доброй воли. Князю Мурао он тоже не помешал бы.
   - Он лжет, госпожа! - взорвался Марваз. - Лжешь, змеюка! Лжешь!
   - Вам понравилось пытать ребенка? Вы испытываете от этого удовольствие?
   - Марваз! Я приказываю отпустить мальчика!
   - Госпожа, умоляю...
   - Я! Приказываю! Отпустить! Ребенка!
   - Да ему лет пятнадцать!
   - Ему тринадцать, - мстительно улыбнулся Теруо. - Чтобы не вступать в грамматические словопрения, я переформулирую свою нижайшую просьбу: отпустите отрока. Остальных пленных вы передадите нам по заключении договора.
   - Марваз! Я приказываю!
   Кожа кафтана гвардейца уныло заскрипела. А может, это его зубы заскрипели. Марваз хрипло выдохнул и проговорил:
   - Хорошо. Мы отпустим мальчишку.
   - Вы отпустите его прямо сейчас.
   - Мы отпустим его прямо сейчас. Махмуд, сходи вниз. Приведешь самого мелкого к нижним воротам.
   Теруо прикрыл глаза, длинно выдохнул и медленно, словно смертельно уставший человек, заложил четки альфакика обратно за кушак.
   А потом резко развернулся и пошел к своим воинам.
   - За мной! - резко отлаял он на ауранни и широко зашагал к выходу из зала.
   Сумеречники, очень легко и плавно для своего роста, разворачивались и утекали за ним следом. Напоследок одаривая собравшихся в зале ашшаритов очень красноречивыми взглядами.
   Когда последний высоченный силуэт исчез в подсвеченном факелами мраке за дверью, Саида опустилась на драный коврик, несколько раз судорожно вздохнула и расплакалась.
   - Уйди! Пошли вон! Вон! - принялся выталкивать всех из зала Марваз, но ей было все равно.
   Она кривила рот, утирала сопли и рыдала в голос.
   Помните о сорока локтях высоты, госпожа... они увяжут в мешки ваших детей... помните о сорока локтях высоты, госпожа... жарко молитесь о нашей победе!
  
   А потом она сидела на покрытых затоптанной соломой и сухой грязью ступенях и смотрела, как уходит вниз кривой, грубо отесанный пол подземелья. Подвалы вытесывали прямо в скальном ложе, по углам из стен выдавались наросты живого камня - их не решились или не сумели выдолбить.
   Еще Саида пыталась понять, зачем в полу эта дырка, наполовину прикрытая каменной плитой. Потом присмотрелась - да, там вода, из водостока подтекает. Вон же ж канавка. Чтоб пить оттуда. Если воду не носят.
   - Как ты посмел? - с трудом подняв голову - болела очень - устало поинтересовалась она у Марваза. - Я же приказала: пленных расковать, умыть, дать поесть и напиться. А теперь Змей говорит мне: их пытают. Я приказывала тебе пытать пленных, о Марваз?
   Каид сидел рядом, такой же понурый и усталый. Покачав бритой головой, Марваз ответил:
   - Убийца. Среди них может быть убийца. Тот самый, которому они дали приказ убить вас после заключения договора. Вы же слышали Змея, как он выкрутился: среди нас, мол, на помощь примчавшихся, убийц нет. Значит, где ж они? Вот тут они, госпожа... Кто-то из этих четверых...
   - Троих.
   - Мальчишка так и так был не в счет, - отмахнулся Марваз. - Ну троих, да...
   Саида протерла кулаками глаза - как песка насыпали. Сколько она уже не спит? И устало вздохнула:
   - Какая разница, о Абу Муса? Завтра ты и эти северяне пойдете в бой с мурабитами бок о бок, а я подпишу договор. Оставь их.
   - Я оставлю, - скрипнул зубами каид. - Но сначала покажу вам кое-что, госпожа.
   Марваз поднялся и решительно протопал к сидевшим у стены сумеречникам - когда Саида вошла, те почтительно опустились на колени и поклонились ей. На надвинувшегося каида они, как один, злобно зашипели, прижимая уши. Марваз растопырил пятерню и занес ее над головой крайнего:
   - Я те пошиплю, морда, я те пошиплю! Я те рыкну!
   Рычать у северян считалось крайне неприличным, это правда. Если сумеречник на тебя рычит, значит, надо вступать в драку. Потому что это знак крайнего неуважения. Судя по запекшейся под носом самийа крови, Марваз уже наставлял его в манерах - пятерней по лицу. Каид занес на мгновение руку над обкромсанными вихрами пленника: видно, хотел по старой памяти прихватить и поволочь за волосы. Но в присутствии Саиды воздержался.
   - Иди сам к госпоже подойди. Покажи ей свои ладони... п-пастух, как же...
   Сумеречник мгновенно оказался перед ней. И покорно предъявил руки. Грязные. И стертые до крови на запястьях. И между пальцами еще много крови. Саида не стала смотреть - она и так все знала. Ногти рвали. Или иглы пихали.
   Марваз невозмутимо ткнул пальцем - тоже не очень чистым, кстати - в жесткие валики мозолей на ладони северянина. Сначала на правой руке:
   - Вот, госпожа, смотрите. Вот это, на указательном, от лука. Но это у всех у них есть. А вот это, госпожа, - это не от лопаты. Это от меча. И на левой лапе у него тож самое. Потому как у них длинный меч - двуручный. И вы, госпожа, не смотрите, что он такой молоденький! Ему за сто лет небось! И все эти сто лет он убивал людей. Двуручным мечом. П-пастух он, как же...
   Сумеречник засопел и медленно положил ладони на колени. Опустил позорно стриженую голову и процедил:
   - Я лошадь искал. Я в квартале конников живу, мне положено лошадь держать. А вы ее - угнали. Как я без лошади? Я пошел за ней к вам!
   Саида обреченно вздохнула. Все как всегда.
   - Марваз, он что, кого-то убил? Ограбил?
   - Госпожа, я никого не...
   - А чего он на ашшари шпарит?! Он шпион!
   Тут взорвался кто-то из сидевших у стены:
   - Ты что, каид, рехнулся?! У нас, под Лауном, все соседи ашшариты! Мы с одной стороны озера живем, они с другой! Они его Зухр называют, а мы - Аси!
   - Оно и есть Зухр! И это наше озеро, и наша земля, морда, понял?!
   - Нет! - сидевший перед ней сумеречник упрямо вскинул лицо - с кровоподтеками и синяками по обеим скулам, и с разбитыми губами, естественно. - Я родился на берегах этого озера. И мой отец там родился, и отец моего отца тоже. И мы всегда называли его Аси. А ты, каид, судя по выговору, откуда-то из-под Мурсийа приперся. И рассказываешь мне, как мне на ашшари говорить, и как озеро, в котором я рыбу ловлю, называть. И да, мне не за сто. Мне под сорок, я, правда, точно не знаю, сколько. Я одно знаю, каид. Вы драться с мурабитами не умеете. И если вы продолжите драться с ними так, как сейчас, то есть как говно с коровой, мне пятидесяти не исполнится. Они сначала вас, а потом и нас перережут.
   Марваз замахнулся - в глаз метил, не иначе, Саида рявкнула:
   - Ну все! Хватит!
   И гаркнула на сумеречника:
   - Ты тоже язык придержи!
   Тот расстроенно прижал ладонь к лохмотьям рубахи на груди:
   - Прощенья просим, госпожа, но он же первый начал!
   И вдруг, окаменев лицом, тихо, почти шепотом произнес:
   - Не подписывайте, госпожа. Не подписывайте.
   А вот если б стояла, наверняка упала бы. А так уж сидела. И только немного ее в сторону повело, Марваз быстро за плечо схватил:
   - Что ты сказал?!
   А северянин повернул к нему очень серьезное, даже под грязью бледное лицо и так же тихо проговорил:
   - Я тонкостей этих ваших всех не знаю. Но я вот что знаю. Теруо - демон. Его призывают, чтобы убивать. А ты, каид, дурак. Ты всерьез решил, что мы, трое, хотим убить Даму из Кунки? Госпожа - непорочна. Если я ее убью, в следующей жизни буду земляным червяком. Или крысой. Мне такого не надо, каид. Я, может, всю жизнь мечтал журавлем переродиться! Чтоб рыбу жрать, летать по небу и плевать на всех сверху...
   Он назвал ее Кунка-химэ, как и Теруо. Саиде говорили, что северяне о ней чуть ли не песни поют, но она как-то до сих пор не верила. В самом деле, что она такого сделала, чтобы о ней песни пели? Просто запрещала издеваться над пленными в цитадели Кунки. Запрещала морить голодом, приковывать за шею к стене, избивать, хлестать плетью на тяжелых работах. Супруг сначала над ней посмеивался. Потом, когда улем произнес в Пятничной мечети проповедь об истинном милосердии, которое есть праведная ненависть к язычникам и нелюдям, и о том, как некоторые двоедушные правоверные этой истины никак не постигнут, пригрозил ее саму посадить в подвал. К тому времени она уже стала никем в хариме мужа, и терять ей стало нечего. Саида просто не могла вынести так много чужого страдания - наверное, ей казалось, что, облегчая чужое, она уменьшает свое. Она очень смеялась, когда ей спели балладу о розах: мол, как она шла с хлебом в тюрьму, тут ее подстерег злой эмир, и хлеб обратился в розы. На самом деле, в тот раз она просто спрятала лепешки под цветами. В следующий раз супруг поймал ее за тем же самым и крепко побил. А потом он нашел на охоте стрелу с намотанным на нее посланием: мол, еще раз святую в своем милосердии госпожу пальцем тронешь, лишишься пальцев. Стрела, кстати, торчала в горле начальника тюремной стражи, который любил поизмываться над пленными. Эмир с начальником ехали рядом, а тут стрела - раз, и сшибла эмира-и-харас с лошади. С тех пор муж Саиду не бил. Но и содержание урезал: мол, если хочешь их кормить - корми. Но не на мои деньги. Сначала она продавала драгоценности. А потом деньги, как ни странно, нашлись. Они стали притекать в благотворительный фонд, который она давным-давно учредила на правах супруги эмира. Люди поговаривали, что в него жертвуют - прося не называть имен, конечно, - очень влиятельные люди. Эти люди часто смотрели на север и думали о переменчивости судьбы, в том числе и военной. И берегли расписки: мало ли, может, опять придут сумеречники, а они им тогда возьмут и покажут запись, в которой, к примеру сказано что-то вроде: "и такой-то пожертвовал восемь хлебов и десять дирхам на воду и теплые плащи верблюжьей шерсти". И сумеречники очень уважительно отнесутся к тому, кто не дал их родичам умереть от голода и холода в темнице.
   Саида поежилась и, то ли от холода, то ли милостью Всевышнего, ее посетило озарение. Она ведь умела разговаривать с аль-самийа. Потому что умела слушать. Каждое их слово.
