Война началась через несколько минут, после того, как я проснулась. Мой сон был крепким и темным, но вдруг я распахнула глаза, встала с постели и вышла в августовскую ночь во двор нашего дома - большого, панельного девятиэтажного дома, стоящего буквой "С" прямо перед пустырем с желтоватым песком, где обычно выгуливали собак и сто лет собирались разбить парк или построить магазин. Я не оглядывалась, я просто подняла голову вверх, взгляд мой остановился над крышей соседнего дома. И небо моргнуло. Моргнуло своим единственным глазом, и слезы, столько времени стоявшие там, хлынули потоком. Они были ярко-желтые, жидкие, они стекали по темно-синему небосклону в полной тишине, и вдруг из этой тишины стал нарастать торжественный гул, словно наступил момент для исполнения пророчеств, словно ожидания оправдались. И в эти несколько секунд тишины, когда между мной и небом с сумасшедшими звездами не было никого и ничего, я почувствовала, как стала другой. Навсегда. Тайна неба переселилась в меня, забрав взамен меня старую. Страх несколько секунд облизывал мое новое "я", а потом свернулся клубочком внутри. Так наступила война.

Была паника, и были крики. И этой же ночью приехал пожилой полковник эскадрильи, с добрыми глазами, с вечной улыбкой, он, наверное, видел тысячи войн и тысячи пилотов, и тысячи раз поднимал в воздух самолеты и как будто уже знал, чем все это закончится, и потому улыбался, улыбался ртом, глазами, лицом, улыбался всем своим усталым видом. Он сразу разглядел меня, разглядел среди толпы, паники, криков, которые летали повсюду, как испуганные птицы, но тогда он ничего не сказал. Не понадобилось освобождать квартиры для эскадрильи - люди уезжали, спешно собирая вещи и не смотря на небо. К утру почти все помещения заняли военные.

Куда-то сразу делись юбки и платья, и туфли на каблуках, помада и тушь, неизвестно откуда появились серые джинсы, серый свитер и серые ботинки. И мои золотистые волосы уже не трепетали на ветру, а спали под синей кепкой - подарком летчиков. Худенькие, в сером, мы с моей подругой напоминали мальчишек-подростков. Полковник рассматривал нас, оставшихся, - кучку мальчиков и девочек, человек восемь, и нескольких детей. Потом посмотрел на меня и позвал к себе. Он спросил, видела ли я тогда тишину, и я поняла, что он все знает обо мне. Он спросил, не против ли я быть при нем и слушать небо. Я была не против. Пусть твоя подруга позаботится об остальных. Да конечно.

Днем налеты бывали редко и мы с подругой учили детей в школе, мы учили их математике и языку, и тому, как надо прятаться от бомб и как делать перевязку. А ночью я слушала небо. Звезды так и остались желтыми, воспаленными, словно небо заразилось какой-то болезнью и никак не могло излечиться. Иногда я чувствовала иглы в своем теле и мчалась к полковнику, и он отдавал приказы, и там наверху начиналась битва не на жизнь, а на смерть, но полковник все равно улыбался. И его пилоты возвращались, и снова не было никаких игл. И я уже привыкла к ночи и к песку под ботинками, и к пустырю, без людей и собак, с небом наверху.

Однажды снова был бой, и вдруг моя голова наполнилась болью, и я поняла, что там кто-то умирает, умирает вопреки тому, что небо тянет наверх. И я закричала, закричала внутри себя: "Помоги же ему!" И я выпрыгнула из себя и взметнулась вверх, на одну долю секунду, ибо боялась быть неуслышанной. Лейтенант безумными глазами смотрел на всполохи желтого над соседним домом. Он не сядет, не сядет, не сядет! Комариный писк его страха и безнадежности наполнил воздух. Полковник не смотрел на небо, он смотрел на меня и, увидев мое белое лицо, понял, что все хорошо. И были носилки, полные крови, которая кричала о боли живого существа, и пришлось затыкать уши и закрывать глаза, чтобы не закричать самой. Лейтенант вертелся около со своим жужжанием, невозможно-невозможно-невозможно.

Полковник отвел меня к себе в кабинет и сказал, спасибо, ты спасла ему жизнь. Только ты никогда не получишь за это награды и никто не узнает об этом. Потому что это армия, потому что это война. Я не хочу, чтоб люди верили в чудеса, они должны полагаться на собственные силы. Дисциплина, устав, ничего более. Нельзя забивать людям головы. Ты не обижена? Нет-нет, что вы. Я пойду? Зайди к нему. Да, конечно.

