Аннотация: Когда тучи особенно заволакивают Небо, когда Тьма покрывает землю, когда становится невыносимо страшно, приходит милость Божья.И луч Солнца прокладывает себе дорогу через тучи, посылая утешение и надежду страждущим и ищущим этот Свет...
Без поцелуя.
1
Мозги не хотели шевелиться. Тупая, холодная ночная тишина сделала свое дело. Она проникла в само существо зверя, лежащего на дырявом сыром матраце, укрывшегося серым одеялом с головой. В этой норе такой прием был запрещен. В любой момент он мог вызвать громыхание в дверь и грубую ругань в адрес решившегося нарушить правила. Зверь стянул с лица одеяло, не решаясь открыть глаза. Через закрытые веки он видел эту чертову лампочку, которая не гасла ни днем, ни ночью. Ее тусклый свет вот уже семьсот двадцать восьмые сутки днем и ночью освещал нору загнанного зверя. Самую большую радость зверь испытывал, когда лампочка тухла, внезапно перегорая. Первые секунды зверь напряженно прислушивался, а не подвох ли это? Затем, удостоверившись, что это подарок Божий, начинал ликовать. Теперь он мог побыть минуты, а может и часы, как и было один раз, еще в самом начале своего проживания в норе. Тогда он не мог оценить по достоинству подарок свыше, и большую часть дарованного времени просто лежал на ледяном полу, раскинув руки и ноги в разные стороны. А, когда опомнился, начал строить рожи. Мышцы лица одеревенели и от одной постоянно носимой гримасы, и от постоянного холода. За всю бытность зверя в норе, лампочка перегорала еще всего лишь три раза. И, то, случившееся быстро замечал надзиратель. В нору врывались, освещая ее фонарем, зверя били больно по спине или по чем попадет и выводили в коридор, заставляя принять обычную позу для смертника: туловище согнуто пополам, руки задраны высоко вверх. Зверь мог мир за пределами норы видеть только из подлобья. Вначале это было больно и унизительно. Но ведь он зверь. А, значит и не чего пытаться стать вровень рядом с человеком, даже если он и одет в форму надзирателя. Зверь смиренно принял это правило. Также смиренно зверь выслушал на суде свой приговор. Он ждал его, он надеялся на него, был благодарен ему...
Отупевшие мозги начали потихоньку шевелиться. Удивительно, но тело было крепким и здоровым, как насмешка судьбы. Зачем здоровье в этой норе, куда его девать и что с ним делать. Мозгу нравилось управлять здоровым мускулистым телом, давать ему команды, а потом наблюдать, что из этого получится. В теле он давно занял господствующую позицию и был доволен этим. Тело пресытилось жизнью во всех ее проявлениях, устало и перестало желать чего - либо вообще, кроме одного...конца и этого последнего желания. Мозг же сдаваться не собирался и, тем более, идти на поводу у зарвавшегося тела. Он жаждал новых ощущений, переосмысливания и домысливания. В общем, он жил. Вначале пребывания в норе, еще удавалось его обуздать, хоть на короткое время, но чем дальше, тем это становилось все труднее сделать.
Началось из воспоминаний. Мозг сотню раз прокрутил в сознании зверя всю его жизнь от самого рождения. Он так старался, что зверь даже вспомнил момент своего появления в этот мир. Он вспомнил свет, свет больно ударил его по глазам и заставил закричать. А окружающие с радостью восприняли тогда его крик, поднося все ближе и ближе к свету...Свет и через тридцать пять лет жизни не давала ему покоя. "Вот тебе и судьба,- думал мозг,- с чем родился, с тем и помрешь." Затем, мозг принялся за душу, он десять раз вывернул ее на изнанку, не оставляя ни единого шанса ни на прошение, ни на спасение. Не в этом мире, здесь оно зверю было не нужно, а там, в другом, который где - то, конечно же, существует, и на который надеется даже самая падшая душа. Вдоволь поизмывавшись над душой, мозг перешел в атаку на тело. Он перечислил все, чего могло достичь это тело в этой жизни и чего так и не произошло с ним. А было все просто, мозг вычислил все очень легко. Это тело никогда не было в роли чьего- либо любимого, дорогого. Оно не было ни чьим мужем, оно не стало ни чьим отцом. И, как ни странно, но атака мозга удалась. Она пробила брешь в безразличии и усталости от жизни и посеяла семена желаний, давно отброшенных за ненадобностью. Ибо в жизни зверя не было места всяким разным сентиментальностям. Его жизнь состояла из одной сплошной войны. Войны за выживание, за место под солнцем, за все. Но это зверь уже здесь понял, сидя в норе, когда мозг делал перетряску памяти и душе. В жизни зверя уходящий день сменял новый, так же как и уходящих друзей сменяли новые. Все было закономерно, просто и понятно ему...
- Двести шестнадцатый, тебе письмо с воли. На, лови!- листки исписанной бумаги полетели на грязный пол.
Зверь моментально вскочил на ноги и бросился собирать части письма.
- Слышь, а ты скажи мне правду, на хрена ты все это затеял. А? Может ты чокнутый? Может тебя в психушке держать надо? Ты этого добиваешься, или на побег надеешься? Зачем тебе это, а? Ну, скажи? Я сигаретку тебе дам. Ну, чего молчишь? Ну скажи, про тебя на воле уже весь поселок знает, французы едут к нам кино снимать, как заключенным с пожизненным сроком у нас живется. Птфу, опять я проболтался. Так где же ж нервов набраться с вами зверями работать. Хочется ж и с людьми поговорить. А где люди то, где?...
Окошко в дверях с лязгом захлопнулось, скрыв бородатую, опухшую физиономию надзирателя. Зверь не мог найти место, где присесть или стать, что бы четче было видно написанное. Апрельское раннее утро не спешило заглядывать в подпотолочное грязное зарешеченное окно, а тусклая лампочка не давала того света, который сейчас был так нужен. Зверь понюхал листки бумаги, пытаясь втянуть воздух как можно глубже, пытаясь представить руки, которые написали эти длинные строчки. Строчек было много, они то поднимались вверх, то опускались, создавая какой то свой особый рисунок. Зверь никак не мог собраться с духом, что бы начать читать написанное. Он ждал этого письма две недели. Сам уже не понимая зачем начал эту игру. Начал как игру, а теперь уже и сам не был уверен в том, что это. А, главное, чем все это закончится? Хотя, кажется, какое значение могло это иметь в его случае? Или всем, или ничем. И, что было всем в его случае и ничем, тоже было не совсем ясно. Хотя, Зверь так и жил всю свою жизнь. Все или ничего. Это была его внутренняя суть, которая никогда не соглашалась ни с какими полумерами. Если бы почаще он соглашалась на половинки, на части от чего либо в жизни, может и не сидел бы он сейчас в этой норе. Но он же зверь. А звери меры не знают. Они идут и делают, что им надо.
2
Апрельское солнце все-таки решилось, прорвав серые тучи, посетить крошечную с облезшими обоями комнатушку в забытом Богом и людьми поселке. Жильцов в нем было всего пять человек. Все из бывших заключенных. Большой мир их не принял бы. Все равно, рано или поздно, снова попали бы за решетку, а здесь подальше от соблазнов, было как - то спокойнее и им и государству. Домов было с десяток, деревянных, покосившихся, но, если надо, заходи и живи: печь есть, кровать стоит, да и стол на месте.
Солнечный луч вначале осторожно добрался до железной кровати, затем, осмелившись, пополз вверх по одеялу. Наткнувшись на голую грязную ногу, на минуту остановился, раздумывая, стоит ли продолжать путь, а потом и вовсе осмелев, коснулся и спящего женского лица. Застыв в удивлении, луч пристальней принялся изучать объект. Пухлые огромные губы не то украшали, не то уродовали обладательницу. Из широких круглых ноздрей, как из трубы паровоза, шел пар. Воздух в доме был холодным, пару дней не топили точно. Пытаясь разглядеть женское лицо получше, луч впился прямо в закрытый глаз, чем и разбудил женщину. Женщина, открыв оба запухших глаза, попыталась быстро встать с кровати, но не тут то было - голова кружилась и не соображала ничего абсолютно. Голове понадобилось минут пять только на то, что б разобраться, где она находится, и, что, вообще, все это значит. Солнечный луч так и остался лежать на подушке, вяло наблюдая за происходящим. Наконец, до головы дошло, что по чем. Она вспомнила, что зовут ее Тонька, что вчера на ночь она снова напилась, хоть и давала днем клятвенное обещание зам начальнику тюрьмы не пить три дня, вплоть до самой свадьбы.
Дело было все в том, что Тонька действительно собиралась выходить замуж. Правда жениха своего она еще и не видела, но разве может быть это помехой на пути к счастью. Тем более, что счастье обещало быть большим: она сможет спокойно проживать в этом доме, так как жить ей было больше негде. А так, как она будет женой заключенного, который пребывает на зоне всего в пяти километрах, Тонька имела на это все основания, да еще и на зону обещал пристроить работать. Это уже и вовсе походило на сказку. Тонька в это очень сильно верила. Да и как не верить, сам Ивахин сказал, заместитель начальника тюрьмы. Его во всей округе боялись, здесь он хозяин, здесь он власть. Правда, был еще и начальник на зоне - Козырь. Тонька о нем слыхала от Варьки толстой вчера, когда самогон у нее в долг брала. Но тот сильно болеет и вряд ли уже на службу выйдет. А может и вообще из больницы не выйдет... Тонька и пить то вчера не собиралась. Но, как не пить по такому холоду, ноги окоченели, пока этого Ивахина у КПП ждала, так он же и не вышел. Вылетел какой то лейтенантик, передал приказ, что б Тонька три дня сидела дома, нос никому не показывала, за ней приедут и к жениху на роспись повезут.