   И тогда она положила руку на костлявое плечо пастуха, умеющего управляться с длинным мечом, и ласково спросила:
   - Ты ведь не зря сказал - "мы, трое"?
   Сумеречник закусил губу и опустил глаза, как нашкодившая кошка.
   Рука Саиды задрожала, и она поспешно убрала ладонь. И намертво - хватит трястись! - сцепила пальцы в замок. Что же делать?
   - Чего? - попытался прояснить обстоятельства вконец запутавшийся Марваз.
   - Мальчик, которого я приказала отпустить. Четвертый, - упавшим голосом пояснила Саида, но гвардеец, судя по лицу, ничего не понял. - Он убийца. Хитокири.
   Сидевший перед ней северянин не решался поднять лицо. И накрепко сжал в кулак драный подол рубашки, аж пальцы побелели.
   - Зачем же они его вытребовали? - почесал за ухом Марваз.
   - Потому что я отказалась подписывать договор до окончания боя. Он будет ждать меня в лагере...
   - Если мы победим, - устало поправили ее от стены.
   - Если мы победим, - покивала свинцовой головой Саида. - Что же мне делать? Что делать? Я меж двух драконов: пойду к мурабитам - они убьют меня и моих детей, пойду к аль-Мурану - меня убьют... Ну хоть детей не тронут...
   Детей сумеречники не трогали. Они воспитывали их так, что в детях не оставалось ничего человеческого. Саида уронила лицо в ладони - силы как-то разом кончились.
   И тут от стены тихонько покашляли. Саида вскинулась и увидела: меченосный пастух обернулся к двоим товарищам и, судя по всему, обвел их таким взглядом, что тем стало неуютно даже в холодном и сыром подвале. Северяне отводили глаза - прямо как умывающиеся коты, которые всем видом показывают, что дела людей в комнате их не интересуют.
   Так-так-так.
   И тут странный пастух встряхнул вихрами - мол, эх! что мне терять! - и заговорил - непохожим на прежний, странно-веселым голосом. Заговорил, размахивая руками, пальцами показывая некую воображаемую лесенку собственных рассуждений. Саида почувствовала, как лоб у корней волос намок от пота: сумеречники никогда не жестикулируют и оттого смеются над ашшаритами - мол, фу какая несдержанность. А если вдруг принимаются так балагурить - значит, что-то здесь затевается... Но - что?
   Северянин радостно сообщил:
   - Видите ли, госпожа! Я ведь не могу ничего посоветовать! Прямо совсем не могу! Потому что вас ведь потом спросят: кто, мол, надоумил? А вам придется честно ответить, и от этого ответа ничего хорошего никому не выйдет. Меня схватят и распнут за измену, и не видать мне журавлиной судьбы, и стану я в следующем рождении крысой или в крайнем случае большой щукой!
   Марваз занес руку, Саида знаком показала: стой. Слушай. Она знала: чем длиннее зачин, и шире круги, тем важней то, что собирается сказать сумеречник. Причем сказать не в лоб, а с приподвывертом. Загадкой. Загадкой, на которой, как на ниточке, висят жизнь и смерть слушающего. Об этом, кстати, пели в балладах, но почему-то никто не делал из этого правильных выводов.
   - А разве это хорошо, быть щукой? Ручаюсь, вам бы совсем не понравилось, драгоценная госпожа! Поэтому я вот что подумал. Советовать я не могу. Потому как это измена князю и очень тяжкое преступление. Даже намека подать не могу! А вдруг это тоже измена? А видеть, как вас убивают, мне тоже совсем не хочется. Я приду к Владыке Мертвых, и что он мне скажет? Эй, скажет он мне, ты молчал, когда нужно было дать совет Кунка-химэ! И из-за этого она приняла горькую смерть от ножа убийцы! Все, никаких журавлей. Только щука. Плавай в озере и клацай там зубами. И вот, размышляя о способе распутать нешуточный узел, в котором я оказался, я вдруг припомнил вот что. Вы ведь, драгоценная госпожа, женщина красивая. Видная. Правда?
   - Ч-что?..
   Не смущаясь, сумеречник потряс у нее перед носом своим черным от грязи когтем:
   - Красивая, говорю, госпожа, и видная вы женщина! А сейчас еще и свободная. Ведь ваш муж умер - и вы свободны!
   У Марваза отвисла челюсть. Он даже замахиваться не стал:
   - Что ты несешь?!
   - Так вот, - напирал сумеречник, - что еще я подумал! Я подумал, что князь Асаи - он тоже видный и красивый мужчина! А после того, как эти мысли промелькнули у меня в голове, я даже забыл об этом думать, а сейчас вспомнил, но тут же опять забыл.
   В подземелье повисла тишина.
   Сумеречник разом перестал махать руками и впился ей в лицо жестким холодным взглядом:
   - Я сделал для вас больше, чем для сестры, и больше, чем для матери, госпожа. А вы - помните. Не подписывайте договор. Этот договор, - с нажимом произнес самийа, - не подписывайте.
   - Я поняла тебя, - прошептала Саида и удивилась, как хрипло звучит ее голос. - Я обязана тебе, самийа.
   - Пройдет время, и я приду к тебе с просьбой, и ты исполнишь ее, - отчеканил ее собеседник.
   А дальше никто ничего не успел сказать. Потому что сверху донесся глухой, но отзывающийся в коленях дрожью рокот. Удар. Удар. Еще удар. А дальше огромные барабаны загрохотали без перерыва. У подножия замка готовилось к атаке войско Ибрахима аль-Ламтуни.
   Северянин с трудом поднялся на ноги и поглядел вверх:
   - Хотя, возможно, я не смогу прийти за ответной услугой, драгоценная госпожа. Потому что во времени не останется ни тебя, ни меня.
  
   Последний марш лестницы на башню Саида едва ли не ползла - туфли скользили на щербинах, да и ступени высоковаты. И даже покрывало цеплялось за выступы в камне - то ли лестница такая узкая, то ли ткань не пускала наверх.
   Кинувшись к окну, она поняла: лучше бы не вылезала. Кормилицы с опухшими от слез глазами тряслись и судорожно оглядывались. И прижимали к себе Фуада и Хамима. Мальчики смотрели молча, сухими, широко открытыми глазами. То ли не понимали еще, то ли устали бояться.
   В окне уже стояла серая пыль. А верхний ярус Факельной башни сотрясался от грохота берберских таблов, рева труб и мерных выкриков - видимо, обе армии строились друг против друга.
   Утешить Саида никого не могла - она сама хотела, чтобы кто-то ее утешил. Пошатываясь от многодневной усталости - когда она спала в последний раз? -пошла к окну. Глаз устало отметил почерневший угол под прорехой в крыше - молния ударила в прошлую грозу.
   Раскатистые крики и мерный, тяжкий грохот.
   На пологой равнине в саване пыли разворачивались порядки - по левую руку копейщики и конница северян, рысили перед строем знаменосцы с яркими многоцветными знаменами, по правую - по правую ровными рядами стояла щитоносная пехота мурабитов. Где-то вдалеке угадывались силуэты всадников с пиками. Серое рассветное небо подсвечивалось над холмами розовым, над полями развиднелось, желтели светлые полосы между длинными серыми лентами облаков.
   Сглотнув, Саида опустила взгляд вниз. Площадку у подножия башни еще не заволокло пылью. Булыжники, солома. Поблескивают шлемы.
   Я прыгну сама. Сначала выброшу детей, одного за другим. Кормилицы не справятся. А потом прыгну сама.
  
   Марваз поклялся, что срубит эту чинару - бегая по стене, он постоянно цеплял за ветки обвязкой шлема. Видимо, она развевалась на ветру. Чинару тоже мотало. Дерево следовало срубить еще и потому, что оно росло в нижнем дворе прямо у стены. А ну как по ней враги вниз полезут?
   Чушь это, конечно. Враги не полезут по дереву. Они ворвутся в ворота, которые сейчас судорожно заваливали вывороченными в саду скамьями, ведрами и какими-то шестами. Ишака смешить, какая защита.
   Из-за пылюки не проглядывало даже солнце, сколько Марваз ни пытался высмотреть желтый кругляш в серо-желтых клубах - не мог.
   Под стенами орало, грохотало, звенело, визжали лошади.
   И тут заполошно вскрикнула северянская труба. "Ай, ай, ай!" - причитала труба. Давешний сумеречник стоял рядом, уперев руки в кожаные боки панциря - как же, пастух ты, вон как привычно, по-хозяйски стоит и смотрит, смотрит в непроглядную круговерть, они же ж все видят, им пыль нипочем... Так вот сумеречник медленно опустил кулаки. И резко повернулся к Марвазу. Каид, прежде мысли, тут же шагнул к нему - что случилось?! А дальше северянин, сложив ладони раковиной, заорал ему в ухо:
   - Князь ранен! Братец ранен!
   Марваз в ярости ударил кулаком о ладонь: какая неудача, о Всевышний! И, также сложив ладони, заорал в острое ухо:
   - Отступаете?!
   В ответ сумеречник схватил его за руку и, вцепившись в наруч, его же, Марваза, пальцем указал куда-то в грохот и пыль. И, примериваясь взглядом, принялся Марвазовой рукой туда тыкать, что-то каиду показывая - что?.. А прищурившись, гвардеец разглядел - знамя. Алое, мурабитское. А под ним здоровенные зинджи и ихний мурабитский каид верхом.
   Сумеречник постучал в грудь Марваза, потом себя, потом пальцем потыкал в сторону каида с зинджами - понял, мол? А как же. Понял. На вылазку надо идти. И поглядел на ворота - токо ж завалили! А самийа развернул его к себе обеими лапами и помахал пальцем перед носом - нет, мол! И ткнул...
   Ткнул, в общем, в нужную сторону. И от этого тыканья Марваз взъярился так, что аж чуть со ступенек не перекинулся, когда волок сумеречника вниз по шаткой деревянной лестнице.
   Он заволок его в отнорок, оказалось, это вход в масджид, ну да что уж теперь, и со всей силы треснул самийа спиной о деревянные полки для обуви. Треснул так, что забытые шлепки посыпались:
   - Откуда знаешь про подземный ход?!
   А тот честно раскрыл котиные глаза - вот так же коты смотрят, когда хотят сказать: хозяин, клянусь Милостивым, твои тапки сами обоссались! - и приложил ладонь к груди:
   - Клянусь, кобылу искал! Первостатейная у меня кобыла была...
   Марваз вцепился оплечья панциря и приложил о полки сильнее. Самийа чихнул и тряхнул лохмами.
   - Я те руки-ноги повыдергаю, наоборот вставлю и так пущу бегать, пастух! Ты каид! Разведки каид!
