Аннотация: Мальчишка превращается в защитника рубежей родины... Трудный путь становления.
МОЛОДО - НЕ ЗЕЛЕНО
из цикла "Моя граница"
Александр Машевский
гор.Москва
I.
Из всех самых бесполезных дел на свете, очевидно, самым бесполезным считается ожидание. Пусть будет, в том числе, и ожидание поезда, на котором ты должен уехать сам.
Гнусное чувство возможного опоздания на него вскоре оборачивается томительными минутами нервного напряжения.
Правда, определенный плюс в этом все же есть. Для пассажира - это возможность многократно убедиться в целостности своего билета, а для провожающих своего дорогого человека, если он этого заслуживает, то вволю наплакаться и насморкаться, постоянно поглядывая на часы.
Ничем не отличавшаяся от других троица топталась и всхлипывала посреди перрона. Уезжал один. Пожилая женщина и девочка-подросток усиленно промокали носовыми платками носы и глаза.
- Ма, да брось ты. Ну, радоваться же надо. На службу еду, - молодой лейтенант обнял тихо плачущую мать. - Юлька, хоть ты-то не реви. Ну что вы, как я не знаю.
- Ну, тебя самого, - злилась сестренка. - Приехал вот, привыкли снова, а теперь опять вдвоем остаемся. Какой-то!
- Ма, да я снова скоро приеду, не горюй. У нас так заведено: если молодой - то отпуск в январе! В январе мороз холодный - едет в отпуск Ванька-взводный!
Алексею очень хотелось развеселить свою мать. Получалось все неуклюже, ничего подходящего для такого случая в голову не приходило.
К всеобщему облегчению показался состав.
- Па-а-брегись! - кто-то дико рявкнул рядом. Из-за горы тюков и котомок показался носильщик, изнывающий от тяжести груза. За ним шумела, гремела, звенела, орала, гадала, разменивала и накатывалась золотозубой волной толпа цыган.
- Па-а-брегись! И-эх! Ромалэ!
Все как-то очень быстро пронеслось и стихло.
- Ма? - в очередной раз пытался Алексей вызвать улыбку. - А почему шаль называется цыганской? Вот оренбургский пуховый платок, понятно, его там делают. А когда ты последний раз видела, чтобы цыганки сидели и ткали что-то для своих будущих платков?
Юлька все-таки хихикнула. Мать отмахнулась изрядно вымокшим носовым платочком.
- Тебе бы все хи-хи да ха-ха. Офицер уже, а все балбесничаешь! Вон через два вагона твой тринадцатый. Юль, бери-ка его авоську!
Лейтенанту сетки, видите ли, носить не положено, чемоданчики да дипломатики только, понимаешь! - ворчала мать. - Не вздумай замуж за военного. Натаскаешься!
- Мам, я же в форме. А сестричке не переломится, ей полезно.
Юлька, "дюже вредная", самая последняя и любимая сестричка, зыркнув смоляными глазищами, подхватила "неподъемную" авоську со снедью и засеменила к вагону.
- Ты пиши чаще, сынок, - мать снова закрыла лицо платочком. - Жаль, отца с нами нет, порадовался бы.
- Да прекратите же, ну как дети! - не на шутку рассердилась мама.
Алексей схватил чемодан с авоськой и, затолкав их в купе, снова выскочил на перрон. По щекам мамы неукротимыми ручейками текли слезы. Тоскливо и сумрачно стало на душе - остро чувствовалась горечь разлуки.
- Ладно, ма, ты не болей давай. Держитесь! Обживусь, к себе заберу! Природа там, говорят, бальзамная!
- Ну, куда уж я, Лёня? Вон невеста вторая подрастает. Тут никуда не денешься, а застав твоих пока здесь не понастроили. Служи лучше хорошо. Пока я на ногах - в гости с Юлькой подъедем. Пиши, сыночек!
- Пиши, Лёнька! Привет заставе, - пискнула Юлька.
Вагон дернулся и плавно пошел вдоль перрона, мимо пестрой и приунывшей толпы провожающих. Широко раскрытыми глазами Алексей смотрел на свою мать, за последние годы заметно поседевшую, пытаясь запомнить ее именно такой - печально-торжественной. В душе Алексей чувствовал, что его мама была безмерно счастлива за своего сына - лейтенанта, выпускника пограничного училища, отправляющегося в свой первый, по-взрослому настоящий, самостоятельный путь.
Быстро набирая ход, поезд нес в будущее молодого человека, оставляя на перроне вокзала безмятежное время первого лейтенантского отпуска.
