Матвеенко Андрей Вячеславович : другие произведения.

Новые товарищи

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:

  День рождения
  
  Сегодня, двадцать восьмого августа мне исполнилось тринадцать лет. Отец подписал открытку с поздравлением, и как всегда утром под подушкой я обнаружил плитку шоколада.
  Так было всегда. Одно и то же.
  Я даже и помыслить себе не мог о том, чтобы что-то могло измениться в мой день рождения. Другим ребятам родители устраивали дома настоящие праздники в кругу друзей: сладкие столы, игры, конкурсы, музыка, танцы...
  Мне же не разрешалось никого к себе приглашать.
  Мы с отцом вдвоем пили чай, потом была партия в шахматы. И все..., − мы расходились по разным углам комнаты, и каждый занимался своим делом.
  Нет, − не стану лукавить и обманывать читателей, − один раз все же у меня был не совсем настоящий день рождения, но что-то похожее на праздник, по край-ней мере, так он начинался...
  Это произошло еще в поселке. Мне тогда исполнилось семь лет. Проснувшись утром, сквозь щелочки еще не полностью открытых глаз я с удивлением заметил, что отец наводит порядок в нашей единственной комнате. Это было очень странно, так как раньше он делал уборку очень редко. Заметив, что я уже проснулся, отец возбужденно потряс меня за плечо.
  − Андрюша, вставай скорей! Сегодня мы устроим тебе праздник, − радостно воскликнул он и добавил прерывающимся от волнения голосом, что на него было совершенно не похоже: − Можешь приглашать гостей и, вообще, в этот день проси чего хочешь.
  А хотелось мне многого.
  − Машинку на радиоуправлении, − прокричал я, долго не раздумывая: боялся, что отец может передумать.
  − Хорошо, − великодушно согласился он. − Будет тебе машинка.
  Счастливый, как никогда, я побежал на улицу и пригласил троих ребятишек из нашего колхоза.
  В два часа пришли гости. Они принесли мне в подарок большую книгу − дет-скую энциклопедию. Я был на седьмом небе от счастья. Отец накрыл в комнате стол. Середину его украшал торт, купленный в поселковом магазине. Сладкое праздничное угощенье дополняли печенье и конфеты карамель. Дети чинно уселись за стол, и я радостно стал разливать всем чай. Покушали быстро, и всем захотелось посмотреть мою комнату. Но своей комнаты у меня не было, и я отвел ребят в нашу общую. Дети с любопытством стали рассматривать и брать в руки разные заморские безделушки, привезенные отцом из загранплаваний. Он, видя, что трогают его вещи, рассердился.
  − Ничего не надо трогать, − строго сказал он голосом, не предвещающим ни-чего хорошего.
  И в этот момент у одного из мальчиков выпал из рук любимый фонарик отца, и, как назло, по закону подлости, разбился вдребезги. Отец вмиг рассвирепел и стал бешеным.
  − Вон отсюда! − заорал он неожиданно так громко, что дети вначале растеря-лись и притихли, замерли, будто маленькие зайчата, спрятавшиеся под кустиками. Затем, пятясь и натыкаясь на разные предметы, в конце концов, гурьбой бросились из комнаты и вмиг упорхнули из квартиры, словно застигнутые врасплох воробьи-воришки.
  − Если вы дебилы, то нечего приходить в гости в нормальный дом и тем более трогать и разбивать вещи хозяев, − не унимался отец, распаляясь сильнее и сильнее. − Вон отсюда и чтобы больше ноги вашей здесь не было никогда!
  Перепуганные дети выскочили на улицу, а вслед им все неслось: "Вон отсюда! Прочь из моего дома!...", и задали такого стрекача, что только пыль из-под ног была видна.
  − А ты куда смотрел, остолоп безмозглый? − накинулся отец на меня, заметив стоящую в углу комнаты маленькую, съежившуюся детскую фигурку.
  Найдя новый объект для вымещения разбушевавшейся злобы, он сильными пальцами вцепился, словно клешнями, в мое худенькое плечо и потащил меня на кровать, другой рукой успевая по дороге надавать тумаков.
  − Какого черта они схватили мой фонарик? − кричал отец, никак не успокаи-ваясь.
  И вдруг − как гром среди ясного неба − прозвучал для меня его окончатель-ный приговор: − Все о машинке можешь забыть раз и навсегда! Сам виноват, что нашел себе таких безруких, невоспитанных друзей.
  Потерянный и избитый я валялся ничком на кровати, и слезы самопроизволь-но лились из опухших и покрасневших глаз.
  В первый раз я ощутил в полной мере, что отец никого не любит. Никого, кроме самого себя. И от полного осознания этой мысли мне сделалось еще горче и обиднее: я зарыдал во весь голос...
  
  Новая школа
  
  Первого сентября я пошел в школу, в седьмой класс. Как раз в это время про-изошла школьная реформа, и стали учиться одиннадцать лет.
  Отец с утра принарядился: надел свой самый лучший костюм из пятнадцати, имеющихся у него и без толку пылящихся в шкафу, и отправился со мной на школь-ную линейку. По дороге мы зашли на местный рыночек и купили цветы. Купили − легко сказано. В поисках "самого лучшего" букета мы прошатались минут двадцать, и, в итоге, отец, разозлившись непонятно на что, купил самый дешевый, самый не-казистый и смешной букетик, бросив при этом фразу:
  − Нечего этих учителей баловать, сойдет и такой.
  С этими словами он вручил мне что-то невообразимое − какой-то цветочный веник: желтые, полуосыпавшиеся цветы с торчащими во все стороны зелеными перьями листьев, − и все это чудо было небрежно завернуто в кусок полиэтилена. Несмотря ни на что я обрадовался и такому букету. Ведь раньше отец никогда не покупал мне в школу цветы, и поэтому я был несказанно рад, что на этот раз, как все, несу в школу букет.
  Свой класс я нашел сразу: по табличке, которую держала в руках высокая, красивая, черноволосая женщина. Оказалось, что это мой классный руководитель, Светлана Николаевна. Она молча взяла цветы и, мило улыбаясь, подвела меня к од-ной из групп учеников, стоящих неподалеку.
  − Вот ребята познакомьтесь − Матвеенко Андрей, − представила она меня. − Он будет учиться в нашем классе.
  Засмущавшись от пристального взгляда подростков, я нервно поправил очки, чем неожиданно вызвал смех у моих одноклассников.
  − Ты отличник? − резко подскочив ко мне, спросил маленький, чернявый мальчишка и, не дождавшись ответа, проговорил заискивающе: − Будешь давать списывать?
  − Жуков, тебе бы только списывать! Самому учиться надо! − укоризненно-строго произнесла Светлана Николаевна, вмешавшись в наш разговор.
  − Андрей, а какой предмет тебе больше всего нравится? − с неподдельным любопытством спросила учительница.
  − История, − еле слышно прошептал я. − И география тоже, − опомнившись, добавил я уже смелее.
  − География тоже, − передразнил меня все тот же неугомонный мальчуган.
  − Так это же, Глобус! − радостно прокричал он, расплываясь в широкой улыб-ке от удовольствия и сознания собственной находчивости.
  − Точно, Глобус! Глобус! − моментально подхватили со всех сторон мои од-ноклассники, окружившие нас плотной стеной. (Прозвище оказалось удачным и приклеилось ко мне надолго.)
  Я стоял, растерявшись окончательно, и не знал, как реагировать на такие не-ординарные выходки ребят.
  − Ничего не бойся, Андрюша, − сказала вдруг учительница удивительно мяг-ким, по-матерински нежным голосом, разрядив накалившуюся обстановку. − Вот начнем учиться − и ты им покажешь, какой ты "глобус"! − и, поглядев на меня с ус-мешкой, сама вдруг рассмеялась звонким, задорным молодым смехом...
  После торжественной линейки, как обычно в школах − скучной и надоедли-вой, отец по дороге домой купил пирожных.
  Мы сидели с ним на новой кухне за нашим старым столом, пили чай с "ред-ким" для меня лакомством и вели беседу: точнее он спрашивал, а я отвечал.
  − Ну что, − проговорил он, отхлебывая из кружки очередной глоток чая, − как собираешься учиться?
  − Не знаю, − тихо ответил я.− Наверное, хорошо.
  − Не хорошо, а отлично, − строго приказал отец и, закурив, добавил: − Понял?
  − Понял, − обреченно пробубнил я.
  И "учеба" началась...
  
  "Знамя"
  
  В первый же день я получил по истории пятерку, и тем самым еще больше ут-вердился среди одноклассников в звании отличника. Да, наверное, я и похож был на него: новый, выглаженный костюм, белая рубашка, отлично повязанный пионерский галстук, черные ботинки начищены до блеска, а на носу − маленькие, кругленькие очки. (Отец почему-то всегда покупал мне очки в круглой оправе.)
  После уроков я не торопясь пошел домой. Дойдя до угла школы, увидел толпу мальчишек, в том числе и из своего класса. Они увлеченно о чем-то спорили. При-близившись к ним, я услышал:
  − Мы будем вчетвером. Нам пятый не нужен, − орал во всю глотку тот самый вездесущий Жуков.
  Другой − плотный, высокий, светловолосый незнакомый мне паренек терпе-ливо объяснял:
  − Жук, слушай! Это не по правилам. Нужно пять человек. У нас пять есть, а у вас − только четыре. Вот найдешь пятого, тогда и сыграем.
  Жуков заметался взглядом по школьной площадке. И тут ... он увидел меня.
  − Эй, Глобус! Давай к нам, сыграем в "знамя".
  Я не знал, что такое "знамя", но все же послушно подошел.
  − Слушай, − затараторил обрадованный Жуков, − сыграй за нас пятым, мы же в одном классе!
  − Ну, хорошо, − протянул я, еще не зная, во что ввязываюсь. И после минут-ного замешательства пробубнил растерянно: − Только я не знаю, как играть.
  − Ерунда, − рассмеялся мой одноклассник и торопливо стал объяснять прави-ла игры: − Нужно заскочить на сторону неприятеля и, пробежав по их линии, захва-тить "знамя", что находиться в конце. Побеждает тот, кто первым его принесет. По-нял?
  − Чего не понять, − поспешно ответил я. − Попробую.
  В тот момент мне хотелось показать своим одноклассникам, что я не какой-нибудь недотепа очкарик, отличник, а нормальный дворовый мальчишка. И мне тотчас захотелось доказать это собравшимся здесь ребятам.
  Я вызвался бежать первым. Лучше бы мне было не соглашаться, вообще, иг-рать в это проклятое "знамя". Мощными, ловкими ударами меня тут же сбили с ног; сильно рванули рукав нового пиджака, отчего он сразу треснул и оторвался наполо-вину; при падении форменные брюки протерлись на коленке, а пионерский галстук лишился своих концов. Меня грубо, за шиворот, как нашкодившего щенка, вытолк-нули с площадки, сказав при этом до обидного жестко, чтобы я, сосунок, сначала потренировался, а потом только приходил играть.
  Осмотрев себя, я окончательно упал духом. Ужасно! Идти в таком плачевном виде домой − значит, самому себе вынести "смертный" приговор.
  Я стал бродить вокруг нашего дома в надежде, что отец за чем-нибудь выйдет из подъезда, и я смогу незаметно прошмыгнуть в квартиру и переодеться. Прогули-ваться во дворе пришлось довольно долго, но мое ожидание все же оказалось не на-прасным и спустя некоторое время было вознаграждено.
  Из подъезда появился отец с сумкой в руке и направился в сторону магазина. Нельзя было опускать такой шанс. Я стремглав кинулся по лестнице, в один миг за-бежал на пятый этаж, быстро переоделся и, как ни в чем не бывало, стал разогревать на плите суп.
  Вскоре вернулся отец. Увидев меня, он обрадовано спросил:
  − Ну что проголодался? Как учеба?
  Я гордо открыл дневник, в котором красовалась моя первая оценка − пятерка.
  − Молодец, − похвалил отец. − История − это хорошо, но запомни, сынок: ца-рица всех наук − математика. Старайся и из тебя получится великий человек.
  Я покорно кивнул, совершенно не согласный с его мнением.
  Вечер прошел превосходно: играли в шахматы, потом отец попросил почитать ему Чехова и долго смеялся над рассказами своего любимого писателя.
  Лишь когда мы уже легли в постель, перед тем, как заснуть, я вдруг отчетливо представил, что же ждет меня завтра...
  И вот тут-то мне по-настоящему стало страшно.
  
  Тайное всегда становится явным
  
  Утром я быстро позавтракал и, пока отец мылся в ванной, наспех натянул на себя "лохмотья" − жалкое подобие костюма и стремглав выбежал из квартиры.
  В подъезде я основательно "доработал" свой "наряд": полностью оторвал ру-кав, затем пиджак для большей убедительности потоптал ногами и, напялив на себя "остатки былой красоты", потащился обратно домой.
  Зайдя в прихожую, я стал громко, во весь голос кричать и плакать и даже смог выдавить из себя несколько слезинок. Выбежавший из кухни испуганный отец с удивлением уставился на меня.
  Увидев его, я заорал еще громче:
  − А-ааа, а-аааа, а-ааааа... собаки, − выл я, не умолкая ни на секунду. − Только вышел из подъезда, а они набросились на меня. А-ааа... Я ничего им не делал. А-а-а-а-а-а-а...
  Я так правдоподобно, как казалось мне, расписал все отцу, что и сам поверил в свою ложь. Но отца моего не так-то просто было провести. Ничего не говоря, он по-дошел ко мне поближе, взял из моих трясущихся рук оторванный и измазанный ру-кав и, внимательно осмотрев его, вдруг со всего размаху треснул меня им по голове. Остолбенев от такого поворота событий − мой "фокус" не удался, я тотчас замол-чал. Как затравленный зверек, заметался по прихожей, пятясь к двери и пытаясь ее открыть.
  В глазах отца, грозно смотревших на меня из-под нависших бровей, я прочи-тал себе "смертный" приговор. Отпорол он меня тогда основательно, так что я два дня не мог без боли сидеть. Конечно, я сразу же признался ему во всем и объяснил: почему я ввязался в эту незнакомую мне игру.
  Отец пришил рукав, зашил брюки и постирал костюм. О покупке новой школьной формы мне даже и мечтать было нечего. К тому же после стирки костюм снова выглядел почти как новый, только заштопанная коленка теперь постоянно на-поминала о печальном происшествии.
  Оглядев меня с ног до головы, отец сказал серьезным тоном:
  − Вот тебе и урок: никогда никого не обманывай − только самому же хуже бу-дет. И запомни на всю жизнь: тайное всегда становится явным, а обман ни к чему хорошему не приводит. Надеюсь, что этой случай пойдет тебе на пользу.
  − Да, − тихо произнес я, − все случившееся обязательно учту.
  Однако я так и не учел и не сделал никаких выводов. Но об этом несколько позже.
  
  Камчатская зима
  
  Наступила холодная камчатская осень с дождями, грязью и жесткими, прони-зывающими насквозь ветрами, постоянно дующими с океанских просторов.
  Я не очень любил эту тоскливую пору. Придя из школы, весь вечер торчал дома: на улицу совсем не хотелось идти и даже не тянуло. Отцу же это время года наоборот нравилось. Он и сам говорил об этом не раз, постоянно вздыхая:
  − Скорей бы осень, хоть дома посидишь, а то бегаешь допоздна по дворам бес-цельно.
  Я понимал, что ему скучно сидеть одному в квартире, но улица манила меня разнообразием, шумными, веселыми играми с приятелями, и я ничего не мог с собой поделать.
  За унылой осенью приходила снежная камчатская зима, торжественная и ве-личественная. Все жители Петропавловска, в том числе и я, всегда с нетерпением ждали ее прихода. Радовались первому снегу, сверкающему ослепительной белиз-ной. Он прикрывал, прятал под белоснежным покрывалом неприглядное осеннее месиво. Кроме того, с приближением зимних холодов на Камчатке заканчивалась навигация, и вся трудовая деятельность, связанная с ловлей и переработкой рыбы, прекращалась. Прибрежные воды сковывало льдом, и все вокруг замирало. У рыба-ков (а их на полуострове большинство) начинались "зимние каникулы" − вынуж-денный простой в работе. В это время они с семьями жили на деньги, заработанные за весенне-летний период.
  Зима на Камчатке обычно наступала неожиданно и внезапно, вдруг как-то сра-зу все изменялось. Еще вчера месили ногами осеннюю грязь, а сегодня − взгляни в окно: вокруг белым-бело, аж глазам больно. Зачастую снег валил, не переставая, по трое-пятеро суток.
  
  Снежная "рулетка"
  
  Для нас детей наступало веселое время года. С началом зимних каникул мы с ребятами, раскрасневшиеся от мороза, беззаботные и довольные наступившим для нас "заслуженным отдыхом", все дни и особенно вечера проводили на улице. Лыжи, коньки, салазки, снежки, штурм ледяной крепости..., но были у нас игры и не столь безобидные, как эти.
  Например: прыжки с крыши ближайшего магазина. Вечером мы забирались на крышу и "сигали" с нее вниз в сугробы, которые у нас порою достигали толщины до трех метров. Самым опасным считался первый прыжок − "снежная рулетка". Пры-гающий вначале мог напороться на какой-нибудь "металлолом" − разные железяки, зачастую во множестве валявшиеся под снегом. Бывали случаи, когда ребята ломали себе ноги и руки. Но эти единичные случаи переломов и других игровых увечий нас нисколько не останавливали, а, наоборот, азарт и риск подстегивали прыгать пер-вым. Это было геройским поступком в глазах остальных.
  С началом занятий мы продолжали свои опасные игры в школе. Прыгали с третьего этажа, из окон кабинета физики. Особенным шиком было на большой пе-ремене распахнуть окно, вскочить на подоконник и друг за дружкой, стайкой, как воробьи, "свистнуть" вниз.
  Из тех подростковых лет отчетливо сохранился в памяти случай, когда я од-нажды на спор прыгал первым. Перед этим прошел сильный снегопад, и зимних осадков навалило видимо-невидимо, целые горы. Я тогда провалился так глубоко, что даже и следов падения не сохранилось: снег вслед за моим телом сразу же осы-пался, перекрыв мне выход наружу и надежно заточив в снежном "склепе". От ис-пуга я стал беспорядочно барахтаться в холодном ледяном плену и отчаянно кри-чать: снег залепил мне рот, глаза и уши. От недостатка кислорода, в паническом страхе оттого, что больше никогда не смогу выбраться из пещеры с "голубым све-чением", я стал задыхаться. Из последних сил продолжал "сражаться" с грозной снежной стихией, все еще пытаясь выкарабкаться. На мое счастье, ребята не остави-ли меня и вскоре вытянули корчившийся "заиндевелый мешок" наружу, раскопав снег руками.
  Бывало и гораздо хуже: малыши, да и более взрослые дети, навсегда остава-лись заживо погребенными под сугробами. Увлеченные строительством замков, крепостей, прокладывая в толще снега многочисленные тонелли, они и сами не по-дозревали, что готовят себе могилу, обрекая на мучительную смерть. И в пылу азар-та не замечали, как внезапно оказывались "в плену ледяного безмолвия". Подкопы не выдерживали большой массы снега, и порою навсегда забирали с собой несчаст-ных детей. На большом заснеженном пространстве найти их потом не представля-лось никакой возможности. Из-за огромных снежных глыб откопать бедных дети-шек и спасти было очень сложно, только в том случае, если рядом находились взрослые. Но случалось и такое, что поблизости не оказывалось никого. И тогда весной с таяньем многочисленного снега находили страшные находки.
  Всплывает в памяти случай, когда обычным зимним днем пропала пятилетняя девочка. Отец с матерью искали ее всю ночь, наутро подключилась милиция, но все безуспешно. День за днем родители перерыли в окрестностях все сугробы, но так и не смогли найти дочку. А когда весной растаял снег, и потекли многочисленные ру-чейки и ручьи, мертвую девочку обнаружили рядом с домом. Мать сошла с ума, увидев останки своей дочери. Отец запил, и как-то в пьяном угаре слетел на машине в море.
  Находясь под впечатлением несчастных случаев, отец очень боялся за меня. И каждый раз, как маленькому ребенку, постоянно напоминал, чтобы я ни в коем слу-чае не копался в снегу.
  Но разве в чудесный зимний денек меня можно было удержать?! Я копошился в сугробах до тех пор, пока одежда, вся насквозь промокшая, не бралась морозом и не затвердевала. В этом "снежном скафандре" и являлся домой. Отец, увидев меня в таком виде, поначалу сердился, но, смотря на мою счастливую мордаху, безнадежно махал рукой и произносил примерно одни и те же слова:
  − Ну что с тобой поделаешь, гулена. Иди уже пить чай.
  Какое это было наслаждение! Скинуть с себя мокрую одежду и, переодевшись в сухое, сидеть в светлой, теплой кухне и попивать маленькими глотками обжигаю-щий чай.
  Но это было только начало зимы, а дальше наступили настоящие холода, мо-розы, ураганы...И не только на улице, но и в квартирах стоял жуткий холод.
  
  "Блокада"
  
  Что такое зима на Камчатке, я знал не понаслышке. Но даже и предположить себе не мог, что, значит, зимовать в ледяной, насквозь промерзшей квартире, где са-мое теплое место − ванная комната.
  В поселке у нас была печка и большие запасы дров, и мы сами протапливали дом, как нам хотелось. А тут в нашей квартире то ли из-за слабого давления, а мо-жет быть по какой-то другой причине, батареи центрального отопления были еле теплыми.
  А однажды даже, после особенно сильной пурги, на стене комнаты проступи-ло грязно-зеленое пятно. Появившись, оно уже не хотело исчезать, а с каждым днем увеличивалось все больше и больше. Растекаясь, расползаясь по светлым обоям, плесень осваивала все новые и новые участки, с радостью заражая их своими зло-вредными спорами, пока наконец не заняла собою почти весь угол.
  Отец ходил в ЖЭК, но там его даже слушать не стали. Сказали: дом новый, прошел эксплуатацию, мол, что вам еще надо? Правда, пообещали придти посмот-реть, но никто, естественно, не пришел.
  Так мы и жили. А что оставалось делать? Спали под двумя одеялами, и еще сверху отец накидывал свое зимнее пальто.
  Через месяц, в ноябре отключили электроэнергию во всех районах Петро-павловска. Началась "блокада".
  С Большой земли перестали приходить танкеры с мазутом − главным камчат-ским топливом, от которого и зависела наша "светлая жизнь" в этих суровых усло-виях. В начале зимы поставки были бесперебойными, потом танкеры стали прихо-дить к нам все реже и реже. В итоге, остался один, и его мы теперь ждали, как Бога.
  Танкер "Кандалакша" вмещал в себя восемь тонн мазута, и этого запаса − ми-зерного для потребностей города − нам с трудом хватало всего на четыре дня. А по-том опять наступала темная и холодная "ночь".
  Учебные занятия продолжались, однако нас отпускали пораньше. Но по мне так лучше было находится в школе, чем в ледяной квартире: там хоть кормили горя-чим (в столовой стояли газовые плиты).
  Приходя домой, я прозябал с отцом на холодной кухне. На столе стояла керо-синовая лампа, и прямо из банок мы торопливо ели какие-нибудь рыбные или мяс-ные консервы. Подогреть еду было не на чем и приходилось все есть холодным. Правда у нас, как и у всех камчатских жителей того злополучного времени, была своя маленькая газовая плитка, к которой продавались баллончики. Но после того, как по городу пронесся слух, что баллоны часто взрываются, лишая людей то паль-цев, то глаз, отец запретил мне ею пользоваться. Однако, тайком от него я все равно кипятил на ней воду для чая.
   Длительными, тоскливыми вечерами неуютно было сидеть в промерзшей на-сквозь, ледяной и сырой квартире, и я выходил на улицу, где кучковалось много наших дворовых ребят. Озябшие и продрогшие с головы до ног, мы, словно взъеро-шенные воробушки, разлетались по улочкам родного города. Бродили до самой по-луночи, стараясь хоть как-то согреться от быстрой ходьбы. Приходя домой, я сразу же забирался под груду одеял, пальто, шуб и тем самым спасал себя для завтрашне-го, такого же хмурого и холодного дня.
  Отец же очень страдал. Я видел, как тяжело он переносит этот проклятый хо-лод. Он уже был пожилой человек и, конечно же, сильно мерз, но виду никогда не показывал: все храбрился и шутил. Но я-то прекрасно видел: с каким трудом он пе-редвигается, как долго не может заснуть и беспокойно спить по ночам.
  Как мы пережили эту зиму − я и сам сейчас, по происшествию стольких лет, не могу понять. Поговаривали, что от переохлаждения организма за зимний период умерло много одиноких пожилых людей и маленьких детей, и я в это верю.
  С приходом весны, с наступлением первых теплых деньков все жители города − от мала до велика − наконец-то с облегчением вздохнули. Закончилось страшное время.
  
  Как стать человеком
  
  На почве последних событий и переживаний в моей душе, еще неокрепшей и мечущейся в поисках прочной гавани, ищущей правды и стремящейся к добру, по-сеялись семена не просто озлобленности, а прочно укоренилась злость и непонима-ние происходящего вокруг. Я начал остро ощущать социальную несправедливость. Вопросы одни за другим возникали в моей голове и кучей роились в мозгу, не нахо-дя выхода − правильных ответов.
  Отец ничего вразумительного мне не мог объяснить. Только неустанно повто-рял: надо хорошо учиться, быть человеком и упорно идти к своей цели. Тогда все будет: и хорошая профессия, и уважение, и деньги.
  В будущем отец всегда хотел видеть меня в роли "великого и знаменитого" человека. Допустим, если я получал "пятерку" по географии, то, по его словам, мне была уготована прямая дорога на геофак, где из меня непременно получился бы второй Магеллан или Марко Поло. Если же на родительском собрании ему говори-ли, что на уроке рисования у меня горшок получился лучше всех − неоспоримо, по его мнению, меня ждала слава Рафаэля или Микеланджело.
  Отец, будучи разносторонне образованным человеком, привил мне любовь к книгам, заложил основы истории, географии, астрономии. Он пытался заинтересо-вать меня математикой, физикой, техническими науками, но из этого ничего не по-лучилось: мой мозг не воспринимал точные и прикладные науки. Отец старался также развить во мне чувство прекрасного: научить видеть красоту природы, ценить поэзию и погружаться в мир музыки. Ради этого он готов был даже платить деньги, хотя во многом другом − одежде, еде − частенько мне отказывал.
  Так произошло и на сей раз.
  
  Бетховен
  
  Как-то раз утром отец, придя с работы (после пенсии он подрабатывал сторо-жем в детской поликлинике), восторженный и довольный, закричал прямо с порога:
  − Андрий! (Отец называл меня так, когда был в хорошем настроении). Я со-рвал с объявления телефон о приеме в музыкальную студию. − С этими словами он, вытащив из кармана смятый клочок бумажки, прочитал мне вслух:
  − Производится прием в музыкальную школу-студию игры на фортепиано. Запись всех желающих. Звонить по выходным с 9 до 18 часов. Спросить Ларису Ивановну.
  − По-моему ты сорвал все объявление, а не только телефон, − уточнил я и с некоторым ехидством в голосе добавил: − Мне кажется, что тебе уже все-таки позд-новато будет заниматься игрой на фортепиано.
  Отец весело рассмеялся. Шутка-розыгрыш ему явно понравилась.
  − Дурень, − проговорил он, все еще давясь от смеха, но стараясь придать голо-су подобие серьезности. − Заниматься музыкой будешь ты. И поверь мне: из тебя получится второй Бетховен.
  − Знаешь, мне больше нравится Вагнер, − напыщенно произнес я. − Можно мне быть вторым Вагнером?
  Отец звонко захохотал и, подталкивая меня к кухне, прокричал радостно:
  − Будь кем хочешь! Только сделай так, чтобы мне за тебя не пришлось крас-неть.
  В субботу вечером мы торчали перед обитой дерматином дверью, и он давал мне последние, очень важные, по его мнению, напутствия.
  − Если будет спрашивать, какой у тебя слух − говори: отличный. Если попро-сит что-нибудь спеть − не стесняйся: пой "Севастопольский вальс". И самое главное − не бойся: у тебя все получится.
  А я и не боялся, хотя слова песни "Севастопольский вальс" начисто вылетели из моей головы.
  Наконец отец позвонил в дверь. Там будто только этого и ждали. Дверь тут же широко распахнулась, и на пороге появилась высокая, стройная, худощавая женщи-на с большими, серыми глазами и густыми, каштановыми волосами, стянутыми сза-ди в тугой хвост.
  − А-аааа, ы-ыыыыы, − отец забормотал что-то невразумительное.
  − Да, вы не ошиблись, − мягким, бархатистым голосом "пропела" женщина. − Здесь рождаются таланты.
  − Ага, − радостно поддакнул отец, наконец-то очнувшись. − Я говорил тебе, − обернувшись ко мне, добавил он.
  − Проходите, пожалуйста, − женщина, шагнув в глубину прихожей, показала нам на широкую, стеклянную дверь, ведущую видимо в зал.
  В комнате было тепло и уютно. У стены располагался симпатичный диванчик со множеством разнокалиберных подушечек разных оттенков. По другую сторону стояло фортепиано черного цвета, с начищенными до блеска медными педальками.
  − Прошу, − она легонько подтолкнула меня поближе к инструменту. − Ну, что будем петь?
  − Севастопольский вальс, − с азартным блеском в глазах прокричал отец.
  − Знаете ли, уважаемый Вячеслав Андреевич, если эта песня Вам так нравит-ся, Вы можете и сами ее нам спеть, − строго проговорила она, пристально смотря на него. − А Андрюша споет нам "Маленькой елочке холодно зимой". Так? − спросила она, уже непосредственно обращаясь ко мне.
  − Так, − выдавил я из себя.
  Некоторое время она внимательно слушала мой нечленораздельный бубнеж, а потом взмахом руки заставила меня замолчать. И я, словно сквозь слой ваты, услы-шал ее сочный голос, произнесший окончательный вердикт:
  − Ваш сын принят. Оплата − пятьдесят рублей в месяц. Занятия начнутся с по-недельника.
  
  Бананы
  
  Наступило лето. Скудное, прохладное, но все же это было лето.
  Однажды отец принес с магазина какие-то новые экзотические фрукты. Ока-залось: самые настоящие бананы. Раньше я ел эти плоды только сушеными, которые любезно поставлял нам "красный" Вьетнам. Их продавали у нас по рублю пачка.
  Я познакомился с этим лакомством, еще живя в Ильпыре. Сушеные бананы были маленькими, коричневыми, сморщенными червячками, липкими на ощупь, а вкус имели приторно-сладкий, да такой, что после них еще долго во рту оставался вяжущий привкус, от которого не так-то легко было избавиться.
  И вот это "чудо" − свежее, а не сушеное − лежало теперь передо мной в кар-тонной коробке в огромном количестве, а я стоял и во все глаза смотрел на то, что еще никогда не пробовал в натуральном виде. Темно-зеленые плоды аппетитно ле-жали, издавая поистине изумительный аромат. Я тут же схватил один из этих тро-пических "гостей" и уже хотел было откусить приличный кусок, как отец упреж-дающе щелкнул меня по лбу.
  − Ты что, − вскрикнул он, удивленно таращась, − сдурел? Они же еще неспе-лые. − С этими словами он быстро взял коробку и, плотно закрыв ее, задвинул под кровать.
  − В темном месте пускай дозревают, − объяснил он свои действия.
  "Странно, − думал я, сидя на следующий день дома один, − как могут быть неспелыми фрукты, испускающие такой соблазнительный аромат. Явно отец ничего в них не понимает. Надо хоть попробовать, а то еще испортятся, снова я буду вино-ват".
  С этими мыслями я решительно залез под кровать и вытащил из коробки один из бананов. Он был твердый, зеленый, но запах источал приятный. Сразу в голове пронеслись отрывки из любимого "Робинзона Крузо", воплотившись в образы: джунгли, попугаи, смышленые обезьяны и прочие прелести незнакомой тропиче-ской жизни. Не выдержав более терзающих меня уже со вчерашнего вечера "душев-ных мук", я решил наконец-то вкусить ароматный плод. К моему большому огорче-нию, на вкус фрукт оказался терпким и вяжущим, но я мужественно доел его до конца.
  Несмотря, точнее не обращая, никакого внимания на отвратительный вкус за-морских плодов, на следующий день процедура дегустации повторилась.
  И так продолжалось до тех пор, пока на дне картонной коробки не остался один-единственный, по-настоящему зрелый банан. К тому времени, пока я, морщась от непривычной пищи, день за днем поедал зеленые экзотические фрукты, "послед-ний из могикан", по-видимому, собрав все свои банановые силы, решил преподне-сти мне сюрприз: дать ощутить, каков же вкус по-настоящему спелого, ароматного банана. Откусив от заморского плода кусочек, я несколько минут сидел, обалденно пялясь на стену. В голове билась, в диком восторге отплясывая замысловатые "па", лишь одна мысль: "Какая вкуснотищаааа!..".
  Вечером пришел отец и наконец-то вспомнил про бананы. Со словами:
  − И где же там наши милые бананчики! − он полез под кровать.
  Пошебуршав там несколько минут, он вдруг притих. Тишина из обычной пре-вратилась в зловеще-звенящую, наполнившуюся тревожными чувствами. И прежде чем я успел выскочить из квартиры, услышал вдогонку иступленный крик отца:
  − Сволочонок, чтоб ты обосрался от этих бананов, − неслось вслед за мной по лестничной площадке, пока я вихрем не вылетел вон из подъезда.
  
  Занятия
  
  В школе я учился все хуже и хуже, и вскоре стал самым отстающим учеником в классе почти по всем дисциплинам.
  Я был очень ленив от природы. И даже те предметы, которые любил, игнорировал полностью. Приходя домой, забрасывал портфель за стол и до утра к нему больше не прикасался. Зачастую даже не готовил учебники на новый день. Первое время учителя еще пытались как-то повлиять на меня разными способами, но вскоре "махнули рукой" и окончательно сдались в бесполезной борьбе дать мне необходимый, по их мнению, запас знаний. Отец же − для профилактики, время от времени − старался делать это в своей излюбленной манере: он просто-напросто вбивал мне школьные знания в голову своим тяжелым флотским ремнем.
  Единственное, чем мне нравилось заниматься, были чтение и музыка. Отец, видя мое музыкальное усердие, купил пианино, и я целыми днями барабанил на нем гаммы и наигрывал разные легкие вещицы. Отец был в восторге от моей игры, и я, поняв преимущества своего положения, избрал своеобразную тактику поведения: в очередной раз получив в школе плохую оценку и придя домой, тут же садился иг-рать гаммы.
  Однако моему учителю по музыке, Ларисе Ивановне, было абсолютно все равно: она не огорчалась моим неудачам и отнюдь не радовалась успехам. Приходя к ней, я садился за инструмент и исполнял домашнее задание. И как бы я не сыграл, она брала мой дневник и ставила неизменно одну и ту же оценку "пять", а в конце каждого месяца непременно напоминала:
  − Андрей, не забудь сказать отцу, чтобы заплатил за обучение.
   Так незаметно прошло семь месяцев моего музыкального просвещения. И од-нажды, когда я в очередной раз пришел на занятие, дверь мне никто не открыл. Вы-глянувшая соседка объяснила, что Лариса Ивановна уехала к мужу в Курск, и когда приедет назад, она не знает да и возвратиться ли ...
  Но недолго я отдыхал от музыки. Отец нашел мне нового учителя. Оксана Владимировна Лебедь преподавала игру на фортепиано в студии при судоремонт-ном заводе. Она сразу же мне понравилась. Энергичная, бойкая, симпатичная она рьяно взялась за мое музыкальное обучение. Через два месяца я уже вовсю исполнял "Мазурку", "Полонез" и два "Менуэта", не считая расходящиеся и сходящиеся гаммы.
  
  Бутылки
  
  Понемногу наша жизнь в городе налаживалась. Отец постепенно привык к нашему пятому этажу, хотя для него и тяжело было подниматься каждый раз на-верх. Приходя с улицы, он долго отдувался в прихожей и, сидя на стуле, ругал архи-текторов-сволочей, что не додумались поставить в наш дом лифт. На мои слабые доводы, что в пятиэтажки лифты не ставят, он с раздражением ворчал:
  − Нет лифта − полное безобразие! Что значит не предусмотрено, а больных инвалидов у них положено загонять на пятый этаж?!
  В прихожей у нас скопилось огромное количество стеклянной тары: разнока-либерные банки и бутылки толпились в узком коридоре и, переливаясь всеми цве-тами радуги, обиженно, недовольно звенели каждый раз, когда их по неосторожно-сти задевали.
  − Сдал бы, наконец, что ли бутылки, − как-то сказал мне отец, в очередной раз отдыхая в коридоре после похода в магазин. − А то толку от тебя никакого, только и знаешь, что бренчать на пианино и шляться по улицам.
  − Но ведь ты сам записал меня в музыкальную студию, − я попробовал было защищаться.
  − Я хотел, чтобы ты серьезно занимался музыкой, а не бренчал разную ерунду: одно и то же целый год, − взорвался отец, вконец разозленный моими возражения-ми.
  − Хорошо, − покорно проговорил я.
  Объяснять отцу, что без этой "ерунды", то есть без гамм, не смогу в дальней-шем сносно играть серьезные вещи и что все это называется "оттачивание мастерст-ва", я не стал. Не захотел спорить, так как понял: у меня могут быть серьезные про-блемы, − и промолчал.
  − Ага, − с торжеством победителя орал отец. − Ты признаешь, что лентяй! Так вот, лодырь, слушай меня внимательно: чтобы завтра все бутылки были сданы, а деньги лежали на столе. Все ясно?
  С этими словами он завалился на кровать и принялся читать свою любимую "Роман-газету".
  Что мне оставалось делать?
  Утром следующего дня отец аккуратно уложил бутылки в два старых, потре-скавшихся чемодана, которым давным-давно было уготовано место на свалке и, подгоняя меня, строго проговорил:
  − Здесь, рядом с нашим магазином пункт приема стеклотары закрыт. Поедешь на 10-й километр. Там всегда принимают.
  С трудом дойдя до остановки с тяжеленными, оттягивающими руки, чемода-нами, я проклинал все на свете. Мои друзья никогда не сдавали стеклотару. Они просто выносили ее на свалку, − и проблема решалась просто. И сейчас я панически боялся, что кто-нибудь из них увидит меня с этими страшными чемоданами из "ди-нозавровой кожи", полными стукающихся друг о друга и предательски звенящих бутылок.
  Подошел переполненный автобус и, напрягаясь из последних сил, я кое-как втиснулся со здоровенными чемоданами в битком набитый салон. Ехать надо было далеко, почти в другой конец города. Духота. Дышать нечем. Размазывая по лицу то и дело стекающий пот, я стоял, сдавленный со всех сторон, и злился сам на себя за свою трусость перед отцом.
  На 10-м километре пункт приема стеклотары, конечно же, − как говорится: по закону подлости − не работал. Мало того, на мятом клочке бумажки, прикрепленном к деревянному окошку, корявым почерком было нацарапано: "Сдача стеклопосуды с 9 до 11".
  С колотящимся от предчувствия чего-то нехорошего сердцем, я спросил время у проходившей мимо женщины:
  − Три минуты двенадцатого, − ответила она.
  "Три минуты двенадцатого, − вихрем пронеслось у меня в голове. − Всего-навсего опоздал на три минуты". "А может, приемщик еще не ушел!" − запульсиро-вала в моем мозгу спасительная мысль − слабая надежда на попытку что-либо изме-нить.
  С замиранием сердца, на ватных ногах я подошел к железной двери пункта и легонько, как казалось мне, постучал. Лязгающий грохот металла неприятным зво-ном нарушил тишину пустыря и ворвался в мои уши. Я замер от страха − дверь тут же распахнулась. И высунувшаяся оттуда обросшая физиономия, недовольно ворча, грубо спросила:
  − Че надо?
  − Бутылки сдать можно, − радостно прокричал я и, не услышав ответа, слезли-во запищал: − Примите, пожалуйста! Я ехал с Садовой.
  − Закрыто, не ясно че ли, − грубым голосом, не терпящим никаких возраже-ний, резко отрезала "физиономия", и дверь сразу же с грохотом захлопнулась перед самым моим носом.
  "И что же мне теперь делать?" − с грустью подумал я, тоскливо поглядывая на свои стоптанные солдатские ботинки, год назад купленные отцом в военторге по дешевке.
  И вдруг, со злой решимостью, внезапно вырвавшейся наружу из глубин моей, обычно трусливой перед приказаниями отца, душонки, подойдя к мусорным бакам, я поднял и с силой швырнул туда ненавистные мне чемоданы, один за другим.
  Назад я ехал в самом замечательном расположении духа. "Вот какой я моло-дец!" − всю дорогу нахваливал я себя. "Решился и выбросил бутылки, и отцу так за-явлю, не побоюсь", − с гордостью за себя, храбреца, думал я.
  Но побоятся, даже очень пришлось. На остановке меня уже поджидал отец. Подъезжая к дому, я еще издали заметил знакомый коричневый плащ − в городе та-кого больше никто, кроме него, не носил. Бедное сердце мое сразу же забилось в груди сильнее, и я сжался в маленький, беззащитный комочек.
  − Ну что, сдал? − поинтересовался отец, как только я сошел с автобуса, и вдруг, изменившись в лице, заорал благим матом на всю остановку:
  − Где чемоданы, сволочь! У тебя что их украли?
  На миг я оцепенел от страха, но хохот находящихся поблизости людей, быстро вернул меня в реальность.
  − Я их выбросил, − закричал я и, зло посмотрев отцу прямо в глаза, с торжест-вующим видом добавил: − Вместе с твоими вонючими бутылками.
  − Ну-ка, ну-ка, иди-ка сюда, − поманил отец резко изменившимся, каким-то подозрительно-мягким, вкрадчивым голосом, и волна нервной судороги пробежала по его покрасневшему лицу. − Иди сюда, паскудник! Я тебе сейчас голову оторву и выброшу ее туда же, к бутылкам.
  Не дожидаясь, пока он схватит меня, я стремглав бросился прочь, как можно дальше от не на шутку разгневанного отца, страшного в своей ярости. На ходу громко плача, я проклинал во весь голос свою злую несчастливую судьбу и жесто-кого отца...
  
  Начало
  
  ... Истошный вопль грудного ребенка разрывает тишину комнаты. Малыш кричит надрывно, заходясь в крике, и, замолкая лишь на короткое время, возобнов-ляет свою жалобную песню снова и снова.
  Но никто не откликается на его настойчивые просьбы о капельке обыкновен-ного человеческого внимания со стороны взрослых. Никто не идет, не бежит к нему. Им всем не до него: в соседней комнате вовсю гуляют. Слышится звон посуды, гро-хот передвигаемых стульев, громкие разговоры, пьяный смех...
  Через некоторое время в комнату все же, вероятней всего случайно, входит, пошатываясь, женщина − ярко накрашенная блондинка, броско и безвкусно одетая. От нее исходит запах вина и тянется шлейф дорогих духов. Наклонившись над дет-ской кроваткой, она, пригрозив пухлым пальцем, украшенным массивным золотым перстнем, гневно шипит:
  − Не ори, засранец.
  Младенец замолкает. На женщину испуганно поглядывают широко раскры-тые, большие, голубые глазенки с блестевшими бисерными капельками слез на красном, с синими прожилками, крохотном личике.
  − Замолчи, идиот, − повторяет она пару раз и нетвердой походкой направляет-ся к двери.
  У самого порога ее останавливает отчаянный крик грудничка. Таким образом, он снова пытается привлечь к себе внимание, поняв, что женщина уходит, так и не захотев помочь ему. Подойдя второй раз, она резко поднимает маленький, заверну-тый в пеленку, комочек на руки и безжалостно, с силой бросает его на кровать.
  − Заткнись, маленький паршивец! − орет она, выходя из себя, и снова грубо хватает ребенка.
  − Черт, он еще и обосрался, − морщится красотка и брезгливо отшвыривает младенца от себя. − Маленький снова заходится в истошном крике.
  В комнату пошатываясь, как матрос на палубе, входит мужчина в дорогом се-ром костюме. Он рассеянно обводит пространство мутным взглядом, и, наконец, отыскав в глубине помещения вожделенный предмет, властно говорит
  − Лилек, дорогая, пойдем к столу. Тебя ждут гости.
  Блондинка нервно дергает головой, и, кокетливо вздернув носик, пьяно хихи-кает:
  − Слава, этот гаденыш снова обкакался
  − Ну, так и пусть лежит себе, пачкун. Не трогай его, − произносит мужчина и, сделав благородный жест, подхватывает женщину под руку и тащит за собой.
  Весело посмеиваясь, довольные и счастливые, они скрываются в ярко осве-щенной комнате...
  
