Представьте себе такую картину. Вы - одиноки. Так как, прожив двадцать семь лет в браке, вдруг прозрели и поняли, что ничего общего между вами и вашей женой нет. Оказывается, вы настолько разные, что непонятно даже, как до сих пор - все эти двадцать семь лет - друг с другом уживались. Под одной крышей. Она любит классическую музыку, вам же по душе так называемая лёгкая. Ей нравятся красный и жёлтый сочные цвета, у вас от их вызывающей яркости двухступенчатая депрессия, начинающася отказом вашего организма принимать пищу и заканчивающаяся, прямо скажем, немужской истерикой с тонким подвизгом. Жена ваша увлекается чтением книг Кортасара и Дюрренматта. У вас же немыслимая конструкция иностранных фамилий на обложке вызывает не только зевоту, но и паралич мысли. Словом, вы люди настолько разные, что видится один лишь выход - развод. Возможно, что всё как раз наоборот. И вы - почитатель Глюка и Дебюсси, а вашeй супруге дай только послушать частушки. Но факт остаётся фактом. Несовпадение вкусов и привычек достигает постепенно той точки, что принято называть критической, за которой лежит уже узкая полоска абсолютного взаимного непонимания. Дабы не усугублять ситуацию, когда в вашем возрасте так хочется покоя, кто-то из вас делает прощальный взмах рукой и оставляет безо всяких сожалений мебель, любимую собаку, уютные домашние тапочки, гадского Дюрренматта с его заумными романами, (словно в наказание попадающегося перед расставанием под руку, когда поспешно собираются самые необходимые вещи), а заодно, кстати, и любопытных соседей, сующих во всё свой длинный нос.
Дети, что уже давно разбежались и у которых свои семьи, о вашем разводе слышали, но не воспринимают сей факт достаточно серьёзно, думая по молодости, что всякий союз изначально вечен, а любая попытка нарушить его есть элемент договорной игры, где всё понарошку.
К чему я веду речь? Оставшись один, человек, вместо того, чтобы наслаждаться свободой и свалившимся на него праздником тишины, точно бесом науськиваемый, с упорством, достойным лучшего применения, начинает поиски нового спутника жизни.
И человек берёт газету, на последней странице которой есть печальная, как дорога в никуда, рубрика "Служба знакомств". И принимается планомерно вылущивать из общего текста несложные формулы возможного своего счастья...
1
Под тысяча шестьдесят седьмым номером была опубликована целая поэма. Безыскусная, но трогательная.
" Встаёт по утрам солнце, заливая розовыми лучами мир. А мне он кажется - выкрашенным в чёрный цвет. Разгорающийся день сулит удачу миллионам людей. Но только не мне. Ночь сменяется ночью, давая отдых утомлённому сердцу. Но - не моему. Продолжают свой бесконечный бег стрелки часов. Для меня же время остановилось. Отзовись, моя судьба. Я жду".
В этом месте крик измучавшейся души, втиснутый в десяток разнородных предложений, мало связанных друг с другом, резко обрывался. Чтобы в итоге вылиться в суконный язык анкетных данных. Возраст. Имя. Специальность. Телефон.
Возраст был отменный. Увядания первых листьев. 48 лет. Имя как имя. Но в связке с отчеством оно вызывало странные ассоциации. Специальность особого заработка не давала. Впрочем, для меня это особого значения и не имело.
И я позвонил.
Арина Родионовна на своей квартире встречаться отказалась наотрез. Едва я представился. Боясь, видимо, моего неожиданного натиска, могущего её, расслабленную и уставшую ждать перемен в жизни, застать врасплох.
Голос у неё по телефону был приятен и свеж, как вечерний бриз, потому моё воспалённое воображение принялось поспешно рисовать юный образ. В видимых мысленно мне чертах, несомненно, присутствовали мягкость и красота - то особое сочетание, что заставляет учащённо биться сердца даже самых крайних материалистов, не склонных к искреннему проявлению чувств и - вытекающей отсюда - привязанности. Я как-то мгновенно подзабыл, упустил из виду, - называйте это как хотите, - что скоро ещё незнакомой мне Арине Родионовне стукнет полвека.
Встретились мы на улице. Узнав друг друга, скорее всего, по напряжённому расхаживанию, в коем оба здорово преуспели, вокруг памятника Достоевскому. Обменявшись описаниями внешности, мы как-то не подумали, что они могут не соответствовать действительности.
По наитию, взглянув на нервно снующую взад-вперёд тётку с фигурой пивной бочки, я понял, что это и есть - означенная Арина Родионовна. Разочарование моё было сродни тому, что испытывает, возможно, ребёнок, разворачивающий обёртку, в которой, вследствие чьего-то дурного розыгрыша, конфеты нет.
Тётка тоже сумрачно посмотрела в мою сторону, на секунду задумалась. И двинулась навстречу.
- Арина Родионовна? Вы? - спросил я с каким-то противным мне самому надрывом, ещё ожидая чуда. Всё поправимо, шептал внутренний голос. Вышла ошибка.
Но вот утвердительно, так, будто спешила расстаться с неуклюжим телом, дёрнулась голова, неловко, с сомнением - а надо ли? - разжались губы и выронили положительное "да".
Она первая протянула мне руку на манер важной особы, вышедшей "пообщаться" с народом.
Мы двинулись по улице, влача за собой двух соглядатаев - серые тени.
- Почему же вы молчите? - спросила Арина Родионовна, прижимаясь неожиданно ко мне своим тёплым боком. В движении это было несколько неудобно, впрочем, вскоре я приспособился, только шаг мой стал похож на танец зазывающего самку страуса.
- Я думаю, с чего начать. - В прямоте моей было что-то, видимо, подкупающее. Тётка улыбнулась, как, должно быть, улыбается паук, завидевший муху, попавшую в его сеть.
- Ну, - подбодрила она ласково, отчего мне и вовсе стало тоскливо. - С чего-нибудь да начните.
Определённо, у неё была припасена заготовка. Знаком мне сей сорт женщин, что мягко стелют, да жёстко спать. У них всё наперёд рассчитано. Каждый жест и слово. В нужном месте они вздыхают, а коль подвернётся случай, - вымученную слезу пустят. И всё с той целью, чтобы оправдать свою фригидность, а не железную якобы неуступчивость. Да ещё: чтобы, постепенно подводя тебя к мысли о том страшном недоразумении, что произошло, когда ты народился на свет, в финальной части в общем-то дилетантски сыгранного спектакля, гордо удалиться.
