Отчетливо помнится тот вечер, когда поставленная в угол за свой неприглядный вид этажерка вдруг покинула отведенное ей место и, шагнув мне навстречу, деланно манерничая, что свойственно и людям, стыдящимся собственной неказистости, несмело тряхнула всеми полками. В березе, заключенной в это древнее сооружение, давно остыла кровь. Предоставляя сделать мне выбор, забавница выставила на обозрение - на передний план - две стопки книг, одна из которых нежно пахла чувствотворительными духами "Нейтралитет", а другая - грубо, крепко - распаренными от работы плоскогубцами. Посредине же, примиряя разнородные миры, красовался фолиант известнейшего русского писателя Поносцева, что, требуя, как утверждает Большая Энциклопедия, от народа добротной истории, сетовал на невозможность изменить его прошлое. Эва! Будто бы в том закавыка, когда текущее настоящее для многих - кладовая, куда поспешно сбрасываются минуты прожигаемой впустую жизни.
Мама, мамá, маман, мамочка, mother, мамуля, мамо увлекалась тем видом романов, что канул в вечность вместе с окаянной властью мунистов. На страницах книг разворачивалась нешуточная битва за семейное счастье, которое и могли составить только советчики с партийным стажем в три съезда; на любимых улицах шагали в ногу кусты сирени, судорожно прикрывавшие на ходу зеленые тельца фиолетовым пеньюаром; и каждое женское имя, притягиваемое обязательным, как волос в супе, словом "товарищ", отзванивало благодатью. А здесь - здесь, за окном с потрескавшимся подоконником, в подворотне, юноши в солдатских шинелях понуждали свои пухлые губы к содружеству с бутылочным горлом, через которое свинцом тек заштатный портвейн. И здесь же они обмывали камни, водосточные трубы и носки собственных и приятельских сапог упругой молодой струей, чтобы затем, оскользнувшись на мелкой волне и упав, расстаться с самой невостребованной буквой алфавита - "ю", поневоле оформиться в ношу для вездесущего патруля.
Память предлагает такой вот занимательный кадр.
Мамá, укутанная в одеяло, потому как зима со своим мерзким вечным приспешником - холодом - прокралась в дом, сидела у печи. Согревала спину, что, как известно, вкупе с прилегающими подробностями, наиболее готовая к диалогу с внешним миром часть организма. Ничего не попишешь, радикулит мы себе, как и родителей, не выбираем. Гордячка-печь, с какой-то подозрительной торопливостью жравшая щепки и чурки, как собака - колбасные обрезки, всякий раз спотыкалась на угле, когда начинался основной акт и требовалось вдохновение: никла и потихоньку угасала, угощая пространство дрянным теплом. Книга в руках маман была снабжена не только твердым переплетом с золотым тиснением, но и высоконравственной закладкой - полоской из газеты "Известия", на которую непонятно как затесалась сношенное лицо Суслова. Именно Михаил Андреевич собственной персоной цензурировал чтение обожаемой мамули. И, кажется, одобрял. И автора - Веру Кетлинскую, и обязательное для того времени название - "Мужество". Рядом, разминая сильными пальцами промерзшие щеки, расхаживал вернувшийся с работы отец. Из глубокого кармана его промасленной фуфайки, еще не скинутой, робко выглядывала рукоять молотка, который с недавних пор он стал носить с собой.
- Опять, - отец многозначительно кивнул на окно, - там...
- Не при ребенке, - напомнила mother, откладывая книгу с замечательным названием.
Кроха, крохотулечка, масюня росточком в два вершка от подножия горшка, - я - впитывал впечатления, как осень - последнее тепло, цепкой памятью держался за увиденное и услышанное, как обочина за дорогу.
Рядом с домом располагалась войсковая часть.
Намедни, всматриваясь в дворовой пейзаж, заметил характерные очертания защитников Отечества, шинели которых, сброшенные прямиком на снег, странно топорщились. Гвардейцы награждали друг друга колотушками - и, надо отдать им должное, делали это с большим рвением. Вдруг стали посвистывать ремни; выплескиваемый из горла с азартом мат сменился криком отчаяния. Кого-то пряникоподобной пряжкой огрели по голове - и он, теряя кровь, покачиваясь, побрел к стене, избранной им точке опоры. Кому-то выписали на спине сапогом противоположное направление, к обнаженной шелковице. Битва пошла на убыль, число устроителей ее неуклонно сокращалось; уже открыто скучали в подтаявшем снеге чьи-то ноги, когда неожиданно показался сосед в милицейской форме. Вадим, наверное, обладал магическими способностями: мертвых он поднял, лишь шевельнув ресницами, живые бежали сами, не дожидаясь указаний.