  Никому ненужный
  
  В пугающей темноте, в неуютной, мокрой и холодной постельке хрипит, захо-дясь в крике, ребенок. Он не может уже громко кричать, а только продолжает ти-хонько подвывать, словно маленький голодный зверек...
  Сумерки сгущаются, надвигаясь обволакивающей чернотой. Все предметы в комнате погружаются во мрак. Лишь тусклые лучи уличного фонаря и лунный свет, с удивленным любопытством заглядывая в детскую комнатку, прокладывают свет-лую дорожку к кроватке никому ненужного, несчастного малыша.
  К ребенку давно никто не приходит.
  В соседней комнате гаснет свет, все расходятся. Наступившие тишина и тем-нота маленького не пугают. И даже неприятные ощущения от прикосновения к его нежному тельцу мокрой одежды не донимают его так, как терзающее чувство голо-да. Словно хищный зверь оно подкрадывается незаметно. Сначала малютка терпит, с интересом разглядывая произошедшие вокруг него перемены: игру разноцветных огоньков в окнах соседнего дома, вспыхивающих внезапно, исчезающих и появ-ляющихся вновь, но неожиданно в другом месте, и светящихся то синим, то зеле-ным или красным, оранжевым, желтым переливающимися цветами... Это зрелище оказывается таким притягательным, что младенец увлекается им надолго.
  Однако ноющее чувство голода не отступает. Внедрившись в желудочек ма-лютки давно, оно все настойчивей требует пищи. Малыш пробует засовывать в рот свои крошечные кулачки по очереди − то один, то другой − и первое время с боль-шим удовольствием сосет их, глотая голодные слюньки. Но и это его не может от-влечь от всевозрастающих терзаний. И тогда он придумывает себе более интересное и полезное в данном случае, по его разумению, занятие...
  Наконец в комнату вваливается человек в сером костюме. Он еле стоит на но-гах, шатаясь из стороны в сторону, как тонкая осинка под мощными порывами вет-ра. Подойдя к кроватке, останавливается, в недоумении уставившись на маленького.
  − Ты это что делаешь? − вырывается у него.
  Ребенок лежит на боку, а правой ручкой усердно-старательно запихивает себе в рот свой кал
  − Ты что?! − снова вопросительно-удивленно восклицает мужчина.
  И вдруг вмиг протрезвев, бросается вон из комнаты.
  − Лиля! Лиля! − слышится гневный окрик и тяжелая поступь шагов в коридо-ре. − Быстро иди сюда, ты что творишь? − в его голосе появляются нотки нетерпе-ния и раздражения.
  − В чем дело? Славочка, что за шум ты поднял? − раздается наконец сонный женский голос, и мужчина, рванувшись навстречу появившейся блондинке, с силой ударяет ее по лицу.
  − Славочка, не бей! Славочка! − орет она, повалившись на бок и закрыв лицо руками. − В чем я виновата, Славочка? Славочка, не бей! Ой, прости! Ой..! − причи-тает она, не умолкая.
  − Сука! Стерва! − кричит мужчина. − Ребенок жрет свое говно! Когда ты его кормила?
  Женщина, тут же проворно вскочив на ноги, бросается в комнату к малышу.
  − Маленький мой! Родненький, я сейчас! Я сейчас все сделаю, − сюсюкает она, пробудив в себе крепко заснувшие до сих пор материнские чувства.− Да ты же весь мокренький, бедняжка. Дай-ка я тебя переодену, − нежно воркует "мамаша", засуетившись около младенца, как наседка над цыплятами.
  Она несет ребенка в ванную комнату, моет его с мылом, насухо вытирает и, одев в чистую распашонку, заворачивает в мягкую, приятно касающуюся нежной детской кожи, пеленку. Маленький молчит, созерцая все спокойным взглядом взрос-лого человека и воспринимая происходящую вокруг его персоны суету, как давно причитающуюся и выстраданную им необходимость. Женщина приносит теплое молоко в бутылочке, и бедняга наконец-то по-настоящему может покушать.
  "Ах, какое блаженство лежать в чистой постельке, в сухой одежде, напившись вкусного молочка!" − маленький зажмуривается от удовольствия, потягивается и смешно зевает, скривив ротик в сторону.
  И вскоре, довольный и счастливый, он уже спит крепким, спокойным, безмя-тежным сном младенца...
  
  Первые шаги
  
  Ребенку десять месяцев.
  Он стоит у кресла и держится ручками за подлокотник. Малыш учится ходить
  На кровати у противоположной стены сидит человек, которого ребенок знает, как "громко кричащего дядю". Рядом на табуретке − большая, седая пожилая жен-щина. Она, словно несокрушимая, неприступная скала, сидит, опершись на палку, и тяжелым, немигающим взглядом смотрит перед собой.
  − Ну, − раздается веселый, самодовольный голос мужчины, очень кстати на-рушивший напряженную тишину комнаты. − Андрюша, чего ты? Не бойся, иди сю-да, − и, раскинув руки, он настойчиво призывает к себе ребенка.
  Малыш боится. Он испуганно, словно затравленный зверек, смотрит бегаю-щим, чуть косящим взглядом на мужчину, потом на кресло, ... и, наконец, с трудом решается на первый в своей жизни шаг.
  Отпустив ручки от надежной опоры, малютка пару секунд стоит, раскачиваясь на тоненьких, слабеньких ножках, кое-как сохраняя равновесие. Но стоит ему пра-вой ножкой сделать в воздухе полукруг, как ... хлоп, и он уже сидит на полу. Ребе-нок не спеша поднимается, ловко перевернувшись на живот и подтянув ножки, цеп-ляется ладошками за стенку и медленно начинает обход комнаты по периметру.
  Старуха, до этого момента казавшаяся погруженной в гипнотическое состоя-ние, вдруг оживает: делает из пальцев "козу" и пугает маленького, но мужчина серь-езно, твердым голосом пресекает ее "шаловливость":
  − Мама, перестаньте. − И она опускает руку.
  Малыш медленно проходит комнату один раз, другой... На четвертом круге, усаживаясь у стенки, он начинает жалобно хныкать и протяжно выть, как маленький беспомощный щенок.
  − Обделался, небось, негодник, − ворчит старая женщина и тяжело, с большой неохотой, поднимается с табурета.
  Она подходит к маленькому, берет его левой рукой под мышку, словно тюк с грязным бельем, и, слегка опираясь на палку, тащит в ванную комнату отмывать.
  Мужчина, усмехнувшись, сочувственно вздыхает. Оставшись один, он валится на кровать, жалобно заскрипевшую под тяжестью тела. Свесив ноги в модных бо-тинках, с наслаждением закуривает. Колечки удушливого папиросного дыма быстро заполняют небольшое пространство маленькой комнатушки.
  Вскоре появляется вымытый "путешественник". Старуха вносит его все тем же способом и ставит у стенки. Маленький тут же хватается за опору и потихоньку начинает обходить комнату заново. Понравилось. Подойдя поближе к кровати, он останавливается и с нескрываемым любопытством широко раскрытыми глазенками смотрит на лежащего мужчину. Тот вскакивает, тушит папироску и протягивает ре-бенку палец. До пальца по стенке не добраться.
  Малыш раздумывает несколько секунд. И вдруг отпускает потные ладошки от опоры и маленькими, осторожными шажками потихоньку продвигается к манящему его "предмету".
  
  Письмо
  
  Проходит три года.
  Однажды почтальон приносит конверт с красивыми марками. Старая женщина очень радуется.
  − От твоего папы, − гладя мальчика по голове, говорит она.
  Полуслепая старуха тут же зовет на помощь квартирантку тетю Машу − про-честь письмо. Та осторожно вскрывает большой, помятый, серый конверт, и из него неожиданно выпадает сторублевка. Тетя Маша, бережно взяв в руки купюру и рас-сматривая ее на свет, с удивлением произносит:
  − Не боится ведь посылать в письме такие деньги. Наверное, у него их куры не клюют.
  Мальчугану становится смешно от этих слов.
  − Почему деньги куры не клюют, − пристает он к тетке, но она лишь отмахи-вается от него странной, непонятной фразой: − Вырастишь − сам поймешь.
  Развернув плотный лист бумаги, сложенный вчетверо, тетя Маша принялась вслух читать письмо с далекой Камчатки. Мальчик внимательно слушает вначале, но многое ему не совсем понятно, и от скуки он начинает вертеться на стуле. Пожи-лая женщина, заметив его "невоспитанность", хватает за ухо и, пребольно крутанув пару раз, в сердцах восклицает:
  − Не вертись, внучок! Угомонись же наконец, чертяка! Слушай − батька пись-мо тебе написал, а ты вертишься.
  От боли мальчишка орет во весь голос и, рванувшись из цепких бабкиных рук, убегает во двор. "Сволочи, − злится он, спрятавшись за сараем в зарослях лопухов. И, размазывая засаленным рукавом рубашонки сопли, вперемежку со слезами, вор-чит: − Им письмо пришло, так пусть и читают. А мне-то что из этого. А то бабка хо-роша − придумала, что мне написал батька какой-то. В гробу я его видел в белых тапочках. Где он до сих пор был? Что-то я его не помню. Лишь бы драться старой. Ишь ты, взяла моду. Подожди, вот вырасту − дам ей тогда..."
  Долго еще из зеленых зарослей слышится недовольное бурчание. Но посте-пенно оно затихает. Непоседливому малышу в конце концов надоедает сидеть в кус-тиках − становится неинтересно, так как никто не пытается его искать и даже не зо-вет обедать. Он потихоньку выбирается из-за сарая и опрометью бросается к окну большой комнаты − столовой.
  Вскочив на ящик, мальчуган осторожно поднимает голову и, прильнув к оконному стеклу, вглядывается внутрь. Бабушка все также сидит за столом, а возле нее стоит тетя Маша и строгим голосом наставляет:
  − Александра Ивановна, послушайте, он правильно пишет. Не надо приучать его к бабским юбкам. Кто из него вырастет? Пусть он спит в маленькой комнатке. Большой уже мальчик! Не надо баловать его, ведь ему уже скоро четыре. Вы же знаете Славку: если он приедет, а ребенок будет спать с вами, что тогда начнется − гром и молния. Послушайте меня, не волнуйтесь: все мы рядом, если заплачет − услышим.
  Бабушка сидит, низко опустив голову и не проронив ни слова. Мальчишка сразу смекает, что речь идет явно о нем: "Видимо какой-то Славка, якобы мой отец, который и написал это письмо, очень злой и не хочет, чтобы я спал с бабушкой. Но с другой стороны, это же и хорошо. Теперь у меня будет собственная комната, и я смогу, сколько душе угодно, крутить большое, железное колесо у швейной немец-кой машинки. Оно давно уже притягивало меня. Ура! Ура! А еще я смогу безнака-занно скакать на большой кровати, рисовать на обоях и делать массу вещей, кото-рые раньше мне запрещали. Ура! Ура! Как хорошо! У меня будет своя комната!!!"
  Остаток дня малыш ведет себя очень хорошо. Подметает на кухне пол, наво-дит порядок в спальне, собирает игрушки в коробку, а еще маленькими грабельками сгребает мусор во дворе в одну кучку. И даже решает вымыть свой горшок. Бабуш-ка, с удивлением поглядывая на его старания, не понимая, что такое на внука нашло.
  − Что случилось, паразит, − спрашивает она, схватив внука за плечо.
  − Ничего, я просто помогаю тебе и тете Маше наводить порядок. − В ответ ба-бушка качает головой.
  Наступает вечер. За чаем баба, повернувшись к внучонку и положив свою тя-желую руку ему на голову, каким-то незнакомым голосом говорит:
  − Андрюша, ты уже большой мальчик. С сегодняшнего дня у тебя будет своя комната. Ты рад. − Конечно же, он был очень рад: целый день ему пришлось ждать от бабушки этих слов.
  Малыш порывисто вскакивает и, обняв бабу Шуру, крепко целует ее в щеку.
  − Милая бабуля, я теперь буду всегда тебе помогать! Ты не думай: я все могу − и полы мыть, и посуду, и кровать застилать.
  Бабушка, посмотрев на внучонка повлажневшими от слез глазами, произно-сит:
  − Горе ты мое луковое, − ничего мне не надо. Только не расстраивай меня, старую, никогда.
  
  Ночные страхи
  
  Комнатка, которую выделяют Андрюше, совсем маленькая и к тому же без окон. Раньше там располагался чулан − кладовка, где бабушка хранила крупы, муку и другие продукты. Теперь это все убирается. Дядя Валик, муж тети Маши притас-кивает из сарая и собирает кровать.
  Ну что это за чудо! Высокая, с тугой панцирной сеткой она занимает чуть ли не половину пространства, с мальчиком почти одного роста. Малышу приходится прикладывать некоторые усилия, чтобы на нее забраться. Высокие стальные спинки возвышаются, как металлическая ограда, а по углам их сверкают тусклым краснова-тым светом медные шишечки.
  Бабушка говорит, что эта кровать привезена из Германии дедом Романом, ко-торый умер за десять лет до рождения внука. Мальчик видел его много раз на по-желтевшей от времени и поцарапанной от старости фотографии. Там дедушка стоит в военной форме возле большого дерева и улыбается. Андрюше очень нравится эта фотография и он частенько просит бабушку достать альбом.
  Теперь же, когда у малыша появляется своя комната, баба Шура решает пове-сить фотографию в рамке на стену возле его кровати, чтобы внучонок мог смотреть на нее сколько угодно и стремиться быть похожим на своего деда.
  Когда все приготовления по переселению наконец заканчиваются, наступает время сна. Мальчик терет кулачками глаза и капризничает: ему не терпится, чтобы все поскорее покинули его территорию, и злым голосом кричит:
  − Я спать хочу! Убирайтесь вон отсюда!
   Бабушке надоедает выслушивать его вопли и, уложив малыша в кровать и на-крыв одеялом, она сердито наказывает:
  − Сцать в горшок − он под кроватью. Увижу, что насцал в постель − прибью. С этими словами она гасит свет и плотно затворяет за собой дверь.
  Андрюша остается один. Лежа в огромной кровати, пытается рассмотреть по-толок, стены, фото деда и представить себя в такой же форме, как у него. Комната погружена во мрак и ничего уже нельзя различить − остается только фантазировать. Потом ему надоедает пялить глаза в темноту и, устав, он закрывает их и пытается заснуть.
  Но не тут-то было: сон не идет, его как рукой сняло. В бабушкиной комнате щелкает выключатель, и спустя минуту жалобно скрипит, стонет сетка кровати. "Бабка укладывается", − думает мальчик.
  Он лежит один на просторном "ложе", в полной темноте, и к нему начинает подкрадываться страх. Тихонько скрипит дверца шкафа в зале − и он тут же весь покрывается холодным потом. "Там кто-то ходит, − проносится у него в голове. − А что если воры проникли к нам в дом и ищут, что бы им украсть. Вдруг они заглянут в мою комнату", − от этих мыслей ему становится так жутко, что он закутывается в одеяло с головой и старается как можно тише лежать, чтобы, не дай Бог, его не за-метили. Спрятавшись таким образом, он лежит довольно долго, напряженно вслу-шиваясь в кажущуюся ему зловещей тишину.
  Вскоре из комнаты бабы Шуры доносится храп. Это несколько приободряет мальчика. Боязливо высунув из-под одеяла голову, он прислушивается к привычным его слуху звукам. Храп нарастает − значит, бабушка крепко спит.
  Андрюша успокаивается и только собирается зарыться поглубже в теплую, уютную постельку и крепко заснуть, − как ему вдруг жутко хочется в туалет. Что делать? Вначале он решает терпеть до утра, но сон не приходит, а писать хочется все больше и больше.
  Наконец не выдержав, он осторожно высовывает сначала одну ногу из-под одеяла. Непонятный страх вновь охватывает его, сковывает все мышцы, как только часть его тела оказывается за пределами постели. Ему кажется: что-то страшное и злое сидит у него под кроватью и сейчас схватит его и стащит вниз. Малышу даже мерещится в темноте это существо − серое, волосатое, с горящими красным, злоб-ным светом огромными глазищими и желтыми клыками. Вот оно уже приготови-лось к прыжку и ждет, когда же мальчик слезет с кровати. Мальчуган быстро засо-вывает ногу назад под одеяло и больше не пытается вылезать.
  Надо ли писать о том, что в "туалет" он все же сходил, но только − в кровать.
  
  Наутро
  
  Утром бабушка с доброй улыбкой подойдя к Андрюше, ласково спрашивает:
  − Ну что, как спалось? Не боялся?!
  Внучонок лежит и молча смотрит на бабулю вытаращенными глазенками. Ему хочется вскочить и напподать ей ногой в живот с такой силой, чтобы он лопнул.
  − Уходи, − зло выкрикивает он. − Ты − мучительница.
  Баба Шура, сообразив в чем дело, лезет под кровать и заглядывает в горшок. Он пустой.
  − Паразит, ты снова нассал в кровать! − сердится она. − Так знай: ни я, ни тетя Маша не будем стирать тебе простынь − так и будешь спать мокрым, обоссанец.
  Мальчуган решает претворить свои мысли в практику: выскакивает из-под одеяла и с силой пинает бабушку ногой в живот.
  − Я уйду от тебя! Уйду от тебя! − орет он сквозь слезы. − И не буду пережевы-вать тебе еду, когда у тебя выпадут все зубы. Так и знай!
  Старуха замахивается на внука, чтобы залепить ему затрещину, как вдруг дверь открывается и на пороге появляется взволнованная тетя Маша.
  − Теть Шур, Славка приехал. Скоро будет у нас. Пошел к Лильке.
  Бабушка вдруг замирает на секунду, словно заснув, а, очнувшись, испуган-ным, свистящим шепотом умоляюще просит:
  − Ой, Машенька, ставь скорее варить манку − дитенок неумытый, неодетый и голодный к тому же. Да рубашечку Андрюше приготовь чистенькую, _− кричит она вслед квартирантке, убегающей выполнять распоряжения.
  
  Завтрак
  
  Мальчик сидит за столом и кушает, точнее, делает вид, что ест.
  Рядом возвышается сердитая старуха − баба Шура. Она зорко следит за тем, чтобы манная каша попадала прямо по назначению − в рот ребенка. Но ложка очень тяжелая, каша невкусная, подгоревшая, с противными комочками, и он, лениво во-рочая ложкой в тарелке, украдкой поглядывает на бабушку.
  − Ешь, − говорит она строго, − а то шкелет какой. Батька придет, будет мне тогда старой.
  − Не-хо-чу, − раздается по слогам привычное уже для бабушкиного слуха сло-во, и мальчик продолжает спокойно, с невозмутимым видом елозить ложкой в та-релке.
  − Паразит, − возмущается рассерженная бабка.
  Она быстро подскакивает, что удивительно для ее преклонного возраста, цеп-ко хватает ребенка за худенькие плечи и начинает трясти. Голова его болтается на тонюсенькой, как у цыпленка, шейке, раскачиваясь из стороны в сторону. Видимо, таким образом, бабуся надеется выбить из него всю "дурь", которой, по ее мнению, он напичкан с головы до ног.
  Очки, которые и так еле-еле держатся на его узеньком, маленьком носике, не-замедлительно шлепаются в бело-коричневую массу. Размазывая по лицу бегущие по щекам слезы, свисающие сопли и стекающие с уголков рта слюни, он начинает кричать − громко, тоненьким голоском. Но только стоило ему разинуть рот − все со-держимое плюхается на рубашку. Разгневанная бабка дает ему увесистую оплеуху. От острой боли и горькой обиды малыш начинает орать еще громче и пробует слезть со стула, чтобы улизнуть.
  Однако старуха оказывается шустрей и, быстро разгадав его "избитый" − уже бессчетное количество раз использованный − "военный" маневр, сразу же принима-ет ответные меры для пресечения каких-либо действий и порывов к побегу. Ее тя-желая рука, закаленная постоянным физическим трудом, намертво прижимает маль-чика к сидению.
  − Будешь есть? − ехидно прищурившись, шипит бабуля ему в ухо, и ребенок понимает, что если и дальше будет продолжать упрямиться, то каша окажется у него на голове.
  − Буду, − пищит малыш, словно маленький птенчик, и покорно разевает ротик и пытается заглотнуть, с трудом пропихивая в горло, уже холодную и оттого еще более противную кашу.
  Андрюша напрягается и горько-соленые, крупные капли капают в тарелку. Он добросовестно хочет проглотить мерзкое месиво вперемешку с непрекращающими-ся слезами и тягучей жидкостью из распухшего красного носа. Но все его попытки оказываются напрасными. Каша комком застревает в горле − ни туда и ни сюда. Он давится, и содержимое рта радостно выпрыгивает из надоевшего убежища, как ма-ленький лягушонок, и плюхается ему на штаны.
  − Как ты ешь? − свирепеет бабка.
  Она выхватывает из его вспотевших от напряжения, липких, перепачканных ручонок ложку, зачерпывает манную гадость с горкой и, проворно схватив ребенка за волосы, с силой засовывает эту дрянь ему в рот. От боли, обиды, ощущения сво-его бессилия малыш почти теряет сознание: не может дышать, − и всю ненавистную кашу, чуть было не отправившую его на тот свет, с силой выплевывает на "мучи-тельницу". Освободившись от противного месива, он с облегчением вздыхает. Од-нако старуха не намерена ему уступать, и "экзекуция" неминуема бы продолжилась.
  Но, к радости ребенка, этого не происходит.
  
  Па − Па
  
  От наказания Андрюшу спас неожиданный стук в дверь. Разгневанная бабуш-ка, готовая вот-вот броситься на внука, останавливается в растерянности. Придя в себя, быстро хватает полотенце и стряхивает с подола манную кашу.
  Дверь открывается и в комнату входит незнакомый малышу мужчина с двумя большими чемоданами. Он ставит на пороге свой багаж и, широко улыбаясь, произ-носит:
  − Ну, здравствуйте, дорогие мои!
  Мальчик сидит и думает: "Почему этот неизвестный дядька пришел к нам да еще называет нас дорогими?"
  Но что это происходит с бабой Шурой?! Она замирает на месте, как вкопан-ная..., затем, очнувшись, с воем бросается к этому человеку.
  − Славочка! Сынок мой, родненький! − басит она и обнимает дядьку.
  − Мама! − восклицает он. − Как вы тут поживаете!
  − Да вот так и живем, − растерянно отвечает бабка и отходит в сторону, что-бы мужчина смог увидеть малыша.
  − Андрюша, мальчик мой! − радостно произносит незнакомец и, заливисто смеется. Приглядевшись, он удивленно спрашивает: − Что это с тобой?
  − Так он кушает, Славочка, − тонким, заискивающим голоском сообщает баба. − Совсем не умеет есть так, чтобы не испачкаться.
  − Ах, пачкун, ты, пачкун! − смеется дядька. − Ну иди сюда поближе, Андрю-ша. Дай, хоть посмотрю на тебя
  Баба Шура настойчиво подталкивает внучонка к гостю.
  − Ну иди. Чего ты боишься? − ласково басит она. − Это ведь твой папа.
  − Па-па. − повторяет малыш за ней машинально и идет к этому человеку.
  Мужчина хватает его в охапку, поднимает на руки и крепко прижимает к себе.
  − Папа, − говорит мальчик еще раз, вслушиваясь в незнакомые звуки нового для него слова, а сам все думает про себя: "Кто же этот дядька, который так крепко меня обнимает?"
  − Он узнал меня, − гордо восклицает мужчина и целует ребенка в щеку.
  
  Подарки
  
  "Незнакомец" уходит в комнату, и вместе с ним исчезают с поля зрения маль-чика таинственные, так манящие к себе, его чемоданы.
  Лишь только за мужчиной закрывается дверь, как к малышу подскакивает бабка и, крепко схватив его за ухо, шипит:
  − Только попробуй − пожалуйся. Я тебе ухо откручу.
  На что жаловаться − Андрюша искренне не понимает, (такие приемы еды бы-ли для него обычным делом), но чтобы успокоить бабушку, обещает, что жаловаться не будет.
  − Молодец! − бурчит бабуля и дает "гостинец" − завалявшуюся в кармане фартука карамельку.
  Из комнаты выходит дядька. Он переоделся и сейчас на нем синяя безрукавка и трико. Мальчик раньше не видел этих вещей дома: выходит мужчина привез их с собой. В руках незнакомец держит большой пакет. Подойдя к столу, торжественно произносит:
  − Ну, вот вам и подарочки.
  С этими словами он демонстративно достает из пакета сверток, разворачивает его и достает большой, красивый цветастый платок.
  − Мама, это тебе. Носи на здоровье. И вот еще тапочки. − И вытаскивает два смешных, мохнатых предмета, похожих на маленьких зверьков.
  − Это из оленей шкуры. Они очень теплые, держи.
  − Спасибо, Славик! − Засияв от удовольствия, бабушка целует дядьку в щеку.
  − А это тебе, Андрюша, держи. − Из пакета появляется довольно большая, яр-кая коробка, из которой выглядывает пакет, а в нем оказывается автомобиль.
  Что это за чудо?! Никогда у ребенка не было ничего подобного. Да и у маль-чишек на улице он такого красавца не видел. Завороженный, малыш смотрит на ма-шину, не в силах оторвать взгляда. Он никак не может поверить, что это теперь его вещь.
  
  Цирк
  
  На следующий день отец везет Андрюшу в город. До этого малышу никогда не приходилось так далеко уезжать от дома: полуслепая бабка никуда не выбира-лась, в магазин и то его с запиской посылала. Так что для мальчика это был первый выезд − знакомство с Гомелем.
  Удобно усевшись на папиных коленях в салоне троллейбуса,он с интересом посматривает в окошко, наблюдая за мелькающими перед глазами картинками и бы-стро мчащимися машинами.
  − Ты был в цирке? − вдруг спрашивает у него отец.
  − Н-е, н-е б-ы-л, − растягивая слова, отвечает малыш.
  − Ну тогда сегодня побываешь.
  Мальчуган слышал о цирке. Дети на улице с восторгом рассказывали о весе-лых представлениях в большом круглом здании: смешных клоунах; людях, ходящих по проволоке; силачах, что играючи гнут руками железные подковы. Рассказы − рассказами, а вот посмотреть бы на это самому! Хотя бы краешком глаза увидеть все эти чудеса было давней Андрюшиной мечтой. Мальчик сразу же проникся сим-патией к человеку, который называл себя его отцом.
  Цирк оказывается гораздо больше, чем Андрюша себе представлял. Задрав го-лову, он с восхищением разглядывает огромное здание с закругленной крышей, рас-сматривает пестреющие кругом афиши, зазывающие посетителей:
  "Цирк на льду − незабываемое зрелище!";
  "Воздушные гимнасты под куполом цирка. Не пропустите!";
  "Специально для Вас − танец медведей на коньках!";
  "Смешные клоуны Лелик и Гоша. Приходите − не пожалеете!".
  У мальчишки разбегаются глаза и даже немного кружится голова от большого потока информации.
  В фойе отец покупает мороженое, и Андрюша моментально его съедает. Это не манной кашей давится − бабуля его такими сладостями баловала нечасто. Муж-чина, видя, что малышу нравится мороженое, берет еще одну порцию.
  Места их находятся в пятом ряду. Оттуда преотлично виднеется вся арена. Вскоре гаснет яркий свет, включаются цветные прожектора и начинает звучать громкая музыка, под которую выходят на сцену артисты. Они улыбаются, размахи-вают руками, и малышу кажется, что все они приветствуют его одного. Затем ор-кестр замолкает, потухает свет. А когда он вспыхивает вновь, арена превращается в ледяную площадку.
  И началось! Кого и чего только Андрюша не увидел!
  Один за другим на сцену выезжают на коньках три медведя. Потешно крутят-ся на месте, как бы танцуя. Но хватить заниматься "ерундой", пора приступать к бо-лее серьезным занятиям. Например, поиграть в хоккей, чем не игра для "настоящих мужчин". Дрессировщик дает своим питомцам в "руки" по клюшке. Помощник ста-вит ворота и кидает на лед шайбу. Один из медведей подъезжает к воротам, а два других пытаются забить ему гол, азартно выхватывая шайбу друг у друга. Ура! Счет открыт: один − ноль. Публика взрывается бурными аплодисментами. Топтыгины, выстроившись в ряд, низко кланяются зрителям, и важно, с достоинством покидают сцену.
  Приходит очередь выступать маленьким поросятам. Потешно семеня ножками в красненьких коньках, они бойко выезжают на арену и принимаются играть в "до-гонялки", громко, задорно визжа и от удовольствия похрюкивая, смешно при этом виляя малюсенькими хвостиками-крючечками.
  На смену животным выбегают два клоуна − маленький и большой, худой и толстый, рыжий и черный − и начинают веселить зрителей: кувыркаются, брызга-ются водой, пинаются, толкаются, дерутся, ругаются − никто не хочет уступить друг другу место у микрофона. Наконец, дружба побеждает, и оба клоуна в унисон поют мультяшную песенку енота про улыбку. Зал подхватывает знакомую мелодию. Взрослые и особенно дети долго не могут успокоится − восторженно хлопают, вы-зывая артистов на бис.
  В антракте отец покупает Андрюше воздушный шарик и удивительную, вол-шебную трубочку-дудочку: когда в нее дуешь − вылетает разноцветный серпантин.
  Второе действие малышу не нравится, а даже пугает. Под куполом бесстрашно летают, паря в воздухе, как птицы, воздушные гимнасты в сверкающих голубых костюмах. Они, виртуозно владея своим телом, с легкостью и изяществом проделы-вают сложнейшие трюки. Вот один из них, перевернувшись в воздухе, еле успевает схватиться за трапецию. Андрюша замирает и от страха закрывает глаза − вдруг мужчина сорвется с пугающей высоты.
  Затем опять выступают клоуны, за ними появляется жонглер ..., но мальчик, потрясенный выступлением "летающих акробатов", уже вяло реагирует на осталь-ные номера.
  Пока идет представление в цирке изнуряющая летняя жара спадает и наступа-ет вечер с приятной прохладой. Домой отец решает пройтись пешком. Малыш вы-шагивает с высоко поднятой головой, гордый и важный: теперь он тоже сможет рас-сказывать приятелям о том, что побывал в цирке, а не только выслушивать их хва-стливые истории.
  
  Барабан
  
  Проходя мимо магазина детских товаров, Андрюша замирает у витрины, по-раженный разнообразием выставленных игрушек. Но больше всего его внимание привлекает барабан. Ему так хочется иметь такой же, что он не в силах оторвать взгляд и сдвинуться с места. Опомнившись, начинает крутить головой, боясь от-стать и потеряться. И в то же время мальчик не может отойти от витрины. Он расте-рянно смотрит в удаляющуюся спину отцу, который не замечает отсутствия рядом сынишки. Наконец обернувшись, мужчина спохватывается и возвращается к малы-шу. Андрюша тыкает пальчиком в витрину, показывая на вожделенный предмет.
  − Ты хочешь барабан? − удивленно спрашивает отец.
  Мальчик молча кивает.
  Покупка состоялась, и барабан лежит в пакете у отца. Теперь Андрюше боль-ше всего на свете хочется побыстрее оказаться дома. Он спешит из всех сил, впри-прыжку, и даже отец, не выдержав такого ритма ходьбы, придерживает его.
  − Ну что ты бежишь, как на пожар. Успеешь еще наиграться
  Придя домой и не успев толком раздеться, малыш торопится достать из пакета игрушку. Бабушке стоит большого труда уговорить его переодеться, помыться и по-есть. Он наскоро запихивает в себя пять пельменей с куском черного хлеба и запи-вает стаканом кипяченого молока.
  Все: теперь он свободен и может сколько душе угодно "музицировать" в свое удовольствие. Андрюшка хватает барабан, вешает его на шею и, гордо расхаживая по комнатам, лупит, что есть мочи, по натянутой поверхности: "Бум, бум, бум-бум-бум, бум, бум, бум-бум-бум...". Он перевоплощается то в трубача, то в первооткры-вателя, путешественника или военного на параде, барабаня со всей дури по пласт-массовому верху. На весь дом раздаются оглушительные звуки: "Бум, бум, бум-бум, бум-бум, Бум, бум, бум-бум, бум-бум...". Снова и снова. До тех пор, пока, не вы-держав такой громкой "музыки", отец не кричит из зала:
  − Черт побери! Когда-нибудь прекратится это безобразие?
  Андрюша на короткое время замолкает, а потом начинается все с начала: "Бум-бум-бум...". Домочадцы сходят с ума. Бабуля принимается ходить за внуком и ласково его уговаривать, чтобы он перестал барабанить, а то у нее очень болит голо-ва. Применять к нему силу она при отце боится. А внучонок, упоенный "чарующи-ми" звуками, продолжает барабанить, не обращая ни на кого внимания.
  К вечеру мальчик наконец устает лупить в барабан, но все равно продолжает таскать его с собой, ни на минуту не выпуская из рук и время от времени по нему дубася. Перед сном он кладет его на полочку возле кровати с твердыми намерения-ми завтра с утра продолжить так понравившиеся ему "занятия музыкой".
  Проснувшись спозаранок, Андрюша подскакивает и бросает взгляд на полоч-ку. Увы! Барабана там нет. На его расспросы о пропаже взрослые отводят глаза в сторону и говорят что-то невразумительное насчет какого-то бабая.
  Целый день мальчик ходит сам не свой. В его детской головке никак не укла-дывается тот факт, что его игрушку мог присвоить себе какой-то бабай. Выйдя во двор, от безделья он швыряет камешками по жестяным банкам-мишеням, расстав-ленным на земле в ряд. Но попадать в них становится неинтересно, и он решает ус-ложнить задачу. Забравшись с банками на сарай, он принимается расставлять их на краю крыши.
  Неожиданно его внимание привлекает незнакомый предмет, валявшийся в густой траве. Приглядевшись повнимательней, он узнает свой музыкальный инст-румент. Но это уже не та вчерашняя новая игрушка − изломанный, порванный бара-бан, будто протягивает навстречу малышу свои рваные края-поля − израненные ру-ки, моля о помощи. Сердце мальчика переполняется горечью и обидой. В душе вскипает злость: он знает, что надо делать.
  Андрюша осторожно входит в комнату, где временно проживает отец. Там обнаруживает его демисезонный плащ и, взяв портняжные ножницы, кромсает оде-жду, которой так гордится отец.
  А потом берет красный карандаш, листок бумаги и крупными прописными буквами выводит коряво:
  − ЭТА ЗДЕЛАЛ БАБАЙ!
  
  Детсад − не для Андрюши
  
  Детский сад Андрюша не посещает по той простой причине, что никак не мо-жет ужиться с детьми. Он привык быть один. Хотя иногда мальчик все же выходит на улицу поиграть с соседскими ребятишками, но это бывает очень редко, − всем компаниям он предпочитает одиночество. Кроме того, он терпеть не может, когда кто-нибудь трогает его вещи или посягает на его территорию. Такие "нахальство и бесцеремонность" доводят мальчугана до бешенства, и он всеми силами бросается на обидчика защищать свое добро.
  Поначалу малыш ходил в садик, который располагается на Басовой горе. Во-дила его туда бабушка. Воспитательница Бася Исааковна оказалась женщиной доб-рейший души, но и у нее не хватило терпения научить мальчугана уму-разуму.
  В первый же день Андрюша устроил настоящий переполох. Вернее, он ничего особенного не делал, а тихонько сидел себе в уголке и катал машинку, принесенную из дома. Назойливый, как комар, мальчишка по имени Сашка все время крутился около и лез с предложениями вместе поиграть. Играть с ним Андрюше совсем не хотелось, как впрочем и ни с кем другим из детей группы. Однако Сашка этого не понимал и продолжал приставать. В конце концов Андрюша, не вытерпев такой на-зойливости, шваркнул его по голове грузовиком. Получилось так сильно, что, за-визжав, как резаный поросенок, приставала опрометью бросился во двор, где его долго не могли найти. А "виновника" происшедшего инцидента поставили в угол, где он благополучно простоял до самого вечера, выходя только, чтобы подкрепиться и сходить в туалет.
  В конце дня воспитательница пожаловалась бабушке на поведение внука, и дома бабка устроила ему настоящую профилактику хорошего поведения в детсаде.
  Однако на следующий день история повторилась. Андрюша врезал пластмас-совой лопаткой девочке за то, что она не хотела освобождать угол, который он счи-тал своим. Теперь Бася Исааковна собственноручно надрала проказнику ухо и ска-зала, что если он и дальше будет себя так вести, то в садике может больше не появ-ляться.
  Вечером бабуся допытывалась у внука:
  − Почему ты не можешь вести себя в саду прилежно?
  Он ответил, что ему не нравится ходить туда и в дальнейшем он не собирается менять свое поведение. Бабка отлупила его со злости так, что мальчику больно было сидеть. Но даже такие воспитательные меры ничем не помогли.
  На следующий день Андрюша отказался принимать пищу, а когда над ним стали смеяться детки, то он, не раздумывая, запустил стаканчиком в самого толстого в группе мальчика.
  После этого случая Андрюша был избавлен от детсада раз и навсегда. На про-щанье воспитательница с нянечкой в один голос заявили бабе Шуре, что таким бандитам, как ее внук, самое место в колонии для малолетних.
  С тех пор мальчик сидит дома. Целыми днями рассматривает картинки из книжек, читает, возится с игрушками, лепит из пластилина уродливых человечков, рисует, пишет. Он предоставлен сам себе, но ему совсем не скучно. Малышу нра-вится его мирок, и он ужасно сердится, когда взрослые суются со своими наставле-ниями или дети шалят, пытаясь нарушить его одиночество.
   Приехавший на побывку отец, узнав, что сын не хочет ходить в садик, вос-торженно восклицает:
  − Конечно, молодец, что ему там делать! Он же уже читает и пишет. На черта ему ходить с этими неучами и заниматься тем, что он давно знает. Пойдет сразу в школу. Да, сынок?! − Мальчуган молчит: он думал, что надолго избавился от обще-ства детей, а оказывается − не тут-то было.
  Вечером отец приходит домой и объявляет, что с завтрашнего дня Андрюша зачислен в нулевой класс, в школу номер девятнадцать, которая находится недалеко от нас.
  В школу мальчику нравится ходить, несмотря на то, что он самый младший в классе. Однако он вполне сносно читает и пишет, а большинство остальных детей эти премудрости только осваивают.
  У Андрюши появляется интерес к учебе. Он может часами рассматривать гео-графические карты, которые, словно магнитом, притягивают детский взор, манят в неизведанные страны и морские глубины, крутить в разные стороны глобус, мечтая о путешествиях в отдаленные уголки земли и с восторгом произносить странные и непонятные, но такие чарующие, названия стран и городов.
  Отец, видя неподдельный интерес сына к географии, покупает большую физи-ко-политическую карту мира и вешает на стену в гостиной. Теперь это место стано-вится любимым Андрюшиным уголком. Он целыми днями, когда не в школе, торчит у карты и к пяти годам знает почти все названия стран и их столиц, не говоря уже о материках, океанах и крупных реках.
  Когда приходят гости, отец подзывает сына и спрашивает, как будто невзна-чай:
  − Ну-ка, назови-ка нам, сынок, столицу Мадагаскара.
  И Андрюша с упоением произносит:
  − Антананариву.
  Гости восхищаются умненьким мальчиком. Отец ликует, а ребенку достается кусок шоколадки и он, радостный и довольный, бежит в свою комнатку...
  Отец уезжает, пообещав через полгода вернуться, но внезапно появляется че-рез три месяца...
  
  Отцовская "любовь"
  
  ... − Что же мне с ним сделать? Как наказать? Чтобы в следующий раз не смел ослушаться. Ну почему он такой? Ведь это же мой сын, а разве он может быть та-ким, как этот сорванец.
  В прихожей слышится шорох. Мужчина настороженно замирает и поворачи-вается в сторону коридора. Оттуда раздается еле слышное сопение и всхлипывание.
  − Так, пришел наконец-то, сволочонок! Сейчас я ему задам, − и громким тре-бовательным голосом мужчина кричит: − Иди сюда!
  Возня в коридоре усиливается, и на пороге комнаты появляется маленький, худенький мальчик. Он робко перешагивает через порог и испуганно останавливает-ся, вжимаясь в стену. Его большие синие глаза с ужасом смотрят не отрываясь на отца.
  − Ну, и где ты был? − ехидно спрашивает тот, и в его голосе мальчугану слы-шатся знакомые с детства нотки, которых он так боится. От страха он практически сливается с обоями, в его покрасневших глазах появляются слезинки.
   − Теперь они точь-в-точь, как у его беспутной матери, − зло бросает мужчина снова набрасываясь на ребенка: − Я сколько раз говорил тебе, что ты должен прихо-дить вовремя. Говорил или нет? − Мальчик начинает плакать. Детский плач еще больше выводит отца из себя.
  − Сволочь, − орет он и, резким движением опрокидывая стул, отделявший его от раздражаюшего "предмета", грубо хватает сына и, держа одной рукой, другой с ожесточением принимается наносить на щупленькое детское тельце сильные, жест-кие удары, зверея все больше и больше.
  Вначале мальчуган тихонько, по-щенячьи скулит. Потом неожиданно прекра-щает плакать и уже молча, безропотно сносит страшные удары, которые обруши-вются на него один за другим. По-видимому, он теряет всякую чувствительность к болевым ощущениям. Мужчина, не слыша криков о пощаде, свирепеет окончатель-но. Он хватает со стола деревянную скалку и в приступе душившей его ярости, не соображая, что вытворяет, наносит удары куда попало. Он бьет не переставая, но с каждым разом удар становится все слабее: он устает истязать собственного ребенка. И, в конце концов, обессилев, с силой отталкивает обмякшее детское тельце от себя прочь. Мальчик, словно кулек с мукой, валится в темный угол.
  Мужчина грузно опускается на стул и немного отдышавшись, уже тихо, но по-прежнему зло произносит:
  − Если еще раз придешь домой позже обычного − убью. − С этими словами он поднимается и, тяжело ступая, проходит на кухню, перешагнув через сынишку, словно это обыкновенная вещь.
  Мальчик, съежившись в маленький комочек, лежит на полу, боясь пошеве-литься. Он страшится того, что отец может в любую минуту вернуться и продол-жить "сеансы" наказания. Все его хилое тельце страшно болит от перенесенных жестоких ударов − оно представляет собой одну ноющую рану, сплошной синяк. Любое, малейшее движение − моргание, глубокий вздох или выдох − причиняют ему нестерпимую боль. Он старается не шевелится и лежит тихо, даже боится пла-кать, еле сдерживая слезы и проглатывая комок в горле. А чтобы хоть как-то от-влечься от болевых ощущений, мысленно переносится в недалекое прошлое...
  С тех пор как отец неожиданно для всех забрал Андрюшу из Белоруссии и привез на Камчатку, где служил, прошло больше года.
  Вначале мальчик не мог нарадоваться: у него все-таки есть теперь отец, на-стоящий, его отец, а не отчим. Потом, когда через год от них ушла женщина, − маль-чик не особо горевал по этому поводу, так как она не была с ним ласковой и доброй и к тому же не позволяла называть себя мамой, − отец словно сошел с ума. Он стал пить. Все чаще и чаще. Напившись, каждый раз жестоко избивал своего ребенка. Как бы мстил беззащитному существу за свою неудавшуюся жизнь.
  От природы общительный и любознательный мальчуган замкнулся в себе, со-вершенно перестал общаться со сверстниками и частенько убегал на берег океана к старой поломанной рыбацкой лодке. Спрятавшись под ней, уединившись от жесто-кости и несправедливости окружающей действительности, погружался в мир фанта-зий и изливал "старушке" свои горести и обиды. Это стало его уютным прибежи-щем, местом, где никто не мог ему помешать пребывать в счастливых грезах и где можно было укрыться от беспощадных кулаков отца.
  Но однажды отец все-таки обнаружил Андрюшино прибежище. Когда после очередной "промывки мозгов" в воспитательных целях мальчик прибежал снова на спасительный берег, то увидел лишь кучку обломков и прижатую камнем обидную записку от отца.
  
  "Непослушный" ребенок
  
  Ребенок − это я.
  Мне шесть лет. Тощий, бледный, постоянно голодный, но очень выносливый. Видимо побои так закалили мой организм, что я просто не знал, что такое болезни. Насморк, кашель, даже невысокая температура не могли меня ослабить, а может просто жалели бедного малыша, особо не донимали. Все недомогания я переносил на ногах. И сколько себя помню: в детском возрасте никогда не пил лекарства и не глотал пилюли и таблетки. Правильнее было бы написать, что отец не лечил меня с помощью аптечных препаратов. Единственным, верным и надежным, по его мне-нию, средством от всех моих проблем у него был ремень. Он, по его словам, излечи-вал от всех недугов. Так что сами понимаете: болеть мне приходилось очень редко, да и то я старался не показывать вида, даже если мне действительно и было когда-то плохо.
   Я посещал начальную школу, хотя добираться до нее было слишком уж долго и утомительно. Но летом в поселок, где находилась школа, ездила по утрам машина-полуторка, а зимой − гусеничный трактор, тащивший сзади большую железную будку на полозьях, куда помещались все учащиеся нашего колхоза. Так мы добира-лись обычно до школы, а, бывало, приходилось ходить и пешком.
  Учился я из рук вон плохо, по многим или почти по всем предметам отставал. Однако это не было обусловлено моим тупоумием, а, скорее всего, нежеланием и чувством мести всем им взрослым за мое исковерканное и погубленное детство.
  Единственный предмет в школе, который меня интересовал − русская литера-тура. Точнее сказать, даже не сам урок, а процесс чтения. Читать я научился рано с помощью моей бабушки, очень меня любившей − по-своему − и вспоминавшей обо мне до самой смерти. Читал я запоем все, что ни попадалось мне на глаза и под ру-ки. Специальных детских книг у нас дома не было. В магазине же отец мне книжки покупал очень редко, и поэтому приходилось чаще всего довольствоваться его взрослыми книгами.
  Первыми моими "детскими" книгами стали периодические издания: сборники "Бюллетень партработника", газета "Рыбак Камчатки" и журнал "На границах Ро-дины", − которые отец постоянно выписывал. Чтение было прескучнейшее − честно скажу я Вам, но что мне оставалось делать. Меня завораживал, околдовывал сам процесс умственной деятельности, а не смысл прочитанного текста. Маленькие, черненькие, на первый взгляд непонятные, значки вдруг чудесным образом склады-вались в слога, затем превращались в волшебные слова, которые выстраивались в целые предложения. И процесс чтения настолько меня увлекал, что я совершенно переставал обращать внимание на содержание текстов. Мне интересно было просто читать, особо не вникая в смысл прочитанного.
  Отцу нравилось, когда я тихонько сидел у себя в уголке за печкой и упоенно − ничего не слыша и никого не видя − читал. В такие моменты мне казалось, что весь мир находится только здесь у меня в книге, и на Земле существую лишь я один. Чтение поглощало меня целиком, растворяло полностью, перенося в новые незна-комые миры...
  Чуть позже отец отвел меня в поселковую библиотеку и попросил, чтобы за-писали. С этих пор жизнь моя несколько изменилась. Из книг я черпал то, чего мне так не хватало в повседневной жизни: чуткости, доброты, нежности, любви, ласки. Я с упоением "ударился" в чтение и, доселе не зная почти ничего о семье, об отноше-ниях людей, открыл много для себя новых сведений. Например, я прочитал, что ока-зывается у каждого ребенка должна быть мать, обязательно, а в лучшем случае и отец. Тогда ребенок вырастает здоровым, умным, сильным и смелым. Это для меня было не просто новостью, а целым "открытием". Я даже помню, стал приставать к отцу с вопросом: почему у меня нет матери? Он тогда очень нахмурился, и у меня пропало всякое желание что-либо выяснять.
  А через некоторое время у нас в доме снова появилась женщина, но об этом чуть позже.
  
