Странная фамилия, или Хроника запоздалого возмужания
Светлой памяти моей мамы посвящается
Я с каким-то поначалу равнодушием читал опубликованные в газете результаты проведённой переписи населения. Мне наплевать было на то, сколько всего граждан проживает в нашей стране, и плотность люда на единицу площади меня тоже как-то не волновала. А уж про национальный состав и говорить нечего - нет темы скучнее на свете. Это то же самое, что, предположим, вы, купив в магазине стакан и повертев его, как принято, с учёным видом в руках, вдруг начнёте терзать продавщицу вопросом: а из коих элементов он состоит, милейшая, будто и впрямь знание химического состава сделает процесс приёма жидкости вовнутрь более приятным.
Но стоило мне уткнуться взглядом в абзац, где перечислялись распространённые и, точно для контраста, редкие и забавные фамилии, как всё изменилось. Я почувствовал беспокойство и вместе с тем обиду. "Это как же так получается, - размышлял я, - что одним - переизбыток внимания, а другим - "гуляйте, товарищ, себе на здоровье, ваша очередь не подошла". Ну, скажите, чем лучше моей отмеченная фамилия Хреноколенчатый? Только оттого, что когда-то у далёкого предка наблюдалась странная физическая неопределённость - то ли сгиб ноги был в форме, пардон, деликатеса, сельхозоанатомической культуры, то ли наоборот - неясно, но в лучах славы ныне купается его потомок. Где справедливость? Или, например, Зайзайзайцев. Этого типа знает вся страна по простой причине: у его прапрапрадеда были проблемы с челюстями, которые время от времени не успевали смыкаться, выбрасывая в воздух по инерции один и тот же звук. "В Москве проживает обладатель, на наш взгляд, самой уникальной фамилии, состоящей всего из одной буквы: Е". До чего же непорядочные люди, эти газетчики! И недобросовестные. В этом списке не нашлось места для моего школьного товарища. У Женьки не менее уникальная фамилия. И в ней также присутствует одна буква: Ю. Из-за своей особенности Женька натерпелся вдосталь. Не то что, я уверен, незнакомый мне гражданин Е!
Пожалуйста, один из множества случаев. Был у нас хохмач в классе, пакостная личность, Иванцов, - заметьте, с семейным именованием всё вроде бы в порядке. Стишки пописывал.
"Сидит, раскинув ноги, Ю,
собой довольный, на ...".
Эта буква, предпоследняя в алфавите, провокатор по сути, порождает, понятное дело, нездоровую страсть к рифме. Писать о любви, весне, ручейках и налитых печалью женских глазах, то есть о том, что связано с чувствами и переживаниями, Иванцов, по видимому, не научился или оставил на потом, предпочитая сейчас шлифовать своё мастерство подобным образом - втискивая в строфы грубую действительность. И то - по сути, не возразишь: ещё, кажется, со времён давыдовских гусар известно, что мужская половина человечества, из корня гибким побегом выстрельнув, на нём же с комфортом и устроилась.
У Женьки выработалась к тому времени отличная защитная реакция. Пушкин классного масштаба, кропая своё "бессмертное" произведение, не знал, что получит оглушительную оплеуху.
"Из всех известных подлецов
наиподлейший - Иванцов..."
Таков был достойный ответ человека, почему-то историей и журналистикой не отмеченного. Правда, я где-то подобные строки читал.
Так вот, про Женьку никто тоже ничего не знает. А про Е сказки сочиняют. Обидно, конечно!
В том же списке отмечены были всякие сложносоставные фамилии, типа Мороз-Драгосуспензенский и Чирик-О-Малейко. У последнего, я подозреваю, предки прибыли лет эдак двести назад из Шотландии. Повезло, словом, Чирикам: их заметили.
Ну, так вот. Я беру газету и показываю Наташке.
- Гляди, - говорю, - какая несправедливость. Меня здесь нет. А я вроде как заслужил - фанфары и красную дорожку, а?
- Да, - отвечает она, просмотрев лист, - действительно. Тупари. Но ты не беспокойся, тебе надо пока спокойно лежать. Не двигайся, пожалуйста.
И на всякий случай она ещё раз сама пробегает глазами написанное: Линарес-Пиндорский присутствует, Эйхенбаум-Губеношлёпко на месте, Доброухо-Апостольский есть, а Тёткин-Бугорок словно в параллельном мире существует.
Это мой отец расстарался, передал мне по наследству сию замечательную фамилию.
И натерпелся же я с нею всякого - не меньше Женьки.
Потому что чересчур уж двусмысленно она звучит. И в детстве я как-то этого не понимал. Мальчишки во дворе постарше дразнили меня (тяга к стихам у людей в крови, что ни говори, - с насмешками в поэтической форме в свой адрес я познакомился даже раньше Ю):
Бугорок у тётки -
ровно посерёдке.
Мне казалось, что так они просто забавляются, обыгрывая удивительную фамилию. Но когда я проскандировал отцу ту же рифму в надежде его рассмешить, он мгновенно вскинулся и, схватив меня за ухо, процедил сердито: "Что, что там - посерёдке, маленький негодяй? Чтобы я этого больше не слышал. Понял?".
Помню, как мама впервые привела меня в школу - запись в первый класс шла полным ходом. "Ах, Тёткин-Бугорок, - заулыбалась счастливо пожилая учительница, приглашая маму присесть, - как же, как же. Помню. Лет двадцать-двадцать пять назад учился у нас Тёткин один. Круглый отличник и вообще - мальчик золото". Она вздохнула, вспоминая, видимо, те далёкие прекрасные годы, когда детей не рожали, как сейчас, а добывали производственным способом на копях. И было, несомненно, спокойнее и лучше. "Не ваш ли это муж?" - поинтересовалась учительница, пристально вглядываясь в маму. Точно прикидывала, достойна ли мама своего спутника, способности и моральные качества коего так когда-то поразили педагогический коллектив. "Вы полагаете, - очень даже сухо произнесла мама, - что моя девичья фамилия - Бугорок? Так вот нет: от рождения я Копидюха. Тоже не подарок. А выбора никакого" Настала моя очередь удивиться: ну как же? будь я сейчас Копидюхой, кто бы меня дразнил? В шесть лет представление о подлости человеческой далее отобранного у тебя соседскими пацанами велосипеда, чтобы "покататься", не простирается...
Помню и такой случай, когда мне было уже двенадцать лет. Я заболел гриппом. Неделю провалялся в постели. Мама, чтобы пойти со мной в поликлинику за справкой для предоставления в школе, должна была отпроситься с работы. "Ты уже здоровый лоб, посмотри на себя в зеркало - вымахал под два метра, акселератище, - отец, услышав, как мы с мамой договариваемся в каком часу отправиться в далёкий путь, возмутился. Он вообще человек неспокойный, на суждения порой скор и несправедлив, - тебе не стыдно? Да я в твои годы..."
Я знал, что сейчас последует. В мои годы отец одновременно успевал подоить корову в селе Журбино, где обычно он проводил лето у деда с бабкой, наколоть там же дров, а в городе Сытинске, месте обитания его второй половинки "я", чудесным образом, облегчая жизнь своим родителям, устроить грандиозную постирушку, прибрать трёхкомнатную квартиру и починить часы с кукушкой неведомому мне дяде Васе. Я же, по его мнению, был отъявленным лентяем и неумёхой.
