Если бы не эти угнетающе-белые стены, то... Нет, каким чудаком я был, таким и остался, только что-то во мне переломилось, хрустнуло, ну, знаете, как соломинка, веточка маленькая, тоненькая щепочка. Да, называйте, как хотите, суть дела не изменится, просто меня отредактировало какое-то пустяцкое стечение обстоятельств. Волею судьбы оказался не в то время не в том месте. Нет, конечно, место было как раз то, что нужно, но на счёт времени и комка обстоятельств я полностью согласен.
Считайте меня неудачником, если вам так удобней, простофилей, да хоть лузером назовите, не ошибётесь - мне не везло с самого зачатия. Видимо, я должен был остаться в презервативе - да не вышло, чуть не сдох от рук собственной матери, будучи на эмбриональной стадии развития, как она пыталась выманить меня из чрева уж не знаю, в нашей семье эта тема была запретна и особо болезненна, но факт остаётся фактом. В младенчестве падал с пеленального стола и не раз, когда научился ходить - чудом остался жив, чуть не загрызла собака, в детсадовском возрасте обварился кипятком, в первом классе дважды ломал конечности, пару раз нос о кулак падонка-старшеклассника, после чего орган обоняния приобрёл идеальную форму.
Затем наступило затишье, и как оказалось, затишье перед бурей. В 12 лет меня начало влечь к прекрасному, ну, фильмы всякие, журналы, аппетитные формы. Везде, совершенно во всём я стал видеть объект своего вожделения. Помню как сейчас, закрою глаза и вижу бегущую по ромашковому полю и трясущую сосцами самку из рода Bos taurus taurus... Да, я люблю животных, тем более всё моё детство прошло в посёлке городского типа, где единственным более-менее цивилизованным развлечением был воскресный просмотр старых фильмов на какой-то байдовине, название которой я до сих пор не выучил. Лет в 14, изрядно отстав от сверстников, началось моё половое созревание, это были самые прекрасные моменты юности, несмотря на то, что меня часто заставали уснувшим в обнимку с всеобщим сокровищем - журналом для женщин, выменянным за 3 килограмма леденцов на один день пользования. Особую ценность имели те журналы, в которых были дамы в купальниках, и вовсе бесценными считались те, в которых прописывались инструкции по уходу за грудью и всякие откровенные рассказы читательниц. В другой руке по обыкновению находилось что-то менее интересное - игрушка там, учебник, впрочем это уже не столь важно. Мать всегда закатывала истерику, приглашая на представление моего грехопадения отца, который, как обычно был пьян вдрызг, соответственно ему было всё по барабану, и благополучно выкидывала бесценные глянцевые страницы на съедение всё тем же Bos taurus taurus. На этом заканчивался круговорот эротики у юных онанистов, чему виной, естественно, был я и, не менее естественно, в этот же день я приходил еле живой домой, где мне ещё и матушка наподдавала за рваную рубашку.
В 16 лет я потерял мать - она погибла в полночный час, с хахалем рассекая по погосту на мотоцикле в нетрезвом виде. Не могу сказать, что я её ненавидел презирал и всё в этом роде, я даже был опечален, сидел плакал, закрывшись на чердаке, но забыть все злодеяния, совершённые в мой адрес, просто не мог. Конечно, со временем я её простил, но тогда чувства взяли верх над разумом. Что неудивительно, через некоторое время не стало и другого родителя, который, как оказалось позже, не был мне родителем вовсе. Пётр Николаевич, по обычаю в обеденный перерыв заснул на рабочем месте и, как говорится, не проснулся, его бренное тело переехал комбайн с не менее, чем жертва, пьяным водителем. Вот тогда жизнь реально пошла под откос.
Сказать, что мне было стрёмно - не сказать ничего. В местном подобии приюта мне бы с удовольствием отбили почки, ну, или то, что от них осталось после экспериментов судьбы над моей жизнью. Я перестал ходить в школу и появляться дома, опасаясь, что придут сотрудники из органов опеки и отправят меня, как лабораторную крысу своим любимчикам в адское здание на окраине посёлка. Тогда-то я и испробовал первый раз вкус горькой. Тогда-то в первый раз меня подло подставил орган-огрызок или трус (назван так из-за того, что прячется за трусами).
Теперь зарядка на сеновале и бухочас были для меня хобби, заменяя завтрак, обед и ужин. Ага, я стал беспризорником, неуловимым босоногим мальчишкой. В лихие 90 это было модно. Мир стоял на пороге новой эры и бла-бла-бла, всё должно было смениться, усовершенствоваться, но я был потерян для общества и мог лишь деградировать, на фоне всеобщего прогресса. Но, наконец, свершилось чудо - перед переходом в новое тысячелетие в одном из местных бандитских притонов меня нашли какие-то родственники по отцовой линии. Не могу сказать, что я был рад, я был несказанно рад тому, что наконец, смотаюсь из этого бомжатника, полного цыган. Приодели, значит, умыли, причесали и подпольно со знакомым проводником дядей Ваней отправили в Москву. Помню великолепие столицы, с которым она меня встречала - мириады огней, торжественных звуков и мягко падающие на мою непокрытую голову хлопья снега в 20 градусный мороз. По сравнению с нашим доисторическим посёлком-динозавом, Москва - футуристический город из сна. На вокзале меня встречал какой-то дядька в дорогущем пальто, дорогущем костюме и в тёмных очках. Он выделялся средь безмозглой толпы челноков и простых граждан, мой отец.
- Вы Пётр Владимирович? - нервно спросил я тогда.
Помню, как мужчина снимает очки и я вижу его синие глаза. Я не знаю сколько ему лет, но выглядит максимум на 30. Он протянул мне руку, мягкая ладонь с аристократическо-длинными пальцами, она сжимает мою такую же, только мозолистую, с огрубевшей кожей. Родные ладони соприкоснулись, наконец настал момент вселенского счастья. По сравнению с этим, первый сексуальный опыт - детский лепет. Чувства переполняли до отказа, кажется, тогда я заплакал, потупя взор на свои рваные кеды.
- Просто Пит. А ты, Эдуард?
- Эдик. - Поправил его я, вслушиваясь в бархатные нотки родного голоса. У меня будет такой же. В эту секунду Пётр Владимирович стал для меня кумиром, да, что уж говорить, всем он для меня стал.
- Эдик?
Надо же, он удивлён.
- Да, Эдик Прусов.
Он смутился, кажется, даже, нахмурился, вглядываясь в своё отражение в мальчишечьих глазах.
- Эдуард Петрович Пассатижный. Эд, теперь так тебя будут звать.
Я смирился и опустил голову. Он отрезал моё прошлое, не щадя бедного сына перед собой. Чувства были различными, и радость, и грусть, даже не знаю, чего было больше, но в одном я был точно уверен, что не готова моя юная душа к кардинальным переменам.