  Женщины и бабы
  
  Отец делил всех особ женского пола на "женщин" и "баб". Я, будучи еще со-всем ребенком, не понимал, что он под этим подразумевал. Однако слушал его все-гда внимательно. Бывало, придя с работы навеселе и будучи в хорошем расположе-нии духа, он мог часами рассуждать о женщинах.
  − Понимаешь, − обычно начинал он, еле шевеля языком и плохо выговаривая слова. Затем, схватив меня за плечи и поставив прямо перед собой, так что мне по-неволе приходилось слушать его пьяные речи, продолжал: − Вот ты спрашиваешь, где твоя мать, да и мне все об этом говорят. А где я тут могу найти достойную жен-щину? Таких в этой "дыре" просто нет: одна дрянь − бабы. А мне нужна − женщина, которая могла бы воспитывать тебя, быть тебе хорошей матерью. Здесь таких нет.
  Отец всегда хотел того, чего трудно было найти в нашем захолустье. Жену он искал обязательно с высшим образованием, только высокую (будучи сам небольшо-го роста он непременно хотел видеть рядом женщину выше себя) и, конечно же, красивую. Такую, как Татьяна Веденеева или Татьяна Судец. И что еще для него было очень важно, чтобы она − умная, образованная, начитанная − могла поддер-жать любую беседу.
  Здесь и вправду таких − даже отдаленно похожих на его мечту − не было. Но для меня подошла бы в качестве матери любая, самая обыкновенная женщина. К каждой, даже малознакомой женщине, я тянулся как к маме, желая ощутить хотя бы капельку материнской ласки и тепла. Многие холостячки в поселке с удовольствием пошли бы замуж за моего отца, но, увы! он был слишком разборчив и привередлив. К тому же все его романы заканчивались, так толком и не начавшись. Разные жен-щины приходили в наш дом. Каждый раз приводя новую тетю, он говорил, что я должен называть ее мамой. Я был не против, но спустя неделю эта "мама" уходила от нас со скандалом.
  Отец был гулена: познакомившись с новой дамой сердца, он буквально сразу "заваливал" ее подарками. И чем дороже были часы или духи для его очередной из-бранницы, тем быстрее она сдавалась. Отец любил наряжать своих пассий в дорогие шубы, меха и прогуливаться с ними по единственной поселковой улице. Но через некоторое время "идиллия" давала трещину и разрушалась. "Семейный союз" раз-валивался, но при этом отец всегда оставлял бывшей любовнице все вещи, подарен-ные в "счастливые времена".
  
  Скряга
  
  В то же время, когда он тратил "бешеные" деньги на своих баб, в нашем се-мейном быту он вел себя, как настоящий скряга. К тому же я постоянно чувствовал себя лишним, ненужным и что отцу на меня совершенно наплевать. Частенько он пропадал по два-три дня, и мне приходилось сидеть голодным в промерзшем доме.
  В школу я ходил, как последний оборванец: у отца на меня никогда не было денег, чтобы купить мне приличную одежду и обувь. Помню: учителя иногда "ски-дывались" и покупали мне то свитер, то ботинки или зимнее пальто. Директор шко-лы "выбил" для меня в сельсовете бесплатные талончики на обеды в школьной сто-ловой, так как отец не давал мне денег на питание.
  − Ешь хорошо утром, − бывало поучал он меня. − Дотерпишь до конца заня-тий, ничего с тобой не случится. И довольный сам собой приговаривал: − Сытое брюхо к наукам глухо. Так-то вот!
  Иногда он делал мне бутерброд. Толстый кусок черного хлеба густо намазы-вал маслом или за неимением его − белым противным жиром, затем сверху клал крупно порезанные кольца лука и прикрывал это другим куском. Такое "страшили-ще" мне было ужасно стыдно вытащить и тем более кушать на глазах у однокласс-ников. Но голод − не тетка и, забившись куда-нибудь от посторонних глаз в темный уголок под лестницу, я, откусывая большие куски, давясь и размазывая по лицу сле-зы, вызванные луком и обидой на отца, старался, как можно быстрей, проглотить свой незавидный обед.
  Сейчас по происшествию многих лет, будучи уже совершенно взрослым чело-веком, я понимаю, что отец никогда не пытался найти мне мать. Ему нужна была лишь подруга на короткое время. Отец считал, что нам и так хорошо живется, и он сам сможет заменить мне мать, воспитать и дать нужное образование. Конечно, я благодарен ему за то, что он привил мне любовь к книгам, к искусству. Многочис-ленные его рассказы о разных странах, где он побывал, о людях, живущих далеко-далеко, о путешествиях, великих мореплавателях, выдающихся полководцах, знаме-нитых художниках, писателях, поэтах, о животных и растениях и еще много всего, о чем мои сверстники да и ребята постарше даже просто не догадывались.
   Но я никогда не смогу простить ему то, что он не нашел возможности дать мне самое главное, самое нужное в жизни каждого ребенка − маму. Любящую, лас-ковую, нежную ...
  
  Колхоз "Тумгутум"
  
  Вначале мы с отцом жили на Восточном побережье, в колхозе "Тумгутум", что в переводе с корякского означает "Товарищ". Узкая береговая полоса − три-дцать километров в длину и всего метров пятьсот в ширину, − на которой находился наш дом, с двух сторон омывалась водами могучего Тихого океана.
  Мне довелось увидеть всю неповторимую красоту этого сурового заповедного края. Камчатка. Земля, согретая теплом своих недр и распахнутая к величайшему океану. Территория вулканов и гейзеров, плоских приморских тундр и вершин, не-сущих большие ледники. Незабываемый мир прозрачных озер и вскипающих от ры-бы быстрых рек, каменной березы и реликтовой пихты изящной, стланиковых за-рослей и буйного высокотравья. Место многочисленных птичьих базаров и поселе-ний леммингов. Родина белоплечего орлана и огромного бурого медведя-рыболова. Это поистине заповедное царство.
  Непередаваема прекрасная, особенно в диких местах, и в то же время жесто-кая в своих проявлениях, природа. Частые землетрясения. Очень холодные, много-снежные зимы. Бывало, отец открывал утром дверь, а за ней находилась еще одна − "снежная" − и руками спокойно можно было достать верхушку телеграфного стол-ба. Заносы. Бураны. Шторма.
  Лето короткое, прохладное, температура редко когда достигала + 20оС. Поры-вистые ураганные ветра, сваливающие с ног человека, постоянно дующие по косе, и никакого прикрытия со стороны деревьев. Они низкорослые в этих суровых клима-тических условиях. Это карликовые березки и осинки, которые настолько малы и неказисты, что, на первый взгляд, их и за деревья-то принять нельзя. От сильных непрекращающихся ветров они не могут подняться вверх, а растут в виде низких кустарников. И даже грибы, которых здесь огромное множество, выше этих берез и осинок.
  Еще одно из достопримечательностей этих мест − кедровый стланик, который стелется по тундре на десятки и даже сотни метров, и если попадешь в него, то уже нет никакой возможности самостоятельно освободиться.
  Но особое место, конечно же, занимают птичьи базары. Шум. Гам. Разноголо-сье. Нет слов, чтобы описать великолепие и разнообразие морских птиц, обитающих там: лебеди-кликуны, белоплечий орлан, камчатская крачка, топорки, каменный глухарь и многочисленные стаи тихоокеанских чаек, а на скалах селятся бакланы, чистики, ипатка...
  Детей моего возраста в поселке было очень мало, и я с раннего детства привык к одиночеству. Во времена летних каникул один бродил по тундре, собирая щедрые дары природы: ягоды (бруснику, морошку, шикшу), грибы (подосиновики и подбе-резовики), которые в этих краях просматриваются далеко в низкой тундровой траве, возвышаясь даже над стелющимися, низкорослыми карликовыми березками и осин-ками, приютившими их около своих корней.
  По осени мы с отцом часто ходили, гуляли по здешним местам, собирали шишки кедрового стланика, с трудом пробираясь сквозь непроходимые, колючие заросли. Но куда только не залезешь ради любимого лакомства − кедровых ореш-ков!
  На маяке, ближе к обрыву возвышалась огромная скала. Ее облюбовали мно-гочисленные морские птицы. Между собой, местные жители называли ее "птичьим базаром". Скала и, вправду, напоминала "базар". Шум, гам, птичье разноголосье ог-лушали, и мало кто отваживался лазить туда за яйцами. Небезопасно: крутой подъем − можно сорваться, да и пернатые, встревоженные появлением чужака, могли закле-вать. Я не лазил никогда. Не потому что трусил, а просто однажды попробовав сы-рое яйцо кайры, тут же его выплюнул. Ужасный рыбный привкус отбивал всякое желание есть такие "деликатесы".
  
  "Охота"
  
  С одной стороны песчаной косы располагалась лагуна. Почти всегда тихая, спокойная она лениво катила свои воды вдаль. В ней мы любили ловить крабов.
  Обычно поутру отец будил меня, и мы, наскоро перекусив, отправлялись на "охоту". Брали с собой всегда одни и те же "снасти" − оцинкованное ведро и лыж-ную палку с заостренным гвоздем на конце.
  Раннее утро. Зябко еще. Светлая полоска неба на горизонте постепенно увели-чивается под настырным давлением солнечных лучей. Отлив. Вода ушла далеко, и все прибрежное пространство поблескивало драгоценной россыпью, искрилось от обилия яркого света. Водная стихия на время отступила, обнажив сырой песок со множеством ямок, наполненных мутной водой. Вот тут-то и прятались наша "добы-ча" − крабы.
  Подходим к одному из малюсеньких озерцов. Так и есть. Сидит стригунок, растопырив в нашу сторону свое единственное оружие − клешни: правую − боль-шую боевую и левую − маленькую, будто недоразвитую. Отец ловко хватает его за заднюю "ножку" и быстро опускает в ведро − попался "глупыш". Я пока побаива-юсь ловить крабов руками: нет у меня еще такой сноровки, как у отца. Чуть зазева-ешься − и можешь остаться без пальцев. Пробую "насаживать" на свое орудие лов-ли. Иногда получается.
  Так мы бродили с отцом обычно часа два: он ловил, а я наблюдал и учился. За это время ведро наполнялось почти до краев, и мы, довольные богатым "уловом", отправлялись домой...
  Это были самые счастливые моменты моего детства!
  
  Что там виднеется вдали за горизонтом
  
  Живя на Камчатке, я проникся любовью, восхищением и трепетным уважени-ем к этому неповторимому уголку природы и к людям, населяющим его.
  По одной из сторон прибрежной полосы виднелся вдали остров Верхотурова. Отец рассказывал, что там находится заповедная зона и попасть туда можно лишь на катере. В ясную тихую погоду, когда ветер успокаивался и на водной глади насту-пал полный штиль, очертания незнакомой для меня земли отчетливо просматрива-лись.
  В такие моменты я стремглав бросался домой, хватал мощный морской би-нокль и довольный, с бешено колотящимся сердцем, замирал у края песчаной косы. Часами мог, не отрываясь от окуляров, предаваться созерцанию таинственного бере-га. Но обычно ничего нового я там никогда не замечал. Одна и та же картина. На восточной оконечности виднелся каменный крест. Стаи многочисленных птиц по-стоянно кружились над ним. И внезапно испуганные каким-нибудь хищником, по большей части песцом, они время от времени нарушали тревожным криком своим покой безлюдного островка природы.
  − Что это за крест виднеется там? − спросил я однажды отца.
  − Там находится могила зверолова. В давние времена он выбрал этот остров под свой дом. Жил там, охотился. Раз в месяц причаливал к нему катер и забирал за-готовленную им пушнину. Внезапно он умер при загадочных обстоятельствах, его похоронили здесь же. После этого почему-то никто больше не захотел селиться на на этой земле. А потом остров превратили в заповедную зону...
  По другую сторону косы располагалась лагуна, за которой через Анапкинский пролив находилось стойбище кочевников-оленеводов. Весной они пригоняли сюда, на сочные луга тундры, стада оленей отъедаться за долгую, полуголодную зиму. Ставили свои жилища − яранги. Время от времени там были видны даже отблески костров. Побывать в гостях у оленеводов стало моей навязчивой мечтой.
  
  Стойбище оленеводов
  
  И вот вскоре мне все-таки посчастливилось встретиться и пообщаться с таки-ми непохожими на нас людьми − детьми природы − местным населением Камчатки − земли Уйкоаль. Разные народности населяют камчатский полуостров: коряки, ительмены, эвены и чукчи. Они занимаются охотой, рыболовством и оленеводством, и милее этой земли нет для них ничего в целом свете.
  Однажды я упросил отца, и он взял меня с собой через пролив. Шли мы на ве-сельной лодке: отец греб, а я сидел на носу и с все возрастающем нетерпением и не-скрываемым любопытством вглядывался в постепенно приближающийся незнако-мый берег Анапки.
  Начал накрапывать мелкий, холодный противный дождик, немного подпор-тивший мне настроение: не хотелось появляться перед оленеводами в мокрой одеж-де. Но дождь вскоре прекратился, и, как бы услышав мою немую просьбу, из поре-девших облаков в образовавшееся оконце торопливо выглянуло весеннее солнышко.
  Нас давно заметили и встречали всем стойбищем: появление новых людей − всегда для местных народностей событие. На берегу толпилось множество мужчин, женщин, детей, стариков. Все они были одеты в меховые куртки со смешными шап-ками на головах.
  Позже я узнал, что одежда у оленеводов сплошь ручной работы. Женщины в стойбище очень искусные рукодельницы. Старшие мастерицы с малых лет обучают девочек искусству бисероплетения, тонкой выделке шкур. Вышитые бисером шапки называются малахаи, меховые куртки − кухлянки, обувь из мягкой оленьей кожи шерстью наружу − торбаза. Есть рабочая одежда, в которой оленеводы ходят за оле-нями, есть праздничная − для особых случаев.
  Рассмотрев, кто едет, жители стойбища радовались, как маленькие дети, при-ветствуя старого знакомого − моего отца. Они восторженно кричали и размахивали руками. Пока мы плыли, отец наставлял меня: "Первый не заговаривай − жди, когда спросят. По сторонам не смотри. Если на что-нибудь посмотришь, они считают, что эта вещь тебе понравилась, и дарят ее. На детей это, правда, не распространяется, так как они любопытны, но все же не пялься зря".
  Тем временем лодка уткнулась в берег, и множество рук протянулось к нам.
  − Слава, это твой сын? − спросил коренастый старик в рваной меховой куртке без шапки, совсем неприметный в толпе.
  − Да, его зовут Андрей.
  − Андрейка. Хорошо, однако, − проговорил он и неуклюже погладил меня по голове. Рука у него оказалась на удивление очень тяжелой, несмотря на его малень-кий рост.
  − Пойдем к нам, − сказал он, и повел нас в стойбище, где во множестве стояли высокие передвижные жилища оленеводов-кочевников − яранги.
  Они возникли, словно сказочные шатры. Высокие, островерхие, обшитые оленьими шкурами. У одной из яранг был поднят полог, и я осмелился заглянуть внутрь. В середине свободного пространства располагался очаг, сложенный из кам-ней. Вверху, в потолке жилища прямо над ним зияло синим оконцем неба дымовое отверстие. Другая половина помещения была завешана шкурами − там находилась спальня. На стене висели арканы из сыромятной кожи, ножи и амулеты − деревян-ные изображения богов домашнего очага. Вот, пожалуй, и вся нехитрая обстановка своеобразных домов местных жителей.
  Возле каждой яранги виднелись собаки. Это были не простые дворняги, бе-гающие у нас по поселку, а крупные, похожие на волков, псы. Таких я видел только на картинках в книжках. Они смотрели на нас умными глазами, провожая наблюда-тельными взглядами, но никто из них не залаял. Собаки спокойно лежали, лишь слегка навострив треугольные уши.
  − Это лайки, − заметив мое удивление, пояснил отец. − Очень смелые и силь-ные животные − настоящие друзья коряков. Незаменимые помощники и непремен-ные спутники кочевников-оленеводов.
  
  Бесценное богатство северных народов
  
  Мы вышли на поляну. Тундра предстала передо мной во всем своем великоле-пии: везде, куда хватало глаз, расстилался зелено-буро-желтый ковер из ягеля и ранних тундровых трав. Он простирался до самого горизонта, и по нему бродили тысячи и тысячи копытных − сплошная, живая, шевелящаяся серовато-коричневая масса из грузных оленьих тел и торчащих в разные стороны извилистых рогов. Ка-залось, эти животные заполонили собой всю тундру.
  Самцы стояли, как всегда в оцеплении, настороже. И в любую минуту, по пер-вому тревожному сигналу вожака, стадо готово было обратиться в бегство. Малень-кие оленята шумно резвились возле своих родителей. Важенки-самки терпеливо стояли, переминаясь с ноги на ногу, и молча, с наслаждением поедали первую, но уже сочную траву. Красавцы-самцы хвастались друг перед другом своими новыми красивыми шубами. Серебристо-серые, переливающиеся на солнце разными оттен-ками стального цвета, с богатыми бурыми воротниками, украшающими шеи этих благородных животных. Но, конечно же, самыми изумительными были их рога. Ветвящиеся в разные стороны, они смотрелись на голове копытных, будто причуд-ливая корона.
  Некоторые из наиболее крупных самцов пробовали свои силы в схватках. Раз-бегаясь и сталкиваясь рогами, они пытались повергнуть, повалить противника на землю. К дерущимся тотчас устремлялись пастухи оленеводы, чтобы разнять драчу-нов. Олени могли получить в драках серьезные повреждения. Нередко после таких вот "проб на силу" приходилось убивать раненых, покалеченных животных, так как порой они не в состоянии были продолжать дальнейший путь по тундре.
  Олени − это бесценное богатство северных народов. Эти животные помогают людям выжить в нелегких погодных условиях полярной тундры. Коряки едят оленье мясо, из шкур шьют одежду, покрывают снаружи и изнутри яранги. Олени − их единственное средство передвижения.
  
  Кушать будем, однако
  
  Возле жилищ женщины были заняты повседневными делами. Одни выделыва-ли шкуры. Острыми скребками они снимали жир, потом растягивали шкуру на дере-вянный каркас и сушили на солнце. Другие готовили пищу в больших котлах. В ки-пящую воду бросали тонкие куски оленьего мяса, и, не дав им полностью свариться, доставали и раскладывали на деревянные дощечки для подвяливания на солнце. Лишь после этой процедуры мясо считалось готовым к употреблению. Пищу ели пресную: не потому, что не было соли, а просто так привыкли.
  Старика звали Прокопий. Непривычное имя, да еще вдобавок старославян-ское. Дело в том, что когда в давние времена крестили местные народы Камчатки, им давали имена по святцам, и теперь среди них сплошь и рядом встречаются Про-клы, Василии, Сергеи, Харитоны, Кондратии...
  Прокопий был старшим в стойбище. Рядом с ним трудились и два его сына. Проведя небольшую экскурсию по стойбищу, Прокопий привел нас к своей яранге, возле которой клубился на костре ароматными парами большой котел.
  − Мясо будем есть, однако, − сказал он и улыбнулся по-детски простодушно.
  Отец достал из рюкзака две большие пачки чая.
  − Это тебе, Прокопий.
  Видя, что старик мешкает, колеблясь принимать подарок, он добавил:
  − Ну же, бери.
  Наконец, Прокопий степенно принял чай и тут же понес его, бережно держа, как драгоценность, внутрь яранги.
  − Любят они чаи гонять,− произнес отец, − да и крепкий пьют, сам увидишь.
  Вскоре старик вернулся, неся стеклянную литровою банку, чем-то заполнен-ную до самого верха.
  − Это олений жир,− пояснил он, обращаясь к отцу. − Давай мальчонке по лож-ке в день: никогда болеть не будет. Еще смазывать им хорошо ожоги. Заживляет шибко быстро.
  − Спасибо, Прокопий, − поблагодарил отец.
  − На здоровье, а сейчас кушать будем, однако.
  На большой оленей шкуре, разосланной прямо на лужайке, около входа в ярангу появились обычные кушанья оленеводов: деревянное блюдо с дымящимися кусками мяса, вяленые куски оленины и печеная рыба. Еда была необыкновенно вкусная, и я попробовал все, что находилось на "столе".
  Потом Прокопий взял большой, весь закопченный чайник, набрал в него воды и повесил над костром. После закипания высыпал в него всю пачку чая, добавил ли-стья брусники и сушенные плоды шиповника. И вскоре все уже наслаждались аро-матным, лечебным чаем. Старик прихлебывал маленькими глотками обжигающий целебный напиток, и обветренное, грубое лицо его светилось счастьем. Один я ни-как не мог попробовать чай, а все дул и дул в кружку: ждал, пока он остынет...
  День пролетел незаметно, как одно мгновение. Столько ярких впечатлений и событий! А сколько всего нового и интересного я узнал за то короткое время, что провел в стойбище оленеводов!
  К вечеру мы отплывали на свою сторону. Прокопий и два его сына погрузили нам в лодку полтуши оленя. И долго стояли на берегу лагуны, провожая нас груст-ными взглядами, наблюдая, как мы постепенно удаляемся от берега, все больше и больше растворяясь в вечерней предзакатной дымке.
  Белесовый туман, концентрируясь, постепенно густел, обволакивая мягкими, пушистыми мазками морскую гладь. Я стоял, выпрямившись в лодке, и, не отрыва-ясь, тоскливо смотрел на людей, стоящих на берегу, до тех пор, пока сплошная сте-на туманной дымки не встала между нами и не скрыла их от меня навсегда.
  
  Дворняги
  
  Большинство картин детских лет, к сожалению, мною теперь уже позабыто, но история, которую я хочу рассказать, свежа в моей памяти до сих пор и вспоминается так же отчетливо, как будто произошла совсем недавно.
  Многие люди в то время устремлялись на Камчатку, на заработки. Их называ-ли "сезонниками", так как, проработав один, от силы два сезона ради денег, они уезжали обратно на материк. В основном, это были молодые, как правило, холостые мужчины с огромным желанием накопить побольше средств. Жили они в общежи-тии − бараке, расположенном почти на самом берегу океана. Многие из них, чтобы как-то скрасить свое жилье и заглушить чувство одиночества, заводили какую-нибудь живность, в основном собак: обычных дворняг без роду и племени. Когда заканчивался договор, временщики отбывали домой на "большую землю", а питом-цев своих бросали на произвол судьбы.
  С каждым годом в окрестностях поселка количество бродячих собак увеличи-валось. Поначалу их жалели, подкармливали, некоторых местные жители забирали себе. Но если в населенном пункте бездомный пес чаще всего испытывал страх пе-ред людьми или продолжал чувствовать свою зависимость от человека, то несколько лет жизни на воле делали из него опаснейшего хищника, жестокого и не связанного никакими природными запретами. Участились случаи нападения одичавших собак не только на домашних животных, но даже и на людей. Кроме того, в таких собачь-их сворах чаще наблюдались случаи бешенства, чем в стаях настоящих волков − волчьи семьи достаточно удалены друг от друга, чтобы цепочка передачи этой страшной инфекции оборвалась, не дойдя до очередного логова. А тут по поселку бегали огромные стаи одичавших животных − потенциальных носителей опасных заболеваний.
  Властям ничего не оставалось делать, как отдать распоряжение произвести от-стрел полудиких собак. После "очистительного" мероприятия уцелевших псов увел далеко в тундру огромный черный самец-вожак, которого в поселке побаивались, и, несмотря на все ухищрения и уловки, никак не могли поймать.
  
  Вожак
  
  Однажды весной − в ту пору мне было лет шесть − отец отправил меня за про-дуктами в автолавку, которая приезжала в колхоз из поселка два раза в неделю. Рас-полагалась она около сельского клуба, до которого от нашего дома идти где-то с ки-лометр. Я купил булку черного хлеба и сливочного масла. Назад шел, не спеша, по берегу лагуны, наслаждаясь ласковыми прикосновениями теплого ветерка. Мне бы-ло так хорошо и весело на душе: с умилением я смотрел на чистую воду, уже осво-бодившуюся ото льда, и предавался радостным мечтам: "Совсем скоро мы с друзь-ями будем ходить по отливу за крабами, удить с пирса рыбу, да и, вообще, прекрас-но, что, наконец-то, ушла эта долгая, холодная, надоедливая зима".
   По берегу кое-где торчали сухие прошлогодние стебли полыни, желтые тон-кие былинки прибрежной травы, и я не сразу заметил стаю бродячих собак, которая, по-видимому, там отдыхала. Когда я их увидел, то было уже поздно.
  В ту же минуту я был окружен со всех сторон одичавшими животными: они не рычали, не лаяли, а просто молча расположились вокруг меня и пристально смот-рели. Мне почему-то не было страшно. Я боялся лишь за покупки, поэтому вытянул руки вверх вместе с сумкой, и так стоял, окруженный стаей диких голодных псов.
  Длилось это довольно долго; у меня уже стали затекать руки, а они все также молча стояли и сидели, ничего не предпринимая. Двадцать или более пар глаз смот-рели на меня − маленького и беззащитного − в упор, и я не мог понять: "Чего они выжидают? Почему не набрасываются? Ведь их много, а я один, и к тому же ребе-нок".
  Вдруг за спиной я услышал глухое рычание. Этот звук вывел меня из оцепе-нения: он не был злобным, скорее требовательным, настойчивым и властным. Я медленно повернул голову − и увидел крупного черного пса. Наши взгляды встре-тились. До меня дошло, что это главарь всей этой своры собак. Он стоял чуть по-одаль стаи, широко расставив крепкие ноги и наклонив крупную лобастую голову чуть-чуть к земле. Вожак пристально глядел прямо на меня.
  Рычание повторилось, но уже гораздо повелительней. Это длилось не более минуты, но казалось, прошло гораздо больше времени. Только сейчас, глядя в глаза предводителя стаи, я почувствовал настоящий страх. В глубине собачьего взгляда читалась необузданная звериная сущность без какой-либо покорности. Он гипноти-зировал меня, и я находился в оцепенении.
  Неожиданно его взгляд немного потеплел; видимо, пес понял, что перед ним всего лишь маленький человечек, никогда не причинявший вреда членам его стаи, что я беспомощен и очень боюсь. Тотчас я почувствовал, что больше ничего не ско-вывает мои движения: все собаки отошли, посторонились, дав мне проход, и я их уже больше не интересовал. Руки мои затекли настолько, что, опустив вниз, я со-вершенно их не почувствовал.
  Не знаю, что тогда произошло со мной, но, с трудом протянув онемевшую ру-ку в сторону вожака и шагнув к нему ближе, я упал на колени и обхватил его круп-ную голову руками. Слезы полились у меня из глаз: я больше не боялся и был бла-годарен этому незнакомому псу за свое спасение.
  Долго мы находились с моим новым другом на берегу: я, уткнувшись мокрым от слез лицом в его густую, свалявшуюся клочьями шерсть, и он, покорно склонив свою голову мне на грудь.
  Так и сидели на прибрежном песке: ребенок и собака, никогда раньше не ви-девшие друг друга, но ставшие счастливыми в одно мгновенье, потому что человек не разуверился в великодушии и доброте зверя, а одичавшее животное еще раз смогло поверить человеческому существу. Позже вожак исчез, и долгое время я о нем ничего не слышал.
  Как-то мы с отцом собрались в поселок. Шли пешком. Погода стояла ясная солнечная. Дул легкий морской ветерок. Пройдя километров шесть, я неожиданно увидел моего знакомого − он с радостным визгом бежал нам навстречу. Отец, заме-тив бродячего пса, подобрал на всякий случай пару крупных камней для защиты. Я тут же придумал, что собака эта моего товарища, и я хорошо ее знаю, и, вообще, она очень ласковая и доброжелательная. Вожак тем временем уткнулся своей головой мне в живот и ждал, пока я его поглажу. Отца, обнюхав и завиляв хвостом, он тоже признал.
  Так втроем мы и вошли в поселок. Сделав покупки, пошли обратно. И все двенадцать километров, до самого нашего дома, нас сопровождало это бездомное животное, еще не утратившее, по-видимому, привязанности к человеку.
  С тех пор он постоянно ожидал нас на одном и том же месте, возле кинотеат-ра, и всегда был рад общению с нами.
  Так прошел год. Где он жил? Чем питался? Мне не известно, да и собачьей стаи я более не видел никогда.
  
  "Возвращение" старого друга
  
  В один из дней мы с отцом снова отправились в поселок. На обочине дороги увидели нашего старого друга.
  Но что с ним случилось? Он сидел и как-то отчужденно смотрел на нас, будто не узнавая. Мутный взгляд его печальных глаз был умоляюще-просительный. Я ни-когда не видел его таким. Передвигался он с большим трудом. И когда мы двину-лись вперед, он, пересиливая свою слабость и боль, попытался, как прежде, пойти за нами, но не смог и упал посреди дороги, вытянув в нашем направлении морду. Я подбежал к нему и увидел в уголках его глаз капельки слез.
  В тот момент я ничего не мог понять: что же произошло с этим крепким, стой-ким, всегда жизнерадостным псом, а только гладил его по голове и просил, чтобы он нас дождался и никуда не уходил. До сих пор не забыть мне его прощальный взгляд в тот момент, когда мы уходили: тоскливый, переполненный страшной печалью и мольбою о помощи.
  Если бы я только мог знать тогда, что не увижу больше своего друга никогда? Как бы я поступил?
  Только часа через два, возвращаясь назад домой, мы приблизились к тому ме-сту, где остался лежать пес. Но уже издали мы с отцом заметили, что собаки там уже нет. Обошли здание кинотеатра вокруг, осмотрели часть берега, но так нигде и не нашли вожака. Я был в недоумении и не мог до конца понять, куда он мог подевать-ся.
  А на следующий день довелось мне посетить библиотеку и совершенно слу-чайно услышать разговор двух женщин:
  − Наконец-то убрали этого пса.
  − Сколько писали жалоб властям. Ведь даже пройти мимо него страшно было, а они все откладывали и откладывали. Вот вчера, наконец-то, приехали да отравили эту сволочь. Теперь хоть ходить можно спокойно, не боясь.
  От этих слов я оцепенел − до меня дошел их смысл: ведь это отравили моего друга, она же о нем говорит. Тогда я готов был броситься со всей своей детской яро-стью на эту тетку и ударить ее, но еле-еле сдержался.
  В тот же вечер, находясь в кровати, я услышал страшный протяжный тоскли-вый звериный вой, раздававшийся со стороны притихшей унылой тундры. Эта стая одичавших собак прощалась со своим вожаком.
  А я лежал в кромешной ночной темноте, каждый раз вздрагивая и замирая, ко-гда до моего уха доносились леденящие душу жуткие скорбные звуки похоронной песни животных. И тело мое содрогалось в рыданиях...
  
  Жители морских просторов
  
  Тишина. Море к утру успокоилось, навоевавшись за ночь. Волны перекатыва-ются еле-еле, лениво слизывая с темного песка гальку и ракушки мидий, чтобы че-рез некоторое время выплюнуть их на берег обратно.
  Солнце еще не поднялось. На горизонте показалась лишь алая тонкая полоска. Камчатский край просыпается. Вот низко над землей пролетает желтоклювый бур-гомистр, интенсивно взмахивая светло-серыми с белой каемочкой крыльями, недо-вольно крича на лету: то ли бурча "кьяду-кьяду", то ли грубовато хохоча "ха-га-га".
  С прибрежных скал все слышнее становится нарастающий шум. С восходом открывается "птичий базар". Вездесущие, неугомонные чайки разных видов и рас-цветок − от чисто-белых до серовато-бурых с разнообразными орнаментами на кон-цах крыльев и формами хвоста − носятся над морем с рассвета и до заката. Призыв-но кричат на разные голоса: сквозь резкие отрывистые звуки "кри-кри" и звонкие "китти-вей" или "пах-пах-пах" прорывается вдруг громкая "ария" − "каа-кааа", внезапно перебиваемая трескотней типа "кррррри" и заканчивающаяся плачем "па-па-па". Затем солисты "хорового пения", с успехом обходясь без дирижера, начи-нают выступление сначала.
  В редких кустах осокоря тихонько сидят гаги: скромницы самочки в буром со светлым рисунком наряде и самцы в более богатом прикиде − спинка белая, грудь розовая, лоб, темя, брюшко и концы крыльев черные, словно бархатные, а на затыл-ке красуется шелковисто-зеленое пятно. Ну, чем не кавалеры! Держатся парами или стаями. При приближении к гнезду − ямке в земле, заполненной пухом, − выскаки-вают прямо из-под ног, громко крича "гуу-агу-гуу" или глухо хрипя "гаг-гаг-гаг".
  Чернобрюхие темнощекие красавцы топорки с модной удлиненной прической − бело-желтыми пучками перьев по бокам головы важно расселись на склонах вме-сте с господами тупиками, облаченными в черный фрак с белой манишкой, кокетли-во тряся головами и изредка открывая массивные клювы, недовольно ворча "аррр".
  Кругом все суетятся и по-своему переговариваются. Но стоп − это уже не по-вседневные перепалки − пернатые чем-то сильно встревожены. Их крики поменяли тональность. Не мудрено − ведь на горизонте появился хищник − длиннохвостый беркут. Довольно крупная птица темно-бурой окраски с пестрым охристо-желтова-тым брюхом внушает ужас обитателям прибрежной скалы. Со своеобразным гром-ким клекотом "къяк-къяк-къяк" она не спеша парит в воздухе. Внезапно камнем па-дает вниз − и вот уже с добычей в лапах "храбрец" еле успевает увернуться от разъ-яренных птиц и взмыть вверх. Опасность на время отступает. Пернатые быстро при-ходят в себя − им не привыкать к таким потрясениям. Жизнь продолжается.
  Но вот откуда-то издалека, из морских просторов нарастает непохожий на ос-тальные звуки выразительный клич, подобный колокольному звону: "Эггггррррррр, эгррр, ээээээгггггрррр". Это, перекатываясь в волнах, плывет к берегу на отдых ста-до моржей − удивительных великанов из отряда ластоногих, уступающих по разме-рам среди морских млекопитающих только китам и морским слонам.
  Мы с отцом стоим на высокой скале. Но и отсюда прекрасно слышны грозные выкрики этих животных, издаваемые для поддержания связи с членами своей семьи.
  
  Прогулка на вершину хребта
  
  Отец разбудил меня около трех часов ночи.
  − Андрюша, вставай! Ты же хотел посмотреть моржей?
  − Хотел, − сонно отвечаю я и пытаюсь снова отвернуться к стенке, но отец на-стойчиво тормошит меня за плечо.
  − Ну так вот − сейчас самое время! − восклицает он.
  − Можно подумать, что приходят они на берег только с рассветом, − все еще недовольно бурчу я. Так не хочется вылезать из теплой постели и в холодных су-мерках топать километров пять на тундровый утес, с которого открывается велико-лепный вид на море и лежбище моржей.
  Увидеть этих огромных и неповоротливых, нежных и добродушных зверей с густой и щетинистой "бородой" и огромными бивнями-клыками было моей дав-нишней мечтой. Как-то мне удалось разглядеть в волнах светло-коричневую массу плывущих моржей, но пока я бегал домой за биноклем − стадо исчезло.
  И вот теперь нужно подниматься ни свет ни заря, чтобы увидеть этих живот-ных. Еще минута колебаний и я решительно вскакиваю с кровати, стараясь отогнать от себя приятную дремоту. Наскоро завтракаем и выходим из дома.
  Погода не располагает к прогулке. Накрапывает мелкий холодный дождь, и к тому же ничего нельзя разглядеть метрах в трех из-за плотной пелены тумана. Ежусь от утреннего холода, но смело бросаюсь вслед за отцом, которого уже погло-тила густая завеса. Идти приходиться по сырому песку. Ноги попеременно вязнут, и у меня портится настроение. Да еще отец постоянно подгоняет − "Скорее, скорее!", и я сильнее сержусь: "Надо было не идти − дались мне эти вонючие моржи".
  Постепенно морось прекращается, туман рассеивается, влажный, давящий ночной воздух разреживается и на смену ему в ноздри свежей струей ударяет утрен-ний морской ветерок. Тихий океан ворчливо провожает нас до самой тундры.
  Дальше начинается подъем, но нам не привыкать − не один раз мы забирались наверх. Отец впереди, протягивает руку, но я хочу подняться на склон сам, без по-сторонней помощи и цепко хватаюсь за мощные каменные глыбы.
  И вот мы на вершине хребта. Идем на окраину к старому маяку. Под ногами пышно расстилается богатейший ковер тундровой растительности. Преобладают низкотравные растения − овсяница живородящая, камнеломка вулканическая, везде-сущие одуванчики, попадаются островки щавеля лапландского и лука горчащего, кое-где виднеются округлопочковидные листочки кисличника.
  Стараемся не наступать на распластанные низкорослые кустарники и кустар-нички, хотя это и трудно порой приходится − так густо они покрывают склоны и вершину хребта: рдеют белобокие ягодки брусники, вытесняя с кистей прошлогод-ние плоды − слегка увядшие, но вполне съедобные; чернеют крупные ягоды шикши − водянистые, чуть сладковатые. Они очень богаты витаминами и хорошо утоляют жажду, к тому же сохраняется дольше голубики, низкие кустарнички которой с со-хранившимися прошлогодними сухими листьями и зеленовато-голубыми округлы-ми ягодками растут вперемешку с водяникой.. То тут, то там попадаются на глаза кустики смородины с красными ягодами, сохраняющимися почти до сентября.
  Повсеместно встречаются, но не слишком обильно плодоносят представители рода рубус: малина, княженика, морошка. Ягоды малины, налитые соком, готовы сорваться в любую минуту. Среди яркой зелени стыдливо показываются нежно-оранжевые головки моей любимой ягоды − морошки. На шикшевниках и по опуш-кам стланиковых зарослей созрели плоды дерена шведского. Ярко-красные, собран-ные в небольшие гроздья на верхушке стебля, они совершенно безвкусны, но вполне съедобны и хорошо утоляют жажду.
  Иначе обстоит дело с альпийской толокнянкой. Этот распростертый кустарни-чек обычный на горных тундрах обращает на себя внимание краснеющими при пер-вых заморозках листьями и крупными черными ягодами. Сведения об употреблении их разноречивы: одни утверждают, что ягоды могут вызывать рвоту, другие − они вполне съедобны. Вкус у них действительно несколько сомнительный, поэтому мы с отцом предпочитаем лакомиться более известными плодами.
  Кругом властвует царство грибов: вот в траве поселились оранжевые тугие подосиновики и шоколадные обабки; под низко распластавшейся пихтовой ветвью красуется владыка грибов − боровик, с как бы поджаренной шляпкой на ядреной кремовато-белой ножке. До чего ж хорош! Посмотрел − и сразу же рот заполняется слюной − вспомнилась жареная картошечка с грибами под сметанным соусом.
  Вдоволь налюбовавшись грибными красавцами, трогаемся дальше, осторожно обходя труднопроходимые заросли кедрового стланика. Собирать шишки пока ра-новато: орехи поспевают только к сентябрю.
  Подходим к обрыву. Он круто обрывается вниз острыми сколотыми краями огромных валунов. Там свинцово-серое со стальным блеском море играючи выбра-сывает на берег кружевные брызги пены. Солнце пробуждается, выпуская лучи; от ходьбы я согрелся и с живым интересом оглядываю величественную панораму.
  
  Удивительные животные
  
  Вдруг отец хватает меня за руку и торопливо говорит:
  − Смотри, вон они! − Я беру отцовский бинокль и отчетливо вижу, как далеко в волнах к берегу тянется стадо моржей. Они, будто баржи, перекатываются с вала на вал и неспешными движениями ласт легко раздвигают морскую воду.
  Уже внешний вид этих животных говорит о том, что они приспособлены к обитанию в воде, к быстрому плаванию: форма тела обтекаемая, торпедообразная; шея толстая, без резкого перехода; конечности превратились в ласты. Передние плавники служат рулями, а основная толчковая сила − от чередующихся взмахов задних ласт. Проявляя поразительную выносливость, моржи способны перегнать ве-сельную лодку, двигаясь иногда со скоростью до двадцати одного километра в час. Обычно же за час они преодолевают четыре-четыре с половиной километра.
  Вскоре сквозь шум волн послышались и голоса моржей.
  − Ургрррргрр! − ревел старый самец, ведя стадо на отдых.
  − Эггггр, эгггггр, − вторили ему остальные члены.
  Теперь уже и невооруженным взглядом видны светло-серые туши этих мор-ских великанов, достигающих в длину трех метров и весом свыше полтонны, глав-ным образом из-за толщины: их размеры в обхвате зачастую превышают длину тела.
  Волны, выталкивая, помогают им выбираться на берег, да они и сами не про-мах − ловко используют в этом деле бивни, достигающие порой метровой длины. Вообще же этот орган для моржей − совершенно универсальный инструмент: это не только ледоруб, без которого не выбраться на сушу, а тем более на скользкие льди-ны, но и подпорка для грузной головы, оружие, чтобы сражаться с соперниками и закалывать крупную добычу, средство для установления и поддержания социально-го влияния, а также лопатка для извлечения раковин со дна моря.
  Я впервые вижу так близко моржей, а они, не заметив ничего подозрительно-го, спокойно, не спеша выбираются на берег. Самые крупные самцы занимают места в центральной части косы, а по периметру − заваливаются остальные. Самки с мор-жатами располагаются чуть в стороне, образуя как бы свое отдельное лежбище.
  Но как бы не было спокойно вокруг, стадо, располагаясь на отдых, всегда вы-ставляет часовых. К тому же у моржей прекрасно развито обоняние, в отличие от зрения. Еще бы! Как иначе почуять опасность вовремя? Заметив опасность, часовой рёвом или толчками будит остальных и стадо бросается в море. Кроме того, этот ор-ган чувств помогает и матери, и ребенку находить друг друга в толпе сородичей.
  
  Лежебоки
  
  Солнце тем временем предстает во всей красе, озаряя ярким светом берег. Отовсюду раздаются довольные голоса: мычание, кашлянье, бульканье, ворчание и рев. Как никто другой моржи любят нежится на солнышке и слушать самих себя, подставляя теплым лучам роскошные тела, предаваясь отдыху и сну значительную часть своей жизни. Их звуки представляют что-то среднее между мычанием коровы и низким лаем английского дога: нечто глубокое, полнозвучное... Они счастливы!
  Весь берег занят лежащими вплотную животными − шевелящаяся масса ры-жевато-коричневых туш. Далеко вокруг разносится неумолчный шум, а от постоян-ного перемещения зверей в воздухе стоит мелкая пыль. В море около лежбища на расстоянии нескольких сотен метров также постоянно держатся моржи. Одни выле-зают из воды, другие, наоборот, уплывают, третьи подолгу сидят неподвижно в при-бойной полосе, и набегающие волны окатывают их с головой пеной и брызгами.
  Вот быстрыми, легкими и проворными движениями из воды вылезает боль-шой морж. Помотав из стороны в сторону квадратной, как бы срезанной, непропор-ционально маленькой по сравнению с туловищем, головой с выдающимися клыка-ми, уставился на сородичей блестящими, высоко расположенные и широко расстав-ленные по бокам головы, выпученными, бегающими глазками. Смешно вытянув верхнюю мясистую губу с болтающимися на толстых "подушках" вибриссами − уп-ругими, будто пластмассовыми, толстыми "усами" и обиженно надув нижнюю губу, морж, не находя свободного места, взбирается на спины лежащих. Расталкивая, пы-тается пробиться к краю лежки, подальше от воды, где звери лежат не так плотно.
  Потревоженные моржи обычно отвечают незлобными ударами, но иногда воз-никают и ожесточенные драки, часто заканчивающиеся ранениями. Несмотря на свой вес, самец весьма поворотлив. Приподнимаясь, он передвигается с поразитель-ной скоростью, посылая рывками туловище вперед. В драке, легко вертя шеей, с не-вероятной быстротой, ловко наносит удары клыками в шею и плечи противника, на-право и налево, вверх, вниз и вбок. Частенько свежие рубцы и шрамы появляются на спине взрослого самца после брачного сезона. Ведь демонстрация бивней для мор-жей - это не просто показатель социального статуса, но и грозное оружие.
  Не только в драке, но и в своей родной водной стихии моржи преображаются. Посмотрите на них в море! При кажущейся неуклюжести они отличные пловцы и ныряльщики. Погружаясь на глубину до восьмидесяти метров, вибриссами морж "прощупывает" придонный грунт. Пятясь назад, перепахивает бивнями дно и выво-рачивает пласты, выкапывая съедобные организмы. Вытянув губы, выдувает наход-ку из образовавшейся ямки, словно струей воды из шланга. Если же это не удается, приходится выковыривать еду бивнями либо добывать, нащупывая "усами" в гус-тых зарослях водорослей или между камнями. Оторванную от скалы раковину схва-тывает губами и языком, раздавливает коренными зубами, вынимает моллюска и за-глатывает его. Или перетирает раковину передними ластами и проглатывает не только вместе с содержимым и с приставшими к ней морскими растениями, а также с песком и мелкими камнями. Твердые осколки затем отрыгивает.
  Наблюдатели уверяют, что морж подбирает выкопанных моллюсков, скатывая их в комок с помощью вибрисс. От трения о дно, когда морж пропахивает его бив-нями в поисках еды, "усы" с возрастом постепенно стираются, а у очень старых моржей даже выпадают, обнажая шершавую сморщенную кожу.
  Моржы пасутся только в тех морях, где есть отмели, съедая за день до двена-дцати тысяч моллюсков. Кроме того, в их рацион входят кольчатые черви, морские огурцы и звезды, креветки и раки. Очень редко едят рыбу или поедают трупы жи-вотных. Иногда в их желудках находили остатки птиц и лоскуты тюленьей шкуры.
  Вскоре лежбище успокаивается и лишь только изредка раздается грозный ок-рик. Это во сне повернувшийся морж случайно задевает ластом или клыком своего соседа, и тот моментально проснувшись, спешит отомстить своему обидчику. Но ссора так же быстро затихает, как и вспыхивает, и снова наступает сонная тишина.
  Солнце припекает. И вот чудо! Шкура моржей меняет цвет − из тусклых се-ровато-белых и коричневых они становятся нежно-розового цвета. Отец поясняет, что под действием тепла крошечные кровяные сосуды в коже расширяются, цирку-ляция крови возрастает и происходит смена цвета. Лежбища моржей часто напоми-нают средиземноморские пляжи в разгар туристского сезона: животные, жарясь на солнце, лежат плотными рядами и даже друг на друге; у многих любителей позаго-рать кожа так сильно краснеет, что свидетельствует о солнечном ожоге. Ведь защи-ты нет практически никакой: лишь редкие, короткие, прилегающие желто-бурые во-лоски, но с возрастом и они вытираются.
  Отцу, по-видимому, надоело смотреть на моржей и он устало говорит:
  − Андрюша, пойдем домой! − Я понимаю, что он видел их уже много раз и ему больше неинтересно. Но мне хочется еще немного понаблюдать за этими уди-вительными животными, и я молчу.
  Моржи интересны даже во сне. Одни сонно обмахиваются ластами, развалив-шись на спине или боку, другие скрещивают оба плавника на груди, как человек ру-ки, а некоторые лежат на животе, глубоко вонзив клыки почти до основания в галь-ку или песок, будто бояться как бы их не утащили. Одно лишь не совсем удобно: ко-гда морж спит, ему нельзя положить голову набок, поскольку клыки растут верти-кально вниз, а вершины их расходятся врозь. Выручают рядом спящие соседи - так удобно положить свои бивни на соседа!
  Но хотя животные и относятся друг к другу вполне терпимо, однако не любят, когда их беспокоят во время сна. Если какой-то зверь неосторожно разбудит соседа ударом ласта или ткнет в бок клыком, потерпевший поднимает рев и отвечает уда-рами первому, кто подвернется "под руку", пока, в конечном итоге, все стадо не приходит в волнение. Правда, звери быстро успокаиваются, потасовки прекращают-ся, и моржи снова засыпают. Они могут спать не только на берегу, но и в море. Даже заснув, они не тонут в воде, удерживаясь на поверхности при помощи подкожного воздухоносного мешка, соединенного с глоткой.
  