Алексей увозил с собой самое главное и дорогое - никогда не остывающее тепло материнских рук.
- Ну и встал! Во, нашел место! - острый угол огромного чемодана ткнулся в спину.
Алексей оглянулся. Мощная, не терпящая преград и возражений, "вся из себя", разноцветная, но с преобладанием фиолетового и канареечного, "особа в крупных размерах" протискивалась в купе.
- Извините, - сказал Алексей и сел на свое место.
- Ща, конечно!
Появилась проводница.
- Постельки - рупь, билетики быстренько-быстренько! Чаек, горяченький до слез, попозже, хоть залейся!
Рассовав все по кармашкам матерчатого кляссера, она также быстро исчезла, чтобы повторить свою сакраментальную фразу в соседнем купе.
- Сыночёк, сыночёк, - старушка, сидевшая напротив, легонько дернула Алексея за рукав. - Сыночёк, можот ты местечко-то свое нижне уступишь? Мне, ведь, старой на верёх-то и не подняться. - О-хо-хонюшки!
Странно выговаривая слова, бабушка смотрела Алексею в глаза.
- Да, пожалуйста, занимайте. Мне на второй полке еще и лучше будет.
- Ну и ладно-ть, вот оно и дивья, - обрадовалась бабуся.
Молодая женщина с девчушкой на руках, по всей видимости из одной семьи с инициативной старушкой, молчком сидела на нижней полке, уставившись в окно.
- Кушай вот, сыночёк! - бабушка принялась шуршать обертками, раскрывая вареную картошку и соленые огурцы. - Кушай! У нас самих такой же вот служит. Настрогал - и в армию! Вот они нонеча! Кушай, домашнее-то - не казенное. Наш-то все о мембеле, али о мебели какой-то пишет...
- Да о дембеле! - вставила девушка.
- Ага, во, о нем. Домой, грит, скоро. К ноябрьским поспеет! А ты кушай! - продолжала шефствовать старушка.
Когда все наелось, напилось и угомонилось в вагоне, то было уже поздно. Однако спать не хотелось.
Алексей вышел в тамбур. За слегка прозрачным стеклом давно немытого окна новостройки сменялись полями и перелесками, пробегали небольшие деревушки.
Стук колес и литавровое звякание сцепки отдаленно напоминали бравурный марш училищного оркестра. Перед глазами поплыли картины шумного выпускного вечера.
Было весело. Молодые лейтенанты, успевшие позволить себе" грамм по сто", старались перекричать друг друга. Прощались человек по пять-шесть в охапку. Жаль было расставаться, коллектив за четыре года сплотился до гранитной тверди. Некоторым курсантам из его взвода, в том числе и Алексею, предлагали остаться в родном училище курсовыми офицерами. Куда там! Все считали, что их место только на границе. Четыре года учебы, тридцатидневный отпуск и снова в училище? Нет, только не это!
Прошла половина суток. Пересадка с чемоданчиком и авоськой - дело пустяковое. Новое купе, новые попутчики с разговорами каждый о своем - все это впереди.
Работяга-дизель, не зная усталости, тащил за собой вереничку вагонов. Поезд медленно полз по одноколейной железной дороге среди болот и дремучих лесов, стараясь, все же, вовремя поспеть к очередной станции. Постоянно приходилось уступать дорогу тяжеловесным составам с лесом и, время от времени, проносившимся длиннющим рудовозам.
Упущенное приходилось нагонять, и вот тогда чувствовалась неукротимая сила стальных мускулов локомотива, его неуемное желание показать дремлющим пассажирам, на что он все-таки способен.
Не на каждой станции выходили люди и не на каждой подсаживались новые. Однако на удивление дружное, как привык выражаться пограничным языком Алексей, местное население" с завидным упорством дожидалось встреч с редкими пассажирскими поездами. Чувствовалось, что это значительно нечто большое, чем любопытство. Станционный образ жизни, что ли.
Солнце, похоже, и не думало садиться за кромку леса. Оно застряло где-то в верхушках елей.
В воздухе ликовало неистребимое множество бессердечного комарья - сущей напасти для всех изнеженных городских и отпускников, еще не умевших по-настоящему постоять за себя.
Пестрели старушечьи платочки. В ведрах и кульках из старых газет и ученических тетрадей ярко вспыхивали рубиновые ягоды, вызывая оскомину одним своим видом.
Ясное дело, что брусника - это всего лишь предлог для появления на станции в столь позднее время. Всех интересовали только приезжие. Железнодорожная миграция, утвержденная не менее железным графиком движения поездов, всегда маленькое событие, вносящее какое ни какое разнообразие в монотонно-размеренную жизнь этих крошечных поселочков и разъездов.
