Уволокли Степу со сцены комсомольцы да комсомолки, пионеры да пионерки, ветераны Гражданской войны да ветеранки партии, фотографы столицы нашей великой да поклонники восторженные. Окружили толпою шумною. Отпускать никак не хотят. Не протолкнуться к Степе. Не пробиться никак.
Да Альке-то и не очень-то надо. Ей как раз время выпало свою работу выполнять сложную. Работу приманки. Но приманки агрессивной и опасной. Приманки, которая самого хищника-зверя схрумкать может с костями, хрящями да жилами.
Побежала Алька сама по себе по аллеям длинным краснофлажным да площадям звонко-фонтанным, мимо тропок тихих, мимо гипсовых девок в купальниках да с веслами, мимо мороженщиков в передниках белых да мимо продавцов воды газированной с сиропом клубничным, вишневым и яблочно-грушевым.
А вокруг, а вокруг - лейтенантиков-политруков молодых-то множество великое в сияньи кубарей малиновых, новеньких. Гимнастерочки-то коверкотовые да с кантиками. На рукавах-то - угольнички золото-алые иль звезды суконные политруковские с шитьем золотом серпо-молотовым. Бриджики синие, шерстяные. Сапоги яловые, командирские.
Выпуск досрочный в этом году. Из всех училищ военных. Из всех академий. Специальным приказом наркома. Догуливают командиры молодые субботу последнюю. В вечер воскресенья заканчивается тот отдых - в округа по месту службы будущей выезжать всем быстро приказано.
Хруст стоит по парку-то всему.
Хрустят тела молодые. Хрустят портупеи новенькие. Хрустят гимнастерки качественные. Хрустят кобуры кожаные с пистолетами вороненно-маслянными. Хрустят сапоги-то яловые да с головками-то блестящими-хромовыми.
Петлиц, околышей цветных да значков золотистых здесь - море широкое, многоцветье великое. И пехота. И артиллерия. И танкисты да летчики. И связисты да инженеры. И химики да кавалеристы лихие.
Им всем - сегодня-завтра разъезжаться. Всем - кому куда. Куда Родина пошлет наша, советская. Но все, прежде всего - округа приграничные. В Гродно. В Ригу. В Даугавпилс. В Вильнюс. В Белосток. В Брест. В Кобрин. В Лиду. В Слоним. В Барановичи. В Ковель. В Перемышль. В Тарнополь. В Ленинград. В Мурманск. Во Львов. В Проскуров. Да в Киев и Минск. И еще в Паневежис. Кто знает - тот знает.
А лейтенантики-то да политруки юные те - на Альку все внимание свое обращают. И сильно.
- Девушка, а нельзя ли с вами познакомиться?
- Девушка... а мы ведь на войну уезжаем. За шпалами. За орденами...
Смотрит на них всех Алька весело.
Смотрит.
И видит.
И...
И тут вдруг понимает...
* * *
...весь ужас.
Перед глазами.
Пыль едучая.
Толпа под солнцем жарким на поле сидящая - в гимнастерках пыльных, сапогах сбитых да бинтах окровавленных, серых от пыли да грязи.
У края поля - люди в мундирах серо-зеленых со значками да погонами серебра шитого.
Cмеются весело. Гогот восторженно-чужой, гортанный, над полем безмолвным летит:
- Wir begrüßen Sie, die Soldaten der unbesiegbaren Roten Armee. Durchgehen. Nur Scheiße für dich sauber!
- Wir wollten die Armee treffen, nicht das Gesindel. Verdammt, mit wem hier zu kämpfen?
- Ja, natürlich, herr Leutnant...
- Oh Gott, nun, ein Gestank!
- Ich dachte, sie könnten kämpfen... Aber...*)
*)- Мы приветствуем вас, солдаты непобедимой Красной Армии. Проходите. Только дерьмо за собой уберите.
- Мы хотели воевать с армией, а не толпой. Черт, с кем здесь сражаться?
- Да, конечно, господин лейтенант ...
- Боже, ну и вонь!
- Я думал, они могут воевать... Но ...
* * *
А в мозгу ее, Алькином, рвет связки тонко-тонко звонок, сирена бомбардировщика пикирующего:
АААААААААААААААААААА!!!!! ВУХХХХХ!!!
Удар страшный, взрывной, тротилом дымным воняющий. Бьет по ушам волна взрывная туго-упругая.