Тонька так и сделала. Домой из Озеровки еле дошла, нос никому больше не показывала. А кому его и показывать, в этой Озеровке хоть какая то жизнь была, не то, что здесь. Народа побольше - человек триста жило, считая детей и стариков. И даже магазин был и клуб. Но главным центром, как ни крути, была зона. Если какие события происходили, то там. Вот и сейчас, французы в гости собрались. Кино хотят снимать. А что снимать, кого показывать будут - никто не знал...
Тонька, наконец, решилась опустить ноги на пол с кровати. Пол был ледяным, а заветное ведро с водой стояло далеко, у самых входных дверей. Женщина, прихрамывая и подскакивая, что бы как можно меньше касаться босыми ступнями пола, спешила утолить жажду. Но вода была только на самом дне. Тонька сразу и не поняла, наклоняла голову все ниже и ниже, пытаясь захватить жадным ртом воду, но та все удалялась, а губы тянулись все ниже, пока неустойчивое тело окончательно не свалилось, подминая под собой ведро. Женщина завыла от боли, железо больно ей впилось в бок, а остатки воды, насмешливо растекались по голым, грязным доскам пола. Тонька не растерялась, принялась быстро собирать губами воду с пола, пока та не ускользнула в щели. Капли воды были вкусными, они оживили почти одеревеневший язык, и обжигающим холодом прокатились по пересохшему горлу.
До колодца идти было недалеко, но на Тоньку нашла непреодолимая лень. Идти куда либо она сегодня не собиралась. Схватившись за ушибленный бок, она дошла до кровати и повалилась навзничь на нее. Солнечный луч успел выскользнуть из под, рухнувшей на подушку, головы и удобно расположился на затылке Тоньки, играя густыми, давно немытыми каштановыми волосами. Женщина подняла голову и посмотрела в окно, только теперь она заметила пробивавшийся солнечный свет. Он пробивался с улицы, втиснувшись между рамой и фанерой, которой было заколочено окно, сообщая ей, Тоньке, несчастной одинокой женщине о начале нового дня.
Тонька перевернулась на спину, радуясь, как дитя, неожиданному подарку. В этом доме, где царил мрак и давно было отрезано электричество, а окна заколочены фанерой, солнечный свет был похож на чудо. Тонька улыбалась, наслаждаясь чудом, и, вдруг, заговорила. Привычка говорить сама с собой появилась совсем недавно, месяца два назад, когда жизнь непонятным образом привела ее сюда.
- Мамочки, так это ж мне знак какой! Перед замужеством самым! А что же ж это значить может? Может любовь меня какая ждет? А как любиться то мы будем, коль жених с пожизненным...А? Я вон письмо хотела жениху написать, фотку свою передать, так Ивахин сказал, что не положено. А, что положено то? Положено, что б жениха до свадьбы не видеть? А, может, я еще нормального человека встречу, что я потом ему скажу, как паспорт то свой покажу? А может попросить, чтоб печать мне в паспорт не ставили, без нее как- нибудь. Так сказал же Ивахин, что все по настоящему будет. Ответы на вопросы сказал учить...О, Господи, так куда ж я сунула эти бумажки?
Тонька вскочила и полезла под кровать. Рядом с опустошенной бутылкой из под самогона, лежали мятые, с напечатанным текстом листки. С жалостью поглядывая на пустую бутылку, женщина положила их на одеяло, затем влезла на кровать сама и принялась читать:
Вопрос: Госпожа Левкина, какие чувства подтолкнули вас на такой поступок?
Левкина: Любовь и желание сделать чуточку счастливым и другого человека.
Вопрос: Но ваша семейная жизнь будет очень отличаться от принятой в обществе модели?
Левкина: Любовь делает с человеком чудеса, и я буду надеяться, что когда нибудь моему осужденному мужу сократят срок и он еще сможет послужить обществу, загладить свою вину...
- Здрасьте вам, - проговорила Тонька, - это кто же ему чего сокращать будет, за какие такие заслуги. Да я, вообще, не знаю за какие дела он сидит, может зверь какой, ведь точно убил кого-нибудь, а может и не одного. А я что, всю свою жизнь ждать его должна? Не-а, мы так не договаривались. А может он красивый и понравится мне? А я, вдруг, понравлюсь ему, может свидание нам дадут пока французы тут будут... Гм.., тогда надо в порядок себя хоть привести. Помыться бы не мешало... А про чудеса, это ж надо кто то такое придумал. Хм! Что то не припомню я никаких чудес. Как ни влюблюсь в кого - ответа, так сказать, никакого нету...
При мысли о том, что мыться придется в холоде, по замерзшему Тонькину телу прошел озноб. А о том, что надо еще дрова для топки колоть, ей и вовсе сделалось худо. Дрова то были, они остались в сарае еще от прежних жильцов, и топор там был. Только вот сил у женщины для данной процедуры не было.
Тонька с детства росла слабым и хрупким ребенком, часто болела, лежала по разным больницам, лечась у разных докторов. Но, когда умерла мама, а Тоньке тогда уже было пятнадцать лет, болезнями заниматься стало не кому. Так она и жила от хвори до хвори, то одна болячка прицепится, то другая. Из-за этого и на работе нигде долго не задерживалась. Городок, где суждено было ей родиться, был маленьким, пришлось ехать в другой, затем в третий, четвертый... Сколько их было этих городов Тонька вряд ли могла сразу перечесть. В одних жила подолгу, пол года- год, в других по месяцу. Работала, где придется и кем придется: от уборщицы до сторожихи. Пробовала она работать и в сельской местности, на уборку овощей нанималась. Но ничего путного из этого не получилось. Здоровье было слабое, телосложение хрупкое - пришлось перебираться дальше по городам в поисках счастья. Да еще и в сторону противоположную югу, как выяснилось, Тонька еще и солнце плохо переносила, пятнами покрывалась, задыхалась от жары. Вот и пришлось ей избрать маршрут на север...
Ладно бы работа, так личная жизнь тоже у Тоньки не ладилась. Мужики были, но все на пару встреч. Они быстро забывали ее и встречаться больше не хотели...
Тонька залезла под одеяло, натянула его по самые глаза, очень уж ей не хотелось заниматься колкой дров. Глаза уставились прямо в потолок, погружая женщину в прошлое. Вспомнила Тонька, как был у нее один мужичок, дрова колол хозяевам, у которых она снимала комнату. Он ей больше всего и запомнился. Влюбилась она в него по самые уши. В любовь, как в омут бросилась. Другие сохнут от любви, тощают, а она за неделю пару килограмм веса набрала. Даже в зеркало нравится себе стала.
Тонька протянула в сторону руку, шаря ею в пространстве. Наткнувшись на препятствие, оказавшееся древним столом, рука нащупала осколок зеркала, тоже доставшийся от прежних жильцов. Не поворачивая головы, женщина взяла зеркало и поднесла его к лицу. Зеркало было грязным и поцарапанным. Но Тонька легко разглядела в нем узкие опухшие глаза и большой приплюснутый нос. То, что она не была красавицей, это она знала с детства, и спокойно к этому относилась.
Она, вообще, ко многим вещам относилась со спокойствием, многое в жизни принимала смиренно, без лишних вопросов. Произошло - значит произошло. Так и с квартирой, доставшейся от матушки, было. Решила она, было, вернуться в родной город жить, приехала домой, а дверь не открывается. Она и так ключом, и эдак, а он в замке не проворачивается. А потом дверь сама открылась. Только на пороге возник бугай двухметрового роста, а из - за спины выглядывала разрисованная Барби, живая, разумеется. Бугай выдвинул вперед грудь вместе с огромным свисающим животом и рявкнул в сторону Тоньки:
- Тебе че надо, тетка?
- Я живу здесь, - оторопев от происходящего, промямлила Тонька, едва ворочая не менее оторопевшим языком.
- Че ты сказала, тетка? Не понял? Мы здесь живем. Нам государство эту квартиру дало.
- Да, государство дало, - эхом повторила Барби, - а, где вы живете, мы не знаем...
Дверь захлопнулась перед самым носом Тоньки, не оставляя никаких шансов пробраться в в родное жилище. Видимо, услышав шум на площадке, вышла соседка.
- Тонька, это ты? Где ж тебя носило больше двух лет? Квартира то твоя не приватизированная была, вот тебя и выписали. Жильцов новых поселили, врачи, между прочим, зубами занимаются, мне, вон, два новых со скидкой поставили. Соседка оскалилась, пытаясь, наверно, похвастаться новыми зубами, но Тоньке было не до нее и тем более не до ее зубов. Слезы предательски покатились по впалым щекам.
- Э, да ты чего ревешь, видать не знала ничего? А ну заходи, расскажешь мне все, мы с твоей покойной матушкой хорошо дружили.
Тонька тогда провела ночь у соседки. Напились водки, песен жалобных попели. Тонька ей всю душу свою открыла, никогда никому не жаловалась, все молчком жила, про все свои скитания рассказала. Соседка слушала и приохивала. А наутро разбудила Тоньку и сказала:
- Ты не обижайся на меня, Тонь, пойми, ты ж понятливая. Ну не могу я тебя у себя держать, у меня сын молодой неженатый в доме есть. Вдруг между вами чего произойдет... А мне ведь невестка надежная, крепкая на старость нужна, что б помощь была от нее, а от тебя какая помощь? Ты сама, вон, в помощи нуждаешься. А, что касается жилища, то ты не трать зря время, ведь по закону все, сама виновата... Ты бы жизнь свою как - то устраивала. Замуж тебе надо, а то пропадешь...