   Сумеречник совсем по-человечески покривил нос и губы, громко шмыгнул. И, так же по-котиному глядя - можно ли не верить этим честным глазам? Марваз знал - можно и нужно! - ответил:
   - Это ж когда было!
   Марваз только плюнул.
   А потом они кинулись созывать народ и повели коней через один двор, потом через другой, в самый колодезный зал, раскидали там в углу кошмы и подушки и, ругаясь и вопя друг на друга, растащили в стороны рассохшиеся деревянные створки со ржавыми петлями. А за ними открылся вовсе не чулан со старым, негодным уже оружием, как все думали, а вытесанный в живом камне широкий ход, даже с присыпанным землей полом, чтоб лошади копытами не скользили.
   Выбрались они, раскидав камышины, пальмовые ветки и шесты под самый холм, недалеко от каменистой тропы к Колодезным воротам, что широко переползала с уступа на уступ. Тропы, впрочем, не было видно, даже пальм у ворот не было видно. Как в смерче, впереди только тени мечутся и лошади истошно ржут.
   Самийа молча развернул его в нужную сторону и ткнул затянутой перчаткой рукой - туда, мол, правим.
   - Ну, веди, пастух... - пробормотал Марваз, и северянин, словно через грохот и крики услышав, молча кивнул.
   И они рванули вперед, сколько их было того кардуса - и пятнадцати конных не набралось. Впереди оказалась берберская кавалерия.
   И их дротики. А потом схватились в мечи. Сабля у Марваза была отцовская, тяжелая, он ей отмахивался удачно - кто сам сбегал он него, орущего, кто отвечал ударом на удар. С одним зацепились - надолго так, махались и махались, но бербера копьем из седла вынул какой-то сумеречник в железе - не наш, наши в кожаных панцирях-то, тьфу, какие они наши...
   - Он мой был! - свирепо заорал Марваз на влезшего в чужой поединок северянина, и тут под ним убили лошадь.
   Далее Марваз все наблюдал, завалившись на спину под конягой и вывернув голову. На него наскочил пеший зиндж со щитом и пикой, занес оружие, новый железный всадник - а может, тот же? они ж все на одно лицо, и нарамники у них одинаковые, с обезьяной какой-то - стоптал его конягой. Возражать Марваз не стал, что уж.
   А вот дальше северянин утопал на коняге прочь, и, как верблюд, набежал на него снова зиндж - полуголый, высоченный и страшный, как шайтан, с губищами в пол лица. Видно, они все-таки дорубились до того каида с черными гвардейцами. Этот зиндж размахнулся тонким саифом - располосовать, как рыбу режут. И упал, взмахнув длинными голыми ручищами, навзничь. С копьем в груди. Марваз увидел копыта и гнедые ноги, а потом над ним набок свесился давешний пастух - опять лохматый, и понятно, почему без шлема: щека в крови, морда в грязище, видно, тоже падал с коня, а шлем укатился либо сбили. Сумеречник улыбнулся, показав очень белые зубы на сером от грязи лице, выдернул копье. Оскалился и дал коню шенкелей.
   Дальше Марваз смотрел, как сказано, со спины и вывернув голову. И увидел он вот что.
   На скаку самийа выпростался из стремян, вскочил обеими ногами на седло - гнедой споро шел вперед, хороший был хадбан, устойчивый, спина широкая, на такой спать можно. Но северянин не собирался спать на гнедом. Он оттолкнулся от седла и взлетел в воздух. Марваз, разинув рот, видел, как сумеречник летит, в прыжке размахиваясь копьем. И на вершине небывалой дуги словно бы в воздухе зависает и кидает копье. А потом по дуге ж приземляется, кувыркается через бок и остается, как кошка, на четырех лапах, сидеть. Одна нога в сторону отставлена, рукой за землю держится. Хотя нет, на трех лапах. Потому что в правой, на отлете, зажат меч. Он еще и меч успел выхватить. Приземляясь.
   - Кривой шайтан... - бормочет Марваз. - Пастух ты, ага...
   Словом, убил, оказывается, он тем копьем мурабитского каида. А Марваза вытащили из-под рыжего свои. Спину он себе тогда отшиб. И голову приложил крепко, пару месяцев потом болела. И ногу потянул, хорошо, что не сломал. А вот руку сломал, падать надо было ловчее. Хорошо, что левую, в локте, лекарь сказал, кость треснула.
   Но это все он выяснил потом. Когда проснулся на следующее утро в замковом саду - почему-то.
   Хотя понятно, почему.
   Потому что сначала они рубились с зинджами - те прикрывались этими своим щитами из бегемотьей кожи. А потом стемнело, и мурабиты забили в барабаны - отступаем. И отошли. А потом историки, конечно, написали, что при аль-Мудавваре победили берберы. А сумеречники написали, что победили, конечно, они. Потому как вошли в замок и забрали оттуда всех. Ну а что отошли на следующий день - ну так всех же из замка забрали!
   А что в замок они вошли, Марваз знал доподлинно. Потому что он сел у ворот - подышать. И задремал. А разбудили его...
   Разбудил его здоровенный громила-северянин. В кольчуге, как в бой ходил. В облипшем кровью нарамнике. В одной руке у северянина обреталась тыквенная бутыль, а в другой - Марваз. Сумеречник поддерживал лупающего со сна глазами Марваза за шею железной лапищей и пошатывался. Потому что был пьян, как тюрок. В тыкве, судя по всему, плескалось страшно забористое пойло.
   И северянин, ласково прижав Марваза к груди, рявкнул:
   - Ну, за победу! Выпей со мной, Махмуд!
   - Я не Махмуд! - успел крикнуть Марваз.
   - А мне плевать! - счастливо заорал сумеречник и залил в рот беспомощному каиду пойла из бутылки.
   Дальше Марваз долго кашлял и пытался отдышаться, а потом в глазах у него все смерклось, и он упал. То есть он очень надеялся, что упал. Но как он, с другой стороны, оказался тогда в саду? Вот об этом никто не знает, и Всевышний знает лучше, и хватит об этом.
  
   Мурао стоял и смотрел, как на погребальный костер поднимают четвертое тело. Складывают руки, прикрывают накидкой.
   - Пустите! Я хочу умереть вместе с мужем!
   Женщину поймали у самого подножия, в суматохе сбили горшок с маслом, масло потекло по поленьям.
   Братец прикрыл глаза и, прижимая платок к шву на щеке, тихо сказал:
   - Я же запретил.
   Он действительно запретил пускать женщин к кострам. Чтобы избежать именно таких криков. И того, что случится дальше. Женщины висли в руках у воинов, хлестали по лицам черными лохмами, проклинали, орали. Мурао оставался непреклонен: "Иди, возьми себе другого мужа. Роди еще ребенка. Пусть твой новый сын отомстит за погибших".
   - Мой сын погиб на Заллаке! Моя дочь замужем! Мне не для кого больше жить, господин! - запричитала женщина в парадном, свадебном платье.
   И с распущенными, без единого украшения волосами.
   - Пустите, прокляну! - завопила она и рванулась в руках у стражи.
   Мурао обреченно кивнул начальнику охраны: хорошо. Действуй.
   Женщину тут же отпустили. Она степенно оправила рукава, благодарно поклонилась, величественно отстранила ладонью Иори: сама, мол. Вытащила из-за пояса кинжал и все сделала сама - быстро, четкими движениями, неподвижно глядя вперед. Не колеблясь, обнажила оружие и перерезала себе горло.
   Ее укладывали на костер дольше, чем продлился их разговор. Пестрый рукав свесился с поленьев. Мокрое от крови платье блестело в свете факелов.
   Мурао сжал зубы, швы на щеке дернули болью. Он поднес факел к сухим пальмовым листьям, дрова занялись высоким, гудящим пламенем.
   Настало время прочитать письмо Асаи. Живого, вернувшегося из Нары Асаи. Свиток почтительно держал на рукаве паж. Прочитав письмо, Мурао охнул - и тут же охнул от боли. Неудачная какая рана, всю морду располосовали, суки...
   - Что там? - ужаснулся Иори.
   Братец молча сунул ему письмо. Начальник охраны, заглянув внутрь, ужаснулся еще сильнее:
   - Сколько-сколько переселенцев? Четыре тысячи с лишним?! Куда мы их денем?!
   И потерянно замолчал. Они с Мурао молчали об одном и том же: с севера, из Ауранна бегут. Теперь еще и от озера Сува бегут. Все на юг бегут. Где их всех селить?
   В пламени гудело и щелкало, что-то лопалось. Пришлось отвернуться и отступить. Бесполезно. За спиной складывали еще один костер. И еще один. Огни горели по всей долине. В черное небо поднимался густой черный дым. Они вырубили все деревья вокруг замка и на склонах холма. Разорили окрестные вилаяты, забрав все, что может гореть. В пламени Мурао все еще различал силуэт оруженосца, хотя, наверное, профиль мальчишки ему все же мерещился - тело сгорает быстро. Парнишка погиб, закрывая его собой, от копья.
   Со стороны замка ветер донес обрывки пьяной песни: правильно, кто жив, тот празднует. И счастливые вопли: "вся слава госпоже Кунки!".
   Иору тихо-тихо поинтересовался:
   - У нас армия не взбунтуется?
   Мурао, стараясь как можно меньше шевелить губами, устало отозвался:
   - Мне нужен этот договор. Не получим землю - я сам на костер прыгну...
   Настало время подписать то, что должно быть подписано.
   Иори помотал головой:
   - Я посылал к ней, три раза. Нет, сказала. Не выйду из замка. Жду князя Мурао у себя.
   Братец мрачно смерил глазами черную даже в ночном небе громадину аль-Мудаввара: неужели Саида засела на самой верхотуре? А в какой из четырех высоченных башен? В Факельной, наверняка в Факельной. И Мурао, стиснув зубы - и тут же снова сморщившись от боли - поплелся вперед. Только бы ноги донесли, вряд ли там подъем на башню, как в Исбилье: в Исбилье в башне альминара пологие длинные ступени, на которых могут разъехаться два всадника... Наверняка его поджидает раковиной завернутая, под осаду - правой не размахнешься - закрученная лестница с высоченными ступенями и узким, едва протиснешься проходом... Долезть бы... Как бы долезть до нее, до эмирской этой слишком умной бабы... Прав был Асаи, когда говорил: ничего хорошего не жду от этого письма. Прав. И прав был старый мудрый монах Такуан, что подошел и сказал, положив руку на плечо: "Ты и сам знаешь, князь, но я не промолчу: слишком много трупов. Слишком много вокруг тебя трупов, князь Аннайа. Оруженосца больше не ищи, никто тебе сына не отдаст. Плохая у тебя удача, Аннайа, черная. Подумай об этом".
