Мамойко Николай Кириллович : другие произведения.

Маланья

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:

   МАЛАНЬЯ
  
   -- Рассказ --
  
  
   ЗА ОКНОМ тяжело прогрохотал очередной поезд. Маланья, разбуженная резким гудком паровоза, снова смежила веки и попробовала было уснуть. И когда это ей почти удалось, под окном вновь раздался пронзительный крик паровоза, а затем долго ещё на стыках рельсов звучал привычный мотив: та-та-так, та-та-так...
  На этот раз сон пропал окончательно. Маланья неторопливо встала, грузно шлепая босыми ногами по холодному полу, подошла к окну. Было рано, солнце ещё не вышло из-за горизонта, и только луковицы далёкой церквушки, высоко возвышающиеся над облепившими холм заснеженными домами, золотились в его холодных лучах.
  --Ишь,разносила вас нелёгкая, немчура проклятая,- раздражённо пробурчала она, глядя, как на станции, утонувшей в ложбине между лобастыми холмами, снуют взад-вперёд маневровые паровозы.
  
   * * *
  
   Долгая жизнь на станции приучила Маланью к особому ритму. Сутки она давно уже привыкла мерить не по часам, а по проходящим поездам. Начала работать здесь стрелочницей, когда и станции-то ещё не было. Был один неказистый дом. Он стоял рядом с железнодорожной насыпью, спрятавшись в зарослях клёна и акаций. Когда-то, видать, дом был выкрашен суриком, но от ветров и дождей пожелтел и теперь выглядел нежилым. Но Маланью это мало печалило. В ту пору она была молоденькой девушкой с сильными. ловкими руками. Выросшая в многодетной крестьянской семье, она не боялась работы. Прежде чем стать стрелочницей, успела поработать на погрузке песка в вагоны, путевым рабочим. Работала легко, сноровисто, нередко опережая даже мужчин. Это давало повод для самых разнообразных шуток, которые нередко ранили девушку, в чьей крупной угловатой фигуре пряталась легкоранимая, впечатлительная душа. И только после одного случая, охотников шутить поубавилось.
  
   Как-то раз пришлось грузить песком сцепку из трёх платформ. Две были уже полные, и нужен был паровоз, чтобы поставить под погрузку последнюю платформу. Но тот что-то задерживался. Рабочие нетерпеливо поглядывали в сторону станции и обменивались ленивыми репликами.
  --Видать, малый загулял, - говорил один.
  --Так ужо и загулял, наверное, паровоз спортился, - отозвался другой.
  --Загостился у какой-нибудь молодки, вот и весь тут сказ, - возразил ему высокий, с добродушным лицом парень. И, гася вдруг вспыхнувшие озорные искорки в глазах, деланно безразличным голосом сказал, обращаясь к соседу, уже немолодому, с угрюмым лицом мужчине:
  --Что-то уж очень много он в последнее время возле твоей Нюрки крутится, Макарыч? То цветочки полевые поднесёт, то пряником угостит. Может, и сейчас, пока ты здесь загораешь, он её этим самым пряником угощает...
  
   Последние слова он уже заканчивал под дружный смех товарищей. Не смеялся только мужчина, которого назвали Макарычем.
  --Только языком чесать и горазд, - заговорил он, когда смех немного поутих. - А на большее тебя, Иван, видать, и не хватает. Вот и приходится по полчаса топтаться на крыльце, пока жена пыльцу с подоконника сметёт, да комнату проветрит, чтобы нечаянно рожки твои не запылились.
   Новый взрыв смеха потрясает воздух. Теперь уже настал черёд смущаться высокому парню. Макарыч сумел отыскать самое уязвимое место и бесцеремонно обнажил его. Если слова Ивана были не что иное, как шутка, пусть грубоватая. банальная, но всё же шутка, то Макарыч ничего не прибавил и не убавил, сказал, что было. Только от этого на сердце было ещё тяжелее.
   Здесь ещё не забыли, как в один из осенних дней он раньше обычного вернулся домой и, прежде чем жена открыла, довольно долго стучал в дверь. В это время к нему и подошел Макарыч.
  --Стучишь? Ну-ну, стучи, - присаживаясь на ступеньку крыльца, сказал он и полез в карман за куревом.
  Иван с неприязнью посмотрел на неожиданного гостя. Утром, уходя на работу, он поссорился с женой и теперь с огорчением подумал:"Принесла же нелёгкая этого типа. Завтра весь поселок будет знать о ссоре".
  
   Дом Макарыча находился через дорогу, несколько наискосок, но дружбы особой они не водили. Балагур и весельчак Иван недолюбливал соседа за колкий язык и угрюмый характер.
  --Ну, чего тебе? - пытаясь подавить в себе недовольство, спросил Иван.
  --Садись, махорочкой угощу, - не обращая внимания на его недовольный тон, сказал сосед и подал нарезку из газеты.
  Иван,который за всю свою тридцатилетнюю жизнь ничего, кроме самосада, не курил, подавил в себе желание послать Макарыча ко всем чертям, присел рядом, стал делать самокрутку. Уже прикуривая от "козьей ножки" соседа, всё же буркнул:
  --Не время сейчас на улице рассиживаться. Холодно. - И как бы в подтверждение сказанному, зябко повёл плечами.
  --Время, самое время,- сделав вид, что не понял намёка, невозмутимо и как-то многозначительно изрёк Макарыч, глубоко затягиваясь. Потом прислушался к чему-то, искоса поглядывая на Ивана, и вдруг тоненько, как это умел делать только он, хихикнул.
  --Ты чего? - недоуменно поднял на него взгляд Иван.
  --Да вот, сижу и думаю: отчего это твоя жинка окно раскрыла, уж не избу ли проветривать собралась в такой холод?
  --Ты что несешь? Какую избу, какое окно?
  --То, что в огород выходит, - невозмутимо продолжал сосед.- Сижу я давеча дома,в аккурат возле окна. На улицу поглядываю. И вдруг, когда ты к дому подошёл, вижу окно раскрывается. Ну, думаю, Ивановой жинке стало жарко. Само собой, меня любопытство разобрало. Тут я уже ни на что не отвлекаюсь, наблюдаю, стало быть. Оно и впрямь, вижу,жинке твоей жарко. Высовывается наружу, аж чуть не вываливается. Хорошо, этот байструк рядом оказался: он только выпрыгнул, поддержал её и окно подсобил закрыть. Ну, а жинка теперь, наверное, раму-подвоенку вставляет. Скоро откроет...
  
   У Ивана аж в глазах потемнело и дыхание перехватило от услышанного. Он вскочил на ноги и, схватив Макарыча за грудки, оторвал его от крыльца.
  --Брешешь, змея! - выдыхнул он в ненавистное лицо.
  --Ну, что ты, соседушка. Я-то причем тут,- заплетающимся от страха языком загнусавил тот.
  Неизвестно, чем бы всё это кончилось, но в это время громыхнул засов и дверь распахнулась. На пороге появилась жена Ивана, невысокая, мягкотелая толстушка.
  --А я думала, мне снится, что кто-то стучится. А это вы тут шум подняли, - певуче произнесла она и зевнула, прикрывая пухлой ладонью рот.
   И тут Иван понял всё: и этот заученно певучий голос, и деланный зевок, и блуждающий нервный взгляд сказали ему больше, чем могли передать тысячи слов. Он опустил соседа на землю - тот без лишних слов быстро засеменил прочь - сделал один тяжёлый шаг, другой...
   Бил он жену долго, с ожесточением, будто в ней одной в эту минуту соединилось всё зло мира. Каждый его удар был местью и за тяжелое ранение, которое перенёс в гражданскую войну, и за голодные неурожайные годы, и за нелёгкий труд эдесь, на песчаном карьере.
  Вырвавшись, жена успела только накинуть на себя платок,и нырнула в черноту холодного вечера.
  
   До этого Иван ни разу не задумывался: любит ли он её? Такой вопрос даже не возникал у него. И только, когда жена не вернулась ни на третьи, ни на пятые сутки, понял, как дорога она была ему.
   В следующее воскресенье, пересилив себя, он отправился в соседнее село, где жили её родители.
  --Была. Погостила. А третьего дня уехала в город, - односложно, не глядя в глаза, объяснил тесть.
  --Для меня ничего не передавала? - глухо спросил Иван.
  Тесть замялся на секунду. видимо, раздумывая, говорить или нет, а потом неожиданно потеплевшим голосом сказал:
  --Ты не расстраивайся, сынок, не стоит она этого. До чего додумалась, стерва. Говорит: "Придёт, передайте, надо было знать, что под саблю подставлять в гражданскую. Может, тогда и силёнок побольше было бы."
  
   Недолго сторонился людей Иван. Весёлый, общительный нрав брал своё. Но всё-таки что-то в нём надломилось. Во взгляде нет-нет да и появлялась незнакомая ранее грустинка, да и к женщинам он стал относиться грубее, шутки стали язвительнее. А по вечерам его нередко видели через не занавешенные окна, одиноко сидящего за бутылкой. Но утром приходил на работу бодрым, трудился с огоньком,успевая при случае отпустить очередную колкость.
  
   Вот и сейчас ему удалось быстро взять себя в руки, тень, набежавшая на его лицо, отступила, спряталась в привычном прищуре глаз. Заметив, что один из новеньких рабочих, уж очень усердно вглядывается в сторону станции,надеясь, что первым увидит паровоз, заговорил:
  --Вот мы сидим тут, паровоз ждём. А я своими ушами слышал, как Маланья наша говорила машинисту, чтобы он не приезжал. Я сама,говорит,платформу поставлю под погрузку. Мне это раз чихнуть,толкну и покатится, только башмаки подставить надо будет кого-нибудь попросить.
  И уже, обращаясь только к новенькому, как будто между прочим, сказал:
  --Шёл бы ты, парень, помог Маланье. Её дело толкать, твоё - башмаки подставить. Сумеешь, а?
  Парень недоверчиво глянул на него, но, увидев серьёзное, без тени насмешки лицо, привстал:
  --Тю-ю! Трудности нашёл. - И с гордостью добавил: -Я уже ставил их.
  --Ну так шагай, кличь Маланью и действуйте, - в тон Ивану отозвался Макарыч.
  
   Парень, на ходу одевая парусиновые рукавицы, направился в ту сторону, где слышался приглушенный гомон женщин.
  --Эй, Маланья! -позвал он, подходя к ним. - Пойдём платформу переставлять.
  --Чево, чево...,- недоуменно отозвалась дивчина. - Уж не ты ли сцепку собрался толкать?
  --Почему это я, - обиженно возразил парень. - Я башмаки ставить буду, а ты толкать. Вот Иван Дзвигун говорит,что для тебя это раз плюнуть.
   Только теперь Маланья поняла, что парень всерьёз предлагает ей толкать сцепку, и было видно, что он искренне верит, что она сможет. Он видел в ней не девушку, хоть и не с красивой грубой мужской фигурой, а невесть что, способное сдвинуть с места сцепку платформ в многие десятки тонн. А ведь она моложе этого парня...
  
   Боль исказила её лицо. Маланья широка зашагала в сторону мужчин.
  --Ты чего,...- молодой рабочий, который оказался на её пути, испуганно отскочил в сторону.- Сама говорила машинисту...
  Но девушка его не видела и не слышала. Она быстро приближалась к привалу мужчин, которые с любопытством наблюдали за происходящим, готовые разразиться весёлым смехом. Увидев Маланью, кто-то хихикнул, но, почуяв неладное, тут же прикусил язык.
  
   Иван, как только увидел девушку, сразу догадался, куда она идёт. Неприятный холодок скользнул по спине, и, чем ближе подходила Маланья, тем не уютнее он чувствовал себя. Он беспокойно оглянулся вокруг и везде видел напряженные лица рабочих. В следующее мгновение почувствовал, как по спине пробежала струйка холодного липкого пота. Рубашка, только недавно успевшая просохнуть, снова намокла под мышками и не спине... Не соображая, что он делает, Иван вскочил, ещё одна секунда - и он готов был пуститься в бега. В мыслях он давно уже бежал в спасительное поле, и только неведомая ему сила удержала его на месте.
  От Маланьи его отделяло уже не больше пяти шагов. Четыре шага, три.
  