Тонька была понятливая, потому взяла молча сумку и пошла к выходу. Соседка засуетилась, пряча глаза, заворковала, предлагая покушать на дорожку. Тонька отказалась и попросила ключи от подвала, где были заперты вещи из квартиры. Соседка опять заохала, запричитала:
- Тонь, да там и брать то нечего тебе. Вещи ведь целый день у подъезда стояли, когда квартиру освободили. Что хорошего было, сразу растащили. Я только вечером сына с друзьями уговорила в подвал снести. Замок сами навесили, но там же крысы... Я давно там не была.
Тонька стояла, как закаменевшая. Слезы и те стали, как камни. Они застыли в уголках глаз, все увеличиваясь и увеличиваясь в объеме, затем, камнепадом обрушились прямо на вымытый до блеска пол соседки...
- Да, Тонь, я там шкатулочку припрятала твою и альбом с фотографиями. Сейчас пойду возьму в спальне.
Соседка долго копошилась в комнате, чем - то стуча и что - то передвигая, а затем вынесла бумажный сверток. Тонька выхватила его из рук, распахнула входную дверь и полетела ... вниз по лестнице. Она была свободна, как птица. Только вот крылья были слабыми, как у несозревшего птенца...
Так и начался тогда свободный полет Тоньки по городам и весям. Летала свободная от всего: дома, имущества, детей и мужа, от обид и любви. Она никого не любила. И не была она злой, как считали многие. Вот только, правда, накрашеные Барби ее иногда раздражали, но и то - не зло, а просто это были отголоски памяти. Она знала, что одна из таких вот кукол живет в ее доме. Но постепенно и слово это Тонька перестала употреблять, заменяя другими, схожими по значению: ночлежка, комната, жилище и т.д...
Тонька продолжала всматриваться в отражение в зеркале. На нее смотрело на вид далеко немолодое лицо. Мешки от частых запоев, выпавшие зубы от недоедания и отсутствия гигиены. А ведь ей было всего ... тридцать лет. И тут Тонька вспомнила, ее словно обухом по голове огрели, у нее же через два дня день рождения! Ну, конечно же, день рождения припадает точно на день свадьбы! И тут голова Тоньки окончательно прояснилась. Она поняла к чему это ей знак такой на подушке был. Она в страхе вскочила на колени, боясь, что луч уже исчез, но он спокойненько лежал на подушке, искрясь и играя с пылью. Тонька хотела взять его в руки и поцеловать, но луч не поддавался и оставался лежать неподвижно. Тогда она сама наклонилась и поцеловала его, плотно прижавшись губами к пыльной подушке. А солнечный луч полежал еще на подушке пару минут и исчез. Наверное, очередная туча закрыла его... Тонька же расстроилась, легла и укрылась одеялом, на этот раз с головой...
3
- Серафима, ну где ты есть? Где твое последнее письмо? Серафима, ты что прячешься? Ну хватит в детство играть... Ну, доча, ну, пожалуйста, отзовись, я уже все комнаты обошел...
Красивый, седовласый мужчина бегал по большому дому, открывал по очереди все двери и кричал одно и тоже. Но на его голос никто не отзывался.
- Мать, ты чего лежишь? Вставай! Серафимы дома нет!
- Как нет? А где же ей быть? Ты чего с ума сошел? Где же ей быть в такую рань, куда ей идти?
- Не знаю, ничего не знаю. Двери заперты. Она, что испарилась?
- Это не дай Бог все из-за твоих проделок. Это же надо что придумал - женить заключенного, а дочка чтоб с ним виртуальную любовь крутила. Ты чем думал то, когда ее в это дело ввязывал? Она то своей еще не познала...Эх, ты...Да я, если бы знала, не дала ей этим заниматься. Ты посмотри, что с девчонкой за два месяца сделалось...Худая, одни глаза и нос торчит...
- Ну, Свет, успокойся, я же не только для себя стараюсь. Я же о всех нас пекусь. Вот стану начальником, руки посвободнее будут, глядишь и денежки в дом поплывут... А, может, вообще, переведут меня куда к центру поближе, нажились уже на выселках. Да и Серафиме давно замуж пора. Засиделась в девках. Внучат хочется...Тише, кажется, в прихожей кто-то есть...
Мужчина в пижаме странного цвета и расцветки встал на цыпочки и направился в сторону раздававшегося шума. Оказавшись возле самой двери в прихожую, он еще раз прислушался, а, затем, стал на полную ступню, принял грозный вид и уверенно вошел в комнату. Он, по привычке, собирался уже заорать, когда представшая перед его глазами картина, заставила его так и стоять с открытым ртом. На полу, возле тумбочки на полу сидела Серафима. В руках она держала маленького, мокрого и грязного котенка. Тот жалобно мяукал и прижимался к обретенной хозяйке.
- Я на улице была, не спалось, солнце сегодня рано в окно засветило. Вот котенка нашла. Жить у нас будет. а зовут его Егор.
- Дочка, ну ты что придумала? Какой Егор? Тебе, что кличек мало на свете? Права мать, не надо было тебя впутывать в эту затею...
Белокурая девушка лет двадцати пяти проследовала в кухню, а папаша в странной пижаме, розово - оранжевого цвета пошел в спальню бурча себе под нос.
- Не надо, не надо, а кто бы мне тогда все эти любовные письма сочинял, сам, что ли? Кому я могу довериться? Не кому. Кругом одни враги.
- Да, что ты все "враги, враги", где ты их видишь? Помешался, что ли? - заговорила в кровати женщина. Бигуди за ночь ей так надоели, впиваясь в самые мозги, что она спешила как можно быстрее от них избавиться, яростно срывая их с головы и бросая прямо на пол.
- Ивахин, когда ты прекратишь носить эту пижаму, видели бы тебя бабы наши с улицы, со смеху померли бы!
- А, ты что хочешь, что бы я и дома в форме ходил? Спал в ней?
- Ладно, ладно, маскируйся дальше...
- Светка, я и впрямь не пойму, ты дура или ею прикидываешься? Как же я могу с погонами подполковника иметь в женах дуру, а?
- Ивахин, ну пошутила я, ты же с утра чудить начал. То дочка пропала, то враги кругом нас. Какие враги? На сто километров вокруг ни единой души. Кому мы тут нужны?
- В том то и дело, что мы никому не нужны. Спасение утопающих - дело рук самих утопающих. Слыхала про такое? Или нет?
- Так, а мы, что с тобой тонем уже?
- Пока нет. Но всяко может быть. Везде приближенные этого старого козла Козырева. Меня никогда они не любили, с мнением моим не считались. Козырь у них был и Бог и царь. Его они почитали, его слушали. И вряд ли сейчас кто из них хочет, чтоб я на его место стал. Они то понимают, что я церемониться с ними не буду. Быстро и погоны полетят и с мест своих полетят. Других людей искать буду, что б меня только знали и чтили...
- Так вот ты какой Ивахин, а я и не знала. Столько лет маскировался, прикидывался. А ты злой.
- Я очень злой. Помни это, когда против меня надумаешь идти, или подставить меня. Меня злым жизнь сделала. Я собой то никогда не был, все масочки на себе носил, преданного Козырю изображал. Ты знай, я не слабак, я, где мог, и раньше Козыреву вредил. Эх, знала бы ты все, то так спокойно со мной в постели не лежала бы.
Светлана с ужасом смотрела на своего мужа, подполковника Ивахина. Последние два месяца, после того, как прямо на работе у Ивана Сергеевича Козырева случился инфаркт, ее муж Вадим и впрямь изменился. Стал резким и самоуверенным, с подчиненными жестоким, а что там уж творилось с жизнью заключенных на зоне, она не знала. И, вообще, про эту сторону жизни и думать не хотела. Она сразу решила для себя, еще десять лет назад, что знать не желает в каком дерьме барахтается ее муж в погоне за звездами и лаврами. Ее устраивало, что она много лет уже не работала, занималась собой, выписывала модные журналы и мечтала...Мечтала о том, что когда то ее затворничество закончится и она будет жить в Москве, ходить по магазинам, гулять в парках и скверах... Ивахин твердил, чтобы Светка еще немного потерпела, что скоро он отличится и его переведут... Но так шли годы, Светлана начала стареть. Фигура расплылась, как сыр в духовке. Волосы поредели и поседели. А, ведь ей не было еще и сорока пяти. Да что теперь было уже о себе говорить, вон дочка какая выросла... Когда и успела только. Светлану это только и успокаивало. Свое старение она воспринимала легче, когда видела рядом с собой дочь. В конце концов, по земным меркам, все было закономерно. Дети подрастают - родители стареют. Но вот что было делать со своими не сбывшимися желаниями и надеждами, Светлана не знала. Бывало, ночи напролет не спала, все думала и думала... Думала о том, что где же она промахнулась, где свернула не в ту сторону, что ни счастья, ни душевного покоя не имела.
А сейчас, лежа в постели с рыжими не расчесанными кудряшками волос, у корней заметно поседевших, Светлану как током ударило. То ли озарение с неба пришло, то ли шок от услышанного от мужа, но в голове женщины яростно запульсировала мысль, жестокая и правдивая по своей сути. И чем настойчивее женщина пыталась ее вначале просто отогнать, затем уже растоптать или просто задушить в своем мозгу, тем она сильнее стучала в виски, болью разливаясь по всему телу.
- Я не люблю этого человека! Я никогда его не любила...Ни когда... Я не люблю...
Светлана обхватила голову руками. Ивахин, увидев, что с женой что - то не то, хотел, было, подойти к кровати и спросить, что случилось, но секунду подумав, махнул рукой и вышел из комнаты. Женщина же молча, закрыв глаза, раскачивала из стороны в сторону головой и шептала себе под нос:
- Что я наделала...Это как же меня так угораздило...Всю жизнь загубила ... ради кого, ради Ивахина? Ради его погон? Боженька, спаси меня...