   Я подумаю, морщась от боли, сопел Мурао, топая по бесконечным ступеням вверх. Я очень сильно подумаю. Я сильно подумаю над тем, почему долг все время ставит меня между двумя клятвами. Или перед выбором между подлостью и изменой. Я должен понять, в чем дело, почтенный Такуан. Обязательно.
  
   Детей с кормилицами и прочей челядью Саида отослала вниз. В комнату на втором ярусе. При себе оставила лишь доверенных невольниц. Куда делся Марваз? Ему бы сидеть перед раскладным столиком, за которым чтица-хафиза обычно распевала для Саиды Книгу. Занавеску в комнате натянуть не получилось - не на что, в обычное время здесь сидел хозяин замка. И грелся у камина. А сейчас на хозяйском возвышении сидела Саида. Тонкой работы, с перламутровой инкрустацией столик - из приданого, а как же, муж ей такого не дарил - служил хлипкой преградой между ней и квадратной дырой в каменном полу. Оттуда уже доносились звук шагов, позвякивание железа и скрип кожи.
   Девушки, судя по треньканью браслетов, дрожали. И кутались в шали поверх высоких, по последней моде, остроконечных шапочек. Откуда у ее рабынь деньги на такие отрезы шелка и газа?.. Это ж целая чалма вокруг такой шапочки намотана, да еще сколько всего сзади подвязано и на спину спускается... А у Зумурруд и вовсе золотая с чем-то блескучим эгретка надо лбом переливается... Ах да, она же отправляла обеих невольниц в спальню к мужу. Все лучше, чем идти самой: Фатх не был щедр как любовник, но рабынь наутро любил одаривать широко. Материей на платья, соболями. Браслетами. Он считал, что так он ее, Саиду, унижает. Мол, гляди, сука, что я делаю. Ну и что, вступится за тебя твой папаша, а? Нет, не вступится, твой папаша сидит на цепи в Агмате и пишет ей стихи. Цепи, в смысле. Ну-ка, давай, становись на четвереньки. А ты, новенькая, иди ко мне тоже, я пощупаю, так ли ты узка там, где пройдет мой верблюд, посредник так нахваливал тебя, что я едва не увидел радость, слушая его сладкие слова. Вот это действительно было унижение так унижение...
   Саида выдохнула и поправила широкий, с чеканкой по обоим краям, исфаханский браслет. Последний, остальные давно пришлось продать. А чем я думаю, о чем я думаю... Кстати, ногти! Так и не накрасила. И Саида быстро втянула ладони под широкий шарф, укутывавший ее по самые глаза. А вот глаза накрасить она успела. Ну хоть так...
   Тут из лесенной дыры выпорхнули, один за другим, трое мальчишек в пестрых сумеречных шелках, с потешными султанчиками волос на макушках. И мгновенно расселись полукругом. А следом, тяжело, медленно ступая, в покой взобрался широкоплечий сумеречник, прижимающий платок к щеке. А когда самийа развернулся и отвел платок от лица, Саида сглотнула: щеку рассадили, свежие швы наложены. И повязка налеплена поверх мази - снадобье остро пахло, перебивая даже запах лошади и горелого. Но рот не повело, хороший лекарь был.
   Саида царственно протянула руку ладонью вверх: садитесь, мол.
   Подушку самийа положили, ковровую, хорошую. Аль-Муран, худого слова не говоря, отодвинул ее ногой и сел на свою, пажом с хвостиком пододвинутую. И очень мрачно поглядел на Саиду. Лицо ему умыли, конечно, когда рану зашивали, но не целиком. И глаза - красные и нехорошо так смотрят. И пыльные космы из хвоста повыбились и с одной стороны лица висят. И весь он не только в крови и грязи, но еще и закопченый какой-то.
   Она не успела даже рта раскрыть - аль-Муран вскинул руку и перед ней тут же оказался раскатанный между двумя деревянными ручками свиток. И чернильница с новеньким каламом.
   - Подпишите, благородная госпожа, - кривя рот - чтобы рану не тревожить, наверное, - сипло выговорил князь северян.
   - Нет, - твердо ответила она, и аль-Муран вскинул на нее такой взгляд, что Саида поняла: убьет.
   Встанет, дернет из черных лаковых ножен кривой меч и снесет голову.
   Но не снес. Потому что...
   - Как же та-ааак, драгоценная госпожа? Разве вы не дали мне слово?
   И зазвенели подвески на шпильках.
   Неведомо откуда взявшийся Теруо скользнул вперед по истертому ковру и резко распушил веер.
   - Вы обеща-аали, драгоценная госпожа!
   Веер сложился и пушистые страусовые перья погладили свиток договора.
   - Обеща-али...
   - А вы обещали не убивать меня. Но подослали убийцу. Вы солгали мне, господин Теруо. Точнее, хитро вывернулись, не желая признавать правду. Я не имею дел с обманщиками и убийцами!
   - Теруо, отойди.
   Красавчик отплыл в сторону, кривя губы.
   Саида заставила себя смотреть прямо в злые, покрасневшие от недосыпа и пыли глаза аль-Мурана. И процедила:
   - Тот мальчик, которого вы заставили нас отпустить. Он ваш убийца. Как видите, мне все известно.
   - Это вот этот, что ли? - поднял брови аль-Муран - и ткнул пальцем в крайнего пажа в ярко-красном одеянии.
   Саида чуть не подпрыгнула от ужаса - он! Если отмыть, причесать и приодеть, точно он! На скуле еще ссадина осталась, вот она, ссадина... Мальчишка вытаращился на нее в ответном ужасе: мол, что вы такое говорите?!
   Но Саида достаточно читала про таких мальчишек.
   - Вы называете их "тот, кто режет", - отчеканила она. - Они умеют втираться в доверие и усыплять подозрительность жертвы. Вы не обманете меня.
   - Фу, как грубо! - замахал руками Теруо. - Тот, кто режет! Фу! В Ханатте их называют гораздо поэтичнее - амогха.
   - Дротик Индры, - вздохнула Саида. - Божественное оружие. Обладая им, стань перед врагом, произнеси его имя - и твой враг непременно погибнет...
   - Вы читали Веды, драгоценная госпожа? - усмехнулся Теруо.
   - Нет, только сказания о великой битве, - вскинула голову Саида. - Но к делу.
   - Согласен, - хрипловато отозвался аль-Муран.
   - Я не подпишу этот договор. Я подпишу другой.
   И Саида, изо всей сил стараясь, чтоб стакан с шербетом не дрожал в руке, подсунула посудину под шарф и медленно отпила - пусть помучаются неизвестностью. Пусть подождут.
   Поставив стаканчик на поднос, она отчеканила:
   - Я подпишу договор о замужестве с князем Асаи. И принесу ему земли ас-Сабура, аль-Арака и Кунки как приданое. Он станет их господином и покровителем, войдя ко мне, как супруг и господин, и это совершится согласно законам ваших и наших земель.
   Теруо метнулся к ней, как рысь:
   - Кто надоумил?!
   Аль-Муран только коротко хмыкнул - и тут же схватился за раненую щеку. Саида кокетливо поправила шарф на виске - плохо заправила за головную повязку, скользкая ткань то и дело выбивалась - и безмятежно отозвалась:
   - Мне никто не давал такого совета.
   - Лжете, - прищурился Теруо. - Ашшаритская курица не могла перехитрить меня!
   И тут она взбесилась. Курица?! Поганец! И вскочила.
   Точнее, хотела вскочить. Но придавила рукой шарф, шарф упал с лица и повис вдоль щеки, она захватала рукой, шарф предательски выскользнул из-за другого уха, и Саида осталась стоять перед разъяренным сумеречником с голым лицом.
   И тут же подхватила ткань, под писк метнувшихся рабынь прижала ее к щекам. Тьфу ты стыд какой.
   Теруо, наблюдавший охоту за шарфом с невыразимо довольной мордой, сладко улыбнулся:
   - Не извольте беспокоиться, госпожа. Мне приходилось видеть женщин не только с голым лицом, но и вовсе без одежды. И даже без кожи. Ваш дедушка был та-ааким затейником... Впрочем, распинать провинившуюся рабыню на солнцепеке - это ваша старая добрая традиция. Затейничал ваш дедушка больше в дворцовом саду...
   Это была чистая правда, к сожалению. Дедушка, блаженной памяти эмир аль-Мутадид, не только коллекционировал головы врагов в меду. Он высаживал в черепа, как в садовые горшки, розы. Головы братьев отца, которых старый эмир казнил в наказание за военные поражения, она видела сама. В носовую кость подвязывали аккуратную бирочку с крупно написанным именем несчастного, некогда носившего эту голову на плечах. Эмир придирчиво следил за тем, чтобы бирки меняли после того, как буквы расплывались из-за дождя. Дед любил водить в сад гостей и внуков - читал стихи о битвах и победах, превозносил мужество и добродетели поверженных врагов. Посмеиваясь в седую бороду, тыкал в головы дядей и выговаривал отцу: а ты откупился от меня стихами, сынок, хе-хе, а то б высаживал я в твою черепушку чайную розу... И почесывал шейку Красавчика. Тот жмурился - от ярости, как теперь понимала Саида - и раздувал тонкие ноздри.
   Словно бы подслушав ее мысли, Теруо перестал улыбаться. И с неожиданной горечью в голосе проговорил:
   - Мы вовсе не хотели убивать вас, госпожа. Мы лишь хотели заставить ашшаритов держать клятву верности, байат. Давая присягу, ашшарит клянется талаком, тройным разводом своих жен. Нарушив клятву, он обязан развестись - и это самая страшная и неотменимая клятва среди детей ашшаритов. Я ведь прав?
   Он был прав. Саида опустила глаза. Она даже знала, что сумеречник скажет дальше.
   А тот, задумчиво похлопывая веером по ладони, продолжил:
   - Но оказалось, что ашшариты очень не любят держать клятвы. Настолько не любят, что придумали, как обойти клятву талаком. Я не говорю о простолюдинах, что, поклявшись не ходить в дом к теще, потом избегают развода, отговариваясь тем, что жена родила мальчика - а значит, меж ее бедер побывал другой мужчина и она более не запретна, как разведенная. Я говорю об эмирах, госпожа.
   Понятно. Аз-Захир Бейбарс. Ох, то было дело из дел, это точно...
   - Эмир Бейбарс пришел к крепости Карк, где скрывался аль-Малик аль-Мугис, и поклялся разводом с любимой женой и матерью сына, что если Мугис выйдет и сдастся, ему не причинят никакого вреда. Мугис поверил словам эмира - и кто бы не поверил, не правда ли? А когда он вышел из крепости, его тут же заковали, отвезли в столицу, а потом казнили. Эмир сдержал клятву: его супруга получила у кади развод, сочеталась браком с рабом, провела с ним ночь, а наутро раба умертвили. И супруга снова подписала брачный договор с эмиром. Этот вид временного брака, позволяющего обойти тройной развод, вы, ашшариты, называете тахлиль. В последнее время мужчины, предлагающие себя для тахлиля, очень хорошо зарабатывают. Так вот, драгоценная госпожа, скажите мне: что нам делать с людьми, которые готовы предложить жену купленному рабу, лишь бы нарушить клятву? Ашшаритов не удерживают от измены ни страх, ни стыд, ни позор, ни слезы женщины. Так как нам удержать их от измены? Как, моя госпожа?
