Подкатил к вокзалу города Тула экспресс симферопольский. Стоянка здесь долгая, аж полчаса целых: меняют локомотив. Простучал по соседнему пути паровоз, тяжело паром дышащий. Высыпал народ на залитый ярким летним солнцем перрон. Вдыхает воздух свежий, остро креозотом да углем пахнущий. Выстроилась за газетами очередь. Настороженно слушает люд бормотание радиорупора на столбе привокзальном. Всем интересно - что происходит на западных границах и скоро ли наша могучая Красная Армия поднимет красный стяг над Варшавой, Берлином и Веной.
Отложил газету генерал-лейтенант Паша Рычагов да стакан в подстаканнике мельхоровом отодвинул, салфетку смяв. Провел рукою могучей по лбу широкому. Обнял другой рукою жену-Машу, рядом примостившуюся, на постели неубранной-сбитой, одеялом изнанчато-вывернутую.
- Ну что там, в газетах? - спросила Маша. - Остановили немцев? На каких рубежах?
Вздохнул глубоко товарищ Рычагов:
- Не знаю. Не поймешь ничего... Немцы заняли Кольно, Ломжу и Брест. Это у самой границы. На других направлениях враг успеха не имел. Потеснил нас, говорят, немного фашист в только Белоруссии, но оно и понятно - временные трудности начального периода войны. Война-то третий день только идет. Вот-вот соберем мы все силы, а уж опосля - еще дойдем до Ганга, еще прославимся в боях, чтоб от Германии до Англии сияла Родина моя. Это не я сказал, а поэт...
В дверь купе первого класса постучали настойчиво. И еще раз. И еще:
Открыл дверь товарищ Рычагов. Стоят перед ним навытяжку начальник поезда в кителе белом наглаженном да дежурный по станции в фуражке с верхом красным.
- Что случилось?
- Не можем знать. Говорят - звонок из Москвы.
Пожал товарищ Рычагов плечами, Кивнул Маше:
- Я быстро.
* * *
Тронул Степа за плечо товарища Кныша. На спину перевернул. Сплевывает кровь ртом товарищ Кныш толчками быстрыми. Бегут потеки алые по подбородку бритому. Истекает лоб бесфуражный потом холодным, мутным.
Стиснул Кныш руку Степину в локте:
- Слушай меня, Степан! Мне, похоже, конец. Прости меня за мой французский... Полный. Я чувствую... Цыганка, сука, нагадала-таки... В 14-м еще. Я три войны прошел - и ничего. Ни царапины. А сейчас - все. У меня пуля в спине под лопаткой да, похоже контузия сильная. Отхожу... Поэтому - буду краток. Первое - у меня под карманом удостоверение-вездеход на шелке. Это, мать его, Иван Иваныч выдал. Возьми. Оно на предъявителя... Сумку бери со всеми картами да вводными... Блядь, да не так больно! Да! И "Наган" мой тоже. Он понадежнее твоей тетехи будет... Второе...
Вывернуло товарища Кныша кровью. Уже темной, со сгустками. Прямо на гимнастерку да на петлицы со шпалами малиновыми.
- Степа! Ты должен выполнить задание. Ты должен найти Ваську. Она одна про заговор все знает. Одна она истиною владеет.
Поддержал Степа товарища Кныша за плечи:
- А откуда известно то, товарищ Кныш?
- А известно то оттуда, Степа, что я ей очень-очень крепко верю. И я - и еще много кто. Как, думаю, и ты сам.
* * *
Вышел из вагона товарищ Рычагов да в здание вокзала направился. Не в китель с орденами и не в штаны с лампасами облачен товарищ Рычагов, а в костюм простой летний, льняной да в тапочки легкие.
Идет, лоб платком с запахом одеколона "Красная Москва" утирает.
Жарко сегодня. Душно. Грозу обещали.
Прошел товарищ Рычагов через зал ожидания, через аромат портяночно-карболовый, через разнообразный люд, мимо чемоданов, тюков и баулов, мимо мужиков сало жующих, да детей капризно кричащих. Бросил взгляд быстрый на патруль военный с повязками красными. Миновал призывников группу, поедающих колбасу домашнюю из вещмешков тугих.
