МУЖСКИЕ СКАЗОЧКИ

Проходил он по улицам людным,

он слонялся по тёмным местам,

а потом рисовал те сюжеты,

очевидцем которых он стал.

Б.Моисеев. Чёрный бархат

Чёрный бархат

Что привело их сюда, так и осталось загадкой. Роман Захарович только что принял ванну, потому и выскочил, едва прикрыв чресла коротеньким полотенцем.

- Какие люди!- просиял он,- и без охраны...

Распаренный проглот, насквозь промочив махровые одеяния, с трудом умещался в отведённых ему пределах, и гости были вынуждены мимолётно поглядывать на очертания его бесстыдного раструба.

- Какие люди,- жизнеутверждающе повторил хозяин и препроводил их к единственному во всей комнате мягкому креслу,- глазам не верю! Инстинктивные добровольцы во имя вселенной!

- И хлебной корочки,- поспешил завершить тираду самый голодный. Не тратя времени попусту, Алек, а это был именно он, взялся разливать принесённый с собою коньяк.

- Армянский. Праздничный? - широко, как ирокез на тропе войны, поведя носом, осведомился Роман Захарович.- Неимоверно! Какие же вы умницы! Что с тобой?- вдруг вскинулся он, увидев разбитые губы третьего собутыльника.- У тебя на фейсе кожи больше, чем у меня на жопе.

- Пусяки,- неожиданно шепеляво ответил тот и было непонятно, прикалывается он или у него действительно выбиты зубы.

- Аркаше не повезло,- Алек сделал упреждающий жест: мол, не надо, оставь в покое.- Если кому нужна охрана, так это ему. Мне ведь даже узнавать не нужно, где он там шлюхается: результат на лице.

Они сказали Чин-чин! и, закусив залежалым лимоном, снова уставились друг на друга.

- Вот тебе и син-син,- передразнил Аркашу абориген и, разомлев от принятого на грудь, приступил к растиранию ног и спины. Сила, с какою он махал полотенцем, раскачивала проглота из стороны в сторону, но последний тем не менее сохранял видимое безразличие.- Свастика веры стянула нам лица!- прорычал Роман Захарович.- Примем её за исторически оправданный метод пожирания сырой земли. Где это вас угораздило?

- В метро,- Алек гнал лошадей: рюмки пошли в ход по второму кругу.- Наш молодец подцепил некоего юношу и ну давай целоваться с ним на платформе,- при этих словах возничий неодобрительно покосился на седока,- а это у нас считается нарушением общественного порядка, когда два красивых мальчика целуются.

- Целовались-то до дёсен наверное?

- Не без того.

Аркаша только улыбался, странно так улыбался, одними глазами и от комментариев воздерживался. Абориген отбросил полотенце и без всякого смущения, будто под тропическим солнцем, вытянулся на диване.

- Заслуженный господь краснознамённого страха! Так это менты его так разукрасили?

- Мало ему,- хмыкнул Алек,- он ведь и в отделении развыступался, адвоката потребовал. Вот и получил адвокатом по голове.

Что-то непропорциональное было в раскинувшейся перед ними фигуре. Алек никак не мог сообразить- то ли руки длинноваты, то ли ноги коротковаты. Одно было великолепно: мужской, ладно скроенный торс. Роман Захарович аккуратно его выбривал, и хотя он утратил юношескую прелесть, оба гостя были не прочь приложиться к его округлым горячим мышцам.

- Вспыхнут наши раны рассветным лучом!- рассыпался новыми заклятиями абориген.- Мы где живём? В Гондурасе! Далеко не элитный район. Самые настоящие трущобы. Это посылки, отсюда, вывод: нечего ментов пугать, они тоже люди.

- Теперь ему в самый раз на эстраду, под фанеру песенки петь,- заключил Алек, припоминая одного беззубого земляка.

- Полные сани девичьим снам! Полные пустыни ребячьему смраду!- Роман Захарович пошарил рукой под диваном, извлёк пару салфеток и, подложив их под лимонные корки, изрёк: - Наше время - время пародий, но есть две темы, которые всегда будут самым настоящим серьёзом и будут всегда начинаться с белого листа. Я пассивный педераст, в прошлом школьный учитель, вы можете относиться к моему мнению как угодно, но мы давно знакомы и, чего таить, с каждым из вас разворачивали знамя одиноких сердец и границ... Кашу слезами не испортишь, нет. Вот моё мнение: есть две темы, которые не сумеет опошлить ни один пародист и никакой другой бес, потому что только поэты и сказители могут прикоснуться к ним. Это смерть и любовь, чёрный бархат и красная кровь. Простите за рифму.