   Когда она шла в сторону мужского привала, ею владела одна мысль: уничтожить, растоптать обидчика, дать почувствовать ему такую же боль, которая сжигала её, подчинила себе сознание.
   Когда же до человека, нанёсшего ей жестокую обиду, осталось не более трёх шагов, что-то в ней надломилось, как будто лопнула какая-то струна, необузданная ярость, которая только что ею владела, вдруг отступила, и Маланья, как это с ней не раз бывало, почувствовала себя маленьким, беззащитным существом. Слезы ручьями хлынули из глаз, из груди вырвалось рыдание. И руки, которые ещё мгновение назад были готовы нанести удар, вдруг безвольно легли на плечи Ивану. Она уткнулась лицом в его грудь и долго горько плакала. Потом отшатнулась от него и, ни на кого не глядя, съёжившись,как-то боком побрела в расстилавшееся чуть ли не до горизонта поле.
  
   * * *
  
   На карьере Маланья больше не появлялась.Позже Иван узнал,что она работает путевым обходчиком. Чувство вины гнало его на станцию, как только выдавалась свободная минута. Но увидеть Маланью ему так и не удалось: то ли смены каждый раз не совпадали, то ли она нарочно искусно избегала его. А вскоре он уехал в город учиться на машиниста.
  
   Произошли изменения и в жизни девушки.
  Как-то раз в дежурку, где рабочие собирались на планёрку, зашёл начальник станции. Он сказал, что коллектив станции досрочно справился с планом и поблагодарил всех за хорошую работу. Тут же при всех вручил смущённой Маланье премию, и, пожимая руку, предупредил:
  --Задержись на минутку. Разговор есть.
  Маланья было уже забеспокоилась: уж не натворила ли чего? Но увидев на лице начальника станции дружескую улыбку, успокоилась, подумала, что и премию бы давать не стали, если бы что не так.
  --Собирайся на учёбу,- когда они остались одни, сказал начальник.
  Всего ожидала Маланья, но только не этого. Решительно заявила:
  --Не поеду!
  --Как это не поедешь? Ты у нас самая молодая. Трудолюбивая и характер у тебя есть. Станцию расширять будем, кадры нам нужны. Много специалистов потребуется.
  --Грамоты у меня нет. Не пришлось учиться в своё время. А теперь стыдно с такой комплекцией садиться за парту,- невесело пошутила она.- Мне бы попроще что. Я старалась бы, честное слово.
  --Верю, верю, - успокоил её начальник.- Ну что ж, на этот раз отступлюсь. Только давай договоримся, что учиться ты всё же будешь. Пока здесь, а там видно будет.
  Он и привёл её несколько дней спустя, после разговора, сюда, на разъезд, и сказал:
  --Вот это всё, - он обвёл вокруг руками, - и есть твоё хозяйство.
  
   Маланья с огоньком взялась за дело. Днём наводила порядок на участке, а вечером - в доме. И вскоре разъезд стало не узнать.
  Обновлялась и станция. Неподалёку от Маланьиного домика выстроили новое станционное здание из красного кирпича. Чуть дальше, среди кряжистых берёз, поближе к посёлку, выросло несколько домов, в которых поселились железнодорожники.
   Здесь же разместились небольшая дизельная электростанция и два контрольных стрелочных поста. Путей сначала было четыре, да тупик, уходящий к песчаному карьеру, потом прибавилось ещё два, а перед самой войной - ещё один. Появилось хоть и небольшое, но зато своё депо.
  
   На западной окраине станции, там, где вместе сбегаются разъездные пути и уходит вдаль стальная магистраль, у подножья высокой насыпи, похожей на обрыв, стоит будка стрелочника. Едва к посту приближается поезд, у стрелок каждый раз появлялась невысокая кряжистая женщина, подпоясанная широким ремнём, с сигнальным флажком в руке. Она неподвижно, ни разу не шелохнувшись, следила за движущимся составом и, едва по стрелкам проходил последний вагон, направлялась в будку, делала в журнале соответствующую отметку. Подходил новый состав и опять Маланья шла встречать и провожать его на станцию или за её пределы.
  
   Раньше, когда Маланья только начинала работать стрелочницей, поезда проходили через станцию не часто. Раз в сутки делал остановку московский поезд и на минуту задерживались поезда местного назначения. Выйдут из вагонов три-четыре пассажира, разойдутся в окрестные сёла - и вновь безлюдно. Но зато гораздо чаще проходили через станцию товарные составы. А последние годы движение и вовсе стало оживленным. И расписание движения поездов стало маленькими вехами в жизни Маланьи.
  
   * * *
  
   Большую часть времени все эти годы она проводила в одиночестве, но назвать её затворницей было нельзя. Каждый раз она находила свободные минуты, чтобы прийти в станционное здание, заглянуть в дежурку. Как-то так уж получилось, что она добровольно возложила на себя обязанность убирать здесь, хоть делать это её никто не обязывал. В помещении преимущественно собирались машинисты, те, кто только заступал на смену, и те, кто сдавал. Здесь нередко можно было услышать интересные новости, посмеяться шутке, послушать жизненные истории. А уж кому их не знать, коль не машинисту? Ей всегда казалось, что для них нет ничего неизвестного, ничего недоступного. И она любила их всем своим щедрым не обласканным сердцем.
  
   Машинисты отвечали ей взаимностью. Возвращаясь из поездки, каждый считал своим долгом привезти какой -нибудь подарок. Чаще это были незамысловатые безделушки, но она всегда была благодарна им и ещё старательнее ухаживала за ними, стремясь создать в дежурке максимальный уют. И, может, потому казалось, что вместе с Маланьей к ним в дежурку входит чарующая жизнерадостность. И хотя коренастая её фигура, круглое курносое лицо с щербатым ртом, сноровистые движения были далеки от волшебной лёгкости, стоило ей войти в помещение, как там становилось просторнее, угрюмая тяжеловесность вещей скрадывалась, и люди в спецовках неизменно ей улыбались.
  И только однажды никто не улыбнулся ей навстречу, не сказал традиционно:
  --А вот и наша Маланья.
  
   В помещении повисла напряженная тишина. Маланья ещё не знала, что тому причиной, но сердце вдруг стало непослушным. Сначала забилось быстро-быстро, так что в висках от чрезмерно большого притока крови застучали тысячи молоточков, а потом, как ей показалось, совсем остановилось. И тут она увидела Ивана Дзвигуна. В новенькой форменке. Он как-то неестественно сидел у дальнего торца стола, за которым разбирались задания на предстоящую смену и "забивали козла" в свободное время между пересменками.
  --Здравствуй, Иван,- опомнилась первая Маланья. Ей показалось, что она сказала чересчур громко и смутилась. На самом же деле голос её был чуть слышен. Она вдруг как-то отчётливо поняла, что все эти годы в мыслях не расставалась с Иваном, и не раз, засиживаясь долгими вечерами, перебирала в памяти все встречи с ним.
   Вспоминала и ту, последнюю. И чем больше проходило времени, начинала видеть всё в другом свете. Она хорошо знала нелёгкую, полную неожиданных поворотов судьбу Ивана. И в душе жалела этого долговязого, так и не приспособившегося к жизни парня. И то, что он не впадал в уныние, как это нередко бывало с другими, он от этого становился ей как-то ближе, роднее. В его судьбе было много схожего с ей собственной.
  
   Казалось, прошла вечность, прежде чем Иван выдавил из себя:
  --Здравствуй, Маня.
  И то ли от того, что её в первый раз за всю её взрослую жизнь назвали ласково Маня, то ли почему-то ещё, но что было дальше, она плохо помнила. Иван что-то говорил, она кивала головой, соглашаясь, говорила сама. Потом он пошёл её провожать. Одна она проделывала расстояние до дома обычно минут за десять-пятнадцать, а в этот раз они подошли к её дому, когда уже стемнело, а это значило, что с того времени, как они покинули дежурку, прошло минимум часа четыре. И в то же время Маланья могла побожиться, что с тропинки, по которой обычно ходила, они никуда не сворачивали.
  
   Как только за ними закрылась дверь, Маланья,как бы желая защитить Ивана от неведомой ему опасности, нащупала в темноте руку, крепко сжала в своей и легонько потянула в сторону.
  --Осторожно,Ваня. Постой здесь. У меня тут бедлам настоящий. Сейчас свет зажгу,- торопливо проговорила она, как бы боясь, что он её остановит. Однако освободить свою руку, которая теперь мирно покоилась в широкой ладони Ивана, не спешила. Приятное тепло заполнило её всю, голова легонько кружилась, в бёдрах покалывало от какого-то необыкновенного сильного ощущения истомы во всем теле. И когда Иван, хоть и не очень решительно, привлёк её к себе, она только сильнее прижалась к нему, как бы желая влиться в него, заполнить каждую клеточку его тела. Горячие губы, не знавшие до этого ни одного поцелуя, нашли его нетерпеливые, жадные и покорно подчинились.
  
   * * *
  
   ...За окном уже занималось раннее апрельское утро, а они всё говорили, спеша рассказать, как прожил каждый из них эти долгие годы разлуки.
  --Ты меня хоть чуточку вспоминал? -приподнявшись на локте и пытливо заглядывая в лицо, уже который раз спрашивала Маланья.
  --Вспоминал, - односложно отвечал Иван. Маланья уже заметила, что он здорово изменился с тех пор,когда она видела его в последний раз. Стал молчаливее, как-то степеннее, и не сердилась.
  --И чего ты сразу, как только выучился, не вернулся сюда? - недоуменно, с плохо скрываемым сожалением не то спрашивала, не то сама с собой рассуждала она.
  --Я ведь не сразу выучился, Маня. Вскоре тяжело заболел. Отстал от товарищей, Да и врачи не разрешили дальше учиться. Года три на разных работах был, но учиться хотелось. И я всё-таки добился разрешения, хотя и возраст был уже не для учебы, А потом направили в Вязьму.Там станция большая, не то что наша. Пассажирские поезда водил.
  
   Иван умолк, нахмурился, как бы желая справиться с нахлынувшими воспоминаниями, тяжело вздохнул. Потом, спохватившись,что этот вздох Маланья может истолковать по-своему, искоса взглянул на неё. Она снова уже лежала у него на руке, притихшая, расслабленная и, видимо, думала о чём-то своём. Тем не менее Иван продолжал:
  --Уважали меня там,Маня. И работа по душе была. Но только в родные места всё равно тянуло. Бывало сидишь у окна, глядишь как рельсы навстречу бегут и так нестерпимо захочется, чтобы привели они сюда, чтобы ты вышла встречать поезд. От знакомых машинистов я слышал, что ты здесь работаешь. И в то же время боялся встречи с тобой. В тот раз...
  Она не дала ему договорить, прижалась к губам щекой.
  --Глупенький...Ты только люби меня. Ну и что с того, что я некрасивая, зато здоровая. Детей тебе нарожу кучу. Здоровых, сильных... Все мальчики будут. Девочек не хочу, Девочкам надо красивыми родиться, тогда и страданий будет меньше...
  
   * * *
  
   Недолгим было Маланьино счастье. Через два месяца началась война. На плечи станционных железнодорожников она легла тяжким бременем буквально с первого дня. Уже к вечеру на станцию пришел состав, а точнее остатки от него. Вместе с обгоревшими, искорёженными, пугающими чёрными остовами вагонами, на станцию пришла новая полная тревог жизнь.
   Домой Иван показывался всё реже и реже. А если и заявлялся,то смертельно уставшим, на заострившимся обросшем лице лихорадочно поблескивали запавшие глаза. Маланье не терпелось многое расспросить у него, узнать, чтобы хоть немного развеять ту тревогу, которая заполнила всю её с того момента, как мимо по станции прошел тот самый первый обгоревший состав. Машинист привел его один, помощника убило осколком. С тех пор, когда Иван, после недолгих часов отдыха, снова отправлялся в рейс, она жила этой тревогой, чем бы ни занималась, чтобы ни делала.
  