Вошел товарищ Рычагов в кабинет военного коменданта. А следом за ним сразу - еще двое, в военной форме, мордатые, плечистые, бритые. Поднялся из-за стола навстречу товарищу Рычагову стройный военный с тремя шпалами в петлицах. Бумагу товарищу Рычагову протягивает и говорит голосом ласковым:
- Товарищ генерал-лейтенант авиации! Старший батальонный комиссар Игумнов, Третье управление. Вот ордер на ваш арест. Потрудитесь прочесть.
* * *
Сплюнул Кныш тяжело. И продолжил:
- Второе... Я облажался. Иван Иваныч, сука, мне так и сказал. Я, блять, облажался. Я, сука, блядь, облажался... На тебе с твоей Васькой, кстати. Мать всей вашей! Так что... Тебе быть вместо меня... Мать твою! Он тебе предложит... предложит обязательно... соглашайся. Ты... потянешь. И еще и получше меня, наверное... И третье... Найди Ваську. Иван Иваныч... так и сказал... сука...
Замер товарищ Кныш. Отлетел с губ его вздох последний.
И в глазах его утренний свет солнца ясного тоже замер.
Бликом слюдянно-мертвым.
* * *
Пробежал глазами бумагу товарищ Рычагов. Скользнул по росписи размашистой Прокурора Союза ССР генерал-майора товарища Бочкова. Вернул бумагу военному, тому, со шпалами. И выдохнул тяжело:
- Могу я написать записку?
Поднял брови военный удивленно-весело:
- Кому? Наркому? Или сразу товарищу Сталину?
- Нет.
Засмеялся военный тот хриплым смехом, неприятно дребезжащим:
- А-а, жене любимой. Понятно. Так нет в том надобности никакой. Думаешь, она в поезде осталась? Ошибаешься! Она, наверное, на тебя уже показания дает. Кается в своей вражеской деятельности, сука. Скоро в Лефортово иль Сухановке непосредственно свидетесь, на ставке, на очной.
Ударило в голову товарищу Рычагову холодное тихое бешенство. Как и любому человеку в ситуации той. Вспомнил тут товарищ Рычагов, что он не только генерал-лейтенант авиации, орденоносец, Герой Советского Союза и летчик-ас, а просто здоровый тридцатилетний мужик. Женатый. Вспомнил про кулаки свои пудовые. Вздохнул глубоко.
Выдохнул. Посмотрел на военного со шпалами исподлобья.
И врезал одним кулаком прямо в хохочущий рот, ломая костяшками зубы, а вторым сразу - в нос. От души.
По-лётному. По-геройски.
По-мужски.
* * *
Лежит Алька в камере своей безоконной вечно-светлой. Остановилось время для нее.
Только вода из крана кап-кап. Примерно раз в секунду. Шестьдесят раз капнуло - минута прошла. Шестьдесят раз - десять минут. Три тысячи шестьсот - час. И так далее.
Голова - туман. Тело - слабость. Только чувствует - как рукав заголен неудобно да кобура пустая по-прежнему в зад упирает больно.
Может быть, умрет она здесь. На коечке. Превратится в мумию. Здесь вполне сухо. Только от параши влагой веет да говном. Но это - повыведут.
А что? А потом здесь музей откроют. Музей зверств кровавой чеки. Как и в лагере, наверное, где отец погиб. И камеры все покажут посетителям будущим. И в одной из камер - скелет в ремнях да обмундировании истлевшем, да с кобурою пустой.
Посетителям тем - попкорн да сладкую ватку-то вкусную. И экскурсовода грамотного. Как в Петропавловке лениградской ныне. В Трубецком бастионе. Коридоры гулкие. Окошки слепенькие. Вот, дескать, девочка-воентехник в камере сей сидела - страдала, мучилась, умерла... Убили, суки! Убили-погубили. Палачи проклятые! Помянем. Помолчим.
