Стук колес и резкий, обжигающий ветер, бьющий наотмашь прямо в лицо из полуоткрытого окна вагона- ресторана поезда Харбин - Шанхай. Сопки, поросшие зелеными кедрами и низкими, коренастыми дубами, пролетают перед глазами, словно кадры военной кинохроники, которую крутят теперь в каждом мало-мальски уважающем себя кинотеатре. Все летит мимо, все летит к чертям собачьим, как и этот поезд, мчащийся из одной чужбины в другую, навечно, навсегда, безвозвратно. Стук колес как стук сердца, больного аритмией, путающего свои ритмы, заметающего следы, тянущиеся тонкой прерывистой линией, словно опытный диверсант, действующий в тылу врага глубоко за линией фронта.
Семья осталась в Харбине. Несмотря на отчаянные мольбы и уговоры, его жена Неонила наотрез отказалась ехать с ним в Шанхай. Попытки переубедить ее ни к чему не привели, все закончилось жутким скандалом, руганью и проклятиями в его адрес. Константин вынужден был ехать один, дочь Ольга и сын Владимир остались с матерью. В этом он повторил судьбу своего отца, который в уже далеком 1928 году вместе со своим младшим сыном, братом Константина, также бежал в Харбин, бросив в России жену с двумя дочерьми Надеждой и Ниной, которые после этого были незамедлительно арестованы ОГПУ. Ощущение чего-то мерзкого и липкого до сих пор мучили его, как бы он не отмахивался от них и не уверял себя в непричастности к этим трагическим событиям своей семьи, - ведь это именно он тремя годами ранее первый бежал в Маньчжурию.
Снова и снова он пытался убедить себя в том, что и тогда, и сейчас, не мог поступить иначе. Особенно сейчас, когда Красная Армия молниеносно разбила в пух и прах миллионную Квантунскую и принудила Японию к капитуляции. Советские войска заняли Маньчжурию, и это не предвещало ничего хорошего. Они не простят. Сегодня утром он видел их, красноармейцев, на перроне, они оказались совершенно не такими, какими он их представлял себе. Они выглядели как победители и смотрели на него с нескрываемым презрением. Нет, красноармейцы не знали, кто он и чем занимается, они просто видели русского, который не был с ними в трудную минуту испытаний, не разделил со своей Родиной лихолетья, не испил чашу до дна.
Более того, все те, кого он буквально боготворил и перед кем преклонялся, были также презираемы и ненавидимы ими, его кумиры были повержены в прах вот этими самыми людьми, которые выполнили свой долг до конца и покрыли себя вечной славой. А он не смог. Не сумел. Так и не понял, кто друг, а кто враг. Было нестерпимо стыдно, больно и горько от внезапного осознания никчемности прожитой жизни, своей бесполезной, а зачастую просто вредной деятельности, мировоззрения и убеждений.
Все рушилось буквально на глазах. Партию, его детище, его плоть и кровь, японские оккупационные власти закрыли два года назад, после того как выяснилось, что среди ее членов есть агенты НКВД, которые пользовались поддержкой японских властей при передвижении по Корее, Китаю и Маньчжурии для сбора разведывательной информации в интересах СССР. Это надолго выбило его из колеи, правда, оставалось еще работа в Бюро
по делам русских эмигрантов в Маньчжурии, от которого, впрочем, осталось одно название, как и от Дальневосточного союза казаков, возглавляемого атаманом Семеновым.
Ввиду неизбежной оккупации Маньчжурии советскими войсками большинство видных деятелей белой иммиграции приняли решение покинуть Харбин. Это напоминало паническое бегство с тонущего корабля. Страх, суета, истерика, слезы и отвращение. Только один человек посреди этого столпотворения сохранял выдержку и самообладание - атаман Григорий Михайлович Семенов. Он наотрез отказался куда-либо уезжать из своего дома в Дайрене. Вскоре его примеру последовали Власьевский, Бакшеев, Михайлов, Охотин, князь Ухтомский и Шептунов.
- Но зачем, Григорий Михайлович, зачем?! - снова и снова восклицал Константин, пытаясь в последний раз переубедить его, - Поезжайте с нами, иначе смерть!