- Одна несчастная,-продолжал он,- открыла для себя русскую литературу: видите ли, всё в ней о голубых - и Ленский с Онегиным, и Печорин с Максим Максимычем маются, бедные, без гей-баров, раскрыться не могут. А Мышкин с Рогожиным, Базаров с Кирсановым? Или Штольц с Обломовым? Педики, уверяет, латентные. Дурёха: думает, открытие сделала, свежим взглядом окинула и поняла. Бутор полный. Да всякий имеющий глаза и уши всё видел и слышал, однако не о постели при этом думал, а о душе. Потому что есть нечто более важное, чем то, при какой мысли у мужика член встаёт. В школе детишек, видите ли, портят такой литературой, на былинах воспитывать надо. Да она когда-нибудь былины-то читала как они есть? Никогда!- абориген подпрыгнул в боевой стойке.- Забыла порядки домостроя - бить нерадивых жён, дабы не забывали, что такое табу. А уж если не хватило домашней учёности с молитвой век коротать, то прежде вызубри, где бог, а где порог. Она ж дальше своей немытой посуды ничего не видит, для неё и мужчина и женщина- мусор на кухне. А то, что человек может быть творцом и тут уж он себе не подвластен, эта домохозяйка и ведать не ведает, и на дух не переносит.

Все, кто хотя бы однажды непобедимо сострадал Роману Захаровичу, прощали ему слабость говорить много и сразу обо всём. Одно время Алек даже принимал участие в учреждённом им Обществе голых поэтов, весь замысел которого сводился к тому, что, как полагал метр, научиться быть публично обнажённым значит научиться быть поэтом. Но публичная обнажённость была ограничена жилой площадью Романа Захаровича, и молодые люди, преимущественно бывшие его ученики, раздевшись донага, читали всё, что им приходило на ум, на двух квадратах между спальней и столовой. Обыкновенно выступающие были несколько возбуждены, и это мальчишеское ощущение сопричастности чему-то значительному и не совсем потребному подогревалось присутствием какого-либо новичка. В этакой атмосфере всеобщего опьянения Алек впервые не смог разобраться с Лениным и печником, в чьих отношениях он запутался окончательно и бесповоротно, когда присутствующие скатились на пол от хохота. В другой раз он был настроен решительно и прочёл сонет Верлена, чем снискал несказанную любовь метра и приглашение остаться до утра. Роман Захарович обожал всех, кто наведывался на его вечеринки, независимо от того, стремились они на эстраду или, подобно вуаеристам, только таращились на половые органы обнажённых поэтов. И Алек, со всем октябрятским задором, от невинного кошмара, от обиды и боли, причиняемыми злом всего сущего мира, погнался за хрустальными осколками безумных идей, обрадовался возможности не только быть, но и остаться, после чего подхватил чесотку и завязал с этим обществом навсегда.

- Щедро же ты наточил народный топор,- поддакнул он ни чем не прикрытому метру.

- Откуда нам знать, о каких героях мечтали Тургенев и Достоевский?- не унимался тот.- Но не могли они написать иначе, не смели сфальшивить, потому и не могло быть других героев. И героинь. Где прекрасные дамы древности?,- вопрошал ещё Франсуа Вийон. И знаешь, как отвечал? Увы, где прошлогодний снег. Да и были ли они вообще? Мультик есть такой: Падал прошлогодний снег. Это не судьба, это онтология. Каждый пишет, как он дышит! Так вело их, а по мнению этой истерички, заносило. И что из того, что все мы из латентности выросли? Но кто о мужестве думает, о благородстве, о любви, а кто жуков навозных переворачивает- физиология кому важнее. Такую гробокопательницу не один год лечить надо, прежде чем на люди выпускать: идеи-то её, как скальпель для кастрации, серп для зрелых колосьев, подрезают, оболванивают и литературу, и психологию- чувство стыда, дружбы, уважения свести к латентным желаниям, бабочек в гавне искать. А бабочки вона где- пару дней живут, а в памяти всё как живые. И это лучшее из того, что в жизни бывает, а совсем не то, кто кому титьки мнёт.