Пулеметная очередь фонтанчиками пыльными по дороге летит стремительно:
ДУМДУМДУМДУМ!!!
Свистят пули быстрые, посвистывают.
Крики. Стоны. Кровавый кошмар.
Мясо человеческое в клочья сталью разорванное. И лошадиное мясо. В мясе обгорелом - кости белые. Блевотина. Говно из кишков.
Колонны разбитые. Машины горящие. Танки брошенные, с дымящимися люками распахнутыми.
* * *
И СВОЮ смерть тут вдруг увидела Алька.
Перед собой.
Ясную.
Бай-бай, да люли, хоть сегодня умри.
Завтра будет-будет мороз, тебя снесут на погост.
Мы поплачем, повоем, в могилку зароем...
Как-то так оно все будет.
Через пару-другую недель.
* * *
Увидела все это Алька. И - не испугалась нисколько.
За себя.
А за них - испугалась.
* * *
Понимает Алька разумом внутренним - что они все, лейтенантики те, уже мертвы...
Через две недели. Через месяц. Или через два.
И видит.
Все. Все. Все!
Но - то она видит. И только. А остальным-то как объяснить?
Качнула головой Алька. Тряхнула челкою своей коротко-рыжей светлой. Улыбнулась Алька. Одними губами. И стакан ей протянутый - выпила.
Залпом.
Ух! За упокой душ ваших, ребята. Ситро московского.
* * *
Мобилизация влечет за собой и еще одну, на первый взгляд незаметную вовсе, но серьезную проблему - фактический переход всех рычагов управления под контроль военного руководства. Этот смысл великолепно уловил вождь мирового пролетариата товарищ Ленин, когда еще в самом начале Империалистической войны высказал мысль, что государство при мобилизации становится "единой фабрикой". В экономике и общественно-политической жизни устанавливается жесткий и ясный порядок, с нарушителями которого поступают по законам военного времени.
Мобилизация несовместима со свободой предпринимательства и торговли. Мобилизация несовместима со вольным перемещением рабочей силы и капитала. Мобилизация несовместима с твердой валютой и четким исполнением государством внутренних и внешних обязательств. Мобилизация несовместима с тайной переписки и свободой слова. Оно и понятно - мобилизация заставляет абсолютно все подчинять интересам войны, неважно где, в тылу или на фронте.
Поэтому населению - карточки. Рабочим - жесткие нормы выработки по жестким расценкам. За стачки и забастовки - расстрел. Крестьянам и фермерам - твердые цены и продовольственная разверстка. Железнодорожникам - военный режим перевозок. Товары для войны ненужные - сокращаем или вообще не производим.В прессе - цензура. Во власти - диктатура.
Советскому Союзу здесь гораздо проще, чем загнивающим державам империализма западного. Все вышеперечисленное здесь и так осуществлено, уже в мирное время. Здесь тебе и экономика плановая, и система распределительная, и контроль органов славных, и диктатура пролетарская как высшая форма демократии. Даже в конституции нашей, самой демократичной в мире, про про все записано черным по белому. Так что, казалось бы, именно здесь мобилизация должна пройти почти мгновенно и безболезненно, именно СССР должен быть готов к войне всегда и везде лучше всех остальных.
Одно только беспокоит: как военные себя поведут, власть реальную в руках почувствовав? Когда мобилизацию объявят?
Как их, военных, контролировать в той ситуации можно?
И - можно ли?
* * *
Вечер катит своей чередою голубой сине-сумрачной.
А куда к вечеру молодежи-то советской идти? Правильно.
На танцплощадку.
- Медленый танец!
Ох, и хороша же здесь танцплощадочка. Лампочки разноцветные. Оркестр играет, мягко-кошачье-джазово. Сама площадка - на прудах широких, Голицынских, на дебаркадерах. Движутся по полам гладко-палубным пары по кругу.
Орет конферансье громко-звонко:
- Танцуем быстрый танец!
Так в наших краях пролетарских фокстрот зовется.
А медленный танец - это танго буржуйско-неприличное.
- Рио-ри-тта!!
Вошла Алька на танцплощадку меж двух комсомольцев плечистых с повязками красными.
И тут мужская часть к ней повернулась.
Вся.
Разом.
К полному неудовольствию части женской.