А теперь дальше проходим, проходим, уважаемые... В автобус, в автобус... Нас ждет полигон расстрельный.
* * *
Взвизгнул военный, ударами к стене отброшенный. Но тут те двое мускулистых бритых да широкоплечих навалились на товарища Рычагова сзади. Заломили руки за спину, вывернули - до хруста, до боли. Защелкнули на запястьях наручники. Повалили на пол.
И обрушили на него кулаки мощные да сапоги хромовые, подкованные железными дольками:
- Ах ты ж, блядь!! Сука ебаная! Епт! Срань! Вражье семя, бля! Здоровый, сука!
Отплевываются соплями кровавыми.
И удары - хек! хек! хек!
Обыскали тут же под хрип тяжелый. И золотое кольцо обручальное с пальца - сорвали в раз.
С кровью и мясом.
А за окном потемнело вдруг, вспыхнуло - да громом ударило.
Гроза началась.
Свежая. Июньская.
* * *
Лежит товарищ Кныш молчаливо-вытянутый под брезентом - как и еще пятеро при последней бомбардировке погибших. Стоит над ним Степа. Не тяжело Степе и не легко - смерть он еще в финскую войну видел близко-близко. Учили его смерти не бояться. А иногда - и желать ее как избавление последнее. Плохо Степе от того только лишь, что Кныш командиром и душой группы их был. Теперь нет Кныша - а, значит, Степе самому решать все придется.
Впрочем, он и этому обучен. Как и любой десантник.
Взглянул Степа еще раз на брезент тот, под которым товарищ Кныш упокоился. Поправил сумку-палетку полевую товарища Кныша на боку своем, чтоб по ногам не била.
И к штабу зашагал упруго по полю зеленому.
* * *
Хорошо быть мертвой. Хорошо быть убитой.
Но пока - не убили ее. Она, Алька-Алечка-Вася-Василиса-Алиса. Она - жива.
Жива - служи! За кого? Она ведь за Россию? Так? И за Ленина? Так? За кого ей воевать? За отечество?
А отец - воевал за кого? Воевал. За отечество то самое. Отечество - от слова отец. И неплохо отец воевал. Были у него аж целый Владимир с Анною! И Георгий солдатский. Заслуженный. Кровью. Тогда он сбил самолет. Немецкий. Где-то под Галичем. Но и его сбили. И приземлился он - и ногу сломал при том приземленьи.
А расстрелял его кто? А? По приказу чьему?
А ей - что делать теперь?
Но даже мысль о смерти растворилась, ушла куда-то. Не думает Алька ни о чем. И ни о ком. Даже о себе. Видит Алька только шар светлый, из точки простой возникший, да в шаре том - молекулы, соединения, да тварей разных диковинных. А потом вокруг одной светло-ослепительной точки вихрь вдруг возник, а в вихре - тела твердые по орбитам распрыгнулись-разделились. И сказала Алька сама себе, что это хорошо.
И откликнулось ей - голосами из коридора да топотом быстро-гулким.
- Так, хорошо. Здесь, здесь и здесь. Понятно?
* * *
Топают в коридоре люди чем-то озабоченные. Сапогами гремят подкованными. Указания слушают.
Чьи-то.
Ничего непонятно Альке - только от шума ушел куда-то сияющий дивный хороший мир. Осталась только камера с лампой слепящей да окошками сеткою забранные плотно.
И звук - сквозь стены камеры той проходящий густо. Гудки. Далекие. Но сильные. Будто на гору кто- с одышкой взбирается. Рувут гудки прерывисто. У-у-у-у! У-у-у-у!!! У-у-у-у!
Паровозные. И промышленные. Тревожные.
И голос разнесся далекий-далекий, сквозь толщу кирпича да бетона еле-еле проникший:
- Граждане! Воздушная тревога. Угроза воздушного нападения! К городу приближаются вражеские бомбардировщики!
Слышала Алька это и раньше. Но теперь за теми словами гул обозначился внезапно. Тяжело-надсадный. А после того - ухнуло так, что встряхнуло Альку вместе со всей камерой.
Посыпалась с потолка побелка меловая. Кусками.