   Теруо не насмехался и не язвил. Он стоял и смотрел ей в глаза. Выжидательно.
   Саида опустила взгляд. Щеки под шарфом горели. Нужные слова почему-то не находились.
   Это стало большой ошибкой. Очень большой. Потому что Теруо, как рысь на охоте, почуял ее растерянность. И тут же сиганул на беззащитную холку:
   - Ваш брак с князем Асаи ничего не изменит. Вы ведь всегда можете расторгнуть его. Вы пойдете к какому-нибудь крючкотвору вроде кади ханбалитской школы и вместе измыслите предлог для развода. Я читал ашшаритские разводные грамоты, госпожа. Если ашшаритская женщина хочет судиться с мужем и имеет средства для умащения бороды кади, она - разведется. Я прав?
   Он был прав. Но Саида вскипела от гнева - она не любила, когда ее подозревали в предательстве. И гнев подсказал ей слова:
   - Нет. Нет, Теруо, ты не прав. Потому что ты - невнимателен.
   Вот тебе. Оскорбление за оскорбление. Сумеречник сжал зубы, на впалых щеках заходили желваки. Еще бы, она ему сейчас почитай что по морде надавала. Ты - невнимателен! Ух! Какой стыд! Зашпыняла, как тугодума-ученика в мектебе!
   И гордо продолжила:
   - Я ведь сказала: сочетаюсь браком по нашим - и вашим законам. Я готова принести брачные обеты аль-самийа, господин аль-Муран.
   Князь, мрачно созерцавший их перепалку, медленно отвел платок от лица. И покачал головой:
   - Госпожа, вы понимаете, на что идете?
   Саида открыла было рот, но он не дал ей сказать ни слова, выставив затянутую в перчатку ладонь:
   - Нет. Не понимаете. Что ж, я объясню. Вы не сможете развестись. Вы не будете князю женой - ибо у нас дозволено иметь лишь одну жену. Вы подпишете договор наложницы. Вы будете обязаны послушанием княгине Кэйга - как старшей жене. Вы ведь слыхали, что рассказывают о княгине Кэйга?
   Она слыхала. Не бояться. Ни в коем случае не бояться, аль-самийа чуют страх, как хищники. Не бойся, Саида, ничего не бойся.
   А самое главное, почему аль-Муран молчит о самом страшном. О родах. Как жена, она будет обязана родить Асаи ребенка. Настоящего маленького самийа. Которого женщина носит в чреве год. После беременности сумеречницы долго отдыхают, не меньше года проводят на целебных водах: Саида помнила ту ссору отца с Асаи, когда сумеречный князь требовал для супруги своего приближенного охранную грамоту - чтоб проехать к такому особому озеру близ Исбильи. А человеческие женщины, родив от сумеречника, обычно умирают. Ребенок истощает тело матери, высасывая из нее жизненные силы. Кстати, у Асаи до сих пор нет детей - как странно...
   Аль-Муран, как оказалось, внимательно наблюдал за ее лицом. Хорошо, что оно до глаз шарфом закрыто. Но, видно, что-то такое учуял.
   - Зачем вы это делаете, госпожа? Вы хотели избежать гибели - и вдруг говорите, что готовы броситься в пасть смерти. Зачем это вам, благородная госпожа?
   Он прав. Он тысячу раз прав. Лучше тихо, нечувствительно умереть от яда. Как Ди-ль-Нун. Лучше смерть, чем ее ожидание. Но у Саиды, к несчастью, был ответ на этот вопрос. Он был готов давно. Еще с тех пор, как она стояла в дедушкином саду и понимала, что вот эта гримаса на лице Красавчика - это презрение. У сумеречников другие лица, чувства иначе отражаются в них, и Саиде пришлось долго учиться понимать значение едва заметных движений бровей, губ, век. Цепной убийца эмира - в самом прямом смысле, аль-Мутадид водил Красавчика на серебряной цепи и ласково называл "мой милый леопард" - с глубочайшим презрением наблюдал за тем, как юлят и врут сановники и амили городов. Как жалко оправдываются и смаргивают с век пот, боясь утереться. Как теребят рукава халатов.
   - Я хочу все это прекратить, - выговорила она.
   - Простите?..
   - Я хочу все это прекратить. Я хочу стереть эту грязь. Я хочу, чтобы меня и моих подданных уважали. Я обязана этим своим подданным и рабам, как наследница земель и дочь эмира. Я хочу, чтобы люди и аль-самийа смотрели на меня и говорили: эта женщина сдержала слово, в ней нет вероломства. Я так хочу, князь. И, клянусь Всевышним, на этой земле не найдется силы, что заставит меня измениться и отказаться от этого моего решения и этих моих слов. Я сказала.
   Аль-Муран медленно встал и что-то сказал на ауранни. Теруо вздернул плечи и зашипел. Князь северян отмахнулся. И сказал уже для нее, Саиды:
   - Я принимаю ваши слова и вашу клятву, госпожа.
   Фух. Неужели.
   Теруо резко развернулся, вихрем взметнулись шелка:
   - А я - нет. Выслушайте теперь мои слова, госпожа. Ибн Бассам писал о мне, что я - "отступник, враг правоверных, льстивыми словами усыпляющий бдительность эмиров, положивший целью разрушение государств ашшаритов". Так вот, благородная госпожа, ибн Бассам - прав. Я разнесу ваши тайфа по кирпичику. И вы это - увидите.
   Теруо вздернул подбородок, развернулся и гордо пошел прочь.
   Аль-Муран криво улыбнулся и примирительно помахал свободной от платка рукой - видно, все же болит у него щека, растревожил, произнося свои устрашительные речи:
   - Не обращайте внимания, госпожа. Он просто не любит проигрывать.
   Теруо замер - и медленно развернулся к ним лицом. И упер руки в боки:
   - Проигрывать? Я себя проигравшим не считаю. Ибо предвижу, чем законники ар-Русафа встретят грядущую свадьбу. Ашшаритка, сочетающаяся браком с сумеречником - и приносящая языческие обеты! Да они захлебнутся пеной бешенства, ваши факихи! Предвкушение сего отрадного зрелища согревает мне сердце, госпожа, и исполняет его ликованием! Победа - вот что такое эти корчи и вопли, князь. Наша победа.
   И, отмахнув веером, Теруо величественно сплыл вниз по лестнице.
   Саида охнула - и без сил опустилась на подушки.
   Сидеть и наслаждаться шербетом ей пришлось недолго - только-только новый договор успели выправить и подписать.
   Потому что сначала снизу донеслись вопли и ругань на ауранни. И на ашшари тоже. Судя по крикам, наконец-то нашелся Марваз. Каид надсадно орал на кого-то, требуя немедленно отпустить еще кого-то, поминая тысячи, десятки тысяч шайтанов и дэвов и суля бесчестие сестрам этого не отпускающего кого-то неизвестного.
   А потом...
   Потом снизу донесся такой знакомый, злющий, хлесткий крик:
   - Моя прекрасная госпожа! А пожалуйте-ка сюда! Не тащить же мне его наверх! Никто не давал совета, говорите?!
   А дальше Теруо заорал на ауранни. Еще злее, страшнее и пронзительнее.
   И у Саиды упало сердце. "Кто надоумил? - Мне никто не давал такого совета"...
   Она знала, что увидит, спустившись. И не ошиблась.
   В зальчике плавал густой чад и лепестки пепла - факелы горели плохо, мутным синюшным пламенем. Снаружи, из распахнутых деревянных дверей, задувало не прохладой, а тем же факельным чадом. В дверях и в самой комнатке плотно стояли - и сумеречники, и ашшариты. Им с князем пришлось проталкиваться с помощью пажей, мальчишки исступленно орали: "Дорогу, дорогу!" и работали локтями. Они с аль-Мураном протолкались к самому деревянному мостику - вот на нем никто не толпился. Не из-за хлипкости сооружения - хотя мостику в Факельную башню и положено быть хлипким, чтоб быстро, в несколько ударов топором, обрушить его в провал между стенами и затворить башню от осаждающих.
   А потому что на нем, подбоченившись, стоял Теруо. А у его ног... да. У его ног на коленях - или на четвереньках?.. ибо сумеречник упирался ладонями в затоптанный скрипучий настил - стоял давешний меченосный пастух. Опустив голову и сжавшись в ожидании удара.
   Саида оглядела все это и медленно уперла руки в боки:
   - И? Я же сказала: мне никто не давал такого совета!
   Теруо расплылся в широкой улыбке:
   - Конечно! Конечно, моя госпожа! Он, - и Красавчик отвесил пинка северянину, - не давал вам такого совета. Но он надоумил вас так поступить. Вот ведь в чем дело. И вот где правдивый ответ на вопрос, который я задал.
   Из-за спины Теруо заорал Марваз. Всевышний, он что, пил? глаза-то какие красные и опухшие...
   - Отпусти его, сын собаки!
   Теруо насмешливо скривился: ну? Мол, что вы мне сделаете?
   Саида развернулась к князю:
   - Отпустите его. Ваш воин ни в чем не провинился.
   И тут аль-Муран поднял брови и покачал головой:
   - Не могу, благородная госпожа. У меня нет над ним власти.
   - Что это значит?
   - Хитокири, госпожа моя, находятся во власти господина Теруо.
   - Что это значит?!
   А развернувшись к Теруо, она поняла. Красавчик, не скрывая торжества, ухмылялся. А пастух... нет, не пастух. Убийца.
   Лжепастух поднял руки и закрыл ими лицо.
   - Но... как?..
   Она поморгала, помотала головой - и увидела перекошенное лицо Марваза. Тот стоял и потерянно смотрел в спину сумеречнику.
   - Вы правильно сказали, госпожа. Они умеют втираться в доверие.
   Теруо обернулся к Марвазу:
   - С этим мой воин справился превосходно, не правда ли, каид?
   Марваз все тем же обалделым взглядом смотрел теперь на глиняный кувшин в ивовой оплетке. А потом снова вытаращился на сумеречника. И в глазах его проступил... страх.