Изматывающая зубрёжка нескольких стихотворений, дабы можно было ими впоследствии блеснуть, и беглое просматривание словаря иностранных слов формируют самомнение этих несчастных женщин.
- У вас имя знаменитое, - наконец выдавил я.
- Ах, - воскликнула Арина Родионовна кокетливо. Без сомнения, в роли пушкинской няни она пребывала с момента появления на свет. И жила в параллельных мирах, то и дело перебегая мысленно из нашего времени в начало XIX века. И обратно. - Вы любите стихи?
Всё развивалось так, как я и предполагал.
- М...м...да...вроде...
Это была рискованная ложь. Стихи я не то чтобы не люблю, я к ним равнодушен. Нет в моей душе той струны, что откликается на заключённые в рифмы чувства. Я подозреваю, всё это оттого, что ничего так не впихивали в наши головы в школе с садистским удовольствием, как литературу, заставляя беспрерывно заучивать программные произведения и тем самым отбивая вкус к поэзии вообще. И ничего пошлее придумать не могли составители учебников, привязывая переживания автора в заданных размерах, ямбе или хорее, к пропагандистским заклинаниям о классовой борьбе и приравнивая его мировоззрение к одному из пунктов устава руководящей партии. Будто добивались обратного эффекта: чтобы мы поэзию возненавидели. Но навеки запомнили. А поэзия не терпит суеты и требует тишины. Пушкин, так выходило, в первую очередь был борцом против царского режима, а уж после - Поэтом. И Лермонтов. И Некрасов тоже. С прозой - сложнее. Навязывание мнения, что читать и как, всегда вызывает протест, граничащий с ненавистью. Но текст прозаика с его ломающимся ритмом предложений, нелёгкий для зубрёжки, оставляет место для мысли и, как следствие, для сомнений. Посему до сих пор я помню, как, несмотря на обязательность прочтения и соответствующие комментарии в методических книгах о "прогнивших высших кругах общества", глотал запоем "Войну и мир".
- Так беспомощно грудь холодела,
Но шаги мои были легки.
Я на правую руку надела
Перчатку с левой руки, -
пропела Арина Родионовна на одном дыхании. И, подумав секунду, дав мне, ошеломлённому её неожиданным выступлением, придти в себя, спросила нежно:
- Узнаёте?
- Странно как-то, - попытался я увильнуть от ответа. - Размер в последней строчке явно сбит. Похоже на Корнея Чуковского.
- Что? - Вскричала моя новая знакомая, трагически заламывая руки, отчего похожей стала на гигантского богомола. - Как можно? Какой Чуковский?
Мы остановились посреди улицы. Прохожие, недоуменно оглядываясь, обтекали нас со всех сторон. Странная пара, в которой главенствующую роль играла взбудораженная женщина, что-то с большим напором выговаривающая стоящему рядом с ней с виноватым видом мужчине, привлекала всеобщее внимание.
Она закатила глаза, так что мне выпало малоприятное удовольствие лицезреть её опустошённое лицо - лицо слепого, - взяла мою руку в свою и прижала к жирной груди:
- Вы слышите, как сердце моё бьётся? Оно бьётся, потому что - взволновано. Это всё - Ахматова.
Грубить после того тётке захотелось сразу.
- Вы были женаты? - Кокетливо спросила меня Арина Родионовна, разыгрывая из себя этакую невинную 17-летнюю девушку, которую судьба, за неимением других вариантов, насильственно толкает в объятия древнего старика.
- Да, - мрачно ответствовал я,- и многократно. Первую жену я зарезал нечаянно бритвой. Когда брился. Взмахнул рукой в тот момент, когда она входила в ванную комнату. Суд меня оправдал. Вторую - утопил, намыливая ей спину. Она ушла под воду столь быстро, что я и не заметил. Всё произошло в считанные секунды. Суд нашёл причину уважительной. В итоге вновь - оправдание.
Меня прорвало. Ко мне пришло вдохновение. Третью спутницу жизни я ненароком повесил. Четвёртая угорела в дыму. Пятая - я становился всё более изощреннее - выпала из окна девятого этажа, моя стёкла. Шестая... Я был всегда невиновен.
- Вы шутите? - прошептала Арина Родионовна, с ужасом глядя на меня.
- Отнюдь, - отрезал сухо я.
Отчего так случается, что, когда собеседник тебе неприятен, возникает дикий соблазн, вместо того, чтобы тихо отойти в сторону, паясничать, кривляться?
Возможно, она поняла мою игру. Но из сложной двойной роли любительницы поэзии, имеющей надуманное отношение к творчеству гения, сему незамутнённому временем источнику, и - параллельно - никак не желающей взрослеть старшеклассницы, в которую она себя с умыслом втиснула, выйти было тоже непросто.
- Сколько же вы пережили, - и, глядя на меня отстранённо, с чувством продекламировала, -
Непреодолимый холод...
Кажется, дохнёшь - и пар!
Ты глазами только молод,
сердцем ты, наверно, стар.
- Это, конечно, Ахматова, - отважно заметил я.
- Это, конечно, Тушнова, - деликатно поправила меня тётка.
Было такое ощущение, что мне плюнули в лицо и после того ещё аккуратно плевок растёрли.
Я шёл с ней, рука об руку, молчал, злился, но ничего "няне" противопоставить не мог. Стихи - не моя стихия. Каламбур. Увы!..
А она меж тем продолжала:
- Я - страница твоему перу.
Всё приму. Я белая страница.
Я - хранитель твоему добру:
Возвращу и возвращу сторицей.
Я - деревня, чёрная земля.
Ты мне - луч и дождевая влага.
Ты - Господь и Господин, а я -
Чернозём - и белая бумага.
- Тушнова? - На всякий случай поинтересовался я.
Лучше бы я этого не делал.
- Цветаева, - с укоризной и вместе с тем, как мне показалось, лёгким презрением, ответила тётка. - Мой прежний муж, царство ему небесное, очень её любил.
Это было уж слишком!