  Обратный путь домой
  
  Отец в нетерпении дергает меня за плечо.
  − Пошли уже, сколько можно смотреть? − В последний раз я бросаю взгляд на отдыхающих внизу морских великанов и с горестным вздохом иду вслед за отцом.
  Осторожно спускаемся по склону. Солнце спряталось за тучи, и краски тунд-ры немного поблекли. Поднявшийся ветер яростно треплет водную гладь; море, сердясь и шипя, вздымается волнами и обрушивает их с глухим рокотом на берег.
  − Надо спешить, − с тревогой в голосе говорит отец и прибавляет шаг. Мы двигаемся вдоль длинной береговой косы к дому. Чувствуется приближения штор-ма. Небо полностью затягивается темными свинцовыми тучами, и порывистый ветер все чаще бросает в нас, завывая, горсти соленых брызг.
  Домой приходим полностью вымокшие. На улице разыгралась непогода. Отец растапливает печь, ставит чайник, а я наскоро переодевшись, устраиваюсь поудоб-нее на кровати с энциклопедией в руках.
  Оказывается, моржи размножаются очень медленно. Самцы становятся поло-возрелыми лет в восемь-десять. Но участие в спаривании принимают лишь около пятнадцати лет от роду, когда достигают полного физического развития, набирают силу и вес и в состоянии соревноваться − драться − за самок, готовых к размноже-нию только к десяти годам. Считают, что у тихоокеанского моржа ежегодно плодит-ся не более пяти процентов самок, большинство же − один раз в три или даже четы-ре года. Беременность длится больше года, и детеныш рождается − двойни встреча-ются редко − примерно в те же сроки, что и спаривание, − в апреле-мае-июне.
  Новорожденный достигает длины чуть больше метра и весит в среднем ше-стьдесят килограммов, имея уже толстые складки кожи, поросшие сравнительно густым и длинным (до сантиметра) мягким серебристо-серым мехом, который через пару месяцев сменится короткой, жесткой и более редкой бурой шерстью.
  В первые дни жизни моржонок, если не сосет и не ползает по громадному телу матери, то спит у нее на спине − это самое безопасное место, когда вокруг взрослые гиганты. На лежбищах взрослые и дети очень плотно лежат. И если напуганные жи-вотные устремляются к морю, не разбирая дороги, толкаясь и наступая друг на дру-га, маленькие моржата могут погибнуть под этой лавиной тяжелых тел. Малыш да-же перемещается вместе с матерью, когда она ныряет за кормом, крепко держась ластами. А молочко сосет, лежа на льдине или на берегу, а иногда и расположив-шись "вверх ногами" в воде. Как уж придется! Молочное кормление бывает длится до двух лет, пока у моржонка не отрастут достаточно длинные клыки. чтобы можно было самому добывать корм.
  Моржиха считается самой заботливой матерью среди млекопитающих. Даже отдыхая, она ни на минуту не спускает глаз с детеныша, и если какой-то морж ока-зывается чересчур близко к нему, немедленно его атакует. При любой опасности не уходит с лежбища, если малыш не может сойти в воду. А к воде моржата не прояв-ляют никакой врожденной склонности. И матерям приходится сталкивать малышей в море насильно, и они барахтаются с жалобными криками, пока сердобольные ма-маши не втащат их назад. Однако несмотря на это, уже в возрасте одной-двух не-дель детеныши неплохо чувствуют себя в воде. Но, даже научившись хорошо пла-вать, продолжают ездить у нее на спине или загривке, держась за маму ластами, или она сама их носит, нежно прижимая к груди. Если мать погибает, моржонка обычно "усыновляют" другие самки.
  За чаем отец рассказал, что раньше тихоокеанских моржей было очень много в Чукотском море, у берегов Камчатки. Преодолевая на льдинах расстояния до трех тысяч километров, они мигрировали на зиму в центральные либо южные воды Бе-рингова моря. Но в 18-19-м столетиях началось их массовое истребление, как ценно-го промыслового объекта, из-за жира ворвани и, конечно же, моржового клыка. Од-но время популяция находилась под угрозой исчезновения. Животное было взято под защиту правительств в России, на Аляске и в США. Сейчас поголовье посте-пенно увеличивается и составляет приблизительно двести тысяч особей. Промысло-вая добыча моржей запрещена повсеместно, и охота на них разрешена только ко-ренным северным народам.
  
  Наутро
  
  Разбушевавшийся к ночи шторм утром затих, и солнце озарило ослепитель-ным светом, припекая так сильно, будто хотело компенсировать недостаток тепла за вчерашний день. Прохаживаясь по песчаной косе, я с любопытством всматривался в даль. Затем не спеша двинулся в сторону хребта, наслаждаясь теплым ветерком и ярким солнышком, не так часто радующим камчатских жителей своим теплом.
  Пройдя метров пятьсот, хотел было повернуть назад, как вдалеке на берегу заметил какое-то возвышение. "Странно, − подумал я. − В этом месте его не должно быть". Я точно помнил: берег всегда был ровным, и только лишь куски древесины, так называемый плаун, изредка выбрасывало на косу. Но это не плаун.
  Приблизившись, замер пораженный: передо мной распласталась огромная ту-ша мертвого моржа. Гигант лежал, наполовину зарыв широкую морду в песок. Шея, грудь и плечи в сплошных шишкообразных, бородавчатых утолщениях − это был самец. Верхушка одного клыка отломана, а второй и вовсе отсутствовал. Я осто-рожно прикоснулся к шкуре. На ощупь она оказалась холодной, необычайно плот-ной и жесткой, на вид − морщинистой, покрытой глубокими бороздами, похожая на кору старого дуба, вытершаяся, без признаков волосяного покрова; на плечах, во-круг шеи и на груди свисала тяжелыми и толстыми складками. Ласты морского ги-ганта напоминали огромные кисти человека, и казалось, будто исполин, устав, при-лег отдохнуть. Сбоку в брюхе зияла глубокая рваная рана.
  Мне стало не по себе, и я опрометью бросился домой. Чуть отдышавшись, рассказал отцу, что неподалеку обнаружил мертвого моржа и взахлеб стал делиться своими впечатлениями. Он как-то странно посмотрел на меня, тихонько погладил по голове и произнес приглушенным голосом:
  − Знаешь, Андрюша, во всем виноват человек. Зверь невиновен − он просто хочет жить так, как может.
  По некоторым данным моржи могут достигать сорокалетнего возраста. Скорее всего, они живут и дольше, но, утрата годичных колец по мере стачивания бивня у стариков не позволяет точно установить продолжительность их жизни в природе. Самая большая смертность у моржей по разным причинам наблюдается в младенче-стве. Около шести процентов взрослых особей гибнут ежегодно по вине человека.
  В природе же есть только два хищника, достаточно сильных, чтобы справить-ся с этим зверем. Безусловно, опасный враг, способный разорвать пополам морскую свинью или морского котика, − косатка, или кит-убийца. Единственный способ спа-сения − выбраться на сушу. Но гораздо чаще молодые моржи становятся жертвой своих главных естественных врагов − белых медведей, самых крупных хищников в мире. И более того, границы обитания этих животных почти совпадают. Правда, в основном, медведи опасны для молодняка и самок с детенышами, так как нападение на крупного самца дело хлопотное и невыгодное. Обычно "охота" происходит по одному и тому же сценарию: медведь вносит панику в стадо, моржи, спасаясь, сами могут ранить и задавить друг друга, а хищнику остается лишь воспользоваться до-бычей. Также моржи часто страдают от наружных и внутренних паразитов.
  Прошла неделя и как-то, играя на берегу моря, сквозь шум разыгравшихся волн до меня донесся знакомый клич:
  − Ургргрррр, ургргррр! − И затем чуть тише: − Эгррррр грррр.
  Я вскочил на ноги и, всматриваясь вдаль, увидел знакомые очертания удиви-тельных, сильных морских животных − моржей.
  Они вернулись на свое старое лежбище!
  
  Пурга
  
  Зимой на океанском побережье жить очень тяжело. Песчаная коса, на которой располагался наш колхоз, насквозь продувалась сильными, штормовыми ветрами. Ни деревьев, ни кустарников здесь не росло. Сплошная тундра с ее низкой расти-тельностью, которую снег полностью скрывал под собой и преображал холмистую местность зимой в огромную белоснежную равнину.
  Особенно опасно очутиться в пургу в пути. Если начинался сильный снегопад и поднимался порывистый ветер, то через час − непременно жди метели. По земле, перегоняя друг друга, словно соревнуясь в скорости, неслись снежные потоки по-земки. Ветер усиливался, и миллионы снежинок, кружась в белом танцевальном вихре, назойливо лезли в рот, залепляли глаза, мешая ориентироваться на местно-сти. В таких ситуациях немедленно нужно было искать какое-нибудь укрытие, ина-че с головой занесет снегом или ветром утащит на лед лагуны.
  В эти непогожие дни камчадалы − и старые и молодые − старались отсидеться дома, переждать, пока успокоится разбушевавшаяся стихия. Однако в жизни порой возникают разные непредвиденные ситуации. Так вот случилось и со мной. Однаж-ды мне пришлось в полной мере ощутить "вкус и прелесть" пурги.
  В тот день нас отпустили с уроков пораньше, и я не стал дожидаться трактора с будкой на полозьях, который обычно возил учащихся в школу, расположенную в поселке и обратно в наш колхоз, а решил пройтись до дома пешком. Подумаешь − всего-навсего каких-то восемь километров!
  Небо, однако, уже хмурилось, но в воздухе пока порхали лишь отдельные, не-послушные, шаловливые снежинки, а снег еще не падал. Бодрым шагом я направил-ся в сторону косы. По моим подсчетам, при таком темпе ходьбы через час я уже бу-ду дома. Но когда я проходил рыбокомбинат − последнее строение поселка, погода начала резко портиться. Небо все больше затягивалось темными тучами. Я попытал-ся ускорить шаг, но яростные порывы ветра сильно осложняли мое продвижение.
  Внезапно мигом все вокруг почернело. Откуда ни возьмись, налетел пронизы-вающий, шквалистый северный ветер и повалил рыхлый снег. Вначале он падал крупными, пушистыми, но редкими хлопьями, которые, попав мне на лицо, приятно холодили разгоряченную от быстрой ходьбы кожу.
  Неожиданно ветер стих. В непривычную тишину вплелись какие-то посторон-ние звуки. В окружающем меня пространстве ощущалось какое-то напряжение, предчувствие чего-то ужасного. До колхоза было еще далеко, но я все же решился продолжать свой нелегкий путь.
  Но вот жгучий порыв ветра, еще порыв, еще...покатились потоки поземки. Они сливались, покрывая все видимое и невидимое теперь пространство сплошной пеленой, непрерывно меняя свои причудливые формы, поднимались ввысь, извива-ясь в вихре танца. Зрелище очень красивое, захватывающие, но лучше бы любовать-ся им из окна, сидя в теплой комнатке. Снег немилосердно сек кожу, душил, слепил, сбивал с ног. Передохнув, ветер начинал буйствовать с новой силой. Он хватал с земли горсти снега и с дикой злобой расшвыривал их в разные стороны. Густой, липкий снег обрушился на меня лавиной.
  Вот тут-то мне стало по-настоящему страшно.
  "А что, − рассуждал я, − ведь вполне могу не дойти до дома. И зачем я не до-ждался трактора, а пошел сам?" Затем в голове мелькнула спасительная мысль: "Трактор ведь будет ехать обратно и подберет меня", − и я, успокоившись, продол-жал медленно продвигаться вперед, "сражаясь" с бесчисленным "вражеским вой-ском".
  Все кругом моментально занесло снегом. Казалось, что с неба упала гигант-ская копна ваты. А в воздухе со страшной скоростью продолжало нестись огромное количество снега − то сырого и липкого, то сухого, колючего. Ветер с радостью пе-рекатывал снежные кучи туда-сюда. В белом, бешено несущемся и дико завываю-щем, плотном потоке ничего нельзя было рассмотреть уже на расстоянии вытянутой руки. Лицо моментально покрылось ледяной коркой, на бровях и ресницах образо-вались сосульки.
  Я попытался накинуть капюшон, но в таких условиях мне это уже не удалось сделать. Он весь заполнился мокрой массой и никак не поддавался моим слабым по-пыткам напялить его на голову. Пришлось оставить эту напрасную затею, так как руки мои закоченели до такой степени, что я почти перестал их ощущать. Варежки вмиг промокли и только еще больше холодили пальцы. Я стянул их и хотел было выжать, но не удержал одну из них. Воспользовавшись удачным моментом, мощный порыв ветра с радостным визгом и воем выхватил ее у меня из рук, заплясав в диком танце, и унес в неведомое белоснежное царство.
  Среди бушующего хаоса снега и ветра, злобного воя пурги мне послышался долгожданный шум работающего механизма. Напрягая слух и пытаясь вновь уло-вить спасительный звук, я бросился в ту сторону, откуда, как мне казалось, шел трактор. Но я ошибся и понял это уже слишком поздно.
  Из-под ног вдруг ушла земля, и я покатился кубарем. Беспомощно размахивая руками, попытался подняться... и ощутил, что нахожусь уже не на дороге. Слой льда подо мной ясно указывал на то, что я прямехонько попал на лагуну. Что было делать?
  Напряженно всматриваясь в густую плотную массу снега, который шел все это время не переставая, я ничего не смог различить. Нужно было снова выходить на дорогу. Но как теперь сориентироваться в открытой местности, под жуткие завы-вания ветра и ослепленному снежными хлопьями?
  Опустившись на снег, я принялся ощупывать вокруг себя каждый выступ, холмик, впадинку в надежде, что смогу найти берег. Поиски выхода из создавшего-ся положения утомили меня окончательно. В какую бы сторону я не направился − везде под снегом ощущался лед.
  Я совсем замерз и вконец обессиленный повалился в сугроб, В голову полезли страшные мысли. Вспомнились разные случаи, слышанные мной от отца и ребят о том, как в пургу замерзали люди. "Неужели и мне суждено вот так замерзнуть, сги-нуть в снежном безмолвии", − подумал я, отчаявшись. Жалость к себе выплеснулась наружу, я не сдержался и заплакал. Теплые слезы согрели оледеневшие щеки, и это проявление слабости неожиданно прибавило мне сил и решимости. "Надо успоко-иться. Надо обо всем основательно, не спеша подумать", − запульсировала в мозгу спасительная мысль.
  Я опустил голову на колени и закрыл глаза. Призвав на помощь ум, изворот-ливость и смекалку, я, к сожалению, ничего утешительного, кроме как еще раз про-ползти по льду и поискать берег, придумать не смог. Потянуло в сон. Сделалось так тепло и уютно, что мне совсем расхотелось вставать и куда-то идти. "Будь, что бу-дет", − решил я.
  И вдруг страшная догадка буквально ворвалась в мое сознание, нарушив без-мятежный покой: "Ведь это я умираю? Так погибают все люди, попавшие в метель. Мне отец рассказывал, что ни в коем случае нельзя засыпать, нельзя поддаваться слабости и сну. Все это обман, и если я усну, то потом уже не проснусь никогда, за-мерзну, стану навечно узником ледяного царства".
  Страстное желание вернуться в свой мир, к отцу и друзьям, тяга к жизни при-дали мне сил вырваться из сладостных объятий морфея. Правда с большим трудом, но все же я смог приоткрыть глаза и поднять отяжелевшую голову.
  
  Спасение рядом
  
  В первый момент я даже не поверил собственным глазам.
  Снег больше не падал, только ветер-проказник, забавляясь напоследок, играл сам с собой в догонялки, а, устав, с наслаждением зарывался в пушистое, мягкое, изумительно-белое покрывало.
  Оглянувшись, понял: моя прежняя догадка подтвердилась − я находился на льду лагуны, но, как оказалось, совсем недалеко от берега. Метрах в пятидесяти от-четливо веднелась крыша рыбкоповской конторы, а чуть дальше − и само здание рыбозавода
  − Так это я все время ходил кругами вокруг комбината?! − изумленно вос-кликнул я.
  Присмотревшись, я заметил, что метрах в пятнадцати от меня находилась от-крытая полынья. Страх снова вернулся ко мне: что было бы со мной − пройди я чуть дальше.
  От нехороших мыслей меня отвлек шум работающего двигателя. Вдалеке по-казался наш колхозный трактор, развозивший по домам школьников и рабочих. Бро-сившись со всех ног к подъезжавшей машине, я на ходу запрыгнул в железную буд-ку на полозьях.
  − Андрей, вот так сюрприз: откуда ты взялся? − Радостно теребил меня за пле-чо наш сосед, дядя Толя − электрик рыбкопа. − Замерз-то как, а дружище?
  Я молчал − не было сил ничего говорить и тем более что-то объяснять − и только широко открытыми глазами зачарованно смотрел на суровые лица камчада-лов, стоявших рядом.
  В те минуты не было для меня на свете людей дороже и желаннее, чем эти ра-бочие. Я осознал, что выжил, одержав победу над грозной стихией. Не замерз и не умер, и отцу не придется теперь меня искать. От всех потрясений и переживаний мне сделалось так хорошо, сладостно и спокойно на душе и на сердце, что слезы са-ми собой покатились из глаз одна за другой. Люди в будке глядели на меня с удив-лением, не понимая: в чем дело.
  А я стоял среди них, маленький, взъерошенный воробушек, и горячие, соле-ные, крупные капли стекали по щекам, не переставая − слезы счастья, радости, на-дежды и веры в завтрашний день.
  
  Перелет
  
  Неожиданно из далекой Белоруссии пришла телеграмма от моей двоюродной бабушки, тети Поли. Она писала, что баба Шура, мать отца плохо себя чувствует, и нам, как можно скорее, нужно лететь в Гомель, а то вполне возможно мы можем и не застать бабушку живой.
  Собрались мы очень быстро. Настолько, что я совершенно не запомнил до-рожных сборов. А только четко отложилось в памяти, как мы уже летели на самоле-те в Москву. Перелет был длительный − часов восемь, и я с восторгом рассматривал в иллюминаторе оставшуюся там, далеко внизу, землю, уменьшившуюся в размерах и в то же время увеличившуюся по охвату территории.
  Вскоре принесли обед. Все было так необычно, в диковинку для меня, что я сидел не шелохнувшись и боялся притронуться к принесенной еде. В то время как мой отец с удовольствием поглощал соблазнительную ножку жареной курицы.
  Курица! Уже одно это слово производило на меня чарующий эффект. Дома я очень редко ел курятину, и теперь с восторгом смотрел как белые, сочные аппетит-ные кусочки исчезают в отцовском рту. С аппетитом поев и неторопливо вытерев губы и пальцы салфеткой, он принялся открывать какую-то коробочку, накрытую крышечкой из фольги. В емкости находился салат. Необыкновенно вкусно пахну-щий, замечательный салат-оливье, так сказал отец. Когда он покончил со своей пор-цией, то наконец обратил внимание на меня.
  − Почему ты не ешь? − удивленно спросил он. − Разве не вкусно? Попробуй. − С этими словами отец открыл одну из моих коробочек, − и о чудо! там тоже лежала большая куриная ножка. Для меня.
  После обильной трапезы мы пили чай из высоких стаканов с подстаканника-ми, на которых был изображен летящий самолет на фоне высоких сопок и дымя-щихся вулканов.
  − Правда, красивые, − задумчиво произнес отец и быстро положил оба под-стаканника нам в сумку. Я не нашелся, что ответить и только согласно кивнул голо-вой. Стюардесса ничего не спросила насчет "пропажи", а лишь предложила нам еще чаю.
  − Спасибо, − ответил отец, как ни в чем не бывало. − Пожалуйста, чуть по-позже.
  Я же сидел красным, как вареный рак, и даже вспотел от напряжения. Мне по-чему-то показалось, что эта тетя все знает. Хуже того − она может даже видела, как отец стащил их. Мне было очень стыдно и до слез обидно за отцовскую выходку. Зачем он так поступил? Разве в нашем магазине нельзя было купить чайную посуду? Ясно одно, что таких красивых подстаканников в нашем поселковом продмаге, ко-нечно же, не было и в помине, но можно же было приобрести другие. В те минуты я готов был провалиться сквозь землю. Мне не хотелось даже смотреть на отца. По-этому я отвернулся в другую сторону и притворился, что уснул.
  Вскоре сон по-настоящему сморил меня, и я проспал все оставшееся время пе-релета. Отец разбудил меня уже перед самой посадкой в Москве.
  
  Бабушка Шура
  
  В Гомель мы прилетели поздно ночью, так как в Москве пришлось пересажи-ваться на другой самолет. Отец взял такси, и мы с комфортом помчались по улицам спящего города.
  Стояла глубокая ночь. Но я, хорошо выспавшись в самолете, чувствовал себя превосходно и спать мне совсем не хотелось. Отец стал объяснять, что существуют временные пояса и дальше все в том же роде. Однако я совсем ничего не понимал из его объяснений, а таращился в окно, с любопытством разглядывая ночной город.
  Подъехали к родительскому дому отца часа в два ночи. Кто нас будет ждать в такое время? Конечно же, все давно спали и даже не подозревали о том, что мы уже здесь. Отец стал стучать в окна, барабаня то в одно, то в другое, и громко орать, что, мол, открывайте, приехал сын с внуком голодные. А бабушка с жильцами так креп-ко спали, что отец долго не мог их разбудить. Наконец в доме послышался шум, возня, в окнах зажегся свет. Пробежали по скрипучим половицам торопливые шаги, за ними последовала тяжелая поступь и тут же послышался испуганный женский возглас:
  − Кто там?
  Узнав, кто так настойчиво ломится к ним, тетя Зина − это была, конечно же, она (женщина, которая жила теперь с моей бабушкой, как квартирантка) радостно воскликнув, закричала:
  − Теть Шур! Это Славка с Андрюшкой приехали.
  Раздался грохот отодвигаемой щеколды, и на пороге возникла огромная, как показалось мне тогда, фигура моей бабушки Шуры.
  − Ты кто такой? − грозно или полушутя − я с испуга не разобрал − спросила она, тыкая в меня пальцем.
  − Я ваш внук, бабушка, − пролепетал я и уже готов был заплакать − уж очень строго она на меня посмотрела.
  Но тут меня подхватили вверх чьи-то руки и внесли в дом.
  Там уже все были в сборе: квартиранты выстроились по стойке смирно, слов-но участники военного парада. Тетя Зина, Толян, ее муж, которого я никогда не звал дядей (как говорила бабушка, он был пьяница), и сын их Сашка, мой ровесник. Впе-реди, во главе своих жильцов, как командир впереди своих подчиненных солдат, встала баба Шура.
  Отец вошел в комнату последним, волоча за собой три сумки. Он поставил их на пороге. Степенно, не торопясь, подошел к матери, обнял ее и расцеловал в обе щеки; потом поцеловал тетю Зину; затем крепко пожал руку Толяну и напоследок похлопал по плечу их сынка. После непременных для отца в любом случае атрибу-тов церемониального приветствия он наконец-то произнес "торжественную" речь, краткую, но всеобъемлющую и понятную:
  − Дорогие мои! Я очень рад видеть маму в полном здравии и всех вас тоже здоровыми и радостными. Утром устроим праздник в честь воссоединения с семьей. А пока − отдыхайте.
  Не говоря больше ни слова и не раздеваясь, отец прошел в комнату для гостей (он всегда ночевал в ней, когда бывал в Гомеле) и закрыл за собой дверь. Несколько оторопев от такого поступка моего отца, домочадцы некоторое время еще немного постояли, ошалело смотря друг на друга, помолчали и тихо отправились по своим местам досыпать. Бабушка взяла меня к себе в комнату и положила рядом с собой.
  В незнакомом месте, на непривычной кровати я долго не мог заснуть. Затаив-шись тихо, как мышонок, молча лежал в темноте и под равномерное тиканье на-стенных часов и храп бабушки, вспоминал, вспоминал...
  На этой кровати я раньше всегда спал с бабой Шурой. Она укладывала меня к стенке, чтобы во сне, невзначай я не упал на пол. А сама ложилась с краю и шептала мне на ушко удивительные истории до тех пор, пока я не засыпал.
  Все это всплыло сейчас в моей памяти настолько ярко и живописно, что мне даже показалось, как будто я никуда и не уезжал, а продолжал жить здесь рядом с бабушкой...
  Ночь отступала. Приближался рассвет, и в рассеивающейся темноте начинали вырисовываться контуры знакомых мне с детства предметов. Все в комнате было по-старому: тот же огромный старинный комод, побитый жучками; прежний платя-ной шкаф, купленный бабушкой у еврея Каца за бесценок, когда тот уезжал в Изра-иль; чуть дальше виднелись расплывчатые очертания швейной ножной машинки "Зингер", у которой я очень любил крутить сбоку большое колесо...
  Воспоминания раннего детства тесно переплелись в один разноцветный клу-бок с настоящими событиями и переживаниями, размотать нитки-мысли которого я уже был не в состоянии. Успокоенный тем, что у меня еще будет достаточно време-ни разобраться во всем, я крепко уснул.
  
  Застолье
  
  Утром я проснулся поздно. В доме вовсю шла подготовка к празднованию в честь нашего приезда в родное "гнездо". В воздухе витали ароматные запахи, гре-мела посуда, доносился шум отодвигаемых стульев, слышались знакомые мне голо-са, дополненные каким-то новым. Я рискнул просунуть голову в дверь.
  В гостиной тетя Зина накрывала на стол. Толян стоял рядом с отцом и что-то возбужденно рассказывал, сильно размахивая руками. Чуть поодаль в конце стола сидела баба Шура с какой-то незнакомой мне тетей. Бабушка говорила, а тетя вроде бы внимательно слушала, лишь изредка кивая головой. Увидев меня, отец закричал:
  − А вот и наш сынок! Иди сюда, не бойся, − приговаривал он. − Иди, покажи всем, как ты вырос. − Я робко проскользнул в комнату и замер, боясь идти дальше. Бабуля ласково посмотрела на меня и подбодрила следующими словами:
  − Ну не бойся же − выходи. Я тебя кое с кем познакомлю. − Я догадался, что знакомить меня собираются с новой тетей, и смело шагнул вперед.
  − Ну вот и славно, − с довольным видом промолвила бабушка и, приобняв ме-ня за плечи, продолжила: − Знакомьтесь, тетя Тома, а это (следующие фразы она проговорила так быстро, как будто скороговоркой) тот самый Андрюшка. Правда, хорош?
  Обернувшись к гостье и ко всем остальным, баба Шура явно хотела услышать в ответ подтверждение своим словам. Не знаю, что бабуля нашла во мне красивого: тощий, кожа да кости, синие круги под глазами, ручки и ножки, как спиченки. Лич-но я ничего хорошего в своей внешности не находил.
  Однако тетя Тома, всплеснув руками, подскочила ко мне, схватила в охапку и стала целовать поочередно то в одну, то в другую щеку. Потом она принялась меня щипать, хотя трудно было найти мягкое место у такого изможденного ребенка, ка-ким я был в то время. При этом из ее горла вырывался неприятный, злорадный смех с примесью истерических ноток. Я подумал в тот момент: "Наверное, тетя эта сума-сшедшая". "Истязание" продолжалось недолго, так как на мою защиту пришла ба-бушка, в буквальном смысле слова вырвавшая меня из рук тети Томы.
  Потом все сели за стол. Чего там только не было! Икра, свежая и янтарная, пе-реливалась таким насыщенным, манящим цветом, что даже я, привыкший к ней, не удержался и съел пару ложек. Балык из красной рыбы вмиг был расхвачен и момен-тально съеден. Одна колбаса из оленины так и осталась одиноко лежать на тарелке: никто не решался ее попробовать. Тетя Тома заявила, что "оленья колбаса" − звучит как-то дико, и ни один из сидевших за столом не посмел притронуться к "деликате-су" камчатских народностей.
  После застолья баба увела отца и тетю Тому в другую комнату − посовещать-ся. О чем они там разговаривали, я не мог даже предположить. Но когда отец вы-шел, он сиял, как надраенный пятак.
  − Андрюша! − произнес он чересчур напыщенно. − Теперь у тебя будет мама. И тут же из-за его плеча высунулась голова тети Томы.
  Я испугался и громко закричал, что не хочу такую маму: она больно щиплется и я ее боюсь. Новоиспеченная мама надула губки. Отец поспешил заверить меня, что щипаться она больше не будет, но если я не прекращу капризничать, то он меня выпорет. Услышав ненавистное слово "порка", я тут же согласился на такую маму. Тетя Тома моментально подскочила ко мне и обняла так крепко, по-дружески, что я тотчас же простил ее.
  
  Отъезд
  
  Утром меня разбудили очень рано. Я еще толком никак не мог открыть глаза, а бабушка сонного уже начала одевать. Она крутила меня, словно куклу, в разные стороны, натягивая колготки, штаны, одевая рубашку. И, в конце концов, потеряв терпение, стала порывистыми движениями всовывать пуговицы на пиджачке в петельки, как назло слишком маленькие для них. Справившись наконец с одеванием, она потащила меня к умывальнику, где пару раз плеснув мне в лицо водой, теплой, пахнущей тиной, больно растерла его вафельным полотенцем.
  В гостиной сидели наготове отец и моя новая мама. Они уже собрались: вещи аккуратной горкой лежали на кровати, чемоданы стояли в углу комнаты, поблески-вая медными бляхами.
  Я спросил у бабули:
  − Разве тетя Тома поедет с нами?
  − Конечно, − утвердительно ответила баба, пояснив: − Теперь вы будете жить вместе.
  На улице загудело подъехавшее такси. Мы поспешно вышли во двор. Баба шла следом за мной, крепко сжимая мое плечо.
  − Славочка! Может мне правда поехать с вами, − каким-то умоляющим тоном все время повторяла она.
  Отец мрачно молчал. Только один раз он повернулся к ней и раздраженно, сердито крикнул:
  − Раньше надо было думать, мать. Ясно! А сейчас уже поздно, − и чуть смяг-чившись, добавил: − Мы будем писать тебе.
  Бабуся тяжело опустилась на лавочку. Мы с отцом и тетей Томой подошли к такси, и я собирался уже садиться в машину, как отец грубовато схватил меня за плечо, резко развернул и с силой толкнул в сторону дома.
  − Иди, попрощайся с бабушкой.
  От боли я не сразу сообразил, что он от меня хочет, но пошел. Подойдя по-ближе, я сразу же уткнулся в бабушкин передник и горько заплакал:
  − Бабуся милая, поедем с нами, пожалуйста, − рыдал я, размазывая слезы по лицу. − Не оставляй меня.
  − Ну что ты, миленький, − приговаривала она, нежно гладя меня по взъеро-шенным волосикам. − Ты же уже большой. Будешь мне письма писать, а я буду от-вечать. Да и стара я для таких перелетов. Могу не долететь.
  Я понимал, что она обманывает меня. На самом деле бабушка очень хотела поехать с нами, но, по совсем непонятной мне причине, отец не хотел этого. Я с нежностью и любовью посмотрел на бабулю в последний раз: она тоже плакала, но как-то беззвучно, и только блестевшие у нее на щеках слезы говорили о том, что и ей тяжело расставаться со мной.
  Не в силах больше переносить горестные минуты расставания с любимым че-ловеком, выкормившим меня и поставившим на ноги, я развернулся и побежал к машине. Едва успел сесть на сиденье, как меня тут же схватила тетя Тома и приня-лась тормошить и выспрашивать: почему я такой надутый. Мне совсем не хотелось с ней разговаривать и даже отца в тот момент я не боялся, хотя до этого он меня предупредил, чтобы я был поласковей с новой мамой.
  Машина стала отъезжать. Не отрывая затуманенного горькими слезами взгля-да, я пристально всматривался в наш старый кирпичный дом, забор, странно ма-ленькую, как-то сразу сгорбившуюся и постаревшую фигурку бабушки. И непонят-ное чувство защемило в сердце ноющей болью.
  Я видел: баба Шура поднялась, шагнула вслед уезжающей машине, и вдруг остановилась, как вкопанная, будто испугавшись чего-то. Так и осталась стоять на месте, возле своего родного дома. Приставив руку ко лбу и прищурившись, она смотрела нам вслед, пока мы не завернули за угол. Прощалась со своим сыном, и со мной − внуком. И мне подумалось в те минуты, что я наверное никогда больше ее не увижу. С горечью, дрожащим голосом я сказал об этом отцу.
  − Не говори глупостей, мать здорова. Она еще нас переживет, − подбадри-вающе ответил отец и, игриво подмигнув тете Томе, добавил: − Ничего с ней не сде-лается, да Томик?!
  Томик, так он впервые при мне назвал ее. Она визгливо засмеялась и стала приставать ко мне с конфетами. Сладкого мне сейчас, ну совсем, не хотелось. Я же-лал лишь одного, чтобы эта поездка побыстрее закончилась.
  
  Тетя Тома
  
  Тетя Тома − спортсменка, бывшая гимнастка. Рассказывала, что в недалеком прошлом она даже выступала в составе сборной. Все может быть. Но мне это все равно. Гораздо хуже то, что как только мы прибыли на Камчатку, она сразу же стала устанавливать в доме свои порядки. Отец со всеми ее капризами был согласен: пря-мо в рот ей заглядывал и тут же исполнял каждое ее желание.
  Из наших двух комнат она естественно заняла "гостевую", потому что, по ее словам, та была чище и в ней не так чувствовался печной запах. По мне так все рав-но: я ничего не ощущал. Потом она строго-настрого запретила называть себя мамой, а только тетей Томой, и никак иначе. Отец меня бил за то, что я не называл ее ма-мой, а она смеялась, присутствуя при порке в воспитательных целях. Но я не жало-вался отцу ни на что, потому что мне ее все-таки было жалко. Она очень мерзла в нашем суровом крае и постоянно плакала. Ну как не пожалеть такую несчастную?
  Каждое утро у нас начиналось всегда одинаково, по одному и тому же, заве-денному новой жилицей, распорядку: летом и зимой, осенью или весной, в любой день недели меня подымали с кровати в шесть утра, и я должен был служить на-грузкой для тети Томы.
  Зимой она сажала меня в санки, веревку крепила у себя на поясе. И мы мча-лись во весь дух, вернее бежала тетя Тома, а я, развалившись в санях, как барин, си-дел укутанный с ног до головы, и подремывал, лишь вздрагивая на резких поворотах и покрикивая иногда: "Но-но, моя лошадка, быстрей! Еще быстрей!" Таким обра-зом, Томик могла протащить меня километров пять, и подобная "прогулка на при-роде", как она выражалась, ее только раззадоривала.
  В другое время года мне тоже приходилось рано вставать, так как Томик со-биралась совершать утреннюю пробежку, а мне нужно было к ее возвращению на-греть большую кастрюлю воды для "омовений" после "прогулки".
  Тетя Тома была очень спортивным человеком. После изнурительной пробеж-ки, у нее еще хватало сил делать зарядку. Таких упражнений, как она выделывала, я в жизни своей никогда раньше не видел. Она изгибалась так легко и как-то очень уж немыслимо, будто у нее совсем не было костей. Спокойно делала шпагат и без осо-бого напряжения становилась на мостик.
  Отец, наблюдая за ее акробатическими номерами, похотливо хихикал. Лицо у него становилось каким-то слащавым, краснело, по лбу катились капли пота. Он нервно потирал руки и восклицал всегда одно и то же:
  − Удивительно! Поразительно! Настоящая женщина-змея! Как это тебе удает-ся?
  Томик возбужденно смеялась и прогоняла нас из комнаты. В те моменты это происходило как бы шутя, а, вообще-то, с каждым днем она вела себя все более вы-зывающе и нагло. Мне, например, придумала смешную и обидную кличку и стала так меня называть.
  − Пиня! Пиня! Ну где ты там запропастился? − доносился из комнаты ее ка-призный тонкий голосок. − Принеси мне конфет, Пиня. Быстро: тетя Тома хочет сладкого.
  Я тут же срывался с места и бегом несся к шкафчику, где были припасены конфеты. По большей части они предназначались для моей новой мамы.
  Тетя Тома стала невыносима: нигде не работала и ничего не хотела делать, за-нималась только собой. К тому же она стала подворовывать у нас продукты, и все сваливала на меня. Отец очень жестко обходился со мной, а я, дурень, по-прежнему молчал, покрывая все проделки тети Томы. Хотя теперь я уже не жалел ее, а люто ненавидел. Всей своей детской душой я негодовал, возмущаясь ее выходками, но все равно молчал: прекрасно зная характер отца, я боялся развязки.
  
  Изгнание
  
  И, в конце концов, развязка все-таки наступила.
  Все ценные продукты питания у нас хранились в подполе. Там на полках стояли многочисленные банки с красной икрой, разными дефицитными лечо и ас-сорти, по стенам на проволочных крючках висели копчености − рыбьи балыки и оленье мясо. За всей провизией следил отец. Он пополнял по мере убывания про-дукты и вообще вел строгий учет всех вкусностей, которые там находились.
  И вот из подвала стали пропадать продукты. Вначале понемногу, почти неза-метно опустела сорокалитровая бочка красной икры. Потом куда-то вдруг исчезли балыки и копченое мясо. Воровство стало настолько бесцеремонным, что однажды вечером отец, спустившись в подвал и ничего там не обнаружив, поинтересовался у тети Томы: куда же все подевалось? На что та, прикинувшись "бедной овечкой" и невинно потупив глазки, ответила:
  − Я ничего не знаю. Это, наверное, Пиня украл, спрашивай у него.
  Крышка у подпола была тяжеленная, и я ее просто-напросто не мог сам под-нять. Об этом прекрасно знал отец, но почему-то до поры до времени верил обвине-ниям тети Томы в мой адрес.
  Но на этот раз номер не удался; нахальство Томика перешло все границы. Вот тут-то я впервые увидел, как у отца посерело лицо в прямом смысле слова: из крас-новатого оно вдруг на моих глазах приобрело землисто-серый оттенок. К тому же он как-то странно дернул головой и, подойдя к ней вплотную, со всего размаха наот-машь ударил ее по лицу.
  Это был кошмар. Что тут началось! Тетя Тома верещала как свинья, которую режут, так пронзительно и громко, что мне стало не по себе. Было страшно и невы-носимо слушать ее вопли, и я поспешно убежал, спрятавшись в ее комнате.
  Казалось, что отец сошел с ума: от ярости он не понимал, что творит. Женщи-на кричала, призывая на помощь, а он гонял ее по всему дому с утробным звериным рычанием. Поймав, дубасил до тех пор, пока она не вырывалась. Затем все повторя-лось заново.
  Сидя под кроватью, я от ужаса боялся пошевелиться. Мне казалось, что, рас-правившись с тетей Томой, отец примется за меня и непременно убьет. Я даже не мог плакать, а только, крепко закрыв руками уши, тупо "созерцал" происходящее. Неожиданно каким-то невероятным прыжком бывшая гимнастка смогла заскочить на платяной шкаф, который своим верхом чуть-чуть не доходил до потолка. Там она смогла как-то распластаться, удивительным образом втиснувшись в узкое свободное пространство.
  Все стихло. Отец немного успокоился, поостыл и, тяжело вздохнув, грузно опустился на кровать. Некоторое время сидел молча. Потом, подняв голову и смотря отрешенным, пустым взглядом куда-то на стену, как в пустоту, произнес чужим и незнакомым мне голосом:
  − Уходи, Тамара. Слышишь: сию же минуту. Если захочешь уехать в Гомель − скажи. Денег я тебе дам, но сейчас уходи.
  Тетя Тома − растрепанная, всклоченная, с потекшей тушью на щеках, со све-жими кровоточащими ссадинами, − скуля и подвывая, как обиженная маленькая со-бачонка, слезла со шкафа и, потихоньку пятясь к выходу, хватаясь руками с обло-манными ногтями за стену, проговорила, всхлипывая:
  − Слава, я ухожу. Только не трогай больше меня. Я никому не скажу, что ты меня избил. Я сейчас ухожу.
  Подойдя к двери, она быстро схватила свою сумочку и стремглав выскочила на улицу.
  
  Один
  
  Остаток дня прошел в полной тишине. Отец сидел, не шелохнувшись, как из-ваяние, все на том же месте и ничего не говорил, как будто никого, кроме него, в комнате не было. Тягостно для меня было его молчание, да и время тянулось мед-ленно. Однако я боялся не только что-либо спросить, но даже пошевелиться и нена-роком обнаружить место своего нахождения.
  Уже ближе к вечеру он вдруг вскочил и опрометью бросился из дома. Я остал-ся один. Целый день я был голодный, но почти не чувствовал, что хочу есть. Страх вытеснил все другие чувства. Но сейчас, когда отец ушел и я немного успокоился, голод все же дал о себе знать. Поискав по шкафчикам, я понял: еды в доме нет. Уда-лось обнаружить на кухонном столе лишь кусок старого засохшего хлеба. С жадно-стью голодного зверя я набросился на корку и принялся ее жевать. В холодильнике лежала еще пара яиц, но без спроса я побоялся их взять: ведь для меня, не избало-ванного едой, это был своего рода деликатес.
  Кажется, я задремал, сидя на стуле. Потому что, заслышав шум в коридоре, испуганно открыл глаза и увидел, что за окошком совсем темно. Сколько времени прошло − я не знал, но понял, что уже очень поздно.
  Дверь внезапно распахнулась, и в комнату вошел отец. Он был сильно пьян. Я сразу это почувствовал, как только увидел его. К тому же от него ужасно несло спиртным. Он тяжело опустился на стул, обвел пространство вокруг себя мутными глазами и, увидев меня, подозвал.
  Я подошел к нему, дрожа от вновь нахлынувшего страха, и остановился на-против. Он больно схватил меня за руку, прижал к себе и, уткнувшись небритым, помятым лицом мне в грудь, заплакал, не стесняясь слез.
  − Андрюша, прости меня за все то плохое, что я тебе причинил, − еле выгова-ривая слова, бормотал он. − Ты хороший мальчик, очень хороший, а я скверный. Я не могу тебя любить так, как ты этого заслуживаешь. Я не могу тебе дать то, что должен. Я плохой отец, но я постараюсь стать лучше. Слышишь, Андрюша! Поста-раюсь оградить тебя от всей этой мерзости. Я не хочу, чтобы ты в жизни страдал так же, как я. Ты не заслужил этого. − Последние слова он уже выговаривал с трудом.
  Бормотание прекратилось. Отец задремал. Но стоило мне пошевелиться, как он тут же вскинул голову и заорал, что есть мочи:
  − Сволоченок! Ты такая же сволочь, как и твоя мать! Весь ваш род такой же сволочной по матке. Слушай сюда! Сейчас ты пойдешь в поселок и найдешь там Тамару. Понял?! Она должна быть там, в рыбацкой общаге. Слышишь: ты обяза-тельно должен ее найти и привести сюда. Если не найдешь − можешь вообще не возвращаться домой, запорю насмерть.
  
  Ночные "призраки"
  
  Было половина одиннадцатого, когда я вышел из дома. На улице уже сгусти-лась темнота, сквозь которую с трудом пробивался тусклый желтоватый свет фона-рей. Они располагались по краям дороги, как постовые стражи порядка.
  Однако наличие освещения − хотя без него было бы еще хуже − все же мало меня утешало. Ведь идти по безлюдной дороге нужно было километров шесть и еще по поселку на самую окраину, где находилось рыбацкое общежитие. Сказать, что мне было страшно − это, значит, ничего не сказать. Какой страх испытал я в тот поздний, до сих пор мне памятный вечер, словно это было только вчера, − трудно описать словами.
  За каждым поворотом мне чудилась опасность. Животный страх сковывал ко-нечности, и ноги отказывались идти. Неожиданно прямо передо мной с визгом и ла-яньем выскочила стая бездомных псов, напугав меня до смерти. Как ночные призра-ки внезапно возникнув из туманного мрака, как бы случайно забежавшие в наш мир, на миг соприкоснувшись с губительным светом фонарей, они тут же вновь растаяли в черноте ночи.
  Не успел я очухаться от неожиданной встречи с ночными обитателями кам-чатских просторов, как до моего слуха донесся какой-то незнакомый шум. В непро-глядной и вязкой, как мазут, тьме он казался особенно зловещим: то приближаю-щийся и усиливающийся, то отдаляющийся и переходящий на еле слышимый шорох и шепот. В панике я бросился вперед, что было сил. Бежал до тех пор, пока вдали не показались долгожданные, спасительные огни населенного пункта.
  Теперь я продвигался уже более спокойно. Вот и сам поселок Ильпырский. Даже в такое позднее время он встретил меня, маленького перепуганного путешест-венника, яркими разноцветными огнями, людскими голосами и тявканьем псов. Но даже сквозь человеческую речь и лай собак я уловил тот непонятный шум, который так напугал меня в пути. Я стал озираться по сторонам в поисках источника этих не-ясных звуков. И вдруг, наконец, понял: то океан шумит, великий Тихий океан, и волны плещутся, играя, и шепчутся друг с другом. Мне даже стало стыдно за то, что я мог так опростоволосится.
  