* * *
Скинул пижаму больничную товарищ Смушкевич в палате своей одноместной генеральской. Ожидает его на кровати, застеленной тщательно, китель с петлицами лазоревыми, с пуговицами золотыми, с орденами да звездами геройскими. Свесились со стула брюки цвета темно-синего с голубыми лампасами. На тумбочке, к которой палка-трость прислонилась небрежно, фуражка примостилась с эмблемою летною.
Выписывается товарищ Смушкевич, покидает Первый Московский коммунистический военный госпиталь. Набрался товарищ Смушкевич сил и здоровья, прошел курс уколов целебных, массажей восстанавливающих, гимнастик да бассенов лечебных. Ничего не жалеет страна для героев своих. Все делает для того, чтоб герои как можно быстрее в строй возвратились.
Облачился генерал-лейтенант товарищ Смушкевич в свою форму военную да китель, сидящий без складочки, одернул привычно. А в дверях - уж адъютант топчется. Новый адъютант какой-то, незнакомый, хмурый. С тремя кубарями в петлицах, со звездами алыми на рукавах гимнастерки коверкотовой.
- Здравия желаю, товарищ генерал-лейтенант! Разрешите взять ваши вещи!
- Здравствуйте, товарищ политрук, пожалуйста...
Подхватил адъютант чемодан товарища Смушкевича. Рядом с адъютантом - начальник госпиталя, в халате поверх френча с петлицами дивврача. Ушел адъютант шагом быстрым по коридору к центральной лестнице. Пожал руку товарищу Смушкевича начальник госпиталя - крепко-крепко:
- Ты, Яков Иваныч, поосторожнее будь. Не пытайся на истребителях своих скорость обогнать. Себя пожалей. Да и нас не забывай. Через тройку месяцев - ждем на плановый ремонт. Удачи и здоровья!
- Есть, товарищ дивврач! Есть лечь на плановый ремонт! Спасибо большое за ремонт текущий! Будто родился заново... Ну, теперь через денек другой - на аэродром!
- Через денек - рановато. Через недельку можно. Но осторожно...
- А что за адъютант новый? Что за политрук неизвестный? Где Сережа?
- Не знаю, Яков. За тобой и машина новая приехала, не твоя. Может, случилось что? Ну, сам знаешь - поломки всякие, дела, загруженность служебного транспорта...
- Понимаю. Ну, до свидания, еще раз. И еще раз спасибо.
Вышел товарищ Смушкевич из дверей госпиталя высоких дубовых на улицу летнюю жаркую, вечером пыльным дышащую, скользнул в машину сиящую лаком черным. Захлопнул дверь адъютант, взревел мотор. Откинулся товарищ Смушкевич на подушках прохладных кожаных:
- Домой... На Серафимовича.
- Слушаюсь, товарищ генерал-лейтенант!
* * *
Летит в танцах быстрых да медленных время быстро.
Летит в танцах время стремительно.
Вы так не считаете? Нет? А вы танцевали? Ну хоть когда-нибудь? Нет? Ась? Ну-ну... Ну - и заткнитесь теперь. А я вот вам говорю - летит! Отвечаю!
Танцует Алька. Хорошо танцует. Ведет в танце лейтенантов неумелых. И даже капитанов. И полковников бы повела - если бы были.
Хохочет белозубо.
Со всеми.
Быстро. И медленно.
И платьишком, подолом белым - метет вокруг ноженек стройных.
Сменяется танец один танец плавно-воздушный другим танцем - туго-ритмичным.
Сменяются кавалеры.
Мигают лампочки быстрые.
Gaudeamus igitur! Juvenes dum sumus!!!
Дуют музыканты в трубы медные, флейты тонкие да саксофоны гнутые. Гремят барабаны да литавры звонкие. Звенят маракасы да кастаньеты испанские. Плачет скрыпка венгерская. Тренькают гитары гавайские, мандолины итальянские да банджо американские вкрадчиво.
Танцы!
Танцы!!
Танцы!!!
И не только на дебаркадерах - но и на дорожках ближайших, куда музыка хоть немного доносится.
Танцует парк весело.
Vivant omnes virgins graciles, formosae...
* * *
Мчит автомобиль длинный, блестящий товарища Смушкевича по Москве. Через Краснокурсантский проезд да на Красноказарменную, через мост Лефортовский - на Радио улицу, с нее - в переулок Доброслободский да на Новую Басманную, а там - и Садовое у Красных ворот замелькало аквариумами троллейбусными, выхлопом маревом сизым, да людом пестрым.
