Что ж, и в Калинине тоже жить можно. В хорошем смысле. Но - вместо отдельной просторной квартиры - коммуналка в заплесневелом сыром бараке с пропахшей жиром кухней, злыми соседями и общим загаженным сортиром-нужником во дворе. На дверце нужника того - табличка с буквами неровными: "Чемберлену, Муссолини и Гитлеру вход запрещен!"
Вместо центра Москвы - городская провинциальная окраина, после каждого дождя в грязи вонючей утопающая. Вместо специальной школы московской - совхозное училище, правда, тоже школой средней именуемое гордо.
На горе - колхоз, под горой - совхоз,
А мне миленькай задавал вопрос.
Задавал вопрос - отводил глаза:
Да ты колхозница - тебя любить нельзя.
Район - серый, сырой и грязный. Пролетарский. Школа - детки-отпрыски работяг да люмпенов местных. Будто и не было того перелома великого, года семнадцатого. Только что буржуи исчезли да попы толстопузые. Зато другое кое-что появилось. Новые избранные. И изгои новые.
Алька тут свои познания особо не демонстрировала - некому, да и некуда. Программу она и так знала с закрытыми глазами, а что сверх программы - так то ей одной интересно и понятно; не всякий учитель местный еще поймет и оценит.
* * *
Дома Алька сидеть не любила - дверь тонкая, замок хлипкий, от коридора изоляции никакой, слышно все, будто и нет той двери. Из кухни гнилой квашенной капустой да кашей подгорелой прет, из соседних комнат - плач дитячий, ругань и мат. Коридор рухлядью разной заставлен - санки, лопаты, лыжи, удочки, велосипед Вани с вагонного завода, Вани-металлиста.
Да и сам Ваня тут как тут, стенку подпирает, с беломориной в зубах:
- Привет, Алиска-рыжик, как жизнь молодая?
Это - если трезвый. А уж если выпьет с получки иль в праздник, так может и в коридоре прямо лапать начать. Тут главное вовремя увернуться и из коридора на улицу выскользнуть, а там гуляй себе, пока Ваня не заснет. Тогда можно в комнату свою пройти и самой поспать.
Только надо ведь и с утра с Ваней не столкнуться - подождать, пока он уйдет на свой Калининский Металлический завод под пение утреннего гудка рабочего. Или еще раньше встать и сбежать. Не нужно с дураками связываться, себе дороже.
Придет Алька из школы - белье постирает, развесит в комнате, ужин приготовит символический, хлеб да каша на воде и без масла - и вновь из дому в бега.
Ведь скучно дома одной. Мать в исполкоме районном каждый день горбатится с утра до ночи, лестницы да коридоры намывает - уборщицей ее взяли, пожалели. Хотя, как сказать, не за спасибо взяли-то - председатель трахал, пока не посадили да не расстреляли его осенью 1937-го, второй трахал до ареста в марте 1938-го, третий - до ареста в августе. А четвертый просто не успел - взяли его уже в сентябре. Иль не хотел, арест скорый предчувствуя...
Трах-тибидох!
На столе стоят помидорчики.
Меня милай цаловал в колидорчике!
На столе стоит каша гречнева -
А любовь она да не вечная!
Ай-ай-ай! Ай-ай! Ой-ой-ой! Ой-ой!
А любовь она, сука, вечная!
Пыталась Алька сама на работу устроиться - но кто ее на работу ту возьмет? Куда? В четырнадцать-то лет? Кто связываться станет? Нет у нас труда детского эксплуатации. Точнее, никакой эскплуатации нет, но детской - в особенности. У нас в стране - все для ребят советских. Все для них. Кроме работы. Пусть резвятся да в игры играют - успеют еще наработаться.
И потому Алька мать не винила - им обоим выживать приходилось. В джунглях, населенных хищниками двуногими и прочими животными разнообразными. Обоим деньги были нужны, а деньги из воздуха взять невозможно. Проверено. Но получилось как-то так, что с матерью с тех пор она почти не встречалась и почти не разговаривала. Привет-привет, пока-пока...