  Поиски
  
  Вскоре добрался я до окраины поселка. Там на самом отшибе, прямо на мор-ском берегу примостились три барака, так называемые "рыбацкие общаги". Повесе-левший, я направился в самый ближайший ко мне. В коридоре стоял стойкий запах прелых водорослей, рыбы и сырой рыбацкой одежды, сушившейся в теплой кладов-ке. Я остановился, как вкопанный: прямо передо мной тянулся длинный-пре-длинный коридор с дверями по обе стороны.
  "Где же мне искать тетю Тому?" − обреченно подумал я и в растерянности осмотрелся вокруг. Все двери выглядели одинаково: деревянные, обшарпанные, с простыми металлическими ручками...
  И тут я уловил еле ощутимый аромат духов, которыми пользовалась моя но-воиспеченная мамаша. Своеобразные, изысканные флюиды я различил бы из тысячи других парфюмерных запахов. Эти духи в нашем сельмаге продавались по немыс-лимой цене − семьдесят восемь рублей и, конечно же, их никто не покупал. Они бы-ли самые настоящие, французские. Бог знает, как они попали в наше захолустье. Но именно мой отец, как истинный, галантный кавалер, купил их своей возлюбленной Дульсинеи.
  Поступок моего отца − необычный для рыбаков − местные жители обсуждали неделю. Поселковые мужики, конечно же, никогда бы не подарили своим женам та-ких дорогих духов. Им даже сама мысль об этом не пришла бы в голову, не то чтобы осуществить ее на практике. Женщины − затюканные, как тяглые лошади, тащили на своих плечах тяжелый груз бытовых проблем, и никогда не видели от мужей − "настоящих морских волков" − не то что подарка, а даже не слышали ласкового сло-ва.
  Естественно такой шикарный подарок, как французский парфюм, вызвал на-стоящую сенсацию во всем поселке. Бабы толпами бегали к нам, чтобы чуть-чуть вдохнуть изумительный аромат "заморского чуда", хоть капельку прикоснуться к шикарной заграничной жизни.
  Томик чувствовала себя королевой. Она посещала все субботние вечера с тан-цами в поселковом клубе и там сражала наповал не только местную интеллигенцию во главе с бухгалтером колхоза, но даже старшеклассники не сводили с нее востор-женных взглядов.
  Находясь в вонючей общаге в двенадцать часов ночи, я отчетливо вспомнил историю покупки этих духов. Что мне надо было предпринять в данный момент? Как отыскать: в какой комнате находится тетя Тома?
  Я присмотрелся: в каждой двери виднелась замочная скважина. И вначале я решил, что буду смотреть в дырочку и, может быть, увижу тетю. Но вскоре при-шлось отказаться от этой затеи, так как в отверстии совершенно ничего не было видно.
  Что мне оставалось делать? Я стал потихоньку обходить одну дверь за другой и глубоко, маленькими порциями вдыхать в себя воздух в призрачной надежде, что по редким в нашем поселке духам я смогу узнать, где скрылась моя "мамочка". Мне несказанно повезло: уже возле четвертой двери я ощутил сильный искомый запах. Обрадованный, я отчаянно забарабанил в дверь. В комнатке стояла тишина.
  
  "Счастливая находка"
  
  Внезапно из-за двери послышался испуганный, заспанный голос тети Томы:
  − Кто там?
  − Это я, тетя Тома, − Андрей, − радостно закричал я.
  − Ты один? − все также испуганно и недоверчиво поинтересовалась она.
  − Один! Не бойтесь, − прокричал я в нетерпении. − Открывайте: я должен вам кое-что сказать.
  Дверь чуть-чуть приоткрылась, и в небольшую образовавшуюся щель я увидел взволнованное лицо тети Томы. Она неплохо выглядела. Синяков почти было неза-метно: видимо она очень хорошо поработала над собою с помощью косметики.
  − Ну заходи, Пиня, − произнесла она уже не так взволнованно и распахнула дверь пошире.
  Я перешагнул порог и оказался в довольно милой, уютной комнатке. На полу лежал бордовый коврик с бахромой на концах, в углу стояла панцирная кровать, за-стеленная белоснежным покрывалом, чуть подальше возле самого окна примостился стол, на котором в беспорядке были разбросаны, словно золотая россыпь, серьги, бусы, кольца и прочая женская бижутерия. Во всю длину помещения тянулась ры-бацкая сетка с сушившимися на ней морскими звездами, ракушками и пустыми крабьими панцирями.
  − Присаживайся, − сказала тетя Тома спокойным голосом и указала на кро-вать.
  Я оглянулся: стульев нигде не было. Только возле стола стоял деревянный ящик из-под бутылок, по-видимому, и служивший ей стулом.
  − Ну садись же, − повторила она еще раз и подтолкнула меня к кровати.
  Наконец я решился осторожно присесть на самый краешек, боясь испачкать покрывало.
  − Я пришел за вами. Отец отправил меня к вам, − решительно произнес я и по-тупился.
  − Зачем? − в ее голосе появились нотки беспокойства.
  − Я не знаю, − промямлил я сквозь стиснутые зубы и, опомнившись, что тетя может рассердиться, поспешно добавил: − Он сказал, чтобы я вас нашел и обяза-тельно уговорил прийти назад. Он ждет вас дома.
  − Скажи ему, что я не вернусь, − резко бросила она, раздраженным голосом добавив: − Впрочем, не вернусь прямо сейчас, а приду утром: ведь мне нужны день-ги. Я хочу уехать из этого "гадюшника" навсегда. А сейчас возвращайся назад, а то твой папочка уже совсем заждался тебя, − съязвила она напоследок.
  С этими словами она тотчас же вытолкала меня за дверь, и я оказался один в длинном коридоре, тускло освещенном двумя лампочками.
  Тем временем на дворе стояла уже глубокая ночь, а мне нужно было обяза-тельно как-то попасть домой.
  Что мне − маленькому, испуганному ребенку − оставалось делать?
  
  Страх темноты
  
  Я вышел на слабо освещенную улицу и напрямик двинулся к дому. Чем даль-ше отходил от поселка − тем страшнее мне становилось. Непроизвольно стали дер-гаться веки. Дрожь появилась в коленях, и пальцы судорожно сжались в кулачки, готовые к защите.
  Постепенно огни рыбацкого поселка остались позади, а впереди − беспросвет-ный мрак и ни малейшего спасительного огонька надежды.
  Я остановился в полной растерянности. Что делать? Первым моим желанием было броситься назад к тете Томе и просить ее, чтобы она довела меня до дома и встретилась с отцом сейчас, а не утром. Но, вспомнив брошенные мне в лицо обид-ные слова − "папочка заждался тебя", − я сразу же отказался от этой мысли.
  Сжав покрепче кулачки и стиснув зубы, до боли закусив пересохшие губы, я решительно шагнул в непроглядную темень. Сразу же со всех сторон до меня до-неслись незнакомые и поэтому так пугающие мое сознание звуки. Вот, словно ог-ромный зверь глухо прорычал в темноте слева от меня, и впереди раздался быстрый, шелестящий шепот: "Беги, беги, беги...".
  И я побежал, как трусливый заяц, согнанный с зимней лежки хищником или охотником. Сначала ноги заплетались одна об другую, и в любой момент я мог упасть на дорогу, распластавшись как лягушка. Со всех сторон из непроглядной но-чи доносилось то шипение, то какой-то совершенно дикий смех или злобное рыча-ние. От всепроникающего страха, который буквально охватывал меня со всех сто-рон, я помчался быстрее. Стало трудно дышать. Пришлось широко раскрыть рот. Волна холодного морозного воздуха, ворвавшись в гортань, железным обручем стиснула горло: я стал задыхаться и кашлять. Но продолжал свой стремительный бег вперед, к спасительному дому. Я несся так быстро, как наверное никогда больше в своей жизни.
  Как я преодолел расстояние от поселка до колхоза − совершенно не помню. Остался в памяти лишь еще один из моментом этого "трудного похода". Едва вбе-жав на единственную нашу улицу и ступив на полосу света, я закричал во всю мощь легких голосом, полным ужаса и отчаяния:
  − Папа-а-а! Папа-а! Я-я здесь-сь!
  И тут я почувствовал, как чьи-то сильные руки подхватили меня ... и я поте-рял сознание.
  
  Болезнь
  
  Очнулся я в своей кровати.
  Возле меня сидел, низко склонив тронутую сединой голову, отец. По-видимому, он дремал. Сразу, как только я зашевелился и открыл глаза, он резко вскинул голову и наклонился ко мне близко-близко. Его горячее дыхание приятной, нежной, теплой волной окатило мое холодное лицо. Он порывисто схватил меня за руку и зашептал незнакомые мне до сих пор, какие-то чужие слова, от волнения гло-тая окончания:
  − Андрюшка, прости меня! Милый, дорогой сыночек! Слышишь, прости. Я не знаю, что на меня нашло. Я очень виноват перед тобой. Прости...
   Я с трудом разлепил спекшиеся, потрескавшиеся губы и еле слышно прошеп-тал:
  − На тебя ничего не нашло. Просто ты был очень пьян. Не пей, пожалуйста, больше? − слезно попросил я дрожащим от волнения тихим голоском.
  От таких слов у отца дернулась небритая, поросшая черной щетиной, щека. Он обнял меня и, положив всколоченную, седеющую голову мне на грудь, хрипло про-говорил:
  − Сынок, обещаю тебе: пить я больше не стану. Прости меня.
  Я простил его тогда.
  И сейчас, по истечении стольких лет, когда отца давно уже нет на свете, я все думаю иногда: почему же так произошло? Неужели он так любил эту тетю Тому, что готов был принести в "жертву" собственного ребенка?
  Болел я очень долго и тяжело. Временами состояние улучшалось, и отец при-таскивал мне непонятно откуда взявшиеся детские книжки с красочными иллюстра-циями. Я с увлечением рассматривал картинки и с большим интересом читал рас-сказы и повести. Иногда мне даже казалось, что я уже выздоровел: до того меня за-вораживало чтение. Я полностью погружался в мир фантазий и приключений, рас-творяясь в образах героев. Но стоило мне немного отвлечься от столь увлекательно-го для меня занятия, как болезнь возвращалась, и я обессиленный, весь в холодном поту валился на подушку.
  Хотя мне и было очень плохо во время болезни, но все же в новом до сих пор для себя состоянии я обнаружил много положительных сторон. Мне стало нравиться болеть. Никогда раньше отец не относился ко мне с такой теплотой и любовью, как в период моего нахождения в больнице. До этого времени я ни разу не чувствовал с его стороны такой заботы и ласки, как теперь. И я маленький мальчик с благодарно-стью и всей своей детской нежностью отвечал отцу тем же: старался хорошо есть и добросовестно принимать лекарства, хотя раньше всегда кушал через силу.
  За время моей болезни уехала тетя Тома. Помню: перед самым отъездом она зашла ко мне в палату, подошла к кровати, быстро наклонилась и, чмокнув меня в потный, разгоряченный лоб, сказала:
  − Прощай, Пиня! Не скучай обо мне и помни: твой отец − страшный человек.
  В тот момент, как только до моего сознания дошел смысл произнесенных ею слов, я сразу же оттолкнул ее от себя и закричал, чтобы она немедленно уходила и что я никогда не буду о ней скучать. Моя скоротечная "мамочка" всем своим видом показала, что совсем не обиделась, хотя я отчетливо видел, как зло она посмотрела на меня. Так мы расстались.
  Вскоре я поправился, и потихоньку все стало возвращаться на прежние места. Вначале я ничего не замечал, вернее, старался не придавать этому значения. Отец, правда, не пил, но уже через неделю после полного моего выздоровления опять принялся за старое свое воспитание: колотил меня за любую провинность. На все мои увещевания и слова, что он обещал больше не трогать меня, он становился по отношению ко мне еще более, чем прежде, злым, грубым, черствым и жестким.
  Я не мог поверить: почему такой нежно любящий отец во время моей болезни резко, до неузнаваемости вдруг изменился, как только я поправился и смог посещать школу.
  
  Больница
  
  На следующий день должны были писать контрольную по математике, по предмету, который я терпеть не мог, вернее не знал и знать не хотел. Предчувствуя очередную двойку, а за ней и неизменную порку, я придумал идеальный, как мне тогда казалось, план, чтоб избежать двойки, криков, побоев отца и всего прочего, что сопровождает плохое настроение моего папаши.
  Как я уже писал, после больницы мне понравилось болеть: в дни моего пребы-вания в этом заведении отец проявлял некоторую жалость ко мне и от него исходило хоть какое-то тепло. А мне так не хватало нежности, любви и ласки, поэтому я ре-шился лечь в больницу, чтобы, как говориться, сразу убить двух зайцев.
  План был таков: я прихожу в приемный покой и говорю, что у меня очень бо-лит горло, голова и ноги с руками. При этом шепчу все свои жалобы слабым "уми-рающим" голосом и не в коем случае не улыбаюсь, а то пропал.
  Прямо из школы я поплелся в приемное отделение. В коридоре стояла тиши-на. Постучал в первую попавшуюся дверь. Услышав голос − "войдите" − осторожно приоткрыл дверь и сразу с порога стал охать и ахать. Доктор выслушала все мои жа-лобы и стоны, осмотрела горло, язык, уши, послушала легкие и, видимо запутав-шись в определении точного диагноза, наконец спросила:
  − Молодой человек, Вы не против лечь в больницу. Необходимо сделать ана-лизы крови и сдать на анализ мочу, а также провести более тщательный осмотр у специалиста по этим болезням, а он будет только завтра. Так что, если Вы не возра-жаете, я могу оставить Вас в больнице до утра. Но нужно предупредить родителей.
  Я ответил, что папа все знает и не будет возражать. Мило улыбнувшись, врач отвела меня в палату. Там находились два других мальчика. Я их не знал. Но мы бы-стро подружились и, как оказалось, они тоже были с моей школы, только на пару лет младше.
  Утром к нам в палату пришел доктор − пожилой мужчина с добродушным, приветливым взглядом − и принялся тщательным образом осматривать и ощупывать меня. При осмотре он задавал кучу разных вопросов. Я еле успевал отвечать, что у меня болит горло и шея, а также внутри что-то мешает. В подтверждение своих слов для большего эффекта я даже пару раз кашлянул. Получилось не очень правдопо-добно, ведь на самом же деле у меня совсем ничего не болело. Но домой возвра-щаться мне совсем не хотелось. И я стал придумывать на ходу себе еще больше бо-лячек. Доктор слушал меня, внимательно и молча, строго поглядывая поверх очков. Затем с хитроватой усмешкой улыбнулся и нараспев произнес:
  − Хо-ро-шо ку-шай и от-ды-хай. Ско-ро по-пра-вишь-ся.
  Так меня оставили в больнице. Вкусно кормили, лекарствами особо не досаж-дали, давали только витамины и что-то для укрепления иммунитета или нервной системы. Каждый вечер я принимал ванну, смотрел телевизор. И уже так привык к вольготной жизни, казавшейся для меня "настоящим раем", как совершенно неожи-данно нагрянула беда.
  По истечению третьих суток моего пребывания в больнице как-то вечером я услышал шум и громкие голоса. Внизу в приемном отделении кто-то кричал и ру-гался. Ребячье любопытство было столь велико, что мы, мальчишки, все втроем вы-брались на лестницу и прислушались.
  Мужской голос, гремевший в вестибюле, поразил в самое сердце, словно удар мощного грома. Я сразу же узнал его − это был голос моего разъяренного отца. Он наконец-то обнаружил мое "убежище", и сейчас там внизу буйствовал, рвал и метал "молнии".
  Мои товарищи по палате звонко хохотали, толкая друг друга. Им было весело, а я стал белее мела и потихоньку сполз по стенке.
  Все, что случилось дальше, − рассказывать не буду. И так ясно.
  Напишу только, что после встречи с отцом, меня надолго оставили в этой больнице. Поменялся лишь номер палаты и название отделения: терапевтическое на травматологическое.
  
  Ремонт
  
  Так прошел еще один год. Что я пережил за это время − всего и не передать. Много произошло разных событий. Однако лучше всего сохранился в памяти один из наиболее ярких, насыщенных эпизодов того времени моего детства.
  Начну все по порядку. Отец надумал делать ремонт. Но если уж быть более точным: его к этому принудили на одном из партсобраний. Пропесочили конкретно: якобы у тебя растет сын, и как не стыдно жить в таких антисанитарных условиях. Сам бы он никогда не додумался до благоустройства нашей квартиры − зачем выки-дывать зря, "на ветер" деньги.
  Желающие делать ремонт нашлись сразу. Три женщины − маляра, которые, как специально, были холостячками и каждая имела виды на моего отца. Но для не-го все они были лишь бабы, и ничего кроме, как потискиваний где-нибудь в темном коридоре, не заслуживали.
  И вот как-то рано утром эти женщины появились у нас дома со своим инстру-ментом. И работа закипела. В один миг они ободрали засаленные и кое-где изрисо-ванные мной обои. Затем принялись выравнивать горбатый потолок. И только при-готовились к побелке, как отцу неожиданно − ну, совсем некстати! − позвонили с работы и попросили срочно прийти. Конечно же, он не мог оставить их работать в нашем доме одних. Отец яростно метался по комнатам, поторапливал, но, в отличие от него, малярши никуда не спешили. А даже наоборот, видя его суету, стали, как нарочно, работать еще медленнее.
  Выход из создавшегося положения нашелся сам собой. Невзначай бегающий взгляд отца упал на меня: малого сопливого человечка в застиранных, драных кол-готках и рваной на локте голубенькой рубашонке.
  − Андрюша, иди сюда, − позвал он меня мягким, вкрадчивым голосом. − Я робко подошел, ожидая со стороны отца какого-то подвоха.
  − Слушай, сынок, − сказал он, крепко прижав меня к себе. − Мне надо сейчас уйти, ненадолго отлучиться, а ты хочешь какать. Понял меня! − Я совсем ничего не понимал и стоял растерянный, переминаясь с ноги на ногу: "Почему я должен ка-кать, если совсем не хочу?"
  − Ты сейчас же возьмешь ведро, поставишь на крышку погреба и сядешь на него, − возбужденно зашептал мне на ухо отец, видя мою нерешительность. (В на-шем доме не было туалета, и нам приходилось справлять нужду в ведро.)
  И для большей убедительности, что в его отсутствие я не посмею ослушаться и нарушить отданный им приказ, чуть погромче, твердым голосом добавил строго:
  − Будешь сидеть до тех пор, пока я не приду. Понял? − С этими словами он так крепко сжал мою руку что, глотая тут же набежавшие от боли слезы, я поспеш-но, согласно кивнул.
  Сколько времени я просидел на этом проклятом "горшке" − даже не знаю! Наверное, очень долго. Помню только: маляры, устав сманивать меня с погреба, в котором, как вы помните, хранились все наши продовольственные запасы, наконец закончив работу, махнули раздраженно рукой и ушли. А я все сидел на самодельном "унитазе" и боялся нарушить отцовский приказ. Терпеливо ждал, пока он придет и разрешит мне встать.
  За окном и в комнате потемнело, а отец все не приходил. Со всех углов, каза-лось мне, смотрели страшные чудища. Я сидел, сжавшись, и боялся шелохнуться. К тому же у меня так сильно затекли ноги и болело заднее место, что я даже сам-то уже и не смог бы, наверное, подняться с ведра. Мне оставалось только обреченно сидеть и тихонько всхлипывать.
  Отец пришел поздно. Он сразу же бросился ко мне, обнял, поднял на руки и, целуя, воскликнул удивленно:
  − Дурень! Ну зачем ты сидел до сих пор, ведь они давно ушли?
  Плача во весь голос, давясь слезами и соплями, я еле выговорил слова:
  − Т-ты же-е м-мне-е с-ска-а-з-зал-л, ч-чтоб-бы-ы я-я-я н-не-е вс-став-ва-ал-л, по-о-ка-а ты-ы не-е при-и-де-ешь.
  На этом история не закончилась. По поселку долгое время шли разговоры, что Матвеенко старший − страшный жмот, а младший − жмотенок. Хотя отец распла-тился с малярами по-честному, как и договаривались, и даже дал намного больше, чем они того заслуживали.
  
  Эх, моряк, где ты только не был!
  
  В молодости отец, окончив Одесское военно-морское училище и получив зва-ние лейтенанта, участвовал в морских походах в качестве начальника боевой части на пограничном крейсере "Осторожный" и подводных лодках Северного флота. До-служившись до капитана второго ранга, ушел в отставку. Получив второе высшее образование после окончания Калининградского института водного транспорта, он перешел в Балтийский флот. Работал на рыболовецких судах в должности старшего механика.
  Где он только не побывал за время своей работы! Китай, Корея, Куба, Ирлан-дия, Скандинавия, Канада, Великобритания, Испания, Новая Зеландия, мыс Доброй Надежды, Канарские острова, Африка...
  Когда я просил его рассказать о странах, которые ему удалось посетить, о лю-дях, живущих там, их нравах и обычаях, он всегда любил повторять одну и ту же неизменную фразу: "Проще сказать, где я не был".
  
  Любимая работа отца
  
  Позже, когда отец привез меня маленького на Камчатку, ему пришлось спи-саться на берег. Он устроился работать на колхозной электростанции в должности главного механика и отвечал за исправность и бесперебойную работу всей станции. Дежурство было посменное: сутки − через двое. Отец утром заступал на свой пост, проверял работу всех дизелей, что-то смазывал, разбирал и утром следующего дня его менял сменщик.
  Отец очень любил свою работу. Он был технарем по призванию, и самым лю-бимым его занятием было "ковыряться" в механизмах. Даже если все было в поряд-ке и слышался равномерный гул работающих двигателей, он все равно останавливал один из дизелей и принимался его досконально разбирать, тщательно, с любовью и нежностью чистить и протирать, менять масло.
  Часами он мог рассуждать о том, что будущее, несомненно, за техникой и в скором времени появится возможность полностью заменить человека на робота во многих видах деятельности, особенно на тяжелых, вредных и опасных работах и то-му подобные разговоры. Специальность свою он очень ценил, с гордостью говоря при этом, что если бы не он − весь колхоз сидел бы без света.
  Я молча выслушивал его рассуждения, и мне они − гуманитарию по характе-ру, далекому от технике, − казались тогда нелепыми. Я думал: "Как можно заменить человека машиной: ведь создают роботов люди, а не наоборот. И даже, если челове-ческие возможности неограничены, как любил частенько повторять отец, то все равно люди не смогут искусственно создать такой же разум, как у нас. В любом случае он получится односторонним". Но я не хотел понапрасну злить отца и по-этому всегда соглашался с его доводами, хотя и сейчас и теперь считаю совсем по-другому:
  
  Знаете ли вы, что погибаете медленной смертью
   под названием Прогресс.
  Ваши машины, телефоны, видео
   постепенно сводят вас с ума.
  Кто не согласится со мной?
  Вы забыли прошлое.
  Вы не думаете о будущем.
  Для вас есть только сегодня.
  Скоро, совсем скоро вы забудете себя...
  
  Хотя я и не любил бывать у отца на работе − с детства у меня не было абсо-лютно никакой тяги к механизмам и прочей технике, но время от времени все же приходилось там находится и даже ночевать. Отец боялся оставлять меня дома од-ного, поэтому волей-неволей я должен был мириться с таким положением вещей и таскаться с ним на работу.
  Однако я так и не смог привыкнуть к шуму работающих двигателей, к резкому запаху солярки. Я органически не переносил всю эту мазутную грязь, не любил комнатушку − дежурную, в которой хотя и было относительно чисто, но неуютно и мрачно. Там, кроме стула и стола, ничего поначалу больше не было. Правда, потом поставили еще топчан, но отец не разрешал мне на нем спать, так как среди ночи в любой момент мог нагрянуть с проверкой главный инженер. Поэтому мне приходи-лось ночевать в ненавистной большой и холодной комнате − "инструменталке", на лестнице, которую отец одним концом клал на стол, а другим − на большой ящик, сверху укладывал матрас, подушку, грубое солдатское одеяло − это и было мое вре-менное "ложе". Спал я не раздеваясь, укрывшись с головой, − эта привычка с тех камчатских времен так и осталась у меня до сих пор. Постепенно согреваясь, не ощущая больше ни холода и не чувствуя грохота дизельных механизмов из соседне-го цеха, я сладко засыпал.
   Рано утром отец будил меня и я, садясь на велосипед, мчался, что есть духу, в поселковую школу.
  
  Школа
  
  Школу я не "ненавидел" тихой злобой и непокорностью. Занятия, уроки, учи-теля приводили меня в такое отчаяние, что иногда хотелось просто все бросить и убежать к "чертовой матери" на край света.
  Я не любил тихо, смирно сидеть на уроках и молча слушать пустую болтовню учителей, поэтому учился из рук вон плохо. И хотя моими любимыми предметами в начальных классах были чтение и родная речь, но и по ним я имел удовлетвори-тельные оценки.
  Конечно же, такое отношение к учебе, по словам отца, недостойное сына Мат-веенко, не могло его радовать. С каждой плохой оценкой он принимался меня по-роть и делал это с такой жестокостью, что порою я два-три дня не мог спокойно спать на спине. Во время "воспитательных процедур" я не кричал и не плакал. Я яс-но понял и четко усвоил одно: отец прекращал бить, когда вымаливаешь у него про-щение, но обычно из-за своей гордости и упрямства я не хотел этого делать. Сжав накрепко зубы, я стойко выносил страшные удары, а отец, распаляясь больше и больше, полосовал мне флотским ремнем снизу доверху всю спину. Но назло ему я упорно молчал, и он успокаивался только после того, как выбивался из сил, "вы-колачивая из меня дурь".
  Самым лучшим временем школьных лет для меня являлись уроки физкульту-ры, каникулы и перемены. Едва заслышав звонок, извещающий перерыв, я самый первый выбегал в коридор и мчался к выходу с такой скоростью, что аж ветер в ушах свистел.
  Рядом со школой, метрах в ста находился океан.
  Из окон, если удавалось сесть на крайний ряд, в ясную погоду я с восхищени-ем наблюдал за ленивыми, неторопливыми колебаниями водной глади. А в непогоду − с замиранием сердца и восторгом, смешанным со страхом, смотрел, широко от-крыв глаза, на разъяренный, бушующий океан, с молниеносной скоростью катящий иссиня-черные огромные волны. Они обрушивались со страшным грохотом прямо у стен нашей школы. И, лишь метра три не достигнув фундамента, с диким ревом от-катывались назад, ворча и брызгая слюной, чтоб через несколько минут набросится с новой силой, пытаясь смять, раздавить, уничтожить старое двухэтажное здание и навсегда похоронить его в своих таинственных, непознанных глубинах.
  Все, что происходило в это время за окном несомненно было гораздо интерес-ней и увлекательней того, что рассказывала в данный момент учительница.
  Ничего не могу плохого сказать о своем первом педагоге. Она была еще со-всем молодая. Попала к нам сразу после окончания института по собственному же-ланию. Красивая, статная, с длинной черной косой, всегда аккуратная, спокойная она влюбила в себя весь мужской преподавательский коллектив нашей школы.
  Обычно увидев, что я совершенно ее не слушаю, а всецело поглощен созерца-нием разбушевавшейся водной стихии − и если бы она знала: предстоящим "сраже-нием с пиратами" − она тихим голосом просила:
  − Матвеенко, пересядь, пожалуйста, в третий ряд. Ты совсем меня не слуша-ешь.
  Я молча вставал и покорно пересаживался на другое место. И теперь уже мое внимание всецело занимал портрет Льва Толстого, висевший над доской. Казалось, что он, насупившись, строго смотрит на меня и, неодобрительно качая головой, произносит грозным голосом: "Ученье − свет, а не ученье − тьма". Эти слова были написаны на площадке перед входом в школу, и мне всегда казалось, что Лев Нико-лаевич говорит их мне, при этом тряся своей лохматой бородой и тыча толстым, ко-рявым пальцем.
   В сильные бури нас распускали по домам. И это было самое счастливое, ве-селое времяпровождения. Родители не знали, что нас отпускали с уроков, и мы − от-чаянные, бесшабашные мальчишки и девчонки гурьбой бежали не домой, а на берег океана − "штурмовать".
  
  "Штурм" океана
  
  Игра "штурмовать океан" заключалась в следующем. Выбирали большую двухсотлитровую железную бочку из кучи разных предметов, выброшенных океа-ном и валявшихся на берегу без дела. Ставили ее на "попа", как можно ближе к во-де, и тут же запрыгивали на крышку-"палубу" импровизированного судна. Тот, кто продержится дольше всех, − победитель.
  В ясную солнечную погоду "штурмовать" было неинтересно. Другое дело, ко-гда на океане волны величиной с дом. Тогда не зевай: того и гляди, обрушатся на тебя, одиноко стоящего на утлой посудине, и попытаются сбросить с неустойчивого "суденышка" и утащить к себе в морскую пучину.
  В один из таких штормовых дней нас отпустили с уроков пораньше. Компани-ей из шести человек мы тут же побежали на берег, на ходу бросив портфели на при-брежную гальку.
  Поначалу волнение на море было не особенно сильным. И мы, увлеченные иг-рой, даже и не заметили, как испортилась погода и волны выросли до огромных размеров. Азарт настолько охватил нас, что, не ощущая резко изменившейся обста-новки, мы ставили и ставили бочки, прыгая все дальше и дальше от берега. Продол-жалось это до тех пор, пока внезапно налетевшая большая, темно-зеленая волна с силой не сбросила меня с утлого "суденышка", швырнула в бурлящие воды и пово-локла в открытый океан.
  О чем я думал в те роковые в моей судьбе минуты? Отчетливо помню, что единственная мысль, неотступно вертевшаяся тогда у меня в голове, нашептывала мне с ехидством: "Все, теперь отец тебя убьет". Но ведь сначала я мог умереть в бушующих водах океана. Однако страх перед поркой был почему-то гораздо силь-ней, чем угроза захлебнуться и утонуть в морской пучине.
  Волна протащила меня довольно далеко от берега. И, лишь несколько ослабев, выдохнувшись, собирая силы для очередного броска, отпустила − замерла, успоко-ившись на короткое время. Именно этих мгновений мне и хватило для начала реши-тельных действий по спасению.
  Я тут же поднялся − благо твердая опора еще ощущалась под ногами − и стремглав, изо всех сил бросился к спасительной полоске земли, чернеющей далеко впереди. Там в панике бегали ребята, возбужденно крича и размахивая руками.
  Я "бежал" из последних сил, если можно так назвать мое неуклюжее переме-щение в воде. Мокрая потяжелевшая одежда и ботинки, как пудовые гири, сильно замедляли продвижение и уменьшали шансы на спасение от грозной стихии. За спи-ной уже слышался страшный рев. Я ощутил холодное дыхание − меня, беглеца, пре-следовала рассерженная огромная волна. Вобрав в себя, как показалось мне от стра-ха, всю мощь разбушевавшегося океана, она пыталась догнать ускользнувшею от нее жертву, яростно ревя и пенясь со злости. Она неслась, чтобы вот-вот настигнуть бедного, измученного, продрогшего ребенка, еще не в полной мере осознавшего серьезность своего положения.
  Воссоздавая в памяти события тех давних лет, мне невольно пришли на ум строчки стихотворения из книги Макса Фрайа "Гнезда Химер":
  
  Первая волна сбивает тебя с ног,
  и ты катишься, катишься, катишься,
  но не захлебываешься, − даже если стараешься захлебнуться...
   Вторая волна подстерегает тебя,
  когда пытаешься подняться на четвереньки,
  и во рту становится солоно,
  но ты еще жив − даже если уже готов умереть...
  Третья волна накрывает тебя с головой,
  и ты думаешь: это и есть конец,
  потому что это на самом деле − конец...
  А четвертая волна уносит тебя в открытое море,
  и ты вспоминаешь, что всегда был рыбой.
  
  К счастью, со мной этого не случилось.
  Задыхаясь от вездесущих брызг, не дающих и рта открыть, который тут же за-полнялся противной горьковато-соленой водой, я последним рывком вырвал свою жизнь из цепких лап океана. Ребята, подбежав, подхватили меня, обессиленного, и вытянули на безопасное место.
  Мокрый, окоченевший, трясущийся от пережитого страха, наконец-то осоз-нанного мною в полной мере, я беспомощно валялся на сыром, холодном песке. Вдобавок ко всему полил противный дождь. Я настолько замерз, что беспрестанно дрожал всем телом.
  Что было делать? Домой, конечно же, я идти не мог: очень боялся отца. Боял-ся его лютой, звериной злобы. В моменты бешенства он мог запросто меня убить.
  Недалеко от школы находилась теплица, в которой мы пробовали весной вы-саживать рассаду, но сейчас там ничего не росло. Однако она была цела и даже за-крывалась на маленький замочек. Одному из приятелей пришла в голову мысль: сломать замок и проникнуть внутрь. Там я мог спокойно обсохнуть, по его подсче-там, где-то уже через час. Я естественно согласился.
  А что мне еще оставалось делать? Разве у меня был другой выход из создав-шегося положения?
  
  Спасительное убежище
  
  Сказано − сделано. Всей гурьбой мы направились в сторону теплицы.
  И тут вдруг вдалеке я заметил бредущую по берегу знакомую фигуру. На-столько знакомую, что у меня мурашки поползли по телу еще сильней. Это был мой отец. Видимо он шел из поселка. Может, ходил в магазин и теперь не спеша воз-вращался домой. Он часто любил бродить в одиночестве по берегу океана.
  В первый момент мне показалось, что отец заметил меня. Но нет, он продол-жал не торопливо прогуливаться, изредка останавливаясь и созерцая величествен-ную картину разбушевавшейся водной стихии.
  Не теряя больше времени, мы бросились к убежищу. Один из моих товарищей камнем сбил замок и распахнул дверцу теплицы. Изнутри на нас дохнула такая при-ятная, обволакивающая дремой теплота, и ударил в нос запах прелой земли, всегда ассоциирующийся с весенним пробуждением природы, что мы с радостью заскочи-ли внутрь и захлопнули дверь.
  В закрытом помещении было тепло. Я снял с себя куртку, штаны, оставшись в трико, майке и носках. От меня и от развешанной на перекладинах мокрой верхней одежды тут же повалил пар. Немного посидев за компанию и отогревшись, осталь-ные четверо ребят пошли домой, а со мной остался мой лучший друг Вовка Ручкин.
  Расположившись на ящиках, мы ним болтали без умолку обо всем, что в тот момент приходило в наши ребячьи головы, не обремененные никакими заботами. Вскоре одежда перестала парить, и мы решили, что она уже высохла. Однако, едва стащив костюм, я сразу же понял, что он еще совсем сырой и к тому же весь гряз-ный. Песок, водоросли, ил проникли всюду: их присутствие ощущалось в карманах и на сгибах, в складках, на отворотах и в воротнике. Поистине − моя одежда пред-ставляла собой жалкое зрелище.
  Что было делать?
  И тут Вовку осенила "гениальная" мысль:
  − Знаешь, Андрюха, пойдем-ка ко мне домой. Моя мама постирает тебе кос-тюм и высушит. Твой отец даже ничего и не узнает.
  Конечно же, я сразу согласился: выбора у меня не было. Сидеть в теплице мне уже надоело, да и зябковато что-то стало. К тому же Ручкин хвастался, что у них се-годня на обед котлеты с картошкой, а я порядком проголодался, и мне сейчас любая еда не помешала бы, а о такой − я мог только мечтать.
  
  Ручкины
  
  И вот мы у Ручкиных дома. Я сижу в ярко освещенной комнате за обеденным столом, напротив меня − сияющий от удовольствия Вовка. Его мама, тетя Валя − добрая, приветливая женщина − постоянно находилась в движении: то из кухни бе-жала к нам в зал с какой-нибудь тарелкой, то опять мчалась на кухню за очередной порцией еды или хлеба и так почти весь обед.
  Я едва успевал улавливать появление на столе новых, еще более аппетитных и привлекательных блюд, дразнящих меня, не избалованного едой, неизвестными мне доселе запахами. В середине стола важно расположилась, как наседка на гнезде, большая, пузатая суповая кастрюля. Из-под чуть сдвинувшейся в сторону крышки распространялся вокруг такой божественный аромат, что мне казалось: я сейчас по-теряю сознание. Приятель сказал, что это щи.
  "Странное слово. Никогда раньше не слышал его", − подумал я, опьяненный соблазнительным запахом и, представляя себе изумительный вкус супа, уже забот-ливо разливаемого мамой Вовки.
  Затем тетя Валя принесла большую сковороду с жареной картошкой. Следом появились котлеты, селедочка с колечками лука, уложенная в красивую длиннень-кую тарелочку, соленые грибочки в мисочке, огурчики, помидорчики, квашеная ка-пуста и салатница с моей любимой кабачковой икрой. От обилия всяких разносолов глаза у меня разбежались в разные стороны: все хотелось успеть попробовать.
  Критически оглядев и без того богато уставленный стол, − все ли принесла, может еще что забыла − и, наконец, оставшись довольной сервировкой, тетя Валя крикнула в глубину спальни:
  − Костик, ужинать пора!
  Тут же на пороге возникла высокая фигура лохматого мужчины. Это отец Вовки, дядя Костя. Он шумно выдул ртом воздух, прищурившись, бросил на нас, ребятишек насмешливый взгляд и спросил шутя:
  − Ну, что ребята-козлята, кто из вас лучше учится?
  Опустив глаза вниз, я молчал, зато Вовка выкрикнул:
   − Андрей плохо учится. Он совсем не отвечает на уроках, только любит чи-тать и рисовать. − Выпалив все на одном дыхании, приятель замолчал, и, искоса по-смотрев на меня победным взглядом, засмеялся.
  − Что любит читать − это очень хорошо. Тебе бы тоже не помешало иногда брать в руки книги, − поучительно произнес Вовкин папа. − И уже, непосредственно обращаясь ко мне, поинтересовался:
  − Ты чей, ребенок? − Я ответил, что сын Матвеенко.
  Дядя Костя как-то странно тогда посмотрел на меня и ничего не ответил. Лишь через пару минут в глазах его вновь вспыхнули веселые искринки-огоньки, и он громко, стараясь побыстрей заполнить слишком уж затянувшуюся паузу, радост-но воскликнул:
   − Ну, давайте кушать! Слона бы съел, честное слово!
  Пришла тетя Валя и, наконец-то, присела с нами за стол. Все приступили к еде. Вовка торопливо стал хватать еду с тарелок и, давясь, глотать непрожеванные куски целиком, при этом громко чавкая и постоянно озираясь по сторонам. Дядя Костя приступил к еде степенно, наслаждаясь вкусом каждого блюда. Тетя Валя кушала быстро − клевала, как птичка, всего понемножку, готовая в любой момент вскочить и побежать за новым блюдом. Я ел осторожно, стараясь, как можно акку-ратней и бесшумней жевать, хотя и был очень голоден, но не хотел привлекать к се-бе внимания.
  − Ешь, Андрюша, не стесняйся, − сказала Вовкина мать, заметив мое смуще-ние.
  А сыну ее не терпелось показать мне свои игрушки.
  − Давай быстрее, − торопил он меня, − не успеем поиграть.
  − Дай дитенку покушать спокойно, − заворчала на него мама.
  Но честное слово, если была бы моя воля, то я никогда б не встал из-за стола. Сытость приятным теплом разливалась у меня внутри, и глаза сами собой закрыва-лись. Но Вовка назойливо толкал в бок, и мне нехотя пришлось подняться и отпра-виться с ним.
  
  "Магазин" игрушек
  
  У моего приятеля была своя комната. Он свысока посматривал на меня, пока я, открыв от удивления рот, с изумлением рассматривал его вещи и игрушки.
  − Вот танк на радиоуправлении, − с важностью похвастался он и вытащил из-под кровати большую пластмассовую боевую машину.
  В то время я не знал еще ничего про радиоуправление − что это такое и как оно действует? − и поэтому предпочел промолчать. Вовка положил танк на пол и отошел чуть в сторону. Неожиданно он тронулся с места и пополз по паласу. Я ис-пугался, а Вовка рассмеялся и стал совать мне в руку какую-то коробочку. Оказа-лось, это был тот самый пульт радиоуправления. Я нажал кнопочку... и машина по-ехала.
  − Сильней жми, не бойся, − заорал Ручкин и, видя мою нерасторопность, под-скочил и выхватил у меня из рук пульт: − Дай я, покажу!
  Танк резко тронулся с места и, проехав полкомнаты, врезался в ножку крова-ти, закрутился на месте и остановился − приятель не справился с управлением.
  Я еще не успел, как следует налюбоваться чудом игрушечной техники, а мой товарищ, кинув пульт на кровать, снова полез в шкаф и с трудом тянул оттуда большую коробку, полную разнообразных игрушек. Пришлось прийти ему на по-мощь.
  И вот Вовкино богатство красуется посреди комнаты. Чего там только не бы-ло! Настоящие самосвалы, только в миниатюре; грузовики с откидывающимися бортами; модельные легковушки всех цветов радуги; пластмассовые и металличе-ские сабли; ружье с прицелом; пистолеты разных калибров, стреляющие пульками; солдатики всевозможных расцветок, мастей и размеров; мячики большие и малень-кие; конструкторы, настольные игры и даже пулемет, издающий настоящую авто-матную очередь...
  
  Трагическая судьба подарков
  
  Сытые и довольные, что все так удачно получилось, разрумянившиеся, мы заигрались, забыв о времени, пока в комнату не заглянула тетя Валя.
  − Мальчики, уже поздно. Андрея ждут дома, − окликнула она нас тихим голо-сом и легонько потрепала меня по волосам. И, обращаясь ко мне, прибавила:
  − Андрюша, костюм твой высох. Пойдем со мной.
  Вовка вскочил и хотел было идти с нами, но мама остановила его.
  − Подожди, Вовчик, здесь, − ласково пресекла она порыв сына, меня увела в другую комнату.
  Там на диване сидел дядя Костя и смотрел какой-то фильм про войну. Заме-тив, что мы вошли, он тут же вскочил, выключил телевизор и с серьезным видом, как бы что-то изучая и обдумывая, молча и сосредоточенно уставился в одну точку, поверх наших голов.
  − Андрей, − наконец произнес он, видимо подобрав нужные слова, − послу-шай: у нас скопилось много вещей от сына, которые он уже не носит. Валя собрала одежду для тебя. Возьми ее, пожалуйста. − Тут только я обратил внимание на боль-шую спортивную сумку, до верху набитую вещами.
  − Не беспокойся, я помогу: довезу тебя до дома, − заметив мой растерянный взгляд, успокоил Вовкин папа и, быстро схватив сумку, исчез с ней за дверью, бо-ясь, как бы я не передумал.
  Я стоял красный и вспотевший, не привыкший к столь пристальному внима-нию и заботе к своей персоне, и не знал, как надо себя вести в таких случаях. И только, как говорящий попугай, твердил одно и то же слово:
   − Спасибо. Спасибо. Спасибо...
  Запершило в горле, зачесался нос и из моих глаз вот-вот готовы были брыз-нуть слезы. Заметив мое "плачевное состояние", тетя Валя крепко прижала меня к себе и нежно поцеловала в лоб.
  − Бедолага, как же тебе помочь? − услышал я сквозь всхлипывания ее ласко-вый голос. − Держись, бедный сиротка. Приходи к нам почаще.
  Она помогла мне одеться, проводила на улицу, где нас уже поджидал, нервно шагая взад и вперед по тротуару, дядя Костя.
  Мы быстро домчались до моего дома, и отец Вовки донес тяжелую сумку до дверей квартиры.
  Отец, увидев меня в такое позднее время улыбающимся, счастливым да еще с чужой сумкой, нисколько всему этому не обрадовался. Узнав, откуда вещи, он не-медленно схватил топор и на моих глазах порубал все, что мне подарили.
  Только после расправы с подачкой, "милостыней", как он выражался, немного успокоившись, отец ушел в комнату.
  В темной прихожей, при свете фонарика, всхлипывая, постоянно озираясь на кажущийся зловещим дверной проем, вслушиваясь в жуткую тишину квартиры и дрожа от страха, что отец может вернуться в любой момент и застать меня сидящим на полу, я с болью в сердце трясущимися руками разгребал порубленную кучу по-даренных мне вещей. Рубашки, маечки, брюки, носки и даже две курточки.
  В самом низу я обнаружил − о чудо! − не пострадавшие от беспощадных рук отца спортивные штаны. Раньше у меня никогда не было одежды для занятий спор-том, и на уроках физкультуры я занимался в школьной форме. Украдкой от отца я спрятал свою находку и тайком, чтобы он ничего не знал, одевал теперь штаны в школу на физкультуру.
  
  Один из наших питомцев
  
  С того самого времени, как я оказался по прихоти отца на Камчатке, в нашем доме не переводилась разная живность. Он с детства старался прививать мне любовь к "братьям нашим меньшим", и у нас всегда находили кров и еду бездомные коты, собаки, птицы, рыбы, а, переехав в поселок, мы завели у себя хомячков. Но об этом чуть позже. Мои карманы постоянно были набиты корочками, зерном, семечками, пакетиками с костями и другими объедками с нашего скудного стола (однако, отец поощрял это "хобби") для всех бродячих и бесприютных существ: кошек, псов, га-лок, ворон, воробьев, голубей...
  Отчетливо запомнился один, не совсем типичный случай проявления отцов-ской любви к живым существам. Мне, наверное, было лет восемь, когда отец в трех-литровой банке принес домой живую рыбу. Она лениво помахивала хвостом и еле-еле шевелила плавниками. Тяжело дыша и широко раскрыв рот, бедная живность жалобно уставилась на меня выпученными глазами.
  − Это голец, − пояснил отец, заметив мой удивленный взгляд. − Хищная реч-ная рыба, предпочитает чистую свежую воду. Черт знает, как он оказался в нашей лагуне. Я поймал его руками на мелководье. По-видимому, он ослабел от морской воды из-за избытка соли.
  Отец тут же притащил из коридора большой таз и, налив чистой пресной во-ды, выпустил гольца. Рыба сразу же стала активней плескаться, ощутив более при-вычную для себя водную стихию.
  Целый день я крутился возле питомца, бросая в воду кусочки хлеба. К вечеру решил немного отлучиться: захотелось прогуляться по берегу и посмотреть солнеч-ный закат. Огромное, багровое, словно разрезанное на куски острыми облаками, светило медленно тонуло у самого горизонта в океанских водах. Это было удиви-тельное, незабываемое зрелище! Такой красоты мне не приходилось больше видеть нигде.
  Вдоволь налюбовавшись заходом солнца, я вернулся домой и сразу же с поро-га почувствовал запах жареной рыбы. Сердце мое невольно дрогнуло от нехорошего предчувствия. Страшная догадка осенила меня, и я бросился не раздеваясь в комна-ту. Таза на месте не оказалось, а отец, радостный и довольный, увидев меня, вос-кликнул:
  − Ну, раздевайся, гулена! Умывайся быстренько и сейчас кушать будем.
  − Что будем есть? − с дрожью в голосе поинтересовался я.
  − Как что?! − удивился отец. − Гольца с картошкой. − Его последние слова больно ранили меня в самое сердце: нет больше моего молчаливого друга, к которо-му я так привязался за день.
  − Ты убил его! Убийца! Убийца! − закричал я и, подбежав к отцу, ударил его головой в живот.
  − Ты что, дурной? − опешил он от столь бурной реакции и пробурчал расте-рянно: − Это же рыба?!
  − Нет, это друг! Мой друг! − заорал я и в ярости схватил зубами руку отца.
  − Немедленно отпусти, − услышал я его твердый, спокойный голос, и тут же получил оплеуху, отбросившую меня аж к противоположной стене комнаты.
  − Сегодня останешься без еды, − гневно прокричал отец. − Я сам с удовольст-вием съем гольца, а ты посиди и подумай о своем дурном поведении.
  С тех пор в моей голове прочно поселилась мысль: "Рыба - не друг, она пи-ща".
  Впоследствии интуитивно я чувствовал, что отцу тяжело на душе после такого происшествия. Чтобы как-то загладить передо мной свою вину, он стал более вни-мательным и заботливым, а однажды даже принес из магазина целую охапку дет-ских книг.
  