   Забот у неё прибавилось. Поезда теперь ходили без всякого расписания. Все разъездные пути были забиты составами. Многие паровозы приходили разбитыми настолько, что оставалось удивляться, как они способны были ещё двигаться.
  Маленькое станционное депо работало круглые сутки. Рабочие приходили на смену с винтовками и не расставались с ними, держали всё время под рукой. А после смены, которая теперь длилась по десять-двенадцать часов, отправлялись на дежурство, охраняли особо важные объекты. Видимо, эта предосторожность была не лишней. Маланья слышала, что только случайно удалось предотвратить взрыв дизельной электростанции. Впрочем, слухов ходило много: станция была переполнена беженцами. Подчас в то, что они рассказывали, не хотелось верить, всё казалось нереальным, далёким, как будто из другого мира. И только названия городов, из которых были эти люди, вынужденные оставить родной кров и отправиться невесть куда, были знакомыми и реальными. И они говорили о том, как близко уже подступила война.
  
   Маланья, которая теперь в свободные от дежурства часы ходила ремонтировать вагоны, улавливала в этих слухах одно:насколько грозит опасность её Ивану. И чем больше слышала, тем большей тревогой проникалась за него. О себе она не думала. И может быть поэтому особо не испугалась, когда на станцию неожиданно налетели фашистские самолёты. Они делали круг за кругом, низко проносясь над землёй. И Маланья с каким-то жутким любопытством рассматривала огромные кресты на крыльях, слушала вой моторов и близких разрывов бомб. И даже тогда, когда взрыв раздался совсем рядом, и её, как будто она пушинка, с силой бросило на землю, женщина не ощутила ничего другого, кроме смутной тревоги: а вдруг в это время к станции подходит поезд, который ведёт её Иван.
  
   Маланья быстро поднялась, но тут же, охнув от неожиданной боли в левой ноге, грузно осела. Только теперь заметила, что нога ниже колена кровоточила и сообразила, что при падении ударилась об валявшийся рядом кусок железа. Откуда он здесь мог взяться, она не успела подумать. Новый взрыв с такой силой сотряс землю, что Маланья на мгновение ощутила необыкновенную легкость во всём теле, потом что-то с такой силой ударило по плечу рядом с шеей, что она потеряла сознание.
  
   Когда очнулась, вокруг стояла звенящая тишина. Она пробовала подняться, но тут же пришлось оставить эту попытку: нестерпимо закружилась голова, в глазах потемнело. Её мгновенно затошнило. Переждав, пока пройдёт головокружение, Маланья повторила попытку встать, собрав все свои силы. Это ей удалось, хотя ногу жгло нестерпимой болью. Боль в плече она не чувствовала, точнее совсем не чувствовала своё плечо, как будто его и не было. И если она не увидела бы его, то вряд ли удивилась.
   Маланья огляделась вокруг и не узнала станцию. От дизельной и депо ничего не осталось, станционное здание одним боком осело, как будто провалилось куда-то. Там, где где ещё несколько минут назад, тесно сгрудившись, стояли составы и толкались беженцы, в нескольких местах полыхал огонь. Потом она услышала чей-то стон, и вдруг всё вокруг зашумело, истошно заголосило. Раздались первые команды.
  --Отходите от вагонов, Будем растаскивать.
   И действительно, где-то в дальнем углу станции, как бы в подтверждение, раздался предупредительный гудок одного паровоза, другого.
  
   Неподалёку кто-то зло закричал:
  --Куда полезла, дура? Сгоришь заживо. На кой хрен тебе тогда эти тряпки нужны будут.
  --А ну отойдите! - кричал другой властный мужской голос.- Чего ждёте, чтобы цистерна взорвалась? Быстро уносите ноги.
  Угроза, видать, подействовала, потому что некоторое время спустя Маланья увидела бредущих в сторону от неё по единственному свободному пути людей. "На восток подались," - машинально подумала она и увидела, что они бредут без запасов пищи, без вещей. Захотелось догнать,остановить кого-нибудь, отдать, что было на себе, позвать покормить. Но тут увидела, что недалеко от неё отполированная стальная поверхность рельсов обрывалась, что-то тёмное перегородило их. Когда,припадая на больную ногу, подошла поближе, увидела, что поперёк путей лежала обгоревшая торцевая стенка товарного вагона. Обеспокоенно оглянулась на запад, откуда ждала поезд, попробовала сдвинуть - не поддалась. Бежать звать на помощь не решилась, боялась не успеть до прихода поезда. Маланья напряглась что было силы, закусила губы, чтобы не закричать от схватившей вдруг боли в плече и ноге, потянула на себя. Стенка чуть-чуть поддалась. Ещё, ещё... Уже освобожден один рельс. Маланья немного передохнула и взялась за другой угол, вновь по-мужски рванула его.
  
   Наконец, преграждавшая путь стенка вагона легла на насыпь. И в эти секунды из-за поворота раздался гудок приближающегося поезда. Даже не передохнув,Маланья, припадая на левую ногу, побежала к посту, впилась глазами в уже показавшийся паровоз. И вот уже рядом, грохоча на стыках рельсов, проносились один за другим вагоны санитарного поезда с белыми крестами на боках и крышах. Давно уже лязгнула стяжка последнего вагона, а Маланья всё смотрела и смотрела в сторону только что прошедшего состава и мучительно пыталась понять, почему это на Ивановом паровозе - его гудок узнала сразу - на месте машиниста был другой, незнакомый ей человек. Потом, не понимая, что делает, медленно пошла в ту сторону, куда только что проследовал поезд. Она видела, что поезд не остановился, только замедлил ход, проходя через станцию, но тем не менее упрямо шла вперёд.
  
   Остановилась только, когда станция с всё ещё полыхавшим в сгущающихся сумерках огнём пожаров, осталась далеко позади. Неожиданно мелькнула мысль, что раз паровоз цел, то и с Иваном ничего не должно случиться. Но тут же вспомнила, тот первый обгоревший состав, который пришёл на станцию в первый день войны. Паровоз был тоже невредим, а помощника тем не менее убило.
  Ноги её больше не держали. Маланья села, обхватила голову руками, как бы желая закрыться от всего мира и сдержать подступившие слёзы, но не смогла. Глухие рыдания всё чаще и чаще сотрясали плечи женщины.
  
   На другой день, и все последующие Маланья, как только со стороны фронта, отголоски которого уже были слышны здесь, проходил поезд, спешила на станцию, чтобы узнать что-нибудь про Ивана. Впрочем, в последнее время поезда шли с запада всё реже и реже, а потом и вовсе перестали приходить. Поговаривали, что в нескольких километрах западнее станции был разрушен мост. Однако, в сторону фронта поезда хоть и редко, но всё же шли. Шли и не возвращались.
  
   * * *
  
   Когда семьи железнодорожников готовились эвакуироваться, к Маланье домой зашёл начальник станции. Она сидела возле окна и неотрывно смотрела на убегающие на запад две стальные нитки рельсов, куда недавно и в то же время так давно увёл свой последний состав Иван. Начальник потоптался у порога, но, видя, что женщина не обращает на него внимания, подошёл к ней, тронул за плечи. Откашлялся:
  --Ты, Маня, того... Не убивайся зазря...Он вернётся. Иван не такой мужик, чтобы вот так за здорово живёшь пропасть,- пытаясь придать бодрость своему голосу, заговорил он.
  --Да мало ли что могло быть,- после некоторого молчания начал он снова, и чем больше говорил, похоже, сам начинал верить в справедливость своих слов. - Может, доверили какой-нибудь особо важный состав вести. И вовсе не обязательно ему через нашу станцию было ехать. Мало ли других дорог?
  --Он сообщил бы, - глухо отозвалась женщина. - Обязательно сообщил.
  
   Начальник радуясь, что ему удалось расшевелить её, заговорил ещё более убеждённо:
  --И сообщил, конечно. Только ты сама знаешь, как почта в эти дни ходила.Вон и у нас на станции почтовый вагон сгорел. А теперь он думает, что ты эвакуировалась, и наверняка справки наводит, куда, мол,подались семьи железнодорожников с такой-то станции. Ты же слышала. что немцы брешут по эфиру? Что их войска уже в Смоленске, а это значит, что наша станция уже в их руках.
  --А мы, хе-хе,- начальник самодовольно хмыкнул себе под нос,- а мы им назло не спешим уйти.- И вдруг спохватился: - Но ты поторапливайся,Маланья. Возьми самое необходимое и приходи к развилке, ведущей на карьер. Там, в лесочке, стервятники не усмотрели наш поезд. - И снова, довольный, хмыкнул под нос:
  --Ну, я пошёл, - увидев, что Маланья открыла шкаф и стала доставать платья, сказал: - Поторопись!.
  
   Маланья быстро сложила свой нехитрый скарб в окованный по углам железом сундук, навешала маленький замок. Это был тот сундучок, с которым спровадил из дому отчим, когда и без того скудно родившая земля, второй год подряд оставила их без хлеба, с тяжелыми раздумьями: как жить дальше?
  Однажды вечером она услышала, проснувшись ночью, злой шёпот отчима:
  --Один рот со двора,глядишь, и легче станет. Девка она здоровущая, не пропадёт. Сказывают, на карьер люди нужны.
  --Дитятко она ещё совсем. Что она на карьере делать-то будет? Мужик и тот не каждый сладит, - попробовала было вступиться мать, но отчим только зло крякнул и издевательским тоном заметил:
  --Сладит. Её хоть сейчас в постромку запрягай вместо вола, плуг потянет, а ты ди-тят-ко...
  За ширмой вскоре наступила тишина,а потом до нее донеслись тихие всхлипывания.Мать плакала. Маланья хотела было подойти, успокоить её, но боялась, что проснётся отчим.
  
   Она сколько себя помнила, всегда боялась его. С того самого момента. когда он встретился ей впервые. Вместе с деревенскими мальчишками Маланья играла за огородами.Она сама была похожа на мальчишку и любила проводить время с ними, и не только не стремилась играть с девочками, но и недолюбливала их. В какую игру они играли в тот раз, она не знала, только запомнила, что её поймали "белые" и привели в шалаш на допрос к сердитому начальнику. В это время у входа в шалаш появился незнакомый дядька. Он присел на корточки и, блеснув глазами, сказал:
  --Воюете! Ну-ну...И глядя на Маланью спросил: - А это кто?
  
   Наступила тишина. Мальчишки, испугавшись незнакомца не меньше её, напряжённо молчали.
  --Ну, что насупились, вояки? Никак пленного допрашиваете, - догадался мужчина. -А ну-ка подведите ко мне вашего "языка" поближе, я покажу вам как надо допрашивать. - И он неожиданно достал большой складной нож, раскрыл его. - Сейчас мы вашему "языку" отрежем нос, это его хуже все равно не сделает, а заговорить заставит.
  И неожиданно рассмеялся. Но глаза его поблескивали всё также колюче, как будто жили сами по себе, и дети, сломя голову, ринулись кто куда. Шалаш рассыпался, как карточный домик. Одна Маланья не двинулась с места. Страх настолько крепко сковал её, что она не могла оторвать ноги от земли.
  Но незнакомец, не обращая на неё никакого внимания, уже шагал дальше. А потом он поселился у них. Нельзя сказать, что относился к ней плохо, но какой-то холодок в их отношениях так и не растаял.
  