Пассажиры изнывали от длительных стоянок, отчаянно морщились от свежих ягод с "кислинкой".
Истерзанная до отупения одними и теми же вопросами проводница отчужденно бормотала:
- Как же вы мне все ..., родненькие. Встречного пропустим и тронемся. И года не пройдет!
Из соседнего, насквозь прокуренного купе доносились приглушенные голоса загорелых бородачей. Нежно и проникновенно они выводили про такого же, очевидно, парня, ушедшего "на разведку в тайгу". Алексей завидовал им. Смелый, волевой народ. Они-то уж точно знают - чего хотят в жизни. Мысли о прошлом и будущем роились в голове Алексея и не давали ему не только заснуть, но даже и сомкнуть глаза.
- Привет, лейт, дай-ка дернуть! - небритый и крайне старомодно-одетый мужчина двумя прокуренными пальцами правой руки постучал по губам.
- Извините, не курю я.
- А чё в тамбуре застрял?
- Да так, душновато в купе, да и спать неохота. - Алексей оглядел мужчину с ног до головы.
- Ладно, погранец, не мучайся. Зэк я, так что ли вы нас называете? Домой, к маман еду! Полный аншлюс, понял! - разоткровенничался собеседник. - Четырнадцать лет в три приема, это тебе не изюм косить!
Глаза небритого засветились в ответ на улыбку Алексея.
- А почему в наборе? - поинтересовался Алексей.
- Ну, ты же в кино-то бывал: "Украл, выпил, в тюрьму - романтика!". Первый раз машинёшку угнал по пьянке. Покатался и бросил. А кто-то колеса с неё "толкнул", но впаяли срок мне. Вернулся: ни денег, ни жрать, ничего. На работу ни хрена не берут. А жить-то надо? Спроворил дельце - снова сел. А через срок уже назло всем повторил, хотя и ходку-то делать уже не хотелось.
- И что? Снова, что ли "на дело"?
- Да нет, надоело. Завязал, паря. Я свое "ворьете" закончил. Так и жизнь пройдет, а из норки в клеточку неохота на солнышко пялиться. "Бабки" можно делать и без этого, - мужчина ловким движением рук извлек из кармана пачку папирос и так же лихо спрятал ее обратно.
Алексей выразил восторг ловкостью рук.
Бывший зэк, заметив свою оплошность, попытался оправдаться.
- Да я, понял, дрянь не курю. Трава эта - полная "Герцеговина - хлор", одним словом. А теперь ты мне расскажи, погранец, куда и зачем? С "нуля" одет, значит, только что из инкубатора?
- Да, только что. Отпуск вот закончился. На заставу теперь еду, границу охранять.
- Слышь, а на кой ее вообще-то охранять?
- Как это? - удивился Алексей. - Ведь есть же еще это...
- Шпионы, что ли? Отты григи? Ха! - съязвил рецидивист.
- Нет, нарушители всякие. Кто туда, а кто обратно...
- А я так тебе скажу, паря! - и без этого угрюмое лицо стало еще больше серьезным. - Я вор. Я свои четырнадцать от звонка до звонка оттянул. А за бугор не дернул. Зачем? Родина - это что мама родная. Она меня то грудью, то баландой, но кормила все же! Я же у родных моих жлобов и тянул! А на что бы я жил?
Мужчина призадумался.
- Не! От дома никуда. Те, кто Родину не любит, за бугор бежит - волки. Открой, паря, границу, пусть вся эта шушера схлынет к чертовой бабушке! Это даже не воры. Воры - они испокон веков на Руси, вроде, как и нельзя без них уже. А эти хуже. Продажные шкуры никогда в почете не были! Правильно я говорю, погранец?
- Вообщем-то да... - Алексей хотел продолжить тему, но ему не дали договорить.
- Всё! Кранты, паря! Спать! На шконку пора, - бывший зэк резко повернулся и хлопнул за собой дверью тамбура.
Алексей еще долго стоял, вспоминая так неожиданно закончившийся разговор.
- А я вот тут служил! Помню вот! - едкая "беломорина" заполнила собой тамбурное пространство. Бравый старичок, отчаянно дымя, принялся рассказывать самый захватывающий эпизод из своей лихой службы в далекое время.
Алексей невпопад кивал головой, с трудом различая сквозь сизый дым удалого дедулю.
- Э, да ты, видать, сынок, меня и не слушашь! - вставил старичок. - Ну, дак и мешать не буду.