"...хоть бы маму, бугай, пожалел. А ну марш - сам в поликлинику!"
План действий меня заставили выучить наизусть.
"Первое. Поликлиника наша находится на улице Московской. Два квартала отсюда. Второе. В поликлинике есть регистратура. Третье. Просунешь голову в окошко и назовёшь свою фамилию. Четвёртое. Тебя сестричка сама куда следует направит..."
Это была мамина часть. Папа от себя добавил ещё один пункт: "Я буду очень рад, если мой сын к вечеру всё-таки вернётся. Значит, он не законченный болван"
На третьем этапе я споткнулся.
- Ты чьей тётки бугорок? - Переспросила меня толстая сестра, наставив на меня заплывший жиром подбородок.
Я лихорадочно соображал, что она имеет в виду. В голове вертелась намертво въевшаяся в память дразнилка про тётку, у которой что-то там было, но я уже знал что, посерёдке.
- Как зовут твою тётку, мальчик? - Губы строгой сестры поджались: господи, с кем только не приходится иметь дело!
- Лариса. - Ответил я. Это была чистая правда. У мамы были две младшие сестры-двойняшки. Старые девы, что друг без друга и шагу не делали. Семейная тайна не крепко охранялась, и однажды я узнал - впрочем, самую малость, не всё; но из осколков рассказа, подслушанного мной мельком, всю суть несложно было выхватить, - что в молодости сёстры влюбились в одного, кажется, механика-самоучку. Механик, эдакий современный Кулибин, затруднялся сделать выбор, потому что, во-первых, был постоянно занят придумыванием каких-то приборов и агрегатов, могущих качественно изменить жизнь человечества, и времени на такую ерунду как ухаживание почти не имел, а во-вторых, его смущала одинаковость форм Ларисы и Мани: он их не раз путал. Кое-как в перерыве между своими испытаниями изобретатель наконец разобрался. Та, которая вслед за фальшивой восторженностью придуманным начинала бесцеремонно рассуждать о нелёгкой, а зачастую и просто трагической доле истинного таланта, звалась Маней. Видя, как механик постепенно дрейфует в сторону Ларисы с вполне благородной целью - пристать окончательно к семейному берегу и, высадившись на нём, в благоговейной тишине - творить да являть миру технические чудеса, Маня ответственно заявила, что покончит жизнь самоубийством. Она даже обозначила способ, как это сделает: накинув на шею ещё не прилаженную часть очередной новинки, металлический обруч со стяжным болтом, который и принялась энергично закручивать. Естественно, что благородная сестра её не могла допустить этого.
И я Маню не очень любил. И за то, что, в общем-то, поломала жизнь Ларисе. И за то, что жадновата. И ещё потому, что, дополняя отца, постоянно читала мне нотации, заканчивающиеся также, как правило, ужасными выводами. "Боря, Боренька! Так кушать нельзя. Ты же еду, как удав, глотаешь. Однажды, Боренька, ты подавишься" Или: "Ноги надо тщательно на ночь мыть. Знай же, Борис. Гангрена начинается с пустяка - грязи" Картина, в которой нога по частям, заражённая, отваливается - до бедра, пугала.
Потому и выпалил имя той, кого обожал.
- Лариска, - заорала куда-то в сторону толстуха зычным басом, - к тебе племяш припёрся. Бугорок твой!
Она противно хихикнула.
Эту "Лариску" надо было видеть! Жирная сестра по сравнению с ней выглядела стройным стебельком. Дистрофиком. Тело необыкновенно раздавшейся "дюймовочки", казалось, заполнило всю комнату, подминая под себя многоярусную картотеку.
- Фамилия, фамилия моя - Тёткин-Бугорок, - прошептал я, чувствуя, как на глазах накипают слёзы. Боюсь, никто меня не слышал.
Всю эту сцену терпеливо наблюдала очередь - до того момента, пока Лариска не заявила, с противоположной стороны высунув голову, что она знать меня не знает.
- Ну и шо за глист здеся околачивается? - Пискливо тявкнул сей шкафчик с лопающимся на груди халатом, чего я никак не ожидал. - Вот этот?
Тут-то люди и заволновались.
- Ишь, рожу сама отъела, а над мальчонкой, над его худобой насмехается. - Проскрипела старушка, стоявшая сразу же за мной. - Не рожа, а бульдозер. Плюнь в неё за километр отседова - не промахнёшься. Обнаглели эти медики.
Мужчина, чуть поодаль расположившийся, воскликнул встревоженно:
- Как?! Родная тётя не признаёт племянника. Эх, милая, работа - работой, но и чувства надо иметь. Бугорок! Чужого человека разве так назовёшь?
- Да не знаю я его, - отмахивалась сестра, выпучив на шумящую людскую ленту глаза. - Шо он от меня хочет, заморыш этот? Какой-то шантаж... Приходит и объявляет себя племянником. А завтра скажет - что я его мать, и деньги давай на прокорм. Тю...
- А я всегда мечтала, - протянула женщина средних лет, прижимая ко рту платочек: она, простуженная, хрипела и натужно гундосила, но ей так хотелось высказаться, - чтобы у меня была тётя. С которой я могла бы делиться секретами. Чтобы она была мне как подружка. Знаете, - поделилась женщина с окружением, отрывая свой покрасневший нос от намокшего комка, - у моей мамы ни братьев ни сестёр не было, а отец...
Все смолкли, поняв: отец был таков ещё, возможно, до её рождения.
- Бугорок тоже неплохо, - женщина ободряюще на меня посмотрела. - Имей тётю, я бы попросила её называть меня крольчонком.
Я прикинул мысленно: при такой фамилии - Тёткин-Крольчонок - жизнь моя стала бы вообще иной. Невыносимой.
К врачу я так и не попал, справку не взял. Просто тихо развернулся и ушёл. Сзади, было слышно, как люди стыдили Лариску, у которой "не душа, а камень", и обещали ей в старости неприятности: "Твой племяш, Бугорок, отплатит тем же, поверь, - чёрствостью, когда ты, прогнившая от какой-либо болячки, будешь у него просить помощи, а он, душевность припрятав надёжно, стороной тебя обойдёт, и лекарства не поднесёт: загибайся, тётя, в одиночку"
Кошмар! Любит человеческая мысль заглядывать в пропасть, и у Мани полно в этом вопросе, оказалось, союзников.
- Идиот, - сказал мне отец, когда я вернулся и рассказал о случившемся. А позже я слышал, как он матери за закрытой дверью в спальне с какой-то непонятной мне обидой выговаривал:
- Боже мой, боже мой! Надо было тогда аборт делать, говорил же я тебе. Сейчас бы мы имели только счастье.
Счастье - это мой младший брат, Феликс. Который, в отличие от меня, прекрасно учился, знал в свои семь лет, какой в Исландии климат и кто такой Эдисон. Кстати, Маня Феликса гангреной не пугала. Ноги братишка мыл по всем правилам гигиены: раскидывал пальчики веером, намыливая каждый в отдельности долго и тщательно.