   Присев на сундучок перед дорогой, Маланья обвела комнату взглядом. Всё здесь было родным, близким, обласканным её руками. А последние два месяца, как появился Иван, пришло к ней счастье. Здесь она, как могла, как умела, так и нежила ставшего ей роднее всех на свете Ивана. Может, поздно пришедшее большое счастье в том виновато, но любила она его самозабвенно, любовью зрелой женщины,хоть и не была ей, где не оставалось места стеснительности и прочим условностям, которые нередко урывают у влюблённых самые лучшие минуты, ставит на пути, казалось бы,всё преодолевающего чувства, невидимые барьеры, мешают проявиться в момент интимной близости полной раскованности, той изюминки, без которой близость неизбежно вскоре превращается если не в скучную обязанность, то навсегда теряет привлекательность новизны.
   Когда они расслабленные лежали в горячей постели, Маланье нередко хотелось подурачиться. В эти минуты она казалась себе маленькой, совсем ещё юной девчонкой. Потом ей вдруг овладевали приступы неизьяснимой нежности и она, откинув одеяло, принималась ласкать мужа, осыпая торопливыми поцелуями лицо грудь, живот. И вдруг, успокоившись мгновенно, говорила:
  --Вот нарожу тебе дюжину детей, ещё больше любить меня будешь.
  --Так уж и дюжину, -смеясь, отзывался Иван. - Ты сначала одного заимей, спытай, что это такое - родить.
  --Я и так знаю, что смогу. Мне это легко будет. Смотри, какие у меня бёдра широкие.- И она пыталась поднять голову Ивана,чтобы тот непременно посмотрел на неё.
  --Ну, ладно, ладно, -сможешь - отшучивался Иван.- Главное, что ты хочешь этого.
  
   Тяжёлый вздох, навеянный воспоминаниями, вырвался из груди Маланьи. Она встала, перекинула через руку плюшевую жакетку, в свободную взяла сундучок и вышла из дому. Замыкать не стала. "Вдруг Иван вернётся, а дверь будет на замке. Нехорошо получится", -мелькнула нелепая мысль. Быстро зашагала прочь.
  
   Когда подходила к ветке, ведущей в сторону карьера, увидела над лесом густой дым.
  Паровоз набирал пар, чтобы вот-вот тронуться в путь. Маланья решила туда не ходить, а подождать поезд здесь, все равно он не будет набирать до переезда большую скорость. Поставила сундучок и стала ждать, поглядывая по сторонам.
  
   Как неузнаваемо всё изменилось здесь, на станции, стало каким-то угрюмым, чужим. Куда делась её былая привлекательность? Вспомнилось, как Иван вернулся с первого рейса и, широко улыбаясь, сказал встречающей его Маланье:
  --А у нас тут хорошо! Красиво. Эх, Мань,и заживём же мы!
  На сердце вдруг стало тоскливо, на глаза навернулись слезы. "Эх, Иван, Иван, ну куда ты пропал! Мне так тебя не хватает. Водишь ли где-нибудь поезд, или, может, лежишь раненный и нуждаешься в моей помощи", - проносились в голове невесёлые мысли. И вдруг она , пораженная, замерла. Мысли лихорадочно понеслись в голове одна за другой. Ну, конечно же, он ранен, вернётся домой, а её нет. А может в окружение попал? Да, действительно, мало ли что и в самом деле могло случиться. Ясно одно, что она может в любую минуту ему понадобиться, а её не будет. "Ох, что же это я надумала. Бросить его здесь одного, когда он, может быть, больше чем когда-либо, во мне нуждается"...
  
   Что же делать? Бежать предупредить, что не поедет? Но уже поздно. Ей было видно, что поезд медленно, как бы остерегаясь внезапного налёта самолётов, выполз из леса. "А может он действительно думает, что я эвакуировалась, и ищет там, в глубоком тылу?" Не зная, что предпринять, и боясь сделать неверный шаг, она растерянно смотрела на медленно проползавшие рядом вагоны.
  --Маланья, садись, - кричали ей женщины и мужчины, но до её сознания эти крики доходили как-то приглушённо, как будто она всё это видела во сне. Кто-то сочно выругался.
  --Ну что стоишь, как истукан! Бросай сюда свой сундук и садись.
  
   Она взяла сундук, сделала несколько шагов по направлению к поезду. К ней уже тянулись многочисленные руки. Она видела перед собой напряженные взгляды женщин, детей, как через полупрозрачную плёнку - лица были их расплывчатыми и неожиданно чужими. А где-то в уголке сознания, как бы находясь сбоку, вырисовывался образ Ивана. Он смотрел на нее с укором. Только отчего, она не могла понять: то ли укорял её за то, что она собралась уезжать, то ли, что хочет остаться. Это было настолько мучительно, что у неё не хватило больше сил сдерживаться, и она заплакала. Сундучок выскользнул из рук.
  --Маланья! - донесся до неё чей-то отчаянный зов. - Маланьюшка, родная, садись!
  Но она сквозь слёзы смотрела на удаляющийся поезд и не двигалась с места.
  
   * * *
  
   Через месяц после того, как на станции стали хозяйничать немцы, к ней в дом пришёл офицер. Маланья видела, что он пришел с двумя солдатами, но в дом зашёл один. Рассеянным взглядом окинул комнату и неожиданно на чистом русском языке заговорил:
  --Вы здесь работали стрелочницей? Не так ли?
  Маланья кивнула. К ней уже однажды наведывались немцы. Спросили, не укрывает ли она русских офицеров или комиссаров. Не поверив, обшарили всё сами. Увидев на столике маленькую фотокарточку Ивана, один из них спросил:
  --Кто?
  --Муж, -ответила она и, испугавшись, что у неё могут забрать эту фотокарточку, заслонила её собой.
  --Где он? - последовал вопрос.
  И Маланья неожиданно для себя подробно объяснила, что он, как и она,работал на железной дороге. И что его, наверное, уже нет в живых. Рассказала, как узнала его паровоз с незнакомым машинистом.
   Немец удовлетворённо кивнул и, что-то сказав на своём языке, вышел. За ним вышли остальные.
  Потому теперь она ничуть не удивилась, что немецкий офицер знал, кем она работала. Он некоторое время смотрел на нее пытливо, как бы оценивающе, потом спросил:
  --Хотите работать на немецкий порядок? - И сразу предупредил: -Но нам нужна хорошая работа.
  
   Маланья боялась этой минуты. Она знала, что эта минута настанет рано или поздно. За прошедший месяц станция ожила. Для восстановления разрушенных построек немцы сгоняли жителей из всех окрестных сёл. Уже работали депо и дизельная электростанция, очищены были от обгоревших, разбитых вагонов пути. Правда, станция пока действовала далеко не в полную силу, служила больше обгонным пунктом. Почти все поезда, в каком бы направлении они ни проходили, останавливались недалеко от её дома и ждали пока пройдёт встречный. Но работы по восстановлению станции продолжались.
  
   Заметив её нерешительность, взгляд офицера похолодел. Впившись им в Маланью, как буравчиком, он чеканно сказал:
  --Вы приступите к работе с завтрашнего дня. И не вздумайте сослаться на неопытность. Что вам делать, вы знаете. Случится малейшая неприятность - расстрел.
  Круто, на одних каблуках, повернулся и вышел. Маланья смотрела в окно на удаляющихся гитлеровцев, и думала, что это, конечно, не пустая угроза. Она слышала, чем кончались попытки некоторых старых железнодорожников отказаться выходить на работу в депо или выполнять её с ненадлежащим, на взгляд фашистов, рвением. Их расстреливали тут же, на глазах у многих десятков людей, согнанных в кучу, чтобы зачитать приказ.
  
   * * *
  
   Дни потекли однообразно и уныло. Пришла осень, а с ней частые дожди и холодные пронизывающие насквозь ветры, которые вскоре сменились снегом и ранним крепким морозом. Маланья, выходя на дежурство, теперь одевалась по возможности теплее. На это были свои основания. Как-то раз, встречая поезд, вдруг ощутила слабый толчок в животе. Но поверить в то, чего так ждала, побоялась. Подумалось, что это от сотрясения земли, вызванного проходившим поездом. Но толчок повторился. Теперь она была уверена в этом: толкался ОН. Он жил в ней все эти месяцы, а она хотела и не могла поверить в это. Такими нереальными, далёкими были те, два последних предвоенных месяца. И вот он подаёт о себе знать. Маланья замерла, прислушалась. Волна необыкновенной радости и одновременно нежности к тому, кто, снова успокоившись, мирно дремал в ней, переполнила её, требовала выхода. Поезд уже давно прошёл, а она всё стояла, и, не зная как выразить свою нежность, гладила живот.
  
   Из радостного оцепенения её вывел дикий хохот. Неподалёку стояли два невысоких немецких солдата и, показывая в её сторону, захлёбываясь смехом, что-то лопотали не своём языке и снова принимались гоготать. Это был патруль. Маланья, пожалуй, впервые смутилась, но не побежала в дежурку, что сделала бы непременно раньше, а пошла медленно, держа руки по бокам и чуть впереди, как бы предохраняя живот, где рождалась новая жизнь, от всяких неожиданностей. Чем вызвала ещё больший приступ смеха у фашистов. Но она ничего не видела и не слышала. И только краешком сознания отметила про себя, что радостные мысли нет-нет да и перемежались, как электрическими разрядами, тревожными, рождающими смутное беспокойство. И после тревога овладевала ею не раз, но она не давала ей разрастись, вкорениться. Стала больше заботиться о себе, лучше питаться. Марок, которые зарабатывала, не хватало, и она стала обменивала вещи на продукты, А однажды, когда лишних вещей уже не оставалось, помощь пришла с той стороны, откуда она её меньше всего ожидала.
  
   С наступлением осенних холодов к ней в дом стали нередко заходить обогреться немецкие солдаты с останавливающихся поездов. Увидев на одной из полок этажерки безделушки, которые ей в своё время привозили из рейсов машинисты, один из солдат воскликнул:
  --О-оо! Суфенир!
  Маланья долго не понимала, что он хочет от неё, и всё отрицательно кивала головой, пожимая при этом плечами. Она боялась, что солдат может разозлиться и ударить её, растерянно улыбалась. И только, когда он достал марки и отсчитал несколько кредиток, она догадалась, что к чему.
  
   Вскоре она сама научилась предлагать сувениры, заходившим обогреться солдатам. Правда, платили или оставляли продукты в качестве компенсации за сувениры немцы далеко не всегда. Маланья терпеливо сносила все обиды и унижения, на которые не скупились в таких случаях фашисты. Особенно запомнился ей один случай.
  
   На её предложение купить сувенир обернулись все. И вот тогда она поняла, что сделала непоправимую ошибку. На хмурых лицах она не увидела привычного любопытства, было одно только недоумение, как будто все они силились понять: откуда здесь взялась эта с деланной щербатой улыбкой на лице, кряжистая, по-мужицки скроенная русская баба? Один солдат, подскочив, выхватил из её рук сувенир и , злобно брюзжа слюной в лицо, закричал что-то по немецки, наступая на неё. Потом бросил сувенир на пол и стал топтать его коваными сапогами, истерично выкрикивая что-то. Из всех слов Маланье понятно было только одно - "Москоф". И вдруг уставился на неё прищуренным, ненавидящим взглядом, ткнул в грудь длинным костистым пальцем:
  --Паф, паф...
  Маланья испуганно заслонила живот руками. Но немец уже круто повернулся и что-то сказал, показывая на неё. Видимо, это было что-то остроумное, потому что солдаты облегчённо, хоть и не очень весело рассмеялись. Было заметно, что сцена удручающе подействовала на них. О том, что вызвало такую злобу немецкого солдата, она так и не смогла понять, узнала об этом значительно позднее.
  
  
   * * *
  
   Как-то раз Маланья возвращалась с дежурства уже в глубоких сумерках. Шла медленно, неуклюже переваливаясь со стороны в сторону. Последнее время ей стало гораздо труднее ходить. Она быстро уставала, появилась одышка. Особенно тяжело было подниматься вверх по косогору. Каждый раз боялась, что поскользнётся. Почему-то казалось, что она упадёт в этом случае на живот. От одних этих мыслей становилось жарко, а ноги и без того непослушные, становились и вовсе ватными. Приходилось останавливаться, чтобы хоть немного собраться с мыслями. В такие минуты тревога назойливо овладевала сознанием.
  