- Чёрт знает что, - возмутился я искренне. Потому что не верилось что такая мымра могла быть когда-то замужем. Кто был тот несчастный, что решился связать с ней судьбу? Но сказал совсем другое. - Ну, не знаток я поэзии, не знаток.
Мы были на разных полюсах мироздания. Как голубая кровь, дворяне, и чернь. Как театр и выпитая в подворотне поллитровка. Как, наконец, молитва к Всевышнему и окурок на тротуаре.
- Вы знаете, - насмешливо проворковала тётка, - а я без поэзии не могу ни дня. Увлечение, вылившееся в любовь. Но со временем ставшее привычкой.
- Сила привычки, - тут я оживился, - великая вещь. По существу, человек - это сложная конструкция из условностей, предрассудков и желаний. Иные, путаясь в понятиях, зовут это переплетение душой. Иные - характером. В основе же любой, скажем, условности лежит Случай. То бишь источник её возникновения. Я, например, в баню не люблю ходить в силу всё той же привычки.
- Как это? - Удивилась она, не очень понимая, к чему я клоню и для чего вообще завёл этот разговор.
Но у меня был свой дальний расчёт.
- Однажды в детстве я с отцом пошёл в городскую баню. И всё потому, что в то время в нашем доме производился ремонт, меняли по плану трубы, ванны, вентиля и ещё бог знает что. Впрочем, все жильцы ходили в эту баню мыться. Помнится, находилась она за три квартала от дома. И мы пошли - в первый раз. Раздеваемся. А на соседней лавочке лежат оставленные кем-то, обратите внимание, белые трусы. Как вызов всему порядочному миру. Потому что тогда девяносто девять процентов мужчин носили чёрные сатиновые, так называемые - "семейные". И вот лежат эти трусы так, положим, неудачно, что видна внутренняя их часть с коричневым налётом вдоль центрального шва. "А трусы-то с говнецом",- произносит задумчиво мой отец, обращаясь не ко мне, пацану, а к какому-то незримому собеседнику, может быть даже, к дяде Илье, его лучшему другу, с которым он имел обыкновение вести задушевные беседы обо всём на свете. И вот с того дня я не люблю ходить в баню, чтобы кто-то не увидел моё оставленное невзначай исподнее. Сила привычки.
Она выслушала молча мой монолог. Только лишь побледнела. Конечно, ей следовало как-то отреагировать, но стихи были бы тут не к месту. Поэтому она отдёрнула, как от горячей кастрюли, руку. И, пытаясь говорить сдержанно, а на деле, я видел, всё выходило у неё неловко - видно, боролись в ней два чувства, более слабое, рождённое когда-то мимолётной завистью к более удачливым подругам, нянчившим уже внуков, - устроить своё будущее, и сильное, несоответствующее ей, - казаться субтильным существом, витающим в эмпиреях, Арина Родионовна воскликнула:
- Что вы себе позволяете? Как вы можете? Трусы...с... этим...Стыдно вам должно быть. Человек взрослый и ...
Когда я уже был в шагах десяти от неё, то оглянулся. Она всё продолжала говорить, будто осуждающе, но - неуверенно, с запинками, что было не иначе мольбой к свидетелям-прохожим о помощи. Может, она просила вернуть меня, непутёвого. А может - опять читала стихи. Прощальные.
"Ну уж, дудки!" - подумал я и зашагал прочь. Всё-таки в женщине должно быть поменьше веса и фальши, а игры - в меру ...
2
- Аллё-о-о-у, кто это говорит? - Голос в трубке, надтреснутый и пришепётывающий, явно принадлежал даме, помнившей ещё нашествие Наполеона, чей возраст, тем не менее, был стыдливо указан в газете как "средний". - Вам кого?
Последние слова были произнесены таким тоном, словно я набивался на встречу с известной артисткой, у которой ни минуты свободного времени, - довольно угрожающе и с большим напором одновременно. Появившаяся вместе с тем догадка, что невидимая собеседница - уроженка какого-нибудь малого южного городка, например, Бердичева, переросла в уверенность после очередного вопроса, заданного с характерным акцентом:
- Вам, наверное, Беллочку?
- Да, - кисло согласился я, живо представив себе "любительницу домашнего уюта, у которой тысяча достоинств и один недостаток - умеренная полнота".
"Беллочка, дочка, это тебя. Видимо, по объявлению". - Торжествующе прошамкали в трубку, обращаясь куда-то в глубь далёкого от меня мира.
- Я слушаю, - С одышкой, точно после многокилометрового забега, и той томно-промасленной интонацией, на которой можно блины жарить, сказала Беллочка.
Я тихо положил трубку на рычаг. Не люблю, когда в человеке так вызывающе выпирает провинциализм. Тот, что со временем лишь усиливается. И не потому, скажем, что жизнь вдали от больших городов одноцветна и вообще убога, а по причине столь прозаической, как беспробудный сон ума. Иной мысли спустя годы, что тебе исковеркали эту самую жизнь, - не возникнет.
3
В прошлом она была тренером по плаванию. Широкие плечи, на которых покоилась крупная голова, подтверждали сей факт. В её ладони, похожей на лопату, спокойно, я думаю, уместился бы чайный сервис на шесть персон. Когда на неё накатывала волна радости, она, спеша поделиться хорошим настроением, обнимала меня, а попросту - окружала со всех сторон своими телесами. Что представить, конечно, трудно. Кости мои, как поленья в печке, трещали, весь я гнулся, но, боясь показаться слабаком, мужественно терпел.
Затем произошло рядовое событие: её воспитанники на каких-то соревнованиях заняли, словно сговорившись, последние места. Сначала предупредили. Но история повторилась и в следующем году. Снятая с должности, она таким образом пополнила всегда недоукомплектованные ряды учителей физкультуры в школе.
По паспорту её имя было Варвара. Но звала она себя Виолеттой. Так, ей казалось, звучит более загадочно, красиво и - возвышенно.
Заморское это имя она, наверное, нашла в одной из тех исторических книжонок, где авторского присутствия в виде прямой речи героев так много, что со временем тебя начинает посещать смутная мысль, будто пред тобой - запись какого-то заседания.
Хрупкое, кукольное имя Виолетта ей, конечно, не шло. Стоило взглянуть на её руки-вёсла, чтобы ощутить своё ничтожество, какое, должно быть, испытывает стоящий перед громадой египетской пирамиды турист.
