...слова складывались лужами, рисуя и рисуясь в желтизне луны и отдалённости звёзд. И если когда-нибудь на эту скамейку придут другие, то им не надо будет подыскивать слова, достаточно будет разгрести под ногами траву, луну или нападавшие листья, и, может быть, среди них они найдут и упавшую звезду.
А. Рыжков
21 марта 2005.
С окраины города, где бесконечная трамвайная линия обрывается в пустое закатное небо, я возвращалась в сумрак центра, чтобы раствориться в ночи. И пока шла, город тоже медленно погружался в ночь. Свет и тьма спорили, создавая мозаику. В нижних окнах домов уже горели уютные яркие огоньки, тогда как верхние всё никак не могли проститься с солнцем и восторженно смотрели ему вслед. Нижние несли маленький свет в себе, равнодушно оделяя им улицу, которая от этого ещё больше мрачнела. Верхним не нужно было ничего, кроме последнего взгляда солнца. Они были не от мира сего.
Улица с широко расставленными зелёными глазами светофоров глотала и выплёвывала машины, изредка останавливаясь, зажигая в зрачках дьявольски-красный огонь и пропуская через свою пасть пешеходов, ничего не подозревающих. Смежные улицы не совпадали в своих часто меняющихся настроениях.
Я шла. За спиной, на стыке ночи и вечера, оставалось перламутрово-синее небо, сияющее, сиятельное от добавленной в его синеву крохотной капли лимонной желтинки. А наверху, там, где тополя тонкими кисточками пытались рисовать по кальке неба, пряталась в бегущих облачках луна - шляпка косо вбитого, одной стороной чуть утопленного в небесном веществе гвоздя, на котором держится гравюра вечернего города. Калейдоскоп гравюр - на одном маленьком гвоздике.
Яблоко Сбербанка - вкус яблочной карамели во рту. Сразу вспомнилась мандариновая дорога: скользкая, новогодняя.
Кто-то тронул за плечо. Оглянулась - Ночь. Приблизилась вплотную, обняла со всех сторон, властно погасив бледный фонарь заката. И, доверившись ей, я пошла сквозь её плоть с широко раскрытыми глазами, привычно не выбирая пути и вбирая ночь в себя. Пришла домой - ночью, чёрной и холодной. Выпила чаю согреться и тут же растаяла на блюдечке. Только перед глазами, по-прежнему широко открытыми, продолжали мелькать осколки увиденного.
Разложила их на бумаге - словами.
17 марта 2004.
Мир в середине марта похож на огромный мыльный пузырь. Или на древесную почку, набирающуюся сил, чтобы вскоре лопнуть и распуститься. Блестящие, словно только что надраенная и не высохшая ещё палуба, тротуары, умытые дома, просыревшие насквозь деревья. И даже вороны каркают какими-то мокрыми голосами, как будто они простужены или в голос полощут горло. По утрам и даже днём нередки туманы, особенно около реки, а в воздухе чувствуется переизбыток влаги. В центре города, в отсутствии деревьев и скоплении людей и машин, он даёт впечатление повышенной степени загазованности, но на тихих аллеях, где над головами прохожих соединяются ветви каштанов, становится ясен истинный смысл этой нескончаемой влаги: так в муках, в холодном поту, выступившем на всём теле земли, рождается новый мир. Новый годовой круг.
Та же сырость - и в душе, в настроении: без причины хлюпает нос, без причины на глаза могут навернуться слёзы или влажная пелена, которую никак не снять, сколько ни моргай и ни три. И голова похожа на нераскрытую почку: что-то в ней бродит, какие силы - быть может, недозревшая будущая курсовая и планы рецензий вперемежку с мыслями о любви, ревности, одиночестве и с их зримыми воплощениями, возможными в моей судьбе, пугающими и притягательными одновременно. Знаю, что всё пойдёт как предначертано, но эти размышления - небесполезны, это как перелистывание возможных вариантов, позволяющее понять, а что же мне всё-таки нужно... Ой. Вот в глаз капнула слезинка... нет, дождинка... ну не плачу же я в самом деле от предчувствия одиночества?..