   - Судьба - великая насмешница, госпожа. Знаете, кто его выдал? Ваш евнух. Он подслушивал у решеток темницы. И выдал мне вашу тайну за сокрушительную сумму в двадцать дирхам. А тот мальчик, на которого вы подумали... Ах, госпожа.... Вы, верно, начитались трогательных романов про раскаявшегося малолетнего убийцу со шрамом, не правда ли? Так вот, госпожа моя, подросток-хитокири - это легенда. Выдумка досужих рассказчиков. Ибо из подростка нельзя сделать убийцу. В его голове есть такая штучка - для которой в вашем языке нет названия, ибо у вас нет медицины - которая испускает вещества, делающие подростка непредсказуемым. Пока штучка истекает ими, подросток будет действовать так, как ему заблагорассудится. А не так, как приказано. Вот почему убийцами, - тут Теруо смерил взглядом сжавшегося у его ног сородича, - становятся вполне себе взрослые особи. Обычные, я бы сказал, подлые ублюдки, лишенные имени и чести.
   Саида подняла руку к лицу - и не узнала рукав собственного платья.
   - Не извольте беспокоиться, госпожа. Евнуха я уже убил. Нам не нужны предатели.
   И Теруо широким, неспешным - красовался же! - жестом вытащил из ножен меч. Лжепастух, услышав скрежет металла, покорно прижал ладони к доскам. Руби, мол.
   - Подождите. Подождите.
   - Пойдемте, госпожа.
   Аль-Муран поманил ее к себе.
   - Вам не стоит на это смотреть. И беспокоиться не стоит. Убийцами становятся те, кто сильно согрешил в прошлой жизни. Это обычный преступник, причем не в первом рождении. Его место в аду.
   И тут лжепастух вскинул голову. И крикнул:
   - Да! Мое место в аду! Но я туда попаду не за то, что убил Даму из Кунки! А за то, что отказался убивать ее! Да, я нарушил присягу! А вы, князь, считаете себя праведником, да? Вы-то ничего не нарушили, когда убивали женщин и детей Никкана! Вы молча стояли и смотрели!
   Аль-Муран шагнул вперед и отвесил такую плюху, что лжепастух завалился набок. Зажал рот, между пальцев закапала кровь. О чем это он? Что за женщины и дети?.. Видно, о чем-то сильно задевшем господина аль-Мурана - северянского князя аж перекосило от злости и боли...
   Вокруг свирепо орали, тыча пальцами в виновного. Саида знала это слово на ауранни - присяга. Сумеречники поносили сородича за нарушение присяги. Ну и за то, что собирался ее убить. Оказалось, в этом аль-самийа совершенно не отличаются от людей: толпа всегда вымещает злость на том, на ком может. И опасается бросать камни в настоящих виновных. Северянам явно не приходило в голову сложить две линии в букву алиф и сообразить, что их обвинения противоречат друг другу. И что приказ хитокири отдавал стоявший рядом с ней князь.
   Теруо плюнул и дал тому оплеуху по затылку - голову вниз опусти. И занес меч - под одобрительные вопли толпы.
   - Стой! - крикнула Саида.
   - Не хотите отвернуться?! Тогда стойте и смотрите!
   - Не позволю убивать того, кому обязана жизнью!
   - Он нарушил клятву верности!
   - Он спас мне жизнь, и нас с ним связывают узы долга и клятвы! По закону он под моим покровительством! По вашему закону!
   - Курица! А этому кто тебя надоумил?! Ни за что не поверю, что сама додумалась!
   - Ублюдок, как ты смеешь!
   - Не врать! Отвечай мне правду!
   - А ну придержи язык! - ага, это его сиятельство аль-Муран вступили в беседу. - Не сметь оскорблять невесту династии!
   Невеста династии, значит. Я вам сейчас покажу невесту!
   - Я признательна вам за заступничество, князь. Но для вас настало время подарков. Я хочу получить подарок, который бы заставил меня забыть о некоем приказе, отданном некоему согрешившему во всех рождениях преступнику.
   - Если не боитесь испачкаться, госпожа, - забирайте.
   И аль-Муран с невыразимым презрением пихнул ногой взбунтовавшегося убийцу.
   - Он весь ваш.
   Саида шагнула к опустившему меч Теруо и стала с ним нос к носу:
   - Если ты, говнюк, еще раз оскорбишь меня, я отдам моему новому слуге приказ убить тебя. Ибо имею на это право. Твои приказы он исполнял неохотно. А этот, уверена, выполнит с огромным удовольствием. И бесплатно.
   От ее подола донеслось довольное:
   - Даааа...
   Теруо с каменным лицом вложил меч в ножны. Вокруг снова орали - на это раз радостно. Славили Кунка-химэ и князя. Как же они похожи на людей, как же похожи...
   И тут Красавчик вдруг рассмеялся. Саида нахмурилась:
   - Что это значит? Объяснитесь, господин Теруо.
   А тот склонился в поклоне и на безупречном, классическом ашшари, сказал:
   - Благодарю за партию, госпожа.
   - Ч-что?
   - Во дворце вашего дедушки нам ни разу не удалось сыграть в шахматы. И вы никогда ничего мне не дарили. Но сегодня вы подарили мне удовольствие.
   И приложился к подолу ее платья.
   А потом разогнулся, сверкнул острыми зубами и пошел прочь, зажав под мышкой меч и невесомо проскальзывая между теснящимися людьми и сумеречниками.
   Князя за ее спиной тоже не оказалось - придерживающий раненую щеку аль-Муран уже уплелся дальше по мостику. Сморгнув, Саида обнаружила, что князя сопровождают не трое, как раньше, а всего двое пажей. Мальчишечка в красном, на которого она думала, исчез, как в воздухе растаял. А почему, кстати?..
   И она посмотрела вниз. И встретилась с очень спокойным взглядом лжепастуха. Тот молча покачал головой и приложил палец к губам: мол, не надо лишних вопросов.
   - Вы его больше не увидите, - сумеречник говорил так тихо, что Саида читала по губам. - Но на всякий случай, госпожа, попросите завтра преподобного Такуана дать вам другое имя. На всякий случай.
   Встань перед врагом и назови его имя. И амогха найдет его...
   - Сволочь! - заорали над ухом. Саида поморщилась - от Марваза несло страшным перегаром. - А что ж ты мне плел, что всю жизнь прожил на берегах Зухра?!
   Безымянный сумеречник смотрел на нее, а не на рассерженного каида. Внимательно так смотрел. Испытующе. Ну, смотри-смотри.
   И Саида покачала головой:
   - Нет, Марваз. Он сказал, что родился на берегах этого озера. И ловил в нем рыбу. Про то, что он прожил там всю жизнь, ты додумал сам.
   Сумеречник медленно кивнул и улыбнулся: пра-аавильно говоришь, правильно.
   - Поднимись, - приказала Саида и положила ему руку на плечо. - В благодарность за то, что ты для меня сделал, я дам тебе имя, амогха. Отныне тебя зовут аль-Румх. Ты - мое копье.
   Самийа поцеловал ей подол и тихо сказал:
   - Хотел бы я сказать, моя госпожа, что теперь мы с вами квиты. Но правда в том, что я ваш должник.
   - Не скажу, что я этим расстроена, - заметила Саида - и впервые за эти долгие дни... улыбнулась.
  
   Верхняя Марка на поверку ничем не отличалась от Нижней - ас-сагр, пограничная земля, одно слово. Пустынные поля, желтеющие стерней под солнцем, оливы на холмах и в долинах, похожие на разбредшихся зеленых овец. Серо-белые каменные выступы на холмах, выложенные этим же камнем террасы, на террасах опять оливы, оливы, оливы. Зеленые выгоны и обнесенные низкими каменными изгородями рощицы каменного дуба, там бродили коровы и лошади. И овцы, овцы, овцы - вокруг тополиных урочищ посреди долин, на покатых спинах гор, вдоль заросших камышом оросительных канав. Редкие усадьбы на вершинах холмов.
   Часто попадались почерневшие, обрушенные стены. И кривые высохшие деревья на безжизненно желтеющих террасах. Саида тогда плотнее куталась в покрывала. Где горело, там прошла ар-раззийа. Набег. Местные - пастухи, землепашцы, погонщики звенящих колокольчиками мулов - оказались сплошь ашшаритами. Саида плотнее куталась в новые, набивной ткани-мульхам покрывала. Она помнила, что рассказывали о командующем куртубскими войсками Хашиме ибн Утбе: захватив замок или усадьбу в Вехней Марке, тот убивал всех сумеречников, не щадя никого. Даже детей и беременных женщин. А потом выстраивал пленных ашшаритов и требовал от каждого совершеннолетнего мужчины прочитать две-три суры из Книги. И обрушивался на несчастного пленника: мол, ты, небось, в ночь перед штурмом все выучил! Какой из тебя ашшарит! Ты свинья, овцеед, как твои подлые сумеречные хозяева! А ну читай хадисы, покажи свое благочестие! Несчастный начинал путаться, Хашим, торжествуя, объявлял его язычником и отступником. Пленному перерезали горло, а его женщин и детей продавали как военнопленных. Слава Всевышнему, в лагере Хашима находилось достаточно богобоязненных правоверных, которые покупали этих несчастных и отпускали их детей - ибо детей правоверных нельзя продавать в рабство. Исбильский кади Мухаммад ибн Джунада выкупил больше тысячи женщин, неправедно обращенных в продажные Хашимом, но сколько их увели и продали, как скотину, не столь щепетильным верующим...
   Впрочем, сыну Хашима, Вадиху, ничего не помешало потом, во время смуты, объединиться с сумеречниками для захвата Куртубы ради узурпатора халифского трона аль-Джаббара... И они, войдя в город, убивали всех, кто походил на берберов и поддерживал предыдущего "халифа-на-час", Сулаймана аль-Мустаина. А женщин и детей куртубских берберов продавали как военнопленных. А потом аль-Джаббара прогнали, но он снова вернулся, ибо копьям северян никто не мог противостоять, и на этот раз приказал перебить всех берберов - даже детей и беременных женщин. Всех. А командующий гвардии Асаи, Выдра-из-Рамлы, во время грабежа наложил руку на девушку не из берберов, и Вадих отказался освободить ее - мол, он же связан договором с северянами, как он может приказывать Исэ. Несчастный отец девушки пошел к Выдре-из-Рамлы сам. Предложил четыреста золотых динаров за свою дочь. Исэ взял деньги, рассмеялся и сказал: "Ты взял с меня обещание отпустить твою дочь в обмен на золото. Но ты забыл взять с меня слово не убивать тебя, о глупец!" И убил отца и братьев той девушки. А ибн Хазим писал: "О ужас! Так тот несчастный потерял и деньги свои, и самую жизнь. И никто из жителей Куртубы не возвысил голос против этих злодеяний. В городе не осталось праведников, которые бы поднялись в собрании и осудили грех, и потому халифат пал". А когда куртубцы прогнали последнего халифа-на-час, слабовольного Мутазза, женщин его харима выгнали из цитадели босыми и без покрывал.