В сорок пять лет Варвара, пардон, Виолетта, благодаря ежеутренней зарядке и систематическому качанию брюшного пресса и мускулов, выглядела замечательно. Помимо сего, она владела приёмами каратэ и дзю-до. Понятно, что спорить с ней я не решался. Хотя однажды такая попытка - была.
Мы были знакомы уже неделю, когда мне стало известно, что два её предыдущих мужа тайно от неё бежали. Исчезали тихо, без скандала, без записки с каким-либо объяснением. Не успев захватить с собой самое необходимое, без чего любой мужик на первых порах обойтись не может, - бритвенный прибор.
Всё стало понятно, когда я однажды опрометчиво возразил ей, что автором "Джоконды" был вовсе не Микеланджело, как она упорно утверждала, а да Винчи. Ласковый, казалось бы, подзатыльник обернулся лёгким сотрясением мозга: месяц после того меня подташнивало и болела не переставая голова.
Иногда, дурачась, борцовским приёмом новая пассия укладывала меня в постель и проделывала с моим почти уже бесчувственным телом такое, что... Нет - я молчу, мне стыдно сознаваться в том, что делали с моим несчастным телом...
"Миленький, - говорила Виолетта густым басом, - ты мой до гроба!"
Это меня угнетало, потому что период, обозначенный этими двумя мрачными словами - "до гроба", и отпущенный ею мне милостиво, с одной стороны, казался слишком коротким: сие могло произойти и завтра. С другой стороны - чересчур неопределённым: ещё неизвестно было, что мне предстоит пройти.
Итак, с Виолеттой я не спорил. И вообще с некоторых пор стал испытывать странное чувство зависти ко всяким мелким предметам, что так незаметны и надобность в коих невелика.
Был у неё один крупный, как она сама, недостаток. Виолетта присобачивала к каждому своему предложению словечко "геть". Этим же словом она сопровождала и каждое телодвижение.
Быть понукаемым мне не очень-то нравилось, но во имя любви что я только не терпел. Впрочем, на самом деле, я думаю, наши отношения были не личностными, а производственными. Где мне досталась незавидная роль забитого подчинённого, всё время доказывающего свою верность - начальнику.
"Геть, кушать". - кричала она. И это следовало переводить, как "идём чего-нибудь пожуём".
"Геть, спать" означало в действительности: "прыгай в постель, я заставлю тебя вновь почувствовать молодым".
"Геть, гулять": пойдём, подышим воздухом, чтобы затем с отмякшею душой перейти к следующему этапу, указанному выше ("геть, спать").
Школу с её субъективным выставлением оценок она, я видел, ненавидела. И ломала голову, постоянно разрабатывая методу, как бы втиснуть в нормативы такие предметы, как история, например, или география, переводя конечный результат в метры, секунды и очки. Ничего, увы, не получалось. И потому Виолетта с грустью вспоминала свои годы работы тренером, где всё было так просто: если есть у ученика данные, быть ему чемпионом без всяких натяжек.
Иногда она в шутку загоняла меня на табурет в кухне и заставляла принимать позу пловца на старте, говоря, что чувствует себя в привычной обстановке. Я был одним из её учеников и закидывал руки за спину, оттопыривал зад, чуть приседая, и замирал - случалось, на добрые пять минут. Боясь пошевелиться. Виолетта затуманенно глядела на моё неуклюжее подрагивающее от напряжения тело и наконец говорила - в зависимости от настроения - "геть".
Измученный, я не спрыгивал - сползал с табурета. Гадая со страхом, что далее за сим последует.
Порой мне казалось, что мы поменялись ролями, и слабый пол - мужской, а не женский, как все привыкли думать.
Однажды после очередного "геть, гулять" мы вышли прогуляться в город. Осенью в восемь часов вечера уже достаточно темно. Надо смотреть правде в глаза: мы были оба немолоды. Несмотря на её атлетическую фигуру и занятия спортом и мой апломб, когда я самоуверенно утверждал, что "ещё - ого-го!".
Мы вышли к танцплощадке, встали у забора, глядя, что творится внутри. Орали, подпрыгивая, динамики, дёргались тела. Я ещё подумал, что, наверное, неделя-другая и сезон завершится. Молодёжь перейдёт под крышу, прячась от холодов и дождей.
Я бы и дальше развивал своё предположение, кабы не какой-то подозрительный шум в растущих рядом кустах, и затем крик. И даже не крик, а глухой вой.
Я не успел сообразить, в чём дело, услышал только, как Виолетта бросила "геть, за мной". Она буквально впрыгнула в заросли. Я - за ней. Трое подвыпивших обалдуев, качаясь из стороны в сторону, сдирали с невзрачной девчонки платье. Один из них зажимал ей рот. Девчонка крутилась, не давалась, и вообще, казалось со стороны, что это - какая-то игра. Оттого, не желая вмешиваться, я прошептал Виолетте, тронув её за рукав:
- Дорогая, пойдём, мы же интеллигентные люди. С подонками и проститутками у нас нет ничего общего.
- Ну, козлы старые, в чём дело? - Угрожающе спросил тот, что был, видимо, за вожака, увидав возле себя ненужных ему свидетелей.
- Повежливее, пожалуйста. - Вскипела Виолетта, подступаясь к нему. - И девчонку оставьте в покое.
- Перестаньте безобразничать! - прописклявил я: голос у меня вдруг стал тонкий и противный.
Далее произошло нечто непонятное. Девчонка, изловчившись, укусила насильника, зажимающего ей рот, за палец. Я же в этот момент, демонстративно повернувшийся спиной к арене словесной перепалки, получил от укушенного страдальца внезапный пинок под зад. И шлёпнулся в пыль, ощутив с удивлением, что земля странно проваливается куда-то моими коленками.
В дальнейшем я не участвовал, наблюдая за происходящим со стороны. На четвереньках.
Виолетта прорычала вместо обычного "геть" воинственное "яху" и ногой рубанула кого-то по уху. Затем высоко подпрыгнула, и следующему на очереди достался удар в челюсть. Всё той же ногой. Заячий визг вознёсся к тёмному небу. Третий противник просто позорно бежал. Девчонка размазывала слёзы по щекам. Ей было на вид лет пятнадцать.