  Эмма
  
  Ровно через две недели после случая с гольцом утром, придя с дежурства, отец прямо с порога радостно закричал:
  − Андрюша, смотри: кого я принес!
  Я очень хорошо его слышал, но не хотел открывать глаза, а тем более выле-зать из теплой постели. Неприятные чувства еще были свежи в памяти и время от времени выплывали наружу.
  Однако отец настойчиво теребил меня за плечо.
  − Ну, вставай же, соня. Посмотри же, наконец.
  Я нехотя приоткрыл глаза: в руках он держал маленькую морскую уточку, с головы до ног испачканную в мазуте.
  − Я поймал ее под пирсом. Она попала в мазутное пятно и не могла уже дви-гаться, а только жалобно крякала, призывая на помощь.
  И, словно бы подтверждая сказанные отцом слова, птичка вдруг звонко закри-чала:
   − Кря-кря-кря! Кря-кря-кря!
  Я радостно засмеялся и мигом выскочил из кровати.
  − Как мы ее назовем? А где она будет жить? А что она ест? − вопросы один за другим так и срывались с моего языка.
  Отец, почувствовав, что холодность и натянутость наших с ним отношений, появившаяся после случая с гольцом, наконец-то исчезла, улыбнулся довольный со-бой. Он видел, что мне очень понравилась уточка.
  − Андрюша, она будет жить на печке. Но вначале ее надо отмыть от мазута.
  Мы радостно принялись за дело. Отец подогрел воды, и мы, осторожно опус-тив птичку в таз, стали промывать ей перышки одно за другим. Бедная уточка даже не пыталась вырываться, а лишь тихонько покрякивала.
  После купания, отец закутал птичку в полотенце и положил на запечек. Я, за-бравшись на табурет, стал внимательно ее рассматривать. Но уточка, по-видимому, очень устала и переволновалась, поэтому совсем не шевелилась, а вскоре и глаза прикрыла.
  Как можно тише соскочив со стула, я подбежал к отцу и сообщил "последнюю новость":
  − Уснула.
  − Ну вот и хорошо! Пусть поспит, бедняга. Досталось же ей сегодня.
  В постоянных хлопотах и заботах о нашей новой подопечной незаметно про-ходил один день за другим. Эмма, так мы назвали нашу уточку, чувствовала себя все хуже и хуже. Если в первые дни она еще кушала хлеб и маленьких рыбешек, кото-рых я постоянно бегал ловить на залив специально для нее, то к концу недели она совсем перестала есть. Мы никак не могли понять, что могло случиться?
  В один прекрасный день к нам случайно заглянул сосед.
  − Ну вы даете?! − удивленно воскликнул он, как только увидел лежащую за печкой уточку. − Утка должна жить в воде, а вы ее на печку поместили. Юмористы, да и только!
  Вечером того же дня отец поставил посреди комнаты оцинкованную ванну, наполнил ее до середины водой, и мы осторожно опустили туда нашу Эммочку.
  Что тут началось! Уточка носилась по водной глади с таким азартом и кря-каньем, что мы с отцом невольно и сами поддались веселью и звонко расхохотались, счастливые и довольные.
  С тех пор я каждый день менял своей подопечной воду и четко следил, чтобы температура не поднималась выше двадцати градусов. Как только Эмма стала при-нимать водяные ванны, она сразу же быстро пошла на поправку.
  
  Будь счастлива!
  
  Однажды отца не было дома, и я, с интересом наблюдая за барахтающейся в ванне уткой, с горечью подумал: "Жалко ее, мало ей тут места. Может отнести к ла-гуне. Пусть поплавает там на просторе".
  Быстренько одевшись и прихватив с собой длинный моток веревки, я помчал-ся с уточкой к берегу моря. Привязав один конец веревки к утиной лапке, спустил птичку на воду. Уточка, едва коснувшись водной глади, словно почувствовав свобо-ду, поплыла с такой скоростью, что вскоре исчезла из моего поля зрения, раство-рившись в белесовой пелене тумана.
  Веревка все продолжала разматываться, а я стоял и размышлял: "Сейчас Эмма счастлива. Она вернулась в свою родную стихию, где ей хорошо и привольно. Неу-жели я смогу притянуть ее назад и снова посадить в тесную ванну?"
  Естественно, мне очень было жаль расставаться с полюбившейся уточкой, но еще больше мне не хотелось сделать ее жизнь несчастной.
  − Будь счастлива! − прокричал я вдаль, пытаясь прорваться сквозь дымку ту-мана. − Не забывай обо мне, Эмма!
  Мои прощальные слова разлетелись по берегу океана, словно морские брызги, и подхваченные ветерком унеслись вдаль. Окрыленный надеждой на счастливую судьбу нашей подопечной, я без малейшего сожаления выпустил из рук конец ве-ревки − последнюю нить, связывавшую меня с уточкой.
  Далеко в океане, за густым туманом мне послышалось в ответ благодарное, радостное кряканье.
  
  Поселок Ильпырский
  
  Вскоре нам предложили квартиру в двухэтажном доме барачного типа на пер-вом этаже. Естественно, отец согласился. Во-первых, мы переезжали из колхоза в поселок, во-вторых, рядом была школа и, наконец, в квартире имелся туалет и ван-на. В колхозе у нас, конечно же, таких условий не было. В туалет мы ходили в вед-ро, мылись, зимой подогревая воду на печи, а летом ходили в баню.
  И после всех этих неудобств, убожества быта мы попали просто в "царские хоромы". К тому же нам выделили сарай, находящийся рядом с домом на пустыре. Сама квартира состояла из большой, светлой комнаты, кухни и ванны с туалетом. В ванной комнате стоял титан, отапливающийся дровами. Каждую пятницу вечером мы его разогревали и устраивали банный день.
  Какое же это было блаженство − нежиться в теплой водичке и пускать мыль-ные пузыри! Я мог часами лежать − читать книжку, дремать или просто мечтать. Если вода остывала, я вновь наполнял ванну горячей. И так продолжалось до тех пор, пока отец не прогонял меня вон.
  Внизу в подвале находился большой запас сухих березовых поленьев, остав-шихся от прежних хозяев. Этих дров нам хватило надолго, до самого нашего отъез-да в Петропавловск-Камчатский.
  Плохо было лишь одно. Теперь рядом с нами проживали все мои школьные учителя, которые очень обрадовались нашему переезду. Они уже давно мечтали по-знакомиться с отцом, но до сих пор такого случая не предоставлялось: я просто-напросто никогда не сообщал, что его вызывают в школу. И теперь педагоги, обра-довавшись появившейся наконец возможности встретиться с отцом, по очереди за-хаживали к нам по вечерам домой для беседы с ним на разные педагогические темы. Но надо отдать им должное, что, прекрасно зная о его вспыльчивом характере, они описывали мою учебу и поведение в самых мягких выражениях, чтобы тем самым не разозлить отца и не спровоцировать на скорую расправу со мной.
  А вообще-то жизнь в поселке мне очень понравилась. Здесь проживало много ребят моего возраста, и мы до самого позднего вечера находились на свежем возду-хе: нас трудно было загнать домой. Еще у меня появился велосипед − давняя моя мечта. Уж не знаю как, но отец решился мне его купить. Это был самый настоящий складной велосипед "Десна": с мощной рамой и толстыми шинами. Такого не было в поселке ни у кого из ребят! Теперь я мог ездить в колхоз навещать родные места. Я подолгу любил сидеть на берегу, на месте нашего бывшего дома, разрушенного почти сразу же после нашего отъезда.
  
  Смерть бабушки
  
  Неожиданно пришла телеграмма из Белоруссии − умерла баба Шура.
  Ранняя весна, но у нас, в Ильпыре еще кругом лежали большие снежные суг-робы, и было довольно холодно.
  В школу ко мне прибежал отец. Он дождался перемены и, подозвав на крыль-цо, порывисто обнял, прижал к себе и приглушенным, охрипшим голосом сообщил о смерти бабушки, сказав, что надо ехать на похороны. Запомнилась его какая-то неестественно согнутая спина, красные, выцветшие глаза и небритые, впалые щеки. Коричневый, резиновый плащ висел на нем как на вешалке. Отец беспрестанно ку-рил. Испугавшись его непривычного для меня вида, я высвободился из его объятий и убежал.
  В классе я сразу почувствовал гнетущую атмосферу. Вошел − все замолчали и смотрели, как я иду садиться на свое место. Я шел, а внутри мне было как-то не по себе. Нехорошо. Я ничего не понимал: "Что случилось? От чего отец такой? И по-чему все молчат?"
  Пришла наша учительница, мною горячо любимая Любовь Ивановна, и про-изнесла в полной тишине, что у Андрюши умерла бабушка далеко, в Беларуси, и она отпускает меня домой. Тишина в тот момент стала еще более угнетающей, даже ка-кой-то звенящей.
  И тут меня словно прорвало: я начал кричать и плакать, всхлипывая, как ма-ленький. Мне почему-то стало больно оттого, что все меня жалеют молча, а мне бы-ло бы гораздо легче, если б они не молчали, а хоть как-то поговорили со мной или сделали бы вид, что ничего не произошло. Помню: в тот момент я люто возненави-дел свою учительницу и с тех пор, вплоть до окончания школы, не испытывал к ней больше таких теплых чувств, как прежде. В душе она умерла для меня в ту минуту, когда сообщила всему классу о смерти моей бабушки...
  На похороны мы опоздали, потому что задержали рейс из-за ужасных метео-рологических условий. На Камчатке такая непогода − довольно частое явление. Прибыли в Гомель поздно ночью, и отец совсем мало спал. Я, впрочем, тоже, но со-вершенно по другой причине: не из-за смерти бабушки, а от избытка впечатлений, буквально переполнявших меня и массы новых ощущений, испытанных во время перелета.
  
  Кладбище
  
  Утром мы поехали на кладбище, и оно мне очень понравилось. Остались яркие детские воспоминания. Был церковный праздник, по-видимому, пасха, и все клад-бище украсили разноцветными лентами. Кругом чудесные венки, изумительные композиции цветов, ровные ряды надгробий и светлые кресты на могилках.
  В тот момент я наивно, по-детски рассуждал, искренно недоумевая: "Почему люди плачут? Ведь все здесь красиво и хорошо, а они рыдают".
  Отец тоже плакал: резкими движениями рук смахивал мутные слезы со щек и как-то по-щенячьи подвывал, всхлипывая. Потом сел на скамейку, достал принесен-ную с собой бутылку водки и стал пить прямо из горлышка большими глотками, словно это была простая вода. Пил и молчал. Лишь, когда бутылка опустела полно-стью, он встал, чуть пошатываясь, подошел ко мне и прохрипел чужим голосом:
  − Вот и нет у нас больше бабушки. Иди, попрощайся с ней, − с этими словами он легонько подтолкнул меня к могиле, где лежала та, которая нянчилась со мной маленьким, и опять на глазах у него появились слезы.
  Я стоял и молча смотрел на крест, где были указаны даты ее рождения и смер-ти. В голове моей, в сердце, да и в душе почему-то не было никакой скорби и печа-ли. Одна пустота. Никаких чувств и переживаний.
  Постояв так некоторое время, тупо уставившись на ничего незначащий для меня холмик земли, я отвернулся и стал смотреть в другую сторону.
  Там, на окраине кладбища, ровными рядами росли стройные белоствольные березки, еще не успевшие после зимы принарядиться в изумрудные сарафаны. Сты-дясь наготы, они застенчиво стояли, прикрываясь веточками, словно шалью с кру-жевным узором. Время от времени статные красавицы шаловливо, кокетливо пока-чивали длинными скисающимися ветвями, как бы невзначай привлекая к себе вни-мание. А внизу, около их корней, на освободившихся от снега проталинках боязли-во, несмело пробивались сквозь еще плохо прогревшуюся после зимы землю первые росточки весенних трав, привлеченные теплом и светом солнечных лучей.
  Очарованный, я залюбовался открывшейся мне панорамой. Все здесь дышало свежестью, бодростью. Чувствовалось зарождение новой жизни, присутствие моло-дости и красоты.
  А рядом, в двух шагах (окончательно я осознал сущность этих процессов, только будучи уже взрослым) ощущалось увядание, старость, страдание. Жизнь и смерть соседствовали вместе, лицом к лицу, как два неразделимых друг от друга яв-ления природы, олицетворяющих начало и конец земного бытия.
  Мою отрешенность, погруженность в собственные мысли прервала реальная действительность, напомнив о своем существовании каким-то шумом, глухим кар-каньем: огромная стая ворон облюбовала, облепив темными пятнами, ветки берез. Непрерывно галдя и перелетая с места на место, они являли собой что-то неведомое мне, какую-то страшную, грозную, таинственную, неземную силу.
  Испугавшись, я отвернулся. Но смотреть на могильные холмики мне не хоте-лось, да и плакать желания тоже не было никакого. Я все думал, анализировал, со-поставлял... и с нетерпением ждал, когда же мы, наконец, покинем "царство вечно-го покоя". К тому же я окончательно продрог и замерз. Мне стало скучно, неуютно, страшно, и я захныкал.
  Отец спросил:
  − Тебе жаль бабушку?
  − Нет, − признался я честно и сам изумился ответу. − Не зная, что еще надо говорить в таких случаях, добавил:
  − Я совсем ничего не чувствую. Только холод и голод.
  Однако, видя, что отец начинает сердиться, поспешно воскликнул:
  − Я ее очень любил! Я буду скучать по ней!
  − Эх ты, бедолага, − только и нашелся, что ответить отец.
  Потом мы с ним ехали в жутко переполненном автобусе и всю дорогу молча смотрели на проплывающие мимо окон дома, деревья, столбы, машины, люди...
  Я молчал, потому что не хотелось разговаривать. Отец, по-видимому, сердил-ся на меня и тоже молчал. На стене отчужденности, возникшей в наших отношениях давно, после смерти бабушки появились новые трещинки − интуитивно я ощутил лживость и эгоистичность характера отца − и в последующие годы мы отдалялись друг от друга все больше и больше...
  
  "Мама"
  
  Умерла милая моя бабушка − самый близкий и родной человек, заменявший мне в детстве и отца и мать.
  Моя мама была пьяницей. Так говорила баба Шура, и я ей вполне верил, да и сам в этом убедился. Свою мать я видел всего два раза. Третий раз не считается, по-тому что из окна. Бабуля всегда ворчала, что пока жива − Лилька на порог нашего дома не ступит, и я, зная крутой бабушкин нрав, считал, что так оно и будет.
  До сих пор я вижу свою мать перед глазами, как будто эти встречи произошли вчера. Крупная, высокая, светловолосая, симпатичная женщина, в бежевом легком плаще. Однажды она зашла к нам во двор, когда бабушка спала, пристала ко мне с вопросом: знаю ли я ее. Я соврал, ответив, что да, лишь бы она быстрее ушла. Но она еще долго расспрашивала меня о всякой ерунде, а напоследок насыпала в кар-ман липких карамелек. Я тогда ничего не сказал бабе, а конфеты выкинул за забор.
  Во второй раз мать столкнулась с бабой Шурой, которая незамедлительно по-гнала ее вон на улицу.
  − Андрюша, сынок мой, − кричала женщина, пытаясь разглядеть меня через оконное стекло.
  Испугавшись такого внимания к себе, я юркнул под стол и, свернувшись, дрожа всем телом, притаился.
  Когда перепалка стихла, я вылез из своего убежища и бросился к бабуле, рас-красневшейся и тяжело дышавшей после "битвы".
  − Баб, она не придет больше, − всхлипывая, умоляюще спрашивал я у нее.
  − Не бойся, мой хороший, она никогда не придет, − успокаивала меня бабуш-ка, нежно гладя по голове.
  Однако встретиться с матерью мне пришлось. Случилось это в один из наших приездов в Гомель. Мне тогда было лет одиннадцать. Я целыми днями вынужден был просиживать в доме или находиться во дворе. Мне категорически запретили выходить на улицу и общаться с кем-либо из чужих.
  Отец с самого утра уходил куда-то по делам и обычно появлялся только к ве-черу. Один раз он заявился с пьяной женщиной. Одутловатое лицо ее сохраняло еще остатки былой красоты. В обнимку, шатаясь, они проходили мимо насупившейся бабы Шуры прямиком в дом. Мне хотелось пообщаться с отцом, ведь я его не видел целыми днями, но бабуся не пустила меня − попросила, чтобы немного подождал. На мой вопрос: "Что это за тетя?" − она промолчала и постаралась перевести разго-вор на другую тему.
  − Андрюша, ты где? Иди сюда, − послышался голос отца.
  Бабушка отпустила меня, и я стрелой взлетел на крыльцо и в ту же минуту оказался на пороге комнаты.
  В ярко освещенной гостиной на диване сидел, развалившись, отец в обнимку с тетей. Он был изрядно пьян и вместе с ней по-дурацки хихикал. Завидев меня, отец поманил рукой, приглашая подойти поближе, и громким голосом наигранно спро-сил:
  − Ну, кто это? − тыча пальцем в незнакомую мне женщину. Та, продолжая пьяно подхихикивать, протянула в мою сторону руки.
  Я молчал, не зная что сказать.
  − Это твоя мама, − с довольным видом произнес отец и потащил меня за руку к женщине.
  Мне совсем не хотелось к ней подходить и я стал вырываться. Отец разозлил-ся:
  − Ты что упрямишься, засранец? − Я продолжал вырываться и, дернувшись изо всех сил, выбежал в коридор.
  − Я тебя выпорю, − раздался у меня за спиной сердитый голос отца. Послыша-лись его шаги: он поднялся с дивана и направлялся ко мне. Я замер. Но на выручку пришла моя милая бабушка. Она, словно монумент, выросла между мной и отцом.
  − Славка, не смей трогать ребенка! − строго заворчала баба Шура. − Ты же ви-дишь, что он знать ее не хочет. Да и что эта за мать, которая никогда сыну и гостин-чика-то не принесла?
  Пьяная тетка на диване, громко икая и захлебываясь, возмутилась:
  − Баба, ну что вы такое говорите? Вы же сами меня не пускали, а я Андрюшке свитер связала, так вы его порвали, конфет сколько раз приносила − вы их выбрасы-вали.
  − И тебя бы выбросила змея, если б были силы, − гневно ответила бабушка и, повернувшись, вышла из комнаты, взяв меня за руку.
  Было уже поздно, у меня слипались глаза − ужасно хотелось спать. Бабуля уложила меня в кровать со словами, чтобы я ничего не боялся.
  Отец за стенкой пошумев некоторое время, успокоился. В доме все стихло, и я спокойно заснул.
  
  Пошла вон!
  
  Я пил в столовой чай. Бабушка кормила во дворе нашу живность − двух куро-чек. Из комнаты появилась вчерашняя тетя: лицо опухшее, взгляд мутный, походка слегка покачивающаяся. Она подошла к столу, залпом выпила кружку воды и, при-стально глядя на меня, укоризненно сказала:
  − Андрей, я ведь твоя мать и люблю тебя. Сейчас мне немного нехорошо, но ты должен знать, что я всегда о тебе думала и думаю.
  Шатаясь, она подошла к вешалке, достала из кармана плаща морковку и суну-ла мне в руку. Я положил ее гостинец на стол.
  − Слушай, − заговорщически зашептала женщина, наклоняясь ко мне и схва-тив за руку, (пальцы у нее холодные и какие-то липкие − мне противно) − спроси у папы три рубля. Только обязательно скажи, что тебе надо. А когда он даст − неза-метно передай их мне: маме надо купит хлеба и молока.
  Чтобы побыстрее избавиться от назойливой тетки, я пообещал спросить. Женщина вышла во двор. Бабушка ушла на огород, и моя мамаша чувствуя, что ни-кто ее не прогонит, присела на лавочку.
  − Я подожду тебя здесь, сыночек, − сладким голоском пропела она и мило улыбнулась.
  В столовую зашел отец. Увидев меня, подошел и легонько потрепал меня по голове.
  − А где эта лахудра, − опомнившись, спросил он. Мне сделалось смешно, и я заливисто рассмеялся, прижимаясь щекой к отцовскому плечу.
  − Она попросила денег − три рубля. Сказала, что ей нужно купить хлеб и мо-локо.
  Отец нахмурился. Молча развернулся и ушел в комнату. Оттуда раздалось его ворчание:
  − Молоко?! Да она в жизни его не пила, − через минуту он появился с десяти-рублевкой в руке.
  − На, − протянул он мне деньги, − отдай ей и скажи, чтобы больше никогда не приходила.
  Я вышел во двор. Мать все сидела на лавочке и грызла подсолнух. Я молча отдал ей деньги и собирался убежать, но она, схватив купюру, попыталась меня об-нять. Я со всей силы стукнул ее в лицо кулаком и, захлебываясь слезами, выкрикнул с обидой и горечью, накопившейся за все годы, прожитые без матери:
  − Вон пошла! Отец сказал, чтоб никогда больше не приходила сюда. Я не знаю тебя и знать не хочу.
  Женщина, зарыдав, закрыла руками лицо, поспешно вскочила и опрометью выскочила за ворота.
  
  Хомячки
  
  Прожили мы в Гомеле недолго. Сразу после посещения кладбища отец наду-мал ехать назад.
  − Что тут делать? − ворчал он постоянно. − Матери нет. Дом пустой.
  Отец быстро нашел квартирантов, которые пообещали перечислять плату на его банковский счет. И как только это дело уладилось, он окончательно решил уез-жать.
  − Ну вот, теперь поехали домой! − радовался он, как маленький ребенок перед походом в цирк или в парк.
   В последний день перед отъездом мы с отцом пошли на рынок купить что-нибудь в дорогу. Проходя мимо рядов, где торговали животными, я обратил внима-ние на маленьких потешных зверьков, копошившихся на дне стеклянной банки. По-тянув отца за рукав, я упросил вернуться и дать мне возможность рассмотреть их получше. Он охотно согласился: ему видимо и самому стало любопытно.
  Животные оказались хомячками. До этого мне никогда не приходилось видеть этих зверюшек. И я с восторгом наблюдал, как одни из них моются, другие в это время кушают, а остальные прыгают по стенкам банки в пустой надежде выбраться наружу. Хозяйка с удовольствием рассказала нам много интересного о повадках этих милых существ, и они до того завоевали наши сердца, что отец вдруг загорелся желанием их приобрести.
  − Давай купим, сынок! Смотри: какие они хорошие! Будешь за ними смотреть, кормить. И, вообще, тебе пора уже научиться ответственности. Ничто так не при-учает к дисциплине, как уход за домашними животными, − приводил он свои дово-ды.
  Естественно, я был на "седьмом небе" от столь неожиданного "подарка". По-думать только: у меня будет свой живой уголок с хомячками! Я был готов все что угодно пообещать отцу, только бы он купил этих зверушек.
  В итоге, мы приобрели двух прехорошеньких, полностью белых, пушистых хомячков ангорской породы: самочку и самца.
  Дома отец, рассматривая их через стекло банки и долго рассуждая сам с собой, наконец озвучил итог своих размышлений:
  − Вот этого толстуна назовем Лёхой. Ну посмотри на него. Правда, похож?!
  Я не стал спрашивать, почему именно Лёха и на кого он похож? Лично мне этот здоровенький, толстенький хомячок напоминал больше всего "Хому" из муль-тика, и я думал назвать его именно так. Но отец решил по-своему, и, конечно же, спорить с ним я не стал. Самочку отец захотел назвать Машенькой, и мне опять ни-чего не оставалось, как согласится с его решением.
  С первого же дня Машенька повела себя очень беспокойно: кусала Лёху, пря-талась от него, с головой зарываясь в клочки газеты, устилавшие дно банки. Как вы-яснилось впоследствии, она была беременна. Мы же бестолковые, не изучив нужной литературы, не знали, как себя вести в подобных случаях.
  
  Розовые "монстрики"
  
  Утром, в день вылета, перед самым выходом из дома послышался тонкий писк, раздававшийся из банки. Отец, открыв ее, удивленно закричал:
  − Андрей, тут какие-то розовые малые ползают!
  Я подошел поближе и, заглянув в домик хомячков, увидел занимательную картину: по обрывкам газет, еле передвигая крохотными ножками, ползали малю-сенькие розоватые существа. Они-то и издавали жалобный писк.
  Я не просто испугался. Я был шокирован увиденным зрелищем. В голове про-мелькнула ужасная мысль − результат моей бурной фантазия: хомячки облучились. В то время как раз произошел взрыв на Чернобыльской атомной электростанции, и кругом на слуху было незнакомое и непонятное страшное слово "радиация". Вот я и вообразил, что мои питомцы, получив высокую долю радиоактивного излучения, превратились в монстриков. Я поделился своей догадкой с отцом. Он посмеялся над моими "страхами".
  Но тут неожиданно из-под вороха бумажных обрывков появилась наша Ма-шенька − живая и невредимая, а следом за ней вылез и Лёха. Мы облегченно вздох-нули: ситуация прояснилась сама собой.
  − Андрей, это же их дети, − воскликнул обрадованный отец, и весело рассме-ялся. − А ты − монстры, монстры, облучились. Ой, не могу!
   Отец хохотал так звонко и заразительно, что, глядя на него, я и сам не удер-жался: заливистый смех, прерываясь лишь на короткое время, еще долго раздавался в комнате.
  Из-за всех этих непредвиденных обстоятельств мы опоздали на самолет. При-шлось покупать билеты на другой рейс.
  В самолете я то и дело рассматривал малышей и их родителей. И вот, заглянув в банку в очередной раз, я с ужасом обнаружил, что детеныши куда-то запропасти-лись. Отец вытащил Машеньку, потом Лёху и держал их в руках, а я тем временем стал искать в банке остальных жильцов. Однако, перерыв всю внутренность их "до-мика", я никого и ничего не обнаружил.
  Отец по своему обыкновению начал уже сердиться и возмущаться:
  − Ничего доверить тебе нельзя. Что значит нет? Они что испарились?
  И он, вручив мне перепуганных, присмиревших взрослых хомяков, принялся сам перетряхивать банку в поисках новорожденных. Но естественно тоже ничего не нашел.
  В расстроенных чувствах отец пошел покурить, но быстро возвратился назад, бурча себе под нос. На нем, как говориться, лица не было.
  − Представляешь, она их сожрала.
  − Кто? − удивился я.
  − Машенька съела своих детей. Мне сейчас женщина в курилке рассказала. Она ветеринар. Говорит: самца отсаживать надо было. Самка боится за детей и пря-чет их от отца, который может их найти и съесть. Так она их сама съела, чтобы он не нашел. Надо помещать самочку отдельно, в темное помещение, чтобы никто не мог малышей видеть.
  Я слушал его, и смысл сказанных им слов с трудом доходил до моего созна-ния. Неужели такое может быть на самом деле? Оказалось, что да − это правда. Чуть позже я познакомился с этой женщиной-ветеринаром, и она мне все подробно объ-яснила, а еще подарила книгу о болезнях грызунов.
  
  "Дворец"
  
  Приехав домой, отец сколотил для хомяков очень удобное жилье из толстой фанеры − настоящий "дворец". Он постарался на славу. Дом для хомяков поистине удивлял и размерами, и красотой, и комфортностью. Это творение отцовских рук вполне могло занять достойное место в музее народных промыслов.
  Впечатляли не только размеры хомячьей "квартиры" − два с половиной метра на полтора, но и разнообразие "удобств" и "аттракционов" для наших питомцев. Чего во "дворце" только не было! Игровая площадка с маленькими проволочными качельками; три кольца разного размера − зверьки крутились на них до одури; два лабиринта − один запутанней другого. Однажды Боба забрался в один из ходов, да так и не смог выбраться оттуда самостоятельно и обессиленный уснул.
  Все поле для "игр" было посыпалось свежими опилками, которые я обязан был менять раз в три дня. В конце "царских покоев" располагались "королевская спальня" и родильно-детское отделение. Последнее сверху плотно прикрывалось крышечкой − никто, кроме отца, не имел право ее открывать и заглядывать в "пала-ту" для новорожденных. Раз в неделю отец сам менял в этом помещении ватную "перину". Была во "дворце" и "столовая" и, даже, "туалет", который жильцы, прав-да, никогда не посещали − им нравилось гадить там, где не положено. И нам с отцом приходилось убирать и наводить порядок в их "царских хоромах".
  Райской жизни хомячков я даже в какой-то степени завидовал.
  Через полгода Машенька снова забеременела и родила четырех прелестных малышей, но теперь-то Лёхи не было рядом, − уж мы об этом позаботились, − а саму мамашу с потомством надежно упрятали в темной спаленке.
  Хомячки быстро подрастали и вскоре уже покрылись пушком. Оказались все разные, и мы назвали их так: Боба − черненький с единственным белым пятнышком на грудке, Биба − серенький с черной полоской вдоль спинки и светлой грудкой, Гоша − самый крупный, рыженький с черными ушками и самочка Зося − бурая, с черными щечками и белым животиком.
  Первое время хомячки постоянно выясняли отношения и устраивали драки. Мы с отцом только и успевали их разнимать. Затем, немного повзрослев и привык-нув жить вместе, они стали более миролюбиво относится друг к другу.
  
  Сборы
  
  Вскоре нам предложили квартиру в Петропавловске-Камчатском.
  Хорошо помню тот день, вернее вечер. Я сидел с отцом у него на работе, как в монотонный шум работающих механизмов неожиданно ворвался посторонний звук. Привычную "тишину" нарушил резкий телефонный звонок. Отец долго беседовал с кем-то, потом, положив трубку, спросил у меня:
  − Андрюша, нам предложили квартиру в городе. Что делать?
  Первое мгновение я не поверил своим ушам: отец советуется со мной по тако-му важному, серьезному вопросу, как переезд на новое местожительство. И тут же с ходу выпалил:
  − Конечно же, переезжаем! Вот здорово, мы будем жить в городе! Ура!!! − Знал бы я в тот момент: на что так легко согласился и чем это впоследствии обер-нется.
  До отъезда оставалось около месяца. Отец сказал, что дом уже построен, за-канчивается внутренняя отделка квартир. Нам достался верхний, пятый этаж, но отец все равно радовался.
  − Нормально, пятый этаж. Наверху никого, не будут топать ногами, − рассуж-дал он. − Да и то, что одна сторона выходит на улицу, тоже неплохо. Меньше сосе-дей − крепче нервы.
  Я думал, что отец хорошо разбирается в планировке квартир, − он же все-таки был специалистом по технической части, − и поэтому молчал, ничего не говоря ему в ответ и тем более не возражая.
  Через неделю сборы начались. С большими трудностями отец "выбил" в рыб-копе трехтонный контейнер. Отчетливо помню, как его привезли в наш двор и все соседи и знакомые сбежались поглазеть на погрузку наших вещей.
  Мне было немного стыдно: отец решил перевезти в город весь наш старый хлам. Расшатанные стулья, провисший диван, покосившийся шкаф, книги и даже потрепанные журналы с ненужными, пожелтевшими от времени газетами заполняли постепенно большое, как казалось вначале, пространство грузового отсека.
  − На новом месте все пригодиться, − приговаривал отец, как бы оправдываясь.
  Таким образом, мы забили разным драмахлом весь контейнер, и когда я попы-тался всунуть туда свой велосипед, отец рассвирепел.
  − Куда ты его пихаешь, − заорал он на меня, выпучив глаза. − Хочешь, чтобы этажерка не влезла?
  Я хотел, чтобы влезла и этажерка и велосипед, но, как оказалось, вмещалось уже только что-то одно. Мне очень было жаль расставаться с таким отличным вело-сипедом, и я попробовал сопротивляться.
  − Давай возьмем велосипед, ну, пожалуйста, − просил я отца. − Ты же сам го-ворил, что он самый лучший в поселке.
  − Ну и что, − упорно не сдавался он. − Приедем в город − купим еще лучше.
  Однако я прекрасно знал, что он никогда больше не купит новый велосипед, и мне стало горько и обидно за себя и за то, что у меня такой жадный отец.
  Погрузив в контейнер все габаритные вещи, мы принялись за "упаковку" хо-мяков. Нельзя же их транспортировать в громоздком деревянном доме-"дворце", Наутро отец принялся мастерить им клетку. Он позвал меня в помощники и за пол-дня соорудил такое чудо, что я глаз не мог оторвать от новых "хором" для наших подопечных.
  Клетка была выполнена в виде деревянного чемоданчика с ручкой наверху, разделенного на четыре маленьких отделения. Дверцы отец оббил жестью, чтобы хомяки не смогли их прогрызть. Каждая клетушка запиралась снаружи на малень-кий стальной крючочек. Внутрь помещений мы положили ваты, чтобы хомячки в дороге чувствовали себя более комфортно. Машеньку и Лёху везли отдельно, в де-ревянной коробке, поставленной в сумку. Они были уже старенькими и поэтому ве-ли себя спокойно и не пытались убежать, в отличие от непоседливых, любопытных малышей.
  
  Зависть
  
  До отъезда оставалось два дня, и я отправился попрощаться со своими друзья-ми. Одних не застал дома, другие быстро говорили "Пока" и торопливо захлопыва-ли передо мной двери, а я стоял и не понимал: почему мои приятели так холодно ве-дут себя со мной.
  Ситуацию разъяснил отец:
  − Знаешь, Андрюша, многие хотели бы переехать в город. И, конечно же, они считают себя самыми достойными для получения квартиры в Петропавловске и не могут понять: чем мы с тобой лучше их? Почему именно нам предложили пере-ехать, а они остаются в поселке? Так что не обращай на них внимания − они зави-дуют нам. И не ходи больше ни к кому, не надо: им не нужны твои прощальные ви-зиты и слова.
  Но даже после отцовских объяснений, все же многое, особенно нотки отчуж-дения, появившиеся в поведении моих закадычных друзей, мне так и осталось непо-нятным. Но в то время я не особо горевал по этому поводу и не вникал в суть вдруг так резко испортившихся отношений со старыми друзьями. Мысленно я уже пере-несся в далекий Петропавловск-Камчатский, бродил по широким улицам со множе-ством деревьев, а рядом мчались многочисленные машины, любовался величествен-ными горами. Я уже жаждал встречи с гигантской Ключевской сопкой, Авачинской, − и мне было все равно: душа моя парила в облаках над таинственным, сказочным для меня городом...
  
  Совсем не смешно
  
  Прошел почти год, как мы с отцом перебрались в Петропавловск.
  Наступило прохладное камчатское лето. "Обессиленное" небесное светило слабо прогревало озябшую землю, но мы − камчадалы, привыкшие к местному кли-мату, радовались и такой, скудной порции тепла, отмеренной нам природой.
  Счастливые и довольные, греясь в солнечных лучах, мы сидели, разморив-шись, на штабеле из досок и предавались фантазиям.
  − Да, − мечтательно произнес Борян, поглядывая на пятиэтажку, − долго про-стоит: дом новый и квартиры хорошие.
  − Слышь, Глобус, а у тебя хорошая квартира? − оскалившись в хищной улыб-ке, поинтересовался Сен.
  − Нормальная, − буркнул я и быстро отвернулся, будто заинтересовавшись проезжавшей мимо нас машиной.
  Мне совсем не хотелось говорить о нашей квартире. Зима показала: какая она хорошая! Даже теперь − в июне сырые стены так и не просохли, и в доме постоянно пахло плесенью.
  − А там, в тундре вы где жили? − не унимался Сен.
  − В чуме, − вклинился в разговор Борян, и они вдвоем весело заржали, точь-в-точь как молодые жеребцы.
  − И совсем не в чуме, − я пытался защищаться. − У нас был хороший теплый дом, и, вообще, мне там очень нравилось. − Но друзья меня совсем не слушали, а продолжали веселиться.
  − Нравилось собак гонять, − захохотал опять Сен. − Что там хорошего, а тут − город, машины, нормальные пацаны. − И они снова зашлись в смехе.
  
  "Глухонемой"
  
  Я никак не мог понять: от чего им так смешно и весело. Мне вот было тоскли-во на душе и очень грустно. Приближалось время обеда, а дома у нас ничего не бы-ло, кроме склизкой манной каши, которую, будь я хоть трижды голоден, и то − не смог бы проглотить.
  − Жрать охота, − как бы угадывая мои мысли, произнес Борян, и обращаясь ко мне, спросил: − У тебя деньги есть?
  − Только семьдесят копеек, − признался я и вытащил завалявшуюся в кармане мелочь.
  _− А у тебя? − тот же самый вопрос он задал Сену.
  − Ничего. Пусто, − нехотя отозвался тот и опустил голову.
  − Ладно, не боись − не пропадем, − сообщил Борян и с гордостью вытащил из куртки рубль. − Пошли.
  Куда идти − мы с Сеном не поняли, но все же спрыгнули со штабеля и попле-лись вслед за "состоятельным" другом.
  − Слышь, Сен, − Борька, не останавливаясь, прямо на ходу, раскрыл, наконец, перед нами свои "карты". − У нас с Глобусом − рубль семьдесят, но этого мало. Так что слушайте меня внимательно. Сейчас придем в столовку. Ты, Сен, молчи! Гово-рить буду я: ну, типа ты этот, глухонемой. Понял?!
  − А че я, − заерепенился Сен, − пусть Глобус: у него лучше получится.
  − Нет, − жестко заявил Борян, пресекая любые возражения. − Ты посмотри на себя: худой, бледный, маленький. Поварихи − сердобольные женщины, сразу пожа-леют и накормят. Только ничего не говори и морду сделай понесчастней, пожа-лостливей.
  На том и порешили. В столовой посетителей было совсем мало, лишь в углу за дальним столиком хлебали суп два мужика.
  Мы прошли к раздаче.
  − Что будем кушать, мальчики? − участливо поинтересовалась у нас повариха мощных габаритов.
  − Мы-мы-ы-ы э-э-то-о-о, − начал было мямлить Борян, краснея и заикаясь, пе-реступая с ноги на ногу. − П-покуш-шать х-хотел-ли-и, но-о с-с нами вот-т ин-н-валид-д. Гл-лу-ухонемой он-н, те-е-тенька-а. − С этими словами он вытолкнул впе-ред Сена, прячущегося за нами. Тот вмиг сделал жалостливую морду, до того несча-стную, что я и сам поверил, что он больной.
  − Бедные мои, так вы кушать хотите? − чуть ли не со слезами в голосе запри-читала сердобольная повариха.
  − Сейчас, сейчас мы вас покормим, − засуетилась она. − А ты, бедняжечка, оказывается совсем не можешь говорить и ничего не слышишь, − и женщина ласко-во погладила Сена по голове.
  Мнимый больной скорчил унылую гримасу, что-то промычал в ответ и покор-но опустил голову.
  Нас тут же усадили за столик, притащили столько всякой еды, что у меня даже глаза разбежались от обилия разных блюд. На столе красовались и дразнили запаха-ми рассольник, картофельное пюре с двумя котлетами каждому, пирожки, салатики и компот из сухофруктов. Борька вытащил было деньги, но повариха замахала на нас руками.
  − Вы что, ребята? Как можно? Вы думаете: я с инвалида деньги возьму!
  С аппетитом и большим удовольствием мы вмиг умяли все эти яства, и уже попивали лениво компот, как Борис заметил на раздаче желе, по-видимому, только что приготовленное. Он подошел, взял две порции и, повернувшись к нам, через весь зал громко крикнул:
  − Сен! Ты желе будешь?
  − Буду, − также жизнерадостно отозвался "глухонемой" нам приятель.
  И тут внезапно воцарилась тишина, про которую говорят обычно: "слышно, как муха пролетела". Еще несколько минут назад добрые, сердечные поварихи от такого наглого обмана вмиг превратились в злых "ведьм". Они так свирепо зыркну-ли и зашипели на нас, что мы втроем, не сговариваясь, в одну секунду выскочили из столовки.
  Бежали мы, испугавшись, долго, хотя за нами никто и не думал гнаться.
  − Ну ты и дебил, − гневно проговорил Борян, отвесив Сену звонкий подза-тыльник. − Кто просил тебя рот разевать?
  Провинившийся, втянув голову в плечи, плаксивым голосом попытался оп-равдаться:
  − Ты же ведь сам спросил у меня − я и ответил.
  − Ладно, уже забыто, − миролюбивым, примирительным тоном отозвался Бо-рис. − Зато пожрали на халяву, − и, хлопнув меня по плечу, добавил, ухмыляясь: − Я же тебе говорил − со мной не пропадешь!
  
  Первая попытка стать "богатым"
  
   Карманных денег у меня никогда не водилось. Отец искренне не понимал: за-чем ребенку деньги?
  − Все, что нужно − у тебя уже есть, − поговаривал, бывало, он. − Ты что голо-ден или нечего носить? Так зачем тебе еще деньги?
  Я находился в отчаянье. Как мне объяснить отцу, что, как и все дети в моем возрасте, я хотел иметь велосипед (он так и не купил мне новый после переезда, как обещал) или скейт, которые только входили в моду, но были почти у всех дворовых ребят. Порой мне хотелось сходить в кино или просто купить мороженого, шоко-ладку или газировки. И каждый раз в таком случае приходилось обращаться к отцу, а он − в зависимости от настроения − иногда давал деньги, но чаще всего отказывал, неизменно приговаривая:
  − Заработай сам и потом трать их, как хочешь.
  Но разве так просто устроиться на работу тринадцатилетнему пареньку, хотя бы на время летних каникул?
  Однажды я случайно услышал от жильцов подъезда, что дворничиха наша за-болела, а ее сын, который должен заменять мать, запил и некому убирать террито-рию вокруг трех пятиэтажек.
  Я отправился в ЖЭК прямиком к домоуправу и с порога выложил свою прось-бу. Крупная седоватая женщина-начальница, выслушав меня, спросила:
  − Мальчик, ты хорошо представляешь себе работу дворника?
  Я утвердительно кивнул.
  − Ладно, давай сразу договоримся, − продолжила она. − Оформить тебя на полную ставку я не могу − ты несовершеннолетний − только на полставки. Поэтому будешь работать с восьми до двенадцати. В твои обязанности входит тщательная уборка территории, прилежащей к трем домам. Чтобы не было никакого мусора. В подъездах убирать не надо − там жильцы сами вроде бы поддерживают порядок. Все понятно?
  − Понятно, − сказал я. − И на следующее утро, весело размахивая метлой, усердно подметал двор своего дома.
  − Ширк, ширк-ширк-шииирк, − старательно заметал я окурки, конфетные обертки, обрывки бумаги, пивные крышки и прочий мусор в кучки.
  Из подъезда вышел коренастый мужик, грозно зыркнув в мою сторону, про-бурчал недовольно, сплевывая сквозь зубы:
  − Мети тише, падла: у меня жена спит.
  Мое хорошее настроение вмиг куда-то улетучилось. Я естественно ничего не ответил, но, перестав мести, присел на скамейку около своего дома.
  − Глянь-ка: Глобус никак дворником заделался, − раздался смеющийся голос моего соседа по лестничной площадке − мальчишки примерно одних со мной лет.
  Из подъезда высунулась лохматая башка деда Мишки − местного пьянчужки и дебошира, обитающего на первом этаже.
  − Это ты, сучонок, меня разбудил? − угрожающе захрипел он и смачно вы-сморкался на только что подметенный мною асфальт.
  Зарыдав во весь голос, я вскочил и помчался вниз к бухте, где и просидел до обеда. Потом отправился в контору домоуправления и отказался от уборки.
  − Вот видишь, а ты говорил, что знаешь работу дворника? − выговаривала на-чальница и на прощание добавила: − Каждая работа требует терпения, так-то, дру-жок.
  
  "Коммерческая" сделка
  
  Снова я без дела слонялся по улицам в надежде заработать немного денег, но никому не нужен был несовершеннолетний мальчишка.
  Как-то вечером к нам во двор зашел парнишка − знакомый наших соседей и похвастался, что он совершенно не зависит от денег своих предков и что даже зара-батывает самостоятельно больше, чем они.
  − Знаешь, если есть коммерческая хватка,− учил он меня, − ты можешь всегда быть при деньгах. Главное − чувствовать: откуда ветер дует.
  Предприимчивый мальчишка торговал газетами. Утром ехал в типографию, закупал партию печатных изданий по номинальной стоимости, а потом продавал, делая на каждую газету свою накрутку, которая и составляла его чистый доход. А так как несовершеннолетние граждане налогом не облагались, то, выражаясь в пря-мом смысле слова, быстрые ноги и болтливый язык "дельца" его и кормили.
  Вечером, лежа в постели, я представил себе, как скоро у меня может появиться свой велосипед. Да что там велосипед − мопед сразу можно будет купить.
  По моей просьбе отец разбудил меня в пять часов утра.
  − Куда ты так рано собрался? − полюбопытствовал он, зевнул и, не дождав-шись ответа, завалился досыпать. "Ну и хорошо, что не стал допытываться, − поду-мал я, − а то стал бы смеяться".
  Улица дохнула на меня ранней холодной свежестью − сон как рукой сняло. Я стоял на остановке и, ежась и кутаясь в ставшую уже маленькой куртку, размышлял: "Денег у меня всего пятнадцать рублей, и то пришлось их занять у моего нового то-варища "коммерсанта". Значит, я смогу купить пятьдесят газет, исходя из того, что в типографии один экземпляр стоит тридцать копеек. Неплохо, совсем неплохо. Ес-ли буду продавать штуку по пятьдесят копеек, то в конце выручу двадцать пять руб-лей, минус пятнадцать долга и тогда чистая прибыль составит десятку. Отлично. Скейт стоит семь с половиной рублей. Ура! Завтра я смогу кататься на собственном "транспорте"". Радостные мысли настолько переполнили меня, что, забыв о холоде, я стал даже насвистывать незатейливую мелодию.
  Ехать пришлось долго, почти в самый конец города. В предрассветном воздухе пахло свежей типографской краской и бумагой. Возле ларька столпилась приличная очередь желающих подработать.
  − Здорово, ты пришел! − радостно подскочил ко мне "старый знакомый". − Я уже взял, − и он потряс передо мною сумкой, разбухшей от газетных пачек.
  − Сегодня только "Вести". Пошли, − и, схватив за руку, он потащил меня со-всем в другую сторону.
  На углу здания стоял высокий мужик, закутанный в длинный плащ. Рядом с ним примостилась тележка, на которой громоздилась огромная сумка с торчащими во все стороны газетами.
  − Петрович, дай еще пятьдесят, − попросил мой добровольный помощник и, выхватив у меня деньги, шустро сунул продавцу в руку.
  − Только "Вести", − глухим простуженным голосом просипел "плащ".
  − Да знаю, знаю, − бойко затараторил мой компаньон. − Давай − только быст-рее.
  − На Банные не ходите, там Филимон со своими орудует, изобьют. На Гори-зонт тоже не стоит соваться. Лучше по своим районам прошвырнитесь, − посовето-вал мужик. И внезапно исчез, будто растаял в воздухе, растворился в утренней дым-ке тумана.
  − Ну, все давай, − попрощался со мной приятель. − Загляну к тебе в конце не-дельки. Удачи!
  