Дышать стало невмоготу и Алексей вышел из тамбура. Дедок, вдавивший в пол тамбура папиросу, последовал за ним. Краем глаза Алексей заметил, как старик уже стал одолевать неустанно жующего толстяка типа "инженер Карасик".
Легкий толчок. Ксилофонно брякнула сцепка. Вслед за долетевшим через секунду гудком локомотива раздался облегченный вздох пассажиров.
- Поехали!
Алексей вновь смотрел на припустившиеся трусцой низкорослые сосенки, на огромный, заманчиво-пушистый ковер клюквенного болота.
Далеко за лесом продолжало свой бег, уставшее за суточно-долгий путь, солнце. Ему, трудяге, так и не отдохнув где-то там за морями и горами, снова подниматься к зениту.
- Надо считать до трех! - Алексей вспомнил "средство" от бессонницы. - Ну, максимум до полчетвертого!
Снова небольшая станция. Похожая сценка, будто те же действующие лица встречали состав. Очертил круг фонарь в руках дежурной по станции, совсем еще молоденькой веснушчатой девушки. Красная фуражка сочным подосиновиком сидела на ее ярко-рыжей голове.
- А ведь ей можно и без фуражки на перрон выходить, - улыбнулся Алексей. - Зимой и летом - одним цветом.
Коротко, баском, словно боясь разбудить утомившихся пассажиров, гукнул тепловоз. Недовольно загомонили очень важные вороньи персоны, по-орлиному горделиво восседавшие на крыше станционной постройки.
Заметив стоящего у окна Алексея, девушка браво вскинула руку к козырьку и расхохоталась.
Позади четыре года нелегкой, но интересной военной учебы.
Как получилось, что парнишка из средней полосы России вдруг размечтался стать на охрану границ необъятной Родины. И учиться еще ни где-нибудь, а в знойной казахстанской столице (это если учесть, что вокруг его города сотни престижных вузов).
Что же все-таки с ним произошло?
II.
Что касается детства, то оно было, как поётся в одной одесской песенке, "нежно-голубым". Семейство Осевых занимало полдома, стоявшего на берегу реки, мелеющей и стареющей от времени и безобразного к ней отношения. Когда-то по ней сплавляли лес. Потом, когда все вырубили, речка перестала быть нужной. Никто и не подумал её очистить.
Во второй половине дома, в водокачке, натужно чавкали насосы, поставляя живительную влагу в чрево ненасытных монстров - чернопузых паровозов.
Детство было, как и у всех поселковых, слегка голодным и босоногим. Первой жвачкой был застывший вар, первой вкуснятиной - ворованный соседский ревень и недозрелые яблоки.
Мать старалась вовсю. Но легко ли одной прокормить, одеть и обуть Лёньку, двух старших сестер, да бабушку, родившуюся еще до Революции. Перешивала старое, вязала какие-то ажурные нитяные коврики, делала на продажу цветы из поролона. Да мало ли чего она умела для того, чтобы её дети выглядели "не хуже". Жили более чем скромно, но дружно и весело.
Мама Тося, как её все называли, была женщиной общительной, обаятельной, знавшей множество сказок, историй, шуток-прибауток.
Казалось, что на любые, произнесенные кем-то слова, брошенную невзначай фразу, у нее находились поговорки, пословицы или просто получались какие-то каламбуры-экспромты.
Мама Тося работала кассиром в Доме культуры. Возвращалась из ДК всегда поздно, неся с собой всю дневную выручку за три сеанса на "пять-семь-девять". Семья чинно восседала за столом в ожидании "казенных" денег. Помогали маме тем, что разглаживали купюры и складывали их в пачки по сто штук. После двух-трех вечеров вся наличность сдавалась в банк.
Забыть тот "самый" случай нельзя. Алексей всегда с улыбкой вспоминает лихой "налет" на мамин комод, где хранились, не закрываясь ни от кого, злополучные денежные знаки.
Лёнькины дружки как-то подсоветовали:
- Лёнь, богатенькие вы, однако. Мамка-то твоя сумками из кина деньги носит!
Лёнька сделал удивленные глаза бестолковки-второклассника:
- Ну и чё?
- А ни чё. Ты чуток нам бы взял. А? Там много, Лёнь. Ей хватит.
- Ну, подождите, я скоро.
Первая "акция" прошла успешно. Мороженое, лимонад и шоколадки трескали все вместе за сараем на берегу реки. Давились от хохота, хвалили Лёньку за ловкость и отвагу, радовались найденному и, конечно же, всем казалось, неиссякаемому "источнику".
