Ворота в Крым пройдены в глубоком сне. Застывший предутренний Джанкой - во сне еще более глубоком. Проснуться в 5:45 и увидеть дикую, первобытную степь под дымящимся небом. После ночного дождя. И земля тоже словно дымится, словно она в тех еще временах и только становится, выбирает форму. Степь - не степь, поросшая редкими деревьями, взрытая в первом приближении, с огородиками вдоль железнодорожного полотна, на которых дремлют желтые, вчера только убранные тыквы. А лужи на битых проселочных дорогах такие, будто сослепу и взахлеб решили вобрать все вокруг. И слева по ходу поезда, на востоке, пытается пробиться только вставшее солнце.
Семь утра - Симферопольский вокзал. Башня вокзала и от нее идущая вправо терраса, колоннированная перилами, составляют странное взаимодействие с курящимся небом. Архитектура, которая борется с небом, задевающим, давящим на нее. А через час, петляя в троллейбусе по серпантину Крымской гряды, я увижу, что так же борются с небом, облаками их задевающим, горы. Солнце уже высоко, и когда перед Алуштой слева открывается море, открывшийся этот его кусок - золотой.
Вечер в Крыму - быстрый, темный. Вечер - цикады, накрывающие суету отдыха, и шум моря.
Шум моря - что-то особое. Как оно по одной перебирает гальку, перекатывает ее в своем влажном рту. Хочется сравнить его шум с тем, как шуршит песком Балтийское море. Вернусь - обязательно...
Слушаю волны. Самый характерный - звук откатывающейся волны, увлекающей за собой камушки, задерживающейся среди них - как горная обмелевшая речка скользит вниз - увлекающей, пока не поглотит ее следующая волна. Балтийские волны, помню, стекают равномерно, тихо облизывая песок, и оттого шорох совсем однородный.
Волнение усилилось, и каждый новый взрыв волны сопровождается визгом двух девушек, стоящих по щиколку и никак не решающихся войти в море, охлажденное "низовкой". Пока не вымокнут от брызг - не решатся и не умолкнут. И точно так же, таким же тембром и с теми же интонациями кричат пролетающие вдоль берега чайки.
Чуть позже очередной огромной, подлетающей брызгами к небу волны до нас, сидящих поодаль, доносится ее аромат. Острый, игольчатый, свежий, соленый. Чуть позже - так, что уже затруднительно связать его с той самой разбившейся на капельки этого запаха волной, но если сравнить ее удаль и его остроту - можно увязать их без всяких усилий.
Последние дни отдыха ощущаются по-новому. Только вчера все приелось, погода ужасная (она и правда такова) и нет сил как хочется домой, а сегодня совершенно смирилась, лежишь на пляже, накинув от ветра кофту, закрыв глаза, слушаешь вопли чаек, которые, кажется, и кричат-то по-новому, примеривая чужие голоса - то тявкая, то подмяукивая до смешного похоже, иногда поглядываешь на маму и получаешь удовольствие от того, как получает удовольствие она, плескаясь в море. И не меньшее удовольствие от прогулки по набережной после захода солнца, вдоль моря, растворяющего очертания гор, розовеющего. И сама себя не узнаешь: вчера рвала и метала - хотела домой, сегодня - само спокойствие, тишайшая, расслабленная и человеколюбивейшая... И все звучит иначе: эти чайки-попугаи, синички, вдруг тенькающие по-весеннему задорно, сумасшедший ночной ливень и после него все утро - перестук капель где-то на задах и внутри, в недрах хибарки, где мы снимаем комнату, хибарки, сплошь состоящей из таких вот комнат, ютящихся друг над другом наподобие гнезд ласточек, с видом куда глаза глядят - на горы, на задворки, у нас - на кипарис с морем.
Автобусом вечером в Симферополь. После долгой ругани из-за мест, которые кассир не озаботилась продать семейным людям - женам с мужьями да мамам с дочками всех возрастов - так, чтобы они сидели рядом, и мирной самостоятельной утруски пассажиров в соответствии с их пожеланиями - подъем на трассу по следам пересекших дорогу коз и - на Симферополь. Меняются очертания гор слева, за которыми скрылось солнце, линии берега справа. Старое кладбище: каменная масса, залитая прощальным солнцем, выбеленные солнцем надгробия, прячущиеся, не прячась (и это задевает, беспокоит, но и говорит, что так надо), за деревцами и кустарником. Крутая петля влево за Алуштой - и несколько прощальных взглядов на море, золотившееся, как чешуйки свежезажаренного лещика, в утро приезда, остающееся здесь навечно - теперь: его граница с небом - там, где голубая полоса переходит в розовую. Нижняя Кутузовка уж далеко внизу, вот Верхняя - с мемориалом и спрятанной за деревьями, как в другом времени, площадкой, где когда-то давно маленькая девочка каталась на ослике. В памяти об этом у нее - только то, что рассказывали взрослые, но что в итоге смогло сформировать внутри живое впечатление. Все остальное, что можно было сохранить, - в миниатюре на прозрачной пленке, увеличивающейся и оживающей в слайдопроекторе.