Из глаз женщины катились слезы. Прозрение было резким и жестоким. Оно делало всю предыдущую жизнь бессмысленной и пустой.
- Мама, мамочка, что случилось, ты почему плачешь? Ну, мамуль, открой глаза, не пугай меня, тебе плохо, ну скажи, плохо?
Голос Серафимы подействовал отрезвляюще. Глаза еще были закрыты, но боль, проникшая уже и в сердце, начала отступать.
- А Серафима? Как же зря? Не зря... Дочку вырастила, ночей не спала, берегла ее, что б никто не обидел, как цветок выросла...
Светлана открыла глаза и крепко прижала дочь к себе.
- Я тебя в обиду не дам, слышишь, доченька, не дам.
Сбросив с себя одеяло, шлепая босыми ногами по полу, Светлана побежала искать своего мужа. Ивахин пил свой утренний кофе и нападения совсем не ждал. Женщина подлетела сзади и вцепилась длинными ногтями в лысеющий затылок мужа. Ивахин взвыл от неожиданной боли. Кофе пролилось на пижаму, обжигая живот.
- Слушай меня, Ивахин, внимательно слушай, - прошипела Светлана на ухо мужа, - Я не дам тебе жизнь дочке перевести. Не смей к ней лезть. Хватит, мою исковеркал, слова доброго за всю свою жизнь с тобой не слыхала...
Ивахин пытался встать со стула, повернуть раненую голову лицом к жене, но Светлана, как взбесилась, впивая отполированные ногти все глубже и глубже в кожу. Затем, наверное, увидев на пороге дочь, отняла руки от головы и отошла на пару шагов от пребывающего в шоке, мужа. На таком маленьком расстоянии она показалась Ивахину ужасной. Что то было в ее облике комичного и ужасающего одновременно. Всклокоченные не расчесанные рыжие кудри и оскал волчицы никак не сочетались. Ивахин на всякий случай потряс головой, не чудится ли ему все это, но боль на затылке была слишком очевидной. Он тоже заметил дочь на пороге и еле сдерживая себя, что б не броситься на ополоумевшую жену, сказал:
- Иди, доча...У нас с мамой недоразумение...
- Это не недоразумение, Ивахин, это, наоборот разум ко мне вернулся. Это ты недоразумение всей моей жизни! А то, что сказала тебе - заруби себе на носу. И помни днем и ночью.
Светлана взяла дочь за руку и вывела ее из кухни.
- Серафима, ты дурного в голову не бери. Мы обо всем с тобой поговорим, хорошо? Я в порядок себя приведу, а ты иди пока к себе. Вон котенком займись, хорошо, что его в дом принесла...
Серафима сидела на своем диванчике, обхватив руками коленки. Рядышком лежал, свернувшись клубочком серенький котенок. Девушка пыталась проанализировать увиденное и услышанное сегодня в доме, но всей цепочке событий, чего то не хватало. Она никак не могла понять, что побудило маму идти против отца. Она всегда его слушала, конфликты не обостряла, в дела по службе не лезла, а тут, сегодня, прямо, бунт на корабле случился. Серафима маму свою очень любила, хоть и во многом ее не понимала. В этом отдаленном поселке, в котором прошла юность девушки, ближе и роднее, чем мама Света, у нее никого не было. Отца она уважала, но любви к нему не испытывала. Какой то он был чужой и злой, даже, когда улыбался. Серафима умом понимала, что это ее отец, что его надо слушаться, но сердце всегда оставалось спокойным и холодным к человеку по фамилии Ивахин. Эту тайну девушка никому не рассказывала, и только тихо радовалась, когда этот человек задерживался на службе, а, когда и, вовсе, не ночевал дома, это уже и был для нее семейный праздник. Серафима забиралась тогда к маме в постель и болтала обо всем подряд, бывало до самого утра...
Девушка замечала, что и мама никогда не грустила и не скучала в отсутствии мужа, у нее никогда не болела голова, и всегда была весела, когда отца не было дома. Но вопросов дочь не задавала, тему отношений с отцом не поднимала. Сегодня же перед нею предстала странная картина, такой отчаянной и разъяренной мама никогда еще не была, во всяком случае, при ней.
Девушка нежно погладила котенка и встала с диванчика. Размышления о родителях были прерваны и уступили место другим, более важным, появившимся не так давно в жизни Серафимы, но захватившим ее жизнь полностью - с ночи до утра и с утра до ночи...
Дело все было в том, что Серафима была влюблена. Как и когда это произошло, она и сама не знала. Да она еще и не знала, вернее, не отдавала себе отчет в том, что ее сердце и душу заполонили чувства любви. Чувства, которых она ранее не знала, не испытывала, о, которых она только читала в толстых книжках всем известных классиков, и о, которых несколько раз пыталась рассказать ей мама. Одновременно пугая и зачаровывая своими рассказами о том, как часто молоденькие девушки теряют от любви головы, а потом остаются на руках с младенцами, навсегда с разбитыми сердцами и искалеченными жизнями, а их избранники испаряются в пространстве так же легко и быстро, как и возникли. До рассказа о тех девушках, чья любовь приносит счастье и семейное благополучие, дело не доходило. Но Серафима знала, что, наверняка, есть и такие. А иначе, как объяснить, что люди женятся, живут вместе, детей растят? Взять хотя бы маму с отцом? Но прямо задать вопрос, о том к чему привела любовь между ее родителями и, вообще, была ли она когда ни будь, девушка не решалась. И о новых своих чувствах она никому не говорила, и просто панически боялась, что бы кто - либо о них узнал...
Серафима подошла к письменному столу, взяла исписанный лист бумаги, сложила его и положила в конверт. Запечатывать его не стала, все равно письмо будет читать отец. Поцеловав конверт, она понесла его отдавать подполковнику Ивахину. Далее оно попадет в руки того, кто сам не ведая того, вызвал чувства в нежной одинокой душе.
По замыслу Ивахина письмо было последним перед бракосочетанием заключенного под номером двести шестнадцать с женщиной по имени Тонька и редкой фамилией Чешуя.
4
Иван Грозный, по паспорту Иван Иванович Иванов, ВОХРовец из лагерной зоны, сегодня встал ни свет ни заря. Последние ночи ему спалось плохо, точнее сказать, совсем не спалось. Причина была проста - чуял Грозный, что его власти в лагерной зоне, хоть и невеликой, может придти конец. На зоне, явно, начал править новый хозяин, привнося новые порядки и новые отношения. И угораздило же Козыря слечь в самый неподходящий момент. По планам Грозного, он, Козырь, должен был царствовать годков так еще пять, и этого времени было достаточно, что бы поднакопить мало-мальски деньжат на старость, да дочку доучить, уехала жить в город, поступила в институт юридический. Еще учиться и учиться. Грозный в сентябре разменял шестой десяток и был полон планов и надежд на будущее. Жизнь свою в этой дыре он заканчивать не собирался, копил с женой деньги на домик где - нибудь на юге. Мечтал и дочку с собой туда забрать, может к тому времени и внуки появятся, им то уж точно понравится жить у моря. События же на зоне за последний месяц явно мешали дальним планам Грозного.
Грозный, хоть и не был на самом деле ни каким царем, а служил на зоне, вот уже, второй десяток надзирателем, прозвище себе такое не сам придумал. Дали зеки. После одного случая, произошедшего много-много лет назад, что Иван уже и не помнил сколько лет точно, оно укрепилось за ним. И теперь не только зеки, но и сослуживцы его так звали. Новенькие же, попадая на зону, и, вовсе считали, что Грозный- это фамилия надзирателя. И поражались тому, как облик зоновского Грозного похож на настоящего, которого и знали то в основном по всем известной со школьной скамьи картине " Иван Грозный убивает своего сына". И борода была у зоновского Грозного, и взгляд такой же страшный, а, когда злится и, вовсе, полубезумный. На зоне Грозного боялись, а давняя история ходила вроде мифа.
Тогда лагерная зона была еще маленькой, отсиживали свой срок на ней почти одни политические. Но менялась в стране власть, менялась жизнь и изменялся народ. Количество преступников росло, девать их было не куда. Пришлось и их зоне подстраиваться под новую жизнь. Как - то прибыла партия новых заключенных, тогда Иван, еще просто Иванов, заступил в ночное дежурство, не подозревая, что его жизнь с этой ночи круто изменится. Для окружающих, родных и сослуживцев он так и останется тем же Иваном, типично по-русски здоровым мужиком, властным и угрюмым, но вот сам Иван Иванов в ту злую ночь навсегда похоронил себя прежнего, познав себя настоящего. Тогда шумное было дело. Двое зеков организовали побег. Но осуществить его до конца была видимо им не судьба. Появление же Ивана Ивановича Иванова в этой истории сделало ее поучительной для всех отбывающих свой срок за колючей проволокой, а в биографии надзирателя Иванова появилась благодарность и денежная награда с путевкой в дом отдыха за предотвращение побега особо опасных преступников и проявленную смелость и отвагу при их задержании.
На самом деле, надзиратель службу свою любил, но терпеть не мог ночные дежурства. Он любил свою жену Татьяну, ее роскошные, всегда теплые телеса, и предпочитал ночное время проводить дома в постели. Поэтому, нести вахту в ночные часы Ивану Иванову было нелегко.
В ту ночь ему сделалось особенно грустно и тоскливо. Перед его уходом Татьяна затеяла дома субботнюю помывку, нагрела воды, распустила волосы и в халате на голое тело расхаживала по дому. Расхаживая по одиноким тюремным коридорам, Ивану вспоминал свою жену, ему чудился запах ее распаренного тела. В какое то мгновение на него как затмение зашло. Он решил бросить весь свой ночной дозор и сбегать домой.
