Зима затянулась в этом году, и даже к концу апреля было совсем не по-весеннему холодно. Благодаря не прекращающимся снегопадам, на земле все еще лежал снег, который днем подтаивал под лучами солнца, но с наступлением вечерних сумерек вновь застывал, покрываясь хрупкой корочкой льда. И только три дня назад снегопады сменились дождями.
Они неожиданно как-то пролились на землю, и люди даже не сразу поверили в то, что с небес летит не снег. С них падали капли первых в этом году капризных дождей: стучали по карнизам, мутными слезами стекали по стеклам окон в маршрутках, заставляя пассажиров невольно улыбаться. Это наступила весна. Не по календарю, по-настоящему наступила. И эти трехдневные дожди были ее первыми и самыми верными вестниками.
Для него эти три дня были худшими в году. С момента пробуждения и до поздней ночи коленный сустав на правой ноге нещадно ломило от боли, унять которую не могли никакие лекарства. Это все погода, говорил врач. И он знал наверняка: да, это все дождь, это все он - такой похожий на слезы. Лживый.
Не большая беда, конечно. Это повторялось каждый год. И каждый год он переживал как-то эту пору. Но, Господи-Боже, как же обидно, когда тебе нет еще и тридцати - долго не будет, - а какой-то дождь вдруг превращает тебя в беспомощного нытика, почти в калеку!
Он лежал на кушетке, глядя в потолок и глотал слезы. Он так и не научился плакать без них. Без слез заплакала мать, увидев его, когда он вернулся домой. Взвыла. И долго еще билась в истерике, проклиная, но ни единой слезы не скатилось по ее щекам. Он так не умел. И ему оставалось просто молча плакать от боли и бессилия и надеяться, что никто не заметит этого. Кроме матери, никому ведь и нет до него дела.
Лекарство в капельнице убывало очень медленно. Его нельзя было вводить иначе, и сколько он не просил медсестер пустить струю быстрее, те отказывались. Это было слишком сильное лекарство. Оно должно было помочь. Так говорил врач, и ему хотелось верить в то, что он прав.
Он хотел выписаться до Дня Победы, чтобы сходить на кладбище к деду. На парады и гулянья он не ходил уже много лет. Все это веселье казалось таким дешевым. Дед не одобрил бы такого празднования этого дня.
Дед был героем. Где-то лежали до сих пор его награды и письма с фронта, которые бабка хранила до самой своей смерти. Он только не мог вспомнить - где.
А он... у таких, как он, даже не было своего дня поминовения. Или был? Нахмурившись, он еще раз поднял глаза к капельнице. Он никогда не думал об этом. Он изо всех сил старался это забыть.
Он знал, что теперь должен жить, как все. Может быть, даже, как все, создать семью. Мать хотела этого. Но он ничего уже не хотел. Он продолжал жить. Но ему казалось, что вся его жизнь вместилась теперь в те несколько месяцев в горах, когда он только убивал, убивал и убивал. Продлись это чуть дольше, он, должно быть, сошел бы с ума.
У деда было оправдание: он защищал Родину. И теперь он все чаще задумывался: а чем будет оправдываться он?
Высокая ярко накрашенная медсестра вынула иглу у него из вены и заклеила ранку.
"Голова не кружится?" - спросила она, как спрашивала всегда, подавая ему костыли.
Он криво усмехнулся в ответ. Только теперь он вспомнил, что у него не может болеть правая нога.