Она девочка взрослая и самостоятельная.
В смысле, способная за себя сама постоять.
* * *
А двор... Двор оказался спасением для Альки. Прямо как для королевы какой - двор собственный у нее образовался.
Двор-то, как выяснилось, был самый наибандитский во всем городе. Пацанье с кастетами, цепями велосипедными да спицами мотоциклетными заточенными. Кепочка-малокозырочка да на затылочке. Стык в стык! Двор-на-двор. До кровавых соплей. Иногда собирались дворами и шли бить соседних, деревенских. Или ехали в центр города, особенно когда на танцах дрались - район на район.
Развлечений других тут немного. Танцы с драками, да кино про канал Москва-Волга иль партийный билет в новом кинотеатре "Звезда". Радио на столбе орет казачьим голосом песни о Сталине мудром, родном и любимом или детали нового процесса над врагами народа передает. Ну, еще демонстрации на майские да ноябрьские как повод выпить для рабочего населения.
* * *
Правда, ребята здесь попались понятливые - после первого же удара в нос и порванного ватника поняли, что с Алькой лучше не связываться, не шпынять и не дразнить. Наоборот - зауважали. А как она ВалькА-атамана по той самой новейшей системе "самбо" об песок дворовый приложила - так совсем полный почет, как полярнику-папанинцу, Паше Ангелине, Стаханову или самому Чкалову.
Пытался, правда, тут к ней Лёня Котик, бугай местный, кровь с молоком, подкатить на тему более тесных отношений - так ушел с челюстью выбитой да со щекою порванной. Но зла не держал, понимал, что не прав.
Тем более, что из-за травмы в армию его не взяли в тот год.
* * *
Кой-чему и сама Алька у ребят научилась. Учится - не грех. Сам товарищ Сталин указал - необходимо творчески овладевать наукой современной, прогрессивной, пролетарской. Да и Ленин призывал учиться, учиться и еще раз учиться. Не учатся только дураки, покойники, да и сам товарищ Сталин, наверное, который и так все знает и умеет.
Тут же Алька попробовала и водку, и табак, и самогон. Самогон и водка не по нраву Альке пришлись, как и табак - гадость вонючая, да и горло дерет.
А вино - это хорошо... Сладенькое. Наш родной советской портвейн! Из Крыма, Грузии да Абрау-Дюрсо. Вкусняшка. Но не нравится ей то, что алкоголь по голове бьет, туманит. Разум затмевает. А она решила для себя раз и навсегда - только разум, разум, разум может в жизни ей помочь. И ничего, кроме того. Потому разум и нужно держать всегда в трезвости и ясности. А - ноги вместе.
Так и повелось: вечерами она с ребятами гуляет, днем - отличница скромная, в школе сидит, глазками серо-зелеными хлопает, в тире стреляет, с парашютом прыгает с вышки в городском парке, да в Волге той самой, на которой славный град Калинин стоит, плавает - до холодов. Ей удобно - волосы короткие, тело тренированное, смуглое, крепкое, как желудь.
* * *
И еще - в библиотеке городской просиживает. Даже в кино не ходит. Читает Алька - как алкаш пьет: запоем. Все подряд. Всю большую советскую энциклопедию. И малую. И словари. И Мопассана. И Бальзака, и Гоголя. И Платона. И Маркса. И Ленина. И Гегеля. В общем, все. Впитывает, как губка.
Особенно интересны ей книги не по метафизике пустой, а по делу инженерному, по авиастроению, по истории авиационной да по сопромату дубовому с начерталкой скучной. А потом перед сном во тьме вони комуналочьей пересматривает она книжки прочитанные - в уме, перед собою страницы разворачивая. Многое она понимает. Но не все пока. Пока...
Снова и снова возвращается к листкам тем, прочитанным многократно. Снова и снова - пока не поймет.