- А, что тут такого, - оправдывал себя Иван, - Сбегаю домой на пол часика, тут рядом, пять минут хода, и вернусь обратно. А на КПП договорюсь с караульным, принесу из дому бутыль самогона.
С такими самонадеянными мыслями он выскочил в ночную летнюю темноту, уверенно направляясь к лагерным воротам. Он пошел прямо через зону, хотя мог обойти ее по тропе нарядов. Проблему страха Иванов преодолел быстро - он просто не уходил от него, а прямо шагал в его гущу. Страх начинал бояться такой самоуверенности и отступал на задние позиции... Далее все произошло слишком быстро, чтобы толком можно было описать. Откуда то сверху на Ивана повалилась туша, закрыв собой все звездное небо и перекрыв дыхание. Сколько Иван не пытался потом вспомнить, какие мысли были тогда в его голове - не мог. Похоже, мыслей никаких то и не было, был инстинкт - остаться живым. Как он оказался сверху на той туше, которая позже оказалась человеком, он не помнил, не помнил он и как рвал зубами горячую человеческую плоть, не помнил ни вкуса ее, ни запаха. Запомнил это другой человек, он был в двух метрах от сцепившихся на смерть тел. Обезумевшие, дико выпученные глаза надзирателя, его окровавленный рот и нечеловеческие крики терзаемой на земле жертвы, ввели второго беглеца в стопор, лишив воли не только к спасению напарника, но и к собственному. На жуткие крики откликнулись сторожевые псы, за ними охрана, шаря прожекторами по периметру зоны. Жертва затихла, а надзиратель продолжал рычать над ней...
Когда вооруженная охрана добежала до места, где произошла схватка, два пса уже стояли над скончавшимся беглецом. Иван стоял на коленках, вытирая окровавленный рот левой рукой. Правая безжизненно свисала вдоль туловища. Второй беглец без сознания лежал неподалеку. Охрана сразу подумала, что это подоспевшие псы загрызли заключенного, у того на месте горла была огромная кровавая дыра, вырванные куски человеческого мяса валялись возле тела. Это потом уже все начнут вспоминать, что пасти у собак не были окровавлены, а вот у надзирателя, лицо и грудь были все в крови. Так и пошли слухи об Иване - людоеде, подтверждения они не нашли, так как второй пытавшийся бежать заключенный, неделю не мог говорить. На все вопросы мычал и мотал головой. Хотели его в психушку вначале отправить, но далеко было везти, так и остался здесь на зоне, дальше мотать свой срок. А Ивана с тех пор так и прозвали Грозным. Кто и когда первый придумал это прозвище - не известно. Да и какое это значение это имело? Главное, что самому Ивану оно пришлось по нраву. Познал свою суть Иван тогда. Знал, что, может, и не сына, так как Бог послал ему только дочь, но человека убить мог. И не просто убить, а загрызть собственными зубами.
С тех пор жизнь Ивана изменилась. Снаружи, она была вся на виду, каждый день одно и тоже. Одни и те же соседи, улицы, служба. Внутренняя же жизнь - была скрыта от посторонних глаз и ушей. Да и как о ней мог кто - либо знать? Грозный ее тщательно скрывал не только от окружающих, но и от самого себя. Всю внутреннюю злобу, взявшуюся не пойми откуда, он срывал на зеках, ненавидел их и этого не скрывал. Но страшным было то, что иногда он их начинал любить. Любить, как соплеменников, как родственных по духу, как...И тогда он тащил на зону чай, масло и мыло для зеков. Он и сам толком не мог все свои чувства объяснить, потому что не мог их понять. Он понял только одно, что стать такими, как те, что коротают свою жизнь в зоне, очень легко. Для этого много не надо. Один миг - и жизнь вся вверх ногами. За то и ненавидел, что знал, что и сам может легко быть на их месте, за это же и любил, что чуял с ними родство...
Так, раздираемая противоречиями душа, жила все эти годы в теле Грозного. Бросить службу все никак не решался, то одну причину находил, то другую. Но, наверное, главная причина была в том, что он просто боялся оторваться от этой привычной жизни. Он не представлял, как начнет жить жизнью обычных людей, что когда то исчезнут из его жизни колючая проволока и четыре караульные вышки, четыре прожектора и, освещаемая ночью, тропа нарядов...А, главное, исчезнут из его жизни сами зеки. А сегодня ночью, долго ворочаясь от бессонницы, до него дошло новое откровение, что это не он Грозный надзирает и повелевает, а он, Грозный, свой срок отбывает. С той страшной ночи и отбывает. Это он узник, пленник зоны, в конце концов, ее заключенный...
С такими мыслями и встретил Иван очередное тихое апрельское утро. Не успел еще толком умыться и расчесать свою косматую бороду, как услышал стук в окошко.
- Кого это принесло ни свет ни заря? - пробормотал Грозный и подошел к окну. Откинув в сторону занавеску, увидел нежное женское личико, мечту многих мужиков в поселке. Личико принадлежало дочери Ивахина, Серафиме. Иван от удивления взметнул свои заметно поседевшие брови вверх и пошел открывать входную дверь. Появление Серафимы сбило его с толку и первые слова утреннего приветствия он произнес заикаясь. Но, видимо, и сама Серафима, чувствовала себя не лучшим образом, во время разговора все время сбивалась и смотрела в пол. Из всего сказанного Иван четко понял одно, что пришла она с просьбой. И эта просьба была обращена к нему.
- Я, извините, мало чего так понял, прямо с порога. Вы проходите в дом, там все и расскажете.
- Да я не могу долго у вас находиться, родители, вдруг, уже проснулись, начнут меня искать.
- А они, что же не знают куда ты пошла? - пребывая еще в большем удивлении, переходя на ты, спросил Грозный.
- В том то все и дело...
Серафима всю ночь мучилась раздумиями, стоит ли ей рисковать, а, вдруг, не захочет этот Грозный помогать ей? Или еще, что хуже, расскажет отцу. Но из всех надзирателей, которых Серафима знала, этот подходил на ее взгляд больше всего. О том, что он будет сегодня заступать на службу с утра, она узнала еще вчера. Это ей не составило большого труда. Но вот сейчас, стоя у дверей, ее охватили сомнения. Иван, увидев колебания женщины, уверенно взял ее за руку и повел в дом. О том, что ей придется рассказать правду, Серафима решила еще раньше. А как она могла еще заставить человека быть своим сообщником? Конечно, только правду, только не до конца. О том, что все для нее перестало быть игрой, она, конечно, не скажет. Нет, душу свою она открывать ни кому не собирается. А придумает что-нибудь поправдоподобнее.
Уже, сидя за столом, Серафима увидела, как брови Грозного то поднимались от удивления, то опускались. А, вот, эмоций сомнений или страха, которых больше всего боялась, она не заметила на его лице.
- Вот так, Иван Иванович, теперь вы знаете всю правду и от вас зависит передача этого письма. Отец сказал, что писем больше писать я не буду, не для чего больше, а я не хочу, что бы этот не знакомый мне, по сути то, человек жил дальше с плохими мыслями обо мне, даже, если он и преступник. Я прошлый раз понаписывала ему всякую чушь, настроение было плохое, отец торопил меня, чтоб быстрее да быстрее, на службу опаздывал. А теперь вот, вдруг, плохо думает об этой женщине Тоне? Я же ее ни разу не видела, но она то существует, через два дня вот и встретятся они. Пусть совесть моя будет чистой. Я все только хорошее написала, только, если можно не читайте, я там о любви писала, о чувствах, мне не удобно будет перед Вами...
- Да ты не волнуйся, Серафима, я к тебе по - отцовски отношусь, у меня самого такая почти по возрасту дочь, как ты. Я, честно, хотел, что бы вы подругами стали. Здесь то и девок нормальных нет. Ты же сама знаешь, мужиков в поселке почти нет, сама вон, глядишь, в старых девках останешься. Ты не обижайся. Я потому свою Настену в город и отвез. Она тут роман начала крутить с одним ВОХРОвцем, домой ночевать не приходила... Не лучшая жизнь ее ждала... Сейчас бы с дитем дома сидела, света белого не видела... Я все, что были сбережения в доме собрал и отвез ее в институт. Ревела по дороге, как белуга, а теперь, вон, письма с благодарностью нам с матерью присылает. Рада и счастлива, что в городе живет, на втором курсе в юридическом учится. Тебе тоже надо учиться, ты грамотная девка от природы. Не теряй времени. Не всегда такая жизнь будет, уедешь от сюда...
- А вы откуда знаете?
- Я не знаю, я чувствую, наступает другое время...
- Это какое же время, чем оно будет отличаться от нынешнего? Жизнь - она и есть жизнь. У каждого своя. Кому, как повезло...
- Время пробуждения, Серафима, пробуждения.
- Господи, от чего пробуждения то?
- От спячки. Время познания наступает. Познания себя. Вот и ты себя познавать начала...А иначе бы не пришла сегодня ко мне...Иди домой. Я все сделаю, как просила. Я этим преступления века не сделаю, а тебе помогу. Ты сама попала не в лучшую историю своей жизни. Я б своей дочери не разрешил, вот так калечить свою психику...Ты помни, что бы ты там не писала, чтобы не чувствовала, но человек, которому ты адресовала свои послания, совсем с другой стороны жизни. Он переступил черту. Черту, которая отделяет человека от зверя... А зона - это другой мир, где, вроде бы, живут люди, но, вроде бы, уже и не люди... Я знаю. Я много лет отдал этой службе. Да это уже и не службы, это- образ жизни...