А город встаёт вокруг, призрачный, вечереющий город. Вот окраина центра. Здесь я живу. Недостроенный мост, пустыри - раздолье для собаководов, а дальше, на Острове, меж домов проглядывает характерным своим силуэтом Крестовоздвиженская церковь - бывшая кирха. И всё словно в дымке, словно нарисовано по акварельной заливке пёрышком, а потом чуть растёрто подушечкой пальца. Тончайшие ветви тополей настолько паутинны, что сами деревья кажутся клубами пара, идущего от влажной земли. Они наслаиваются на лёгкую фигуру церкви. И всё равно, несмотря на размытость и многослойность, кажется, что мир никогда ещё не был столь чётким, ибо он есть контуры будущей весны. Её эскиз.
Спустись ещё сто шагов к реке - и вон там, вдали, на фоне вечернего светлого неба, розовеющего, с серовато-голубоватыми перьями, лоскутьями и разрывами облаков, вырисовывается знакомый абрис Кафедрального собора. Плывёт между двумя светлыми пространствами - небом и отражающей это небо рекой, через которую перекинул свой длинный силуэт Дровяной мост.
Беспокойно кричат чайки.
А ветер дорисовывает и всё никак не может закончить, всё недоволен результатом. Фигуры облаков постоянно меняются, словно художник перебирает возможные способы их компоновки. В конце концов он затемнит фон, нагонит ночь, а под утро опомнится, поймёт, что же он натворил, и примется вновь высветлять небо. И придёт новый день.
И почка раскроется.
2 апреля 2006, вечер.
Призраки-деревья, призраки облаков. По реке завороженно плывут тени льдин, и отражаются призраки деревьев. Вдали болотные огоньки - мерцают витрины, вывески, призрачное настоящее. И среди них - тени старого города: Собор, мост, еврейский приют. Эхо призрака трамвая на мосту над рекой. И над всем - призрак весны, лилово-сиреневый, прозрачный, неуловимый пока ещё.
26 апреля 2001.
Весна опять состорожничала.
Эта её уже набившая оскомину постоянная шутка! Появится, придёт, протянет руку, чтобы погладить тебя по заждавшейся макушке, но, так и не коснувшись, руку вдруг отдёрнет и исчезнет. Игра у неё такая!
И как ни сильны законы природы, кажется, что даже деревья, выпустившие согласно этим законам первые листочки, спрячут их, вглядевшись в серенькую сумрачность неба. Отдёрнут, как весна отнимает, не коснувшись, тёплую ладонь. И снова - чёрно-белое кино, будто непоправимо сломался телевизор, и никогда больше не увидеть зелени листвы, синевы неба с лёгкой дымкой облачков... Лишь холодок промеж лопаток.
Совести нет у неё!
29 апреля 2000. Из неотправленного письма.
...А ещё я хочу рассказать о весне, берущей в нашем городе своё. О чистых, нежных купах сирени, с каждым мигом становящихся всё объёмнее. О кремовых звёздочках каштанов, собранных в рассыпанные по зелёной кроне удлинённые пирамидки. О безумствующей на ветру, по-дурному пахнущей черёмухе, чей запах врывается даже в общественный транспорт. И как захватывающе мчаться в трамвае через вечерние сгущающиеся сумерки, глядя в открытое окно на проносящееся мимо великолепье цветущих яблонь, вишен, слив, черёмух, помолодевшие стены домов, ошарашенные весною лица гуляющих парочек. Это - торжество, какой-то апофеоз весны. Никогда ещё такого не было...
29 мая 2006. Вечер понедельника.