  Это дано не каждому
  
  Я сел в автобус и поехал в свой район. Подъезжая к дому, подумал, что лучше проехать дальше и начать торговлю с конечной остановки ЖБФ. Пока я доехал, со-всем рассвело и толпы людей скучали на остановках в ожидании транспорта.
  Начал с ближайшего, попавшегося на пути дома. Им оказалась старая, облез-лая пятиэтажка, сиротливо стоявшая сразу за остановкой. В грязном, с обшарпан-ными стенами подъезде сильно несло мочой и гнилью. Темные, лестничные клетки встретили "чужака" враждебно. Я остановился у первой квартиры и робко постучал.
  − Кто? − из-за двери послышался приглушенный, как будто из загробного ми-ра, голос, от звуков которого спина моя покрылась мурашками.
  − З-з-здравствуйте, − пролепетал я. − Вам не нужна газета "Вести" − сего-дняшний номер?
  Дверь неожиданно бесшумно распахнулась, и на меня уставилась пара блестя-щих, любопытных глаз.
  − Мальчишка, − проговорил глуховатый голос, − убирайся отсюда вон со своими газетами.
  Из темноты возникла маленькая, сухонькая старушенция и, больно толкая в плечо острым кулачком, погнала меня прочь. Дверь захлопнулась, но больше в этот подъезд я не решился зайти. "Вот ведьма", − зло подумал я и поплелся в следую-щий.
  На первых трех этажах мне никто не открыл дверь. На четвертом − старик зая-вил, что у него нет мелких денег, а на пятом − из-за двери со мной мило побеседова-ла маленькая девочка, сообщив, что дома никого нет, а она еще не умеет читать.
  Так прошло часа полтора, а я не продал еще ни одной газеты.
  В следующем доме повторилась та же история.
  Выйдя из очередного подъезда, я устало приземлился на скамейку и мысли мои были уже не столь радостными, как в начале дня. Невдалеке виднелся больнич-ный комплекс, и, лелея в душе надежду, я направился туда.
  В светлом, теплом коридоре у меня сразу поднялось настроение. Удачно про-скользнув мимо вахты дежурной сестры, которой в данный момент не оказалось на месте, я направился прямо в палату.
  Постучав и открыв дверь, я очень удивился. В большой, ярко-освещенной ком-нате находились только женщины. Одни лежали на кроватях, другие пили чай или смотрели телевизор.
  − Ого, кто к нам пришел, девочки? − заметив меня, закричала высоким. соч-ным голосом одна из женщин − рыженькая, маленькая, в цветастом халатике, и, подскочив поближе, спросила:
  − Ты к кому?
  − Газеты не хотите купить, − пробормотал я, растерявшись. Щеки мои и уши вспыхнули ярким "пламенем": мне почему-то стало невыносимо стыдно, хотя я и не мог понять − почему.
  Со всех сторон на меня уставились любопытные глаза на смеющихся лицах, и мне вдруг захотелось выбежать на улицу и зашвырнуть как можно дальше всю эту кипу газет.
  − О, он продает газеты! Какой молодец − сам зарабатывает! − зазвенел, словно колокольчик, голос другой женщины − круглолицей, темноволосой красавицы с длинной распущенной косой.
  Здесь у меня купили сразу восемь газет. Радостный, подстегиваемый неожи-данно свалившейся удачей, вежливо попрощавшись с первыми моими покупатель-ницами, я вышел в коридор и бойко направился было в следующую палату...
  Вдруг раздался зычный голос медсестры, которая к этому времени вернулась на свой пост.
  − Это что такое? − гневно кричала она на меня. − Кто разрешил ходить по ро-дильному отделению, а? Вон отсюда немедленно! − И, схватив "непрошенного по-сетителя" за шиворот и ловко открыв дверь ногой, она буквально выпнула меня на улицу.
  Больничная палата родильного отделения − это было единственное место, где у меня купили газеты. Больше − сколько я ни ходил, так и не смог продать ни одной.
  Голодный, продрогший, усталый, я лишь к вечеру приплелся домой. Отец, по-смотрев на мое бледное, измученное лицо и газеты, виновато выглядывавшие из старенькой холщовой сумки, сразу все понял.
  − Ну что, горе-торгаш, на сколько наторговал? − Я честно признался, что всего на четыре рубля.
  − Негусто, негусто. А сколько должен? − Молча выслушав мой ответ, он дал мне пятнадцать рублей.
  − Отдашь мальчику и больше не занимайся этим делом: оно не для тебя, − с грустью проговорил отец и потрепал меня по волосам.
  Спал я долго и проснулся утром лишь в двенадцатом часу. Отец на кухне гре-мел посудой и, как бы невзначай заглянув в комнату и заметив, что я не сплю, весе-ло воскликнул:
  − Ну вставай уже, "коммерсант" − чай остынет.
  Я нехотя поднялся и направился в ванную комнату. Проходя мимо прихожей, замер: на полу возле обувной тумбочки стоял, весело поблескивая подшипниками, новенький скейт.
  
  Ура! Мы едем в пионерлагерь
  
  В конце июня отец достал путевку в пионерский лагерь "Алые паруса". Это было мое любимое место отдыха по той простой причине, что я и в прошлом году ездил сюда, притом на три смены. Все мне в лагере было знакомо. Однако за год я повзрослел, несколько изменились мои взгляды на жизнь, поэтому интуитивно чув-ствовал, осознавал, что в этот раз будет все по-другому. Тем более со мной ехал Бо-рян и, судя по возрасту, мы с ним должны были попасть в один отряд. Так все и произошло.
  Еще в автобусе Борька начал настойчиво приставать ко мне со всякими вопро-сами, типа: как надо себя "держать", с кем водиться и тому подобное. А так как он ехал в первый раз, то его интересовали буквально все нюансы жизни в пионерском лагере.
  − Слышь, Глобус, − цеплялся он ко мне всю дорогу,− а там вообще как себя надо вести?
  Я засмеялся. Видя мою бурную реакцию, приятель "набычился".
  − Че смешного, в морду дать что ли? − заворчал он.
  Вначале я хотел рассказать Борису, что в лагере все по-простому: никому не надо "демонстрировать" свою силу, а наоборот − стараться быть вежливым и при-ветливым. Там будут отдыхать веселые и хорошие ребята, с которыми так сдру-жишься к концу смены, что будешь брать у всех на прощание адреса с горячими уверениями писать письма, но, конечно же, никогда их не напишешь.
  Но тут, словно черт меня дернул, и я наплел ему совсем другое.
  − Ну что ж, дружбан, слушай внимательно. − Приятель нахмурил лоб и при-двинулся ко мне ближе. − Как приедем − нас распределят по отрядам. В комнату за-ходи, открывая дверь ногой. Если койка у окна занята − спокойно вышвыривай ее владельца. Надо с самого начала показать, что ты сильнее и никого не боишься.
  − Ты че, Глобус, кого я боюсь? − напрягся Борян.
  − Так вот я и говорю: бей в морду без лишних разговоров − и все дела. Зато потом будешь "держать" в своих руках весь отряд и танцевать на дискотеке с любой девчонкой.
  − Ха, круто, молоток! − заорал обрадованный Борька. − Молодчага − научил! Будешь у меня в помощниках. − И он лениво развалился на сидении автобуса, будто бы уже стал "королем лагеря".
  
  На неприятности лучше не нарываться
  
  Доехали мы быстро. Как я и предполагал, нас с Борисом записали в один от-ряд - первый. И тут такое началось!
  Подойдя к комнате, куда нас распределили, Борян моментально преобразился − "набычился". Приняв боксерскую стойку, с такой силой лягнул дверь ногой, что она чуть не соскочила с петель.
  − Ну че, хмыри, кому тут в репу дать? - грозно вопрошал он, появившись на пороге.
  Из-за распахнутой двери (как позже выяснилось, там стояла кровать) раздался сердитый, недовольный голос, не предвещающий ничего хорошего.
  − Это кто там быкует?!
  И в дверной проем высунулась огромная, бритая башка, следом за ней появил-ся и сам бугай, заняв собой весь проход. "Нарушитель спокойствия" невольно попя-тился назад, наступая мне на ноги.
  − Это ты что ли, бычара, тут тявкнул? − просипел хозяин комнаты.
  Борис не успел что-либо ответить в свое оправдание, как пудовый кулак дол-банул его в лицо.
  − Еще дать? - поинтересовался, ухмыляясь, детина, как скала возвышаясь над притихшим Боряном.
  − Не, хватит, − пролепетал тот, прикрывая рукой моментально опухший глаз.
  − То-то же! − миролюбиво согласился победитель. − Смотри, "герой" − не на-рывайся больше на неприятности. А теперь давайте знакомиться, − обратился он к нам. − Меня Колей зовут, а по дружбе − Пупсом.
  Вечером, перед сном Борян, зыркая на меня здоровым глазом − второй к тому времени совсем заплыл, мстительно зашипел:
  − Ну, Глобус, сука, я тебе это припомню.
  
  Спирт
  
  Пупс оказался нормальным пацаном. Мы сразу же подружились и стали друзьями, как говориться, не разлей вода. В лагере Николая все побаивались и "ува-жали", вовсю старались ему угодить, выполняя его пожелания. Пупсу такое внимание к его персоне очень импонировало, и он любил многих опекать и учить уму-разуму. Из меня, например, он начал лепить, выражаясь его словами, "настоя-щего мужчину". Поначалу он "научил" меня пить спиртное.
  Однажды после ужина, когда у нас оставалось перед сном пару часов свобод-ного времени, он нашел меня в комнате для игр.
  − Слышь-ка, Глобус, пойдем прогуляемся на поляну.
  Так мы называли пустырь за лагерной оградой. Туда ребята из старших отря-дов бегали тайком курить и зажимать девочек. В условленном месте слонялись уже Борян и несколько незнакомых мне парней. Мы присели на бревна, и Пупс достал из-за пазухи бутылку.
  − Это спирт, − торжественно объявил он и, обращаясь к нам с Боряном, как новичкам в этой компании, поинтересовался: - Вы когда-нибудь выпивали?
  Раньше мне никогда не приходилось пить спиртное, но я уверенно, с достоин-ством прихвастнул:
  − Я выпил столько, что вам и не снилось.
  Борян рассмеялся и сказал, что он пробовал пить один раз, но ему не понрави-лось. Пупс не спеша открыл бутылку и плеснул всем собравшимся прозрачной, рез-ко пахнущей жидкости в маленькие пластмассовые стаканчики.
  − Пить надо быстро. Хоп − и все, − предупредил он. − Потом вот огурец с хле-бом зажевать. И все будет о кей! − С этими словами он достал из-за пазухи пару огурцов и несколько кусочков хлеба.
  − Ну че, Глобус, давай начинай первым.
  Я схватил свой стакан и залпом опрокинул его в рот. В первый момент я даже не понял, что произошло − в голове будто взорвалась граната. Я попробовал вдох-нуть воздуха, но не смог даже рта открыть: внутри все жгло таким огнем, что каза-лось, будто я проглотил пару горящих углей. Пупс хлопнул меня по плечу и сунул в рот кусок хлеба.
  − Молодчага, Глобус! Умеешь пить.
  Остальные пацаны уважительно посмотрели на меня. Я же чувствовал себя не на высоте. У меня кружилась голова, ощущалась слабость и к горлу тяжелым ком-ком подкатывалась тошнота. Бочком, бочком, стараясь не привлекать к себе совсем ненужного мне в данный момент внимания, я присел на бревно.
  Несколько пар любопытных глаз переключились на Бориса. Он также лихо опрокинул стаканчик со спиртом и ... проглоченная жидкость мигом вылилась об-ратно. Вслед за этим изо рта Боряна стали вырываться какие-то нечленораздельные звуки:
  − Ах-гххх-ыыы-хх, − и на нас посмотрели широко открытые глаза моего при-ятеля, полные слез.
  − Слабак, − расставил точки над произошедшим Пупс. − Еще учиться и учить-ся надо.
  − Да просто не в то горло попало, − оправдывался Борян.
  − Не в то горло попало, не в то горло попало, − заворчал Пупс. − Ха-ха! Учись, пока жив. Показываю.
  Николай ловко опрокинул стаканчик, выдохнул спиртные пары. Крякнув от удовольствия, с аппетитом закусил. Остальные члены нашей компании, молча вы-пив, тут же ушли в деревню.
  
  Пить надо уметь
  
  Кажется, я задремал. Очнулся от толчка в плечо.
  − Пошли, че расселся, − тормошил меня Пупс. − Сейчас поверка будет − опо-здаем.
  Прибыли мы как раз вовремя. Весь отряд уже стоял на вечерней линейке, вы-тянувшись возле корпуса,
  − А-а, вот и они, голубчики, − увидев нас, недовольно заворчал вожатый Сер-гей.
  − Где вы ходите? - Он подошел вплотную и пристально посмотрел мне в гла-за.
  − Я, мы, это, − замямлил я.
  И вдруг мне стало совсем плохо − сильно затошнило. Сам того не ожидая, я наклонился вперед и ... все содержимое желудка выплеснулось на светлые туфли Сергея. Пупс с Боряном, поспешно подхватив меня под руки, поволокли в корпус к умывальнику.
  Вдогонку нам несся гневный возглас Сергея:
  − Завтра же, вон из лагеря!
  
  Казус
  
  Сбылась моя давняя мечта. Отец купил мне теплую куртку − настоящую "Аляску". В то время они были в моде: все ребята зимой носили именно их. Корич-невого цвета, с большим, подбитым опушкой капюшоном и глубокими, утепленны-ми карманами. Пока не наступила зима, отец повесил ее в шкаф, строго-настрого за-претив трогать до тех пор, пока сам не разрешит.
  Но я тайком от него открывал шкаф и любовался своей курткой.
  Пришли холода, и как всегда внезапно. Пальто, в котором я ходил прошлой зимой, было мне уже мало. И отец, видя, что я мерзну в легкой болоньевой курточ-ке, разрешил одеть "Аляску".
  − Только будь осторожен. Смотри: не испачкай и не порви, − предупредил он. И как в воду глядел.
  В новой куртке я чувствовал себя настоящим героем. Стоило мне выйти на улицу, как я уловил удивленные взгляды моих друзей, собравшихся около нашего подъезда. Приятели прекрасно знали, что мой отец новыми вещами меня никогда не баловал, а если это и случалось, то только на первое сентября.
  Я был осторожен насколько мог. Но чему суждено было случиться − того не миновать, Играя на стройке в "кича" я умудрился − сам не знаю, как это получилось − опрокинуть на себя ведерко с белой краской, неосмотрительно оставленное рабо-чими.
  Это была трагедия. Я настолько испугался, что, забыв обо всем на свете, бро-сился домой, на бегу размышляя: "Что же мне такое сказать отцу? Что придумать в свое оправдание? Как избежать наказания?" Добежав до подъезда, я остановился − страшная мысль искрой пронзила мой и без того возбужденный мозг: "Отец не бу-дет ничего слушать. Он просто изобьет меня до полусмерти. И все".
  Я стоял в растерянности, не зная на что мне решиться − или идти домой или вернуться к ребятам. И тут я вспомнил, что с краской легко справляется раствори-тель. Успокоившись, с воодушевлением стал подыматься на свой этаж, рассуждая: "Отец ночью уснет, и я в ванной попробую оттереть с куртки краску".
  Поток моих мыслей прервал звук рвущейся материи. Я вздрогнул и стал огля-дываться. Взгляд мой упал на рукав: от плеча и до самого запястья на меня "улыба-ясь" смотрел свеженький разрыв. Оказывается, я зацепился курткой за гвоздь в сте-не, непонятно зачем туда вбитый. "Ну, теперь все − крышка мне", − молнией про-неслось в моей голове. Но вместо того, чтобы остановиться и попытаться разобрать-ся в сложившейся ситуации, я с тупым упорством продолжал подниматься по лест-нице.
  − Пятый, − глубоко вздохнув, с обреченной "миной" я позвонил в знакомую дверь.
  Она тотчас распахнулась, и отец с изумлением уставился на меня, не веря в то, что я посмел в таком виде предстать перед его очами.
  − Заходи, − тихо, но с угрозой в голосе, сказал он. Я вошел и несмело остано-вился на пороге.
  − Ну что дальше? − спросил он у меня ехидно и, не дождавшись ответа, молча побрел на кухню.
  Я остался стоять в темной прихожей. "Странно, что отец меня не тронул", − вертелось в голове. Вскоре отец появился из кухни и, прошагав в комнату, на ходу бросил:
  − Андрей, другой куртки не будет. Ты же знаешь: мы живем небогато. Трогать я тебя не собираюсь − все равно бесполезно, так что носи ее до самого конца зимы. Ты ведь сделал сам, чтобы она так выглядела. Виноват − вот и радуйся. Эх, я же те-бя предупреждал...
  И он плотно закрыл за собой дверь.
  
  "Флаер"
  
  В девятом классе я начал курить. Сначала понемногу − из-за любопытства, просто балуясь, не в затяжку, дальше − больше. Старшие ребята научили затяги-ваться. Я, конечно же, знал, что это очень вредная привычка и, вообще, курение − опасно для жизни. Однако мне хотелось чувствовать себя свойским парнем среди уличной компании, а там выпивали и курили все.
  Денег на сигареты у меня естественно не было, и я стал потихоньку таскать отцовские папиросы "Беломорканал". Отец, по его словам, курил с самого детства и только папиросы. Сигареты он не признавал, считая их баловством, и даже презирал тех людей, кто курил с фильтром. Он выкуривал по две пачки "Беломора" за день, и я все никак не мог понять, как же это ему удавалось. Сам я с трудом "одолевал" па-пироски три, и мне вполне хватало. Надышавшись горького, удушливого "дыма отечества" я чувствовал себя не очень хорошо: голова кружилась да слегка подташ-нивало. Однако никогда не показывал виду, как мне плохо: сверстники подняли бы на смех.
  В то время на российский рынок как раз хлынули различные импортные това-ры, в том числе и множество разнообразных сигарет. Но все они очень дорого стои-ли, и я не в состоянии был их покупать. Ими меня обычно угощал Борян.
  − Слышь, Андрюха, смотри: такие видал? − с этими словами он доставал из кармана ярко-красную пачку "Конгресса". Видеть-то я видел, а вот попробовать, конечно же, не доводилось − они прилично стоили.
  И вот мы сидим на лавочке и с довольным видом пускаем сизоватые облачки дыма. Поначалу Борька курил все самые новые марки сигарет, которые появлялись у нас в городе. Ну и я с ним тоже, по-приятельски. Однако наша "сигаретная идил-лия" продолжалась недолго − до тех пор, пока Бориса не застукал с сигаретой отец. Поневоле нам пришлось прекратить "баловаться" дорогим табаком и перейти на отечественные сигареты без фильтра − "Полет". Они стоили всего три рубля, и раз в неделю я мог спокойно позволить себе купить пачку таких сигарет. "Флаер" − назы-вали мы их по-английски. При встрече друг с другом на просьбу: "Дай сигаретку!" спрашивали: ""Флаер" − куришь?"
  
  Курить еще рано
  
  Однажды я пришел домой навеселе, и вечером, сидя с отцом за столом, де-монстративно закурил свой "Полет". Вначале отец смотрел на меня с нескрываемым любопытством, с интересом наблюдая, как я не спеша затягиваюсь и неторопливо выпускаю дымовые колечки. Потом вдруг резко вскочил и двинул мне в челюсть так, что я тут же слетел с табуретки.
  − Курить вздумал! Я тебе покурю, сопляк! − орал он, потрясая надо мной ку-лаками и брызжа слюной.
  − Я тебя, сволочонок, жрать их заставлю, − еще больше распаляясь, кричал отец. И как бы в подтверждении сказанных слов быстро схватил со стола пачку си-гарет и стал запихивать мне их в рот.
  − Жуй! Жуй, засранец! − прыгал он около меня.
  Естественно, никаких сигарет жевать я не стал, как того хотел отец. Что я ду-рак! Я лягнул его ногой в живот и, пока он корчился в прихожей от резкой боли, схватил пальто и выскочил из квартиры.
  На улице быстро темнело. Холодный, пронизывающий осенний ветер с боль-шим "наслаждением" из стороны в сторону трепал мое старое, перешитое из отцов-ского, пальто. С каждым новым порывом он уносил с собой частичку моего тепла.
  Куда мне было идти? Домой? После всего произошедшего туда мне вовсе не хотелось, да я бы и не пошел ни за что на свете: злоба к отцу душила меня, сдавли-вала дыхание. И я мужественно решил заночевать на старой барже, что находилась на заброшенном пирсе.
  
  "Старый караван"
  
  "Старым караваном" называлось "кладбище" вышедших из строя кораблей. В теплое время года мы с ребятами частенько прибегали сюда поиграть. Это место − последнее пристанище отслуживших свой век рыболовецких судов − идеально под-ходило для наших "развлечений". Здесь нам никто не мешал. Бесшабашно прыгая по прогнившим деревянным палубам, ловко цепляясь за ржавеющие железные осто-вы старых "посудин", мы упоенно предавались играм в войну, пятнашки, жмурки.
  Каких судов там только не было! Над всем скопищем кораблей возвышались, словно сивучи на лежбище, огромные, внушительных размеров траулеры "БМРТ". Рядом мостились большие, ржавые баржи − тяжелые, неповоротливые раньше да и сейчас, посудины-лохани. В укромных местечках пристроились кунгасы − малые суда для транспортировки рыбы. Замерли, как монументы, навечно в одной и той же позе − выпятив вверх острые носы и сиротливо прижавшись друг к другу − неболь-шие, юркие и быстроходные в прошлом, катерки, "МРСы", навсегда забывшие мор-ские просторы и стоявшие теперь несчастные, всеми покинутые и ненужные.
  Вообще-то все здесь: и унылый пейзаж и покореженные части кораблей, за-хваченные в плен ржавчиной и плесенью, да стоны и скрипы судов, разваливаю-щихся от неумолимого хода времени и разрушительного действия природных фак-торов в виде ветра и воды, − еще больше нагоняло тоску и наводило на грустные размышления.
  Прислонившись к борту старой облезшей "посудины", я горько зарыдал. Мне почему-то подумалось, что может быть эта та самая баржа, которая навсегда увози-ла меня с горячо любимого мной места − поселка Ильпырского. Практически этого не могло быть, но теоретически все было возможно. И мне хотелось верить, что так оно и было на самом деле.
  Я забрался наверх "старушки" и, открыв люк, с осторожностью заглянул внутрь. Закрытое помещение дохнуло на меня затхлым воздухом, сыростью, прелы-ми водорослями и ржавчиной, и у меня сразу исчезло желание спускаться вниз, в холодную черноту трюма. Вдобавок стал накрапывать мелкий, противный дождь и поднялся пронизывающий ветер. Я продрог, мне стало страшно и захотелось домой. К тому же я так сильно хотел есть, что холод и голод пересилили страх перед нака-занием, и, немного посидев съежившись на мокрой палубе, я понуро побрел к дому.
  
  Наперекор воле отца
  
  Осторожно открыв дверь квартиры, я как можно тише проскользнул в темноту прихожей. На кухне горел свет и тянуло табаком. Отец был там. Я замер и хотел было развернуться и убежать снова на улицу. Но ветер, резвящийся на морском по-бережье, стонущий и воющий в ночной тишине за окном, остановил меня. Я бес-шумно прошел в кухню.
  За столом сидел отец, весь укутанный сизовато-серым туманом. Он не повер-нул в мою сторону головы, хотя по его дрогнувшей руке я понял, что он меня заме-тил. Я молча подошел к столу и терпеливо стал ждать, что он скажет. Даже страх перед ним у меня куда-то пропал, так я замерз и проголодался.
  В неподвижной позе я простоял, наверное, больше часа. Отец без перерыва курил одну папиросу за другой... и молчал. За это время я успел согреться и, при-слонившись к столу, стал уже подремывать, как вдруг раздался тихий, хрипловатый голос отца:
  − Андрей, ты в первый раз сделал по-своему, значит повзрослел! Ты поступил наперекор воле отца и все равно не хочешь просить прощения. Ты очень упрям, но это твое упрямство козлиное, а не умного человека. От него ты сам, в конечном сче-те, и пострадаешь. Сейчас ты попросишь прощения и получишь еду, в противном случае − останешься голодным. Решай сам. − С этими словами он тяжело поднялся и прошел в комнату. Я остался стоять на том же месте.
  Так я простоял всю ночь. Хотя мог и сесть и покушать: холодильник ведь на-ходился рядом. Но я обладал завидным "упорством", только не там, где надо.
  Отец убедился в этом еще раз. Да и в дальнейшем ему не раз приходилось по-стоянно сталкиваться с этой противной чертой моего характера (кстати, унаследо-ванной от него).
  
  Назло
  
  Я всегда старался все делать наперекор желаниям отца, но после случая с си-гаретами обозлился всерьез. Все, что бы он мне не говорил, я старался делать на-оборот или очень долго либо вообще игнорировал его слова. Я превратился в эгои-ста, но зачастую в ущерб себе, как показала потом моя дальнейшая жизнь.
  Отец, видя мое "мерзкое" поведение, поначалу оторопел: он не знал, как еще можно воздействовать на меня. Рукоприкладство не помогало и к тому же, повзрос-лев, я стал давать ему отпор. Обнаглев, начал курить перед ним в открытую, и он не смел меня больше трогать. В конце концов, отец окончательно махнул на меня - оболтуса рукой.
  Естественно, я прекрасно понимал всю комичность своего поведения, но ме-нять ничего не желал. В то время я был поглощен жаждой мести: мстил отцу за все годы жизни, проведенные с ним, за холод, голод и побои, за нищенское существова-ние. Я вырос в какой-то мере похожим на него. Его внутренняя обозленность на не-устроенность в семейном плане, на обман со стороны выбранных им женщин, ко-пившаяся все эти годы, вернулась к нему же в виде сына − эгоиста, лентяя, пофиги-ста, которого он никогда не любил.
  Образованного человека, в каком смысле представлял это себе отец, из меня не получилось. Мое музыкальное обучение быстро прекратилось, так как мне на-доело ходить на занятия. Учился я из рук вон плохо. Из жалости учителя буквально вытащили меня на экзаменах. Единственное, что произошло "хорошего" − я, нако-нец-то, порадовал учительницу по русскому языку, так как замечательно написал экзаменационное сочинение. Она так и заявила:
  − Не знала бы я тебя, Андрей, − ни за что не поверила, что вот так превосход-но можно написать о творчестве Сергея Есенина. Ну ведь ты же умница, солнце мое! Ну почему же ты в таком случае не хотел учиться? Ведь мог, а скажи, мог?
   − Мог, − соглашался я и покорно опускал голову.
  За сочинение я получил четверку, хотя заслуживал твердую пятерку. Но эта отметка уже никак не спасала положение: в аттестат все равно шла тройка. То же самое наблюдалось и по остальным предметам. Единственная четверка в аттестате о среднем образовании красовалась у меня по астрономии, и то похожие оценки были у всего класса, так как занятий по этому предмету практически не было, и мы на уроках переписывали в тетради главы из учебника.
  
  Выпускной
  
  На выпускной отец купил мне в комиссионке костюм − двубортный, мышино-го цвета. Он был мне слегка великоват в плечах, но вообще-то выглядел изумитель-но. До этого у меня никогда не было костюма (разумеется, кроме школьных), и по-этому я был несказанно рад такому шикарному наряду. Кроме того, отец "раскоше-лился" еще на белую рубашку и синий галстук, хотя мог бы дать мне на вечер один из многочисленных своих, но почему-то не захотел "поделиться".
  На торжественном собрании я сидел в первом ряду, как и полагалось выпуск-нику. Все кругом принарядились. Школа буквально утопала в цветах, лентах и воз-душных шарах. Я чувствовал себя героем дня.
  Отыскал глазами отца. Он стоял в стороне, почти в самом конце зала в своем старом коричневом плаще, мятых брюках и стоптанных военных ботинках. Он явно чувствовал себя неловко среди нарядной толпы людей, и поэтому старался остаться незамеченным, прячась в темном углу.
  Сердце мое сжалось от боли и стыда. Я не мог понять: почему отец не одел красивый костюм, новую обувь, а пришел в этом старье? Ведь у него же есть хоро-шая одежда. Или она предназначена только для свиданий с женщинами?
  По одному нас вызывали на сцену актового зала и вручали аттестаты зрелости. Дошла очередь и до меня. Услышав свою фамилию, я поднялся на сцену. Неожи-данно сзади меня раздался крик отца:
  − Андрей, задержись ненадолго!
  Я обернулся и увидел, что отец хочет меня сфотографировать. Он направлял на меня свой старенький "Зоркий" и умоляющими жестами просил остановиться и попозировать. Я очень неловко почувствовал себя под пристальными взглядами со-бравшихся, но все же подчинился его желанию. Отец долго наводил резкость, выби-рал диафрагму − и все это время в зале стояла гробовая тишина. Выпускники, учи-теля, родители замерли. Никто не произнес ни слова, все молча, с любопытством наблюдали за происходящим. Наконец, отец махнул рукой:
  − Готово. − И тут же вновь поплелся в конец зала и забился в дальний угол.
  Получив "корочку", я сел на место, весь красный от стыда и вспотевший от напряжения. Сразу же почувствовал, что слезы наворачиваются на глаза. Однако плакать в присутствии одноклассников было стыдно. Мне почему-то стало жаль и бедных учителей, старающихся все эти годы дать нам знания, необходимые, по их мнению, для дальнейшей жизни, и родителей, принарядившихся и стоящих сейчас со счастливыми лицами. А сколько переживаний выпало на их долю во время нашей учебы?
  После собрания я подошел к отцу.
  − Слушай! Ну что ты пришел в таком виде? Не мог одеться поприличнее. Че-стное слово, так неудобно за тебя. − Отец тут же взорвался, будто ждал этого разго-вора.
  − А тебе удобно в этом костюме? Не жмет? − раскрасневшись, закричал он, наскакивая на меня и дергая за рукав. Мне стало невыносимо обидно и стыдно за него и устроенную им "клоунаду".
  − Не надо, отец, − попросил я, как можно мягче, и попытался вырваться.
  − Что не надо, − еще больше распалялся он. − Учиться, работать не желаешь, а красиво одеваться хочешь?
  Он орал на меня уже во весь голос. Более не сдерживая себя, я грубо оттолк-нул отца и бросился вон из школы, сгорая от стыда и рыдая во весь голос.
  
  Дружбаны
  
  После окончания школы прошел год, другой...
  Я по-прежнему бил баклуши − назло отцу. Не работать, не поступать учиться не было никакого желания. В друзьях у меня числились многие, так что скучать не приходилось. Постоянные гулянки, непрерывные пьянки, девочки и разные другие развлечения заполняли все мое свободное время, которого у меня тогда было пре-достаточно.
  Будучи подростком, я не совсем понимал, что подразумевается под словом "друг". Мне казалось, что люди, с которыми я общаюсь, провожу дни и ночи, шата-ясь по улицам, или с кем пью в подвале − это и есть друзья.
  Прозрение пришло гораздо позже:
  
   Кого ты можешь назвать своим другом?
   С кем пьешь, спишь, гуляешь или плачешь -
   я плачу сам с собой
  
  И как оказалось впоследствии, жизнь преподнесла свои "сюрпризы" и все рас-ставила по местам. И вот тут-то и выяснилось: кто мне на самом деле настоящий друг, а кто просто приятель.
  Но об этом рано говорить сейчас.
  А пока я был счастлив и вполне доволен жизнью: меня окружало множество людей, готовых, как казалось мне тогда, всегда прийти на помощь и поддержать в трудную минуту.
  В те времена наша Садовая улица наводила страх и трепет на соседние рай-оны. И горе было тому, кто отваживался зайти или случайно забрести вечерком на нашу территорию. Били страшно, чуть ли не до полусмерти, сами не понимая: поче-му мы это делаем. Для нас существовал лишь один закон: он чужак и ему нечего здесь делать. То же самое случалось и с нашими ребятами, если, припозднившись, они оказывались не на "своем участке".
  Драки происходили постоянно. Я не особо любил в них участвовать, но при-ходилось за компанию, а то засмеют. Ходил с компанией приятелей на разборки в соседние районы. Мы били − нас били, но зато потом героями проходили по своей улице, а вечером, сидя в подвале, с прикрасами рассказывали друг другу и девочкам, как отважно мы бились с "врагами".
  В то время компания, в которую я входил, состояла где-то из пятнадцати-двадцати человек. Численность постоянно менялась: одни пацаны откалывались, уходили, но на смену им тут же приходили другие. Однако существовал основной "костяк", тот самый "хребет", который никогда не менялся.
  Я долго продолжал поддерживать с отношения с этой компанией, ведь со мно-гими из ее членов мы были неразлучны еще со школы. И теперь, с горем пополам закончив учебу, "вывалились" на серые, грязные улицы, вливаясь в массу таких же тупоголовых, ни о чем не думающих ублюдков. Себя-то я тупым не считал. Наобо-рот, имея о своей персоне высокое мнение, я посматривал на всех остальных ребят сверху вниз, в душе, конечно же, побаиваясь их, ведь физически я был гораздо сла-бее. Но это не было препятствием к нашей "дружбе", так как приятели считали меня самым умным в компании, потому что я любил читать книги и даже когда-то посе-щал музыкальную студию. Они постоянно спрашивали у меня совета по различным "житейским" вопросам.
  
  Алексей
  
  Среди всей нашей компании выделялся Лева − Брихачев Алексей, которого я знал еще со школы, а чуть позже мы сделались с ним настоящими друзьями. Оказа-лось, что он любит читать книги и слушает музыку, которой увлекался и я. Мы крепко сдружились, и я частенько надолго пропадал у него дома. Тем более он про-живал с отцом совсем недалеко, через три дома, и из нашей квартиры виднелось его кухонное окно. Матери, как и у меня, у Алексея не было, а старший брат − уже взрослый − жил отдельно.
  В то "безоблачное" время в наших бесшабашных, дурных головах постоянно возникали разные причудливые фантазии, будоража и толкая нас на отчаянные по-ступки. И однажды, начитавшись до одури еще неизвестного в России Карлоса Кас-танеды, книги которого доставались с большим трудом, мы решили поэксперимен-тировать со своим сознанием. Но без галлюциногенов, по словам Леши, у нас ниче-го бы не получилось. Легко сказать, а где возьмешь на Камчатке пейотль, который использовал в своих путешествиях по сознанию Кастанеда. После недолгих разду-мий мы решили заменить его мухоморами. Эти ядовитые грибы с древних времен использовали камчатские шаманы при камлании − общении с духами, вводя себя в транс плясками, имитирующими повадки диких животных, под монотонные удары бубнов и выпив настойку из мухоморов. Вот мы и решили перенять их опыт.
  Хорошо помню: в конце лета я пришел как-то к Леве домой. Делать было не-чего: никто из нас не работал, да мы особо и не стремились к труду. Проторчав око-ло часа у приятеля на кухне, я решил воплотить наш план в действие. Скоренько сбегал на близлежащую к нашему району "Лысую" сопку и уже через пару часов притащил целое ведро мухоморов.
  Что дальше? Как-то раньше, общаясь с одним эвеном, мы разузнали у него, как надо готовить смесь из ядовитых грибов. Он объяснил, что собирать следует ка-ждый нечетный гриб, потом просушить их на солнце, перетереть, смешать с табаком и смело можно курить или же жевать эту "дурь" до "прихода".
  Естественно, сушить на солнце мухоморы мы не стали − не хватало, чтобы со-седи узнали, чем мы занимаемся. Решили сделать попроще − высушить в духовке. Когда жарочный шкаф нагрелся − поместили туда на газете заранее порезанные грибы. Через полчаса все было готово. Леша с победным криком вывалил в тарелку какие-то почерневшие, сморщенные "угольки", издававшие неприятный запах.
  − Нормалек! − закричал он. − Будем их хавать, так круче вставит.
  Я не возражал. Мне было все равно: курить или есть их − лишь бы почувство-вать ту тайну, то недосягаемое для меня чувство успокоенности и полной гармонии с самим собой и окружающим миром.
  Лева приступил к пробе первым. Он осторожно взял кусочек и, положив в рот, стал методично жевать, показывая глазами, как это вкусно. Я последовал его приме-ру. И вот мы уже в унисон двигаем челюстями.
  Первый, второй, третий кусочек. Я ничего не чувствую. Леша же съел, навер-ное, уже штук пять, и возбужденно заявил, что его "торкнуло". "Меня может быть тоже поперло, только в туалет", − думал я, но молчал и ждал, что же будет дальше.
  − Андрюха, чувствуешь, − каждую минуту допытывался Леха.
  − Нет, ни хера не чувствую, − ответил я и сплюнул на пол темную кашицу.
  − А у меня, по-моему, "приход", − радостно заорал он и, вытаращив на меня глаза, продемонстрировал как его "колбасит".
  − А у меня, по-моему, понос, − заявил я и опрометью бросился в туалет.
  Через минуту уже и он с дикими воплями, что сейчас обосрется, стал ломиться следом,
  Так завершилось наше первое знакомство с галлюциногенными грибами. По-пытка разгадать тайны человеческого сознания потерпела фиаско.
  
  Опасное "развлечение"
  
   − Давай, не ссы, − орал мне в спину Крыла − самый старший из нашей ком-пании.
  Я крепко зажмурил глаза, но так и не смог оттолкнуться от каменного высту-па, на котором стоял.
  − Ну ты, че, Глобус?! Давай, не придуривайся.
  Я слегка наклонился вперед и со страхом посмотрел вниз. От увиденного за-кружилась голова, и на секунду я представил, что если сорвусь, то с высоты двадца-ти метров непременно упаду на острые камни и уж точно разобьюсь насмерть. За-крыв глаза, я вдохнул в себя большую порцию воздуха − эх, будь, что будет! − и от-толкнулся от спасительной площадки.
  Это "развлечение" придумал Крыла. В районе "Старого каравана" около бух-ты на берегу стоял старый, ржавый башенный кран. От опущенной вниз стрелы от-ходил стальной канат, натянутый и закрепленный другим концом на самом верху скалы.
  Испытывая себя на смелость, балуясь, мы скатывались по толстому тросу сверху вниз. Для этого использовалась крепкая веревка, к обоим концам которой крепились два больших металлических крюка. Веревка обматывалась вокруг талии, крючья цепляли за трос, ... и вперед с ветерком.
  До этого дня я много раз видел, как мчались ребята постарше, но сам никогда не пробовал − было страшно.
  И вот сегодня Крыла предложил мне:
  − Слышь, Глобус, а слабо тебе самому скатится вниз! Давай попробуй, а то, может, трусишь?
  − Нет, не боюсь, − смотря ему прямо в глаза, четко произнес я. − Сейчас ска-чусь.
  ...Ноги мои оторвались от твердой, надежной опоры, и я полетел. Скорость постепенно нарастала, и , со всех сил вцепившись руками за веревки, я катился вниз. Успешно доехав до середины "канатной дороги", внезапно остановился − крючья наткнулись на препятствие из разлохматившихся волокон троса. Я застрял основа-тельно. Дернувшись раз, другой, понял, что самостоятельно мне не освободиться. Тогда я стал подтягиваться на веревках вверх, пытаясь дотянуться до каната и про-скочить опасный участок. Но веревки оказались длинноватыми; обмотка вокруг ту-ловища сдавливала меня сильнее и сильнее с каждой моей новой слабой попыткой освободиться. Страх вихрем ворвался в мой взбудораженный мозг и разорвался там, оглушительно вереща: "Ну вот и все, теперь ты разобьешься"...
  Единственное, на что я был еще способен, − кричать. И я заорал, что есть мо-чи:
  − Помогите! Помогите! Помо... − Крик сорвался в пропасть. Эхо закончило за меня фразу: − ... гите, ... гите, ... гите.
  Находившиеся на площадке пацаны рассмеялись. Серьезным оставался только Крыла, Он стоял впереди всех с широко открытыми глазами: даже с такого расстоя-ния я различал мертвенную бледность его лица.
  − Не дергайся, − вдруг донесся до меня его хриплый голос. − Не дергайся. Спокойно. Я сейчас.
  По правде сказать, даже если бы я и захотел дернуться, то уже не смог бы это-го сделать: веревка настолько плотно обвила меня, что я дышал-то даже с большим трудом − из горла вырывались хрипы.
  Не медля больше ни секунды, Крыла схватился руками за трос и легонько дернул. Мне стало настолько больно, что я захрипел: кричать в полный голос уже был не в состоянии. Тогда мой спасатель решительно обхватил руками и ногами стальной канат и осторожно пополз ко мне безо всякой страховки. От вибрации ве-ревка настолько сжала мое тело, душа и врезаясьо, что у меня носом пошла кровь, а перед глазами поплыли яркие круги.
  − Держись, Глобус! Держись! − доносился до меня будто из подземелья под-бадривающий голос Крыла.
  Когда он наконец дополз до меня, я почти был при смерти. Согнув ноги в ко-ленях, Крыла с силой толкнул застрявшие крючья. Я понесся со страшной скоро-стью и, не владея более обмякшим, болтающимся на ветру телом, словно мешок с мукой, с силой врезался в стрелу крана. Правда скорость немного сбавила земля, за которую зацепились мои ноги, но все-таки удар был настолько силен, что от боли я потерял сознание.
  Сколько времени прошло − не знаю. Помню только, что очнулся на берегу в окружении своих приятелей. Никто не смеялся. Надо мною склонилось озабоченное лицо Крыла, и тут я вспомнил, что никакой он не Крыла, а Крылышкин Игорь.
  − Как ты себя чувствуешь? − спросил он.
  − Ничего, буду жить.
  − Эх, Глобус, Глобус, и чего ты такой невезучий!
  
  Толку не будет
  
   В конце концов, постоянное ворчание отца, но в большей степени "жажда" иметь карманные деньги, сделали свое дело − я решил устроиться на работу.
  Поначалу я пошел дворником в медсанчасть, но там мне быстро наскучила однообразная работа и надоело до смерти лицезреть изо дня в день все те же запой-ные морды местных офицеров. Каждый раз утром, приходя на свой участок, я на-блюдал одну и ту же картину: возле мусорных контейнеров возвышалась неизмен-ная гора из бутылок. И так постоянно. Я выдержал ровно две недели.
  Потом работал помощником сантехника в городском Доме быта, но и там дол-го не задержался по той простой причине, что работы не было почти никакой, и я целыми днями только и бегал в магазин за спиртным для местных работяг.
  Затем "переквалифицировался" в помощника печатника в типографии, но и там мне скоро наскучило. Так же, как и в "должностях" уборщика на кладбище, ку-хонного рабочего в больнице и многих других. Если перечислять все места работы, где мне приходилось трудиться в то время, то не хватит пальцев на обеих руках. В одних "заведениях" я работал всего день, а в других бывало "задерживался" на пару месяцев. Причина одна и та же: я разочаровывался, ни к чему не лежала моя беспо-койная мятежная душа. Все, что приходилось делать, мне не нравилось в силу раз-ных обстоятельств, а то и попросту лень было рано вставать.
  Отец, вначале молча наблюдая за моими "переползаниями" с одной работы на другую, наконец не выдержал и обреченно вздохнул:
  − Толку не будет − копия матери.
  Я никак не отреагировал на его слова и продолжал "трудиться" по-своему. Теперь, когда в школу ходить не надо было, да и работать особо не хотелось, я все дни напролет проводил на улице.
  
  Моя "трудовая" деятельность
  
  Дни за днями проходили обычно по одну и тому же сценарию: в светлое время суток мы болтались по улицам, а зимними вечерами, собираясь в подвале нашего дома, до тошноты травили себя алкоголем и "дурью"; летом менялось лишь место сбора − территория детсада. Но если у кого-нибудь предки на выходные уезжали на дачу, то мы естественно ошивались в свободной квартире.
  Вскоре нашей компании неслыханно повезло. Старшие ребята с наших дво-ров, повзрослев, остепенившись, бросили свои прежние занятия и оставили нам в "подарок" подвал, оборудованный когда-то ими под спортивный зал. Посреди по-мещения висела огромная боксерская груша, набитая морским песком. Вдоль стен на полу лежали разнообразные гантели, гири и даже ржавая штанга с двумя блинами по пятнадцать килограммов. Присутствовал даже второй этаж (в подвале был высо-кий потолок и помещение разделили горизонтальной перегородкой из ДСП). Навер-ху валялись матрасы - там мы устроили "комнату свиданий".
  Теперь мы почти все время пропадали на "чердаке"; спортом из нас никто особо не увлекался, не считая "литорбола". Компания разрасталась, и к тому време-ни у нас появились девочки, "скрашивающие" нам унылые прежде вечера.
  В одно из таких веселых сборищ от непогашенной сигареты загорелся наш подвал. Пожар удалось потушить, но после этого происшествия нас туда больше не пустили, поставив железную дверь, И мы снова оказались на улице. Собирались то в подъездах, то в холле рыбацкой общаги.
  К тому времени большинство ребят учились в ПТУ на разные рабочие специ-альности, а я упорно не хотел: по моему тогдашнему представлению, считал, что та-кие специальности совсем не для меня − очень нужно целый день стоять у станка за копейки. Тогда я хотел ничего не делать и много получать. Отец толкал меня в пед-институт, но из-за своей лени я даже не пошел узнавать об условиях приема.
  Так мы и жили - отец и сын, самые близкие, самые родные, и в то же время совершенно чужие друг другу люди.
  