- Эх, Костя, Костя, - смеялся в усы старый казак, - Надоело бегать. Не по-нашему это, не по-русски.
Он смотрел на атамана глазами, полными благоговейного ужаса, ревнивой зависти и безграничного восхищения, граничащего с преклонением, перед этим человеком с его такой простой арифметикой, перед его выбором, который он сам так и не смог сделать, не смог решиться, за что ругал теперь себя последними словами и все равно не находил покоя. Некурящий, практически непьющий, он сидел в одиночестве за столиком вагона-ресторана, пил дрянную китайскую водку и смотрел на мелькавшие за окном пейзажи, отчего кружилась голова, и тошнота предательски подкатывала к горлу. Два или три раза приходил Кораблев проверить его, глядел сочувствующе и совершенно беспомощно:
- Как ты, Костя?
Он отмахивался, снова прикладывался к рюмке и продолжал смотреть в окно осоловевшим взглядом, уже ничего не видящим, словно запотевшее стекло, если его согреть теплым дыханием. 13 августа 1945 года основатель и бессменный руководитель Всероссийской фашистской партии, созданной русскими эмигрантами в Маньчжурии, Константин Владимирович Родзаевский при содействии японских властей покинул Харбин и отправился вместе со многими другими деятелями белой эмиграции поездом в Шанхай. Вторая мировая война подходила к концу и расклад сил в мире стремительно менялся, поднимая на политический олимп новые фигуры, а старые, еще вчера находившиеся в зените силы, власти и славы, низвергая в небытие.
Глава 2
Шанхай встретил неприветливо, хмуро, как чужаков, которым не рады и которых терпят до поры, до времени только исходя из элементарных приличий. Август выдался холодным, пасмурным, резкий пронзительный ветер нес с Янцзы клочья белесого тумана, который метался по улицам, жался в переулки, подворотни и подъезды, скулил там, словно пес, брошенный старыми хозяевами. Русская колония в Шанхае была наиболее многочисленная из всех и составляла около 25 тысяч человек. Еще в 1921 году Русанов основал первое в Шанхае реальное училище, а к середине тридцатых годов были открыты и другие русские школы, культурные и спортивные клубы. Появились театры, балет и оперетта, выходили газеты на русском языке, и даже русская радиостанция вела вещание.
Особой популярностью пользовались русские рестораны, где играл джазовый оркестр Лунстрема, выступал Вертинский и куда приезжал с гастролями Шаляпин. Местная православная церковь, возглавляемая в то время Иоанном Шанхайским, причисленного позже к лику святых, оказывала сильное влияние на жизнь русских эмигрантов, вообще, общественное положение диаспоры было столь велико, что в составе Шанхайского волонтерского корпуса был шанхайский русский полк, а в составе полиции Шанхая существовал вспомогательный русский отряд.
Но все это было в прошлом. Воздух теперь был словно пропитан тревожным ожиданием чего-то неизбежного, непоправимого, и тем особым щемящим чувством, которое возникает перед дальней дорогой. Близился исход, но пока шаткое равновесие между роком и надеждой удерживало мир от последнего шага в пропасть.
Представители советского посольства развернули бурную деятельность по возвращению русских эмигрантов обратно в СССР. Однажды как бы невзначай один из них столкнулся с Родзаевским на улице, воскликнул приторно - восторженно:
- Константин Владимирович! Вы ли это? Какими судьбами?
- Совершенно случайно, - зачем-то соврал он, с неохотой и показной брезгливостью пожимая назойливо протянутую руку, - Буквально проездом.
- Ой ли? Говорят, что случайных встреч не бывает, и наша с вами встреча носит вполне закономерный характер. Что вы думаете по этому поводу?
- Господь иногда попускает совершаться злу, - усмехнулся Константин, самообладание, на мгновение покинувшее его, снова возвращалось к нему.
- Да полноте вам, - рассыпался мелким смехом его собеседник, - Все течет, все меняется. Возвращались бы вы лучше на Родину, а?
- Как-нибудь в другой раз, - холодно бросил он и, слегка оттеснив его плечом, пошел дальше вдоль по улице.
- А вы все же подумайте! - донеслось вслед, - Хорошенько подумайте!
К сожалению, надо было признаться, что этот агитатор был прав - обстановка менялась стремительно. Рано или поздно Япония капитулирует и выведет свои войска из Китая, оставляя русской диаспоре небогатый выбор между китайскими коммунистами и гоминдановцами. В результате советской пропаганды более восьми тысяч русских эмигрантов, проживающих в Шанхае, будут репатриированы в Советский Союз, другая же часть, почти семь тысяч, при помощи Международной организации по делам беженцев, выедет на Филиппины, а в дальнейшем окажется в США. На этом история русского Шанхая закончится.
Однако, все это будет несколькими годами позже, но выбор нужно будет делать уже сейчас, и именно в этом была вся трудность. Даже церковь была расколота надвое - православные архиереи в Китае, ранее входившие в юрисдикцию Русской православной церкви за рубежом, признали церковную власть Патриарха Алексия Первого. Нередко во время богослужений даже сам епископ Иоанн поминал как Московского Патриарха, так и главу РПЦЗ митрополита Анастасия. Победа над Германией, восстановление церкви в своих правах, невиданный предвоенный промышленный подъем, все это в корне меняло представление русских эмигрантов о Советской России.
Родзаевский был уверен в том, что это лишь очередная уловка Иуды, как он называл всемирный еврейский капитал, но многие, обманутые пропагандой, возвращались в Советский Союз и следы их терялись на бескрайних просторах Красной империи. Высокий, худой, с бледным лицом, он часами бродил по шанхайским улицам, пытаясь разобраться в происходящем, но все было напрасно. Утром позвонил из Америки Мамедов, передавал привет от своего щурина Вонсяцкого, одного из основателей Всероссийской фашистской организации, который в то время все еще отбывал тюремное заключение вместе с другими участниками Германо-американского союза:
- Ничего, Анастасий Андреевич скоро выйдет на свободу! Ждем вас в гости! Воистину, Америка - оплот свободы всего цивилизованного человечества! Начнем все заново! - восторженно кричал он в телефонную трубку.
- Да кому мы там нужны, в Америке? - усмехнулся тогда горько Константин, - мы и здесь, в Шанхае, лишние, чужие, как, впрочем, и в самой России.
- Что? Что вы говорите, Константин Владимирович? Я вас плохо слышу...
Родзаевский положил трубку. Все было пустым, глупым трепом, как старый, засаленный анекдот, который слушаешь уже в сотый раз и от которого уже не смешно. И снова он бродил по узким переулкам, часами сидел в маленьком кафе, неподалеку от гостиницы, где остановился, и смотрел на улицу в огромное окно с массивными подоконниками, на которых стояли многочисленные горшки с серыми от пыли цветами.
Иногда к нему подходили люди - бывшие соратники по Всероссийскому фашистскому союзу, закрытому Харбинской военной миссией еще в июле 1943 года, журналисты газеты "Наш путь", также закрытой в Харбине, просто знакомые, которые надеялись найти у него слова утешений или хотя бы что-нибудь обнадеживающее. Но у него теперь не было ничего. Только это окно, подоконник и пыль на цветах.
Глава 3
В конце концов, решили собраться и попытаться определиться с возможным будущим. В небольшом зале редакции ежемесячного журнала "Нация" собрались многие видные деятели русского фашистского движения: Родзаевский, Матковский, который с явной неохотой приехал из Харбина, Долгов, Василенко, Болотов, Перминов, Тараданов, Кибардин, Носач-Носков, Кармилов и другие. Сидели за огромным столом, пили чай, курили и ожесточенно спорили, отчаянно жестикулируя и истошно крича друг на друга, обвиняя во всех смертных грехах.
Константин, обычно склонный к экзальтации, любивший копировавший энергичные жесты и стиль риторики Муссолини, был молчалив и как-то странно пассивен, отстраненно слушая выступавших. Изредка он отвечал на вопросы, с явной неохотой, машинально, скорее по привычке, было очевидно, что все происходящее не вызывает у него ни малейшего интереса, скорее наоборот, угнетает и беспокоит, словно назойливая муха.
- Надо действовать, господа! - горячился Василенко, - Оставаться в Шанхае не имеет больше смысла! Предлагаю немедленно отбыть в Америку и там, на новом месте, взяться за дело с удвоенной силой - идеи Белого мира в США разделяют очень многие.
- Да уж, Вонсяцкий, сидя в тамошней тюрьме, непременно подтвердит эти ваши фантазии, - хмыкнул Болотов, - Америки, которой мы восхищались и гордились, больше нет. Той Америки - страны свободный белых людей, предпринимателей, промышленников, ученых, - ее больше нет, и уже никогда не будет. Вот увидите, скоро вся Америка окажется под властью еврейского капитала.
- Что же нам остается? Аргентина? - оживился Кармилов, - Говорят, многие немецкие фашисты тайно перебираются туда после поражения в войне. Я был там, в командировке, до войны, очень недурственно, знаете ли...
- Чем же вы собираетесь заниматься в этой Аргентине?! - брезгливо поморщился Тараданов, - Особенно теперь, в виду краха Гитлера и всего его весьма кошерного фашизма? Сейчас уже совершенно очевидно, что все, что ныне связано с национальным самосознанием, попадет под абсолютный запрет и жесточайшие гонения, исключая, конечно же, сионизм. Отныне любая пропаганда фашизма вне закона. Что мы будем делать в вашей Аргентине? Снова лелеять в себе "обломовщину" с "достоевщиной"? Эту так называемую "русскую тоску"? Кичиться этой дурацкой вселенской широтой вперемешку с исторической усталостью? Разве это было нашими идеалами все эти годы? Мы ведь собирались строить свое национальное Завтра, открыть в себе заново Христа и Россию! А что теперь? Аргентина? Бразилия? Папуа-Новая-Гвинея? - засмеялся он своим громким, немного с хрипотцой, смехом.
- Боюсь, все это лишние, никому не нужные разглагольствования, - вальяжно развалившись в кресле произнес Матковский, - Последние годы, а тем более Победа над Германией, принесли с собой прилив симпатий к Советскому Союзу среди русских эмигрантов Маньчжоу-Го и Китая. Мне думается, до девяносто процентов их настроены просоветски.
- И вы, видимо, из их числа, - вставил язвительно Кибардин, - То-то вы их Харбина носа своего не кажете?
Атмосфера накалялась, Перминов едва не сошелся с Тарадановым в рукопашной, крики, ругань, оскорбления и взаимные упреки только усугубляли и без того взрывоопасную обстановку. Родзаевский с нескрываемым омерзением наблюдал за склокой своих, теперь уже бывших, товарищей по партии, вдруг превратившихся в сборище тщеславных властолюбцев, праздных бездельников, готовых предать все и вся, лгущих без зазрения совести доверившимся им людям и самим себе. Как же это он раньше не замечал этого? Видимо от того, что он и сам был одного с ними поля ягода? Мыслями он уносился во времена своей молодости, когда они, искренние патриоты своей растерзанной большевиками Родины, клялись друг другу искренне бороться за ее освобождение до последнего вздоха. Куда же подевались эти наивные восторженные юнцы? Где сгинули они по пути в светлое завтра и откуда вдруг взялись эти уродливые, размалеванные собственным самомнением, клоуны, кривляющиеся с такими отвратительными рожами, что хочется скорее закрыть глаза, заткнуть уши и бежать от них хоть на край света пока хватит сил?
- Новая Россия несовместима с еврейством и масонством, - снова говорил Василенко, - новая Россия должна быть национальной, трудовой и религиозной - она будет государством Правды и Святой Руси, государством социальной справедливости и православной веры.
- Помилуйте, Михаил Алексеевич, вы считаете Церковь нашим союзником? Ту самую Церковь, которая, уже через месяц после февральского переворота отреклась от Царя и объявила революционный бунт волей Божией? Или вы говорите о той Церкви, которую три года назад создал Сталин и которая пляшет под его дудку как скоморох на городской ярмарке? - откликнулся Перминов, - России нужна новая Вера, мы должны подобно национал-социалистам Германии возродить старых Богов, ибо христианство уже выдохлось и одряхлело.
- Ну и что? - парировал Кармилов, - помогли Гитлеру его старые Боги? А вам, видимо, уже неуютно стоять под нашим флагом с ликом Спасителя и Святым Владимиром? - он вдруг повернулся к Родзаевскому, - Константин Владимирович, почему вы молчите?!
- А что собственно говорить? - нехотя откликнулся тот, - Все предельно просто. Иуда победил и мы повержены им в прах. Наши руки в крови наших братьев, которые теперь презирают и ненавидят нас, словно предателей, словно мы сами иуды, и мы по самое горло в этом отвратительном дерьме.
В кабинете повисла гнетущая тишина, расползающаяся вокруг, подобно большой черной кляксе на чистом листе бумаги, пожирающей все подряд. Двенадцать пар глаз уставились на него удивленно, испуганно, как смотрят на врача, выходящего из операционной и виноватым голосом убивающего последнюю надежду.
- Как это понимать? - недоуменно спросил Болотов.
- Как хотите, так и понимайте, - Константин медленно встал, обвел всех присутствующих взглядом, будто хотел что-то сказать, безнадежно махнул рукой и направился к выходу. До вечера его не покидало ощущение бесполезности происходящего, какой-то тоскливой безысходности и глухой безнадеги, которая звенит в старых ямщицких песнях. Опять долго бродил по грязным шанхайским улицами и вернулся в свой номер уже затемно. В последнее время все чаще подкрадывалась подлая мысль о самоубийстве, Родзаевский гнал ее от себя с отвращением, но вечерами подолгу сидел за столом, держал в руках свой "парабеллум" и пристально смотрел ему в ствол, словно бы пытаясь разглядеть в нем ответы на все свои вопросы, не дававшие ему покоя ни днем, ни ночью. Сны давили его, как большая тошнотворная подушка, перекрывая воздух, и кажется, саму жизнь. Предчувствие близости развязки веяло холодом в сердце, и он долго молился, усердно, жарко, со слезами, пока, наконец, не засыпал уже под самое утро.
Глава 4
Утро 22 августа выдалось на удивление ясным, приподнято-светлым и свежим, прохладный ветерок доносил тихий колокольный звон, несшийся, видимо из кафедрального собора Пресвятой Богородицы "Споручницы грешных", построенного при активном участии владыки Иоанна. Родзаевский легко позавтракал, выпил крепкого кофе и вышел на улицу. Дышалось легко и свободно. Огромный город просыпался, подобный древнему восточному дракону, глухо рычал, ворочался в глубине своего логова, щурился под лучами яркого августовского солнца.
Тысячи рабочих, торговцев и служащих спешили на работу, на рынки, фабрики, заводы, в многочисленные магазины и лавки, или же просто шли по своим делам, слоняясь без дела с самого утра. Шумная многоголосица, запах бензина, рыбы, свисток регулировщика на перекрестке, выкрики продавцов газет - вечная жажда жизни, перед которой не устоит никто, даже Ангелы Апокалипсиса. Ночные страхи, тревоги и сомнения, еще несколько часов назад терзавшие душу и сокрушавшие разум, рассеивались как утренний туман, оставаясь в памяти легкой невесомой дымкой, в само существование которой вериться с трудом. Воистину, блажен тот, кто сумел дожить до утра.
Ноги сами несли его вперед, полного сил и новых надежд, взявшихся вдруг ниоткуда, возможно по чьей-то ошибке, но так кстати. Сам того не желая, Родзаевский оказался возле того самого собора, откуда утром доносился колокольный звон, перевел сбившееся было дыхание, перекрестился и вошел внутрь, в торжественный полумрак, наполненный запахом ладана. Считая себя православным христианином, он не был особенно верующим, считал это само собой разумеющимся, верил скорее в политику и борьбу, чем в промысел Божий, исповедовал разум и волю, нежели спасение души. Постояв немного посреди храма, вышел наружу и сел в церковном дворике на скамейку под тенью большого дерева, откинулся на спинку и зажмурил глаза от ослепительного солнца, уже высоко поднявшегося над Шанхаем.
- День добрый, Константин Владимирович! - раздался вдруг рядом негромкий, приятный, с бархатистым оттенком, удивительно знакомый голос.
- Отец Иоанн! - радостно и в то же время несколько смущенно откликнулся он, увидев рядом с собой епископа Шанхайского, который, улыбаясь, смотрел на него, - Вот, утомился немного... - словно бы оправдываясь, начал было он.
- Ничего страшного, - продолжая улыбаться, прервал его священник и опустился рядом с ним на скамейку, - Я и сам, знаете ли, с утра на ногах, устал - сил нет! Посижу с вами, отдохну немного. Давно приехали?
- Неделю назад.
Повисла неловкая пауза, разговор явно не клеился, но и уходить никому не хотелось. Они не были друзьями, встречались редко, скорее по обязанности, Родзаевский относился к священнику уважительно-снисходительно, считал дело церкви более второстепенным, чем политика и видел в ней помощника, но не учителя. Отец Иоанн наоборот, видел свое призвание во внутренней борьбе за христианские идеалы - организовывал сиротские приюты, посещал тюрьмы и навещал больных в психиатрической лечебнице и уже тогда получили известность случаи исцеления безнадежно больных по его молитвам. Будучи убежденным монархистом, к фашистскому движению относился настороженно.
Точки соприкосновения, которые могли бы сблизить эти два полюса русской эмиграции - православное самодержавие и национал-социализм - были бесконечно далеки друг от друга. Русские, конечно же, на чужбине все братья, но слишком уж разные были они - русский священник и русский фашист.
- Что собираетесь предпринять? - спросил наконец Иоанн.
- Не знаю, что и сказать, - Константин неопределенно махнул рукой, - По правде говоря, в нашем королевстве разброд и шатания. Из хороших новостей только эта прекрасная погода с самого утра.
- Да, сегодня церковь чтит память апостола Матфия, который по Вознесении Господа по жребию был причислен к лику двенадцати Апостолов вместо Иуды Искариотского, - согласился отец Иоанн.
- Действительно, замечательный день для того, чтобы начать новую жизнь! Впрочем, как и завершить старую, - Константин криво усмехнулся, глядя себе под ноги.
- Все в руках Божиих, - насторожился священник.
Родзаевский повернулся вдруг к нему, быстро, нервно, впился в него своим взглядом и, перейдя на леденящий шепот, сказал:
- Боюсь, батюшка, это и вправду так! И революция, и Гражданская война, и Вторая мировая, гибель России - все дело рук Его. И не говорите мне, что все это ниспослано нам за грехи наши - есть народы, мерзостью своей превосходящие нас во сто крат, - почему же мы находимся под игом их, словно во времена нашествия монголо-татар? Почему наши города горят, святыни попраны и на царском троне сидят христопродавцы, а в их обители радость и благополучие? И смеются они над нами, и скалятся, с нескрываемым наслаждением видя, как бьется в агонии и издыхает Россия! И вот я снова спрашиваю - за что, Господи?
Священник смутился, слишком уж правильными были эти вопросы, слишком знакомыми и неудобными, вопросы, на которые он и сам уже давно мучительно искал ответы, но до сих пор так и не нашел.
- Бог кого любит, того и наказывает, - начал было Иоанн.
- Да бросьте! - нервно взмахнул руками Родзаевский, - Разве любовь познается в смерти? Двое моих детей от первого брака умерли во младенчестве, и я бы жизнь свою отдал, чтобы они жили, понимаете? Смерть ради жизни, но никак не наоборот!
- Константин Владимирович, я понимаю ваше состояние, - попытался успокоить его Иоанн, - Жизнь человеческая подобна терновому венцу, она трудна и тяжела порой, нам же остается только надеяться на Промысел Божий и помнить, что и сам Христос отдал жизнь Свою за всех нас.
Родзаевский затих, вдруг как-то осунулся, сгорбился, медленно повернулся к священнику, усмехнулся нехорошо, горько и чуть насмешливо:
- Вот и я все время думаю - кому принес себя в жертву Сын Божий? Тому, Кому приносили в жертву древние иудеи своих первенцев? Отцу? Не потому ли мы все живем в мире жертвы? Причем жертва добровольная и осознанная выше в глазах Того, Кому она предназначена, в отличии от жертв случайных. Не потому ли с незапамятных времен Герои приносят себя в жертву Ему, чтобы Он, насытившись ими, не трогал невинных?