   Саида тряслась в деревянном коробе тахтаравана - и кто решил, что это хорасанское изобретение удобнее, чем носилки на верблюде?! - и куталась, куталась в покрывала...
   А потом пришли мурабиты. Берберы Юсуфа. И все прежние ужасы померкли перед лицом ибн Ташуфина и его замотанных в черное фанатиков. Говорили, что в Куртубе во времена смуты открыто пили вино, мужчины ласкали друг друга и спали с чужими женами. Когда пришли мурабиты, ревнители древнего благочестия воспряли. Эмир Кунки слишком поздно понял, какую ошибку совершил, допустив в город проповедников из мурабитской секты. Пока дело касалось конфискаций музыкальных инструментов и публичных порок лютнисток, он не возражал. Но воодушевленные горожане потребовали отмены не предусмотренных шарийа налогов. А потом призвали Юсуфа. А эмир Кунки - в очередной раз! - струсил. И, затворившись в цитадели, призвал на помощь северян. А горожане воодушевленно жгли перед воротами свитки стихов и лауды. Знаменитую поэтессу аль-Фазл вытащили из дома хозяина с криками "потаскуха, потаскуха!" - ее приобрел главный эмирский визирь и все собирался перепродать эмиру, но аль-Фатх все торговался и торговался - и чуть не побили камнями...
   О том, что сейчас творится в Кунке, Саида боялась спрашивать. За занавеской тряского короба проплывали террасы и оливы, оливы, оливы. Меж серых камней паслись серые овцы. На желто-серых вершинах таяли в жарком мареве сторожевые башни из такого же песчаника. Над черепичными крышами усадеб торчали темно-зеленые кипарисы.
   А дальше к северу, под Калат-Рабахом, они впервые встретили их. Переселенцев.
   Огромную толпу худых, плохо одетых, запыленных, очень похожих на людей северян. Женщины смешно повязывали платки - концы их рожками торчали надо лбом. И носили платья чуть ли не по колено. А детей таскали прямо как ашшаритки - в лоскуте ткани за спиной. Волокли какие-то узлы, испуганно шарахались от конных с копьями. И все они очень боялись. Не воинов. И не нового места. А чего-то, что осталось за спиной. Саида умела чувствовать этот страх: она видела его в беженцах из ас-Сабура, успевших покинуть город до того, как туда вошел Юсуф. Все то же самое: опущенные глаза, впалые щеки, сгорбленные спины. Отчаяние.
   - Что случилось на севере? От чего они бегут? - спросила она Хото.
   Дама из свиты аль-Мурана - ох, прощенья просим, светлейшего князя Мурао - бесстрастно глядела на беженцев из-под прозрачной блесткой накидки. Сумеречница приподняла ее кончиками пальцев, расшитый цветами край ткани прикрывал лицо. Потом Хото переглянулась с госпожой Ясей - обе дамы обучали ее ауранни и манерам - и просто... испарилась. Ни слова ни говоря, шагнула прочь от носилок - и будто никогда не стояла она тут в своих пышных ярких платьях.
   И тут Саида разозлилась. Ах так! И приказала носильщикам гнать коней - вперед! Вперед! От армии князя Аннайа к Калат-Рабаху мало что осталось - конники разъезжались по домам, копейщики тоже. Колонна растянулась, тахтараван Саиды обгонял верблюдов и мулов обоза, охрана уже не липла к конным носилкам, удушая пылью из-под копыт и сапог, и даже Марваз позволил себе отстать - или обогнать ее. Аль-Румха, которого все, правда, стали тут же звать Ринкусу, Рысь то есть, тоже нигде не было видно.
   А Саида все злилась и кусала толстую набивную ткань: молчите, значит? А я все равно узнаю! Возможно, именно от злости, поравнявшись с караваном мулов, она приказала остановить тахтараван и спросить у погонщика, что тот везет. Оказалось, рис. Саида восприняла это как знак Всевышнего: да славится Милостивый, теперь она сможет накормить этих голодных. Она выбралась из душного деревянного ящика и сняла с руки браслет - тот самый, исфаханский. Тяжелый, литого золота. С пышными завитками чеканки по обоим краям. Последний браслет из приданого. И вручила погонщику со словами:
   - Возьми это, о дитя ашшаритов! Я меняю браслет на твой груз.
   Погонщик - жилистый, дочерна загорелый малый в грязной полотняной шапочке и такой же грязной полосатой домашней рубахе - вдруг рассмеялся. И ответил:
   - Э, женщина! Мало даешь!
   Зумурруд со спины верблюда рявкнула:
   - Как разговариваешь с госпожой?!
   Вокруг них уже собиралась толпа: остальные погонщики - все как один поджарые, с увесистыми пастушьими палками в руках, - дервиш, мимо коврика которого она только что проехала, любопытствующий водонос с коромыслом, на котором висели кувшины в оплетке, еще кто-то. Кругом сразу стало тесно от пестрядины, халатов с заплатками, болталась и слепила начищенной медью чашка для подаяния на поясе у дервиша, ревел верблюд, верещали рабыни.
   Погонщик орал им в ответ:
   - Помолчи, о скверная, о дочь греха! Какая такая госпожа, госпожа так не ездит! Распустились, сучки, каждая потаскуха с бритым фарджем уже госпожа! Молчи, рабыня, ты со свободным человеком разговариваешь!
   И уже ей, смерив жадным, тяжелым взглядом, он бросил:
   - Певица, что ль? Ногами на браслет заработала? Поработаешь на меня ртом, я те скидку дам, а так - мало!
   Саида задохнулась от гнева - и вдруг поняла. Покрывала. Они у нее цветные, как у невольницы. Не черные. Она бежала из Кунки в одной абайе, и черная, приличествующая свободной женщине, невесомая накидка из тонкого шелка мгновенно обтрепалась о грубую каменную кладку, дверные косяки и занозистые доски ступенек. И Саида закутывалась во что под руку попало, один раз даже халатик сына на голову накинула - не до того было. А сейчас ей выдали два новых плотных отреза из полосатой, желто-красно-зеленой узорчатой ткани - что нашлось в княжьем обозе, господин Мурао, видеть, не возил с собой шелков для харима. Зачем ему...
   - За браслет даю два мешка, эй, покажи лицо, тогда дам еще один! - ржал погонщик.
   Протянул грязную пятерню, пальцы с черными ногтями вцепились в край покрывала:
   - Эй, давай, покажи лицо! Два мешка сверху! Ложись со мной, у меня большой, не обижу, эй!
   Вокруг ржали. Зумурруд завизжала. Саида глупо вцепилась в ткань, мужлан хохотал, обдавая ее чесночным духом, и дергал покрывало:
   - Открывай лицо, блудная!
   И вдруг застыл с открытым, кривым от смеха ртом. Покрывало больше никто не тянул. Покрывало было красным. На крае все еще болталась кисть руки. Погонщик вцепился в пырскающий кровью обрубок и заголосил. Хото резко ударила его ножнами в грудь, добавила ногой - прямо в пах, вскинула окровавленный малый меч, рявкнув:
   - Руки прочь, твари!
   И тут же охнула и осела. А дервиш размахнулся посохом. Саида успела увидеть стальное острие - оно метило ей в грудь. Крикнуть она не успела.
   Свистнуло, дервиш упал с чем-то железным во лбу. И Саида взлетела в воздух, стиснутая двумя железными руками. Больно! Вот тут она завизжала. Больно ударилась бедром - седло! Румх рявкнул в ухо:
   - Сидеть смирно!
   Перехватил рукой, аж воздух выбило, и бросил коня в галоп. Саида заорала от ужаса: упаду! Как быстро! Аааа! Больно! Попе больно! Туфли - аааааа! Покрывало - аааааа! Ткань милосердно залепила ей лицо, потом она чихала от пыли, потом под копытами загрохотали доски настила, пахнуло сыростью и землей, и конь Румха зацокал по каменной кладке. Замок.
   Больно сжав подмышки, он спустил ее с лошади. Саида кашлянула, наступила, чуть не упала - одна нога босая, камни нетесаные, осторожно, боясь дышать, нащупала - фух. Покрывало. И быстро надвинула его на лоб, сведя концы. Волосы тут же свесились на глаза - растрепались. Быстро, вдруг никто не видит, заправила их под покрывало. И открыла глаза.
   Прямо перед ней, уперев руки в боки, стоял мрачный и пыльный князь Аннайа. Шрам на щеке уже затянулся до тонкой темной полоски, и приветливости лицу его сиятельства не придавал.
   - Нам нужно поговорить, - процедил Мурао.
   Развернулся и пошел к распахнутым деревянным воротам в низком каменном доме, перегораживавшем замковый двор. Слева на стены уходила пологая лестница, справа высилась серая кладка стены. Саида беспомощно оглянулась: Румх смотрел так же сурово.
   Оступаясь на каменьях - какие же щели между этими булыжниками, кто ж так дворы мостит - Саида похромала вслед за князем. Навстречу выскочили какие-то люди, Мурао гаркнул:
   - Оставьте нас!
   В зале, видно, перебирали вещи, готовились к встрече: лари по стенам стояли открытые, кругом торчали и лежали скатанные одеяла и тюфяки, связки факелов - все раскидано в спешке. За спиной заскрипели ворота - Румх, смерив ее напоследок взглядом, наглухо прикрыл толстые створки.
   Свечи на толстом деревянном ободе под потолком еще не жгли, свет падал из двух высоких узких окон над дверями. И расчерчивал полосами земляной пол между ней и разъяренным Аннайей. В свете клубились тысячи золотистых пылинок.
   - Я просил вас не выходить из носилок?
   - Я хотела...
   - Я- просил- вас - не покидать - носилок?
   - А почему ваши женщины мне не ответили?
   - На что?!
   - Чего боятся беженцы!
   - Так вы еще и в это полезли?!
   - Я хотела их накормить! Они же голодные!
   - Вас хотели убить! К вам подослали низаритов! Слыхали об убийцах шейха Низара?! О Горном Старце?!
   - Но...
   - Так вот это они!
   - Хото жива? - упавшим, разом охрипшим голосом спросила Саида. В глазах набухали слезы.
   - Проникающее ножевое ранение в бок, - мрачно уронил Аннайа. - И все благодаря вашему несвоевременному желанию подать милостыню.
   - Я...
   - Хватит! - гаркнул он. - С этого дня...
   И тут же осекся.
   Снаружи шумели - и только сейчас Саида поняла, что шум за воротами какой-то совсем не... мирный. Во дворе цокали подковы, ржали лошади, звенели доспехи и отлаивали команды.
   Князь успел дернуть ее в сторону. Саида отлетела в угол, от удара чьей-то ноги деревянные створки распахнулись настежь, грохнув о стену, посыпалась щепа.
   - Ваше сиятельство! - голосили во дворе на ашшари. - Вон же он, господин Аннайа, зачем двери ломать!