Маленький человечек, забавно нюхающий сирень - первую весну своей жизни: мой племянник. Наконец-то развеселившийся, смертельно смеющийся пожилой человек, прихрамывающий рядом со мной: мой дядя. И я - битая жизнью, но кажется, что: самой собой. Дядя, всё так же смеясь, посадил меня в автобус, который, полупустой в начале одиннадцатого, долго петлял по неезженым (хоженым) улочкам - такой вот странный маршрут. А на площади высадил всех. Двух человек. И пошла через город, с огромным пуком сирени, оттягивавшим руки, пронеслась через озеро, замершее, ясное как небо, как смысл всего на свете, быстрым шагом по длинному мосту, не останавливаясь, ловя этот смысл на ходу и внутренне плача, что нельзя остановиться, остаться, что иначе умрёт это прекрасное, происходящее только мгновенье. И даже парочки на каменных бордюрчиках под ветвями ив, мимо которых проносилась, не нарушали этой ясности - как случайные, зачем-то нужные вкрапления другого мира в этот, единственный. Хотя они-то, уверена, чувствовали себя на своём месте. Пронеслась, унеся всё с собой - в той сирени, о которой на входе в магазин пожилой мужчина, позабыв о спутнице (или напротив, вспомнив о ней, вспомнив всех спутниц своей майской юности), зарасспрашивал, где растёт такая. Наврала ему про несуществующий детский садик, существующий в моей школьной памяти. А на кассе продавщица вдохнула аромат и выдохнула: "Как пахнет!" А я ей: "Это весна!"
Это - была - весна!
3, 9 июня
3 июня 2006. Полпятого утра.
Полпятого утра. Есть в жизни час... Час проснуться и запомнить. Рассветное румяное небо и туман над рекой. Туман всю ночь собирался за вечным (поскольку недостроенным) мостом, с одной стороны ограничиваемый стеной высотных домов, с другой - ничем, и потому неравномерно расползшийся по лесам на острове - до самого горизонта, видны только выныривающие из него здесь и там параллельные серо-зелёные ряды деревьев, плоские, словно театральные декорации. Он собирался всю ночь, и вот полпятого тронулся в путь. Вниз по реке, облаками проходя под мостом, невозможно чётким оттого, с двумя стоящими на его опоре фигурками рыбаков, в руках которых, как их продолжение, ясно вырисовывались удочки. Проплывая внизу белыми сонными клочьями, над сонной неподвижной рекой, в своём глубоком желтофиольном сне так ясно отражавшей окружающие предметы, уточняя их контуры, проявляя весь резной рисунок силуэтов ив, каждую иголочку прибрежных трав, каждый листок-сердечко вынырнувших уже кувшинок, движенье садящейся тихо на воду птицы, движенье глотнувшей воздух рыбы. И облака тумана. От моста к мосту: от застывшего, несовершённого будущего - к старинному и столь же непостижимому прошлому - в направлении, обратном ходу времени.
Вниз по течению реки.
Смутное на ясном.
Полпятого утра.
24 июня 2006. 2 часа дня.
Выхваченные из выходного летнего дня полчаса. Полчаса застигнутости врасплох, вспышек светотени, вспышек свежести и зноя, голосов и тишины. Счастья и боли. Счастья до боли, боли до счастья. Повзрослевшие утята, самозабвенно роющиеся в иле. Порханье птах в прибрежных травах. Чайки, из белых узкокрылых самолётиков превращающиеся в задумчивые лодочки со скромно, крест накрест поджатыми крылышками. Блеск удочки на солнце. Бесшумные летние фигурки людей. И журчанье воды, в пять струй перетекающей из одной части озера в другую, этот изгиб насыпи моста, каменно-травянистого, из-за которого снова летним бездумным убийцей - солнце во вскинутом удилище - ножом по глазам. И точно так же, до слёз отпечатываясь на сетчатке - два рисунка, две линии. Два жеста мира: небо-облака в прорезях семилистников каштанов, наложением друг на друга образующих изумрудную графику округлых форм и узких взглядов неба, и - совсем на другом плане - плоско-угловатая крыша областного роддома, из-за деревьев окнами ловящего небо (эта странная - а может, главная? - роль: зеркала для неба). А на крыше, среди коротких труб - антенны рисунком почтового конверта, в котором, сквозь который - те же замечтавшиеся, молчаливые облака, которые ничего не расскажут, хотя кажется - знают так много. Постоянно изменяться - значит жить. Манить крылатые поцелуи птиц, обмывать души людей, поить их глаза бестелесной влагой - светом. И рассказать однажды тополям о них самих, пройдя насквозь их вертикальное движение - горизонтальным. Повторив стремление стройных крон - в проекции, соединившей эти два движения.
А ещё кричал человек. Нечеловеческим голосом, жуткие слова. Ему было очень больно.