Ну что добавить к сказанному?
Из обихода Виолетты выпало это словечко-паразит "геть", и стала она смотреть на меня как-то тяжело. Точно был я переносящим заразу тараканом. Я враз почувствовал себя лишним. И очень старым. Обращаясь ко мне - а это происходило всё реже и реже - Виолетта глядела куда-то поверх моей головы, в угол. Однажды я даже, чтобы вернуть к себе её отношение, забрался по своей инициативе на табурет и, приняв позу "ласточки", как мог, широко улыбнулся. Она не обратила на меня ровно никакого внимания, а только, будто мимоходом, обронила:
- Ты просто тогда струсил. Вот и весь разговор.
В отместку я стал называть её Варварой.
Всё-таки в женщине должно быть больше нежности. Чувства. Женственности. Честное слово...
4
Она назначила встречу мне у себя дома. Назвала адрес, объяснив, как можно найти её дом. Голос в трубке был какой-то несвежий, точно моя новая знакомая только сейчас проснулась. Я буркнул в ответ что-то невразумительное, вроде того: спасибо за информацию. И в раздумье, без дополнительных благодарностей, что можно было мне засчитать в пассив, как откровенное хамство, положил трубку на рычаг. Образ не прорисовывался никак.
У меня было три варианта, как вести себя дальше. Первый предполагал отказ от всякой игры. Я, честно исполнив свою роль, наподобие той, что "господа, кушать подано", растворялся во времени и пространстве. Не оставив в душе незнакомки и следа. Второй, я бы сказал, философский, давал мне право после назначенной встречи решать, стоит ли продолжать начатое. Был и третий - с обратным принципом действия, на стартовом этапе не зависящий от меня: я объявлялся, а противоположная сторона выносила на мой счёт вердикт. Это несколько ущемляло самолюбие, зато можно было в любой момент демонстративно хлопнуть дверью.
Впрочем, упрощённая формула выглядела до обидного серо. В ней моя внутренняя позиция сводилась к шаманскому заклинанию, не более: ехать-не ехать.
Она представилась по-военному коротко, сухо и энергично. Галина Викторовна Яволь. Заходите. Без всяких там интеллигентских штучек: милости прошу да пожалуйста.
Это было продолжение Виолетты.
Я изобразил трепет, как можно нежнее взял её за руку, пожал. Актёр из меня никудышный. Кожа была морщинистая, вся в складках, как у лягушки, отчего моя пантомима сорвалась и закончилась лёгкой гримаской отвращения. Яволь не замедлила вырвать руку настолько активно, что я чуть не упал, потеряв равновесие.
Яволь была не из тех женщин, о которых говорят "и коня на скаку остановит, и в горящую избу войдёт". Эти-то как раз в повседневной жизни - обычные бабы, любящие и фильм жалостливый посмотреть, и в жилетку поплакаться, когда подопрёт, и песню задушевную спеть. Галина Викторовна была из породы подруг- комиссаров, непреклонных во всём, что верны мужу до могилы, но, поймав его, изменника, с поличным, без колебаний начиняют колбасу ядом.
- Сколько вам лет? - отрывисто спросила она.
Я ответил, следя за её лицом. Ни одна чёрточка на нём не дрогнула. Из чего я мог сделать вывод, что мы - ровесники. Это несколько обнадёживало. Будь она хоть на год-другой моложе меня, досталась бы мне, в силу её комиссарского характера жёстко всё расставлять по полочкам, незавидная роль откопанной доисторической рептилии, которую требуется не просто с интересом осмотреть, а исследовать, составить список сохранившихся конечностей, и затем, как и положено, - сдать в музей. Точнее сказать, сбыть с рук. Потому что жизненного пространства не так уж много. И потому что пройти мешает. Вопрос был в том, сколько времени займёт сей процесс.
Определённо, несмотря на главенствующие позиции мужчин в политике, болтовню их на любом уровне о собственной значимости, в обществе исподволь устанавливается матриархат. С вполне объяснимым отсюда процессом маскулинизации женщин и феминизации - мужчин.
Итак, я совершал постыдную эволюцию от любимой игрушки Виолетты, в чьих сильных руках мне было порой даже, сознаюсь, уютно, до потенциального экспоната, заурядность коего будет подтверждена в будущем соответствующей табличкой, в музее мадам Яволь.
- Ваш социальный статус?
- Послушайте, Галина Викторовна, - взмолился я, - мы же не находимся в комитете государственной безопасности, где один из нас арестован по подозрению в преступлениях перед Родиной, а другой пытается это доказать путём допроса с пристрастием.
Я нехотя подчинился, ответил, присовокупив к сему небрежное признание, что параллельно работаю внештатным корреспондентом в одной из центральных газет. Я лгал, но дополнительные очки, так как видел, что меня она оценивает по каким- то своим критериям, - заработал. Однако тут же появилось стойкое ощущение собственной никчемности, вторичности, что ли; вопросы продолжали сыпаться горохом, я иногда не успевал их даже осмыслить.
- Сколько у вас детей?
- Сколько лет вы были в браке?
- Романы на стороне были?
- Как вы оцениваете своё здоровье?
Вопрос "какой ваш самый любимый герой?" толкнул меня было на дерзость посоветовать обратиться хозяйке к психиатру, но я, вовремя спохватившись, огрызнулся:
- Олег Кошевой.
И тут произошло именно то, что доморощенные сочинители называют важным событием, имеющем место, писатели средней руки - развязкой, а маститые, избегая повторов, втискивают с натугой - так как это встречает противодействие со стороны родного языка и режет слух - какое-нибудь заковыристое иностранное словечко: break-point, например.
- И мой тоже: Олег Кошевой, - вдруг, заливаясь девичьим румянцем, нежно пролепетала Яволь. Она приблизилась ко мне достаточно близко, но в соответствии с, видимо, разработанными заранее инструкциями, не настолько, чтобы я, обнадёженный, двинулся навстречу. Оглянувшись, добавила. - Я сейчас.
Горели ярко лампы, заливая жёлтым светом комнату - мебель, кресла, телевизор, книги. За стеклом серванта подмигивал заговорщически мне китайский божок. На поблекшем прямоугольнике грубо сработанной подделки, оставив своё бесплодное занятие лазать по завалам, замерли в ожидании чего-то важного шишкинские медведи.