И еще раз ухнуло знатно. И еще. И еще!
Со звоном вылетели стекла в окнах, решетками частыми забранными.
* * *
Вошел Степа в кабинет начальника аэродрома, отодвинув умело адъютанта стройного. А в кабинете - уже какой-то старший политрук сидит и чего-то требует:
- Товарищ подполковник, мне срочно нужен самолет до Минска. Я - Сенцов, представитель Главного управления политпропаганды Красной Армии и специальный корреспондент газеты ЦК ВЛКСМ "Комсомольская правда". Моих статей и фельетонов неужели не читали? Я еще иногда "С.А.М." подписывался. Инициалами.
Сидит за столом начальник, подполковник устало-сумрачный, веками красными недосыпными хлопая:
- Не читал, товарищ старший политрук, не до того сейчас.
- И еще мне оружие нужно. В Москве сказали, что на фронте выдадут. Я требую...
- Товарищ старший политрук, все машины сейчас заняты. Правда, есть пара учебных У-2, но на них нет вооружения. Лететь до Минска без прикрытия - самоубийство. Вон сколько "Мессеров" вокруг вьется. В решето превратят в момент. А прикрытия я вам выделить не смогу, у меня любой истребитель на вес золота и любой летчик - на вес платины. Я должен Минск прикрывать и участок шоссе до Борисова... И оружия у меня свободного нет.
* * *
Загремело в коридоре сапожищами тяжкими, загудело, зашумело.
Звук отрывающихся дверей. Двери открывают - и грохот.
Двери открывают - и грохот.
Бам-бам-бам-бам!
И ближе.
И - еще ближе.
И соседняя дверь открылась.
И...
* * *
Вынул тут Степа вездеход шелковый да перед подполковником да старшим политруком положил. Прочитали подполковник да старший политрук то, что в ней написано. Сглотнул подполковник явственно. И воды из графина налил.
- И все равно, товарищ интендант третьего ранга, нет у меня машин!
Усмехнулся Степа, шелковицу тщательно складывая да в карман убирая:
- А мне лично, товарищ подполковник, самолет и не нужен. Мне простая машина нужна. Автомобиль. До Смолевичей, Жодина или даже Минска. Есть у вас?
Сглотнул еще раз комполка потно-усталый.
- Легковушек нет. Грузовик подойдет?
- Подойдет!
- Отлично. Только машина у меня до Борисова, на склад окружной. Но вам так даже удобнее - сперва в Борисов езжайте. По шоссе - тут рядом. Доберетесь до Борисова, а там в военной комендатуре узнайте, что да как. Может быть, вас даже на поезд до Минска определят. Но машину-то до Минска дадут точно.
Тут и политрук Сенцов ожил:
- А меня с собой, товарищ интендант третьего ранга, не возьмете? До Минска? Или - куда доедем?
Улыбнулся Степа во весь рот белоснежно-зубастый:
- Почему нет?
* * *
Распахнулась дверь камеры лязгво-бесшумно. Вошел в камеру сотрудник в форме госбезопасности, схватил Альку за локоть - да из камеры выволок грубо. Оказалась Алька будто внутри колодца бетонного на дорожке решетчатой. Идет дорожка та кругом замкнутым, будто вокруг арены цирковой, а вдоль дорожки той рядком друг за другом - двери камер стоят стальные, краскою зеленой покрашенные с номерами по трафарету желтым набитыми. Эхо гуляет во дворе просторном.
Необычна тюрьма та, "американкою" промеж собой вертухаями зовущаяся. Уходят вверх три яруса дорожек-переходов, будто места зрительные в цирке или этажи в световом зале бывших рядов торговых на Красной площади. На каждом ярусе - так же дорожка бег круговой замыкает, такие же двери рядами, такие же номера трафаретные. Отгорожены дорожки перилами стальными от двора центрального. В центре двора того - пост наблюдательный в башенке зарешеченной. Меж ярусов - сетка натянута, чтоб ни кто сверху вниз не спрыгнул, прямо на пол, плиткою красно-желтой метлахскою крытый. По всем ярусам - впереди, справа, слева, сверху, снизу - люди в форме снующие да двери замками лязгающие.