Грозный закашлялся, поняв, что начал неожиданно для себя откровенничать. Это надо же, такая молодая, такая красивая, а вызвала его на откровения. Может, потому что сама была откровенна?
Серафима была немного растеряна от разговора с Иваном Ивановичем. Не знала даже, что и сказать в ответ.
Спасибо, - проговорила тихо Серафима и пошла к выходу.
На столе остались лежать, сложенные вчетверо, несколько двойных листков в клеточку, исписанных мелким почерком. В месте их перегиба, в самом центре и сердце письма лежала маленькая цветная фотография Серафимы. Она то и была настоящей причиной нынешнего утреннего визита к Грозному.
- Скажешь спасибо тому, кто тебя из этой дыры вытянет. А мне не за что. - отозвался Грозный.
Серафима домой шла вся красная. Она соврала. Так долго готовилась, а, когда все уже было сказано и сделано, вдруг, почувствовала угрызения совести. Почувствовала, что таким людям, как Грозный, врать нельзя. Почему - не знала, но, что не имеет смысла - чувствовала. И еще чувствовала, что даже, если Грозный и откроет ее письмо, и увидит ее фото, то все равно его передаст... Почему - не знала, но пока дошла к своему дому, была в этом уже уверенна.
Грозный же, после ухода Серафимы, сидел, как мертвый. А потом, ожил, новая мысль забурлили в неспокойном мозгу, и Иван принялся ходить по комнатам туда - сюда, пока не разбудил топотом жену. Затем пошел в спальню одеваться на службу, а о завтраке в это утро было забыто.
Иван, конечно, же не то что был удивлен, он был потрясен услышанным. И за то, что Серафима во время ему открыла глаза на происходящее на зоне, он был готов легко без зазрения совести выполнить ее поручение. Тем более знал, что это ему будет легко сделать. И, вообще, его сейчас совсем не волновало это дурацкое письмо девчонки, понятно было и дураку, что она по неопытности житейской просто влипла в переделку, его волновала своя собственная судьба. Теперь было точно известно, что Ивахин собирается заделаться хозяином на зоне, а он Грозного не любил, вернее, ненавидел. За что - Грозный не знал, так же как толком не знал, за что он сам так ненавидел этого двести шестнадцатого, которому и предназначалось письмо и, которому суждено было сыграть такую великую роль в истории зоны, в жизни Ивахина, да, получается, что и в жизни самого Грозного.
Не нравился двести шестнадцатый Грозному и все тут. С самого начала. Судя по статьям, за которые тот попал сюда, зверь зверем был. Но рожа была у него человеческая. Как не всматривался Грозный, но звериного не находил. У других вон зеков, рожи, как рожи. А у этого затылок мощный, взгляд...Все и дело то, наверно, было во взгляде - гордый, не зависимый, как вроде и не в камере сидит и ни похлебку жрет. Где вы видели такие глаза с такими статьями? Вроде он так, на экскурсию сюда попал. Даже, когда двести шестнадцатый в пол смотрел, Грозному все равно не давали покоя эти глаза. А тело? У него же тело, как у качка. Бабы на воле, наверное, стаями вокруг вились...И чувствовал, что не боится его двести шестнадцатый, совсем, и, вообще, плевать ему на него. А вот Грозный его боялся, потому что не понятен был ему. А, значит, никогда не известно, что ждать от него. А теперь, ведь, получается, что именно благодаря двести шестнадцатому, Ивахин пойдет вверх, станет начальником, и тогда ему, Грозному, точно, придет конец. Теперь, понятно, что имел в виду Ивахин, когда на днях, бросил ему в спину реплику, вроде того, что новый хозяин - новые порядки и новая жизнь - новые люди. Иван точно не помнил, что точно сказал Ивахин, но смысл был более, чем понятен. Придя к власти, новый начальник поменяет свое окружение, и в этом окружении места Грозному не будет. А, значит, нужно искать работу на гражданке. А, где ее искать в этом поселке. Бабы самогон гонят- мужики его пьют. Если не служишь на зоне, то и делать то тебе здесь нечего. А, стало быть, надо уезжать от сюда, а куда? Сам Грозный родом был из Краснодарского края. Но родные давно все померли, связи никакой уже много лет. Была дальняя тетка. Но жива ли она, ей лет под семьдесят сейчас уже должно было быть.
- Вот так задачку подкинула мне жизнь... Деньжат маловато еще собрал с женой.
Жена днем и ночью эту гадость вонючую гнала. Мечта о жизни на юге у нее превратилась в навязчивую идею, и она, по - своему, трудилась, складывая копеечку к копеечке. Сам Грозный самогон не пил, только водку и то хорошую. К дочке, бывало, в город поедет, в самом лучшем магазине три- четыре бутылки да возьмет...
- Нет, я совершенно не согласен... Меня спросили, спросили? Хочу ли я ? - разговаривал Грозный сам с собой, направляясь к КПП.- Нет, я этого так не оставлю...Не зря меня Грозным прозвали. Я что нибудь придумаю... Они еще узнают меня...
Кто были эти они, было не ясно. Грозный огромными шагами уверенно шел вперед, а жесткий кулак, взлетал то в одну сторону в воздухе, то в другую, как будто он уже расправлялся со своими заядлыми врагами. В кармане куртки он нес письмо.
Письмо передал сразу утром. А, когда опять увидел глаза двести шестнадцатого, то и решение о том, что делать дальше, возникло само собой...
5
Зверь, обнюхав все листы бумаги, начал их складывать по порядку. В каждом углу аккуратно был выведен номер страницы. Затем пошел в угол, сел на корточки и начал читать.
" Милый Егор, здравствуй! Я, благодарна тебе за то, что ты написал мне письмо. Я не думала никогда и не подозревала, что люди с такой богатой и интересной душой существуют. Для меня ты самый прекрасный, самый лучший на свете мужчина на свете. Я напишу тебе правду, у меня никогда не было мужчины. Я писала, что уже не так молода, но я даже ни с кем не встречалась. Наша с тобой переписка была недолгой, мы писали друг другу о чем угодно, только не об этом. Так, вот, я прощаю тебе всех женщин, которые были у тебя до меня. Я надеюсь, я очень надеюсь, что я хоть чуточку, но буду первой для тебя. Я не надеюсь, что мы сможем побыть наедине...Но очень хочу. Я хочу познать мужчину и хочу, что бы первым был ты. Верь мне. Я искренна с тобой. Никому раньше не говорила этого...
Нельзя жить без любви. Нельзя.
Нельзя жить без нее. Нельзя.
Нельзя жить без любви. Нельзя.
Поверь. Я прошу тебя.
Любовь движет всем на Земле.
Любовь - не мечта вдалеке.
Любовь - рай на Земле.
Любовь - это мы на Земле.
Очнись, слышишь, зову я.
В любви по тебе тоскуя.
Дай мне ладошку навстречу.
Своей я тебе отвечу.
Нельзя без любви на свете.
Поверь, это знают и дети.
Любовь - это начало.
Любовь - сердца у причала.
Любви много не надо.
Два сердца стучат. Им услада.
Два взгляда пылают, как искры.
Им вялость и тишь ненавистны.
Любовь - это все, что от сердца.
Любовь - это
Любовь - это жизнь. Наше время.
Ее не тащить нам, как бремя.
Нельзя во Вселенной без Бога.
Нельзя без Любви. Ее много.
Глаза распахни ты пошире.
Зовут ее Серафима.
Зверь читал, жадно заглатывая каждое слово. Жажда жизни, еще совсем недавно, полностью угасшая, вновь наполнила тело. Он не верил, тому, что с ним происходило. И сейчас сильно ущипнул себя за левую бровь - не сон ли это? Но боль разлилась по лицу и зверь еще раз понял, что жив и не спит.
Зверь ощутил, всем телом, всем разумом, что хочет жить. В его жизни ему было все давно ясно и понятно. И в какой то момент она стала для него бременем, не выносимым бременем. Да таким, что он не стал долго искать способ, как избавиться от нее, а нашел его очень быстро за сутки. И, как тогда ему казалось, совершенней способа не было. А то, что до конечного результата, все - таки, надо было немного подождать - это не проблема. После того, как жизнь потеряла смысл и все стало все равно, то этот факт ожидания тоже был, как все равно. Зверь ждал расстрела. Это и был придуманный им способ поплатиться с жизнью.
Одно время он был на нее так зол, что она так крепко в него вцепилась и не хотела отпускать, что, было, хотел и сам руки наложить. Но Зверь верил в потустороннюю жизнь и надеялся, что она более осмысленна, чем эта земная. От куда и когда эта вера взялась Зверь точно и не мог сказать. Мозг начал отчаянно на днях, вдруг, шарить по закоулкам памяти и набрел на одно воспоминание.
Получается, что тот еще монах - беженец или, кто он там был. Вобщем, не христианской веры старик, да еще и со способностями ясновидения, представлялся потомком какого то не то Мая, не то Ная, понарассказывал ему про реинкарнации, про переселение душ, разумеется, через переводчика, который был тогда в группе вместе со Зверем. Сказал, что он, Зверь, был тоже когда - то монахом, но изменил своему учению и ушел жить в мир. А люди не признали его и прогоняли из селения в селение. И тот монах так и умер в одиночестве в горах и осталась у него на душе обида на людей, не выдержал он испытания мирской жизнью... А, когда, понял старик, что в живых его все равно не оставят, с покорностью закрыл глаза, а на лице появилось такое блаженство. Уголки губ разошлись в улыбке, обнажая здоровые белые зубы. Старик что-то сказал по-своему и спокойно принял смерть. После того, как мертвое тело рухнуло на камни, переводчик сказал, что последними словами старика были: " Меня там уже ждут. Делайте свое дело спокойно".