В комнату абсолютно голая с распущенными волосами вошла Галина Викторовна Яволь. Она вошла так внезапно, что я, поражённый, лишился дара речи. Только отчего-то по-утиному крякнул несколько раз. Будто иных эмоций у меня возникнуть при её виде не могло.
Я глядел на её жировые валики на бёдрах, отнюдь не молодые груди, грязно-чёрный треугольник между толстых ляшек - и всё это отталкивало, вызывало чувство неудобства и протеста.
Яволь встала под люстру так, чтобы свет ей падал из-за спины. Он должен был подчеркнуть красоту её тела и оттенить возможные недостатки. Рембрандт и Веласкес, Тинторетто и Рафаэль, Рубенс и Матисс, все те, кто пытались изобразить красоту и нежность, изящество и любовь женщины, из глубины веков, казалось, насмешливо наблюдали за нами, участниками идиотской сцены - забитым, неудачливым художником и уродливой натурщицей.
Рывком она подняла меня с кресла и строго спросила:
- Ты, кажется, оглох? Я кому говорю: я - твоя!
"Моя, так моя",- мелькнула мысль.
Господи! Ну должна же быть в женщине хоть капля романтики!
5
Дашенька была моложе меня на двадцать пять лет. Надвигающаяся старость, опираясь на приобретённый жизненный опыт, ищет утешения в воспоминаниях. Безудержно цветущей молодости, собственно говоря, кроме материальных побрякушек в виде машины, денег и квартиры, ничего не нужно. Мне всегда казалось, что эти две прямые пересечься не могут. Все эти трогательные истории о седовласых артистах, берущих в жёны вчерашних учениц, попросту смешны; от них попахивает рекламой, самолюбованием стариков, их естественным желанием продлить о себе память после смерти. Болтовня перманентно скорбеющих молоденьких вдов - о величии, причудах и привычках престарелых мужей - на страницах журналов и книг мила, конечно, сердцу обывателя. У которого жизнь прямая, как рельсы.
Но вот поди ж ты! Угодно было Случаю, чтобы мы встретились. Увидав её, с ногами от горла, стройную и красивую, я не то чтобы испугался, а насторожился. Моя теория рушилась, прямые пересекались. Хотя вход в краткосрочное бессмертие был мне заказан. Ничего не сходилось. И лишь позже я убедился в собственной правоте. Пройдут годы, и я буду, возможно, фигурировать в Дашенькиных мемуарах под какой-нибудь латинской буквой, - второстепенный персонаж, служащий тем серым проигрышным фоном, на котором действительно заметны будут достоинства её настоящего героя.
На третий день нашего знакомства она, весело смеясь, стала мне пересказывать историю своей жизни, не столь длинную, но уже путаную. Исповедь, - если это можно было назвать исповедью, - лилась рекой. Ни капли сомнения, что она, возможно, кое-когда поступала неправильно, ни раскаяния за нанесённую боль другим людям, ни тени смущения, ни ощущения своей вины... Впрочем, я повторяюсь. Она говорила, а я, по мере продвижения рассказа, всё больше мрачнел.
Интуиция, что шлифуется годами, рождая порой у человека поворотные в жизни догадки, даёт зачастую сбой именно в заурядной бытовой ситуации. Когда, как бы испрашивая разрешения дать совет, на первый план выступают чувства.
Умом я понимал, что удержать её, если она, молодая да красивая, захочет уйти, будет невозможно. Но сердце уговаривало, неспокойно ворочаясь в груди, как птенец в гнезде, что авось получится. Склеится как-то.
Она мгновенно дала мне прозвище - Добя. За печальные мои глаза. "Ты похож на соседского добермана. У тебя такой же взгляд - с накипающей слезой".
Вот её рассказ.
В семнадцать лет юная чистая девушка поехала поступать в Москву в институт. В какой - было не столь важно. Родители отпустили её скрепя сердцем, ибо была она единственным дитятком. Впрочем, с другой стороны, они понимали, что вождь пролетариата, бросивший клич "учиться, учиться и ещё раз учиться", был даже очень прав. В захолустном городке, где у всех поголовно жителей сонные глаза да сортир во дворе, можно было лишь незаметно угасать. Рожать, как на конвейре, детей, тихо по вечерам ругаться с мужем и работать на какой-нибудь занюханной фабричке по пошиву трусов, раз в год в отпуск выезжая на базу отдыха родного до тошноты предприятия.
Поступила Даша легко, как гордо затем докладывал соседям отец: "проскочила, будто свеча - в зад". Он говорил дело. Работая шофером, заполучил профессиональную болезнь: геморрой.
Но далее у Дашеньки начались сложности.
Институт был технический, а к технике она всегда питала отвращение. Отвращение переросло в ненависть с того дня, когда юная Дашенька, закручивая однажды кран, сломала его. Отчего всю квартиру залило. Даша мужественно пыталась перекрыть хлещущий фонтан пальчиком, всунув его в образовавшееся отверстие.
Компромисс был найден ею ещё при поступлении: сдавая документы, она выбрала экономический факультет. Однако и к цифрам Дашенька испытывала неприязнь. В них она видела лишь скуку и однообразие. А знаки действия отдалённо напоминали ей отчего-то осточертевшую смену времён года. Дашенька же любила веселье, смех. Она и могла веселиться до упаду. Чем привлекала внимание мужчин.
Сразу же не пошёл у Дашеньки спецпредмет. Все эти балки, консоли, подшипники, каким-то непонятным образом увязанные с экономическими терминами и формулами, повергали её в ужас.
С самими цифрами, если б их надо было попросту сложить да умножить, вычесть да разделить, Дашенька как-то бы разобралась. Но вся заковыка заключалась в том, что мудрённые формулы имели обыкновение плодиться. Из одной непременно вытекала вторая, а из этой - ещё пять, как минимум. При слове "дифференциал" у Дашеньки резко падало настроение. А дифференцировать надо было чуть ли не всё подряд, включая пояснительный текст учебника.