Постепенные сумерки. Горы ушли, пейзаж почти равнинный, местами почти родной - не хватает только аистовых гнезд на крышах.
Вновь Симферопольский вокзал - бардак и караван-сарай с внутренним двориком, забитым людьми и тюками, и совершеннейше турецкой башней. И полнейшее одиночество.
Поезд - теплый, не то что харьковский железный ящик, который еще предстоит. Чистая хрустящая постель сразу же заставляет забыть о стычке с дядькой, едущим до Мелитополя (через три часа, в первом часу ночи, сходит), которого мама в буквальном смысле поставила (посадила, положила, если ему уснется) на место.
Утро, шестой час. В сумерках подбираемся к Харькову. Медленно-медленно. Так рисуется "плакучий Харьковский уезд", силуэты встрепанных заспавшихся деревьев, низенькие крыши, кудрявая линия светлеющего горизонта. Пылающее в рассвете пламя газа, трубы заводов, вокзал. Начало седьмого. Ясно и прохладно.
Здание вокзала красиво. Полукруг над колоннами, от него по обе стороны - две башни, и длинные крылья. Привокзальная площадь столь же симметрична и монументальна. Фонтаны, рано утром не работающие, арка с глобусом, который вечером будет сиять наццветами, слева - здание почты, справа - Управление Южной железной дороги, построенное в 1912-14 гг. Единственное удручающее обстоятельство: еще при подъезде кляксой на всей этой красоте мелькнул символ Макдональдса - и вот он действительно, справа от Управления. Американский общепит востребован и на плодородной славянской почве.
От Харькова остается впечатление как от города. Город-миллионник, с метро, сталинской и еще досталинской архитектурой. Площадь Независимости, сохранившая Ленина, причем на высоченном постаменте, со всех сторон окружена словно стекшимися к ней с окружающих улиц, прочно занявшими свои места зданиями, среди которых и университет, где учился мой отец. Улица Сумская, где каждый дом - что героическая песня. Спокойная широкая речка Лопань, от которой - подъем на холм, увенчанный колокольней Свято-Успенского собора, по совместительству концертного зала. А левее, на другом холме, над деревами - сияющие финифтью купола мужского монастыря, перекликающиеся с расцветкой чуть желтеющих уже листьев тополей.
Город немыслим без рынков. Рынки невозможны без бардака и суеты. От Салтовского рынка, расположенного на окраине с высотками от 70-х и моложе, мы добирались автобусом до кладбища. Выехали на окружную, и бетонная надпись "Харкiв" на перекрестке рассказала о городе все, что смогла. Все его характеристики - на ней. Белые буквы, лазорево-зеленые по бокам, уходящие вправо, как уходит сама обрамленная деревьями окружная - в ширину, как расползся и город. Заглавная буква похожа на сноп колосьев, спелый и богатый. А выскакивающая ближе к концу среди кириллицы "i" с точкой внезапно укорачивает слово, которое, кажется, должно бы еще длиться. И оно длится - деревьями, холмами того же оттенка, что и облезшие торцы букв - зеленовато-серебристого, оттенка, воскрешающего украинские, полтавские и особенно харьковские, дни моего детства. Зелено-серебристые трепещущие листья тополей и ив вдоль дороги делают деревья похожими на уловы рыбы, бьющейся в сетях. Среди этих сетей временами мелькает вдали ярко-желтое пятно преждевременно сдавшегося осени куста, перекликаясь с такими же желтыми пятнами бессмертников в моих руках. От букета слышится осенний теплый, солнечный и немного грустный запах, который так идет к этому дню. ПАЗик медленно, пыхтя, взбирается в гору, давая разглядеть травы обочины, перила-жерди по одной стороне тропинки, спускающейся к дороге по склону, еще раз сверить все оттенки. Что нарисовала осень - то нарисует позже память, внимательный копировщик.
Кладбище расположено по холмам, перевитым лентой дороги, по которой автобус доходит до самого его конца. Мы вышли в начале. С одной стороны на кладбище наступает лес, свисающий через бетонный побеленный забор, с другой стороны оно холмами спускается в поля. Пожелтевшие деревья аллеями вдоль дорожек и группами по склонам дают тень, а когда идешь по дорожкам, слышатся шаги за спиной. Оборачиваешься - а это листья падают на землю, идут следом.
ПАЗик медленно возвращает нас в город, чихая и грозя заглохнуть. Так медленно здесь движется всё - небо осень, жизнь, среди кудрявящихся, треплемых ветром садков, полных рыбешки-листвы. Плакучий Харьковский уезд.