- Да-а,- протянул Алек,- праведный палец нащупал курок! Ты за кого так обиделся - за нас или за классиков?

- Да нас вообще в природе не существует! А историю человеческую, кто её помнит?- выдал метр.- Редактор на компе и слова такого-то не знает геи.

- Ну, это у тебя редактор старый.

- Положим, пусть старый. Да и я сам не молодой, а копрофагией не увлекаюсь.- Роман Захарович раздухарился не на шутку и теперь бегал по комнате из угла в угол.- А то, что в фантазиях этой дурочки Алёши Поповичи хороводы водят: пьют, любят, детей рожают, - психотравма младенчества: зело красны картинки с мужичками-богатырями в ясельных книжках были - до сих пор ничего подобного найти не может. Повыродились, думает, мужички... из-за уроков литературы. Представляешь, что будет, если такая прачка русскую поэзию шерстить начнёт?!

Метр театрально всплеснул руками, нелепо растопырил пятки, прикрыв проглота бёдрами, так что на виду остался один небольшой волосатый островок, и, возложив одну ладонь на лоб, а другую на крестец, промычал:

- М-ужас! Кто погиб в гениальном сражении за полную чашу жалости озверевшей похоти? Кто, признайтесь, погиб в гениальном поражении? Я слышу- завтра наступит безвременный срок!- и, покосившись на зрителей, застонал:- Ааа, свою любовь я собственноручно освободил от дальнейших неизбежных огорчений, подманил её пряником, изнасиловал пьяным жестоким ботинком и повесил на облачке, словно ребёнок нелюбимую куклу.

Даже Аркаша, несмотря на нынешнюю свою, почти нарочитую, скованность, издал нечто похожее на смешок.

- Эк, Роман Захарыч,- крякнул от удовольствия Алек,- ты просто апологет шовинистического постмодернизма!

- Не-а!- Захарыч хитро повёл бровями.- Это оптимизм, Алек. Наш новый оптимизым, ведь когда умираешь, хуже быть не может, а кто пишет, тот скоро умрёт. У кого есть глаза, тот скоро умрёт. Я решил сказать слово, и я скоро умру. Я не ублажаю женщин- мужчины ублажают меня, а всё для того, чтобы что-то создать: с каждым своим детищем я по тридцать раз кончу, прежде чем на ноги поставлю. И герои мои не в подавленной стадии, а в самом расцвете сил, как Карлсон: тут вам и чердачок, и малыш со свечками, и штанишки с моторчиком. Пижонство, да? А вот как раз из этих самых пижонов получаются такие стиляги, как Тарковский или Дибров.

- Во загнул! Они, что же, по-твоему, голубые?

- Да не о том я! Орденоносный господь победоносного мира!- абориген опять замахал руками и был явно огорчён непониманием.- Что вы всё вокруг секса вращаете? Вечно озабоченные. Давно у меня не были. Думали, придёте, а здесь такой старик-баснописец, настоящая развалина, а тут так ничо себе, можно вздрочнуть пару раз. А?! О чём это я говорил? Яма как принцип движения к солнцу; атлеты, насилующие друг друга,- он лихорадочно подыскивал фабулу.- С детства меня переполняет чувство сопричастности космическому. Я хотел бы научить людей летать. Так, как можно летать на крыльях постоянно ускользающего смысла. Так, как делают это поэты. Так дайте же мне приличествующий способ обучения!- гласом вопиющего в пустыне заорал Захарыч.- А то вот, глядите, оказывается, даже целомудренные, родные невольники чести детей увечат, психическое здоровье им подрывают. Ха-ха-ха! Словно иней сердобольный смех!

Коньяк, размеренный рюмками, скопился и ждал потребления.