Так вот, еще с того времени, посеянное семя, лежало-лежало в земле-душе, а потом через много лет дало всходы. Зверь долго вспоминал выражение лица старика перед смертью. И еще его последние слова... И долго оправдывал себя в том, что убил его. Убил по - звериному, свернув голову. Ни как нельзя было оставлять его в живых. Хоть и высоко в горах, а свидетели были опасны для их собственной жизни. Следом за ними, считай, по пятам, шли духи. Они все равно бы нашли старика, и тот еще бы не такую мученическую смерть от них принял. Они бы его просто так не оставили. Живьем бы выкалывали глаза и обрезали уши, пытая, как сюда попал и куда ушли русские. Не было выбора. Зверь, вообще, никогда, если только был выбор не убивал...
С чего начался путь, который привел его, Зверя, в эту нору? Мозг давно выдал всю хронологию событий. И теперь под влиянием новых чувств и новых явлений, начал еще и травлю душе, после каждого всплывшего в памяти эпизода, задавая один и тот же экзекуторский вопрос: " А, что было бы, если бы не было бы?" Если бы не убил он тогда в горах старика - монаха, разве не убил бы он тогда семью в селении у гор, которая стала на пути его следования всего через сутки? А, если бы ... И таких "а" и "бы" было великое множество. А, вот, ответов на них не было. Могучий мозг не знал на них ответа, и ни чего выдать не мог, как ни трудился и не старался. Получается, что вся цепочка жизненных событий вела Зверя сюда...
- От самого рождения?- спросил мозг сам у себя.
- От самого рождения. - утвердительно ответил сам себе.
- Значит - это судьба? - спросил снова.
- Значит - судьба.- и замолчал от усталости.
Не надолго.
До того, как красивый, молодой человек, спортивного телосложения , стал Зверем, он был обычным русским человеком, без каких либо особенностей в биографии, с простым именем Егор. Была, правда, одна - он жил с одной мамой и отца своего никогда в глаза не видел. Но безотцовщина не отразилась, по общепринятым меркам, на характере мальчика, даже наоборот. Он рос не по годам серьезным, уважительным к взрослым и очень общительным мальчиком. Его детство было ничем непримечательным, кроме разбитого носа в уличной драке с пацанами из соседнего двора, да поездки в лагерь, где Егор чуть не утонул, спасая в реке тонущую местную девчонку из поселка, возле которого и находился пионерский лагерь.
А вот юность была отмечена двумя важными событиями - служба в Афганистане и смерть мамы. Войска уже выводили, на днях Егор должен был вот- вот вернуться домой и ... не успел. Мама умерла прямо на операционном столе. Хоронили соседи. А через два дня появился и сам Егор. В духовке он нашел испеченный пирог, с вылепленным из теста своим именем. "Егорушка" -, так называла его мать. В больницу мать забрали, когда она ждала своего сына. Ждала каждый день и пекла каждый день пироги, боясь празднично не встретить его. Два засохших пирога пригорюнились на подоконнике. Соседи так и не решились их тронуть. А этот, третий, дождался Егора в остывшей духовке.
Затем начался период метаний кем быть в после советское время. Время братков и первых новых русских. Это время безжалостно погубило тысячи молодых парней, которым, может быть в другое время и выпала бы другая жизнь. А эта новая, после советская жизнь, наряду со свободой, принесла хаос и уныние многим и многим людям. После, четко определенного, вчера наступило время неясного, пугающего и, одновременно манящего своей неизвестностью, завтра.
Группировку, в которую входил Егор, уничтожили быстро. Она не просуществовала и года. Шумных дел никаких особенно не наделала, но вот соседям своим сильно не понравилась. Конкуренции не выдержали, территорию не поделили. В результате из почти тридцати крутых парней, после разборок, в живых осталось трое. Среди них Егор. В последней перестрелке кто- то из них троих умудрился застрелить главаря. За это им вынесли смертный приговор. Бежать нужно было быстро и далеко. Деньги были, загранпаспорта тоже. Для них все аэропорта были перекрыты, железнодорожные вокзалы тоже. До Сочи добирались автостопом, затем за две тысячи зеленых на частной " ракете" до Батуми, далее, не без помощи тех же зеленых, пешком через границу, а там и: "Здравствуй, Трабзон!"
Восемь лет следующей жизни прошли далеко от России. Вначале нужно было выживать, потом, когда стало ясно, что выжили, действительно выжили, захотелось жить хорошо. Случайно, в старой русской газете говорилось о конце существования важной бандитской группировки, все члены которой были уничтожены, а пропавшие трое, раннее считавшиеся живыми, найдены мертвыми. Их обгоревшие тела были обнаружены в не менее обгоревшем "Мерседесе", которого нашли сгоревшим в кювете у дороги. Радости и счастью тогда не было конца целую неделю. Они, действительно, перед тем, как покинуть город, посадили трех уже мертвых бомжей в свой автомобиль и пустили его под откос с дороги... Значит, затея действительно удалась, трупы обгорели, а оставленное оружие с отпечатками пальцев тоже сделало свое дело. Но быть признанными мертвыми, обозначало только одно - возможность дальше просто жить заново. Но разве можно было просто жить в окружении ярких соблазнов Турции? Море голубой воды, море загорелых женщин, море денег, чужих денег, но, которые при небольших усилиях быстро могут стать твоими.
Восемь лет яркой жизни на берегу моря. Сутенерство оказалось очень прибыльным бизнесом. Когда смотрел на русских девчонок, приехавших на заработки, вначале брало зло, потом уже зло брало, только, когда был за ночь или за день малый заработок. Втроем они открыли десяток борделей по побережью. Надо было все контролировать, работать и днем и ночью.
Первым не выдержал самый старший, Генка, по кличке Фрол. Насмотревшись на благополучные семьи, сам захотел стать семьянином. Захотелось свой домик, свое личное дело. Заговорил о разделе бизнеса, хотел от всего самую прибыльную часть, обосновывая тем, что женатому больше всех надо. Жениться собирался на худосочной турчанке. Когда выяснилось, что папа у нее начальник полиции, Фрол уже успел с ним познакомиться. Будущий тесть начал прощупывать, что за бизнес у его будущего зятька, тут и вышел на весь их незаконный бизнес. А тут еще и наркотики Фрол засветил в совместно снимаемом доме.
Мозг вспомнил, испуганного мокрого от пота Фрола, его перекошенную от страха физиономию. Голос дрожал, руки тоже. Папашка зашел в гости, да по привычке, давай шарить по дому. А Фрол только киллограмовый пакет кокаина начал расфасовывать, когда тот опустился в подвал дома, где и застал будущего зятька за занятием. Фрол не долго думая, пакет в руки и бегом по лестнице из подвала, а люк в подвал закрыл на замок и сверху привалил, что под руки попалось. В машину прыгнул и бежать хотел. А куда? Куда бежать то было? Набрал по мобильному телефону номер Зверя и сказал одно слово: " Влипли."
Зверь подъехал минут через пятнадцать. Думать было нечего. Такой свидетель был равносилен приговору. Открыли люк. Папаша стоял внизу и улыбался. На ломанном русском, говорил о том, что ему много не надо. Тысяч пятьсот ему хватит. Выстрел был глухим и неожиданным, прямо в сердце. Папаша повалился на пол. Зверь стрелял точно, хоть и не любил это дело. Ему нравились рукопашные схватки. Он подкрадывался, как зверь к жертве, прыжок и... дело сделано. За что и получил прозвище.
Фрол пребывал в шоке до вечера, пока не приехал их третий товарищ, Сашка - Доктор. Он успел закончить два курса в медицинском институте и имел неоспоримый авторитет во всех медицинских вопросах. С педантичностью и тактичностью медика осмотрел труп и вынес вердикт.
- Нужно закопать поглубже, что б собаки не учуяли, в море нельзя даже с грузом, быстро найдут.
На этом может быть бы и закончились злоключения, но раздался телефонный звонок. Зверь узнал писклявый голос невесты - турчанки и передал трубку Фролу. Турчанка искала папашу, тот утром ей говорил, что поедет поближе знакомиться с будущим зятем. Думать снова было не когда. Зверь вырвал из рук трубку у остолбеневшего жениха и твердым приветливым голосом сказал о том, что отец действительно у них в гостях, купается в бассейне. И очень ждет свою дочь. Просил ни кому не говорить, где находится, чтобы не беспокоили. Может же иногда и начальник полиции отдохнуть и не много расслабиться? Турчанка весело захохотала и сказала, что прямо сейчас направляется к ним.
Через пол часа двое молодых русских парней одновременно любезно подали руки, высаживающейся из своей машины турчанке, и провели ее в дом. Третий, Зверь, как всегда, подкрался сзади...
Два тела погрузили в машину несостоявшейся невесты. За руль сел Зверь.
Начинало светать. Голубая машина, уже пылая, летела в кювет с дороги...Старый сценарий, казалось, исполнили идеально. Тела облили бензином и подожгли прямо в автомобиле еще до того, как он был сброшен с дороги.
Хотелось все начать сначала. Сменить место жительства, сменить бизнес. А сил не было. Куда ушли силы за последние годы, куда?
На кокаин первым сел Фрол. Он часто плакал, вспоминая свою турчанку. Ему везде мерещились ее ноги, в одном босоножке. Второй потерялся, пока тащили тело к машине. Фрол сам бегал его искать, сам одевал на теплую мертвую ступню. Фрол вспоминал сказку про Золушку. Там принц тоже одевал на ногу своей принцессе туфельку. Грани реальности и вымысла переплелись в сознании Фрола, и он начал сходить с ума. Последней каплей был порыв пойти в полицейский участок и признаться в содеянном. Он твердил с утра до ночи, что друзей не выдаст, все возьмет на себя. Одного дома оставлять его уже было нельзя. Решение было вынесено обоюдно. Доктор и Зверь понимали, что опасность следует за ними теперь по пятам и каждый день может быть последним днем на свободе. Свободу и жизнь терять они не хотел.