   Пока ей благодаря своей крупной фигуре удавалось искусно скрывать беременность, но тем не менее, она всё чаще ловила на себе недоуменные и, как ей казалось, вопросительные взгляды патрульных солдат, которые по очереди забегали погреться в дежурку. Но спрашивать они ничего не спрашивали и Маланья понемногу успокаивалась. Начинала думать, что всё это ей лишь кажется, никто ничто на замечает. Иначе щеголеватый комендант станции, тот самый офицер, что заходил к ней тогда в дом, уже знал бы об этом и непременно вызвал бы к себе. И тогда она лишится малейших средств к существованию. Что дальше?
  
   Но вскоре она поняла, что о её положении догадываются если и не все, то некоторые. Несколько дней назад в дежурку зашёл погреться немолодой солдат. Он привычно снял шапку, присел поближе к железной печурке, дышавшей вишнёвыми боками. Маланья уже привыкла к таким визитам и молча наблюдала за немцем. Она давно знала его. Всегда молчаливый и сосредоточенный, он располагался у печки не спеша. Сидел молча до тех пор, пока с улицы не раздавался лёгкий свист или стук в замерзшее окно. Солдат также не спеша одевался, поплотнее запахивая шинель, и выходил. А через минуту-другую в дежурку врывался его молодой напарник.
  
   В тот вечер пожилой солдат зашёл обогреться уже во второй раз. Подержал ладони над печкой, неторопливо, как бы наслаждаясь её теплом, потирал их. Потом посмотрел в сторону женщины, засунул руку в карман, достал яблоко и неожиданно протянул ей. Маланья испуганно закивала головой:"Не надо, мне незачем". Однако по взгляду она поняла, что солдат обо всём догадывается.
  
   Немец встал и положил яблоко перед ней на стол. Она заплакала. Не от жалости к ней этого пожилого немецкого солдата, а от своей незащищенности перед судьбой, которая открылась вдруг во всей суровой обнажённости и пугающей неизвестности. Плакала молча, глотая безудержные слёзы. Немец растерянно потоптался перед ней и, не дожидаясь условного стука, вышел.
   Маланья с тревогой ждала, что на следующий день её вызовут к коменданту. Но всё было как и прежде, и острое чувство ожидания притупилось. И только вот в такие минуты, когда она останавливалась передохнуть, тревожные мысли вновь овладевали ею. Но вот силы мало-помалу восстанавливались, и Маланья осторожно продолжала подниматься в гору.
  
   Снимая навесной замок с дверей дома, она неосторожно повернулась, в боку резко закололо. От нестерпимой боли вскрикнула и чуть было не упала, но в эту минуту под мышки её подхватили чьи-то крепкие руки.
  --Не пугайся, Маня, - басовито раздалось над ухом. - Свои.
  Маланья, которая и в самом деле готова была уже закричать, вдруг обмякла. Мужской голос тем временем торопливо басил над ухом:
  --Пойдём в дом, дорогуша. А то тут нас могут увидеть.
  Она покорно выпрямилась, пошла в дом. И только сердце продолжало взволнованно биться в груди. Подумалось, что раз мужчина назвал её так, значит он от Ивана, значит, он знает, где её муж и что с ним.
  --Свет не зажигай, -торопливо предупредил незнакомец, когда они вошли. - Я не надолго.
  
   Маланья, осторожно поддерживая его за рукав полушубка, подвела к столу и усадила на табурет.
  --Я от Ивана, - сказал незнакомец долгожданные слова.Значит, предчувствие не обмануло её. Иван жив, и он где-то здесь, недалеко.Сердце сладостно защемило, закружилась голова. Ей хотелось поторопить незнакомого мужчину, крикнуть:"Ну что же ты медлишь, рассказывай!" Но она не могла, боялась, что это сон: скажешь слово и спугнёшь его, и тогда уже ничего не услышишь об Иване. Но, не сдержавшись, тихо спросила:
  --Где он?
  
  \ Вместо того, чтобы рассказывать, мужчина , назвавшийся Григорием, некоторое время вслушивался в шум проходившего поезда, потом спросил:
  --Часто ходят?
  --Часто, особенно в последнее время, -нетерпеливо ответила Маланья, и снова вся обратилась в слух. Но мужчина и не думал торопиться рассказывать. Он долго расспрашивал Маланью о поездах, проходивших за последнюю неделю. Его интересовало всё: сколько их было, сколько прошло в московском направлении, знает ли она, чем они были гружены и так далее.
   Она никогда не ставила себе целью запоминать и теперь сама удивилась, что знает столько много. Почти на каждый вопрос Григория, она отвечала много и торопливо. Ей хотелось только одного, чтобы кончились эти дурацкие расспросы и незнакомец начал рассказывать об Иване. А он всякий раз сдерживал её, говорил:
  --Не торопись, Маня, может вспомнишь ещё что-нибудь.
  И она боялась, как бы он не рассердился, а тогда уж наверняка ничего не расскажет, напряжённо перебирала день за днём, вспоминала разговоры солдат, обрывки фраз, которые научилась понимать, и обязательно что-то вспоминала как будто интересное, потому, как мужчина обрадованно басил:
  --Молодец, Маня. А ну-ка ещё подумай хорошенько.
  Когда она на одну из таких просьб неуверенно пожала плечами:"Кажись всё",- Георгий возбуждённо схватил её руку:
  --Да ты сама не знаешь, какую неоценимую помощь нам оказала. Да ты же сущий клад для нас.
  
   И тут же стал объяснять:
  --А знаешь, чего они зашевелились? Под Москвой обожглись маленько. Думали, с ходу столицу взять, но не тут-то было. Стоит родимая! Не то ещё будет. Подожди, зададим им перцу!
  И вдруг без всякого перехода заговорил об Иване.
  --А Дзвигун твой жив. Ещё не раз мы с ним прочухон фашистам устроим. Мы ближе к Вадинским лесам сейчас базу обустроили. Пока нас мало, но мы не сидим сложа руки. Готовим людей, налаживаем связи. Рассказываем населению о делах на фронтах. Потеплеет, примемся за большие дела, Люди хоть сейчас готовы в лес идти. Приходится сдерживать, не успели мы к зиме как следует подготовиться. Наша база не может принять всех желающих...
  --Иван, как он там? - нетерпеливо спросила Маланья.
  Григорий посмотрел на неё как-то удивлённо, словно только сейчас эаметил её, потом рассмеялся:
  --А что ему, Ивану твоему, сделается. Сейчас он уже хорош. А вот когда мы с ним встретились, на нём живого места не было.
  
   И он стал рассказывать, как с остатком своего батальона он до последнего дня не терял надежды вырваться из окружения, пока не подошли к какой-то речушке и не увидели расположившихся на отдых фашистов. Они купались и загорали. Словом, вели себя так, будто и не слышали о войне. Даже часовых не выставили, -рассказывал Григорий.
   Теперь, когда глаза уже привыкли к темноте, и она не казалась уже такой густой, как раньше, Маланья разглядела своего собеседника. Впрочем, временами в комнате и совсем становилось светло от прожектора, луч которого неторопливо метр за метром прощупывал окрестности. Мужчина был широк в плечах, с окладистой бородой, на широком лице двумя живыми угольками поблёскивали глаза.
  --Значит война и впрямь далеко отошла от этих мест, продолжил свой рассказ Григорий.- Я до сих пор не пойму: злость ли мной руководила тогда или отчаяние овладело, а может и то и другое вместе взятое, но я спросил своих солдат: "Атакуем, братцы?" И даже не спросил, а предложил, и они поддержали меня, хотя наверняка многие понимали тогда бессмысленность этой затеи. Что могла сделать небольшая горстка измученных голодных бойцов с трехлинейками против сытых, до зубов вооруженных фашистов? Ничего! Убить двух-трёх человек противника, зато быть самим обнаруженным, что значило верную гибель. Так бы оно и было, если бы...
  
   Мужчина умолк на полуслове, как бы собираясь с мыслями, потом заговорил снова. Маланья слушала про неравный бой, который разгорелся на берегу небольшой речки, и невольно поторапливала в мыслях бородача:"Зачем мне знать про этот бой. Расскажи мне про Ивана." Но тот не замечал Маланьиного нетерпеливого взгляда и неторопливо вёл рассказ:
  --Но вот немцы, наконец сообразили, что нас немного. Прижимая к земле моих бойцов плотным огнём автоматов, они стали окружать нас. Гибель была неминуема. Но тут в тылу у немцев вдруг сначала в одном месте, потом в другом, третьем застрекотал автомат. Мы тогда не знали, что стрелял всего один человек. Он перебегал с одного места на другое и стрелял. Не знали этого и фашисты. Они подумали, что попали в ловушку, но только правильно рассудили, что сзади у них ещё менее сильный противник. Да и река хоть какая, а всё-таки преграда. И оставили нас в покое, повернули в ту сторону, где стрекотал автомат. А мы уже помочь ему ничем не могли. У большинства из нас ещё в начале боя кончились патроны.
  
   Несколько минут мы слушали ожесточенную неравную дуэль, а потом всё смолкло. Выждав некоторое время, мы отправились туда, откуда к нам пришло спасение. На месте недавнего боя нашли только одного человека в форме железнодорожника.
   При этих словах Маланья как-бы вся подобралась, напряглась, неотрывно следя за рассказом мужчины. Теперь ей уже казалось, что тот слишком торопится, и, как бы желая остановить незнакомца, предупреждающе подняла руку. Но мужчина этот жест истолковал по-своему и утвердительно сказал:
  --Да, это был Иван. Но, что он еще жив, мы поняли не сразу. Когда собрались было хоронить его, кто-то вспомнил про документы, Решили взять, чтобы впоследствии сообщить родным. И вот тогда заметили как на неловко выгнувшейся шее слабо пульсирует жилка. Подивились мы: изрешетили его гады до основания, ан нет, не хочет расставаться с жизнью. Бойцы ухаживали за ним, как могли. Ничего не жалели. Он нам бодрости придал, заставил в силы свои поверить. Но было ясно,что если его не прооперировать, то он не выживет. И тогда бойцы решились на, казалось бы, невозможное: отбить у фашистов их доктора. Вскоре такой случай представился: прихватили мы его вместе с медикаментами и всеми инструментами. Привезли в лес целым и невредимым. Сказали:"Выживет Иван - будешь жить, если нет - пеняй на себя". Дорожил, видимо, шкурой своей крепко, ухаживал за Иваном не хуже, чем за собственным сыном...
  --Ну, а остальное ты знаешь, - неожиданно закончил свой рассказ бородач. Он встал: -Да и мне, пожалуй, пора.
  --Ой, да что же это я, - спохватилась Маланья. -Посиди ещё маленько, сейчас на стол накрою. Проголодался, небось,а я расспросами тебя мучаю.
  
   И хотя Григорий попробовал было отнекиваться, Маланья заставила его сесть снова. Тут она хитрила немного. Само собой разумеется, ей хотелось накормить этого человека, который принёс вести об Иване, и она корила себя за то, что не сделала этого раньше. Но в то же время надеялась узнать о муже побольше. Ей многое оставалось ещё неясным. Как Иван оказался в тех местах и почему ему пришлось покинуть поезд. Почему, если он здоров, не пришёл сам или хотя бы не передал что-нибудь от себя? Ей и самой многое хотелось передать Ивану. Поделиться своей радостью, а также сомнениями и тревожными раздумьями, которые стали её неизменными спутниками с тех пор, как уверилась, что у неё будет ребёнок.
  
   Маланья смотрела как Григорий ест с аппетитом, и всё больше проникалась спокойствием и уверенностью, что всё будет хорошо. От его широкоплечей фигуры исходила какая-то внутренняя сила. Когда он неожиданно взглянул на неё, улыбнулся, Маланья впервые за многие месяцы, освобождённая от груза тревожащих её мыслей, легко и доверчиво улыбнулась в ответ. Ей на мгновение показалось, что за столом напротив сидит не чужой человек, а её Иван. Вспомнилось, как кормила его в те счастливые предвоенные месяцы, когда он усталый возвращался с рейса. Она всегда садилась вот так же, напротив, и , подперев щёки кулачками, с благоговением наблюдала, как он ест. А слушать его она могла часами, прерывая рассказ только для того, чтобы услышать ещё раз как он её любит.
  