И еще газеты читает Алька. Потому как к политинформациям школьным готовиться нужно. А там - стихи. Интересные. Про судебный процесс антисоветского правотроцкистского блока в Октябрьском зале Дома союзов. Про врагов разных. Про Рыкова, Бухарина, Пятакова, Крестинского и прочих гадов:
Горький-буревестник, друг народа.
Как хотел ты жить и петь - для нас...
Подошел к убитому Ягода.
Произнес одну из лживых фраз.
И Бухарин встал у изголовья
И в лицо Максимычу смотрел...
Гнев страны в одном рокочет слове.
Я произношу его: расстрел.
Расстрелять изменников отчизны,
Замышлявших Родтну убить!
Расстрелять во имя нашей жизни.
И во имя счастья - истребить!
И еще - про великого наркома сталинского:
А враг насторожен, озлоблен и лют.
Прислушайся: ночью злодеи ползут,
Ползут по оврагам, несут изуверы
Наганы и бомбы, бациллы холеры...
Но ты их встречаешь, силен и суров,
Испытанный в пламени битвы Ежов.
То газеты. Они - лишь источник информации. Не трогает Альку содержание тех газет нисколько. Расстрелять - значит, расстрелять.
Значит, есть за что.
* * *
Одно, правда, напрягает и выводит из себя Альку - нет литературы на языках иностранных. А так и отупеешь здесь со всеми делами. Не в обиду ребятам калининским сказано будет.
Только на гоп-стоп она с ребятами теми старалась не ходить, хотя и звали. Тут сработали сразу два "нельзя". Во-первых, нельзя ей в милицию попадать никак - с ее-то анкетой. Верный срок! Сразу. Ответственность уголовная у нас - с двеннадцати лет.
А во-вторых, нельзя у людей деньги просто так отбирать. Грабеж это. Вот если бы у буржуя какого собственность экспроприировать - но нет уже лет двадцать в Калинине буржуев, помещиков и кулаков разных. Есть только широкие массы советского рабочего класса, крестьянства и трудовой интеллигенции.
И родная Советская власть.
* * *
Прошло так года два. А 1 сентября, в день начала нового года учебного, на уроке на самом на первом, как только ребята веселые на линейке школьной пересмеиваться да перемигиваться закончили, училка-классуха-классная привела всех в класс, да и говорит гласом торжественно-трубным:
- Дорогие ребята! Сегодня первым уроком у нас будет сочинение на тему... На великую тему...
Сглотнула училка и закончила сипло:
- На тему "ПОЧЕМУ СОВЕТСКИЙ НАРОД ЛЮБИТ ТОВАРИЩА СТАЛИНА".
Заскрипел мел. Легла на доску белая нить, в буквы да слова легко свивающаяся. Закрылись кавычки. Ударила в доску мелом точка. Точка. Не вопросительный знак, а точка.
Захлопала училка жарко сама себе - и весь класс вскочил, крышками парт звонко ударив. Грохнули в ладоши хлопками упругими. Направили взоры в пространство над доскою, где расположился вольно портрет самого товарища Сталина, в усы улыбающегося тихо.
Похлопали так. Минут пять. Или десять. А то и пятнадцать, пока училка-классуха-классная не скомандовала:
- Довольно-довольно, ребята! Прекращаем. ...Рукосуев, придурок ты тупой! - прекращаем, сказала! Вот же дебил... Ладно. Вижу-вижу, что растете вы патриотами настоящими своей великой советской родины, что не посрамите славу былую отцов наших и дедов, что любите вы товарища Сталина и партию нашу любовью великою, крепкою, как любить могут только советские люди. А теперь - сформулируйте все это в тетрадях своих по правилам языка нашего, русского. И еще я сказать хочу одну вещь важную...
Навострили ребята ушки, опустили ладошки от хлопков-то жаркие книзу. И завершила в тишине наступившей училка речь ту, вновь голос звонко возвысив:
- Дело в том, что лучшие сочинения мы направим прямо в наш родной Калининский Областной Комитет ВКП (б). Самые лучшие - в ЦК партии. А самые-самые лучшие будет читать сам товарищ Сталин. Ура!