Фрол оделся во все светлое и направился к двери. Его путь лежал к полицейскому участку. Зверь, как всегда, подкрался сзади...
Остывшее тело вечером закопали километрах в пяти от дома. Яму рыли поглубже. Дома выпили русской водки и легли спать...
Зверь прочитал письмо. Не понятные чувства бродили где-то за грудиной. Что же было в жизни этой знакомо - незнакомой женщины на самом деле такого, что позволило так изливать свои чувства и душу? Мозг, конечно, давно уже перебрал каждое слово из написанного и разложил по полочкам. То, что было за грудиной, отчаянно сопротивлялось, и не давало мозгу производить циничную разборку.
Зверь, почему-то, верил. Верил этой молодой женщине, и продолжал жадно впитывать каждое слово. Зверь думал о том, какая эта женщина была внешне. Точно, что не красивая, раз до сих пор девственница. Как человек, она очень ему нравилась. Очень. И ему было абсолютно все равно на самом деле, какая у нее была внешность. Все красавицы давно бороздили просторы Турции и заграницы, в поисках счастья и денег. А не красавицы ждали свое счастье дома.
Во рту у Зверя стало сухо, но пить было нечего. Он вытянул язык, на него быстро опускалась сырость. На секунды стало легче. Зверь встал и пошел в противоположный угол камеры. Перед глазами мелькнуло маленький светлый прямоугольник. Зверь сделал шаг назад и наклонился. Перевернув прямоугольник лицом к себе, Зверь вздрогнул от неожиданности. С ладони на него смотрело удивительно хорошенькое, молодое нежное личико, в обрамлении светлых длинных волос. Зверь поднес его к самым глазам, пытаясь рассмотреть получше. Первый вопрос задал мозг:
- Откуда?
Зверь схватил последний непрочитанный лист письма, надеясь в нем узнать ответ на заданный вопрос. Действительно, в конце, после слов" Нежно целую. До свидания!", была приписка: "Ложу свое фото. Надеюсь, ты его получишь и будешь помнить не только мои слова, но и меня саму."
Сердце забилось быстро-быстро. Мозг пошел в атаку. Он отказывался верить. Он совсем не такой представлял себе ее. Не такой! Она слишком красива, что бы быть такой доброй, она слишком красива, что бы быть такой умной, она слишком хороша во всем, что б переписываться с зеком, а тем более, выходить за него замуж. Во всем этом была какая то неправда.
- Слышь, да тебя же разводят. Как маленького. Тебя Ивахин развел! Какое бракосочетание? Какая к черту невеста? Что б такая красивая девушка пошла замуж за зека с пожизненным сроком. Слышь, ты, Зверь, опомнись! Да я уродом буду, если ты в это веришь. Тебя подставили, слышь, подставили! Только вот в чем? А ты тут душу свою оголять начал. О других мирах писал. Да с тебя же наверно вся зона ухахатывалась! О любви тебе стихи написала. Да их же всей зоной, наверное, сочиняли!
Капельки пота выступили на лбу Зверя. В ногах он почувствовал слабость. Захотелось выть. И он завыл. По - звериному. Это был вой дикого зверя, раненого и обессилевшего. Раздались удары носком ботинка в дверь, а, затем, пространство норы заполнилось великим русским матом. Вначале матерился надзиратель, затем и сам Зверь. Матерные слова лились не понятно от куда. Мозг доставал из кладовых памяти все новые и новые обороты матерной речи, а то и придумывал прямо на ходу. Обессиленный Зверь с пересохшим горлом и раненной загрудиной повалился на нары. На полу были разбросаны листки письма, в кулаке зажато фото девушки.
Зверь лежал долго, не двигаясь. Его не трогали и в дверь не стучали. Он даже не чувствовал, как обычно, что за ним в глазок следят два глаза. Зверь был далеко. Он был в другом мире. Там не было Ивахина, там не было ни Тони, ни Серафимы, не было зоны, не было и его самого, Зверя. Там все это было едино и всей этой земной чуши было объяснение...Там было все понятно, потому, что ничего понимать было не нужно...Там была свобода...Свобода, к которой так Зверь стремился. Свобода от всего и от себя тоже.
Зверь был в медитации. Увлечение этим появилось очень давно, после возвращения с Афгана. Зверь не мог преодолеть боль. Смерть матери подкосила его. Этой смерти он не мог найти ни каких объяснений и оправданий. Случайная книга о медитации оказалась спасением от горя. Покой приходил быстро, возвращаться в реальность не хотелось...Часами медитируя, отрешаясь от всего земного, он спасал свою душу. Когда казалось, что дальше жить невмоготу, час пребывания в отрешенном состоянии, позволял еще немного продержаться. В норе это было лекарство от всех бед. Мучаясь от бессонницы, он умело расслаблял тело, мысленно давая приказ, расслабиться каждой клетке. Тело повиновалось, и, уже, через пару минут Зверь не чувствовал его. Как будто его и не было. Мозг, эту бешеную обезьяну в клетке, Зверю тоже приходилось укрощать. Мысли текли через сознание Зверя, но его не занимали. Как облака, плыли куда то вдаль, Зверь провожал их спокойным взглядом. Иногда мысли были в письменной форме, облеченные в слова или даже образы. Зверь их стирал со своего мыслительного экрана, как стирал тряпкой в школе с доски, написанное мелом.
. Когда Зверь вернулся в обычное привычное для человека состояние, фото все так же было в руке, оно не выпало, даже, когда рука была совсем расслаблена. Зверь встал и собрал листы исписанной бумаги. Он был очень спокоен. За ним , по - прежнему, наблюдали два глаза.
Зверь пошел в угол норы и присел. Это место он очень любил. На стене высоко под потолком было окно. Лучи солнца, проникнув мимо прутьев решетки, создавали неповторимый рисунок у края потолка. От сюда игру солнца можно было наблюдать часами. Зверь задрал голову вверх и улыбнулся. Он больше ничего не хотел. Ни Тони, ни французов, ни чего. Он понял, что это все составляющие жизни. А ему она была не нужна. Совсем. Мозг упрямо переспросил:
- Совсем?
В ответ была только тишина. Он не знал точного ответа.
Когда Зверь остался жить с Доктором вдвоем в огромном доме, отсутствие Фрола было ощутимым. Неисправимый балагур, шутник и, просто, классный парень исчез из их жизни так, как будто его и не было. Вещи Фрола вывезли на помойку. Сами же решили сменить адрес проживания. Зверь всегда был против того, что бы заниматься наркотиками. Низко и опасно, а, главное, не интересно. Доктор его поддерживал. А Фрол шел своей дорогой. Вот и пришел, быстро пришел.
У Доктора была другая слабость - он был помешан на женщинах. В нем так и бурлила сексуальная энергия. Это была болезнь, это было хуже наркотиков. Она так же выкачивала деньги, силы и здоровье. Отсутствие рядом женщины, длинною хотя бы в несколько часов, начинало вызывать ломку. Ломило, пока рука не замирала на какой либо женской попке или другой части тела. Работать Доктор хотел все меньше, а женщин все больше.
Зверь женщин не любил. Нет, в каком то смысле, он был к ним порою даже очень не равнодушен. Но, утолив природный инстинкт, быстро остывал. Он даже не помнил лиц, с которыми приходилось сталкиваться. Он им не верил. А жизнь научила одному, - тот, кому не веришь, уже по другую сторону от тебя. Он твой враг. И для женщин в житейской логике Зверя исключений не было. Единственная женщина, которой он доверял, уже покинула его. Это была мать.
Сменив город и купив небольшой домик, Зверь с Доктором надеялись, что и жизнь начали заново. Но поздно, наверное, что - либо начинать заново, когда скоро тридцать. Вернее, невозможно. Груз памяти порою бывает непомерно тяжел. Так случилось и со Зверем. Не возможно было уснуть, пока перед глазами, как на киноленте, не проплывут лица всех тех, кого он лишил жизни. Они то улыбались, то хмурились, глядя ему прямо в распахнутые глаза, то грозили пальцем, каждый раз - по - разному. Зверь уже сжился с этими лицами, сросся и не боялся их прихода. Наоборот, его сознание требовало этого зрелища. Это был мазохизм. Каждый раз, вглядываясь в лица, которые вглядывались в него, он испытывал боль. Физическую боль. Она жила где - то в затылке, и любила гулять по всему телу. Все тело становилось единым затылком. Кроме глаз. Перед глазами проплывали лица...Эта боль помогала очищать душу. После нее становилось легче дышать и жить.
Доктор лиц не видел. Угрызениями совести не страдал. Бессонницы и кошмары его не мучили. Его мучила нехватка денег. Их всегда ему было мало. Раньше, при жизни Фрола, деньги они никогда не делили, все шло в общий котел. Кому сколько надо, тот столько и брал. Никто никого не контролировал. Но без Фрола все изменилось. Каждый понял, что, если будет угроза для жизни одного, и она будет исходить по воле или неволе от другого, то жалеть никто никого не станет. Зверь первым понял, что дальше жить вместе с Доктором нельзя, иначе его просто придется убрать. Он как будто специально делал все для того, что бы быть замеченным местной полицией. Много пил, буянил в барах, в машине меньше трех баб никогда не возил. И тратил непомерно много денег.
Зверь решил уйти первым. Собрал дорогую кожаную сумку, забрал все деньги из тайника и направился в ближайшее турагенство. Дома оставил записку о том, что весь доход с притонов оставляет Доктору и желает ему успехов в личной жизни.