Дашенька постепенно впадала в отчаяние, понимая ясно, что гранит науки ей не по зубам, и следовало, значит, возвращаться домой. Очаяние перетекало в депрессию: до малейшей подробности виделась картинка, как отец встречает её, надежду и гордость. Как презрительно кривит губы: "А я-то думал... А оно вон как...". Затем Дашенька стала подумывать о наиболее эффективном способе самоубийства. В гробу хотелось лежать всё такой же привлекательной и юной. Посему лезвия и яды напрочь исключались из воображаемого списка.
Вторая переэкзаменовка почти сломила Дашеньку. Жить не хотелось. И тут лучшая подруга посоветовала ей, ссылаясь на личный опыт, пойти к профессору домой.
Она явилась к нему, загодя предупредив по телефону о своём приходе. Это, конечно, была большая наглость.
Он, недовольный, что его оторвали от более важных дел, нервно её слушал и, видимо, совершенно случайно положил руку на голое Дашенькино колено. Она оскорблённо взвизгнула - и через месяц вышла за него замуж. К тому моменту профессор третий год как вдовствовал.
Институт Дашенька с блеском закончила, осталась в Москве. Муж её пристроил в один из многочисленных исследовательских центров, где вся работа сводилась к выписыванию из переводных зарубежных журналов никому не нужной информации.
И тут в её жизни появился некий Куценко. Он работал в отделе новых полимеров старшим инженером. Остаётся тайной, что их могло связать, длинноногую красавицу и неуклюжего тридцативосьмилетнего девственника. Куценко числился в "перспективных", был парень действительно умный. Но имел тяжёлый дефект речи. Он не выговаривал практически все согласные. С ним надо было общаться языком глухонемых, чтобы что-то понять. Или иметь богатое воображение, дабы из всех этих немыслимых долгих звуков "а-а-о-о-у-у" составлять слова.
Роман стал известен профессору, он божился, что так ему, Куценко, это просто не пройдёт. И оказался прав. Пристыженный, вечно невнятно что-то бормочущий старший инженер в один из дней куда-то пропал. Успев перед этим уволиться по собственному желанию.
Семейное спокойствие было восстановлено. И Дашенька родила ребёнка. Нет, конечно, от профессора.
Сие счастье длилось почти год.
И вдруг новый поворот в развитии событий: на горизонте появляется Павел. Спортсмен. Альпинист. Рост у Павла был, как у баскетболиста, два пятнадцать. Дашенька тоном, не терпящим возражений, сказала профессору, что между ними всё кончено, она полюбила другого.
Профессор, фамилия которого широко известна в научных кругах, был по характеру человек в общем-то мягкий. Но тут крепко вспылил, что дало основание недругам утверждать, будто "ближневосточный менталитет, как его ни маскируй, даст всё равно о себе знать когда-нибудь". Профессор во всеуслышание заявил в довольно грубой форме, как заурядный урка, что "гадом будет", если не отрежет альпинисту гениталии. Садовыми ножницами. Кастрации, конечно же, не последовало, и Дашенька спокойно отправилась за своим новым суженым на Памир. Оставив предусмотрительно ребёнка обманутому мужу.
В горы она не ходила, ждала Павла где-то в тренировочном лагере, у подножия. Спортсмен столь долго лазал, пытаясь достичь рекордной отметки, что Дашенька, вдруг заскучав, подалась назад, к своему уютному, находящемуся на месте профессору. Возвращение горячо любимой им жены подвигло Исаака Аскольдовича Фейгина на научное открытие. Блестящий математик, физик, биолог и экономист, он установил, что смещение геомагнетических полюсов Земли влияет на количество способных к оплодотворению сперматозоидов. Это было, несомненно, новое слово в науке.
Три месяца продолжалась идиллия в профессорском доме. Три месяца Дашенька была добропорядочной женой, что не чуралась стирать носки и нижнее бельё Фейгина, гладить, мыть полы и готовить обед. Как обыкновенная домработница. А Исаак Аскольдович всё это время был заботливым супругом, чуть ли не каждый день приносящим ей цветы. Дашенька уже подумывала о восстановлении на прежнем месте работы. Когда в её жизнь ураганом ворвался Урмас Линкк. Прибалт. Явившийся к профессору, чтобы доложить сурово:
- Я очень люблю вашу жену, без неё жить не могу.
Он говорил с тяжёлым акцентом, в котором слышались плеск волн холодного Балтийского моря и встревоженный крик чаек.
Фейгин, интеллигентнейший человек, вновь что-то пробормотал о ножницах, но настолько тихо и неубедительно, что это покоробило Дашеньку. Словом, он не протестовал сильно. И не опечалился.
В Прибалтике Дашенька заскучала уже на четвёртые сутки. Аккуратные домики. Аккуратно подстриженные кусты. Аккуратно вылизанные улицы. И в небе луна светит, аккуратно, как надраенная сковорода. Урмас с точностью швейцарских часов укладывал Дашеньку в одно и то же время в постель и аккуратно, словно следовал указаниям справочника, занимался с ней любовью. Завершая, как всегда, одной и той же фразой сие действо:
- Спасибо, дорогая.
Возможно, Дашенька как-то бы притерпелась, переломила себя. Но ей вспоминался оставленный ребёнок, его печальные глаза. Дашеньке нравилось лишь свинцовое неумолчно грохочущее море, которое не вписывалось в устоявшуюся скучную жизнь. Оно казалось ей верным товарищем, что в трудную минуту выручит, даст дельный совет. Бог знает, что ей нашептали волны. Можно догадаться, что, будто мстя за своё кратковременное пребывание в жёстких рамках вынужденной размеренности, Дашенька побросала как придётся вещи в чемодан и покинула гостеприимный дом Линкка. Честно признавшись напоследок тому, что у неё от зевоты рот перестал закрываться.
Урмас, выдержанный гигант, чем-то напоминающий ей Павла, никогда, наверное, не поднимавший руку на женщину, вдруг с силой ударил её. Как-то особо оскорбительно - по губам. И сказал со своим характерным металлическим акцентом:
- Потаскушка.
Дашенька проплакала над своей несложившейся судьбой всю дорогу. Когда она вошла в квартиру Исаака Аскольдовича, такая несчастная, растерянная, профессор без слов бросился ей навстречу. К чему были слова, если он её любил? В тот день у него собрались коллеги. Только мужчины. Своеобразный устроив мальчишник.
Весь вечер Фейгин лепетал что-то радостно, пытаясь объяснить нежданный приход Дашеньки товарищам по работе. Но язык его, как проклятый, порой отказывался повиноваться.