Но тут было нечто иное. Рука отца отказывалась совершать известный и заученный прием: за молоток машинально не держалась, что наблюдалась прежде, когда он, еще весь взбудораженный, вваливался в дом. На улицах - везде - пошаливали.
По выработанной привычке составлять мнение не с чужих слов я стремился сам стать участником события - пускай со стороны, не напрямую, пускай сидя в зрительском кресле. Обежав родительский совет, я влетел в комнатушку, что делил со старшим братом, тронул по пути единственную свою игрушку, машинку, привыкшую к грузовому голоду, и приблизился к окну. В открытый проем хлынул морозный воздух.
Прямо под моим подбородком мельтешили солдатские погоны, под которыми еще ниже подпрыгивали вверх-вниз обнаженные женские груди. Большие и, видимо, теплые. "И голой жопой на снегу!", - дополнил мои впечатления отдаленный шепот восхищенного отца. "На виду у людей?" - ахнула мамуля; в голосе ее какая-то свежесть, звонкость появилась. Закаленность чьих-то ягодиц никого не заинтересовала. Меня же, кроху, крохотулю, масюню ростом в два вершка от подножия горшка, привлекла внимание та разухабистая веселость подоконной пары, что, как я понял позже, только и могла принадлежать настоящим строителям мунизма. Мунисты любое святое дело сопровождали, правда, песней.
Вот, по случаю, рассказ my father, изложенный им позже, когда он однажды, неудовлетворенный поведением какого-то там станка, явно выбивающегося из революционно-пятилетнего ритма, заданного партией, ввалился без спросу в кабинет своего начальника. Где главный мунист завода Чудаков, парторг, сам хозяин стен Иосиф Пиц и Митрий Глебыч Глинский, расчетная единица в инженерном составе, а именно: механик цеха, обязанный поправлять настроение всяких захандривших агрегатов, - сбившись вокруг стола, сиротски украшенного графином и стаканами, оглядываясь по сторонам, вполголоса распевали не "Ландыши", а вечно актуальные "Вихри враждебные...". Песню вполне производственного характера. Причем Митрий Глебыч, по словам папá, аккомпанировал на столешнице: отстукивая свое, вогнал мелодию в какой-то специфический ритм, очень похожий на битовый. Папец, втайне обожавший зарубежщину и время от времени совершавший набеги на плодородные земли фантазии, утверждал, что механик отбивал незабвенную музыку "Drive my car". Тем не менее. Как человек принципиальный, не желающий попасть впросак, батяня, на время выпав из рабочего цикла, не преминул примкнуть к сходке - за что и был награжден, за дерзость и отвагу, непосредственным начальником Пицем именной емкостью и мозголомательным словом "пагинация", которое и принес домой. Восток, очевидно, со своей базарной мешаниной, засел в башке дяди Иосифа крепко. Ибо много читавшая мамо в преподнесенном отцом запахе мгновенно уловила, помимо неправильной расстановки знаков препинания, а именно - двоеточия и запятой, выдохнутых несвоевременно, без раскрытия смысла, и основную ошибку. Промах Пица указывал на мнимость его знаний, которые он бездумно сливал из всевозможных словарей в живую речь. "Ах, вы нумеровали стаканы? Знай! Нумеровать стаканы - это то же, что и складывать и умножать чувства". Так!
Солдат не пел. В какой-то момент он отпрянул назад, сбросив с себя и наездницу, и мне открылась драма полуголого человека, который отбыв физиологическую повинность, неизвестно почему и за что должен теперь расплачиваться хрустом промерзшего тела.
Расставание с детством в пять лет, когда я, высунув голову, зачем-то уронил перебродившую в носу жидкость на воина, прошло незаметно. Подняв кверху глаза, пострадавший от потопа с укоризной протянул "му-у-ужик".
Такие были времена, израненные действительностью: мужество требовалось повсюду - и в книге, и на улице, и в душе. И все слова, казалось, прорастали из одного корня.