Молчит товарищ Смушкевич. Молчит адъютант незнакомый, холеный, одеколоном незнакомым благоухающий. Молчит и водитель - тоже новый, настороженный, загорело-крепкий.
За Садовым нырнул автомобиль в устье Мясницкой, а пронзив ее в пару минут -направо повернул, в Фурукасовский, да ход резко сбавил. Вздрогнул товарищ Смушкевич, нарушил тишину дотоле в машине царящую:
- Почему свернули? Нужно же прямо, через площадь, в Театральный проезд да на Моховую.
Повернулся к нему адъютант - безмолвно рядом покачивающийся:
- Товарищ генерал-лейтенант, я сотрудник Третьего управления НКО СССР политрук Игумнов. Гражданин Смушкевич, вы арестованы! Вот ордер с санкцией Прокурора и наркома обороны. Спокойно!
Рванул товарищ Смушкевич ручку двери, что справа от него - не шелохнулась дверь. Ударил его локтем поддых лжеадъютант:
- Сказал - спокойно, бля! Будешь дергаться - пристрелю!
Свернул автомобиль налево - в распахнутый зев ворот нового здания Наркомата государственной безопасности.
* * *
Протанцевали они так часов пять - да и не заметили, как небо свой свет сгустило ультрамариново-темно, да как звезды на нем появились яркие, да луна молодая.
Вечер жаркий ночь сменяет московская, летняя небесно-высокая, светлая.
Вышел в центр площадки конферансье толстенький. Руку поднял, внимания требуя:
- Дорогие товарищи! Московское время - один час ночи. Мы заканчиваем работу. Последний танец. Белый. Дамы приглашают кавалеров!
Паузу выдержал конферансье под смех веселый девчачье-мальчишеский. И выдохнул:
- Вальс!!!
Тронул оркестр струны тихие.
Отхлынули к краям площадки лейтенанты да комсомольцы молодые. А девоньки - в центре все оказались. И Алька с ними.
Смотрят на Альку все. Вся половина мужская. Кто-то явно. Кто-то - с надеждою скрытою.
А она - по кругу взглядом скользит своим змеино-бриллиантовым.
И тут взгляд ее остановился.
На заднем ряду.
На Степе.
На герое-десантнике, орденоносце.
Который уже от поклонников благодарных освободился.
И от поклонниц тоже.
* * *
Идет Василиса прямо к нему. Прямо. К нему.
И глаз бриллиантово-змеиных не отводит.
А у него - сердце в ушах бьется, да в груди отдается.
Ух! Ух! Пульсирует. И теплом-то по рукам и ногам льется невиданно-острым.
- А вы танцуете, товарищ герой-орденоносец?
И тут ритм вдруг как-то Степе передался. В руки, в ноги, в позвоночник.
- Да, - прохрипел Степа.
Коснулась она его уха горячего губами теплыми.
- Танцевать умеешь? Я поведу.
- А если ошибусь?
- В вальсе не бывает ошибок! Не то что в жизни. Если ошибся - танцуй дальше.
- А если...
- Просто танцуй. И не думай. Главное спокойно. Танго - истерично. А вальс плавен и чувственен.
* * *
Звучит музыка.
Звучат сердца.
Тон-в-тон.
Упало сердце Степы. Глубоко.
Подняла руку Алька, улыбаясь. Положила ее на плечо его.
Там-та-там.
Осветилось лицо Альки вдруг гримасою счастливою. Улыбнулась Алька улыбкою, из-за взгляда холодно-бриллиантового просиявшей.
"Я ждала тебя", - сказала, как будто, Алька глазами своими чудными.
Ударило Степу тепло в глаза и затылок знакомо.
- И я...
И в вальс провалились.
Оба.
Сразу.
Как в прорубь студеную.
* * *
И тот ритм внутренний - вдруг стал в унисон. Одним целым.
Пустились глиссадом они по краю круга. Подхватил Степа на углу площадки Алькину руку левую, повернул ее. И дальше - дальше - дальше повел. Едва обнял Степан тот стан тонкий, подвижный, трепещущий, едва зашевелилась и улыбнулась Алька близко-близко от него - ударило ему в голову вино сильное, вино сладкое. Вино ее прелести. А глаза - глаза-то... Глаза - как коньяк ароматно-тягучий. Иль кагор испанский. Иль портвейн португальский. Иль как водка русская, чистая, аки слеза.
Танцует Алька превосходно. Делают дело свое ножки ее легко и быстро. Сияет лицо Альки восторгом. Восторгом чистым, восторгом девичьим.
Ветер легкий челку со лба сдувает.
По кругу пошли все пары вслед за ними. По всему. По разу.
Кружась легко-счастливо.
Вальс-вальс-вальс.
И еще - раз.
И еще - в круженьи.
В полете музыки божественной.
А как закончилась музыка та - так оба и вынырнули.
Как из проруби.
Ух!
Губы рядом с челкою свежей, светло-рыжей.
И глаза - в глаза.
И сердце - в сердце. Тук-тук.
* * *
Расходится танцплощадка. Алька - как и велено было - от всех оторвалась да в сторону метнулась, к саду Нескучному. Вальс тот - не значит ничего. И слезы ее невольные - тоже.
Помнит Алька задание свое. И свою сверхзадачу.
Ведь именно сейчас спецоперация и должна перейти в фазу решающую.
Скользнула Алька в аллейку полутемную. Идет по тропинке мрачной. И сигналом зовет мысленным:
- П-р-и-х-о-д-и!
И еще:
- Я жду тебя! Вот я, здесь. Я такая. Как ты любишь...
Кому посылает Алька сигналы те?
Ясно, кому - тому, кто Римку убил. Пусть он придет. Пусть явится. Хочет Алька за Римку отомстить. Кроваво и яростно.
А потому - и зовет она мысленно - его.
Гаденыша.
Приди.
Чувствует - он рядом. Вот он. Тут. Только где? Тут? Обернулася Алька.
И тут же - получила удар в голову.
Сильный.
Прямо в затылок аккуратно-красиво-рыжий - буммм!.
Вот он!
* * *
Идет Степа за Алькой. Не видит он ее. За кустами широкими-то. А сердцем - чувствует. Рядом здесь. Тут. Бум-бум.
И удар тот слепящий в затылок он почувствовал тоже.
В ЕЕ затылок.
Как будто ему ударили.
Прыгнул резво Степа сквозь кусты. И еще сквозь одни. Аллейка перед ним темная, в повороте мглисто-теряющаяся.
И увидел он тут же тень серую, в сторону-то метнувшуюся.
Кинулся Степа за той тенью серой.
И в голове у него вдруг зазвучал Вивальди. Который композитор.
Шторм. Шторм!!! Для оркестра струнного.
В мозг шторм Степе ударил вивальдиевый! Вот они - недостатки классического образования!
Ноги бегут - тум-тум-тум. По аллейке.
А в голове...
Тум-тум-тум! Та-тара-там-тата...
* * *
Бежит то существо серое в беге скором. А тут и весь парк-то в движенье пришел. Дрожат кусты. Гремят аллеи под сапогами-то оперскими. Сразу умело район тот в кольцо взяли. Опера - по периметру. И менты местные. В коробочку.
Метнулась тень - да в рожу ударом свалена была быстро. Но - тут же вскочила. Еще раз в сторону метнулась. И еще раз метнулась - но уже тихо, почти обреченно.
Спасибо Щеглову.
Набежали опера, повалили.
Хряк-похряк-да-так-потак-ухты-блин-тебе-хуяк!!!
Подбежал Степа да крикнул сильно:
- Тихо, не убейте... Да тихо же! Спокойно!
И тут...
* * *
Тут из-под массы серой тот человечек-то - кааак да выпрыгнет! Хоп-па-на.
Да оперативников-то щегловских-то - да в стороны как пораскидал разом.
Да вправо-то да как метнется. Аки пружинка.
Тут-то все и ахнули.
А человечек тот-то - сразу к вышке парашютной бросился. Достиг быстрым прыжком той вышки. И вверх полез гибко-обезьяньи по фермам ребристым.
Сбежались к вышке все остальные опера. И менты местные тоже. Хорошо еще, что парк уже почти пуст - посетители последние к выходам поуходили давно-давно.
Лезет вверх существо серо-пиджачное. Стоят внизу оперативники да менты бело-гимнастерочные. А существо еще и декламировать начало. В песне. Ритмично да скоро. Голосом оперным, хорошо поставленным: