Помню - был дождь. Мелкий, скудный, весь день непогодило. Гляну в окно - там тяжелые капли по стеклам. Морось, маета. И березонька мокнет - бела, распростерлась над крышей, ветвями тяжелые тучи цепляет. И - диво - скулят под окном. По-собачьи, замрут и опять. А береза скрывает, тиха. Будто мне и не надобно знать, кто там плачет.
- Ты чего? Одурела? Нельзя выходить. Комендант запретил.
Смотрит боязно. В дрожь, и рукою меня за платок.
- Не пущу!
У березки зовут. Снова. Тихонько так. Говорю:
- Замолчи! Опостылел...
Озлилась. К дверям - в темноте. Открываю - и стонут опять. Под березой, и дождик все пуще.
Зовут.
Слышу:
- Гоб рахмонэс, баба Нина... Ой, гоб рахмонэс!
Голос тоненький, детский. Узнала - соседскую Ривку. Ходила ко мне за сметаной. Пуглива. И слова не выронит лишнего. Знала отца ее - лучший портной из Любавич. Аарон... Аарон Каган, портной, брал недорого, шил - любо-ладно. К нему вся деревня ходила... до немцев еще. А когда оказались под немцами...
Плачу. Туман в голове. Ваня - за руку.
- Тш-ш... дверь закрой! Полицаи увидят! Тебе-то что - с этой еврейки?
Сказал - как по сердцу ножом. Резануло, кровит.
- А свое бы дите - оттолкнул? Отойди, мочи нет тебя слушать...
Березка светла. Укрывает, таит. Ветви вскинула - будто руками объяла. Я - к ней.
- Ривка, Ривка, не бойся! Пойдем со мной в дом!
Дождь - солон. На щеках остывает, щекочет. А Ривка глядит на меня, и глаза ее черны.
- Баба Нина, нас двое! Я Леви взяла... убежали... мне мамка сказала - беги. В лес беги...
Дождь тихнет. Последние капли стучат, оседают о землю. Все громче... и - крики. Летят - отдаленные, страшные. Ривка бледна.
- Баба Нина, спаси! Не меня, так хоть Левика!
Тянет его за рукав. Он чумаз и испуган. Березка за ним - как стена.
- Не пойду к бабе Нине! - ревет. - Мама, мамочка!
Ветер удал. Налетел на березу, шумит. Глушит выстрелы, там, у оврага. Я помню - там скот выпасали, на поле. Трава - высока, мне по пояс. И - черный и склизкий овраг, весь заросший крапивой. С утра повели - всех евреев Любавич. Туда, до оврага. Я помню. А нам запретили смотреть...
А теперь вот она, Ривка. Плачет. И Леви глядит на меня, и в глазах его мука.
Да что мы, фашисты? Детей - оттолкнуть?!
- Ваня! На руки Левика, быстро! И - в дом! Ривка, тоже со мной!
Запах пороха. Дым - сизый, едкий, седой. Ветер сеет его, развевает над крышею...
- Мама!
***
Ночь. Серебряны звезды в окне. Высоки, недоступны. Строги. Месяц, тонок, лукав - проглянул между ними и скрылся. Не спится.
- Ривка, Ривка, мне боязно! - шепот. - Я к маме хочу. Почему ее нет? Кто мне сказку расскажет?
Скрипят половицы. Серьгой в небе месяц, остер, осуждающ.
- Тише, Левик, не плачь. Я сама расскажу. Лучше мамки. А ты засыпай... Вот... А мол из гевен... Левик...
Ночь-колоброд.
Закрываю глаза. Веки - точно свинцовы. Приходит во сне: я - юна. На мне белое платье. Иду через мост, подо мною река - пенна, мрачна, буйна. Набегает тугою волной. Со мной Ривка и Леви.
- Про что будет сказка? - он шмыгает носом. Глаза его ясны, бессонны.
По небу бегут облака, отражаясь в реке белобоко.
- Про цадика Бешта, - на Ривке венок из цветов, она точно невеста. Смеется. - Как он плыл в Стамбул на кафтане. Как он помолился, надел китл и поверх него - талес, проверил цицис, а потом - разостлал свой кафтан на воде... - говорит она, Ривка, и взгляд ее странен.
Смотрю - и вода поднялась. Недобра и тяжела, и смыла дорогу и мост. Мы - в воде, все втроем. Дымный привкус во рту. Порох. Я задыхаюсь. И вдруг...
- Леви, Леви, смотри - он плывет! - слышу.
Бурные воды. Бездонна река. Точно море, которого я не видала. Велико и пенно, и, точно корабль - плывет по нему разноцветный кафтан, а на нем - кто-то белый и строгий, и солнце вокруг головы. Ослепляет. Я жмурюсь.
Когда открываю глаза, вижу Ривку. Она - не в воде, на кафтане. С ней Леви, берет ее за руку, машет рукой.
- Баба Нина, а ты? - говорит. - Поднимайся! Вставай на кафтан! Бешт спасет тебя тоже! Он добрый, он всем помогает.
Волнительно море, мрачно. Его воды шумят неотрывно. В них - голос неистовый, страшный.
- Берись за кафтан! Это будет кфицас адерех, сокращенье пути! Миг - и все совершится!
И я просыпаюсь. Жужжит неотвязная муха. И месяц пропал, затаился. И кто-то скребет у дверей. Три пристука - молчанье. И снова.
Сон сгинул, как будто и не было.
- Ваня, открой! - выдыхаю. - Пришли.
Темнота - точно волны морские. Глубока, сыра, необъятна. В ней тонут шаги. Дверь со скрипом открылась.
- Сынок! - Ваня радостен. - Вот это гости ночные! Не ждали... Как там у вас?.. Нина! Семен воротился!
Я помню - сын был в партизанах, тем летом ушел. Сказал, что проведывать будет. И весточки слать. Как бы не было тяжко.
- Поешь... посиди с нами хоть...
И зажглась керосинка. Свет - желтый, скупой - заплескался, робея. Сын худ и небрит, и лицо его смурно.
- Зачем они здесь? - и рукою на Ривку.
А Ривка бедова. Спит, Леви обнявши. Бормочет во сне: "Шма Исраэль... Шма ИсраэльАдонай Элоэйну... Адонай эхад".
И я помню - плывущий кафтан по воде, и фигуру на нем, в ослепительном солнце. Чудно. Странный сон, и не мой будто вовсе. Как Ривка со мной поделилась.
- Так немцы... - и Ваня мрачнеет. - Согнали евреев к яру, там, за выпасом - и порешили. Всех. Эти - спаслись. Что теперь с ними делать?
Косится на сына. Семен не отводит глаза.
- С собой заберу, - ударяет рукой по столу, - к нашим, в лес. Сбережем. А за яр - эти гады ответят...
Посуда звенит. Тени, черные, мелко дрожат на стене.
...Кто-то в светлом плывет и плывет по бездонному морю. И ясный огонь - перед ним.
***
Выпал снег, и все сделалось белым. И береза стоит, точно в саване. Холод, мороз на окне слюдяные узоры рисует. Дверь откроешь - и стыло. Вьюжит тихонько...
Гром. Да такой, что изба задрожала. Помню - гул, лихорадка по стенам. И красное пламя в окне. Тянет, мечется. Птицы тоскливо кричат, поднялись над избою.
Я - за дверь.
- Ваня! Наши пришли! Партизаны! И немцев гвоздят! Посмотри - их казармы клятущие... в пламени! Ваня, ура! Наконец-то!
И снова - гремит. Запах гари и черный клубящийся дым. Высоко воздымается. Яро лютует огонь.
Суетливо трещат автоматы. Кричат - по-немецки, отрывистым лаем команды. Я - смеюсь.
- Получайте, фашисты проклятые! Чтоб вам пусто всем было! Чтоб в ад забрало!
Утихает. Огонь прибивает к земле. Дым унялся. Вороны на тыне сидят, любопытные, строгие. Крылья серы, точно пепел. И бусинки глаз изумлены.
Береза бела и гола.
- Нина! - Ваня потерян. - А ведь - не простят нам. Узнают, что сын в партизанах, и... Может, коровой откупимся?
...Зряшны надежды.
***
Черен лес. Вечереет. Румяное солнце пропало, зашло за деревьями. Снег - сух и хрустящ, и следами изрытый.
- Шнель, шнель! - подгоняют.
Иду. Ваня - рядом, молчит.
- Русиш швайне! Стоять! - приказали.
Косматая ель. Вся в пушистом снегу, а на ней - две вороны. Лукавствуют, смотрят на нас. Что там в мыслях вороньих?
- Ви есть помогайт партизанам! Ви есть укрывать их! - щелчок пистолета. - Герр полицай будет вас наказайт!
Немец. В серой шинели. Высок, белобрыс... и чего-то боится. Глядит на ворон. Ель - раскидиста, ладна. Вороны немы.
...Страшно почерневшее небо.
- Яволь, герр оберштурмфюрер!
Я помню, вороны соврать не дадут - его звали Григорий. Григорий Печерский, сосед. Комсомолец. Отца его знала - порядочный был человек.
- Что ж ты, Гриша... - смотрю на него. Не отводит глаза. - Что ж ты, глупый, творишь... Не век мы под немцами будем. Как наши придут - что с такими, как ты, полицаями, сделают? Знаешь?
Темнеет, надвинулась ночь, налегла из-за черных деревьев.
Заходила рука. Пистолет - зол, свинцов, в нетерпении.
- Герр оберштурмфюрер... а... а-а...
Ель, заснежена, мрачна - открылась, подобно пещере. За ней - был пронзительный свет, запах моря и кто-то - в белом, по небу, плыл на кафтане. Вороны к рукам его льнули, и снег - застревал в бороде.
- Делай, как я - и спасешься, - сказал он. - Берись за кафтан.
Взгляд его был отчаянно тепл. Закричали вороны. Хищно, черно взлетели над ним. Их точеные клювы метались. Накрыли собою Печерского. Тьма, беспорядочность крыльев.
- А-а... глаза мои... больно... - Григорий стонал. Он сидел на снегу, и лицо его было в крови, бледно, страшно, незряче. - А-а... как больно-то... мамочки... больно...
Вороны парили. Клювы их были точно ножи. Бешт смотрел. Бешт смеялся.
- Хочу, чтоб ты жил, - прозвенело над елью. - Слепцом изувеченным. И - чтобы всем рассказал, что с тобою случилось. Спутник твой - он уже не расскажет.
Невиданный свет. Разливался, теснил темноту. Белой молнией - в землю. И вот - расступилась земля, широко, как волны морские.
Помню, даже сейчас - он по пояс в земле. Немец в серой шинели. Дрожит.
- О, майн готт... помоги... - и глаза его пьяны и мутны.
Шипя, наступает земля. Окружает, взахлеб, с головою. Он - по маковку в ней. Только шапка наружу.
А Бешт говорит:
- Это чудо? О, нет. Это искренность. Если ты честен пред Господом, он помогает тебе. Если же нет...
И уходит. И ель - затворяется вслед. Будто не было. Будто приснилось... мне, Левику, Ривке, в колючем и страшном лесу, под звенящей луною... зачем? Вот вопрос без ответа.
Оседаю на снег. Луна высока и нема.
- Нина! Худо тебе? - Ваня держит за плечи.
Луна - как вороний зрачок, любопытна, кругла. Наблюдает за лесом. Шаги. Снег шуршит под ногою. За нами...
- Мы здесь, баба Нина! - такая беспечная Ривка. Смеется. Мой сын - вместе с ней. - Бешт снова приснился мне. Был на невиданной, тяжкой горе, с другою сомкнулась она по велению Бешта, а он мне на ухо шепнул, чтобы шла я к тебе... Ну не надо так плакать! Бешт злого не скажет!
Встаю. Опираюсь на сына. Качается ель, как гора. На вершине ее - белым-бело и ясно. Слепит. Если это не чудо, то что же тогда чудеса, вот вопрос...
*Любавичи - деревня Смоленской области, центр религиозного хасидизма. В ноябре 1941 года в захваченной фашистами деревне было уничтожено все еврейское население, не успевшее эвакуироваться. Партизаны мстили за эту казнь, забросав гранатами немецкие казармы. По свидетельствам очевидцев, в расстрелах евреев, партизан и им сочувствующих -принимали активное участие и некоторые местные жители, ставшие полицаями при новой власти.
*Раби Исраэль бар Элиэзер Бааль Шем Тов (Бешт)- основатель хасидского движения. Считался великим чудотворцем и цадиком (праведником). Основной идеей его учения было то, что для Господа главное не ученость и следование правилам, а искренность, чистосердечность молитвы. Про Бешта еще при жизни ходило много легенд, переросших впоследствии в еврейские народные сказки. Рассказывали, что, когда он молился, от лица его исходило сияние. Что он мог пророчествовать, с абсолютной точностью зная, что случится с каждым из тех, кто к нему обращался. По одной из сказок, когда он, в глубокой задумчивости, стоял на вершине горы и шагнул с нее в пропасть, вершина другой горы приблизилась к Бешту, и он перешагнул на нее. Другая сказка гласит, что он совершил путешествие по морю в Стамбул на кафтане, и даже спас таким образом тонувший неподалеку корабль - привязав рукав своего кафтана к якорной цепи корабля. В третьей сказке рассказывается, как он с помощью молитвы вогнал разбойника в землю сначала по пояс, а затем с головой. В четвертой - по молитвам Бешта, к врагу его спустились два коршуна и выклевали глаза у врага.
*Гоб рахмонэс - в переводе с идиш "имей жалость".
*А мол из гевен - в переводе с идиш "жили-были".
*Шма ИсраэльАдонай ЭлоэйнуАдонай эхад. Барух шем квод малхуто лэолам ваэд- начало молитвы в иудаизме: "Слушай, Израиль: Господь - Бог наш, Господь один! Благословенно славное имя царства Его во веки веков!"
*Китл -белое полотняное долгополое одеяние, надеваемое набожными евреями в особых случаях.
*Талес - молитвенное покрывало, накидываемое поверх одежды мужчинами во время утренней молитвы. К углам талеса в соответствии с заповедью привязаны четыре кисти, называемые цицис.