Напомнила что-то Альке неуловимо эта тюрьма-цилиндр своими ярусами замкнутыми да дорожками решетчатыми, своим полом плиточным да постом наблюдения в зале центральном. Что-то когда-то читала она про это - давным-давно, в совсем другой жизни. Но трудно вспомнить ей то сквозь слабость ватную да дурман химический. А тут еще и вертухай торопит, вперед тащит, не дает оглянуться, встряхивает грубо за рукав, да так что в голове мутной все кругом идет-бежит, словно бегу ярусов тех тюремных сетями огражденных подчиняясь неуловимо.
У дверей камеры соседней еще три-четыре сотрудника столпилось. Распахнул один из них дверь, ключами гремя. Вскинул второй сотрудник пистолет "Вальтер" П-38, да на курок нажал. Наполнилась камера да коридор всполохами жарко-огненными да гулом пистолетно-звонким:
БАХБАХБАХБАХ!
Брызнули на пол каменный гильзы латунно-горячие. Кончилась обойма - отвел руку пистолетно-вальтеровую назад сотрудник - а тот, заспинный, пустой пистолет из ладони жаркой-то вынул, да новый, заправленный, в ладонь туда и вложил.
И новая дверь отворилась. И вновь:
БАХБАХБАХБАХ!
Воняет в коридоре потом, ногами, порохом да кровью.
И еще - страхом липко-противным.
* * *
- Эту - в Дрозды. Контроль самогО! Живой. Головой отвечаете!
Поняла Алька - что в других камерах сотрудниками теми сделано было. И смысл в "Вальтерах" поняла тоже: ведь если немцы придут, а потом немцев выбьют, то любая экспертиза на немцев же, зверей, да и укажет. Что это они, немцы, людей в камерах расстреливали. Приглашай тогда любую комиссию. Хоть Красного креста международного. Вот тогда как вскипит в сердцах чистых ярость благородная: твари, нелюди! Нет прощенья немецким зверствам! Не забудем - не простим.
Вырвало ее. Тяжело. Химией нашей отечественной, той, что тело ее целые сутки кормили. Горечью. Спасибо, что не на себя, а на плитку метлахскую.
А сотрудник-то ее дальше по коридору тюремному тащит, по дорожке круговой ребристой, по стрелке часовой, на блевотину-то не особо глядя. Мимо дверей камер распахнутых.
Мимо трупов в камерах тех раскинутых вольно.
* * *
Правда ли то, что я вам сейчас рассказал?
Не знаю, честно.
Я там не был.
А Алька - была. И я ей верю.
* * *
ГАЗон грузовой - это кабина фанерная, железом листовым крытая, кузов дощатый, аж две рессоры - передняя и задняя, - одна фара на крыле и один стоп-сигнал под кузовом. И еще водила - пацан испуганный в пилотке краснозвездной на голове бритой да гимнастерке застиранной с петлицами автобата.
Запрыгнул Степа в кузов. И старший политрук Сенцов за ним. А в кабину - какой-то подполковник уселся строгий, тоже попутчик до Минска, как выяснилось.
Газанул водила ГАЗона, дым фиолетово-густой из трубы выхлопной дунув туго. Двинулась машина в направлении шоссе минского, в направлении города Борисова.
Тронулись!
* * *
Выволок Альку сотрудник-вертухай, плотный, жилистый, потный, по лестницам решетчатым в центральный зал круглый на арену цирковую похожий. Зашлась Алька кашлем тяжелым - от дыма сизого, по полу стелющегося, с запахом пороха, взрывчатки, пыли да мяса горелого. Тащит ее вертухай тот дальше, на улицу сквозь дверь боковую, через лестницу выхода запасного. Пыхтит тяжело:
- Давай, сука, шевели помидорами!
Вот и двор внутренний. День сейчас быть должен ясно-светлый, летне-солнечный, жаркий. Но нет во дворе ни солнца, ни лета. Есть только дым душный да солнце едва-едва сквозь тот дым пробивающееся шаром блекло-тусклым.