   Но тут Маланья заметила, что Григорий, пользуясь тем, что луч прожектора осветил окно, проявив как на пленке, замысловатый узор, нарисованный крепнущим морозом, внимательно посмотрел на часы и тут же отодвинул чашку. Беспокойство, что он сейчас уйдёт, так ничего не рассказав про Ивана, снова овладело ей. И она быстро спросила, пытливо глядя на него:
  --Иван вправду здоров?
  --Здоров. Да что ему сделается? - тотчас ответил Григорий
  --А почему он сам не пришел? - голос её стал тише, взволнованнее. Теперь бородач на минуту задумался. Потом медленно, как бы взвешивая каждое слово, заговорил:
  --Во-первых, мы не знали, осталась ты или эвакуировалась. На твоём месте мог бы оказаться человек, после встречи с которым, попросту говоря, пришлось бы уносить ноги. Иван ещё не настолько здоров, чтобы после многокилометрового перехода ещё и бегать. Да и тут навыки определённые должны быть. Ведь если бы тебя здесь не оказалось, говорить всё равно пришлось с кем-нибудь другим. Не исключено,что с фашистами. Единственный в отряде, кто знает немецкий язык, это я. Но мне повезло.
  --Ивану не пришлось бы убегать, - неожиданно для себя самой убеждённо заговорила Маланья.
   Она вспомнила свой разговор с немцами, в первый их визит, когда она поделилась своими сомнениями насчёт того, жив ли её муж, и теперь была уверена, что, объявись вдруг на станции Иван, немцы не стали бы его преследовать. Только надо как-нибудь подходяще объяснить его отсутствие всё это время. Ну, скажем, попал под бомбёжку, был ранен, отлёживался у кого-нибудь у знакомых.
  --А в этом что-то есть. Пожалуй, стоит подумать. Иметь нам здесь своего человека просто необходимо. А ты, судя по всему скоро выйдешь из игры.
  
   Он с минуту помолчал, что-то обдумывая.
  --Ты вот что сделай, Маланья. Пусти слух, якобы от какого-нибудь случайного путника узнала, что твой муж жив. Был ранен и так далее. Словом, подготовь почву.Мы там, в лесу. всё обсудим детально и сообщим тебе.
  --Только осторожнее, - предупредил он, вставая. - В двух-трёх словах, без лишних подробностей. Кто знает,какую мы версию сумеем обставить более правдоподобно.
  --А как было на самом деле? - решилась, наконец, Маланья задать мучивший её вопрос.
  --Ты о чём? - не понял Григорий. Было видно, что он весь ушёл в раздумье.
  --Как Иван оказался там, у реки?
  --А-аа, вот ты про что. Нет, этот вариант не подойдёт. За то его к стенке сразу поставят.
  
   Едва он успел тогда привести свой состав на какую-то там станцию, как узнал, к ней движется поезд с фашистами. Дело в том, что их передовые механизированные части обошли станцию с флангов и продвинулись далеко вперёд, но кольцо ещё не успели сомкнуть, а в сводках поторопились сообщить, что станция уже в их руках. Ну, а те части, что поотстали, приняли всё за чистую монету, погрузились в вагоны и давай навёрстывать упущенное. Нависла прямая угроза, что поезда с раненными, ценным оборудованием и прочими грузами, скопившимися на станции, останутся не отправленными. Твой Иван первым оценил ситуацию. Сел на маневровый паровоз, прицепил четыре или пять вагонов и что было мочи погнал свой состав навстречу врагу. Фашисты слишком поздно заметили опасность. Поезда мчались навстречу друг другу с бешеной скоростью. В самый последний момент Иван выпрыгнул.
  
   Маланья слушала и ей временами казалось, что Григорий рассказывает не про её Ивана, которого она, как до этого думала, хорошо знала, а про кого-то другого. Уж очень не похож был тот, спокойный, медлительный довоенный Иван на этого отчаянного и решительного. И вместе с гордостью за него в сознание вкрадывалась обида, что так и не смогла разглядеть его до конца. Но тем не менее, сама не зная зачем, сказала, как только Григорий умолк:
  --Он и в гражданскую храбрый был. Мальчишка совсем, а не хуже взрослых дрался.
  
   Потом она по его просьбе вышла не улицу, осмотрелась, долго вслушивалась в звуки ночи и только тогда, приоткрыв дверь, шепнула:
  --Тихо.
  --Присматривайся ко всему. Слушай разговоры и запоминай. Скоро я или кто другой из отряда подадим весточку, - дал последнее наставление Григорий, и, взяв её за руки выше локтей, слегка сжал их. -Береги себя, -выдохнул он на прощанье и растворился в темноте.
  
  
   Появился он через неделю. Потом приходил ещё два раза.В последний раз сообщил, что наши перешли в контрнаступление под Москвой и отбросили немцев от столицы на десятки, а в некоторых местах и на сотни километров. Похвалил её за сведения, которые она ему сообщила, и попросил усилить наблюдение.
  --Замечено, что на некоторых участках движение по железной дороге в последнее время особенно активизировалось. Не исключено, что и здесь фашисты попытаются наладить переброску войск и важных грузов.
  --Словом, глаза и уши всё время надо держать на стороже, - сказал он в заключение. -Меня жди на следующей неделе, а там и ко встрече с Иваном готовься.
  
  
   * * *
  
   У Маланьи после этих встреч всегда надолго сохранялось хорошее настроение. Она больше не чувствовала себя одинокой. Но последнее сообщение обрадовало больше всех. Скоро она увидит Ивана. Он вместе с ней будет радоваться сыну, а она будет заботиться о них. Ну и что из того, что идёт война.Разве семья - это плохо? Им и так в жизни было мало отпущено счастья. Так почему бы не пожить счастливо,если предоставляется возможность, думала она. Само собой разумеется, было бы лучше, если бы немцев не было. Но в общем-то они ей пока ничего плохого не сделали. И если Иван будет честно работать, они не тронут и его.
  
   Но постепенно мысли её приняли иной оборот, и она помрачнела. Выходит, она всё это время работала честно. Переводила стрелки, ела, спала, торговала сувенирами, а поезда беспрепятственно везли на фронт вооружение, фашистских солдат, которые убивали людей, грабили, жгли города, деревни, села. И это она называет честностью? А не война ли оборвала её счастье, разлучила с Иваном? Как же она могла это забыть! Попробовала было себя успокоить, что она, в конце концов, оказалась полезной партизанам. Ведь не стал бы зря хвалить её Григорий? "Но здесь нет моей заслуги, ни капельки,- тут же возразила она себе. - Не отыщи партизаны меня, и я бы по-прежнему честно выполняла свои обязанности стрелочницы. Убирала бы, чистила пути, сообщала о замеченных недостатках".
   Ей вдруг стало нестерпимо стыдно от воспоминания, как она однажды вечером заметила, что у проходящего поезда искрит букса, и побежала, чтобы успеть сообщить об этом, пока поезд стоял на станции. Неисправность оказалась серьёзной, и начальник станции публично поблагодарил её за образцовую службу на благо великой Германии и посоветовал брать с неё пример. После она не один раз слышала оброненное кем-то в спину язвительное словцо "прислужница", но она слишком была занята своим будущим ребёнком, чтобы всерьёз задуматься над отношением к ней людей. "В конце концов, -успокаивала она теперь себя, - я зарабатывала себе на жизнь, чтобы поддержать в себе другую - новую жизнь". Но это мало утешало её. И после она возвращалась к этим мыслям не раз, но так и не находила окончательного ответа, который успокоил бы её. И то, что на станции скоро начнёт работать Иван, казалось её теперь нелепой затеей. Другое дело всё то, что он успел сделать до этого. "Лучше бы он меня забрал отсюда,"- устало думала она. И когда снова появился Григорий, Маланья первым делом поделилась с ним своими сомнениями.
  
   Он посмотрел на неё долгим внимательным взглядом. Маланье уже стало казаться, что Григорий, чтобы не обидеть её, хочет просто-напросто отмолчаться. Может, обдумывает такие слова, которые явятся опять-таки ни чем иным, как более деликатным способом ничего не сказать. Однако, она твёрдо решила не отступать и добиться от него ответа. Сомнения последних дней тяжелыми, бесформенными глыбами ворочались в её мятущейся душе, высвечиваясь в сознании в каком-то ином измерении. Глубоко внутри в ней зрело что-то новое, но, будучи не в силах дать оценку своим поступкам за все месяцы, прошедшие с начала войны, оно пугало её, как пугает человека, долго шедшего впотьмах, неожиданно яркий свет, еще не знающего откуда он исходит, который хоть и слепит пока, но уже значительно раздвинул горизонты видения. И этот человек впервые заметил, что он был не один всё это время, а в окружении людей, которые и давали оценку его поступкам. И вот теперь Маланье нужно было знать эту оценку.
  
   Григорий и не думал отмалчиваться. Просто он вдруг увидел в этой женщине, жившей своим обособленным мирком, новую, незнакомую ему Маланью. На всех этапах своей жизни она любое дело привыкла выполнять добросовестно и никогда не задумывалась о нравственном звучании своих поступков в изменяющихся условиях. Григорий со всей остротой понял, что та Маланья, которая передавала в лес необычайно важные сведения о передвижении сил противника, еще не была сознательным помощником, тем более борцом. Она становилась им только теперь. Этот процесс начался с тех пор, как она увидела сознанием, что мимо неё проходят не просто поезда, которые везут какие-то абстрактные грузы, абстрактных немцев, а вражеские поезда, груженные пушками, танками, фашистами, несущими разрушения, смерть.
   Она до сих пор находилась как бы под стеклянным колпаком. События текли мимо неё, как поезда, вагоны которых расплывчатыми контурами проносились мимо, не оставляя следа, и от того погружались в её сознании в пустоту забвения. И вот теперь она начинала осознавать себя пусть не совсем пока отчетливо, маленькой клеткой единого большого организма, которому приходится вести тяжелую борьбу с недугом. До поры до времени она не замечала этой борьбы, как впоследствии сполна не осознала и того, что активно включилась в неё. А включившись, она просто уже не могла продолжать жить своим сугубо личным миром. И вполне закономерно, что её в конце концов взволновал нравственный итог жизни в оккупации.
  
  --То, что ты делаешь, Маня, никто, кроме тебя, сделать пока не может, - заговорил Григорий. - Те сведения, которые нам сообщаешь, представляют большую ценность для фронта. Это больше, чем совершить разовый подвиг, убить десяток-другой фашистов. Вот это и есть главный итог. Он у тебя, если попробовать измерить твои поступки на весах, безусловно, перетянет то, что успело наслоиться за это время. К тому же мы вообще не вправе подвергать тебя такому риску.
  
   Глаза его потемнели, он басовито спросил:
  --А сама-то кого ждёшь: дочку или сына?
  --Сына. Я обещала Ивану сына. - И тихо добавила: - Только хотелось, чтобы он рос в иных условиях, на свободной земле.
  --Он и будет на свободной земле расти. Скоро мы всю эту нечисть прогоним с нашей земли. Под Москвой вон намяли бока, умерили аппетит фашистов. Придёт час, и в других местах доберёмся до зверя. Как ни трудно было в первое время, а выдержали.
  --А знаешь, что помогло выстоять? - спросил он вдруг и тут же ответил на вопрос сам.- Потому что на защиту Родины с первых дней встали тысячи, десятки, сотни тысяч таких, как твой Иван, как ты,Маня.
  
   Ещё долго после ухода Григория она не могла уснуть. От сознания того, что она нужна, что причастна к той огромной борьбе, которая ведётся с врагом повсюду: и на фронте и в тылу,- Маланья ощутила себя сильной, способной сделать ещё больше. И утром, когда с постели её подняли оживленно проносившиеся за окном поезда, её вдруг охватило раздражение, что она, собственно, ничем не может им помешать. Ей ничего не остаётся, как только стоять и смотреть в окно. А на станции, утонувшей в ложбине между лобастыми холмами, то и дело взад-вперёд сновали маневровые паровозы, словно крадучись, один за другим проползали поезда."Что-то уж очень они часто идут сегодня",- подумала Маланья и раздражённо пробурчала:
  --Ишь, разносила вас нелёгкая,немчура проклятая.
  
  
   * * *
  
   Вскоре почувствовала, что от холодного пола начали стынуть босые ноги,бросила мимолётный взгляд на холм с церквушкой, который теперь уже весь озарялся солнечными лучами и пошла к печке. Достала валенки и сунула в них ноги. Валенки были теплые и это несколько успокоило её.
  
   Печь затапливать было ещё рано. Маланья в целях экономии дров, которых было в обрез, топила её в крайнем случае, чтобы поддержать в комнате лишь мало-мальское тепло. Те времена, когда в доме было жарко натоплено, давно минули. С тех пор, как к ней перестали приходить греться с проходящих поездов немецкие солдаты. Они и приносили с собой дрова. Теперь ей приходилось заботиться о себе самой.
   Дровами ей иногда удавалось разжиться на станции, и тогда она использовала свои неторопливые хождения между вагонами, где могли оказаться упавшие с поездов дощечки,обрезки бруса, ящики из-под консервов для того, чтобы получше выведать, чем гружены поезда. Добытых таким образом дров не хватало, и Маланья вынуждена была, как и другие жители пристанционного поселка, ходить в лесок, что темнел в той стороне, куда убегала железнодорожная ветка на карьер. Носить вязанки сушняка становилось с каждым днём всё тяжелее. Подолгу болела спина, живот становился тяжелым, и, казалось, вот-вот что-то оборвётся в нём.
  
   Последнее время были и другие причины, заставлявшие проделывать этот утомительный путь в лес. В одной из старых сосен, на месте побуревших от времени надсечек для сбора смолы, был сделан тайник, куда Маланья и носила тщательно выписанные все сведения, что удавалось узнать. Составлять эти донесения для неё было нелёгким делом и она откровенно радовалась, когда приходил Григорий. Но проделывать часто многокилометровые переходы он, естественно, не мог, да и у него было немало других дел, о чём Маланья догадывалась по его всегда крайне утомлённому виду. А сведения нередко оказывались важными уже на другой день, и женщина спешила к тайнику, откуда её донесения забирал кто-то другой.
  
   Поесть себе она нередко разогревала на небольшом огне, разведённом между двух кирпичей из щепок или сухих сучьев. Но сегодня, вспомнив последний разговор с Григорием, решила нарушить своё правило, протопить печь пораньше, чтобы хорошенько согреться перед тем, как идти на дежурство.
   Он ещё раз предупредил, что на днях пусть ждёт Ивана. И долго озабоченно расспрашивал, говорила ли она о нём кому-нибудь, как условились раньше, что при этом спрашивали, знает ли об этом комендант станции. При этом он забавно хмурился, сводя брови на переносице. Теперь их встречи проходили при свете, хоть и не очень ярком. Маланья позаботилось,чтобы окна занавешивались плотно и с улицы их никто увидеть не мог.
  
   Ещё после первой встречи с Григорием она, проводив его, собралась было уже зажечь свет, но подумала, что именно этим и может привлечь внимание любопытных глаз. Невольно может возникнуть вопрос: почему она не зажигала его раньше, была ли где сама или?... Куда правильней было всё сделать так, как делала обычно. Когда сказала об этом Григорию при следующей встрече, он похвалил её и пошутил:
  --Да ты, Маланьюшка, прирождённый конспиратор! - И тут же осведомился, есть ли у неё куда спрятаться в случае чего? Вместе осмотрели просторный погребок. Мужчина остался доволен.
   Он был значительно моложе, чем показалось Маланье в первую их встречу. Совсем мальчишка. Солидность ему придавал басовитый голос и борода, но Григорий всё равно оставался похож на того озлобленного человека, фотографию которого Маланья видела на расклеенных повсюду приказах, где за его поимку фашисты обещали 50 тысяч марок. Она сказала ему об этом и, посмеиваясь, поинтересовалась:
  --Когда это ты им успел свою фотокарточку подарить?
  
   У неё с приходом Григория каждый раз становилось спокойнее на душе, и Маланья охотно разговаривала, даже пробовала шутить.
  --А-аа, было время, - собрался было отмахнуться Григорий, но, передумав, стал рассказывать:
  --Сцапали они меня по осени. Мы им "подарок" в честь Октября решили преподнести. Сидели, гадали, где что можно сделать. Посолидней что-нибудь хотелось, но местных в отряде было мало и те в большинстве своём из окрестных сёл, подсказать ничего другого, как напасть на комендатуру в ближайшем селе, не могли. А это значило убить двух-трёх человек. Только разве это подарок к Октябрю? И тогда твой Иван предложил - сам он ещё очень плох был - взорвать нефтебазу в пригороде Смоленска. Он, оказалось,когда учился на машиниста, жил поблизости, вот и рассказал нам всё подробно, где подойти можно с наименьшим риском, куда взрывчатку подложить, чтобы эффект был больше. Это было важно ещё и потому, что взрывчатки у нас было крайне мало.
  
   Наблюдали мы за объектом долго, пока изучили систему охраны. Словом, всё сделали аккуратно, но уж очень меня любопытство взяло, захотелось вблизи увидеть фейерверк. Отослал я ребят, а сам остался...
  --Увидел? - не сдержалась Маланья, когда Григорий на мгновение умолк.
  --Увидел, -широко улыбнулся он. - Фейерверк отменный получился. Но он-то меня и погубил. Не думал я, что вокруг станет настолько светло, всё как на ладони видно. Растерялся на минуту, побежал и не заметил засаду.
  --Ну, а как жив остался? Вряд ли они стали обещать такую кучу денег за твою голову, если бы отпустили полюбовно. У нас вон некоторые рабочие лишь волынку пробовали потянуть на работе, и то расстреляли. Саботаж приписали.
  
  --Знание ихнего языка выручило. Бились они бились со мной, а я всё молчу или несу какую-нибудь околесицу. Тогда один офицер, прежде чем расстрелять меня, решил свой метод испытать. Он тонким психологом себя считал. Стал приходить ко мне в камеру беседы проводить. Он не уговаривал рассказать о том, что я знал, выдать друзей. Своими разговорами он пытался убедить в бесперспективности дальнейшего сопротивления, хотя и не говорил об этом прямо. Он ждал, когда я сам расскажу всё. Первое время я доволен был. Меня стали лучше кормить, больше на избивали. Офицер однажды даже шнапсу предложил.
  
   Потом надоело всё: смотреть на холёное лицо фашиста, слушать его самодовольные слащавые речи. Я хорошо понимал, что долго так продолжаться не может, меня всё равно расстреляют. Решил, что пора с беседами кончать, а там пусть будет как будет. Ну, а чтобы голову зря не отдавать я кой-какой план придумал. Но и немец, видать, не дурак был, сразу заметил перемену в моём настроении, как я ни скрывал. Пришлось сослаться на головную боль, попросил у него выпить. Сказал, что мы, русские. всегда так лечимся. Он достал плоскую фляжку, которую всегда носил при себе, и стал наливать в кружку. Я подошёл как будто для того, чтобы взять кружку, а сам на чистейшем немецком говорю:"Пришла пора платить за беседы, герр офицер". И, воспользовавшись замешательством, набросился на него. Одной рукой зажал рот, а другой врезал по шее, что было мочи. Он и обмяк. Мне повезло: фляжка упала на пол почти бесшумно.
   Всё остальное шло по плану. Немец не зря без особой опаски вёл свои беседы со мной наедине: ростом он был с меня, да и силёнка у него была, только не успел он её применить.
   Его обмундирование пришлось мне впору. Я, не торопясь, подогнал всё как следует: офицер выглядел всегда аккуратным, и мне не лишне было об этом позаботиться. Припав ухом к двери, прислушался.На моё счастье часовой ничего подозрительного не заметил. Улучив момент,когда он отошёл подальше, я вышел и раздраженно сказал по немецки:
  --Свинья пьяная. Закройте его и, когда проснётся , сообщите. - Не оборачиваясь, пошёл к выходу.
  
   В этот день мне необыкновенно везло. Вскоре я выбрался во двор и буквально в двух шагах увидел его машину. Так и прибыл в отряд в форме немецкого офицера. Жаль, что машину пришлось бросить, - закончил свой рассказ Григорий.
  
  
   * * *
  
   В каждый свой приход он успевал что-нибудь рассказать из партизанской жизни, об Иване, о положении на фронтах. Потом снова начинал расспрашивать Маланью чуть ли не о каждом её шаге. С кем, о чём говорила и какие разговоры удалось услышать, как немцы к ней относятся. Категорически запретил ей проявлять какую бы то ни было самодеятельность.
  --Ты не имеешь права рисковать,Маня. Ни собой, ни тем положением, которое позволяет нам без особого труда добывать сведения о перевозках через станцию,-горячо сказал он - Немаловажно учесть и ещё одно обстоятельство: пользуясь тем, что станция стоит не на основной магистрали, не исключено, что немцы попытаются использовать эту ветку для перевозок особо важных грузов, вполне резонно рассчитывая сохранить это в секрете.
  --А какой прок от того, что вы узнаёте о перевозках, -пробовала возразить Маланья, -Задержать-то вы их всё равно не сможете.
  --Раньше не могли, а теперь сможем, - с неожиданным ожесточением в голосе ответил Григорий. - Нам бы вовремя только узнать. - И сказал, что в случае необходимости они могут вызвать самолёты.- Да и наши подрывники тоже без дела не сидят, когда очень что-то важное узнаём.- И заключил: -А вообще-то знать перемещение сил противника это уже само по себе немало.
  
   От тепла, идущего из печи, где весело потрескивали поленья, Маланье совсем стало хорошо. У неё давно не было так спокойно на душе. Она думала о скорой встрече с Иваном, которая до последнего времени казалась чем-то невозможным. Правда, где-то в тайниках сознания и сейчас нет-нет да и мелькала мысль, что её муж возвратится сюда вовсе не для безмятежного времяпровождения, а делать большое опасное дело. Но думать об этом не хотелось.
  
   Маланья пробовала представить себе их встречу, но никак не мола решить, в какое время дня появится Иван, и вообще где произойдёт их встреча. Спросить об этом у Григория не догадалась, да и скорее всего он не сказал бы. Отчасти потому, что он мог и не знать, а также, чтобы встреча и в самом деле получилась неожиданной. И подумала: знай она даже до секундочки, когда появится её Иван, всё равно это мгновение было бы для неё неожиданным.
  
   Перед тем, как отправиться на дежурство, Маланья подошла к этажерке, где стояла фотография мужа, и, взяв её, долго всматривалась в черты родного лица. Потом счастливо улыбнулась и неуклюже прижалась щекой к ней.
  Прежде чем начать спускаться по тропинке, круто сбегающей по глубокому снегу вниз, к рельсам, Маланья окинула взглядом станцию. И какая-то смутная, ещё неосознанная тревога стала вползать в неё. Она не сразу поняла, что изменилось в облике станции. Машинально взгляд её уже отметил, что все разъездные пути забиты составами, но какая-то очень важная мысль постоянно ускользала от неё, мешала сосредоточиться, понять до конца, чтобы это означало. А взгляд тем временем как бы в поисках отгадки, которую не мог найти мозг, ощупывал один состав за другим. Большинство поездов состояло из платформ, на которых грузы были укрыты брезентом, но разглядеть их получше мешал дым, который шёл от костров, расположенных с наветренной стороны. Он плыл, смыкаясь над станцией в сплошную серую пелену. И тут Маланья поняла всё. Эти поезда пришли ночью.Они-то и разбудили её. И вот теперь с наступление дня они притаились на станции, спрятались на случай появления самолётов за пеленой дыма, чтобы с наступлением темноты вновь продолжить свой безнаказанный путь к фронту.
  