Терпению моему пришёл конец в седьмом классе. К нам пришла новая учительница физики, Галина Константиновна. Не приглянулся я отчего-то ей с самого начала. Знакомилась с классом она необычно - не вычитывала фамилии из журнала, а, поднимая каждого ученика с места, просила назвать своё полное имя - вот так, например: я, Тёткин-Бугорок Борис Сергеевич, - и рассказать о личных успехах в овладевании школьными знаниями.
- Тёпкин-Бугорок? - Переспросила она, как мне показалось, смеясь. - Удивительная фамилия. И чего же с такой фамилией ты добился?
- Тёткин-Бугорок - поправил я, не ожидая для себя в будущем ничего хорошего: что-то мне подсказывало, что этой невинной шуткой новая учительница не ограничится. Слишком у неё, как у напроказничавшей девчонки, был лукавый вид. - Учусь как все. На "тройки" и "четвёрки".
Галина Константиновна что-то поискала в журнале и торжествующе возвестила:
- Нет, не как все. Мало, ребята, у Бориса "четвёрок". "Пятёрок" и вовсе кот наплакал. Зато наблюдается полный триумф "троек".
И она сморщила свой маленький носик, выражая тем самым отвращение ко мне, "троечнику", который, по её мнению, видно, находился на самом низу ученической лестницы. Отпетые хулиганы и "двоечники" ещё имели шанс стать благополучными школьниками - стоило им только покончить с внутренним, вполне объяснимым, мальчишеским бунтарством и - леностью. Мне же, посредственности, не на что было расчитывать. С такой-то фамилией...
Конечно же, прозвище ко мне моментально приклеилось. С лёгкой педагогической руки Галины Константиновны.
И я понял, что надо или сменить фамилию, или что-то такое грандиозное совершить, чтобы мир ахнул и захлебнулся от восторга: "Вот каков этот Тёткин-Бугорок. Фамилия корявая, а сам - молодчага".
"Что-то грандиозное" значило или налечь на учебники, или... Я представлял картину, как мы два брата, учёные - а как же! - поднимаемся, один за другим, на трибуну и, перепасовывая друг другу право начать чтение доклада на международном симпозиуме по... ну, не всё ли равно по какому вопросу, проявляя крайнюю степень вежливости, произносим одновременно приветствие: "Дамы и господа...". Зал, забитый до отказа, воспринимает это как подготовленную заранее шутку. Из угла в угол несётся шёпот: "Это Тёткины-Бугорки, они сделали величайшее открытие (ну, опять неважно, в какой области). Они переплюнули самого Эйнштейна..." "Как, как вы сказали: одного, значит, зовут Тёткин, а другого - Бугорок?.." Тьфу! В этом месте обычно воображение моё начинало буксовать. Я предчувствовал, что так и будет. Значимость открытия нивелировалась неудобопроизносимостью фамилии. Посему - учебники пока в сторону.
И я решил заняться боксом. Полагая: учёба подождёт. Бокс - именно тот вид спорта, как мне казалось, что позволяет человеку самоутвердиться. И доказать обнаглевшему и зажравшемуся миру, чего же он, одиночка, на самом деле стоит. Но тогда я так красиво не рассуждал. Мною двигала лишь злость. Более яркими красками вырисовывалась иная сцена: как я стою на верхней ступени пьедестала - непременно, с фингалом под глазом, мужественный, сильный, поигрывающий небрежно мускулами - словом, непобедимый, - всматривающийся в даль (где сидит прячущая стыдливо глаза Галина Константиновна) чуть отстранённо - чемпион, что при объявлении "Обладателем золотой медали в полутяжёлом весе стал Борис Тёткин-Бугорок" незаметно покажет этой дали в юбке средний палец.
Однако моя боксёрская карьера могла и не состояться.
- Ты хочешь заниматься боксом? - У тренера был мягкий выговор и ощутимый акцент; при этом окончания слов отсутствовали - они подменялись каким-то странным сглотом слюны. "Молдованин", - решил я. Так оно и оказалось. "Пуйка Валентин Васильевич, - представился он. - Тут такое дело. По форме ты не очень, честно говоря, подходишь для бокса. Высокий и худой. Руки, правда, длинные. Ты случайно не еврей?"
Переход был более чем странный. Да, в тринадцать лет я уже знал, что мир делится на чёрных и белых, обиженных и счастливых, евреев, поголовных кандидатов в Нобелевские лауреаты, и тунгусов, начальников и подчинённых, дураков и умных, Петровых в конце концов и... Тёткиных-Бугорков. Но при чём здесь это?
- Нет, - сказал я, вспоминая, как однажды отец принялся перечислять, сколько дробных частей той или иной крови течёт в его жилах. С арифметикой у моего родителя явно были нелады, но результатом он гордился. Значит, так: одна восьмая польской, одна восьмая цыганской, одна восьмая венгерской, одна четвёртая украинской, одна вторая армянской после крутого замеса в сумме отчего-то давали твёрдую русскую единицу. И фамилия, складная, точно нож, которую могли носить лишь... представители дворянства, как бы подтверждала сей сумасшедший подсчёт. В отсутствие одного из незадачливых предков произошёл, вероятно, набег на его заповедные территории - с соответствующими последствиями: и захватчик в маскарадном наряде национального большинства, и хозяин в донорском деле считались равноправными участниками. С маминой стороны подобных казусов не было. "Я потомок гайдуков, и точка", - заявляла мама не колеблясь.
- Жаль, - сказал Пуйка, - очень жаль, что ты не еврей. Из евреев выходят неплохие боксёры - не только врачи и скрипачи.
И, заметив мой недоуменный взгляд, пояснил:
- У меня своя теория. В бокс, я заметил, идут те, кто хочет доказать другим, что он такой же, как все. Во всяком случае, не хуже. И добиваются такие ребята, чувствующие себя ущемлёнными, действительно, многого. Нужен мотив, толчок.
Я его понял. Понял. Честно сказать, тогда у меня зародилось подозрение, что и сам тренер подался в боксёры из-за невнятной своей речи. В детстве, должно быть, над ним поиздевались вдоволь. У нас таким, как он, прозвище присобачивали без промедления: Прожуйчлен. "Эй, Прожуйчлен, что там у тебя изо рта торчит? Ну-ну, не волнуйся. Проглоти, а затем высказывайся".
- Как тебя зовут?
- Борис. - И, упреждая следующий вопрос, поторопился сказать. - Через два месяца будет четырнадцать лет.
- Четырнадцать лет, - эхом отозвался Пуйка. Казалось, он решал - много это или мало. Наконец задумчиво выдавил. - Поздновато, конечно, поздновато. Ну да ладно. Приходи завтра, в пять вечера. Фамилия-то как твоя?
И когда я назвал себя, в его глазах вспыхнула молния. Он был догадливый, мой тренер.
Надо ли говорить, что я его полюбил? Никаких унизительных попыток обыграть мою фамилию: Борис - и только Борис. Кажется, и меня из своих учеников он выделял. Я ведь старался.
Нет, чемпионом я так и не стал. Самые большие мои достижения: третье место, спустя два года, на Спартакиаде школьников и уже - после, после - лишь однажды "серебро" на "взрослом" чемпионате страны - в той уже жизни, что за краями этой истории лежит.