Суетятся во дворе сотрудники госбезопасности. Работают - аки муравьи, коли в муравейник тот черенок от мотыги сунуть да пошевелить весело. Загружают в грузовики какие-то ящики. Упаковывают папки в легковушки черно-лаковые. Гимнастерки на с пинах да в подмышках мокрые. Вороты с петлицами краповыми расстегнутые-распахнутые - подворотничками наружу. Фураги синие на затылки посдвинутые. Дыхание тяжкое, напряженное.
В окнах зданий двор покоем окружающих сквозь окна разбитые - пламя рыжее рвется. В небе высоко-низком - дым тяжело-черный клубится.
А в воздухе горячем - бумаги обгорелые веют, углями алыми сияя в потоках воздушных.
* * *
Поняла Алька сразу - архивы уничтожают, а сами драпают. Точнее, эвакуируются. Но не успела она оценить все происходящее во всей полноте великолепной своей - втолкнул ее вертухай в "Эмку" на сиденье заднее, да и сам сел, дверью тяжело хлопнув, стиснув Альку чуть сбоку неприятно:
- Так... едем...
Взревел стартер, хруснула рычагом КПП, передачи переключая лениво-механически. Выдохнул водитель зло-напряженно на улицу Урицкого сквозь подворотню выруливая:
- И на кой хер ее в Дрозды вести? Шлепнули бы здесь и все!
Хлопнул по спине могутной водительской вертухай:
- Молчать! Это приказ! СамогО! Совсем охуел?!
Кивнул водитель, колесо рулевое вращая:
- Понял, товарищ сержант!
И в этот момент вновь засигналили-засемафорили-загудели сирены. А с запада гул тяжело-надсадный раздался.
Взглянул водитель вверх сквозь стекло ветровое.
Выматерился сильно:
- Вторая волна, блядь!
* * *
Хмур комендант военный города Борисова, глазами от недосыпа трехдневного хлопающий. Гимнастерка на коменданте пропотела и провоняла до невозможности. Душно в кабинете, даже окна открытые не спасают. Расстегнут ворот гимнастерки с петлицами черно-суконными, галуном золотым, топориками скрещенными бронзовыми да шпалами малиновыми. В вороте распахнутом - подворотничок грязно-серый, да майка мирно-сиреневая.
Трет товарищ военный комендант веки красные. Устал комендант безмерно. Со всех сторон на него проблемы валятся. Эвакуация. Отпускники да командировочные, в части свои возвращающиеся. Дезертиры. Диверсанты вражеские на окрестных дорогах. Парашютисты немецкие за Березиной. Военнообязанные, военкомат да комендатуру по мобилизации осаждающие с повестками.
А тут еще - двое на его голову. Интендант какой-то борзый с удостоверением на имя Васнецова Степана Игоревича и старший политрук из центральной газеты. В Минск им надо, видите ли. А че не в Барановичи сразу? Или в Слоним? Или Белосток?
Зевнул военный комендант, рот ладонью волосатой прикрыв.
- Поездов на Минск нет. Все поезда - из Минска. Эвакуация. А по шоссе - пожалуйста! Только на нем от беженцев не протолкнешься.
- А машина, товарищ капитан?
- Сейчас от нас полуторка на Смолевичи пойдет. На станцию. Если успеете - она ваша. Кстати, она потом сразу обратно идти должна сюда, в Борисов. Так что в Смолевичах уже сами решать будете - кто и куда.
- Товарищ капитан, нам необходима машина до Минска.
- А мне, товарищ интендант 3-го ранга, нужно со станции матчасть вывезти для организации обороны города. Начальник гарнизона, корпусной комиссар товарищ Сусайков приказал. И машин других у меня нет. Так что я приказ выполнять буду, а не ваши желания! Тому дай, тому дай - машин не напасешься!
Поморщился Степа от речей таких. Не по нраву они ему. Во-первых, видно, что угрожать капитану-коменданту смысла нет, ему уже ничего не страшно перед лицом хаоса нарастающего, перед лицом угрозы врага приближающегося.