- Урааа!!!
Вновь грянул класс хлопками буйными - да так, что побелка с потолка свежего, послеремонтного посыпалась хлопьями белыми легкими. Но недолго хлопки те продолжались теперь. Делу - время. А времени - мало.
Опустились все за парты свои тихо. Тетради раскрыли да чернильницы. Ручки пальцами сжали. Заскрипели перья легко. Все писать сразу начали. Все.
Кроме Альки. Не пишет Алька. Сидит, взгляд в доску черную с разводами меловыми уперев, да пальцы тонкие запустив в пряди солнечно-рыжие.
Думает.
* * *
Любое решение зависит от правильной постановки вопроса. Прежде чем говорить о любви народа к товарищу Сталину, нужно выяснить - а есть ли эта любовь? Хотя бы чисто опытно-эмпирически.
Любил ли товарища Сталина отец? Не отец товарища Сталина, Виссарион-сапожник, а ее, Альки, отец, родной? Любил. И любит, если жив еще. Наверное. А мать? Мать отца любила. И ее, Альку. И потому то, что с отцом произошло, ее-то, мать, из колеи-то и выбило. Потому и ложится подо всех, кто любит, сама не любя. А ребята дворовые любят товарища Сталина? Любят. Они ментов не любят да фраеров разных, а товарища Сталина - любят, любят так, как только крепкие ребята тверские-калининские любить могут. Жизнь отдадут.
А она-то, Алька, любит? И любит ли товарищ Сталин ее, Альку?
Товарищ Сталин ее, конечно, любит. Он всех любит. Даже детей врагов народа. Потому как сын иль дочка за отца не отвечает. А вот она-то, она? Интересно...
Задумалась Алька.
Разошлись тучи за окном осенние. Упал ей на щеку луч солнечный, теплый.
И осенило ее внезапно молнией яркой - а кто она такая, чтобы товарища Сталина любить?
Она - кто?
Она - вообще есть?
Не так, как есть, например, карандаш или бумаги лист, а так, как есть сущность мыслящая?
Закончила тут Алька думать думу тяжелую. Взяла ручку, обмакнула в чернила стальное перо.
И прочертила по бумаге, серо-тетрадно-разлинованной, штрих первой буквы.
* * *
"...То, что советский народ любит товарища Сталина есть несомненная и абсолютная истина. То, что товарищ Сталин любит весь советский народ - точно такая же истина. Бессмысленна постановка вопроса о причинах этой взаимной любви, поскольку у любви нет никаких причин. Когда возникает любовь, причины ее задаются ретроактивно.
Здесь, в соответствии со вторым началом термодинамики, мы имеем дело с обратной стрелой времени, а, значит, негэнтропийным процессом, снимающим общую разупорядоченность и хаос и увеличивающим меру порядка, логичности и красоты. Когда любящий смотрит на любимого, он видит его не таким, каков любимый есть здесь и сейчас, в наличном бытии, как ошибочно, но, в целом, верно, сказал бы объективный идеалист Гегель, а таким, каков он должен быть, каким он может стать - то есть, казалось бы, в возможности, а на деле - в действительности.
Но самое главное в любви то, что в любимом любящий находит себя в подлинном своем раскрытии, точно также, как и любимый в любящем обнаруживает себя - себя как действительное, а не наличное существо. В любви любимый и любящий дополняют себя до совершенного целого, о чем, в целом, правильно, но, в классово-рабовладельческой основе своей, ошибочно писал еще объективный идеалист Платон, и становятся подлинно-совершенным диалектическим единством, революционно снимающим все противоречия.
Советскому народу не за что любить товарища Сталина. Это сам по себе всего лишь человек. Человек в полувоенной форме, в сапогах (представьте себе, как же у него воняют ноги), пожилой грузин, курящий трубку с табаком марки "Герцеговина-Флор" и говорящий по-русски примитивными и несогласованными с точки зрения логики предложениями, с акцентом и демонстративными нарушениями всех норм языка. Человек этот не совершил никаких открытий в науке, не создал никаких произведений искусства, не выиграл никаких сражений, не воспитал ни одного гения. В общем, никак не проявил себя в самом себе, никак не обнаружил собою всеобщую сущность человеческого рода.