Канал этой сытой жизни был перекрыт вскоре после очередной сдачи денег в сберкассу. Мятые рублики были извлечены из потайного кармашка пальто.
- Так! Срака драна у барана! - серьезно заявила мама Тося и сняла с вешалки широченный отцовский ремень.
Друзья-едоки исчезли мгновенно. Приговор обжалованию не подлежал и, прилично выдранный офицерской портупеей, будущий пограничник выл белугой в кладовке-одиночке, прося прощения.
Наука пошла впрок. Лёнька переключился на другой, менее рискованный вид промысла. Рыбалка! Ни свет - ни заря, а уже с удочкой. "Свои" места на реке, своя лодчонка, свой метод насадки червя.
Лучше всегда ловить вдвоем. Напарников было великое множество. Но, однако, особым спросом пользовался на редкость удачливый сорванец, закадычный друг Стаська Соколов с уникальнейшей уличной кличкой "Дзокыль".
Всем казалось, что Стаська родился с удочкой в руках. Из совершенно безнадежной, поганой лужи ему удавалось выловить или обжору-окуня, или костыша. Ну, а в ночном ему вообще не было равных.
От зависти заходились даже опытные рыбаки. Иногда их просто сгоняли с берега, пацаны постарше лупили, а то и просто отнимали рыбу.
Лёньке доставляло огромное удовольствие пройтись по поселку, хотя и со Стаськиной щукой, неся ее на кукане. Однако, копируя Дзокыля во всем, Лёнька и сам вскоре достиг выдающихся результатов. Случалось даже так, что вода в кастрюле уже закипала, а Лёньку еще только начинали уважительно просить:
- Лёнечка, парочку щурят для ушички не помешало бы! Сгоняй! Касатик ты наш!
- Ладно, ма, я щас, мигом! - Алексей стрелой летел на свое любимое место на реке, где шустрые зеленцы гоняли дружно-трусливую мелочь.
Через час семейство, приступая к обеду, нахваливало уху и рыбака. Лёнька со свекольным румянцем на щеках томился за столом в роли отца-кормильца.
- От горшка два вершка, а поди ж ты, целую ораву накормил! - бабушка гладила Лёньку по светленькой головке. - Вот кому мужик работящий достанется!
- Мне бы спиннинг, я бы тогда вам показал! - Лёнька отчаянно взмахнул руками, как бы забрасывая блесну.
Почти что новый бокал с надписью "Новгород" врезался в стену, обдав горячими брызгами незадачливого спиннингиста и двух сестер.
Тут же раздался дикий рев перепуганных до смерти девчат, последовали увесистый подзатыльник и не заставившая себя долго ждать фраза из той части фольклора, которая использовалась прапрапрадедами для общения с нечистой силой.
На этом обед и закончился.
Вода не пугала Лёньку. Ни горячая, ни холодная. Ранней весной, когда еще только начинало пригревать солнце, когда сосульки радостно перезванивались, частоколом свисая с крыш, уличная шпана и примкнувшие к ним Дзокыль, Лёнька и Прок, решались на потрясающий, дикий по нынешним меркам, поступок.
Отыскивали неглубокую, почти что без льдинок лужу где-нибудь на окраине поселка, подальше от глаз. "Армянку" бросали больше для протокола. Желающих искупаться было, хоть отбавляй, но шагнуть первым... Открыть купальный сезон дело престижное и до невозможности страшное. Отчаянно дымя самокрутками, сплевывая сквозь редкие зубы, сквернословя и гогоча, беспорточная команда для куража раскачивала за руки и за ноги верещащего лишенца.
Когда это ему удавалось, нарушалось равновесие, и ошалевший счастливец шлепался о землю.
- А-ну! И-эх... мать! Йё-у! - по-йерокезски вопя, одуревший от холода и ожидания, смельчак летел в воду.
Иногда это был и Лёнькин вопль.
Если же говорить об уличном авторитете, так он у Лёньки был.
Пацаны ценили его доброту. Лёнька никогда не выходил на улицу с одним куском хлеба, не ел втихую вкусненькое, не жалел дать в долг несколько сэкономленных медяков.
О щедротах его души особо помнила мама Тося, доведенная однажды Лёнькиной выходкой до прединфарктного состояния.
Как-то по весне Лёнька объявил своему первому классу, что приглашает всех в гости на "какаву" по случаю дня его рождения.