На пьедестале я стоял, но Галина Константиновна этого не видела. Жаль, конечно: хотелось, встретившись с нею взглядом, равнодушно отвести глаза. С другой стороны, праздник мне подпортили. Диктор, мало того, что переставил местами составные фамилии, он ещё и исказил одну из них: Бугорок-Тёлкин.
А до этого... В классе меня вскоре зауважали. Помните, я рассказывал про Иванцова, что баловался сочинением виршей? Так вот: мне тоже досталось от него.
"Он то ли Тёткин, то ли Бугорок.
Борис, многообразный столь,
на деле, не герой, не царь, не бог,
а просто - заурядный ноль"
Стишки так себе, никудышные, ничего в них смешного нет. Но меня они задели. Весь класс за этим клоуном их повторял. Если б я мог ответить как Ю - хлёстко! Перелопачивать же груду книг в поисках нужных строк мне было лень.
О том, что я посещаю секцию бокса, никто, разумеется, кроме Женьки, не догадывался. Я говорил, что "хожу на плавание". И для убедительности у всех на глазах несколько раз медленно и аккуратно укладывал в спортивную сумку полотенце и плавки. "Это, - сказала многозначительно Маня, - интеллигентный вид спорта. Факт неоспоримый: человек, занимающийся плаванием, знает закон Архимеда. А там, где Архимед, там и большая наука" Манина логика подействовала на всех как таблетка успокоительного. Но чтобы бокс? Нет, родители были не в курсе. Мама, если б узнала, сразу же упала бы в обморок - без слов. И представляю, что сказала бы та же Маня. "Боря, Боренька, почему ты выбрал бокс, этот ужасный вид спорта? Бокс - это болезнь Паркинсона, ломаный нос, вечный запах пота из-под мышек и позор для семьи. Феликс никогда бы до такого не додумался!" В этом она была права. Мой младший брат всё свободное время посвящал чтению умных книг. Кажется, в тот день, когда я отправился на свою первую тренировку, он помечал карандашом, как говорил сам, "спорные места" в тексте К.Каутского "Происхождение христианства". Про отца вообще разговор отдельный. Он бы произнёс речь, что его опасения в отношении меня подтвердились: сын таки оказался законченным, способным лишь бестолково размахивать руками, болваном.
Так я думал. Но вышло всё абсолютно иначе. На одной из тренировок мне рассекли бровь. Вернулся домой я полукитайцем: левый глаз прятался в узкой щёлке, отчего и лицо всё как-то странно перекосилось.
Мама медленно осела на диван и глухо произнесла:
- Конечно, ты сейчас скажешь, что ударился о край бассейна.
Я молчал. Мне и так было тошно. Мой спарринг-партнёр, здоровенный детина, на пять лет меня старше, в отсутствие, как он выразился, "годного материала", упросил Пуйку "дать кого-нибудь поприличнее - чтобы мышцы размять". Валентин Васильевич, видя форменное мордобитие - детина разошёлся не на шутку, через три минуты приказал тренировку приостановить. "Ты что делаешь? - сказал он ему, - не видишь, что перед тобой ещё пацан?"
- Полюбуйся, - сказала мама отцу, - до чего доводит знание законов физики, и в частности, Архимеда, - подумав, она добавила невесело, - на ринге.
Но отец хохотнул в ответ, мне подмигнув:
- Да знаем мы, Борька, все давно знаем, чем ты занимаешься. Сосед однажды видел тебя в Спорткомплексе. Мы ждали, когда ты сам соизволишь признаться. А вообще - молодец.
Отец, наверное, впервые в жизни меня похвалил!
И лишь Маня, которую в тайну, как выяснилось, не посвящали, и потому, обиженная донельзя на родителей, узнав правду, воскликнула:
- Я на месте Серёжи заставила бы тебя, "троечника", негодного такого мальчишку, засесть за книги. Мутузить кого-то по "кумполу", как вы молодые выражаетесь, - это ещё не самое важное в жизни, Боренька. Ты знаешь, что сказал Достоевский, Фёдор Михайлович?
Я отрицательно помотал головой. Я никогда не говорил - "кумпол", это раз; и во-вторых, мало ли что там походя ронял великий правдолюбец. Вывод, впрочем, как валун с вершины горы, давя жалкие ростки надежды на логичное его обоснование, уже катился на меня.
- Преступление - удел нищих духом.
Откуда ей было знать, что мсье Раскольников и Ко - для меня давным-давно уже пройденный этап. Я не долго ломал голову над этой загадочной, непонятно для чего сказанной и, наверное, перевранной фразой. Тут же съязвил:
- А наказание - богатых формами.
За что позже получил от отца нагоняй: вслед за учащённым сердцебиением у расстроенной моим ответом тёти начались головные боли. "Но что это за намёки насчёт контуров?", - подмигивал с заговорщицким видом родитель.
Я, впрочем, отклонился от темы. Итак, кроме Женьки, никто в классе не ведал о моих занятиях боксом. Иванцов распоясался вовсю. Есть тип людей - людишек, которые, постоянно кривляясь и выпендриваясь, так вживаются в созданный ими образ шута, что перевоплотиться - "сыграть роль нормального человека" - уже не в состоянии. Я предупреждал его не раз: нарвёшься, друг, на неприятности. Ю ответил стихами. А у меня со словом напряжённые отношения, потому я просто набью тебе рожу. Он не верил. Иванцов был не слабак. Но вся спесь и дурачество слетели с него моментально, когда я однажды, изрядно разозлённый его декламацией (он, мерзавец, всё-таки совершенствовался: "У Бугорка второе имя: Недотёпкин. Всегда в сторонке, очень вежливый и робкий..."), схватил за воротник и с силой потащил во двор. Дело было на перемене. Он ещё не верил в позорный исход, пытался освободиться - толкал меня в бок, упирался ногами и руками, несколько раз ударил по лицу. Девчонки визжали - в ушах от их вопля звенело. Собралась толпа "болельщиков". "Иван, вдарь этой суке долговязой, - орало большинство. Что и говорить - определённым авторитетом среди одноклассников Иванцов пользовался. Я его оттолкнул от себя и встал в стойку. Кажется, тогда он что-то смекнул, но ещё по привычке продолжил скоморошничать: "Ишь ты, Тёпкин-Недотёпкин, Бугорок ссанный, давай-давай, иди ко мне. Хляй, быдло дроченое". Прямой удар в голову его потряс. Враз вокруг стало тихо. Иванцов дёрнулся и как-то осторожно сделал шаг вперёд, выкинув навстречу мне автоматически правую руку. От предполагаемого удара я уклонился и - сначала снизу, а затем боковым в челюсть, не давая ему опомниться, - опрокинул "поэта" на землю. Всё это заняло не более минуты. Гробовая тишина окутала школьный двор.
И вдруг ко мне кинулся Оська - Осьмёркин, "первый силач" класса. Лучший друг Иванцова. Ну как же: наших бьют! С ним справиться было бы посложнее. Осьмёркин занимался в секции толкания ядра. У него были мощные руки, устойчивый корпус и, как у Щелкунчика, квадратный подбородок. Сколько ударов потребуется, чтобы Оську посадить на землю? Я сжал кулаки, приготовился.