Мы здесь ничего не имеем, кроме обычного бытия обычного человека, подобно бытию множества таких же обычных людей, идущих утром на работу, вечером - с работы, а ночью - спать. Спать, впрочем, они могут и днем при наличии желания и возможности.
Тем не менее, справедливости ради, у товарища Сталина можно отметить наличие двух очевидных и незаурядных талантов. Во-первых, таланта грабить (как говорят в известных кругах, "бомбить") банки, инкассаторские кассы или богатых фраеров, во-вторых, таланта уничтожать своих противников и соперников под корень разными интересными способами. Согласимся, что это таланты-качества, скорее, лихого незаурядного урки-налетчика, а не народного лидера. Для вождя всего прогрессивного человечества тоже, скажем прямо, слабовато.
Вспомним также, что товарища Сталина никто никуда никогда не избирал. Да, товарища Сталина избрала партия и выдвинула его в славный ленинский ЦК, как гласит история. Это правильно, безусловно и ясно. Да - буржуазные выборы есть только иллюзия выборов и якобы избрания кандидата большинством голосов. Только товарищ Сталин не проходил и выборов внутрипартийных, то есть подчиненных не буржуазному праву, а партийному Уставу. Его - назначили. Точнее - кооптировали, хотя суть от названия и не меняется. Кто? Руководители партии. То есть, некий ограниченный круг лиц, а не широкие народные массы, которые в тот самый момент кооптации о товарище Сталине еще слыхом не слыхивали.
Буржуазной лженаукой психологией подмечено, что человек, как правило, наболее устойчиво усваивает ранние модели поведения, воспороизводя их в последующей практике. Указанная зависимость получила неофициальное название "синдром утенка". Товарищ Сталин подвержен этому синдрому как никто другой - в силу традиционного воспитания и общего уровня культуры, который не позволяет бысто менять и перестраивать поведенческие паттерны. Это относится и к политическому поведению товарища Сталина. И потому, собственно, и сам товарищ Сталин всегда и всех назначает. Не то, чтобы он не любил выборов - он просто не понимает, что это такое, как ребенок так же искренне не понимает, почему, если сунуть пальцы в бытовую розетку, некий загадочный "дядя Ток" его убьет.
Таким образом, товарищ Сталин никак не может быть объектом любви целого народа. Но и товарищу Сталину любить советский народ тоже совершенно не за что. Ведь этот народ ленив, глуп и нелюбопытен, этот народ ничему не хочет учиться, этот народ гордится своим невежеством, этот народ водку предпочитает умной беседе, а пустое бездарное кино - хорошей умной книге, этот народ не желает страдать и жертвовать собою даже тогда, когда речь идет о его простом собственном выживании, этот народ палец о палец не ударит без кнута, но зато всегда готов обвинить в своих бедах кого угодно, кроме себя самого, и - этот народ почему-то считает себя центром культуры, цивилизации, морали, нравственности и духовности.
Разумеется, отдельные представители этого народа - не в счет, но отдельные представители это и не народ. Здесь простая эмпирическая проверка только подтверждает правило, а исключения не дают оснований для фальсификации общих выводов.
Совсем другая картина складывается, если рассмотреть советский народ и товарища Сталина в полном диалектическом единстве всех своих противоположностей и их революционном снятии - как нас учит марксистско-ленинско-сталинская, подлинно пролетарская наука. Ведь если товарищ Сталин есть ничтожество в единичности, а советский народ - во всеобщности..."
* * *
Работала и работала Алька пером по листам тетрадным - пока звонок не прозвенел в коридоре россыпью валдайско-звонкой. Дописала она тогда последнее предложение. Начертала ясно с новой строки на листе самом последнем тетрадном: "Да здравствует товарищ Сталин" Поставила знак восклицательный. Закрыла тетрадь свою. И положила ее в стопку общую, пухлую.