А во-вторых, странно слышать Степе об обороне Борисова, если немцы по всем прикидкам еще далеко за Минском должны быть.
Неужели у страха так глаза велики?
* * *
Спросил тогда Степа примирительно:
- А что с ситуацией на фронте?
Еще раз зевнул военный комендант. Еще раз глазами красно-вековыми сморгнул.
- Бои под Гродно и Кобриным. Брест сдали. По сводке последней. Больше не знаю ничего. Связи со штабом фронта нет второй день. Но беженцы потоком идут, рассказывают, что немцы к Минску подходят. Минск бомбят, говорят. И еще говорят, что Барановичи уже у них и Волковыск. Комфронта приказал оборону готовить. А у нас здесь только танковое училище. Да и то - без боеприпасов, артиллерии и танков.
Покачал головой старший политрук:
- Пораженческие слухи. Пресекать надо!
- Я тоже считаю. Немцев, как видите, нет. Но у меня есть приказ!
Махнул рукой Степа.
- Хорошо, мы едем, где машина?
- Во дворе. У шофера приказ - до Смолевичей. Но вы не волнуйтесь, там по ситуации найдете до Минска попутную, там наши части еще должны быть.
Вырулила "Эмка" черно-лаковая с улицы Урицкого прямо на Советскую улицу. А улица-то, блин, забита-заставлена. Машинами. Автобусами. Трамваями с рельсов сошедшими, навзничь опрокинутыми. Все горит. Все дымит. Весь Минск ведь на уши поднят. Разом. Все учреждения эвакуируются. В момент. И Совнарком. И Комитет партии. И Госбанк. И наркоматы. И управления. И сады детские. И лагеря пионерские. И больницы. И госпитали.
Гудят клаксоны. Кричат регулировщики. Вьется дым тоскливо-сизый, в горле щекотно-першаший. Летают по воздуху жаркому ломким пеплом листки бумаги с машинописью копировально-размытой, подписями размашистыми да печатями лиловыми. Вьется пыль кирпично-бетонная, на зубах скрипящая тонко.
Выехала на улицу широкую "Эмка" - и встала. Тут же.
Матерится сотрудник-водитель. Да и вертухай тот, что Альку-то держит клешнями своими железными, тоже оглядывается тревожно-мраморно.
- Блять, говорю, на хуй ее в Дрозды везти! Здесь кончить можно!
- Спокойно! Мы на службе! Приказ...
И тут-то "Эмка" воткнулась в пробку из машин, телег, людей совсем намертво. Успокоилась Алька. Кончать ее на людях не будет никто. Или будут... На нервах ведь все. Жить всем охота. А рисковать головой - нет.
Перекрыл мысли ее гул поднебесный.
Упал гул нарастающий с неба дымно-темного вниз, на город горящий - в визг яростный превратился. И взрывы - далекие. Пока.
Ага! Дорогу тебе. Под бомбами новой волны бомбардировщиков немецких.
Сигналит "Эмка" истошно.
И тут совсем близко новый визг раздался пронзительный.
От падающей бомбы.
* * *
И - через секунду - взрыв огненно-яростный по правую сторону.
Вухххх! Аffaire domine!
И "Эмка", скрипя мостами и кузовом, на бок завалилась медленно.
Сотрудник, тот, что сбоку от Альки сидел - рухнул, оглушенный, к правому борту.
И Алька на него. Сверху.
Спасибо, что хоть наручников не надели, а то б руки в кистях сталью да болью вывернуло.
* * *
Сгрупировалась Алька при падении. Помогла Альке практика цирковая, когда тело само действует, интуитивно, без команд со стороны мозга. Вообще, мозг - штука медленная. Пока подумает, пока раскачается, пока скомандует - можно уже десять раз шею сломать. А тело - тело оно свое дело знает, как никто. Главное - тренировать его и не мешать ему.
Упала Алька сверху на вертухая своего. Копчиком - да по шее. Хоть мало в Альке мяса живого и костей, килограмм пятьдесят-сорок всего, да тут еще и сила удара добавилась.