  Отчуждение
  
  В то время бывало, я по три дня отсутствовал дома, и с отцом практически не общался. Он постепенно привык к моим похождениям и махнул на все рукой. Но иногда в глубине моей души просыпалось чувство вины. Стыдно было, придя с гу-лянки, как облезлый, потрепанный кот, смотреть в глаза отцу, который к тому вре-мени начал сильно болеть. Неудобно было сидеть рядом с ним и, видя его сгорблен-ную спину и поникшие плечи, плести в оправдание что-то несуразное, путано объ-яснять долгое отсутствие и неопрятный внешний вид, хотя он и не спрашивал меня ни о чем. В те моменты я чувствовал себя очень неловко и по старой памяти предла-гал отцу сыграть партию в шахматы, которые он так раньше любил.
  − Нет, не хочу, − отвечал он, понуро опустив голову. − Мне нравилось играть раньше с сыном, а с тобой − не желаю.
  Я, особо не настаивая и стараясь как можно быстрей исчезнуть с его глаз до-лой, чтоб не продолжать ну уж очень неприятный для меня разговор, вставал и ухо-дил в комнату. Отец, оставшись на кухне, начинал перечитывать старые пожелтев-шие от времени письма и, склонившись над памятными, дорогими его сердцу веща-ми, тихонько плакал.
  Я видел, как ему тяжело, но он не желал идти со мной на контакт и я особо не стремился, а продолжал вести веселую, бесшабашную жизнь. О дальнейшей своей судьбе в то прекрасное время нисколько не задумывался: "День прошел - и Слава Богу", как любил поговаривать мой отец. Вот такого же принципа придерживался и я теперь.
  Несмотря на то, что возраст и болезни давали о себе знать все больше и боль-ше, отец по-прежнему бодрился и ходил подрабатывать сторожем в детскую поли-клинику. На работу он устроился, чтобы не скучать дома одному. Сидя в четырех стенах, ему не с кем было обмолвится словом, а на работе он компенсировал не-хватку общения.
  У меня же тогда превалировали свои интересы, и я совершенно не обращал внимания на проблемы старика-отца.
  Конечно, он очень страдал от такого отношения-отчуждения с моей стороны, но ведь по большей части в данной ситуации виноват был он сам. Мне с детства так не хватало тепла и ласки. Все эти годы я только и мечтал, что отец будет любить меня, а вместо этого получал одни лишь тумаки и нравоучительные сентенции.
  Сейчас я вырос, и платил отцу той же монетой, а он сознавая, что натворил, и, не находя выхода из сложившейся ситуации, окончательно замкнулся в себе, и лишь жаловался на работе нянечкам и санитаркам на беспутного сына.
  Одной из моих обязанностей было во время дежурств отца приносить ему ве-чером в поликлинику ужин. Зачастую это был суп, сваренный им накануне. Понача-лу я добросовестно разогревал его, делал бутерброды, заливал чай в термос и при-носил все горячим. Позже я таскал уже холодный суп, так как мне просто лень его было разогревать. А потом наступило время, когда я стал "забывать" приносить от-цу еду, и он вынужден был сидеть целую ночь голодным.
  Да, я был очень жесток к отцу. Я осознавал свое непристойное поведение, но ничего не мог поделать, в слепой обиде мстя ему за погубленное детство.
  
  "Травка"
  
  Компания наша повзрослела, и все возомнили себя "настоящими" мужчина-ми: от безделья начали безбожно пить, а чуть позже я попробовал и "травку".
  Как-то раз наш общий знакомый привез с Крыма семена конопли.
  − Слышь Димон, а они у нас растут?
  − Не знаю, − протянул тот лениво. − Может и вырастут. А ты попробуй.
  Лева забрал семена себе.
  − Посажу − погляжу. Погляжу − покурю, − довольно напевал он.
  В один прекрасный день у него в горшочках появились всходы − маленькие, нежные, зелененькие росточки. Радости не было предела.
  − Андрюха, скоро покурим! − веселился он.
  Лешин отец, видя, что сын вроде бы взялся за ум и принялся разводить на ку-хонном подоконнике цветы, принялся его хвалить:
  − Молодец! А что это за растения?
  − Да не знаю, батя, цветы какие-то, − отмахивался Алексей.
  − Ну ладно, − соглашался тот. − Все веселее с цветочками-то.
  С каждой неделей ростки увеличивались, и уже через месяц преобразились до неузнаваемости, превратившись в чудные маленькие кустики с зубчатыми, темно-зелеными листьями.
  − Ну все, подождем еще недельку − и соберем урожай, − потирал руки от предвкушения удовольствия Лева.
  − Ты бы убрал их с подоконника, − советовал я, − мало ли кто увидит еще.
  Леха послушался − и теперь "цветочки" красовались на столе в его комнате, греясь под настольной лампой, горевшей специально для наших "питомцев" пять часов в сутки.
  Отец Леши, поражаясь такой трогательной заботе о каких-то цветочках, успо-коился, полностью удостоверившись в том, что сын наконец-то повзрослел и поум-нел.
  − Слушай, сынок, может их подкармливать как-то надо, − участливо спраши-вал он. − Ну там минеральными удобрениями всякими.
  − Да нет, батя, все нормалек. Им и так хорошо, − успокаивал его Алексей.
  − Ну, смотри, поливай вовремя. Не забывай.
  Прошла еще неделя, и как-то, забежав вечерком к другу, я заметил, что расте-ний на столе больше нет, а Лева сидит на кухне и подсушивает в духовке собранные листья.
  − Сщас пыхнем, Андрюха, − радостно заорал дружбан и показал, что урожай совсем неплох.
  До этого случая я не пробовал курить "травку", и вначале она мне не понра-вилась. Зато потом я ощутил какую-то эйфорию, легкость во всем теле. Возникло необычное чувство, трудноописуемое, будто ты взлетаешь и паришь над землей в облаках. Все люди вокруг тебя преображаются, превращаясь в самых лучших дру-зей. Вдобавок ко всему под таким "наркозом" открываются неограниченные спо-собности и возможности человека, до этого в повседневной жизни никак не прояв-ляющиеся.
  Именно в такие благостные минуты кайфа родились в моей голове эти неза-тейливые строчки:
  Как хорошо бродить по ночному городу.
  Светит луна. Сразу после дождя
  чудесный запах сочетания земли с травой.
  Однажды мне пришлось так прогуливаться.
   Это очень памятные эпизоды моей жизни.
  Это как после долгой зимы выйти на свежий воздух
   и почувствовать запах весны.
  Это как начало любви, как страх
   потеряться ребенку в городе.
   Это так здорово - как сама Вселенная!..
  Когда лежишь на крыше дома
  и, не отрываясь, смотришь в сияющее ночное небо.
  И совсем плохо − когда ты один со своими мыслями
  ведешь странный, неумолимо жестокий спор...
  
  На распутье
  
  Однако вскоре я все же вынужден был взяться за ум и серьезно заняться поис-ками работы. У отца случился сердечный приступ и его положили в больницу. Де-нег он мне не оставил, и волей-неволей пришлось самому искать заработок.
  В поисках приработка я обошел и объездил почти весь город. Но нигде не ну-жен был человек без образования. Лишь на птицефабрике предложили сторожить комбикорм, но у них оказалась огромная задолженность по зарплате, и я отказался. Потом подвернулось место приемщика стеклотары. Но там надо было дежурить сут-ками, меня это тоже не устраивало.
  Наконец, после долгих мучительных поисков, совершенно случайно я на-ткнулся на объявление о приеме в больницу на "должность" кухонного рабочего. Опыт аналогичной работы у меня уже был, и я решился попытать счастья. К удив-лению, меня взяли без вопросов и лишних проволочек.
  В мои обязанности входили: чистка овощей − картофеля, лука, морковки, свеклы, вынос отходов, разгрузка молочных бидонов и еще множество всяких мел-ких, грязных поручений.
  В первый же день мне поручили чистить картошку. Огромная деревянная ба-дья, доверху наполненная картофелинами, возвышалась посреди подсобного поме-щения.
  − Ну вот, приступай, − скомандовала женщина внушительных габаритов, за-ведующая кухней.
  Я принялся за работу, с тоской поглядывая по сторонам, в надежде, что кто-нибудь придет мне на помощь. Но тщетно: картошка была полностью в моем распо-ряжении.
  Так я проторчал час, промучился другой, выстрадал третий, как вдруг откры-лась дверь и раздался громкий голос моей начальницы:
  − Ну, ты там что, приятель, заснул? Давно уже пора тащить и ставить варить.
  Я обалдел: ко времени ее прихода оказалось начищенным лишь одно ведро. О чем она говорит?
  Заведующая подошла ко мне с недовольным видом.
  − Тебе что никто не сказал, как надо чистить? − грозно спросила она.
  − Нет, я всегда раньше так чистил.
  − Дурень, пошли со мной, − усмехнулась она и повела меня на первый этаж в кладовую. Там посреди комнаты стояла странная на вид машина, отдаленно напо-минающая стиральную.
  − Вот это картофелечистка, − пояснила женщина. − Смотри внимательно.
  Она запросто схватила мешок и шустро высыпала картофель в отверстие на-верху аппарата. Снизу открыв кран, пустила внутрь диковинной машины воду.
  − А теперь включаешь мотор ... и все, − с этими словами она плавно поверну-ла рубильник на стене. Раздалось глухое ворчание, и центрифуга, набирая обороты, закрутилась. Заведующая закрыла крышку и посмотрела на часы.
  − Через пять минут будет готово, − прокомментировала она ход событий.
  По истечению положенного времени остановив машину, женщина, открыв снизу краник и выпустив грязную воду, откинула верхнюю крышку чудного агрега-та.
  − Все. Картошка почищена. − Я заглянул внутрь и не поверил своим глазам: в центрифуге лежала чистенькая, беленькая картошечка, почищенная всего за пять минут.
  − Понял. Теперь быстренько тащи ее наверх. Девчата пусть ставят варить. − Я с трудом поднял и поволок большую алюминиевую кастрюлю.
  Вот так я постепенно включался в работу...
  Отцу стало немного лучше. Он очень радовался, что я наконец-то взялся за ум, и с важным видом любил прохаживаться со мной по больничным коридорам, рас-сказывая, как здесь кормят и какие люди его окружают. Ему всегда нужно было быть в центре внимания.
  Однако проработал я на кухне недолго − всего недели две. Так как после од-ного случая меня выгнали оттуда с треском, лишив даже честно заработанных денег.
  Однажды мне поручили почистить сетку моркови. И я, усевшись поудобнее, уже взялся за нож, как вдруг в голову мне пришла "блестящая" мысль. "А что, − по-думал я с радостью, − не пропустить ли мне эту морковку через центрифугу?" Ска-зано − сделано. Я побежал претворять свою идею в практику.
  Но эта затея имела для меня роковые последствия. После обработки, стоило мне повернуть сливной кран, как из спускного отверстия хлынул поток грязно-рыжей густой массы. Морковь стерлась в кашицу и вся ушла в отходы. Мало того, возникла другая − еще большая проблема: очистки забили фильтр машины, и она вышла из строя. Конечно же, после такого случая никто не стал держать меня на ра-боте, а просто молча указали на дверь.
  И вот опять надо было заниматься выискиванием нового рабочего места и вновь бродить по городу в бесконечных поисках.
  Стоя как-то раз на автобусной остановке, я совершенно случайно прочел объ-явление о приеме на учебу в медицинское училище. В голове у меня сразу же мелькнула спасительная мысль: "А не попробовать ли мне поступить?" Пронеслась − и крепко засела в моих мозгах.
  
  Попытка − не пытка
  
  Отец все еще находился в больнице, и я скрывал от него печальные "новости", что меня прогнали с работы. Тем временем я стал собирать документы для поступ-ления в училище. По знакомству, в поликлинике, где отец работал сторожем, про-шел за день медкомиссию. Остальные документы тоже собрал быстро.
  В приемной комиссии мне дали список вопросов по биологии и химии, а еще нужно было писать диктант. Хотя говорил я всегда правильно, но писал очень пло-хо, вернее, в словах ошибок не допускал и с орфографией дружил. Сложности вы-зывали знаки препинания. Эти несносные точки, тире, закорючки "хромали", норо-вя "прыгнуть" не туда, занять не свое место. Частенько, вообще, пропадали, поэто-му я засел за "углубленное изучение" "великого, могучего" русского языка. Мой мозг, не привыкший к учебе, сопротивлялся изо всех сил, и я никак не мог усвоить простейшие правила пунктуации. Но потихоньку все наладилось, и в конце недели я уже неплохо писал диктанты, которые сам же и наговаривал на магнитофон.
  С биологией особых трудностей не возникло: я с детства любил растения и животных − "наших братьев меньших" и в школе неплохо занимался по этому предмету. И только врожденная лень не давала мне серьезно увлечься этой интерес-нейшей наукой − биологией.
  Хуже всего дело обстояло с химией. Вот уже, какой предмет я не любил, так это науку о веществах и их химических превращениях. Совершенно не соображая дальше второй страницы учебника Глинки, я со злости швырял этого "толстяка" о стены и пол, наивно полагая, что от этого у меня прибавятся отсутствующие знания. С химией я проторчал две недели, и, так ничего толком не запомнив, пошел на собе-седование.
  В вестибюле училища собралась приличная толпа абитуриентов. Я пристроил-ся за какой-то прыщавой девицей, которая, не переставая, тараторила своей, не ме-нее прыщавой, подруге одно и то же:
  − Ой, боюсь, Светка − ничего не помню! А ты?
  Подруга молча посмотрела на нее и отвернулась в другую сторону, сделав сер-дитое лицо.
  − А ты боишься, − обратилась она вдруг ко мне, вытаращив свои и без того большие глазищи.
  − Нет, − соврал я, − не боюсь: чего бояться, если знаешь. Она с уважением по-смотрела на меня и снова принялась теребить Светку.
  В кабинет заходили по три человека. Я не спешил. Через каждые двадцать ми-нут выходил на улицу покурить, и почти совсем, как казалось мне, не волновался. "Чего переживать − один черт, не поступлю, − думал я и, докурив очередную сига-рету, решился зайти − попытать счастья.
  Сесть пришлось напротив пожилой женщины с греческим носом, Она так строго взглянула на меня поверх очков, что я невольно подумал: "Вот мое собеседо-вание уже и закончилось".
  − Ну-с, молодой человек, почему Вы решили поступать именно в наше учи-лище?
  Я сник. Вот этого-то каверзного вопроса я никак и не ожидал, но выручила, как всегда случалось в таких ситуациях, природная смекалка и находчивость.
  − Вы знаете, − осторожненько, тихим голосом начал я свое выступление, − с первого класса я мечтал стать медиком и всегда хотел помогать людям не только словом, но и делом − излечивать человеческие недуги. Ведь сколько людей нужда-ются в профессиональной помощи медицинских работников! А беспомощные дети, бедные немощные старики, у которых остается только одна надежда на врачей, на их профессионализм! Так неужели я пройду мимо человека, просящего у меня сове-та, помощи? Вот поэтому я и здесь, перед Вами! Я пришел, чтобы люди всегда мог-ли обратиться ко мне, как к квалифицированному специалисту. Я хочу сделать про-фессию врача одной из самых значимых.
  Говорил я долго, полностью войдя в роль "врача", и с таким азартом, что на моих глазах строгая экзаменаторша превратилась вдруг в сильно уставшую женщи-ну. Заслушавшись, она печальными глазами смотрела на меня и губы ее чуть-чуть сдвинулись в улыбке. Другие преподаватели, замолчав, тоже с интересом слушали, а я, распаляясь все больше, воодушевленный собственной речью, долго бы еще гово-рил и говорил, но меня неожиданно прервали. Совершенно другой, такой не похо-жий голос "греческого носа" поинтересовался:
  − Ну, ведь Вы курите? Я чувствую. И как это согласуется у Вас с профессией медика?
  Я ответил, что курил от волнения и переживаний из-за своего отца, который лежит сейчас в больнице. В последнее время у меня очень тяжело на душе, оттого я и закурил. Но, конечно же, если поступлю учиться, то ни о каком табаке не будет идти и речи.
  − Хорошо, − сказала преподаватель. − Приходите завтра на экзамен по биоло-гии.
  
  Вступительные экзамены
  
  Вечером я навестил отца. Выглядел он гораздо лучше, но все же еще тяжело дышал. Чтобы не волновать его, я не стал ничего рассказывать о собеседовании. Но он, по-видимому, что-то почувствовав, сам стал допытываться:
  − Андрий, ты меня не обманывай. Что случилось? Я ведь знаю тебя. Когда ты становишься таким серьезным − значит что-то тебя мучает. Что произошло? Расска-зывай давай!
  Еле-еле я его успокоил. Однако он так до конца и не поверил моим словам: поздно вечером ему стало хуже (об этом на следующий день я узнал от его соседей по палате).
  Биологию я сдал на отлично. Все три вопроса в билете я знал очень хорошо и так бойко и уверенно отвечал, что члены приемной комиссии похвалив сказали, что вот таких бы орлов побольше, а то мямлят непонятно что, даже слушать порой их противно. При этих словах одна из преподов так посмотрела в сторону прыщавой девушки, что у той лицо моментально покрылось пятнами, а спустя минуту она уже ревела во весь голос, да так, что ее долго пришлось успокаивать всем преподавате-лям.
  Диктант я написал с одной единственной ошибкой − поразительно и удиви-тельно самому! − да и ту, наверное, сделал от волнения.
  С химией дела обстояли намного хуже. Я взял билет и сколько не читал во-просы − с первого по третий и, наоборот, с последнего к началу, так и не мог понять, что же от меня хотят услышать. Но, тем не менее, бойко вышел отвечать и сразу на-чал нести всякий "вздор", все те скудные остатки знаний по этому предмету, что еще осталось в моей голове от школьных уроков химии. Слушали меня в полной тишине минут пять. Наконец, не выдержав, один из экзаменаторов прервал мой бред:
  − Дорогой Матвеенко, мы Вас очень просим: ради того, чтобы у нас от Вас ос-тались только хорошие воспоминания, пожалуйста, не продолжайте нести эту чепу-ху. Вы приняты, и не старайтесь испортить нам настроение. Идите. Мы Вас ждем первого сентября.
  Домой я летел, как на крыльях. "Я буду учиться в "медухе", − пело все у меня внутри. − Я МОЛОДЧИНА".
  Вечером я поехал к отцу и рассказал ему о своем поступлении. Он так обрадо-вался, что тут же затеял играть со всеми в палате подряд в шахматы − матч одно-временной игры на пятнадцати досках. Пришлось врачам его успокаивать, а то так можно было доиграться и до сердечного приступа.
  Вскоре отца выписали. И он, гордый за своего "непутевого" сынка, всем сосе-дям, знакомым, бывшим сослуживцам рассказывал: какой великий доктор в буду-щем из меня получится.
  
  "Медуха"
  
  Занятия начались, как обычно, в сентябре, и я сразу же как-то быстро и легко включился в учебный процесс. В группе нас было сорок один человек: три парня, остальные девушки.
  Мне очень нравилось постигать такую сложную и в то же время очень инте-ресную науку, как медицина. Высококвалифицированный преподавательский со-став, их учительский талант, терпение, любовь к студентам и толковые лекции мно-гому меня научили. С удовольствием посещая все занятия, я, как губка впитывал в себя знания в незнакомой до сих пор, новой для меня области науки. Самыми увле-кательными предметами оказались анатомия, патологическая анатомия и медицина катастроф. Я оставался даже после учебных пар и, сидя в "анатомичке", с интересом изучал скелет человека до мельчайших косточек. Мы обязаны были усвоить боль-шой объем учебного материала, и хотя спрашивали нас очень строго, я умудрялся всегда все хорошо отвечать.
  Вскоре начались групповые занятия по сестринскому делу. Там на практике нас учили делать уколы, ставить капельницы и клизмы. Вдоволь натренировавшись на резиновых манекенах, мы принялись делать уколы друг другу. Целый месяц по-сле этих не очень приятных "процедур" я ходил с синюшными руками и таким же задним местом. Думаю: не я один был такой, а вся наша группа.
   В конце второго курса у нас началась практика. Первым практическим заня-тием оказалось посещение женской консультации. Нас распределили таким образом, чтобы в каждой подгруппе было по три девушки и парень. Я попал в группу с пры-щавыми подружками Веркой и Светкой и еще одной, чересчур серьезной, высокой, черноволосой красавицей − Олей Брусенцовой. За ней пытались ухаживать многие парни нашего училища, но она по-прежнему оставалась неприступной девственни-цей и думала лишь об учебе.
  С умным видом мы сидели в кабинете у гинеколога, ожидая прихода первых посетительниц. Заглянувшая было женщина средних лет, увидев меня, воскликнула:
  − Ой, парень, − и так же стремительно, как и появилась, исчезла.
  Вторая оказалась посмелее. Зашла в кабинет и, не обращая на нас никакого внимания, стала рассказывать врачу − хозяйке кабинета о своих проблемах. Побесе-довав с больной минут пять, доктор предложила ей лечь в кресло для осмотра. Па-циентка, нисколько не колеблясь, зашла за ширму, быстро разделась. И вот мы уже слышим ее голос:
  − Я готова.
  Мы проследовали вслед за доктором за ширмочку ... и осмотр начался.
  Вернее осматривали ее все, кроме меня. От стыда и неловкости я потупил гла-за и, как сам себя не уговаривал, так и не смог поднять их до конца приема. Верка со Светкой покатывались со смеху, поглядывая на мою красную физиономию, а я ни-чего не мог с собой поделать и только думал, когда же нас наконец отпустят.
  Практику я сдал хорошо. В конце уже сам вел прием и производил осмотры, тушуясь только иногда − при виде уж очень хорошеньких девушек.
  Потом нас водили в роддом, и там я в полной мере ощутил, что такое женские роды. Пришлось наблюдать и осложненные роды и даже кесарево сечение. От этого "кровавого" зрелища у меня до сих пор остались неприятные ощущения. Но все же я очень гордился − и до сих пор горжусь − тем, что являлся помощником акушера-гинеколога при появлении на свет девяти деток: четырех девочек и пяти мальчиков. Впоследствии мы вместе с патронажной сестрой посещали новорожденных дома, еще около двух недель наблюдая за их развитием.
  Как я уже писал, учеба мне поначалу очень нравилась, но к концу второго курса интерес неожиданно перешел совсем в другое русло.
  
  Брюнетки, шатенки, блондинки...
  
  Темненькие, рыженькие, светленькие − девушек было так много и все они или почти все проявляли интерес к моей персоне. Я, со своей стороны, тоже вовсю ста-рался не ударить лицом в грязь и только успевал назначать свидания то одной, то другой однокурснице.
  Учиться стало некогда да и желание постигать медицину исчезло. Я снова пе-рестал приходить домой, совсем не готовился к занятиям и не посещал лекции. В результате бесконечных гулянок у меня появились "хвосты". Преподаватели, рань-ше души во мне не чаявшие, стали относится заметно холоднее. Отец, почувствовав, что учеба моя совсем загибается, пытался меня увещевать, но мне по молодости бы-ло "море по колено". Одни лишь девочки и пьянки-гулянки были в то время у меня в голове.
  Мы обычно собирались на выходные у одной из девиц и куролесили там до упаду. У нас образовалась своя группа, в составе которой мы отмечали все праздни-ки и дни рождения: зимой − у кого-нибудь дома, летом − на природе. Наше буйное веселье доходило порой до того, что соседям приходилось вызывать милицию. Од-нако эти мелкие, на наш взгляд, казусы нас совершенно не останавливали, а лишь еще пуще заставляли ликовать молодые сердца да хмельные головы. Я частенько оставался ночевать в доме у хозяйки "пира", и постоянно ко мне цеплялись подвы-пившие красотки, одна смазливей другой.
  
  "Тихоня" Вероника
  
  Так случилось и в этот раз. Мы дружно собрались у Мариночки. Покутили на славу − выпили и съели немало. Танцы были столь зажигательными, что к концу гу-лянки у меня голова пошла кругом не только от спиртного, но и от назойливого женского внимания.
  В тот вечер у нас в компании появилась новенькая. Она училась с нами с са-мого начала, но до настоящего момента мы считали ее заумкой и зубрилкой, и осо-бого внимания на нее никто никогда не обращал. Но тут, появившись на пороге гос-тиной, она произвела настоящий фурор. Сразу наступила гробовая тишина − на де-вушку устремились удивленные взгляды. Элегантно одетая, с красивой прической, без обычных старомодных очков она сразила своим шикарным видом всех парней сразу и бесповоротно.
  Наблюдая за девушкой оставшийся вечер, я никак не мог поверить своим гла-зам: оказывается эта отличница и тихоня может лихо отплясывать и также шустро выпивать. К ночи "гости" напились основательно и, не в состоянии добраться до дома, почти все остались ночевать у Марины.
  Мне досталось место в кухне, так как все кровати и пол в комнатах были уже заняты. Я долго не мог уснуть. Ворочался, пытаясь не обращать внимания на храп, раздававшийся через стенку, как вдруг дверь зала тихонько скрипнула. Я замер: лег-кие шаги скользнули на кухню..., и вот я уже ощутил, что рядом со мной замаячила какая-то тень, тут же юркнувшая ко мне под одеяло.
  − Мне холодно, − зашептало на ухо "ночное приведение" голосом Вероники, задыхающимся от волнения. − Согрей меня.
  Да, это была наша "тихоня". Она лежала рядом со мной голышом и прижима-лась дрожащим телом. Я застыл, совершенно растерявшись от исходившего от пре-лестницы дурманящего аромата, приятной теплоты и бархатистости кожи, и лишь напряженно сопел.
  − Слушай, − сказала она, видимо потеряв всякое терпение дождаться каких-либо действий с моей стороны. − Там на столе лежит презерватив. Возьми его.
  − Но я не знаю, как им пользоваться, − промямлил я сквозь зубы. − Я всегда делал это без него.
  − Почему? − искренне удивилась Вероника, и глаза ее ярко заблестели в тем-ноте, как звездочки в морозную ночь.
  − Мне кажется, что эта резинка отдаляет людей от искренних чувств, − на полном серьезе ответил я.
  Соблазнительница засмеялась, будто колокольчик зазвенел.
  − Разве у тебя ко мне есть какие-то чувства, − заигрывая, поинтересовалась она.
  Я молчал. Мне не хотелось ее обижать, и я ответил, что пока еще не совсем разобрался в своих чувствах.
  − С-т-р-а-н-н-о, − протянула она, опешив от такого поворота событий, и резко отодвинулась в сторону. − Мне казалось, что ты такой мужественный. Ну знаешь, такой, настоящий кавалер... − При этих словах голос ее потускнел, ослабел. Она медленно поднялась и молча ушла в зал.
  Я снова остался один.
  Утром на меня все посмотрели как-то странно. Я молчал, прекрасно понимая, чем вызван интерес к моей особе. Мне захотелось поскорее покинуть эту квартиру, скрыться от насквозь сверлящих меня пошлых взглядов нездорового любопытства моих однокурсников.
  В прихожей меня догнал Даня Сивчик − мой дружок по учебе и гулянкам.
  − Ну ты молодчага! − похлопал он меня по плечу. − Ну так сколько раз ты ей засадил?
  Мне стало ужасно неприятно, стыдно и к тому же от избытка спиртного рас-калывалась голова.
  − Отстань, − бросил я через плечо. − Вечером позвоню.
  − Хорошо, Андрюха, буду ждать. Ну все-таки скажи: как она, классная?
  Громко хлопнув дверью, я вышел на лестничную площадку.
  Идя по тихой, не проснувшейся еще улице, размышлял: "А ведь она мне нра-вится. Это точно. Вполне хорошая девчонка. Ну подумаешь: просто захотелось сек-са, ведь это же нормально в ее возрасте. Вон у нас почти все девушки уже познали мужчин. А она же ко мне пришла, не к Сивчику. Значит, наверное, я ей симпати-чен".
  С этого дня я твердо решил для себя поговорить с Вероникой при случае в училище и разобраться наконец в наших чувствах.
  Но время шло, а я так и не осмелился подойти к ней.
  
  Красота всегда быстротечна
  
  Прекрасна камчатская осень!
  Совсем, как у А.С. Пушкина, − и "унылая пора" и "очей очарованье". И далее нельзя описать эту пору года лучше известного поэта:
  
  Приятна мне твоя прощальная краса −
  Люблю я пышное природы увяданье,
  В багрец и золото одетые леса...
  
  Лесов в нашем суровом крае достаточно, особенно на сопках. "В их сенях вет-ра шум и свежее дыханье" − тоже с избытком хватает.
  
  И мглой волнистою покрыты небеса.
  И редкий солнца луч, и первые морозы,
  И отдаленные седой зимы угрозы...
  
   С каждым днем небо серело все больше, приобретая темно-свинцовый глубо-кий отсвет, и когда оно становилось совсем черным, − наутро жди пурги.
  А пока жители Петропавловска любовались и наслаждались красотой багряно-золотой осенней поры. Нигде нет этого времени года красивее, чем в наших местах. Сопки окрашивались в темно-красный цвет, расцвеченный лимонно-желтыми рос-сыпями листьев березок и неувядаемой зеленью кедра сибирского. Все живое жадно впитывало в себя остатки тепла. С каждым днем ближе и сильнее ощущался скорый приход белой красавицы зимушки-зимы.
  
  Аааааа, ааааа, тайга-а моя-я, тайга-а-а...
  
  В это чудесное время из года в год в нашем городе устраивались концерты ав-торских песен "Камчатская осень". Все жители настолько привыкли к этому собы-тию, что считали: центр бардовской песни находится именно в Петропавловске-Камчатском.
  Я не был любителем этого песенного жанра, но мы с Левой всегда посещали "музыкальные сходки" бардов: шли, чтобы как-то убить время; тем более в конце выступлений устраивалась грандиозная пьянка-гулянка − и мы просто-напролсто не могли пропустить такого замечательного мероприятия.
  На полпути к концертному залу − самому большому в городе, находящемуся в Доме рыбака, встречались со старыми друзьями, также настроенными хорошенько повеселиться и "потусоваться".
  Серега − музыкант со стажем, но пьяница и лентяй − каких свет не видывал. Он первоклассный гитарист и мог бы конечно многого достичь на музыкальном по-прище, если бы поменьше бухал. Димон − огромный, напоминающий медведя, ува-лень в человеческом обличье. В трезвом виде говорил мало, по большей части от-малчивался. Но стоило хлебнуть капельку спиртного − начинал всех учить уму-разуму и навязывать свою точку зрения, иногда используя даже свою недюжинную силу − мощные удары огромнейших кулачищ.
  Вот и сейчас он молча, испытующе смотрел на нас некоторое время, а потом, лениво прикрыв глаза, словно в раздумье, произнес с расстановкой:
  − Че, ал-ка-ши, мно-го пе-сен на-со-чи-ня-ли? − По правде сказать, этот во-прос не к нам с Лешей − мы не барды, а слушатели. Он касался Серого.
  И тот незамедлительно ответил:
  − Услышишь, Димон.
  На подходе к залу уже не пробиться. Тут собралась разношерстная публика − все, кто мог и хотел. Затянутые в кожу сорокоты с гитарами, бородатые седые деды с молодыми жопастыми внучками, визжащими от животного удовольствия. Недале-ко тусовалась компания панков с невообразимыми прическами, пестреющими всеми цветами радуги. Спокойные хиппари с томными, тощими девицами, уже успевшими покурить травки. Громко ржущие, с головы до ног увешанные железяками, метал-люги и зализанные мажоры в шелковых костюмах − главные устроители этого пест-рого, шумного "балагана".
  Мы присоединились к компании музыкантов − Серегиных друзей. Они не об-ращая ни на кого внимания, на царящую вокруг суету, не спеша настраивали инст-рументы и с горла глушили для поддержания "боевого" духа портвейн "Кавказ".
  − Дай-ка, горло прочистить. − Потянулся к бутылке Серега.
  Волосатый, в кожаной длинной куртке, украшенной разноцветным бисером, гитарист передал бутылку по кругу. Очередь дошла до меня и я, стараясь не прика-саться губами к горлышку, вливаю внутрь обжигающую жидкость.
  В зале уже затянули заунывную песню о тайге. Я особо не прислушиваюсь: все мотивы одинаковы. Дед-певец еще пару минут повыл и под свист и улюлюканье подвыпивших зрителей вынужден был покинуть сцену. Его место занял точно такой же певун, за ним еще и...
  Исполнители сменяли друг друга, мало отличаясь от прежних певцов. Я за-скучал и совсем перестал слушать авторов, полностью переключившись от эстети-ческих к более примитивным потребностям человеческого бытия: упивался водкой, вином и толстозадой, с размазанной по лицу косметикой, рыжей девкой.
  − Аааааааа, аааааа, тайга-а моя-я тайга-а-а... Великая-я сибирская-я тайга-а-а.., − без остановки орала она мне на ухо, подпевая очередному дедку.
  Пресытившись ее соседством с избытком, я захотел отодвинуться, отскочить, скрыться в спасительной толпе. Но не тут-то было. Девица лезла ко мне нахалом, прижимаясь поближе и вытирая о мой свитер сопли.
  Положение спас Димон. Мой спаситель, словно ледокол, расколол плотную толпу беснующихся, дергающихся, воющих людей надвое и, схватив меня за плечо, потащил за собой. Девка, однако, не желала отставать и, цепкой хваткой вцепив-шись в меня с другой стороны, истошно вопила:
  − Стойте! Погодите! Постойте же, я не могу так быстро идти!
  Дима, видя мое плачевное состояние, остановился и толчком отшвырнул при-липалу от меня.
  − Окстись, шалава, − прикрикнул он на нее и утащил меня поближе к сцене.
  Там вовсю бушевало веселье. Мы тоже решили не отставать. Я снова пил, с кем-то поссорился, дело чуть не дошло до драки. Смутно припоминаю, что обнимал какую-то высокую, костлявую − Фу! Даже не за что ухватиться, стыдобище! − блед-ную девицу с бешеными глазищими. Она вертелась вокруг меня волчком и, извива-ясь и таща куда-то за руку, басила глуховатым, осипшим голосом:
  − Давай найдем ширнуться, и поедем ко мне.
   Она мне неприятна, и я с силой вырвал свою руку из ее холодной, липкой ру-чонки. Слегка оторопев от неожиданного поворота событий, по-видимому, не вхо-дящих в ее планы, она, правда, быстро очнувшись, обреченно вяло произнесла:
  − А-а-а, отвали, сопля...
  Совершенно ужравшись, утром я очухался на одном из кресел концертного зала. Кругом меня валялись в самых разнообразных позах, словно на поле брани, человекообразные существа. Некоторые пытались подняться с пола, высовывая из-под кресел удивленные перекошенные рожи. Большинство же тел лежало непод-вижно.
  Вскоре появились мои дружбаны − Серега с Левой. Я помахал им рукой. Ос-тановившись около меня, Серый нравоучительно сказал:
  − Эх, Андрюха, Андрюха! Я же говорил тебе вчера − не мешай спиртные на-питки.
  
  Начало конца
  
  Это произошло, когда я учился на третьем курсе. Меня вызвали в учительскую и по телефону сообщили, что у отца случился инфаркт и его положили в больницу. Я отпросился с занятий и поехал к нему.
  Отец лежал в палате реанимации и ни на что не реагировал. Меня не пропус-тили, а лишь разрешили посмотреть через окошко в двери. Я увидел какое-то неес-тественное, желтоватое, словно отлитое из воска, лицо, и на миг мне представилось, что он уже больше никогда не откроет глаза. Никогда не посмотрит на меня и не спросит своим полушутливым тоном: "Ну что, гроссмейстер Пиня, сыграем в шах-матишки?" Пиней он называл меня в шутку с самого детства, переняв столь обид-ную кличку от тети Томы и частенько использовал ее с целью подразнить и разо-злить своего сынка.
  Я присел в коридоре, и слезы сами полились из вмиг покрасневших глаз. Мне стало вдруг так жаль моего бедного старика, что я готов был в тот момент тотчас же броситься перед ним на колени и просить прощения за все те страдания, что он пре-терпел ради меня. Сидел до позднего вечера, ожидая, что отец вот-вот очнется. Да-леко за полночь поехал домой.
  Утром мне позвонили и сообщили радостную весть: отец пришел в себя. Не-медля я поехал в больницу. Увидев родного человека, я совершенно его не узнал. Как он сильно изменился! С подушки на меня смотрело совсем чужое лицо − злоб-ная, страшная физиономия-маска какого-то худого старикашки, безобразно вра-щающего белками глаз. Он не произнес ни слова.
  − Отец, − робко позвал я его. В ответ − жуткая тишина и только еле слыши-мый хрип жалобно вырвался из его горла.
  Медсестра попросила уйти, но я еще долго сидел в коридоре в надежде, что меня снова позовут.
  Так я ездил к отцу в течение недели, и он ни разу за это время не заговорил со мной. Потом мне стал жаловаться лечащий врач на его безобразное поведение. Яко-бы он отвратительно ведет себя, груб с обслуживающим персоналом, ничего не хо-чет есть. "И вообще, Вам лучше забрать его домой, − сказал доктор.
  Всю дорогу до дома отец молчал. Нас везла машина скорой помощи, так как самостоятельно передвигаться он уже не мог − после инфаркта отказала вся правая сторона тела.
  Лежа дома в кровати, не находя себе места и успокоения в душе от сознания полной беспомощности и бессилия что-либо сделать, отец от душившей его злости стал мучить меня своими капризами. Молча, с каким-то радостным ожесточением выбивал из моих рук миску с едой, постоянно ходил под себя, хоть капельку, и так-же молча, пристально смотрел, смотрел мне в лицо немигающим, будто застывшим, взглядом. Это было особенно страшно выносить. И в такие минуты отчаянья, не вы-держивая напряжения, устав от свалившихся на меня забот, я куда-нибудь уходил − подальше от ненависти, злобы, поселившихся в нашей квартире.
   В "медухе" дела шли хуже и хуже. Преподаватели, наслышанные о моем го-ре, молча сносили все прогулы и "неуды".
  В один прекрасный день я понял, что так больше продолжаться не может, и покинул училище по собственному желанию. И теперь, много поразмыслив за про-житые годы о плюсах и минусах своей юности, я нисколько не сожалею об этом по-ступке. Думаю, что на четвертый курс я так и так бы не попал. Во время болезни от-ца у меня возникло стойкое отвращение к медицине и ко всему, что связано с этой профессией.
  Теперь я безвылазно "работал" сиделкой у собственного отца. Он по-прежнему "капризничал", и мне − неуравновешенному, с ранимой психикой подро-стку − было очень сложно ухаживать за беспомощным, капризным стариком. Бес-сонные ночи и не менее беспокойные дни настолько подточили мои, и так с детства расшатанные, нервы, что я готов был собственными руками придушить дорогого папашу. Лишь огромным усилием воли я подавлял в себе это мерзкое чувство.
  Как-то утром отцу стало гораздо хуже. Он не реагировал совершенно ни на что и даже перестал безобразничать, забыв про свои "фокусы". Молча лежал, уста-вившись в одну точку потухшим, отрешенным от всего земного, взглядом. Пищу он совсем не принимал, Иногда лишь пил воду...
  Отец опять оказался в больнице. Правда, на этот раз не надолго.
  
  Непоправимая утрата
  
  Вчера мой отец умер.
  В десять часов вечера позвонили из больницы и сообщили эту страшную весть. Я растерянно слушал и мучительно пытался сообразить, как нужно отвечать в подобных случаях. В голове стояла какая-то муть, туман, полная путаница: мешани-на из обрывков отдельных фраз, слов, размытых образов. И единственная мысль с тупым постоянством пульсировала, упрямо билась в мозгах: отца больше нет, отца нет, больше нет...
  Что же мне теперь делать? Я ответил, что приеду завтра утром в больницу и там, на месте, поговорим.
  Положив трубку, я некоторое время молча стоял и отрешенно слушал при-вычный для городского жителя уличный гул за окном: такой, как и раньше. И не-ожиданно подумал: "Вот умер человек, а жизнь вокруг ни на секунду не останавли-вается. И этот человек, да и любое другое живое существо на Земле, что был, что нет. Ход времени неумолим, непреклонен. У него свои устоявшиеся, строгие прави-ла, законы. Ему все равно: одним меньше, другим больше жителем на планете. Нет остановок, не предусмотрено снисхождения на жалость и иные человеческие слабо-сти. Жизнь продолжается несмотря ни на что".
  До этого момента я серьезно не воспринимал и не осознавал, что такое утрата близких мне людей. Даже никогда не задумывался о самой сущности этого явления и последующих за ним событий, хотя еще в детстве я столкнулся со смертью родно-го мне человека...
  Мне было одиннадцать лет, когда умерла моя бабушка, мать отца. Она скон-чалась далеко-далеко от нас. В памяти отчетливо сохранились события тех дней и они все время со мной и постоянно напоминают о себе и о чувствах, вызванных уходом из жизни любимого человека.
  Помню, после посещения кладбища у меня что-то изменилось внутри, оборва-лась какая-то нить, ранее связывавшая меня с отцом. Я вдруг отчетливо понял, что он-то на самом деле не любил бабушку, а просто отдавал сыновний долг, приехав ее хоронить. Для моего же наивно-детского восприятия жизни в тот момент было со-вершенно непонятно: "Почему? И, главное, зачем он играет эту роль − любящего сына?.."
  Сейчас, по происшествию многих лет, в моем сознании ярко вспыхнул этот эпизод детства, и нахлынули связанные с ним мысли-рассуждения. Нельзя сказать, что я не любил отца. Я был ему благодарен за все то, что он для меня сделал. По крайней мере, он пытался стать хорошим отцом, и делал это без фальши. Не его в том вина, что не все получалось и с самого начала нашей совместной с ним жизни и до его кончины он так и не подобрал те заветные слова, тот единственный ключик к моему сердцу. Моя душа так и не распахнулась навстречу его отцовской любви и заботе. Мы так и не смогли найти друг с другом общий язык. И до самой своей смерти он так и не услышал от меня такого простого слова − "папа"...
  Я стоял возле окна нашей родной квартиры и думал о нем с болью и грустью: "А сам-то он, наверное, уже прощен и наблюдает за мной откуда-то сверху. И мол-чит. Точно так же, как тогда в автобусе, когда мы возвращались с кладбища..."
  Ночью, после известия о смерти отца я не смог заснуть, а просто сидел на кух-не и пил водку, которую покупал еще он. Рюмку за рюмкой. Воспоминания всплы-вали из дальних уголков памяти одно за другим, будоража и без того воспаленный от приличной дозы спиртного и стрессовых переживаний мозг, становились все ярче и ярче в помутневшем моем сознании.
  Я сожалел. Горько сожалел, раскаиваясь и прося прощения. За все обиды, горькие слова, за непослушание и эгоизм. За боль, что причинял родному человеку. С опозданием. С большим опозданием. К сожалению, время уже упущено, и его нельзя повернуть вспять. Мне было ужасно стыдно, гадко и противно за самого се-бя...
  И когда алкоголь окончательно расслабил мои и без того расшатанные нервы, я зарыдал. Мне стало так одиноко и тоскливо на душе. Я понял, наконец-то по-настоящему осознал, что потерял: нет больше у меня на свете человека роднее и ближе отца, и теперь с его смертью я остался один. Совсем один...
  Мудрее мы становимся лишь тогда, когда теряем что-то любимое и дорогое. Но горькое раскаяние в причастности к содеянному и осознание бесценности утра-ченного зачастую приходят слишком поздно...
  
  Отец ушел...
  
  Наступило утро. А с ним тяжкие заботы, накопившиеся проблемы, неприят-ные дела, которые не терпели отлагательства, и их надо было решать несмотря ни на что.
  Чтобы попасть в больницу, пришлось ехать в самый конец города, потом еще километра два идти пешком по гравийке к главному зданию. Ну, а там уже найти лечащего врача и с ним пройти в больничный корпус.
   Я был возле главного входа в девять. Сразу прошел прямо по коридору в ор-динаторскую к врачу. Красивая, молодая женщина встретила меня приветливо, уса-дила в кресло и стала мило щебетать о чем-то совершенно отвлеченном − и ни слова об отце. Я смотрел на нее и не мог понять, зачем она мне все это напевает? Какая бездушность и черствость к человеческому горю сквозили в каждом ее слове и взгляде...
  Я вспомнил, как неделю назад она вот также чирикала мне о том, чтобы я не беспокоился: они поставят моего отца на ноги и вскоре он будет совершенно здоров.
  Прошла неделя. И вот я снова сижу перед ней и опять слушаю весь этот пус-той, абсолютно ненужный, раздражающий меня монолог, и понимаю, что, и сама она, после своих обещаний, не значит для меня ничего.
  Я встал и, не прощаясь, вышел из кабинета. Пошел по коридору. Перешел ма-шинально в соседний корпус. Поднялся на второй этаж в неврологическое отделе-ние. Меня никто не остановил. Казалось, все знали, куда я иду. Две медсестры вста-ли вдоль стены, пропуская меня и молча провожая вслед взглядом, но только стоило мне отойти чуть подальше, начали шушукаться, шептаться, тараторя, как любопыт-ные, болтливые сороки.
  Вот уже и недалеко палата, в которой лежал отец. По мере приближения к знакомой двери у меня стали подгибаться колени и дрожь охватила все тело.
  Что я там увижу? Неужели все будет по-старому. Я увижу отца, лежащего на своем месте. Может быть, это был лишь сон и на самом деле все сейчас будет по-прежнему.
  Не дойдя до двери пару шагов, я почувствовал, что чуда не произошло, что все случившееся − правда. Я ощутил запах смерти. Казалось, он витал повсюду, такой сладковато-приторный, кисловатый запах прелых, гнилых яблок.
  Еще не войдя в палату, я понял, что отца там нет. Уже нет и быть не может. Он умер. Его увезли в морг. Мой отец умер. Его больше нет...
  Осторожно приоткрыв дверь, я увидел, что там действительно никого нет: пустая кровать, и на ней свернутый большой рулон из матраса, одеяла и подушки. Куча использованного белья, сиротливо лежащая с боку на голой ржавой панцирной сетке, внушила мне такой страх, что на мгновенье я потерял контроль над собой, и мои, вконец ослабленные, нервы сдали. Я горько заплакал.
  Присев на краешек кровати, бережно обнял руками ворох белья, еще хранив-ший запах родного мне человека. Так, как обнял бы отца, и громко зарыдал. В тот момент я совершенно перестал что-либо соображать, а просто тупо, отрешенно си-дел и плакал навзрыд, безнадежно горько оплакивая свою ушедшую в прошлое бесшабашную, веселую, легкомысленную жизнь. Безвозвратно ушедшую юность...
  "Отец ушел, − пульсировала в мозгу когда-то прочитанная фраза из "Большо-го шума" одного из моих любимых писателей Ф. Кафки, − теперь начинается шум более нежный, рассеянный и безнадежный; солируют две канарейки. Эти канарей-ки вновь наводят меня на мысль − я уже думал об этом раньше: что если мне приот-крыть маленькую щелочку в двери, проскользнуть змеей в соседнюю комнату и там, с пола, попросить у моих сестер и их товарки немного тишины".
  Да, немного тишины и покоя для настрадавшейся души...
  
  
  
  
  
  
  
  andreimatveenko@gmail.com
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"