На беду, среди собравшихся был некий Чепрыжников, молодой относительно профессор в области грузоподъёмных механизмов. Или что-то в этом роде. Они страстно обменялись взглядами. И всё уже было предрешено.
Дашенька ползала на коленях перед Фейгиным, просила прощения и желала лишь одного: чтобы он благословил будущий союз.
Конечно, это был верх цинизма. Профессор горестно вздохнул, отвернулся и пошёл в свой кабинет - продолжить писать очередной научный опус. В котором по приезде Дашеньки нечёткая прежде мысль мгновенно оформилась в стройную концепцию. В обратном порядке было доказано, что количество способных к оплодотворению сперматозоидов влияет на смещение геомагнетических полюсов Земли.
Чепрыжников, бестия, давно коллекционировал женщин, проживая с каждой не более года. Он быстро утомлялся от их причуд, несносных требований, запаха духов и выбритых подмышек, вороха одежд и неистребимого желания тратить до последней копейки деньги. В общем, сошлись два человека, в чём-то похожие друг на друга характерами. Они не вылезали из постели в течение месяца. Чепрыжников, который знал наизусть почти всего Генри Миллера, выказывая тем самым гениальную память, читал ей на ночь глядя какой-нибудь отрывок. Он благоразумно опускал философские изыски автора, не понятые бы Дашенькой. И проделывал с ней в точности то, что было написано в тексте. Дашенька была на седьмом небе от счастья. Затем что-то сломалось. Надоел до чертиков и Миллер, и его произведения, и постельная акробатика, и сам Чепрыжников. Не имеющий, как выяснилось, кроме длинных музыкальных пальцев, ничего особенного. Словом, заурядная во всех отношениях личность. Они расстались холодно, натянув на лица маски равнодушия. Cамолюбие Чепрыжникова, однако, было задето: он привык первым обрывать отношения с женщинами. Дашенька его переиграла.
Фейгин на порог её не пустил. Более того. Пригрозил, как какой-нибудь грузчик, что набьёт ей еб...ник. И потребует лишения её материнских прав. Но Даша готова поклясться, что в глазах его, несмотря на злые слова, брошенные на лестничной площадке, светилось всё то же к ней нежное чувство.
Я вот к чему это всё пространно рассказываю, хотя можно было обойтись двумя-тремя фразами. Ведь финал просматривался почти с начала. Едва мы познакомились, я её сразу спросил: зачем тебе нужен такой старик, как я? Ты - молодая, красивая, найдёшь себе по возрасту подходящего. Она лишь смеялась, ничего не отвечая. А были мы вместе месяц. И ещё восемь дней. И, признаюсь, позабыл я, что такое одиночество, за это время. Ожил я. Но так странно ожил, что остался рубец на сердце. И, думаю, не у меня одного.
В записке Дашеньки не было знаков препинания вообще: видимо, она очень торопилась. Стиль - телеграфный.
"Звонил Исаак Аскольдович он меня простил возвращаюсь к нему".
Так что, когда прославленного Фейгина не станет, постаревшая Дашенька спустя годы выпустит, несомненно, мемуары, где и мне, наряду со многими другими, достанется - свой абзац. И уж, конечно, о том, что она звала меня ласково Добя, будет - ни слова.
6
На Елену Сидоровну меня вывел тот случай, что зачастую вынуждает человека бросаться из крайности в крайность. В противоположность Дашеньке, Елена Сидоровна была далеко не молода. Или, скажем так, её возраст приближался к шестидесяти. Но, будучи женщиной, что все годы тщательно следила за своей внешностью, привлекательности она не утратила. Возле зеркала Елена Сидоровна просиживала около двух часов в день, пытаясь выиграть спор со временем с помощью всевозможных мазей и прочих косметических ухищрений, как-то: пудры, помады и теней. Надо признать, что в результате сего колдовства возрастные бородавки на шее, всё пуще пробивающиеся усики над верхней губой, тёмные пятна на щеках и скопления чёрных угрей на носу, аккуратно заделанные, исчезали. Лицо у Елены Сидоровны становилось гладким и розовым, как у восемнадцатилетней девушки. Однако её сильно угнетал факт, что она старше меня. Елена Сидоровна, видимо, жалела, что при знакомстве не догадалась скостить себе годков эдак пятнадцать. Паспорта я у неё не требовал, а сказанному, как человек доверчивый, наверное, - поверил бы.
Шесть лет разницы подталкивали её относиться ко мне, как к своему ребёнку.
Именно так: "кушенькать". И пыталась ложечкой с овсяной кашей разомкнуть мне рот.
- Маленький должен делать "а-а", - она усиленно кряхтела, показывая, как это именно делается: изгибала неуклюже тело якобы над унитазом, - в одно и то же время. Это полезно для здоровья.
- Маленький должен идти баю-бай в десять часов, чтобы не нарушать режим дня. Чтобы головочка потом не болела.
Всё это у неё называлось "прелюдией к сексу", которого, собственно говоря, и не было. Женщина, чьё сознание было насквозь идеологизировано, ничего, кроме пролетарской позы, не знала. "Молот бьёт по наковальне, а не наоборот", однажды довольно остроумно заметила Елена Сидоровна. Мой далеко не юношеский возраст и всё более охватывающее отчаяние, плод душевного одиночества, вынуждали меня терпеть.
Я просил её не называть меня маленьким, я просил не тетешкаться со мной. Противно. Тошно. Не по душе.
У неё было пятеро внуков, а я, в понимании Елены Сидоровны, определённо - являлся шестым. Только чуть повзрослее.
Мы, каждый по-своему, продолжали эту игру старых извращенцев.
И как-то я подумал. До сих пор я двигался строго по алфавиту. Часть пути уже пройдена: от А до Е. Но от одиночества не спасся. И счастья, так необходимого на излёте жизни, не приобрёл.
Возможно, это была мистика. Возможно - совпадение. Но следующая буква в алфавите - Ж. Жанна, значит. Короче, стал я замечать за собой следующую особенность. Думал о чём-то своём, а указательный палец на телефоне набирал номер моей бывшей жены. Я набирал и молчал. Молчал. И слышал, как после продолжительной паузы знакомый до боли, чуть глуховатый голос говорил: