Мы сидели в тесной кухоньке старой хрущёвской квартиры, затерянной среди тянущихся вверх панельных монстров, съедающих Питер. На выбеленном временем столе, рядом с уже остывшей чашкой чая, стояла открытая бархатная коробочка. В ней мамино обручальное кольцо, которое уже давно не налезает на палец и пуговица. Обычная пуговица, чёрная с проседью, с четырьмя дырками и трещиной по краю. Оставив кольцо без внимания, мама осторожно вынимает пуговицу из коробки, уголком передника бережно обтирает её и положив себе на ладонь, как великую драгоценность, начинает нежно оглаживать. Затем , так и держа её между ладонями, она начинает говорить. Говорит она куда - то в пустоту, не глядя на меня, отрешённым взглядом остановившись на какой - то точке за окном. Голос её начинает таять и растворяться в картинах, которые вырисовывает её повествование.......
Мне было 12 ,когда я впервые услышала вой сирены над Невой. Отец в первые дни войны ушёл на фронт. А мы с мамой оставались в Ленинграде. Старшая сестра Нина четырнадцати лет ,я, и Маша с Толей. Маленькие ещё совсем. Толе четыре годика и Маше - три. Смысл слова "Блокада"стал понятен зимой, когда на набережной появились первые замёрзшие трупы. Медленно тянущиеся вереницы людей к прорубям на Неве, более походившие на тени и практически постоянный вой сирены. В конце февраля нас по Ладоге эвакуировали в Калининскую область, в деревню. Из того времени деревенского помню только, что мама с Ниной работали целыми сутками , а я на хозяйстве была, да за малышами приглядывала. И есть хотелось всё время. Война меж тем откатывалась с нашей земли, освобождая всё новые и новые города. Однажды пришло письмо от отца. Мама читала его молча, стоя у окна под светом. Потом вдруг охнула так тяжко, побелела, надломилась всем телом и медленно осела на пол. Отец писал, что был ранен, комиссован и теперь назначен на должность начальника УГРО в том городе, где в госпитале лежал. И ещё он писал, что у него родился сын, что есть новая жена и что к нам он больше не вернётся.
После этой страшной вести мама с постели больше не вставала. После случившегося удара, у неё отнялись ноги. И решила она тогда, что старшая Нина должна везти детей к отцу. Раз он при должности, то и детей сможет прокормить. Не помню я той дороги к отцу. Помню только, как он молча слушал Нину, когда она передавала ему мамины слова. На следующий день она уехала обратно.
Отца мы практически не видели, он дневал и ночевал на службе. Жена его не отходила от малыша. Ну а я стирала, убирала, еду готовила, обихаживала Машу с Толиком.
Как то раз по зиме Толик страшно заболел. Слёг с температурой и кашлем. Продуло его на улице насквозь. Все пуговицы с его пальто поотлетали напрочь. Дождавшись вечером отца, я показала ему пальто и стала просить купить пуговиц. Поправится Толик, не запретишь ведь ему гулять с друзьями. А как выпустить на улицу, когда вся грудь на распашку. Штаны верёвкой подвязанные, так пальто ведь не обвяжешь верёвкой. Пока болел Толя, я так и ходила и просила отца за пуговицы. Наконец я поняла, что не слышит он меня и пуговицы не купит. Тогда, дождалась я , когда все уснут, тихонько прокралась в коридор барака, в котором мы жили и срезала все пуговицы с кителя и шинели отца, с пальто его жены и со всей верхней одежды соседей. Получилась почти полная жестяная коробка. Теперь на долго хватит! Так и уснула я прижимая к себе эту коробку.
Разбудила меня боль. Отец за волосы вытащил меня из постели, швырнул на пол, и я почувствовала первый удар его широченного ремня. Бил он меня молча. Так же молча, как слушал Нину в тот день, когда она привезла нас к нему. Так же молча, как слушал мои просьбы о пуговицах. Наверное, так же молча и воевал, со сведенным судорогой лицом, с хрустом зубов, с налитыми кровью глазами. Сказал ли он хоть слово, пока охаживал меня, я так и не узнала....потеряла сознание.
Сколько времени прошло, пока заживала моя спина, трудно сказать. Отделили в комнате угол со старым топчаном и я лежала там на животе за занавеской, едва поворачивая голову с бока на бок. Однажды в занавесочный просвет увидела спину отца, сидевшего за столом, сгорбленную и вздрагивающую. А может, показалось в бреду....
Спина моя зажила и в один из дней я тихо ушла на станцию, села в товарняк и поехала к маме.
Письмо от отца с известием о том, что я пропала, дошло до Калининской раньше, чем добралась я через разрушенную страну. Мама получив эту страшную весть, и испытав нервное потрясение, встала с постели. Когда я наконец оказалась на пороге деревенского дома, приютившего нас, мама уже ходила с палочкой по двору.
Я не сказала ни слова о произошедшем, пока меня не отвели в баню. Увидев мою зарубцованную спину, мама схватила меня в охапку и зарыдала. И я девчонка - несмышлёныш, поняла. Почувствовала , о чём плакала в бане простоволосая женщина в исподней рубахе. Страшно выла и причитала она тогда, прижимая меня к своей груди. Изливала страх и ненависть к мужу и к той проклятой войне. Изливала боль своей разорванной на клочки души. Изливала невыносимую муку своего материнского сердца......
Мама разомкнула ладони, ещё раз огладила пуговицу и наконец посмотрела на меня. Слёзы лились, не останавливаясь по моим щекам. А в груди острым колом застряли рыдания....
-Ты, знаешь, - сказала мама, -как рассыпалась тогда моя жестяная коробка, одна из пуговиц оказалась у меня в руке. Так и сжимала её, пока лежала за той занавеской, пока до деревни добиралась. Только в бане и смогла кулак разжать.