Не знаю, плачут ли, нет, медведи, но если плачут, то именно так.
Лежал он долго - вечер, ночь, утро и еще полдня следующего. Лежал с глазами открытыми. И закрытыми тоже. Лежал на песке чистом, разбросав во все стороны руки.
Засыпал он, но не смотрел снов. Просыпался он - но света не видел. Окружал его полумрак черно-белый ровный, словно на кинопленке некачественной. Весь мир превратился в изображение дрожащее. Только и чувствовал он - этот мир серый да боль в груди тупую, непроходящую.
Он не помнил, кто он такой. Он не понимал, куда и зачем он до сих пор направлялся и как у того озера лесного он очутился.
Его мозг ни о чем не думал. Он помнил только, что он - солдат, что на нем форма, что у него оружие. И еще есть враг, а где враг, там фронт - единственное место, где ему, солдату, надлежало быть. Его слух улавливал лишь гул далекий, разливающийся в стороне, противоположной взбирающемуся к зениту солнцу, да дрожь земли едва-едва заметную.
Он напился воды прямо из озера. Вода была чистой, холодной, прозрачной. От нее стыли зубы. Он умылся, чувствуя под пальцами щетину отросшую, четырехдневную. Вода освежила его, но не прояснила сознания. Он натянул гимнастерку, обул сапоги, схватил полевую сумку - и побрел на запад, туда, откуда тот гул далекий доносился призывно.
* * *
Шел он скоро, нигде не задерживаясь. Только ночью, когда стемнело быстро и окончательно, устроился он на ночлег прямо на земле - спать лег под елью большой и в сон провалился глубокий, без образов-светов дивных - лишь для того только, чтобы с рассветом вскочить на ноги и отправиться дальше.
Он проходил дороги и просеки, хутора и деревни, почти не задевая их. Реки он проходил по мостам или вброд. Иногда он спрашивал у крестьян, далеко ли фронт и есть ли поблизости немцы, и тогда ему давали молока. Он быстро пил, стоя, и уходил дальше. Деревня исчезала за горизонтом и из его памяти.
Изредка ему попадались колонны каких-то частей Красной Армии. Шли бойцы в касках глубоких, с сидорами плотными да в скатках сизых. Катились пушки и гаубицы. Воняли грузовики да мотоциклы сиреневым выхлопом. Махали флажками регулировщики.
Какие-то командиры заговаривали с ним - но он протягивал им документы из кармана, что-то говорил им в ответ, махал рукой в сторону, где, наверное, находился фронт, и командиры отпускали его, козыряли, желали счастливого пути. Его не останавливали патрули и отряды охраны тыла - ведь он не бежал с фронта, а шел к нему, он не спасал свою жизнь, а шел ею жертвовать.
Он не разбирался в направлениях. Но эти направления можно было определить. Уклоняясь в стороны, избегая болот и глухих буреломов, делая зигзаги, подобные тем молниям, что сверкали когда-то вокруг него давным-давно в грозу шумную летнюю, он шел прямо к Борисову.
К концу второго дня своего похода понял он, что его цель близка. Это придало ему сил свежих да энергии новой, молодо-сытой. Даже ночь не остановила, не свалила его усталостью. Он лишь лег, продремал минут несколько, вскочил внезапно затем - и пошел, не глядя по сторонам.
* * *
В Борисове удалось ему к отряду какому-то как-то пристроиться.
Формировал тот отряд прямо у берега Березины незнакомый подполковник-артиллерист. Собирались командиры и красноармейцы всех родов войск и званий. Много их было - разных, собранных в одном месте войной. Здесь были раненые и больные отставшие от своих частей. Были возвращающиеся из отпусков. Были командировочные с несущественными теперь предписаниями. Были потерявшееся во время бомбежек и оглохшие от контузии. Были призывники, не нашедшие призывных своих пунктов.
Не удивлялся тут ему никто - ни гимнастерке его грязной, ни бинтам под ней, ни глазам блестящим, ни речи невразумительной. Даже документы не спросили. Только подполковник предупредил сразу:
- С оружием у нас напряженка. Вчера последний ящик раздали. И с патронами тоже. Так что у вас, товарищ военинтендант 3-го ранга, пистолет есть - и хорошо. В бою винтовку добудете.
Он пожал плечами и отошел в сторону. Он не просил для себя винтовку. Он забыл про пистолет и про то, что там осталось всего два-три патрона. Он забыл и про тот, второй пистолет, лежащий в кармане бриджей с полной обоймой. Ему не нужно было оружие. Он ждал только одного - найти фронт и встретить там немцев.
К вечеру их отряд переправили на противоположный берег и приказали занять оборону у моста.
К ночи пообещали подкрепления, оружие, боеприпасы и ужин.
Ночью не подошло ни одно, ни другое, ни третье. Зато пролетел слух пламенем быстрым - немцы были совсем рядом, на подходе к Борисову. Их боевые дозоры видели севернее и южнее города. А беженцы качали головами и ускоряли шаг:
- Нас едва на шляху усих не поклали. Выскочили мотоциклетки - из кулеметов ка-ак жахнут.
- Говорят, где-то немцы десанты высадили.
К утру привезли ящик гранат Ф-1, новеньких, только со склада. Но без запалов. Запалы сгорели на том самом складе при авианалете.
* * *
Следующий день запомнился бомбежкой, новыми людьми в окопе, станковым пулеметом "Максим" с чуть помятым кожухом. Пулемет они устанавливали вместе с незнакомым красноармейцем в неглубокой ячейке у моста. У красноармейца было разорвано пулей ухо, но кровь уже не текла, запекшись темной бордовой корочкой. Красноармеец морщился от боли, трогал ухо грязными пальцами, и приговаривал:
- Эх, перевязать бы. В санбат бы. Иль спиртика. Эх. Куды там.
Неожиданно пришел грузовик с винтовками. Ему досталась одна - старая, с обшарпанным ложем, без штыка, с одною обоймою. Но это было оружие. А он был - солдат. Он поставил ее бережно в уголке окопа, стараясь не пачкать в свежей глине. Потом откуда-то принесли бутылки из-под лимонада, вина и водки. Бутылки были заткнуты специальными пробками с фитилем, и незнакомый боец сказал, что тот фитиль нужно поджечь и кинуть в немецкий танк, лучше всего, в двигатель. Мимо прошагал знакомый подполковник-артиллерист с незнакомым командиром-сапером. У сапера за голенище правого сапога были засунуты свернутые флажки.
- Значит, товарищ подполковник, если возникнет ситуация, как только ваша группа перейдет мост, я сигналю на взрыв.
- Какая ситуация, капитан? Ты же сам сказал, что разрешение нужно чуть ли не из штаба фронта!
- Нужно, это да. Но если немец на берег выскочит - мост рвать надо, а то он так на наших плечах и дальше проскочит...
В небе гудели самолеты. Гремела далекая канонада. Ревели моторы - спереди, сзади, справа да слева. А потом как-то сразу начался бой.
* * *
Бой неожиданно возник - неожиданно оборвался. Немецкие мотоциклисты, вылетевшие по боковым улицам, пугнувшие беженцев пулеметами так же неожиданно скрылись все в тех же проулках. По ним ударили недружным залпом. Застучал с фланга "Максим". Кто-то из немцев-мотоциклистов упал, заваливая мотоцикл на бок, опрокидывая люльку со стрелком-пулеметчиком. Другой вспыхнул дымно-рыжим, ярко-желто-белым в сердцевинке пламенем взрыва, уткнувшись в покосившийся забор.
После этого завыли-застонали в поднебесье дымном "Юнкерсы" юркие. Ахнули разрывами быстрыми берега Березины, взорвалась столбами плотными водная гладь.
Он не помнил, как он оказался на мосту, не помнил, куда подевалась его винтовка. Последнее мгновение, которое осталось от предшествующих событий в его сознании, было резким звуком сирены пикировщика, свистом бомбы и сильным грохотом, разорвавшим перепонки и погасившим слух. Он бежал по мосту вслед за остальными командирами и красноармейцами, и бегущие вдруг стали спотыкаться и падать, а на спинах их проступали кровавые пятна в рубиновых брызгах. Он обернулся, и щурясь от заходящего солнца, увидел танк у устья моста.
Танк был небольшой, темно-серый, пыльный, с блестящими полированными путями-дорогами пальцами траков, с белым трафаретным крестом на борту. Рядом с крестом желтела буква Y, перечеркнутая у основания тремя чертами того же цвета. На лобовой броне танка вспыхивал беззвучно огонек курсового пулемета.
Кто-то схватил его за гимнастерку - и он, повернув обратно голову, увидел того самого красноармейца с рваным ухом, с которым они еще днем устанавливали пулемет в окопе на том берегу. Красноармеец кричал и показывал рукой вниз, и он, следуя его знакам, перевалился через перила и упал в воду. Его ноги сразу нащупали дно - спрыгнули они с рваноухим уже в самом конце моста, близ берега. Берег ощетинился колючей проволокой, намотанной на кривые колья. Проволока рвала гимнастерку, цепляла бриджи и полевую сумку. Над проволокой кто-то стрелял - он едва слышал выстрелы, но рваноухий показал рукою, что надо пригнуться. За мостом, в хаосе и полной мешанине, разбегались беженцы, красноармейцы, командиры. Какой-то старший политрук кричал что-то, размахивая пистолетом. На обочине дымным пламенем вспыхнул-рванул бензовоз - похоже, тот самый, откуда брали бензин для бутылочных самопальных гранат.
Его накрыло взрывом, обдало пламенем, он почувствовал, как кто-то сбил его с ног, как кто-то кто-то гасил на нем пламя, как кто-то срывал с него гимнастерку. Внезапно к нему вернулся слух, и он услышал вокруг себя треск пулеметов, буханье винтовок, аханье разрывов где-то за домами и чей-то голос:
- Все в порядке, товарищ интендант. Чуть-чуть только плечо хватануло.