Белое. Непривычно. Запахи, которые я никогда не любила. Тишина с привкусом шагов. Воздух колышется от боли и страха. Вы к капитану? Вон та кровать. Серые глаза, которые я когда-то уже любила, упрямые губы, которые я уже целовала. Ему нельзя говорить. Он берет меня за руку и прикасается губами, нежно-нежно, словно бабочка коснулась крыльями, осыпав золотистой пыльцой, я смотрю в его серые глаза и вот я уже вся в этой пыльце, в золотистом сиянии. И я не знаю, как мне себя с ним вести, потому что я опять люблю его, потому что любила всегда, даже без сияния, во мраке души. Он поправится, все будет хорошо, зайдете еще, а сейчас уходите. Я посылаю ему воздушный поцелуй, облачко золотого сияния. Я не вижу, ловит ли он его, но я чувствую, как у меня начинает расти второе сердце.

Помнишь школу? 14 лет? Я была не такая. Ты уехал в 19. Первый раз я умерла девятнадцатилетней. Ты же не любил армию! Да, небо, ради него можно все вытерпеть. Ты снова хочешь летать? Тебе ни за что не разрешат! Завтра? На запад? Я всегда ненавидела запад. Не оставляй меня... Не оставляй!

Вкус последнего поцелуя. Отчетливый, даже когда ешь макароны или пьешь пиво. Ночное дежурство, тянусь ртом к небу. Чувствуешь меня?

Сегодня первый весенний дождь. Двор весь залит, воды где по щиколотку, где по колено, похоже на небольшое озеро, полное жизни - жучков, букашек, водорослей. Я смотрю, как небо с чуть желтоватыми звездами отражается в воде, два мира наложились один на другой и образовали третье измерение. Полусумасшедшая жена лейтенанта сняла туфли и носится по воде. Ты бы еще на болото пошла - с правой стороны озера густое месиво из липких листьев. Не ходи туда, я же шучу. Я улыбаюсь в темноте. Вдруг я чувствую что-то холодное на своих руках. Эй, не ходи туда! А она несется прямо в центр гладкой, безмятежной поверхности. Там воронка после утреннего взрыва! Шаг, и женщина исчезает под водой. Я стою рядом и не в силах шагнуть в темную жидкость. Рядом - ее подбежавший муж, лейтенант. Он не смотрит на меня. А я вдруг понимаю, что стою у края дома, за двести шагов от лейтенанта и чувствую, как мурашки бегут по коже. Как ни в чем не бывало продолжают свои песни сверчки.

Первый раз вижу его без улыбки. Эскадрилья отходит. Почему? Согласно планам Генштаба. Скоро победа, добавляет он. Устало, без улыбки. Я буду скучать по тебе. Завтра сюда прибудет вражеский десант. Вот оружие. Тяжелый револьвер не для моих рук. Это мой. И не умирай, пожалуйста. Да, конечно. Целует в лоб. У него губы из пергамента и ему недолго осталось жить. Это его последняя война и последняя победа. Я улыбаюсь, чтобы он не видел моих слез.

Они падают с неба, как гроздья винограда, противного беловато-прозрачного винограда. Они говорят на языке с резкими и противными звуками. Я держу в одной руке банку пива, в другой, за спиной - револьвер. Мы сидим у гаража с ребятами и смотрим, как они валятся на пустырь. Возьмем его, кто-то тычет на фигуру начальника в темной форме. Он-то и направляется к нам. Револьвер пуст, вдруг понимаю я, и не хочет забиваться в щель под гаражом. Запихивая одной рукой револьвер, другой открываю пиво, острые края ранят палец, а он все ближе и ближе. Твои документы. Сквозь меня он видит револьвер и ловко выхватывает его из рук. В штаб.

Откуда? Нашла на пустыре. Да, здесь была эскадрилья. Документы в порядке, может идти. Вкусное пиво? Попробуйте, ставлю банку пива с моей кровью ему на стол. Он улыбается, и мне вдруг жаль его, потому что последний глоток пива будет той последней вещью, что заставит его улыбнутся.

Наверное, это первая ночь, когда я не на пустыре. Непривычно мягкая кровать, мягкая, густая темнота и вдруг иглы, от которых мгновенная боль, а потом - сладость по телу. И сердце бьется в бешеном ритме и норовит выпрыгнуть из груди. Хочется выйти и увидеть, как исчезают желтые всполохи, словно кто-то моет небо, хочется увидеть ярко-синие звезды и потом рассвет, но нельзя, еще нельзя. Я не замечаю, как падаю в сон, в темный, крепкий сон. И вдруг распахиваю глаза и вижу там, за открытом окном - небо, нежно-голубое, словно только что родившееся, омываемое волнами теплого солнечного света. Несколько секунд тишины и - пенье птицы, жужжание пчелы, и шелест листьев, и дыхание его, спящего рядом прямо в синей форме, и шрам на его виске, прямо у губ, и золотистые волосы на подушке. Война закончилась за несколько минут до того, как я проснулась.