Иоанн вспыхнул, вскочил на ноги, ошалело глядя на Родзаевского, его худое тело била мелкая дрожь, борода стала торчком, он весь взъерошился, ощетинился, словно старый сторожевой пес, столкнувшийся вдруг с матерым волком. Хотел что-то сказать, но запнулся, резко развернулся на каблуках и пошел было через двор, но через несколько шагов остановился, вернулся к Константину, быстро перекрестил его, опять повернулся и быстро пошел прочь.
Родзаевский вернулся в отель уже под вечер, нестерпимо болела спина и ныли отекшие ноги. От усталости разболелась голова, хотелось спать и есть. Он спустился на первый этаж в ресторан и уже хотел было заказать себе ужин, как вдруг к нему подбежал Перминов, весь взъерошенный, возбужденный, и не обращая ни на кого внимание, громко воскликнул:
- Костя, где ты бродишь? Мы тебя уже обыскались!
- Что случилось? - недовольно начал было Родзаевский.
- Атамана Семенова арестовали, еще утром, есть сведения, что с ним арестовали Власьевского, Охотина, Бакшеева и многих других.
Это было как гром среди ясного неба. Вдруг стало отчетливо ясно, что конец, который мерещился смутно в какой-то неведомой дали, близок как никогда ранее, что развязка неотвратимо приближается и что уже все решено. Внезапно все стало на свои места, словно некая головоломка, мучавшая разум долгое время, наконец обрела решение, он вспомнил старого атамана, с усмешкой трепавшего его по плечу, вспомнил мелькавшие сопки за окнами поезда, идущего из Харбина в Шанхай, отца Иоанна, порывисто крестящего его, узкие улочки Шанхая, запруженные вечно спешащими людьми и медленно поднялся из-за стола. Теперь он точно знал, что нужно делать.
Родзаевский поднялся к себе в номер, достал пишущую машинку, сел за стол и вставил в нее лист чистой бумаги. Немного подумав, вывел большими буквами заглавие:
- "Неделя, перековавшая душу"...
Глава 5
Рукопись эту вместе с письмами Сталину и Малиновскому он передал через Гольцева сотруднику советского посольства Патрикееву и вскоре о ее содержании стало широко известно. Бывшие его коллеги по русской фашистской партии не скрывали своего сарказма, глумливо юродствовали, насмехались в лицо и ехидничали за спиной, цитируя вслух рукопись:
- Смотрите-ка, господа, или уже видимо товарищи, оказывается Сталин теперь собиратель земель русских, подобно Ивану Калите! Кто бы мог подумать?! Он также самый главный фашист в России, вырвавший ее из лап еврейской тирании, а самих евреев вызволивший из талмудического рабства! Вот теперь как! - и добавляли уже от себя, - Да здравствует партайгеноссе Иосиф Виссарионович! Хайль Сталин!
Гомерический хохот, издевки, плевки, оскорбительные замечания следовали за Родзаевским неотступно. Он терпел, крепко до боли сжимал кулаки, держался что было сил. Выходил из номера крайне редко. Тайно вел переговоры с советскими властями о возвращении в Советский Союз. Наконец он получил обещания о его неприкосновенности и получении новой интересной работы в качестве журналиста. В начале октября 1945 года Константин переехал из Шанхая в Пекин, прямо в советское посольство, где прожил почти три недели, ожидая оформления новых документов.
Наконец все было готово. Родзаевский собрал вещи, приготовил чистое белье, нагладил пиджак, брюки и начисто выбрил щеки. В последний вечер в Пекине решил прогуляться по городу, подышать свежим воздухом - просто побыть один. Проходя через небольшой сквер, расположенный недалеко от посольства, он вдруг почувствовал, как кто-то больно схватил его за руку чуть повыше локтя:
- Костя! - сиплым шепотом раздалось возле самого уха, - не бойся, это я, давай свернем с дороги. Сюда!
Незнакомец потянул его прочь от ярких фонарей в сторону, они присели на скамейку под большим деревом, в сумерках Родзаевский с трудом узнал его:
- Петлин? Коля! - с жаром пожал его руку обоими ладонями, - Что ты тут делаешь?
- Как что? За тобой приехал! Мы ведь с Лидой тебе не чужие.