* * *
Теперь он шел почему-то не на запад, а на восток. Возможно, потому что солнце скрылось, бой утих, а идти куда-то было надо-надобно-неприказанно.
С наступлением сумерек стало прохладно - ощутил он дрожь и озноб без привычной своей командирской гимнастерки, сгоревшей у бензовоза. Попутно вспомнил он, что документы все остались там, в той самой гимнастерке, но он не расстроился и не стал возвращаться - ведь с ним оставалась верная полевая сумка и маленький пистолет в кармане бриджей.
Он и сам не знал - куда и зачем он шел. Еще вчера он мечтал найти немцев, чтобы воевать с ними и убивать их. Но прошедший день убрал и эту цель. Поэтому он теперь шел без цели - просто потому что шли его ноги.
В одной из разбитых машин на обочине он нашел гимнастерку с красноармейскими петлицами с шоферскими латунными эмблемами - старую, брошенную, застираную и чуть порванную на спине - и горбушку хлеба.
Хлеб он съел, а гимнастерку надел - так было теплее.
* * *
Под утро набрел он на неизвестную часть, выползающую по шоссе на запад, в сторону Борисова. Катили обочинами танки и бронемашины. Переваливались на ухабах пушки и гаубицы. Брели взводными колоннами пехотинцы в стальных шлемах, забросив винтовки за спины. Дымили трубы полевых кухонь. Делегаты связи сновали вдоль колонн на резвых свежих конях. Звенели четкие команды. От гула дрожала земля. Беженцы и остатки каких-то отступающих отрядов и группок исчезли с дороги куда-то разом - растворились близ деревьев опушки, близ телеграфных столбов.
А его здесь же остановили. И документы потребовали.
Нет документов у него. Подбежал срочно вызванный командир с двумя бойцами.
- Наверное, из окружения. Товарищ, вы задержаны до выяснения! Следуйте за нами.
Он последовал.
* * *
В небольшой деревне перед домиком крайним, на крылечке, - капитан-пограничник рослый за столом примостился. Перед капитаном - пистолет-пулемет ППД-40 да молока крынка. Холодное молоко, прямо из погреба. С утречка-то! Ух! Здесь же у крыльца - задержанные, под охраной надежной.
Возглавляет товарищ капитан специльную роту по охране тыла Западного фронта. Здесь у него - пункт фильтрационный для отсева контингента первичного. Работа эта ответственная, понимать надо. Кого-то в маршевые части определить требуется. Кого-то - в особый отдел. Кому-то письмо сопроводительное дать. А кого-то - прямо в Оршу иль в Смоленск направить, где, как говорят, трибунал военный, троечка, уже пару дней как работает.
Не спешит капитан. Ведь мало определить кого-то куда-то. Надо еще и бумаги оформить. Для того солдат-писарь есть, да все равно - времени и внимания то требует:
- Имя, фамилия, звание, часть?
- Так не отвечает он нихера, товарищ капитан.
- Где задержали его?
- В полосе первой моторизованной дивизии, товарищ капитан. Вот - найдено при нем...
- Интересно.
Задумался товарищ капитан. Серьезно задумался. Посмотрел еще раз внимательно на планшет командирский да на пистолет иноземный, что конвойные на стол перед ним положили.
* * *
И тут вдруг - вскочил кто-то невидимкою от крыльца резво:
- Товарищ капитан! Товарищ капитан!
Обернул к кричащему капитан лицо недовольное:
- Это еще кто? Давайте его сюда.
Провел на крыльцо к капитану конвой красноармейца щупло-испуганного, с ухом пулей разорванным.
- Эт-я, товарищ капитан, красноармеец Ивчук. Спешу доложить, товарищ капитан, что этот человек - переодетый немецкий офицер.
- Чиво?
- Точно вам говорю! Он к нам еще на Березине, в Борисове, втерся. Там много всяких окруженцев было. Документы не смотрели. А он - тут как тут. Только тогда он в форме военинтенданта был. Со шпалами. Из-за него мы и мост не взорвали. Я видел - как он все высмотрел, выглядел, а потом, как танки немецкие появились, прыгнул, да шнур оборвал.
- Видел, говоришь? Ладно. Разберемся.
* * *
Очнулся он в подвале темном, просторном, холодном. От холода и очнулся, собственно. Ничего в голове его не прояснилось. Ничего не вспомнилось. Только последнее воспоминание - капитан-пограничник да солдатик корноухий - едва-едва в памяти теплится.
Шагнул он в проем сияющий. Почти ослеп в темноте - потому и кажется ему, будто все вокруг него свет неземной излучает. И коридор, и лестница, и двери. И комната просторная, похожая на школьный класс, тоже.
И из мрака того слепящего, сияющего потоками света, вылетел и вонзился властно в него голос мужской да твердый:
- Добрый день. Кто вы такой? Назовитесь. Не желаете? Что же, понятно. Присаживайтесь, вот стул. Так, значит, это именно вы помешали взрыву моста через Березину в городе Борисове?