22 августа 2006.
Ясный вечер. Набережная ощетинилась тонкими удилищами. Ласточки чертят небо. Облака складываются неуловимо ласточкиными движениями - гладкий взмах крыла, полёт стрелы, всего на мгновение узнаёшь этот жест. Ласточки ныряют под мосты, и облака в воде - их белые брюшки. Эта необъяснимая тайна - отражения всего во всём.
22 сентября 1999.
Каждый раз,
вечером или днём,
когда я, возвращаясь домой,
иду по своей улице -
справа в ряд остролистные клёны,
слева старый дом
с архаичными бабушками на скамейках, -
каждый раз
под одним и тем же клёном
сидит вбитым в землю колышком
одна и та же трёхцветная кошка.
Что это -
Совпадение?
Обыкновение?
Или - трёхцветность - к счастью?
А может быть, эта кошка
просто-напросто предпочитает вести
сидячий под одним деревом
образ жизни?
14 сентября 2000.
Вчера - дождь. Весь день. То льёт, то моросит, и это ещё противней. Осень. В природе, как и в моей жизни, - сплошные аномалии. По-летнему ярко-зелёная, обмытая дождём трава, буйно цветущий клевер с крупными старорозовыми головками, - и в то же время на мой рукав тихо планирует листок, жёлтый и какой-то грязный ещё не коснувшись земли. И только пройдя несколько шагов начинаешь понимать, что это вовсе не грязь, а вся та сажа и пыль городской жизни, которую этот листок буквально вобрал в себя за долгое лето, чтобы нам, людям, легче дышалось.
Итак - дождь. И люди, идущие друг другу навстречу, поравнявшись, приподнимают над головами зонтики, словно шляпы. Словно они давно знакомы, и вот встретились и приветствуют друг друга. А в действительности всё дело в том, что тротуары слишком узки, и чтобы не задеть чужой зонтик, приходится приподнимать свой.
В дождь хочется либо ныть и плакаться, либо совершать глупости. Например, стоя в трамвае с мокрыми, примолкнувшими людьми, незадолго до своей остановки положить тихо ладонь на стриженую голову молодого человека, сидящего как раз "под рукой". Подержать так немного и, когда откроются двери, так же тихо и незаметно выйти, чтобы он даже и не понял, что же всё-таки произошло. Или... поделиться с кем-нибудь яблоком, такое вот навязчивое сентябрьское желание.
А сегодня погода меня обманула. С утра моросил дождь, небо серое до физического недомогания. И вот к полудню засветило солнышко - тучи разорвались, и в просветах показалось голубое небо, какого я давно не видела. Я шла в больницу через парк и думала, что хорошо бы как-нибудь в конце сентября - начале октября погулять здесь в такой же солнечный денёк. Пошуршать листьями, тем более что их к тому времени будет предостаточно. Бродить между деревьями, попадая то в солнечный свет, то в тень от их стволов, чтобы солнце в волосах и на ресницах, и ни о чём не думать.
28 сентября 2003. Бах и Куперен.
Куперен пишет: как прекрасен этот мир!
Бах пишет: как сложен этот мир!
Купереновский орган - голос природы, он внеположен человеку.
Орган Баха - голос самого Человека.
Куперен повествует, ибо природа всегда эпична.
Бах - вопрошает, восклицает, пытает, он драматург.
Куперен - статичен, спокоен, неизменен: украшения-завитушки и трели - это не движение.
Бах - постоянно в развитии, хотя ему присуща строгая (даже строже купереновой), симметричная форма.
21 октября 2002.