- А я так скажу,- Захарыч вытер губы, уронил рюмку, та дзынкнула, но он не обратил внимания, чмокнул Аркашу в щёчку и, по-братски потискав его, рассудил:- вот эти скворцы желторотые с хуинькими шейками, совсем не былинные исполины, фронт на себе держали, когда немец- прямо-таки мужчина, недотёп от образования- их безоружных под Москвой расстреливал. И свободой своей мы именно таким ребятам обязаны со всей их латентностью и мужской любовью... Видали Двух бойцов с Андреевым и Бернесом? Не её ума это дело, а если мужика найти себе не может, то Онегин и Печорин здесь ни при чём, они к ней в постель, увы, не полезут: пусть травму свою былинную с какой-нибудь доброй женщиной приватно залечивает. Ох!- абориген дохнул перегаром,- девичьи глазки, кукушкины слёзки. Выстрелил в спину и душу долой! Скоро станет легко: мы скоро умрём.

- Ты ещё должен о многом кое-кому и кой-чего рассказать.

- Ты прав! Писатель подобен аккумулятору: долго накапливает, быстро отдаёт. Вся его работа- отчёты на небеса. И это поразительно, как через него, голема на коленях у творца, выдувается из звуков и пуков, вышивается из лоскутков полотно, исполненное грядущего смысла. А в том, что смысл этот грядёт на землю с облаков, я нисколько не сомневаюсь: меня поощряли за любую ничтожную толику творческой сути, но как только я хотел раскрыться на все сто или хотя бы наполовину, ничего, кроме ужаса и порицания, не заслуживал. И правда, разве человек сам по себе способен выдержать весь безумный свет и сияние, исходящие от ничем не замутнённого духа?

Последние годы синдик неформального общества зарабатывал сеансами холотропного дыхания, но сейчас это искусство ему не помогало. Он взобрался на диван и тяжко и громко дыша опрокинулся навзничь.

- Чудесное, однако, возникает ощущение при чтении книг,- вновь забормотал он,- схватывается смысл, запечатлённый как бы по вертикали. Его можно уловить лишь в этой совокупности знаков, но никак не в самом течении времени. В жизни тоже есть прекрасные мгновения, да и сама жизнь это тоже текст, знаки которого нужно уметь прочесть. Но жизнь течёт, и её вертикальный что ли срез очевиден лишь при взгляде со стороны - вот почему спрашивают совета у других людей, самому изнутри ни хрена не видать. Ощущение этого колдовства, этого смысла, не видимого изнутри, можно запечатлеть, если изложить всё в виде отчёта, знаков на экране или бумаге, и потом разом проглотить. И вот тогда скользишь, как скутер по глади, скользишь, вжимаешься в поджопник и понимаешь, что весь мир это вода.- Он сложил ручки домиком над головой.- Чуете, пахнет летним дождём- мы скоро умрём.

- Что ты, Кассандра, раскудахталась: умрём, все умрём?

- Не боись, я только учусь печатать на клавиатуре,- Захарыч совсем захмелел и едва ворочал языком.- Это ведь жизнь, а она имеет свойство сякнуть. У кого есть, что сказать, тот скоро умрёт: шашка сверкнула, кому-то конец. Я смотрю на солнце и почти что умер. Вот вы ещё молоды...

Алек перебил его:

- Наша молодость осталась на панели. Мы идейные борцы за мужской секс. Я, к примеру, люблю множество подушек, чтоб было мягко. У тебя достаточно припасено? А то возбудю тебя нежно... шваброй...

- Боец,- абориген бросился ему на колени,- твой штык щас ковырнёт ненавистную плоть! Ты поведёшь раздирать и колоть! - и, показав на Аркашу, сменил тон:- Ну как с баунти позабавились сникерсы-уикерсы? Не поймёшь, то ли индус, то ли японец. Что, болит спинка? Вижу. Как же ты этак её подставил?

- Яйса я прикрывал, соб не отсыбли.

Оправдание было слабым.

- А почки чем хуже?

- Ай, чегой та-ам побаливает. Пройдёт,- отмазался битый.

- Побаливает- скрутит так, что не разогнёшься. Тебе, мой милый, менты противопоказаны. Держись подальше. Власть погубит красоту, - снова завёлся Захарыч.- Мир будет лежать в огне, погибнут тыщи прекрасных юношей. Разве эти плоды цветут на ветвях власти? Разве власти они обязаны появлением на свет? - Тут Аркаша тенью проскользнул мимо и Захарыч запричитал:- Самолёт усмехнулся вдребезги в бугорок обетованной земли, в бугорок обетованной землицы. Каши кровавой медовая сласть. Модный колодец да вниз головой!