- Ну ты, паря, Тёп... прости, Борис, молоток. - Первый силач класса неожиданно, подобострастно улыбнувшись, хлопнул меня по плечу. - Клёво, чувак! Давай клешню. Если тебе что-то надо - я всегда, твой друг, рядом...
Дружить с ним, предусмотрительным, как оказалось, холуем, мне вовсе не хотелось, но я устало выдохнул:
- И я...
И все собравшиеся одобрительно зашумели:
- Ай, да Борька! Пистон поэту засандалил. По самую рифму...
Тут бы в самый раз втиснуть фрагмент о какой-нибудь симпатичной девчонке, о которой я втайне вздыхал, но она, бессердечная, на меня даже не смотрела. А после драки стала якобы строить глазки. В том-то и дело, что всё произошло с точностью до наоборот. Мне никто не нравился. И лишь после победы я сам, видимо, обретя уверенность в себе, увидел, сколько вокруг привлекательных девчоночьих и ... женских лиц.
Помню, в юношеском журнале из месяца в месяц печатались повести, похожие друг на друга, как однояйцевые братья (или, точнее - сёстры?). Об исканиях молодого героя, ошибках его и удачах. И обязательным в них, как бы подчёркивающим сложность ещё неустоявшегося характера подростка, в череде метаний мужавшего, был эпизод, где его, неопытного щенка, сооблазняла какая-нибудь, напротив, очень даже искушённая мадам - не вдова, не разведёнка, а - замужняя, "нормальная", имеющая крепкую семью: любящего мужа и детей. Для усложнения, надо думать, сюжета старались авторы. А как иначе ещё высветить грех, если пристроившаяся у супружеского бока - бесстыдница, искательница приключений и, короче, меченая народной молвой, страдалица, - подходит по всем параметрам? Тогда как одиночка, предположим, по всем выкладкам жалостливого общества, имеет полное право на счастье, пусть даже таким способом, вступив в преступную связь с юнцом.
Запала в память следующая фраза у писателя Ш. "Она медленно стянула с себя домашний халат, под которым ничего не оказалось, и Эдик с разбега ткнулся ей лицом в тяжёлые груди-шары". У другого эротописца картины сооблазнения были похлеще. Муж на работе бил рекорды, в то время как его жена, обезумевшая от скуки сучка бальзаковского возраста забавлялась: то позволит беспрепятственно парализованному от избытка чувств мальчику - тринадцати! тринадцати лет, усиленно подчёркивал через строчку сочинитель, подозревая, что ему всё равно не верят, и как бы мне заодно в укор, что я припозднился, - "солдатиком" упасть лицом вниз (опять лицо! укрытое к тому же от позора) ей между полных ног, то усядется, как бы призадумавшись, на колени истомлённому Ромео и изобразит - чистой воды кощунство - самоё невинность. Это было смело! Но не ново, потому что во дворе сверстники такое рассказывали, что мысль моя, возбуждённая, начинала спотыкаться.
Как утверждает большая литература, классический треугольник из супругов и любовника (или любовницы), складывается порой стихийно - достаточно для того, бывает, невзначай искры, оброненного слова или случайного соприкосновения. И конструкция его рушится в одночасье, когда кто-либо начинает с безнадёжностью понимать, что случайность - она и есть безликая случайность; оказавшийся же слабаком в геометрии - в выстроенной фигуре, изначально ущербной, - всегда легко заменяемый компонент. Мужа Базыкиной я видел каждый день. "Здравствуйте! - здравствуйте!". Обыкновенное лицо, нос с горбинкой. Не красавец. И жена также из разряда неприметных. Но во мне шёл уже какой-то процесс обновления: я после "победы" над Иванцовым по-другому, что ли, смотрел на женщин. И когда она однажды попросила донести сумку - "муж на работе, а она, зараза, тяжёлая!" - я немедленно согласился: не потому, что равнодушно подумал: "почему, собственно, не помочь соседке?", а потому что потайной тропкой расчёта пришёл вдруг к выводу, что здесь меня ждёт приключение. Базыкина, однако, эта серая мышка, повела себя странно: непоследовательно заявив, что "муж, конечно, не стенка, можно и сдвинуть", она тем не менее хлопнула несильно меня по щеке - когда я только и попытался прижаться к ней. И затем, представ эдаким немецким солдатом, "зольдатн", весело сообщила: "Ти есть нехорёш"й паг"тизан. Шнеллер. Уходи. Н"о завг"тра ми будим встречайсь и пить вместе рюсски чай". И я опять пришёл - в установленное время, тогда, когда муж её тоже, наверное, рекорды бил. И мы, действительно, пили чай. Базыкина меня, нетерпеливого и измученного, подводила постепенно к костру, чтобы я пообвык и не опалился, только я этого тогда не понимал. Чай уже в горло не лез, но я пил, надеясь на что-то. А когда в один день всё произошло, ни радости, ни торжества я не ощутил, лишь разочарование. Потому что Базыкина слишком уж картинно разоблачалась и потому ещё что в тот момент, когда я взбирался на вершину, она, изображая страсть и - глядя мне прямо в переносицу, неожиданно трезво обронила, что фамилия Тёткин-Бугорок ей напоминает тёмно-серую груду камней, притом равнодушную, тогда как Базыкина - "ты чувствуешь, зы-зы: шум моря"; да, так вот поэтично. Потому что ни на секунду не приостановила свой суматошный бег - тут же бросилась в ванную, на лету меня спросив брезгливо: "Ты меня любишь?", уже самим вопросом определяя начало конца отношений. Потому, в конце концов, что у неё из-под мышек неопрятно торчали волосы. Потому что на мой явно нелепый вопрос, не чувствует ли она угрызений совести из-за того, что муж её как-никак обманут, Базыкина, лишь рассмеялась - выплюнула мне в лицо хохоток; а отдышавшись, деланно соообщила, что с мальчишкой переспать - ещё не грех, не измена; и это настойчивое подчёркивание разницы в возрасте, в двадцать с лишком лет, было обидным для меня. Потому что прощаясь продолжала играть в "партизан и немцев": "Зер гут било, майн либе, льюбоф"нич"ек?". Целый месяц я являлся к ней - скорее машинально или, сейчас мне кажется, боясь её обидеть быстрым разрывом - как на учёбу в школу. А муж трудился за двоих, старался, бедолага.
Ушла Базыкина в прошлое, всё забылось - точнее, отодвинулось в памяти даже не на второй, десятый план. Потому что я познакомился с Наташкой.
Именно Наташка, когда я стал с ней встречаться, развеяла окончательно мои сомнения и утвердила меня в мысли, что с фамилией надо что-то делать.
- Ты же не будешь каждому, кто над тобой насмехается, бить морду?
Я по привычке посмотрел на её подбородок - округлый, нежный, с едва заметной ямочкой:
- Конечно, нет.
- Значит, надо менять данные.
И вот после упомянутой уже Спартакиады школьников, где в очередной раз извратили мою фамилию - Бугорок-Тёлкин; дальше что? - после почти целого года сомнений и колебаний, после, как любят высокопарно изъясняться в книгах герои, моего вступления в "большую жизнь", закончив школу, - я решился.