Читать я научился чрезвычайно рано - еще в том возрасте, когда с буквами союз не то чтобы невозможен - неуместен. Конечно же, я был не столь гениален, как известный всему миру бразилец Жоржи Ползушу, что в состоянии эмбриона курил, пил кашасу и при том, соорудив из материнского чрева библиотеку, глотал книгу за книгой - все больше своим, латиноамериканцам, Амаду, Маркесу, Борхесу, отдавал предпочтение.
Я был поплоше, по-другому - можно сказать, поскромнее, по-мужицки, что ли, скроен. Родители - трудяги, и материал, который они для замеса предоставили, был иного качества, нежели тот, что пустила в дело чета Ползушу, еще тех прохиндеев, именовавших себя на публике аристократами жанейрских фавел, а в действительности, влачивших жалкое существование в престижном районе Леблон.
Матушка, когда выходила на прогулку, рядом со мной в коляску частенько укладывала книгу. И пока она вышагивала к какой-нибудь выбранной скамейке, чтобы здесь, отгородившись от мира, окунуться с головой в сюжет, я тайком переворачивал страницы, пытаясь читать. Мешала, однако, зевота, плавно переходившая в сон. Тем не менее, в полгода все буквы алфавита были мной исправно проштудированы. И вот - результат: спустя еще три месяца мне открылся чудесный дар Михаила Шолохова. Наконец-то.
Вспоминаю, как это было. В тот день маман почему-то изменила маршрут и направилась не в сторону парка, а к своим подружкам, тете Фире и тете Клаве. Тетя Фира зачем-то носила дурацкую фамилию Бейцбойм, видимо, чтобы выделиться, когда все вокруг именовались по-простому. Мать моя женщина! Так однажды запричитала тетя Клава, сама вполне сносно уживавшаяся со своим фамильным подарком, полученным от мужа, - Доброцелка. "Мать моя женщина!Та шо жа, Фыра, твой Фыма не нашел нычего лучше как кликаться вот так?"
Чем могли занять себя три молодые женщины, собравшиеся в квартире модного портного Куплетиса, пока тот ввинчивал свое старое и сморщенное тело в очки? Несомненно, разговорами. Я, позабытый, позаброшенный в своей танкообразной коляске, бестоварищно-одинокий - потому как и у тети Клавы, и у тети Фиры детский багаж еще находился в камере хранения и до его показа божьему свету оставались считанные месяцы, - размышлял: благо, что тем было навалом. Отчего люди не летают? Почему чугун тонет, а хрен - в любом значении - не слаще редьки? Будет ли рай, когда природа устанет выкидывать фортели? В тот день думалось как-то по-особенному: легко, и правую сторону моей головенки тепло овевало чудесное - точно такое же, что шло от материнской груди, к которой я еще совсем недавно прижимался в поисках прокорма. Куплетис нахваливал ткани, будто бы ему доставленные прямиком из Копенгагена. В девять месяцев я уже вполне точно мог определить по интонации говорившего, где надобно закавычивать слова, а где - принимать их на веру. Должен признать, портной обесчестил датскую столицу, изъяв ее без особых усилий из мозаики сытого Севера и воткнув в грязь своего подвала, в котором годами копилось ткацкое добро городской фабрики.
Животы матушкиных подруг на мгновение сомкнулись, когда они, наклонившись, принялись рассматривать модный журнал "Крестьянка" с выкройками, - и я увидел, как между ними пробежала сильная искра. Она-то, обжегшая глаза, и подвигла меня повернуть шею в сторону расслабляющего тело тепла. Движение это всякий, кто меня не знал, мог увязать с мнимыми особенностями моего не простого характера - обвинить в надменности и зазнайстве. "Ишь ты, - вот сопроводительный текст потенциального обвинителя того времени, плюющего на последствия, брутальноязыкого, - гордец: обосрался, и морду воротит". Да уж, когда нет и года, как ты вылетел из материнского гнезда, найти единственно нужные слова, чтобы убедить организм повременить, сложно чрезвычайно. Я ведь своей профессией - жить - еще не вполне овладел. Даже слесарь-профессионал, по подбородок весь в окалине и смазке, порой не знает, как уговорить проклятущую гайку насадиться на болт. Но тут было иное!