И только после того, как классная-классуха все тетради унесла в учительскую - почувствовала, как холодок ужаса и страха медленно ползет к горлу.
Ведь то, что она написала - преступление перед Советской Родиной, клевета на наш великий социалистический строй, стопроцентная статья расстрельная. Хотя и абсолютная истина.
Ждала Алька, что вызовут ее сперва к директору, потом на собрание класса, потом... Как по накатанной. Проходила все это Алька уже.
Но тишина стояла в школе странная. Никто ее не звал никуда. Никто не клеймил, не обвинял, к ответу не требовал. Только классная иногда во взгляде своем быстром не успевала погасить страха искры яркие, сочные, дрожащие, как дальний огонь в тайге или на льдине холодной.
* * *
В ноябре, после праздника, пришло письмо с сиреневым штемпелем на бланке Главного Управления лагерей и мест заключений НКВД Союза ССР за подписью Начальника Управления дивинтенданта товарища Плинера: отцу уже в лагере перепаяли статью с простого злоупотребления, бездействия да растраты на 58-ю (п. 4-5) УК РСФСР. Стал папа троцкистом-бухаринцем, врагом народа и изменником Родины - и за то был расстрелян и утилизован в виде тела там же, в лагере, о чем и уведомляли официально.
Через две-три недели умерла мать - исхудала вся, иссохла, побелела. Ничего от бывшей красавицы тридцатипятилетней не осталось, лишь кости кожей обтянутые. Стонала глухо, скрючившись, от боли, живот руками прикрыв. Спасибо секретарю райкома - устроил в больничку районную. Но там-то - что сделают, кроме аспирина? Ну, может быть, снотворного вколют для облегчения. В Москву везти нельзя, ссылка. В больницу для высоких чинов областных тоже нельзя - там блата нет. Вот и отправили - в морг.
А после вскрытия - на кладбище, что за притоком волжским, Тьмакой-речушкой, примоcтилось.
Правда, больничный врач-хирург, дыша коньяком райкомовским, сразу сказал, что рак желудка. А он не лечится. И сказал еще, что всё это - от нервов и переживаний излишних.
Ни слезинки Алька тогда не проронила. Слезы не воскрешают, а убивают. Как и переживания. И на кладбище заснеженное только она маму и провожала. Спасибо хоть ребята знакомые телегу с лошадью организовали, гроб дотащить.
Смотрела Алька молча, как нетрезвые мужики опускают домовину в могилу, засыпают глубокую яму, выравнивают холмик неровный. Вынула из-за пазухи теплую бутылку самогона. При виде бутылки мужики оживились - холмик выровняли еще лучше. Почти идеально.
Пустой холм - без венков и цветов, только табличка. Химические буквы по белой фанерке.
Но - идеально ровный!
И надпись четкая. Каллиграфией.
* * *
Похоронила Алька мать, пришла к себе в комнату в свой барак. Не успела пальто сбросить да шапочку снять вязанную, красную, шерстяную с помпончиком на макушке - а через дверь уже Ваня-металлист ломится, дышит словами бессвязными.
- Мы тут мамашу, Аль, твою помянули чуток... Эх, святая женщина была... земля пухом ей! Все мы прах - и в прах уйдем. Заходи, Аль, на огонек... чиво кобенисси... Аль, так ты это... с нами давай...
Дрогнула дверь - с хрустом замок липкий вылетел, косяк затрещал голосом утиным.
- Ты это... я официально тебе... того... за меня выходи... если шо... комнаты объединим... целку все строишь, бля...
Набухло под ширинкой у Вани - спермою прет свежей и пОтом на весь коридор.
- Аль, да я ж по чеснаку... Ты ж одна, а я подмошник тебе... Кому ты еще нужна с твоим стопервым-то...