Я спросил у мамы, не будет ли это выглядеть... - я никак не мог подобрать слово - предательством, что ли, если я поменяю фамилию. Ведь она же сама была Копидюхой.
- Ты же замуж, - мама вздохнула, - вроде не собираешься. Хотя сейчас такие времена, что всё - возможно. Это во-первых. Во-вторых, мне всегда казалось, что не имя делает человека человеком, а нечто другое. В-третьих, каждый поступок есть отображение его, человека, мудрости и зрелости. В-четвёртых, - мама запнулась и опустила голову, - ты уже достаточно взрослый. Если потребуется наше согласие - я не знаю как и что, правила обмена для меня неизвестны, - мы с папой будем не против. Но неужели тебе надо объяснять, как... перевирали нашу фамилию и сколько мы натерпелись? И тем не менее ни Мане, ни Ларисе даже в голову не пришло её поменять... Они были и есть Копидюхи. Ты не хочешь быть Тёткиным-Бугорком? Твоё право. Поступай, как знаешь.
Паспорт у меня был в кармане.
И я двинулся в ЗАГС.
В маленькой комнатке, заваленной папками, сидел скрюченный человечек неопределённого возраста. Он оторвал глаза от бумаги, по которой со спринтерской скоростью бегало его перо, и спросил:
- В чём дело, молодой человек?
Я путано выложил суть приведшего меня сюда дела.
- Поменять фамилию? - Человечек подпрыгнул на стуле и с каким-то непонятным мне возбуждением потёр маленькие ладошки. - Надо написать заявление. Вот установленная форма.
Он поискал на столе бланк. Найдя, протянул мне.
- А позвольте узнать, молодой человек, что на что вы собираетесь менять?
- Я ещё не знаю, - промямлил я. Делиться с ним своими сомнениями и мыслями вовсе не хотелось, - я просто зашёл узнать, возможно ли, в принципе, это. Или есть какие-нибудь трудности. Препятствия.
- Нет никаких трудностей, молодой человек, и препятствий. Надобно только ваше желание. Сейчас, вы понимаете, свобода... Многие, что были, скажем, Кузнецовыми или Дмитриевыми, становятся, - он противно хихикнул. Дробный его смешок, казалось, рикошетом отскакивал от стен и осыпался на пол, - Фельдманами да Кацами и - в Америчку, в Америчку... Якобы к родственничкам. Ничего страшного... А раньше наоборот было, такая вот тенденция наблюдалась: перелицовка Фельдманов в Кузнецовых шла полным ходом. Или вот ещё случай: некий, назовём его гражданин Икс, вдруг вспомнил, что у него во Франции осела многочисленная родня. "В молодости мой троюродный дедушка играл в парижском "Рэслинге", а бабушка по приезде устроилась в "Мулен Руж". О! - и параллельно сему воспоминанию тут вдруг кусок хлеба у него стал застревать, видите ли, в горле. Как же-с, слезу вышибает. Но гражданин Икс - тем не менее - с моей помощью превращается, предположим, в Казаряна...
Скрюченный человечек страдал от одиночества.
- ...в архивах есть прелюбопытные свидетельства глупости людской. Знаете ли вы, молодой человек, что в 1936 году, например, некий Полупердунов дважды подавал заявление? Сначала он решил укоротить свою фамилию до удобопринимаемой формы. Прошу считать меня Пердуновым, так он написал. Считая, видимо, что это ему очень даже поможет в жизни. А затем остановился на другом варианте: просто изменил имя. Я уже в точности-с и не помню. Кажется, захотел стать Велимиром. Или что-то вроде того... А вот другой случай. В 1959 году, наверное, со злым умыслом работник ЗАГСА переправил вполне приличную фамилию одного бурятского гражданина. И - нате-с вам: Цедербал перековался в Жопудрала... По-бурятски это, может, и нормально, но по-русски...
Он осуждающе покачал головой: "Представляете, приезжает человек в столицу, идёт в гостиницу; фамилия? Жопудрал..."
- Я пойду, извините, - мне было слушать все его дурацкие истории просто невмоготу. - Зайду в следующий раз.
- Пардон, - взвился со стула маленький чиновник, - что значит, в следующий раз? Позвольте узнать, как ваша фамилия?
Он сделал ударение на слове "ваша", произнеся его вместе с тем как-то небрежно. Будто заранее сомневался в искренности моего ответа.
- Тёткин-Бугорок, - выдавил нехотя я.
- Понимаю, молодой человек. Бугорок, да ещё и Тёткин - это не Мамин-Сибиряк, и не Лебедев-Кумач. Я могу вам предложить свой метод, довольно оригинальный, изменения фамилии. Некоторые, обратившиеся ко мне с аналогичной просьбой, получив помощь, просто счастливы. Подождите секунду.
Он достал из-под кипы бумаг книгу. Бунин, том третий. Поймав мой удивлённый взгляд, пояснил:
- Люблю Ивана Алексеевича, но на работе не читаю. Это мой инструмент. Назовите любое число.
- Двадцать пять, - сказал я, растерянный.
Он раскрыл книгу.
- Ещё число.
- Тридцать шесть.
- Вот, - воскликнул человечек, - ваша, молодой человек, предполагаемая фамилия Дверью. Страница двадцать пятая, слово на ней - тридцать шестое. Всё сходится. "Хлопнул дверью". С такой фамилией вы можете смело начинать поиски родственников в той же благословенной Франции.
Я прикинул, что было бы, если б Случай указал на какой-либо глагол. Борис Сергеевич Положить. Или Открутить. Где искать свои корни впоследствии? Поди, среди аборигенов Австралии...
Я развернулся, слыша, как вдогонку этот сумасшедший кричит:
- Не хотите быть Дверью, упростим до Дверкина.
Ни дверью, ни Дверкиным я не желал быть. Довольно.
Итак, сомнения мои лишь множились.
В институт я решил поступать после армии. Не горел я, честно говоря, учиться. Мысли о перевороте в науке со временем переродились в скромное понимание того, что миру формул, гипотез и смелых теорий мне, в общем-то, предложить нечего, и будет лучше, если я откажусь от иллюзий на свой счёт, от нереального штурма академических высот, чтобы, поднабравшись желания, спустя два года студентом уже начать заурядное восхождение к знаниям, какое и совершают миллионы других моих ровесников.
Как-то после одной из тренировок Пуйка спросил:
- Как в школе?
- Нормально, - я говорил правду. Ничего из ряда вон выходящего со мной за последнее время не произошло.
- Нет, я не о том. Как ты учишься?
- Да так себе, - уклончивость в ответе проистекала из моей же неуверенности: о своих успехах и неудачах судить объективно я не мог. И хотя отметки стали лучше, (школу я в итоге закончил всего с тремя "тройками") - бокс, Валентин Васильевич был отчасти прав, заставляет человека доказывать себе постоянно, что он не последний (и в учёбе тоже) - до восторженных всхлипов было далеко.
- Почему-то бытует мнение, что у всех сплошь спортсменов - чугунные без мозгов головы. - Он легонько постучал по моему затылку. - Нет же вроде. Звук приятный, глухой. Человеческий. Звона нет.
- Ну а сами вы-то чего добились? - Я откровенно шёл на конфликт. Чтобы знать сколько унций в перчатке, учиться не надобно.