Николай Петлин, являвшийся также в недавнем прошлом членом Всероссийского фашистского союза, был женат на первой жене Родзаевского Лидии Малковой и всегда поддерживал с ним теплые отношения. Константин с удовольствием смотрел на него, глупо улыбаясь и не выпуская его рук из своих:
- Спасибо на добром слове, - смущенно произнес он, - Только зря это все, назад дороги нет.
- Что ты такое говоришь, Костя? Это ведь верная смерть! На что ты надеешься? На то, что в России что-то изменилось? Ты вправду думаешь, что сионисты действительно побеждены Сталиным и в Советском Союзе установлена подлинно русская власть? В голове у Сталина иудейский марксизм, его правая рука - Лазарь Каганович, левая - Лейба Мехлис, в спальной его ждет Роза Каганович, а на киноэкране стряпня Эйзенштейна! Они никогда не простят тебе!
- Я знаю, - тихо отозвался Родзаевский, продолжая все также глупо улыбаться.
- Так какого черта! - взревел Петлин, - Ты идешь к ним сам прямо в руки, словно на заклание, словно какая-то жертва во имя Иуды!
- Вот именно! - тихо, сквозь зубы, словно бы боясь быть услышанным кем-то посторонним, быстро прошептал Константин, - Именно жертва! Именно жертва невинная, беззащитная, такая, которая Ему нужна, которой Он насытится, только ей одной и никем более! Понимаешь? Иначе Его не остановить.
- Да кого - его? Сталина? - недоуменно глядя на него, спросил Петлин.
Родзаевский вдруг осекся, отстранился, откинувшись на спинку скамейки, откинул голову и, глядя куда-то вверх, устало произнес:
- Да какая теперь разница?
Все было кончено. Николай сокрушенно покачал головой и, с сожалением и разочарованием, устало посмотрел на него:
- Костя, ты сошел с ума. В последний раз тебя спрашиваю, Христом Богом заклинаю - поехали со мной!
- Нет, - тихо, но твердо ответил Константин, - Ты уж прости.
Они поднялись, Петлин вдруг обнял его, как-то совсем по-простецки, на его глазах в свете фонарей блеснули слезы:
- Прощай! Храни тебя Бог! Ни пуха, ни пера!
- К черту! - весело и беззаботно рассмеялся Родзаевский, повернулся и, кутаясь в плащ, быстро пошел обратно в сторону советского посольства.
На следующее утро 25 октября он с документами лейтенанта Красной Армии вылетел в СССР, при пересечении границы был немедленно арестован и перевезен в Москву. Дело Родзаевского объединили в одно с делами атамана Семенова, генералов Власьевским и Бакшеевым, с другими лидерами белоэмигрантского движения - Михайловым, князем Ухтомским и Шепуновым.
Родзаевскому вменялась в вину активная антисоветская деятельность, создание и руководство Русской фашистской организации, проведение антисоветской пропаганды среди белогвардейцев, находившихся на территории Маньчжурии, составление листовок, брошюр и книг антисоветского содержания и тому подобное, включая активную деятельность на международной арене с созданием аналогичных организаций в Маньчжурии, Китае, а также в Европе и США.
Кроме этого, согласно приговору, он был причастен к подготовке нападения на СССР совместно с рядом японских генералов, организации и личном участии в ряде провокаций, проводимых японской разведкой, как повод для оккупации Маньчжурии, также организовывал и готовил из числа членов Всероссийского фашистского союза шпионов и диверсантов, используемых против СССР, был связан также с германской разведкой и использовал получаемые от немцев средства на антисоветскую деятельность.
Все подсудимые признали свою вину, 30 августа 1946 года Родзаевский был приговорен к смертной казни и расстрелян в тот же день в подвалах Лубянки.
Супруга его вместе с детьми эмигрировала в Бразилию, а позже в США, где они все получили американское гражданство, до конца семидесятых годов проживали в Сан-Франциско.
Епископ Иоанн Шанхайский, единственный из всех дальневосточных архиереев, не признал церковную власть Патриарха Алексия Первого и в 1946 году сделал выбор в пользу Зарубежной церкви. С 1951 года служил в Западной Европе, после переехал в 1962 году США, в Сан-Франциско. Скончался 2 июля 1966 года во время молитвы в своей келье при посещении Свято-Николаевского прихода в Сиэтле перед Курско-Коренной чудотворной иконы Божией Матери.