Ликованию не было предела! Ватага в количестве тридцати голодранцев понеслась на водокачку. Надо сказать, что этот средневековый набег был для семьи весьма некстати. Для юбиляра, в силу отсутствия материальных и денежных средств (дотянуть бы до получки!) готовилось более чем скромное вечернее чаепитие.
Новая коричневая вельветовая кепчонка-шестиклинка должна была, по идее мамы Тоси, растрогать ласкового сыночка и завершить на "ура" скромное торжество.
Появление боевого дозора чествующих разрушило все иллюзии.
Сопливое, готовое на всё, раскрасневшееся братство чревоугодников столпилось на пороге.
- Вам чё, огольцы? - робко вопросила бледная мама Тося. Ритка схватилась за подол уже готовая заголосить от страха.
- Да мы это, того! За уши драли уже! Вот и подарок есть! Аменины - знамо-дело такое! - загомонила толпа.
- Ма, ты же сама сказала: "Лучшего друга вечерком!" - сияющий Ленька шагнул к маме Тосе. - А чё один-то? У меня все лучшие!! Да и вечерком мамки их не пустют! Я вот и подумал так.
- Молодец! - мама Тося тихонько выдохнула и села на подставленный старшей дочкой табурет. Она еще раз оглядела толпу дикоросов, норовя уже который раз пересчитать их по головам.
- Сколько?
- Все тридцать! В нашем классе, ма, никто всю зиму не болел! - гордо заявил Лёнька.
Лёнька удивился, почему это его мама Тося, бабушка Ольга и его сестренки не разделяют с ними такого радостного момента в его жизни. Родился же ведь он в этот день! Всё это он поймет попозже.
- Девки, за мной! - грозно скомандовала мама Тося и, схватив авоськи, вылетела во двор.
- Бабуля! Самовар по твоей части. Ритка, дуй на станцию. По два бублика на едока! Лёлька со мной в сельмаг! Полчаса на все! - на ходу командовала мама Тося.
Детвора, уловив, что через каких-то тридцать минут они будут набивать себе пузо вкуснятиной, стала заходиться в преддверии пиршества. Тут и началось.
Прятки, пятнашки, крики, давка, потасовки и драки на портфелях! Дай им волю, и бревенчатый дом с одной кирпичной стеной, отделявшей водокачку от кухни, был бы разнесён по бревнышкам и кирпичикам в считанные минуты. Бабушка, уединившись, молила Всевышнего о ниспослании легкой смерти.
День рождения удался на славу!
Набесившись и надувшись вволю газводы и чаю, собратья по перу и промокашкам засобирались восвояси.
- Спасибо, тё Тось! Натрескались!
- На здоровье, голубчики мои! - с облегчением произнесла мама Тося. - Заходите в кино!
- Это мы запросто!
Чудная дранка заднего места за авантюризм венчала не менее дивный юбилей!
Самые близкие Лёнькины содельцы не раз пользовались добротой тети Тоси. Безбилетники запускались в зал на "лежачие" места с началом фильма. "Пластуны" пробирались на сцену и, подперев ручонками немытые моськи, лежа созерцали экранное действо.
III.
Совершенно неожиданно для Лёньки всё семейство Осевых переехало на новое место жительства - в город с потешным названием Окуловка. В меру грязненький, в меру пьяненький.
Городишко робко притулился в выменной части вечно доимой с незапамятных времен Новгородчины, бестолково оседлав скоростную железную дорогу между Москвой и творением Петра.
Наиболее отчаянных и полоротых, а также не желавших пользоваться единственным на всю Окуловку переходным мостом, иногда плющило беспощадными товарняками.
Станцию огораживали. За потенциальными "самоубийцами" носились охранники и штрафовали. Это никого не пугало. Под колеса лезли добровольно. Километровый крюк до подвесного моста никто давать не хотел.
По приезду Лёнька тоже был смят и раздавлен нечеловеческим грохотом беспрерывно несущихся составов, диким ревом маневровых паровозов, ожидавших заспавшуюся стрелочницу. Стрелка в депо была напротив Лёнькиного дома.
На своей "родной" станции в Тверской губернии, где всего пару раз в сутки проходили пассажирские и, тихо поскрипывая рельсами, шлепали столь же редкие грузовые, Лёнька чувствовал себя хозяином.
Дядя Вася, машинист прокопченой "Овечки" - маневрового паровозика, часто брал Лёньку с собой до соседней станции и обратно. Лёнька умел подбрасывать уголек, шуровать в адовой топке и любил дуть чаёк с чумазыми паровозниками.
- Дядь Вась, а чё Вы как негр-то всегда? Не моетесь, чё ли? - Лёнька пытался, послюнявив палец, дотереться до белой кожи.