- Эге-гей! Несите диазепам! Пациент тут для Кащенко!- закричал Алек.

- Ты-то чего орёшь?- пациента раздражало кащеево имя.- На вот, слушай, пацан лучше поёт: Докучная колыбельная, Аркаша сам сочинил.

Съёмка была почти пятилетней давности. Аркаша, юный, как пионер, развлекал Общество голых поэтов. Восемь утра, спит детвора,- неслось из колонок.- Письки торчат, в небо глядят. Позади двое завсегдатаев изображали подтанцовку: Только коснись, вверх да и вниз, станут видны слёзы луны,- у Аркаши был приятный тембр и интонировал он без фальши,- бел шоколад, капелек ряд. Камера ползла вниз, множество рук касалось белого Аркашиного тела, он ловко высвобождался и крупным планом голливудского cheese заполонял весь объектив: Если уснёшь, тих и хорош, вспомнишь, дружок, детский стишок.

- И дальше то же самое,- метр остановил запись,- девять утра, десять утра, до изнеможения, пока не надоест или не заснёшь. Когда мне плохо, я всегда её слушаю,- абориген подобрал ноги, проглот вывалился наружу, и Алеку пришлось сосредоточиться на коньячной этикетке.- На желтых пальцах чёрная смола,- забасил метр новое откровение,- и близко осень, и на асфальте мёртвая пчела. Наблюдая, как тональность, уходящую в веру свою...- и вдруг осёкся.- Кто-то тихо смеётся: Я скоро умру. Я решил сделать шаг, кто-то только что умер. Мальчишка, перевёртыш, валет! А ведь физическая связь не удерживает людей вместе, тем более двух мужчин. Нужно ещё кое-что. Это кое-что- утро в постели, разговоры, сигареты, взгляды ненасытные. Покрывая площадями неприступную гордость границ...

В коридоре Аркаша плакал навзрыд. Пытаясь заглушить всхлипывания, он зажимал рот. Алек начал спешно успокаивать его, целуя глаза, щёки, виски, руки. Да-да, руки самое важное,- он был в этом уверен, - не одному же ему страдать. Он обнимал, тормошил и, как мог, пытался привести его в чувство. Наконец разревелся сам. Ни с того, ни с сего. Просто из солидарности со своим многострастным другом. Так они и стояли, утопив электрический выключатель: пьяные, обнявшиеся, с красными заплаканными глазами.

Чёртом из табакерки выскочил Роман Захарович, посмотрел кровожадно, сурово отметил: Ты умеешь плакать, ты скоро умрёшь,- и спрятался в ванной комнате. Рыдания усилились: Аркашина истерика, как гроза, разражалась.

- Понимаес,- зашептал он,- та-ам в отделении, этот их серзант вытасил свой инкубатор и в губы мне тысет. А я нет, собы отвернуться, совсем с ума схозу, глязу и наглядеться не могу. Прямо та-ак этот его самый бутон и разглядываю. Понимаю, со глупо, а оторваться не могу. Он такой клёвый,- всхлипывания задушили его,- такой клёвый!

- Глупенький, просто ребёнок,- мягко укорял его Алек.

- Не обизайся: в близайсэе время я не смогу встресаться с тобой.

Конечно же,- ему всё было понятно,- видел я эти синяки на спине.

- Да-да, я подожду, подожду.

Кто-то смотрит мне в след, тоже скоро умрёт,- вещал громоподобный метр.- За снегами, за полями, за грехом беззащитных стихов.... Аркаша затих, лишь изредка от икоты подёргивались его плечи. Алек не был обижен на учителя. Он знал: Захарыч из тех, людей, что всегда в пути... Художники, артисты, поэты, что они могут дать, кроме солнца, яркого майского солнца, которое невозможно удержать в руках? Только следы больших черных ожогов на теле. Вот и всё. И более ничего: ни счастья, ни сомнений, ни страдания.

Аркаша умер через две недели, умер, не потревожив никого,- во сне. На поминках Алек не проронил ни слова, только с удивлением смотрел на чёрный бархат, занавешивающий зеркала. По приходу домой он бесконечно долго слушал докучную колыбельную, затем, уже не чувствуя слёз, зарылся в подушки и уснул, как убитый,- без снов.