Тепло шло от подложенной мне под бок книги. Потихоньку, так, чтобы никто не заметил, я открыл том. "Ме-э... ме... ме...", - начал я читать, спотыкаясь. Все-таки в каждом из нас сидит далекий предок из мира фауны и дает о себе знать вот в такие минуты противостояния с будничной реальностью. Но вдруг, точно я перешагнул незримую линию, оказавшись в ином измерении, где на тебя известные законы не распространяются. Язык мой мысленный разгладился и понесся вскачь - без запинок. "Ме... Ме-э... Мелеховский двор - на самом краю хутора". К двум часам дня, пока мамми с подругами блуждала в лабиринте фасонов, триста страниц вместе с обязательным предисловием были мной возделаны, вдоль и поперек исхожены. Что меня взволновало, так это мое сходство с Шолоховым: мы оба были гениальны. В двадцать три года грандиозный праздник ума, таланта, воображения, устроенный Михаилом, когда многие еще в этом возрасте шалят в школе на задней парте, заставил мое маленькое сердце учащенно биться. Не употребляю его отчество - по простой причине: он стал моим старшим братом, с которым можно посоветоваться. Которому можно довериться. Ведь сколько судеб он пропустил через себя! Ведь как со временем по-свойски разговаривал! Ведь как точно фактуру пространства определил!
Два тома "Тихого Дона" были мной пройдены в три дня. Тяга к чтению, конечно, не утихла, но хотелось сохранить то чувство радости, наслаждения, что я испытал - надолго. Увлечение всеми этими флоберами да стендалями, их пустопорожними сочинениями, подозреваю, принесло бы мне не только разочарование, но и вред. Как повседневно потребляемая некачественная еда, они бы могли испортить мой утонченный вкус. Слава богу, матуня отдавала предпочтение исконно русской литературе, лишь изредка обращаясь к иностранцам. Прошел почти еще год, пока я не решился взять в руки вторую - следующую - книгу.
Отец сразу обратил внимание, что мой лепет как-то стал осмысленнее. В нем, по его словам, появились философские нотки, исчезла поверхностность, интонация устоялась, стала тверже, повышение которой он раньше, как и все мужчины, принимал за истерику. Лечил ее батяня на свой лад: ладонью. Зад мой верещал, как попавший в шторм корабль. Но от ударов крепчал - прибывал мускулами, каменел, что впоследствии отразилось на выписывании ему характеристики моими будущими товарищами, которые были твердо убеждены, что втайне я, затейник, им выдергиваю гвозди.
Время не шло - бежало. Мне было чуть меньше двух годков: в этом возрасте просыпающийся организм настоятельно требует от тебя вести диалог не только с природой, окружающими предметами и людьми, но и - с собой. Конечно, я порой забывался: когда меня брала на руки и прижимала к груди новая соседка, тетка Милана, вопреки устоявшемуся мнению, что в этом возрасте воображение предпочитает бесцветность и никаким мало-мальски увлекательным эпизодом не разживешься, мой приданный телу карандаш сочинял целые истории. Уговоры угомониться писателя, держаться в рамках приличия, были тщетны. Не знаю, стоило ли ему в такую рань будить чувства, но своего он добился: я полюбил то место, где преклонял голову и было так покойно. Лишь только наши отношения оформились в прочный союз, основой которого были взаимопонимание и отнюдь не невинные поцелуи, объявился, как всегда, третий лишний, проклятый ухажер Миланы, Сява, имевший изрядный опыт проживания на тюремных нарах. Первое, что сделал этот мерзкий человечишка, мелкоразумный беглец, вросший по уши в свою золотую фиксу на переднем зубе, - разглядев во мне соперника, освободил - явно для себя - грудные вершины возлюбленной от моего присутствия. Было одиноко. Обидно. На душе скверно. Бродили мысли потребовать сатисфакции. Но схватиться с отбросом жизни в поединке, который выявит не истину, и даже не сильнейшего, а сиюминутного неудачника, - в этом было что-то унизительное! Заманчиво было бы сейчас назвать Милану моей второй книгой, которую я читал с наслаждением - медленно и с расстановкой! Однако тогда я обязан буду приложить к этому заявлению, помимо данных о формате моей пассии и количестве читателей, бравших ее в руки, также список предков, ответственных за выпуск и оформление.