- А я, Лёнь, всю жись по принципу: моются только те, которым чесаться лень! А мне ещё даже и чесаться неохота.
Домишко, в котором поселились Осевые, был низенький, одноэтажный, с окнами на рельсы. Печурку приходилось топить дровами.
Дрова надо было таскать из сараюхи. Колонка для забора воды находилась метрах в трехстах от дома. Все остальные удобства были тоже во дворе.
Но скучать Лёньке не приходилось. Впрочем, как и его соседям.
Как-то в местном кинотеатре показывали фильм "Подвиги Геракла". Лёньке запомнился эпизод, в котором Геракл "запузыривает" диск чуть ли не в стратосферу. Лёнька схватил приличный камень размером с солидную грузинскую кепку и закружился в лихом танце дискобола. Сорвавшийся булыжник угодил точно в крестовину окна. Рама упала в комнату, до смерти перепугав вязавшую носки ба-бушку Ксению. "Дискобол" заметался по двору как драный кот по амбару. Суд мамы Тоси был строгим и правым. Ухо горело три дня.
- Давай со мной водиться! - предложил вдруг пацан, модно стриженный, но по всему видать, середнячок.
- А давай, - согласился Лёнька. - Меня Алексеем зовут. Я тут еще никого не знаю.
- А я Лёвка, Лев, то есть! - сказал пацан. - А ту морду видишь? Ты с ним не водись. Он, может, твои удочки и спёр! Кась такая!
Мордастый, угреватый парнишка по прозвищу "Хорь", которое он в действительности неоднократно оправдывал, пробирался между сараями и забором.
* * *
В пятый класс пошли вместе. Вместе и уселись за одну парту. Лёвка лихо играл на кларнете, но был дремучим двоечником. В шестом классе появился новый сопартник. Вовка Беленький увлек Лёньку игрой на гитаре и широкими взглядами на жизнь. Вскоре к ним примкнул еще один "бурсак" - совершенно безвольный оболдуй, сыгравший в последствии роковую роль в Лёнькиной судьбе. Санька Добрин - обладатель самой придурошной в школе клички - "лейтенант итальянской армии генерал Дибриникки". Откуда она взялась? Никто толком и не знал.
Трое последних учились нормально и примерно одинаково. Вовка обожал английский, Санька - химию (явление явно ненормальное), а Алексей - немецкий и биологию. На остальное просто не было времени. Хотя, как сказать.
Как-то утром после первого урока в класс вошел директор школы Тин-Тиныч и, глядя поверх изумительных роговых очков, наисладчайше повелел любить и жаловать новую "классную даму". Пожилая краснощекая женщина в зеленой кофте (Дора, Дора-помидора), даже не улыбнувшись, взяла с места в карьер.
- Ну что? Человек без математики - ноль! - в голосе явно звенела начальственно-металлическая струночка самолюбования. - Вы уже не дети. Через пару лет выпускные экзамены. Математика - это ваше будущее!
Лицо дамы в зеленом зарделось от счастья.
- Всё, что касаемо математики, буду вести я!
- Хо-х!! - вырвалось что-то наподобие стона.
- И нечего вздыхать! Я вас подтяну! И еще я люблю художественную самодеятельность!
Глаза будущих солистов продолжали увеличиваться в размерах.
Петь Лёнька не отказывался, мало ли что, голоса нет. Не беда. Хор - он на то и есть хор. Сачкануть можно. Серега-горлан вытянет за троих.
Но произошло событие, чуть было не поставившее точку на биографии ученика Алексея Осевого. Как-то Надежду Александровну охватило новое желание. Ей было недостаточно первого места подопечных на школьных смотрах. Ее мучила сверкающая вершина районного Парнаса!
- И так, дети! Сегодня начинаем репетицию к Октябрьскому смотру! Побеждать нам - не привыкать. Но в этот раз надо победить "бэшников" с еще большим отрывом! - энергичные руки Доры отмерили в воздухе дистанцию максимального отрыва от наступающего на пятки класса "б". - Я предлагаю вам новое, э, как его там, секретное оружие!
Палец Надесанны устремился ввысь.
- Противника можно победить только танцами. Да-да! Хор уже себя изжил! Танцы народов ЭС-ЭС-ЭС-ЭР! - раскрасневшийся оратор, похоже, входил в раж.
- Хорошо, что не народов мира. - Вовка сподобился на замечание. - Я бы папуасский отчебучил!
- А Вы, Вова! Вы лично будете, э, чебучить с Машей Кондацкой молдавский танец!