Шагнул шагом нетвердым Ваня к Альке в комнату из коридора. Но молчит коридор, да и кухня молчит - знают все, что кулак у Вани как состав товарный по силе удара, а нрав крутой, особенно свыпимши. Правда, Алька про то не знала и знать не хотела. Видела она лишь то, что остановить Ваню по-хорошему нет у нее возможности никакой - голова Ванина отключилась, похоть лишь кровью набухшая работала, а похоть она слов-то не понимает. Особенно с обильного алкоголя добавкой.
Лезет к Альке Ваня, к стене притиснул, руками под пальто, под платьем шарит, пыхтит пьяно-луково. А наступление врага, как учит самая прогрессивная в мире сталинская военная наука, нужно останавливать на подступах дальних.
И потому ударила Алька. В набухший спермой узел. В центр ваниной похоти. Кулачком тренированным. Слегка. Но быстро и твердо.
Я колхозница, не отрекаюсь я -
Но любить тебя не собираюсь я!
В секунду следующую рухнул на загаженный пол Вася-металлист, прямо аки дуб, топором дровосека мудрого срубленный. Заорал так, что стены дрогнули:
Корчится Ваня от боли - и не мудрено. Знала Алька, что то место у мужика - самое больное да на удар слабое: ребята дворовые подсказали. Ругается Ваня, глаза пучит, как волжский сом. А Алька - в схват документы и деньги, по коридору, через подъезд - и на улицу, куда глаза глядят.
Впрочем, какие у нее документы - паспорт ей как высланной не положен, только справочка, в комсомол ее не приняли (папаша-то вредитель, да и из пионеров поперли, ну какой тут комсомол), школу ей через полтора года только заканчивать. Потому все свое имущество Алька в карман пальто уместила. В один.
Я не мамина! Я не папина!
Я на улице росла!
Меня курица снесла!
В кармане справочка - и пятерочка-денежка. Светло-голубая. На денежке - летчик изображен.
И - Герб СССР.
* * *
Глаза глядели, а ноги бежали. Принесли ее ноженьки быстрые прямиком на вокзал, Калинин-Главный.
А там и поезд московский через пять минут отправляется. Купила Алька в кассе билет, разменяв пятерку ту заветную, - по сдаче ссыпала в карман монетки да смяла рублик рыжий с ликом шахтера сумрачного, - вскочила в вагон в последний момент, не обращая внимания на проводника хмуро-ворчащего.
Прогрохотал поезд по мосту ребристо-вздыбленному над каналом Москва-Волга.
А там - сама Москва. Октябрьский вокзал.
Приехали.
* * *
Уж вечер поздний, темно вокруг, но фонари горят яркие перронные. И зал ожидания зовет-призывает лампами теплыми в окошках стрельчатых.
Задумалась на перроне Алька под дебаркадером высоко-решетчатым - куда ж ей теперь податься? В Калинин возвращаться, так там либо Ваня с кулаком пудовым, либо колония для несовершеннолетних - родственников-то у нее, Альки, нет больше, только в колонию ей и место теперь. Здесь, в Москве идти ей тоже не к кому: друзья-инженеры отцовы да профессора - кто уже сидит, как Туполев с Петляковым, кто расстрелян, как Лангемак, а тот, кто жив и на свободе, так тот дверь ей не откроет. И правильно - какие ей двери открыты, дочери врага народа, вражине подлой? Никакие. Езжай в своё буржуинство, к хозяевам, там и получай бочку варенья да корзину печенья - здесь тебя не держит никто. На улице ночевать - холодно, конец ноября. На вокзале устроиться - милиция родная вопросы задавать начнет неудобные. Проще сразу в милицию сдаться.
Так думаючи думу горькую, прошла Алька неспеша по перрону да в зале ожидания на лавку опустилась. В душе - пустота полная-полная. И полное безразличие.
Села Алька средь люда шумного да запахов табочно-корболово-ваксовых да носочно-тулупно-потных - смотрит вперед, руки в карманы засунув. Что вокруг - не замечает, не видит.