Мысли Миланы постоянно дежурили возле кровати, на которой день-деньской валялся Сява, - и ей было не до книг. Храню воспоминание, как матушка перед уходом на работу, передавая меня Милане, просила "хорошенько присматривать за мальчиком". Ага. Если в яслях гуляли сквозняки и частенько туда наведывались скарлатинка с ветряночкой, что служило поводом меня беречь от чудес этого богопротивного заведения еще почти год, то в покоях Миланы творилось нечто постыдное, в сравнении с которым любая болезнь казалась приемлемым недоразумением. Удивительно разлаженная работа кроватных пружин, которые ныли фальцетом в те моменты, когда я в соседней комнате изображал сон, наводила на размышление. Зряшное дело верстать почти двухлетнего юношу с опустившимся типом, но я был потенциально лучше. Более свеж, быстр и духовно богаче, несомненно. Одни лишь мои щеки, набитые румянцем, чего стоили!
В своем малом возрасте я прекрасно разбирался уже не только в интонациях говорившего, но и - потайных смыслах некоторых слов, которыми он отделывал свой текст, чтобы придать содержанию экспрессивную форму. Однажды, когда я, уже привычно отставленный в сторону, усиленно бубукал в углу, делая вид, что играю в детство, в квартиру ввалился Вадим с товарищами. В ладно сидевших на них милицейских формах, они оживили еще больше и без того разогретую атмосферу. Сява в это время как раз покинул кровать, будто чувствовал, что сейчас прибудут гости, и заперся в ванной комнате. "Выходь, почирикаем, сука", - предложил улыбчивый Вадим, деликатно постучав в указанную Миланой дверь, за которой слышался неясный шум. Хозяйка изобразила недоумение и - вместе с тем - огорчение. Сложившаяся ситуация предлагала ей сделать выбор. "Он сейчас утопится, товарищ сержант", - сказала она с волнением, дрожащим голосом. "Тем лучше", - обрадовался Вадим, атаку между тем на дверь прекратив. "Ломай!" - раздалась команда. Сяву поймали в последний момент, когда он, уронив голову на стекло, уже по пояс был в форточке. Хорошо помню, как старательно знакомили его бока с носками начищенных до блеска сапог. "А с тобой, подруга, - с напором сказал Вадим Милане, - мы после потолкуем, за укрывательство". Не прошло и дня, как в звуках пружин появилась некоторое озорство. Честняга-кровать, не чувствуя гнета нового тела, старалась вовсю. Смеялась и хихикала. Былое равнодушие в ее работе сменилось танцевальным настроением. Милана даже что-то нечленораздельное подпевала озорнице - так, что я мысли о конкуренции оставил. Соперничать с Вадимом одними лишь щеками было бы предосудительно. Милиционер, видимо, всю накопившуюся на рабочем месте энергию тратил на беседы с Миланой, а они порой затягивались. Итогом этих встреч был появившийся на прикроватной тумбочке томик "Уголовного кодекса", который я со скуки весь и пропахал. И надо сказать, мало воодушевился от сего произведения. "Настоящая русская книга, - сказал как-то Вадим, глядя мне прямо в глаза, - почище "Преступления и наказания" будет. Изучай - авось пригодится". Я ему поверил. Потому что с рождения заметил: люди, которым есть что сказать ногами, обычно не врут.
Три года после того я не брал в руки книгу, а лишь стукнул пятерик - заскучал без печатного слова. Храня в памяти "Тихий Дон" и пересказывая по утрам себе статьи из Уголовного кодекса, со всеми прилегающими к ним пунктами, я вознамерился вдруг найти что-то новое, отвечающее моему положению любопытца.
Уж как этажерка, вышагнувшая навстречу, уловила мое стремление вновь приобщиться к мудрым мыслям - загадка. Но первым делом рука - ошибочно - потянулась к "Практикуму электрика", книге, где на стартовой же странице мне было предложено войти в положение пропускающего сквозь себя ток провода, чтобы понять его взлеты и падения, страдания и радости, описанные еще Омом. Сознаюсь: доставшееся от матери по наследству умение сопереживать нивелировалось неприязнью к формулам, отчего и весь рассказ о партизанском сопротивлении проводника вызвал лишь раздражение. Я отложил отцовский учебник в сторону. Нет, не мое. С матушкиной половины на меня заглядывались многие. Предлагали себя. Умоляли вчитаться. Ну, вот хотя бы - Михайло Алексеев. И в омут вишневый приглашал окунуться, и солдатским строем соблазнял походить. Что мгновенно отозвалось в моей неокрепшей душе неодобрением. Мало ли мне было дворовой ямы, где в мундирной горячке гробились юношеские таланты? Или целитель Петря Проскурин, горькими травами вознамерившийся лечить все и всех, сам же, не заметив, ими и отравившийся. Эдак до правды, с ним шагая обок, и не дойдешь никогда, заплутаешь в подспудно бурлящих размышлениях; а ведь передо мной - целая жизнь расстилалась. На полбукве и заканчивалось мое знакомство с сочинителями сего толка.