Тогда-то впервые я и узнал, что по образованию мой тренер инженер-химик:
- В этой жизни всё пригодится.
Через полгода мне предстояло идти в армию. Несколько месяцев слоняться без дела не хотелось. И я пошёл устраиваться на завод. Тем более, что Пуйка пообещал поговорить с кем-то из своих знакомых, чтобы меня взяли учеником настройщика оптических приборов. Престижная и хорошо оплачиваемая работа.
Как сейчас помню это лицо - нет, харю, испещрённую морщинами, с жирным, лоснящимся подбородком, мастерицы.
- Новенький? - Спросила она меня.
Я молча кивнул головой.
- Где твои документы?
Я сказал, что, по-видимому, остались в отделе кадров. Принесут позже.
- Ну ладно, - милостиво согласилась эта жаба. - Пока почитай инструкцию по технике безопасности. Потом здесь распишешься. Как зовут-то?
Мастерица пришла в неописуемый восторг. "Как? Как? Тёткин-Бугорок! Это же надо!" Но я не обратил внимание, что она как-то странно проборматывает мою фамилию. Попробуйте на полной скорости произнести, например: Степняк-Кравчинский. Язык поломаете. Обязательно приостановите бег перед второй половиной. Чтобы благополучно, перелетев через препятствие, место раздела, обозначенное простенькой чёрточкой, дефисом, финишировать.
Я был потрясён. Уничтожен. В пыль перемолот, когда Жаба (первоначальная ассоциация незамедлительно оформилась в кличку) протянула мне бланк, заполненный её рукой, который подтверждал факт предварительного слушания мною инструкции по технике безопасности. Фамилия моя была безобразнейшим образом искажена. От неё ничего не осталось. И мне следовало согласиться с этим идиотизмом, расписавшись напротив Жабиных заострённых кверху, "готических" буковок! Будущая начальница расстаралась, аккуратно выведя, - Тёк Ибу Горок.
- Что это? - Спросил я, подозревая, что меня разыгрывают.
- А что? - В свою очередь удивилась Жаба. - Что-то не так?
- Всё не так, - разозлился я, - я же не кореец и не китаец. Почему именно Тёк, затем вовсе кошмарное, порнографическое Ибу, и ещё под занавес - Горок? Какой такой Горок?
- Я думала имя твоё - Тёк... В конце концов, - воскликнула мастерица, вдруг поняв, что сплоховала, однако в том не желая сознаваться, - как хочу, так и пишу. И пусть мне кто-то докажет обратное, что ты не азиат.
Неужто бокс так повлиял на мою внешность? Неужто лицо необратимо деформировалось?
Дома я долго глядел на своё отражение в зеркале. Даже нос, вопреки всем прогнозам, остался прежним. Только вот глаза... да, глаза отчего-то стали чуть уже. Или я, присматриваясь к себе столь пристрастно, их чересчур, может быть, щурил?
Последующий армейский период в моей памяти уложился отчего-то лишь в несколько ярких фрагментов. Остальное всё - сама служба, заполненная рутинной суетой, пьянки в казарме, самоволки, подсчитывание дней до приказа об увольнении, гауптвахта и дружба - непонятно с кем - с каждым, кажется, кто просто доброжелательно посмотрел в твою сторону - так вот: остальное всё осталось "за основным кадром", запечатлелось, конечно, тоже, но - сразу же и вылиняло, едва я снял военную форму, потеряло свою остроту.
Армия во мне великого спортсмена не усмотрела, и я направлен был не в спортроту, как предполагал, а топографические войска.
Провожали меня родные, Ю, который призывался на две недели позже, и Наташка.
Каждый что-то сказал напоследок.
- Ну, сынок, - отец похлопал по моему плечу, - Родина сейчас находится в аховом положении. Она, впрочем, никогда не благоденствовала. Вспомни, Борька, как тяжело было России, когда ею правил Иван Грозный...
Я тот период как-то смутно помнил.
Отец мне не давал передышки. Галопом он понёсся по отечественной истории: мелькали имена, города и годы. На Гришке Распутине отец замедлил бег, попутно сделав открытие, сам ему и удивившись, что всегда - "всегда, оказывается, Борька, находилась какая-то сволочь, тянувшая за собой страну в болото". Мне кажется, родитель мой вообще подзабыл, для чего он на призывной пункт пришёл. На него нашло вдохновение. Вдруг. Словом, Россию гнобили многие, а мне выпала замечательная возможность в одиночку, служа в армии, вывести её на светлый путь прогресса.
- ... эта мезга, - метал молнии отец, твёрдой поступью уже шагавший по современности, - не пожалела даже Орджоникидзе, Межлаука, Тухачевского...
- Серёжа, - напомнила мама отцу, - мальчик идёт в армию, и ему сейчас наплевать на то, что было пять или пятьсот лет назад.
Отец осёкся, а она расплакалась.
- Тем более, - солидно заявил повзрослевший Феликс, - что вопрос о Тухачевском очень даже спорный. Этот, с позволения сказать, палач в военной форме сам стал, в силу обстоятельств, жертвой. И не надо...
- Феликс, умничка моя, - залепетала Маня, целуя младшего брата в щёку, - в армии тебя, определённо, не возьмут. Там нужны сильные люди, а не умные.
Намёк был возмутительный. Мама даже перестала лить слёзы.
- Служи честно, - Лариса воспользовалась возникшей внезапно тишиной, пока все обдумывали очередную Манину мудрость, и обняла меня, - и возвращайся. Мы тебя будем ждать.
Мама опять заплакала:
- Боренька. Как же так?
Её сомнение, справлюсь ли я в одиночку с поставленной задачей - сделать страну счастливой, заставило призадуматься и отца. Он заметно погрустнел и молвил растерянно:
- Вот ты уже и мужчина, сынок.
Феликс, стараясь показаться равнодушным, обронил:
- Ну... там, не позволяй, что ли, садиться себе на голову.
И пожал мне руку. Судя по его чуть подрагивающим пальцам, демонстративное равнодушие давалось ему с трудом.
Наташка повисла у меня на шее и рыдала навзрыд.
- Я знаю, - причитала она, не стесняясь моих родственников, - ты себе там другую найдёшь.
Словно я отправлялся не в армию, а на курорт. Или, согласно её логике, имел предписание явиться в женское отделение бани для прохождения военной службы.
И лишь Ю, мой собрат по несчастью, мой верный товарищ, стремясь меня поддержать, прошептал самые нужные слова. Прошептал так, чтобы никто не слышал:
- Смотри, руки не распускай. Поначалу. Затравят - всей кодлой. Будет трудно. Фамилии-то у нас... сам понимаешь.
Как в воду глядел.
Едва мы прибыли в часть, нас немедля выстроили на плацу. Тридцать человек, отобранных кем-то на пересыльном пункте в Москве, все - порядком уставшие, в пропотевшей домашней одежде, еле стояли на ногах и желали одного лишь - после пяти суток мытарств упасть на кровать и отоспаться.