Весь класс был разбит на пары, благо союзных республик в СССР было предостаточно.
Лёньке опять не повезло. Для исполнения какого-то очень кавказского танца ему досталась явно не пригодная для такого дела Валенька Павлова, редкостная тихоня. Да и это бы ничего. Но ведь на её голове безобразным жгутом лежала толстенная, настоящая коса цвета спелого льна. Стыдоба-то какая!
Железнодорожный "горец" был упрям.
- С Валькой танцевать не буду! Чё позориться-то. Там у них на Кавказе все черные такие. А она? Сивая какая-то.
Белобрысая однокашница некавказской наружности тихо всхлипнула и скуксилась в беленький платочек.
Однако класс занял первое место на районном смотре к непонятой учениками радости Надежды Александровны, женщины одинокой и весьма крутых нравов. И лучше всех танцевал Лёнька с тихонькой, на время окавказившейся, блондинкой. А затанцевать пришлось поневоле.
- Осевой, к доске! - в классе молча переглянулись, запожимали плечиками. Обреченный в очередной раз подался на лобное место.
После недолгих мытарств следовало всеобщее облегчение и "два шара" закрасовались в дневнике. Разминка закончилась, преподаватель переходил к основной части урока.
"Шары" стали появляться все чаще. Лёнька забросил "улицу" и впал в зубрежку. Силы оказались неравными - высшее педагогическое образование взяло верх! Лёнька сломался и затанцевал. Он готов был танцевать даже с отчаянно рыжей японкой или с лысой эскимосской, лишь бы не загреметь под второгодние "панфары" как неисправимому двоечнику. Цвет волос или их отсутствие уже не имели значения. Далекая мечта о мореходке могла бы так и остаться мечтой.
Дора, сменив гнев на милость, вывела Лёньке за год по "всем математикам" твердые четверки. И то хлеб.
А в мореходку Лёнька так и не поступил! Не прошел по конкурсу. "Подкузьмил" преподаватель-эстонец, хотя на математику-то Лёнька и надеялся. Четверку, а даже "пятак", было слабо получить.
Но последний экзамен решил все. Новгородский парень не стал преемником легендарного Садко.
Задачки на экзамене по математике были до неприличия просты. Ленька, сложив черновик вчетверо, как по линейке и начертил для будущей параболы образцовые оси координат.
И вдруг сладенькие грезы о заветной "пятерочке" рассеялись в один момент.
- Ни-ко-му-не-пе-ре-фа-таль..., - юный кандидат в арматоры еле прошептал губами.
Да кому и чего тут можно передавать на вступительном экзамене, когда вокруг одни конкуренты. И хотел бы, да не смог. Даже столы стояли так далеко, что и камнем не добросишь. Все пространство "простреливалось" недреманным оком "белоглазой чуди".
- Польша, польша тройка нэ полючите!
Лёнька поначалу так и не понял, почему именно Польша виновата. Оказалось - "больше". Слушать Лёньку дальше никто не захотел.
Балтийская одиссея Осевого завершилась в две недели.
Школа и класс приняли как ни в чем не бывало. Ни "польша", ни меньше.
Время летело быстро. Хотелось ухватить все сразу. И почитать, и потанцевать, и винцом побаловаться, и подготовиться к выпускному. Не хотелось только одного - подвести маму Тосю и провалиться еще раз в какое-нибудь заведение.
Мир увлечений Лёньки был широчайшим. Времени было в обрез. А тут еще "битломания" из Ливерпуля переместилась в донельзя провинциальную Окуловку. Не лыком шиты! И Лёнька сварганил себе ту самую "рогатую" электрогитару из старого дубового стола. За звукоснимателем пришлось съездить в Ленинград. Усилителем был примитивный радиоприемник "Серенада". Ужасно. Но все-таки ласкало слух.
Тексты песен просто зазубривали, не отдавая себе отчета. Вот, к примеру, знаменитая "Семнадцатилетняя":
- Вэлл ши вол джайст севентин, ю ноу вот ай мин, эн зе вайт ши лукт, вос вайн би хайн комбас...!
О чем речь?
Грохот самодельщины и вопли англоманов, как ни странно, действовали положительно на одноклассников. Ансамбль под названием " Стэрри кьюс" (офонареть!) пользовался успехом на школьных вечерах, когда в числе ответственных за мероприятие не было директора школы.
- Оу, оу-е ..., - страдал Лёнька.
- Ах, ге-орл! - исходил в постельной муке Вовка Беленький.
Директор регулярно разгонял напортвейнившиеся языческие сборища.