   "Надо немедленно сообщить в лес, пока поезда, как гадюки, притаились здесь" -подумала Маланья и едва удержалась, чтобы не повернуть назад. Она увидела, что неподалёку от её дежурки застыли две фигуры солдат в касках и смотрели в её сторону. Несколько солдат неторопливо прохаживались вдоль составов. В душе похолодело от мысли, что часовые обо всём догадались и сейчас заберут её. Но она заставила себя спуститься вниз, и так же неторопливо вошла в дежурку. Голова её была занята одним: надо как можно скорее сообщить обо всём в лес,- и поэтому не сразу поняла, почему это вместо пожилого хромого стрелочника, которого обычно сменяла, её встретил сухощавый, с угрюмым лицом мужчина.
  --Припозднилась, голубушка, -прошипел он, едва Маланья вошла. Что-то знакомое показалось в его лице.
  --А вам что здесь надо? -хмуро спросила она. - Сюда посторонним вход воспрещён.
  Мужчина как-то тоненько хихикнул и ехидно сказал:
  --Ежели кто из нас скоро и станет посторонним, так это ты, дорогуша. Как и твой хромой дружок. - И вдруг удивленно впился взглядом в её фигуру. - Да ты никак на сносях, голубушка?.
  Заметив, что она смутилась, торопливо продолжал: - То-то я смотрю - вспухла уж очень. Не иначе скоро рассыплешься? Ну, да что же это я торчу здесь, расписывайся, дорогуша, да я побегу.
  
   И только теперь она увидела на руке у мужчины повязку полицая, и узнала в нём одного из рабочих, которые были на карьере в тот день, когда Иван так больно пошутил. Маланья смотрела на него и силилась вспомнить, как его звать, как будто его имя могло открыть ей что-то важное. Но только мужчина исчез за дверью, как вернулись прежние мысли. И когда в западном направлении проследовал санитарный поезд, ей показалось, что это колёса выбивают на стыках рельсов:"Как со-об-щить? Как со-об-щить?" Но поезд давно прошёл, а мысли остались. Время потянулось как в полусне. Но Маланья и не торопила его. Она как никогда отчётливо сознавала, что каждый час, каждая минута приближает её к вечеру. А вечером поезда отправятся в путь. Они покинут станцию, раньше, чем её весточку получат в лесу.
  
   Занятая своими мыслями, она сначала даже не могла понять, почему это в дежурке вновь появился этот тщедушный мужичонка с повязкой на руке и закричал резким фальцетом:
  --Встать! -Он подскочил к ней, стал тянуть её, торопливо бормоча: - Ну-ка выйди, голубушка, покажись во всей своей красе господину начальнику.
  Маланья, у которой вдруг возникло ощущение гадливости от обвивающих её руку пальцев полицая, резко оттолкнула его от себя. Тот, нелепо взмахнув руками, упал к ногам вошедшего в дежурку начальника станции. Офицер бесстрастным взглядом секунду-другую смотрел на Маланью, потом сказал несколько фраз по-немецки вошедшему следом на ним солдату и, щеголевато повернувшись на на одних каблуках, вышел. Солдат переступил через полицая, который в присутствии офицера, видимо, так и не решился подняться, сказал:
  --Господин офицер просил передать, что он сожалеет, что вы не сможете дальше сотрудничать с нами. Завтра на дежурство можете не выходить.
  
   Случись подобное на месяц-другой раньше, Маланью это повергло бы в отчаяние, но теперь известие, что ей не придётся больше приходить в дежурку, с которой связаны многие годы её жизни, никак не затронуло её. Она только непроизвольно подумала:"Почему завтра, почему не сегодня, не сейчас. Мне надо немедленно"... И тут она поняла, что ей надо делать. Она закрыла глаза, несколько раз судорожно глотнула воздух и стала медленно оседать на пол. Немец подхватил её, но удержать обмякшее грузное тело женщины не смог. Поддерживая голову, солдат влил в рот ей немного воды. Маланья сделала глоток и тихо прошептала:
  --Домой...Домой хочу..., - и попыталась встать. Ей помогли солдат и полицейский. Потом немец сказал, чтобы тот остался дежурить, а сам вывел Маланью на улицу. От свежего морозного воздуха у женщины и впрямь закружилась голова, но она тут же высвободила свою руку и сказала:
  --Мне лучше. Я сама дойду...
  
  
   * * *
  
   Домой она зашла только для того, чтобы написать на листке несколько фраз. Впрочем, всё это делал как бы другой человек: и медленно, пошатываясь, шёл до косогора, и несколько раз передохнул, и прежде чем, наконец, взобрался наверх, также неторопливо (это для того,если кому вздумалось понаблюдать за ним) подошёл к дому, и вот теперь заносит на клочок бумаги всё, что успел увидеть...Маланья сначала в мыслях, а потом и наяву всё это время бежала в лес. Бежала как могла. И очень удивилась, когда, возвращаясь из лесу, увидела , что солнце уже повисло над самим горизонтом. Ещё два-три часа и сумерки лягут на землю. А это значит, что вражеские поезда отправятся в путь, и, прежде чем наступит новое утро, они наверняка уже будут на месте. Всё то, что она сегодня делала, и всё, что еще минуту назад имело смысл, сейчас казалось ей никчемным, пустым занятием. И сразу почувствовала, как она устала, что у неё болит всё тело. Теперь каждый шаг давался ей с трудом. Пришлось даже бросить маленькую вязанку сучьев, которую взяла "для отвода глаз". С сожалением подумала, что зря старалась, собирала. Ей и без того было невыносимо трудно. И вдруг поймала себя на мысли,что пытается прикинуть, сколько ушло на это времени. Полчаса, час или больше?...
  
   Когда она оставила записку в тайнике и подошла к хмызняку, вязанки с хворостом в привычном месте для неё не оказалось. Её здесь всегда оставлял связной. Мужчина в этом лесу без охапки дров мог показаться подозрительным, и связной расставался с хворостом только тогда, когда желанный клочок бумаги был у него в кармане и надо было спешить в обратный путь. Это означало, что связной ещё не приходил, значит она успела вовремя. Значит всё-таки о скоплении поездов на станции сегодня будет известно в отряде. Но тут же устало шевельнулась мысль:"А чем они смогут помешать поездам отправиться дальше? Ничем".
  
   Некоторое время Маланья брела как в пустоте, охваченная безразличием. И скоро увидела стелющуюся над станцией пелену дыма,которая должна была скрыть поезда от самолётов. Предосторожность оказалась излишней: ни один самолёт так и не появился над станцией. Да и почему он должен был, собственно, появиться, да ещё непременно сегодня, если самолёты ни разу с начала войны здесь вообще не летали.
  
   Самолёты...самолёты... Маланья остановилась, не успев додумать до конца возникшую мысль. Она боялась потерять её."Ну конечно же о самолётах говорил в последний свой приход Григорий. Вот только бы успели они".
  Теперь она ни на секунду не сомневалась, что получив её донесение, там, в лесу обязательно вызовут самолёты. "Вот только успеть бы," - снова подумала Маланья и глянула на запад, где поблекший холодный диск солнца уже касался линии горизонта. Она снова заспешила, как будто что-то могла изменить, замедлить или ускорить события.
   Неожиданно вспомнилось, как в детстве она поделилась однажды с одним из мальчишек сокровенной мечтой: добежать до горизонта и не дать солнечному диску уйти, спрятаться, а взять и прокатить его по линии горизонта дальше, как катали деревенские мальчишки изогнутой проволокой, колёса. Ей почему-то казалось, что люди, живущие на севере от их деревни, никогда не видят, как солнце красиво, когда, касаясь тёмно-зелёной линии, в которую превращался у горизонта бесконечный лес, некоторое время как бы скользит по ней, а потом величаво уплывает за горизонт. Это казалось ей несправедливым. Мальчишка тогда посмеялся над ней и, обозвав дурой, убежал играть. Он так и не захотел понять, что Маланья и без него знала, что этого сделать нельзя, но расставаться с мечтой не хотелось.
  
  
   * * *
  
   Сейчас она, как никогда раньше, желала, чтобы солнце не торопилось спрятаться за горизонт. И тем не менее от солнечного диска, когда она, вконец обессиленная, подходила к своему дому, оставался виден только крохотный осколок. На станции уже царило оживление; раздавались отрывистые команды, паровозы пробовали силу своих лёгких, выдыхая под звучный свист белые клубы пара. Было ясно,что скоро тяжело гружённые составы покинут станцию. Надежда, что самолёты успеют, таяла с каждой минутой.
  
   Маланья только теперь заметила, что стоит у самого края обрыва. Станция, похожая в этот миг на потревоженный муравейник, открылась её как на ладони. Что-то зловещее чудилось ей в этом муравейнике. Лучи заходящего солнца уже не падали на станцию, а стлались поверх поездов, растворяясь в слабеющей пелене дыма, окрашивая её в холодный оранжево-желтый цвет. Мысли больше не тревожили Маланью. Только ощущение своего бессилия помешать фашистам уйти со станции по-прежнему остро отзывалось во всём её опустошённом существе ноющей болью.
  
   В это время из дежурки вышли полицай и немецкий солдат. Подошли к стрелочному переводу. Маланья безучастно следила как они переводили стрелку, потом прошли вдоль путей, как будто желая удостовериться, что всё сделано правильно, и застыли, разделённые двумя стальными нитками, убегающими за поворот. Ещё раньше Маланья видела, что семафор зажёг красный свет и теперь подумала:"Наверное с восточной стороны станции подходит встречный, иначе бы не стали держать этот, который вот вот должен показаться из-за поворота". И вдруг словно что-то зажглось в её сознании. Женщина сначала даже испугалась своих мыслей: до того они были чёткими и ясными. Потом быстро посмотрела в одну сторону, в другую и, рискуя свалиться, торопливо стала спускаться вниз. Последние метры до стрелочного перевода она уже бежала.
  
   Немец увидел её, когда она схватилась за рычаг стрелочного перевода. В это время из-за поворота показался поезд. Солдат что-то закричал ей, сдергивая с плеча автомат, но Маланья не слышала его. Она сноровисто, как делала это все последние десять лет, перевела рычаг, удовлетворённо отметила, что рельсы разомкнулись. И в следующее мгновение почувствовала как что-то нестерпимо жгучее впилось в нескольких местах в её тело. Она схватилась руками за живот, как делала это всегда, когда, желая защитить от малейшей опасности крохотное существо, которое жило в ней и последнее время всё настойчивее заявляло о себе. Это был плод короткой, но счастливой любви, самое дорогое, что оставил её Иван. Она все эти долгие месяцы, как только узнала о его существовании, пестила его в себе, вскармливала соками своего сильного тела. А теперь живот нестерпимо жгло, сквозь пальцы сочилось что-то липкое и тёплое.
  --Только в живот не надо, - прошептала Маланья. И не услышала своего голоса. Она уже не видела, что мимо пробегали вагоны, постепенно замедляя свой бег, как бы недоумевая, почему это они оказались на пути с огромной скоростью мчавшегося им навстречу поезда. Не слышала она и привычной песни, рождающейся на стыках рельсов: та-та-так, та-та-так. Она как бы перенеслась в иной сказочный мир, где не было ни звуков, ни картин. Только нестерпимо жгло живот и она закричала:
  --Только в живот не надо!
  
   И сразу все боли в теле исчезли. Оно наполнилось удивительной лёгкостью. Маланья была мертва. Но даже мёртвая, падая, она сделала какое-то немыслимое движение, чтобы только не упасть животом вниз и грузно легла на бок.
  
   * * *
  
   В другой стороне станции в это время всё новые и новые вагоны встречного поезда вздыбливались и,загораясь, наползали друг на друга.
  Только глубокой ночью пути, наконец, были расчищены, Но тут в ночной тишине послышался зыбкий неясный звук. Он постепенно креп, ширился, и вскоре, казалось. что этим звуком наполнено всё не6о. Первые разрывы бомб сотрясли землю. А вскоре все звуки слились в дикую какофонию смерти и разрушения.
  
  7.05.1975г.
  с.Идринское
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"