Перед пошатывающейся шеренгой новобранцев вышагивал бравый старший сержант, эдакий крепыш, кровь с молоком, со списком в руке и зычным голосом поучал, как следует отвечать в том случае, если называют чью-то фамилию. Чуть поодаль стояли два капитана и мрачно слушали запланированную лекцию. По лицам офицерам было видно, как им всё осточертело.
- Процесс этот есть не что иное как перекличка, - изрек очередную мудрость сержант и, пристально оглядев каждого из нас, продолжил бодро. - А в перекличке главное - соответствие между вызовом по фамилии и ответом присутствующего. Вот, например...
Сержант развернул список:
- Я называю - Аткин!
- Здесь, - лениво отозвался одетый в старые поношенные джинсы и свитер парень, который в поезде заморочил нам голову рассказами о своей богемной жизни; он якобы учился в художественном училище, да надоело - бросил; актрис, причём известных, он трахал безостановочно, они записывались к нему на сексуальный приём заблаговременно, в ресторанах, посещаемых им ежедневно, конечно, он предпочитал заказывать изысканные блюда - какие, например, спросили его? - "цыплёнка в табаке" (когда кто-то поправил его, что надо говорить - "цыплёнок табака", он буквально озверел: "Ты, провинция, ещё меня учить будешь?"), был знаком с самим Ильёй Глазуновым, а спать - наиглавнейшее доказательство беспечного его существования - ложился обычно в одиннадцатом часу дня.
- Вот. - радостно возвестил наш гуру. - Не "здесь" надо говорить, а "я".
- Бугорок! - всё веселье с сержанта в момент слетело: это кто ж мог быть носителем такой несерьёзной фамилии? (Впереди ждал его ещё один сюрприз: с нами ехал парень, у которого было записано в листе: Глу. Вот так вот - просто Глу; кто-то пилой поработал славно, отрезав лишнее).
- Я, - вяло откликнулся я, предчувствуя, как далее разовьются события. Ну не могло быть иначе.
- Тёткин!
- Я!
Сержант с сомнением и удивлением воззрился на меня. Его смутил факт, что нарушен алфавитный порядок. Но это было не самое страшное. Бравого вояку ввергло в шок наличие у одной персоны двух фамилий, уставом не предусмотренное. Сержант с какой-то даже обидой посмотрел в сторону офицеров: они не спешили прийти ему на помощь, а обсуждали, отвернувшись, капризы погоды. Ещё раз вглядевшись в список, он повторил:
- Тёткин!
- Я!
- Отставить шуточки, новоприбывший. Я сказал ясно: Тёткин! У меня тут тридцать один человек записан. Где ваш товарищ? Где...
Он не договорил. Ужас промелькнул на его квадратном лице, глаза расширились. Крик, как случается это во сне, застрял в горле. Сержант беззвучно лишь шевелил губами.
Значительно позже от одного из моих товарищей, что был с сержантом на короткой ноге, а проще говоря, оказался его земляком, я случайно узнал причину такого поведения. Магазины ломились от книг, в которых красочно расписывалась зэковская жизнь. Естественно, сержант классикой не увлекался, и начхать ему было на Хемингуэя и Маркеса - он глотал лишь подобные "бестселлеры", цена которым в урожайный год двадцать копеек ведро. Мы же, по его мнению, также начитавшись этой литературы, сожрали в дороге своего спутника. Именно. Ударили по голове чем-то тяжёлым, освежевали и затем наслаждались сырой человечинкой, оглашая тряский выгон омерзительной отрыжкой. Голод вынудил нас пойти на такое кошмарное преступление. А я, стало быть, фамилию покойника, пошедшего на десерт, внаглую присвоил. Своей не хватило. Железная логика была у нашего деревянного сержанта. Почему-то более приемлимая мысль о дезертирстве, к примеру, ему в голова не пришла.
- Обычное головотяпство, - обронил офицер равнодушно и, посмотрев на него, с усмешкой дополнил, - неужели ты, Губарев, не мог сообразить, что у него двойная фамилия?
Губарев сообразил другое. Наклонившись ко мне он прошептал:
- Ты что, салабон, на посмешище вздумал меня выставить? Не мог сразу сказать? За двоих пахать будешь, двучлен.
Подбородок его был выдвинут чуть вперёд, сам словно на удар напрашивался. Но я знал: руки распускать нельзя. Затравят. Всей "дедовской" кодлой.
Он меня так и стал называть: Двучлен. Вежливо - непременно на "вы". "Двучлен, что за беспорядок у вас в тумбочке?", "Рядовой Двучлен, почему у вас верхняя пуговица расстёгнута?".
Я всё делал не так. Даже зубы чистил и ел не так, как следовало солдату. Губарев за мной зорко следил. И - учил, учил. Пищу надо не спеша тщательно пережёвывать, "но в полчаса, что отпущены на еду, Двучлен, вы обязаны уложиться". Рот при ходьбе должен быть закрыт, иначе "вы, Двучлен, застудите невзначай своё драгоценное горло". Иногда мне казалось, что это Маня перевоплотилась в надоедливого сержанта.
Вскоре, после принятия присяги, мне пришлось убедиться насколько мудрой может быть сержантская мысль. "Рядовой Двучлен, - возвестил он радостно, едва закончилось занятие по строевой подготовке, - я вас предупреждал, что вы ногу тяните не так как следует?". Сержант, точно, предупреждал, я только не понял, что он хотел этим сказать. "А вы что?" Я молчал. "А вы, - пояснил Губарев, - продолжали посредством левой ноги игнорировать мои указания. Два наряда вне очереди. На перекачку в летний туалет!" Летний туалет - обычный, с рядом гигантских дырок и одуряющим запахом вони - был расположен за казармой. Перекачка означала не что иное, как выгребание "ведром нарушителя дисциплины" дерьма из одного отверстия с последующим сливом содержимого в соседнее. При чьём-нибудь полном контроле. Я меланхолично набирал жижу, выливал, а рядом со мной мучился, подавляя тошноту, ефрейтор Кузь. Отойти ему никак нельзя было.
- Товарищ ефрейтор, - видя, что Кузь боится рот открыть, чтобы не дай бог его не стошнило, нарочно обратился я к несчастному, - разрешите обратиться?
Он закрыл лицо руками и забубукал: бу-бу-бу! Мол, говори!
- Вы ведь всё знаете, - я грубо льстил. Ни черта этот дубоголовый, как и его друг, сержант, не знал - Скажите, что такое "юдоль плача"?
Это можно было перевести как "не трать, Двучлен, понапрасну энергию на разговоры, работай, а то доиграешься!"
Именно в этот момент, когда Кузь пытался объяснить мне, что такое "юдоль плача", в туалет вошёл подполковник Синицын.
- Говно, значит, качаем? - Спросил он напрямик ефрейтора. - Занимаемся х...й? - И так он сказал это энергично и раздельно, чеканя каждый слог, что хоть куда, любо-дорого слушать было; будто стоял на трибуне и кричал, приветствуя колонны: да здравствует, дорогие товарищи, х...я! - И сколько можно говорить на эту тему?
Кузь оторвал от лица ладони, что-то жалко залепетал, оправдываясь. Это не он, это Губарев. Кадык его ходил взад-вперёд, он еле сдерживался.
- Рядовой Двучлен, так сказать, проштрафился? - Переспросил полковник, обращаясь ко мне.