А Поносцев поджидал меня, несомненно, едва я лишь раскрыл том. Приходится признаваться - сегодня, спустя годы, что этот обременительный, как долг, глагол, мелкий пакостник и - в то же время - известный своими сомнительными историческими разоблачениями пустобрех, сыграл со мной, пятилетним читателем, злую шутку. Заодно я раскрыл и рот, забыв, что там, внутри кое-что находится, обязываемое быть как раз на запоре.
Представьте. Моим сверстникам начитывают Чуковского, обвиняют в неразборчивости крокодила, сожравшего солнце, жалеют попавшую в сети Паука Муху-Цокотуху. Или пугают Серым Волком - вовсе не принуждая товарищей к анализу: зачем и почему. А я сам должен, без посторонней помощи и наводки, уткнувшись во фразу, густо краснеть и, как хорошо смазанный ветром поезд, издавать восторженно-недоуменный гудок: шевелить мозгами.
"Меня всегда влекло влагалище времени, в которое официально попасть было не так уж и трудно - стоило лишь записаться на исторический факультет. Проблема заключалась в его форме. Ибо в русском языке три времени: прошлое, настоящее и будущее. Что явно мало для полного познания истины. И слишком много для лжи".
"Какого лешего ему надо?" - Подумал я, заинтересованный претензией автора. В России всегда чего-то не хватало. То недород, то недолет, то неутешительный итог. То - недостача.
"Передо мной, - продолжал Поносцев, - лежали два пути. В первом случае следовало вообще отказаться от времени, не прибегая к услугам глаголов и деепричастий. Но тогда бы текст напоминал унылую пустыню, без всякой приметной детали, за которую мог бы зацепиться глаз. Во втором, думается, и это было бы правильным...
Мое чтение было прервано подзатыльником.
- Прохвост, - сказал отец, отбирая у меня книгу, - кто тебе дал разрешение копаться в наших вещах?
- Это не вещь, - робко возразил я.
- Это сборник умных мыслей, - саркастично отреагировал отец, - так, что ли?
Разговор на равных прибавил мне уверенности.
- Знаешь, отец, - сказал я, для пущей солидности поигрывая баском, - человек начитанный, просвещенный принесет Родине больше пользы, чем все вместе взятые майоры, помноженные на полезные ископаемые.
- Ты так думаешь? - Удивился моей глубокой мысли батяня, выискивая на своем вечернем гладко выбритом лице удобный выступ, куда бы могла опуститься утомленная за день отверткой рука.
Книга сама собой вернулась ко мне. Я прочитал вслух продолжение:
- Смотри: "...во втором, думается, и это было бы правильным, стоило прибегнуть к помощи всех языков, и в первую очередь - английского, вьетнамского и якутского, чтобы создать единый, универсальный - что-то вроде эсперанто, но более насыщенный, объемный, в котором были бы сорок, семьдесят, сто времен. Прошлое будущего в будущем. Или, например, будущее прошлого в незавершенном виде настоящего, которое условно можно было бы назвать, например, Бупнена. И тогда появилась бы уникальная возможность честно рассказать о мировой истории: как она есть на самом деле, без прикрас и информационного вранья...".
- Мама купила этого Поносцева в букинистическом отделе нашего книжного магазина, - отец зашторил глаза веками, напрягся, что-то вспоминая. Вспомнил:
- В России мечтателям всегда было трудно. Ты помнишь Александра II?
- Конечно, даже с его сыном от морганатического брака с Юрьевской, Жорой, когда-то играл в "пионербол", - пошутил я.
Батька погладил меня по вихрастой головенке.
- Тебе уже пять лет. Ты совсем у нас стал взрослым, сынок. Самостоятельным.
Я с секунду поискал место на его груди, где мог бы вволю поплакать о так быстро летящих годах. О несбывшемся. О своей любви к этому родному человеку, пропахшему крепко изолентой и трансформатором. Но что-то меня остановило. Да, самая пора в горящую избу входить, коня на скаку стопорить, может даже, шагать в народ - водку с ним пить, стаканы о тротуар колотить, что-то полезное для России, наконец, делать, - а я тут, как сопливый малец, кисну.