   И в двери медленно прошел тот, кто только что высадил их ногой. Сумеречник в простом кожаном панцире, с обычным их хвостом волос на затылке. Следом в зал просеменил пухлый ашшарит, утиравший лоб под белой чалмой из пышного муслина.
   - Выйди, о Абу Зура! - рявкнул вошедший, и Аннайа быстро брякнулся на колено.
   - Ни за что не выйду! - заголосил вазир - конечно, ибн Мукла, а кто же еще - и всплеснул ручками в широких рукавах. - Вы же ж господина Аннайа будете убивать!
   - А хоть бы и убивать! - заорал князь Асаи - ибо это был, конечно же, он, а кто же еще. - Я оторву ему руки, написавшие это письмо!
   И Асаи вздернул над головой трепыхавшийся мятый свиток.
   - Зачем мне эта баба?! Как ты посмел меня женить, недоносок! - орал князь Верхней Марки на ашшари - наверное, из вежливости, чтобы не исключать из беседы вазира. - Зачем мне ашшаритская курица?! Чтоб ее пупок сожрала Кэйга?!
   И запулил свитком в Мурао. Тот мгновенно отклонился, выпрямился, вежливо кашлянул и глазами показал в угол - на Саиду. Которая медленно подняла руки и уперла их боки. Теперь ей было плевать, какого цвета на ней покрывала.
   - Что ты лупаешь глазами?! Тебя послали забрать земли! А ты?! Ты привез мне тупую толстую эмирскую бабу, которая...
   Ибн Мукла обреченно повернулся, увидел ее - и закрылся рукавом от стыда. Мурао снова вежливо кашлянул и наставил коготок в угол. Асаи осекся и медленно обернулся.
   Саида выдержала взгляд, не меняя позы.
   - Мда, - пробормотал конец его сиятельство. - Прошу прощения у благородной...
   - Ничего страшного, - перебила она. - Я ценю откровенность. В мужчинах.
   Асаи прочистил горло. И развернулся к ней всем телом. Смерил придирчивым, недоверчивым взглядом с ног до головы. И, заложив ладони за пояс, спросил:
   - Как я могу загладить свою вину, благородная госпожа?
   - Дайте мне то, чего достойна свободная ашшаритка.
   - Стихи? - скривился Асаи.
   Саида шагнула вперед:
   - Нет, князь. Похоже, вы ничего не знаете о свободных ашшаритках.
   - Так чего же вы просите?
   - Мести, - отчеканила Саида.
   А Мурао усмехнулся и сказал - на ауранни, но она поняла:
   - Я же говорил, князь. Я привез принцессу. А ты не верил.
  
   Встречу она назначила в саду. После заката.
   Правда, сада в замке не нашлось. От мирадора с одной-единственной тонкой колонной в крохотный дворик спускались две ступени. Под ними росла травка, розовый куст, ближе к широкому каменному парапету - еще не окрепшая пальма с тонким ребристым стволом. Садик отделяла от обходной лестницы и стенных галерей низкая оградка из желтого песчаника. Наверху горели факелы, изредка топотали слуги. Замок угомонился к ночи. Где-то в темноте затаилась охрана - сумеречная стража не любила попадаться на глаза, Саида это уже знала.
   Ковер в крохотном зеленом уголке не поместился бы, и им просто положили подушки - между розами и пальмочкой. Занавес тоже не поместился бы. Нет, конечно, она могла сесть на террасе мирадора, но там, под каменным сводом, душила жара. Или ей так казалось. Саида хотела видеть над головой ночной простор, смотреть на городок под холмом. В низеньких альминарах тепло горели огоньки, светилась изнутри подкова арки масджид на рыночной площади-сукке, перекликались люди, расходившиеся после молитвы. На крышах зажигались огоньки свечей, кто-то пробовал струны, смеялись женщины. Квартал, где селились северяне, и вовсе полыхал огнями - там жгли жаровни и курильницы, бегали из дома в дом, и тоже смеялись и перекрикивались. После удушающей дневной жары наступала пора прохлады и настоящей жизни...
   Здесь, наверху, холодало быстро - ветер. Под очередным порывом Саида поежилась: ну да, теперь на ней надето все, как положено. Она послала рабыню к местному торговцу тканями, ей принесли черную абайю. Не шелковую, но тонкой выделки. И ногти она накрасила. Хотя в темноте и не видно. Впрочем, не в такой уж и темноте - на столике горела толстая свеча хорошего желтого воска. Сумеречники хитро ставили свечи в большие стеклянные сосуды, пузатые и тонкостенные.
   Когда Асаи опустился на подушку перед ней, Саида вздрогнула - от неожиданности. Не услышала, как подошел. Перед ней установили поднос, она прищурилась и не сдержала улыбки под платком - яблоко. Большое желто-красное яблоко с красиво выведенными по боку строками благопожелания.
   Саида аккуратно прихватила плод за хвостик и положила на раскрытую ладонь - вот и лак пригодился. И хенной она ладони тоже натерла.
   Оказалось, безупречная вязь, опоясывающая яблоко, содержала строки:
  
   Вид твой грозен, и, если ты разгневаешься на небосвод,
   Нарушится связь дней недели.
  
   - Я не эмир, чтобы писать мне такое, - усмехнулась Саида.
   - Вы гораздо страшнее, чем какой-то эмир, о благородная госпожа - улыбнулся в ответ Асаи. - Я не силен в поэзии, и потому выбрал стихи аль-Фазл.
   - Прекрасный выбор, - и Саида дала яблоку скатиться с ладони на поднос.
   - Впрочем, я никогда не считал ее дельной поэтессой, - пожал шелковыми плечами Асаи. - Те две строчки, что она оставила эмиру после того, как тот пьяным уснул в ее постели, - вот и все, что запомнили из всех ее бейтов.
   - Она была достойна лучшего, - тихо сказала Саида.
   Фазл умерла. Говорили, что от горя, но хотели сказать - от побоев и стыда. Саида сжала кулаки в рукавах. Асаи посмотрел ей в глаза и ответил:
   - Что ж, к делу так к делу.
   Она молча кивнула.
   - Вы сказали - мести. Буду откровенен: я не стану мстить за вашего отца. Эмир аль-Мутамид заключил со мной союз - а потом передумал и призвал в ар-Русафа берберов. Когда они пришли и стали брать город за городом, эмир снова передумал, и послал ко мне за помощью. Я бы пришел, но судьба распорядилась иначе. Тем не менее, ваш отец заслужил все, что с ним случилось. Он дважды нарушил клятву верности - сначала мне, потом ибн Ташуфину. Я бы на месте Юсуфа казнил предателя.
   - Я хочу стать местью Юсуфу, светлейший князь. Но не ради отца.
   - А ради чего же?
   Саида уткнула в яблоко карминный ноготь:
   - Ради вот этого.
   - Что вы имеете в виду?
   - С мурабитами пришло все то, что мы вычерпывали из времени, как муху из чашки. Невежество. Дикость. Ревнители древнего благочестия. Я не знаю, почему так происходит, князь, но когда приходят ревнители древнего благочестия, в городе начинают сечь поэтов, рубить головы пленным и унижать женщин.
   - Вас ваши законники слышали?
   - Читали. Я обратилась к ним со стихами, их декламировали на базаре. "На смерть Фазл".
   - Так это ваше?!
   - Конечно, я подписалась мужским именем.
   - Не мужским. "Устад Хадже", подписались вы. Как евнух.
   - "Евнух смелее вас" - это звучало оскорбительнее, чем "женщина, что носит браслеты, - смелее вас". А вы неплохо разбираетесь в нашей поэзии.
   - Положение обязывает.
   - Писать оскорбительные письма с намеренными, как я понимаю, ошибками, тоже?
   - Моего вазира ваш отец тоже мог не распинать вниз головой. Абу Малек всего лишь просил охранную грамоту для дамы из моей свиты.
   - Но ошибки? Зачем?
   - Ваш батюшка любил повторять, что я невежественная свинья, ибо родился в канаве от шлюхи - не хотел его разочаровывать.
   - А на самом деле?
   - Не устаю провозглашать истину, моя госпожа: на самом деле я родился в веселом доме. Моя благословенная мать была ойран - главной дамой в том заведении.
   - У вас прекрасный ашшари.
   - Благодарю за похвалу, но ваши стихи лучше:
  
   В сердце моем такая боль, что, если уберу от глаз
   Рукав я, слезы зальют мне полы одежды.
  
   - Намекаете, что пора вернуться к яблоку, то есть, к делу?
   - Намекаю. Итак, вы хотите отомстить мурабитам?
   - Я хочу вернуть людям счастье, князь. Счастливую жизнь, в которой никто не станет пороть человека, сыгравшего на тунбуре для своей жены. Пока мурабитские проповедники не пришли к соглашению, что барабанчик не запретен, ибо хадисы говорят, что жены Али слушали барабанчик в соседнем доме, сжигали даже дарбукки. И мы отбивали ритм на умывальных тазах. А в Исбилье они велели разрушить все бани, где на стенах нашли изображения животных. Они разбили купель для омовений, которую отец привез из разрушенной Мадинат-аль-Захра, потому что по краю там шел орнамент из львиных морд.
   - Ну же, моя госпожа, на той знаменитой купели львы показывали не только морды! Они занимались весьма предосудительными делами, разве нет?
   - Это другая купель, сиятельный князь. Но ее тоже разбили.
   - Сочувствую.
   - Они разрушили жизнь, в которой младшая матушка Итимад могла выйти в город и вызвать на стихотворный поединок любого желающего. Я хочу вернуть эту жизнь. Я не хочу, чтобы мои сыновья росли под проповеди грязных шейхов, кричащих, что веселье, стихи и музыка - это грех. Я хочу, чтобы мои сыновья были счастливы. Все, что принес Юсуф, - это горе. Отомстите ему за это. Вот моя просьба. Разбейте мурабитов и убейте их предводителя, и пусть он отправится в свой рай, оставив нас нашим грехам и нашему счастью.
   Асаи поглядел на кого-то за ее спиной, и Саида вздрогнула - опять не услышала. Подкрадываются, как коты... Мурао обошел ее и опустился на низенький широкий парапет. Положил ладони на камень, довольно выгнул спину - тепло ему, за день нагрелось.
   - Скажи ей, князь, - мурлыкнул наконец.
   И Асаи улыбнулся. И проговорил:
   - Вы слишком добры к Юсуфу, моя госпожа. Он не заслужил рая. Люди, которые видят крушение всех своих надежд, не умирают. Они спускаются в ад при жизни. Не сомневайтесь, моя госпожа - Юсуф скоро сойдет в такой ад.
   Асаи склонился, приподнял край ее платья, поцеловал его и тихо проговорил:
   - Это станет моим свадебным подарком.
  
  
  
  
  
Оценка: 8.48*12  Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"