Тихий-тихий мокрый осенний парк. Равномерно освещается он просвечивающим сквозь серовато-белёсую пелену облаков солнцем, равнодушным от собственного бессилия. Парк отделён от неба, словно обрамлён зеленовато-желтоватыми, оранжевыми, буро-зелёными и ярко-красными кронами клёнов и лип. А внутри рамы - запустение. Осиротевшие, выцветшие под дождём кольца, лодки, крылья аттракционов, заснувших по окончании летнего сезона. Вдали одиноко вздымается в небо чёртово колесо, и эта всеобщая неподвижность напоминает стоп-кадр. Только листья тихо, нехотя падают с деревьев, безвозбранно летя на недавно выметенные дорожки, оседают на них влажными паучками. На листьях налеплены комочки земли, прутики, песчинки, словно плачущий ребёнок вытирал слёзы грязными кулачками. Мокрые ограды, заплаканные скамейки. Парк прощается, неслышно и задумчиво оплакивает самоё себя, каждый свой листочек, словно каждый прожитый день. Струйка пара от горячего чая из термоса поднимается, исчезая в прозрачном сером небе. Тишина. Где-то чирикает последняя птичка, отдалённо лает собака. И откуда-то из просвечивающей глубины парка доносится поразительно ясное равномерное шуршание листьев под граблями. Это сгребают в кучи наши летние воспоминания, окрашенные осенью-памятью во все цвета радуги, оплаканные октябрьским дождём, но не забытые, нет: и весной, в пору предчувствия новых радостей, прошуршит иногда печальным напоминанием под ногою прошлогодний лист... А вдали встаёт белоснежная, с бледно-зелёной медной окисью крыши, сказка кирхи королевы Луизы. Если такова смерть, то она совсем не страшна. Ведь не может быть страшен совершенный покой.
11 октября 2006.
Утро сонное, затаившееся. Река растворяется в тумане. А над нею её повторением - сужающаяся вдаль дорожка серо-розовых облачков, по краям которой тот же туман. И её размытый двойник в сонной, матовой воде, трогаемой однообразной рябью, ещё более размывающей отражения. Рябиновая ягодка солнца, повисшая почти посерёдке картины - мазок чуть правее, - в своём подъёме откусывается облаками и затем полностью скрывается в них. Угадываемые благодаря давнему знакомству силуэты дальних домов, перекинутый через реку мост, обманчиво чёткий посерединке и обрывающийся в туман по краям. И прорезающая туман параллельно мосту птица. А потом облака уходят в туман и всё становится серым. С едва уловимым переходом в бледную голубь неба прямо под верхней рамой окна и всего пейзажа, прямо над головой. И сияние космоса сквозь неё успокаивает и уверяет: это утро. А через полчаса, когда туман скроет и обрывок моста, оставив только дом напротив и призрачную верхушку дерева под окном (словно стерев из меня память о его имени), - через полчаса я выйду и растворюсь. По-пастернаковски: не для других - для солнца. А днём будет прозрачное небо, подсвечиваемое сухим шуршанием листвы.
16 октября 2006.
Проснулась - даже окно оформлено по-осеннему: озарённый солнцем золотой квадрат занавесок с голубым парусом неба с краю - плохо задвинула вчера. Доброе утро - день солнечный! Встала, потянулась раздвинуть и обомлела. Эти мне утренние спецэффекты! Но звезда на сей раз - точно солнце: парит-сияет над туманом в ясном, чуть подёрнутом белизной небе. И верхние этажи домов, и дымящие трубы ЦБК выныривают из тумана, сюда, к солнцу. И мёрзнут, мёрзнут... А внизу туман держится на трёх опорах моста и тёмно-зелёной верхушке моего дерева под окном, и внезапно выпускает птицу и ловит двух.
Теперь я узнала её по всем приметам. Это осень.
11 декабря 2002.
То, что не сбылось, - то всегда остаётся в памяти, как мечта, нетленное, прекрасное. А что сбылось - Бог знает, что с ним происходит... Я - не знаю, у меня мало что сбывалось из важного. Почти ничего. И всё это остаётся в памяти, не как воспоминание о реальном чём-то, а как мечта, за которую по причине этой её природы редко бывает стыдно, которая всегда обворожительна и редко когда позорна. Но почему же эта мечта не осуществилась тогда? и неужели вся жизнь - это сплошная цепь неосуществлённых, и потому только сохраняющих свою красоту мечтаний, мучительных, разрывающих сердце и одновременно залечивающих эти рваные раны?
Об этом - музыка в конце фильма "Сто дней после детства", написанная замечательным композитором Исааком Шварцем. Мелодия духовых - прекрасная и вечная мечта-память, рвущиеся скрипки - всхлипы души, которой так больно оставлять мечту - только мечтой, невоплотившейся.