Почувствовала она под задницей чужой подбородок. И хруст кости почувствовала явственно.
Не свой, а того - вертухая.
Извернулась Алька. Лапнула ее ладонь кобуру вертухайскую. Пальцы скользнули по крышке кожаной, ухватили рукоятку прохладно-ребристую. Скользнула Алька промеж сидений передних вверх, к двери распахнутой. Вынырнула в воздух дымный, разрывами пахнущий да бензином свежельющимся. В руке - "наган". А рядом на асфальте - водитель распластался недвижно лицом вниз, фуражку отбросив в сторону.
Вновь завыло в поднебесье сквозь гарь дым и копоть. Бросились в стороны те, кто еще у машин да телег обозных после первых взрывов остался. Выскочила и Алька из-за машины, отпрыгнула змеей гибкой в сторону. И тут - вспыхнула машина пламенем ярким, хлопнула цветком черно-оранжевым сочно-раскрывшимся.
Ударило ей в лицо жаром, а в спину - воздухом разрыва тугим. Пылает машина, как костер.
* * *
Не одна машина пылает. Рядом - грузовик горит, кузовом деревянным потрескивая в пламени. Дальше - еще какой-то огонь и дым. А сверху - вновь вой и рев волны пикировщиков на проспект бомбы плюющих.
Отползла Алька в сторону, за тротуар, к цоколю каменному да ступеням подъездным бетонным бывшего универмага главного. Рядом - норушка темная: окошко подвальное узкое. Сжимает рука Алькина "наган". Смотрит Алька вокруг. Не бомб да пуль боится Алька. Другое страшит ее - заметил ли кто, как она из машины-то выбралась? Заметил ли кто "наган" в ее ладошке малой?
Но нет дело никому до Альки. Под бомбами - каждый сам за себя.
Умирать никому не охота.
А - надо!
* * *
Пришвартовался спецпоезд Наркома государственной безопасности Белорусской ССР товарища Цанавы к перрону станции Витебск-Главный вечером 24 июня. Вовремя уехал товарищ Цанава из Минска. Еще сутки назад. В самом начале эвакуации. Потому и проскочил. Хоть и ходили по небу самолеты немецкие, хоть и тормозить приходилось на разъездах да полустанках мелких, все же достиг поезд цель конечную. И без потерь.
Почти весь день проспал товарищ Цанава. Любит товарищ Цанава под стук колес вздремнуть. Может себе позволить. Под коньячок-то хороший. Пусть замы поработают, пусть помощники побегают. А к вечеру, как состав замер у перрона вокзала витебского - проснулся товарищ Цанава, умылся, похмелился. Сводочку прочитал. Гимнастерочку с бриджами надел. Сапоги натянул удобные с головками хромовыми.
Бреет товарища Цанаву парикмахер личный. Сидит товарищ Цанава в кресле с мордой намыленной - да размышляет: полоснет ли тот парикмахер по горлу ему аль нет? Аль не сейчас? Аль не сегодня? И еще много о чем размышляет товарищ Цанава. О последней сводке с фронтов. Об эвакуации из Минска. Об уничтожении архивов и спецконтингента в спецтюрьмах. О многом надо думать одновременно, находясь на посту столь высоком, многое в голове держать напряженно надобно
Вошел в купе товарища Цанавы адъютант, лейтенант госбезопасности товарищ Какулия, черноусый и черноглазый. Ему входить можно, коли товарищ Цанава бреется, только в двух случаях: когда товарищу Цанаве смерть грозит и еще в одном. Сейчас не то, не тот самый случай, значит... смерть грозит?
Козырнул адъютант:
- Товарищ нарком, срочное сообщение из Управления НКГБ Витебской области.
- Читай... - кивнул товарищ Цанава,- или... нет. Дай мне... сам прочту.
Схватил лениво товарищ Цанава бланк телеграммы.
Прочел.
И еще раз прочел.
И выматерился.
И парикмахера прогнал прочь. И пену мыльную стер торопливо со щек сизо-щетинистых небрито-кавказских.