В первый послевоенный год, после разных эвакуационных мытарств, с пятилетней дочкой я оказалась осенью в составе экспедиции Всегингео недалеко от Красноуфимска, в деревне Чигвинцево (по местному Чиганы). Транспортных средств у экспедиции не было никаких, поэтому людей и территорию разделили на части с таким расчетом, чтобы в каждой части, выбрав в центре постоянную базу, геолог мог пешком добираться до любой ее точки. Мне достался Чиганский участок, поскольку я там уже бывала раньше и имела кое-какой нужный задел. До снега я описывала открытые выходы пород, а потом, пока снега было немного и не было сильных морозов, с двумя бабенками в качестве рабочих стала рыть шурфы в местах закрытых, оттаивая мерзлую землю с помощью костров. А затем настала глухая пора и полевая работа кончилась. Везде лежал глубокий снег, дороги то и дело переметало, на улицах и во дворах вырастали сугробы высотой в 2-3 метра. Грянули настоящие морозы (в декабре-январе три недели температура держалась ниже 50 градусов), иногда в деревню забегали волки. А сама деревня погрузилась в темноту - не было керосина и спичек, освещались лампадками и берегли в печах неугасимые угли. Тьма, бездорожье, мороз, метели, почта не работает, радио нет, фронтовые известия доходят туго, настроение тревожное, и бабы без конца ворожат, в надежде хоть так что-то узнать о своих близких.
Люди в это время стал держаться как-то теснее. Начали завязываться задушевные разговоры, пошли воспоминания, рассказы... За эту зиму в Чиганах я немало узнала об их жителях, но особенно ярко запомнилось несколько историй.
1. Живые памятники
Внешность у этого немолодого мужика была самая заурядная, ничем не примечательная, и, возможно, я не обратила бы на него внимания, если бы не странное его прозвище - Недобиток. Почему Недобиток? На скандалиста и драчуна он не похож, коней не крал... Поколебавшись немного, решила расспросить его дочь, молоденькую почтальонку (здесь была четкая номенклатура: мужчина - это почтальон, а женщина - почтальонка, так же как инженер - мужчина, а инженерка - женщина-инженер, вот я, скажем). На мой вопрос девушка весело ответила:
- Ну, это колчаки его расстреливали и штыками кололи, а он, видишь, живой остался.
- Да как такое может быть?
- Видно, не судьба ему была тогда помирать. Вы лучше его самого спросите, он вам все по порядку обскажет.
И вот однажды, в зимний метельный вечер я услышала рассказ Недобитка:
- В девятнадцатом году колчаки все мужиков в свою армию гребли, а мужики, как могли, хоронились. Ну, коль поймают, тут уж известно, постреляют либо саблями зарубят. Однова и я попался. Привели меня к анбарам, там стоят десять мужиков - наши, рябиновские да криулинские, а кругом белые солдаты конные. Связали нас всех на одну веревку и погнали плетьми на зады, на гору, к лесу поближе. Привели, поставили в ряд и безо всяких разговоров давай стрелять. Дали они залп, а мы-то вместе связанные, ну, все повалились. И я упал, в боку мне таково горячо сделалось, а чую - живой я. Однако поопасился себя оказать, глаза закрыл, лежу - не шелыхаюсь. Ох, думаю, вдруг да они мертвяков бросят и утянутся? Дал бы бог! Ан нет. Начальник, видно, ихний велел для верности еще штыками всех пропороть. Тут уж совсем пришел у смерти конец. А внутри все одно кака-то искорка трепыхается. На войне ведь так - другой раз такое станется, чему и быть, вроде, нельзя. Только бы, думаю, не состонать.
- Неужели возможно не закричать, не дернуться, когда штык живое тело рвет?
- Дернуться-то свежий покойник может, это ничего, главное тут голос не подать. И вот слышу - штыки о камни чакают. Сильно, значит, бьют, насквозь. Скрепился я в себе, прямо закаменел, вроде и правда покойником стал. Тут он меня и вдарил и обеспамятел я.
Сколь времени прошло, не знаю, только вдруг слышу, в деревне корова мычит. А боле нет ничего, ни людей, ни коней не слыхать. Тихо. Открыл глаза, усилился, перевернулся на бок - верно, пусто кругом, одни убитые на земле лежат. Ну, живой об живом печется. Как ни на есть, а надо мне отсюда убраться, да прихорониться. На ноги встать сила не берет, дак я ползком к лесу пополз. Что тут до леса - всего ничего, а я раза два по дороге обмирал. Легче, скажу, окончательно помереть, чем эдакую муку сносить. Да сдумаю про Пелагею, про ребятишек, сцеплю зубы-то и ползу. Доволокся все ж таки. Лежу под елкой, а куда дальше правиться - ума не приложу. И покажись мне на ту пору, что человек близко где-то по лесу идет. И-их, откуда что взялось! Встал я и давай на елку пялиться. Лезу, стараюсь повыше, в самую гущину, где потемнее, ветки мне лицо и руки дерут, а я без внимания. Долез, обнял ствол, привалился к нему, руками за сучья схватился и окостенел. Хоть рви, хоть тряси, не оторвешь. И обнесло меня беспамятство, надолго, видимо.
Пробудился уж близко к ночи. Что за лихо? По всему лесу солдаты бродят, перекликаются, матерятся, стреляют, по деревьям палками ли, ружьями ли стучат. Ничего я понять не могу, да вдруг слышу, кричит какой-то: "Хватит по темноте толочься! Он, небось, сдох давно, валяется в какой ни то ямине. Утром придем падаль проверять!". Ох, меня ведь это они искали! С чего только догадались в догон погнать? А тут, видишь, как дело-то было. Расстреляли они нас, вернулись в деревню говорят бабам: "Можете идти своих мертвяков подбирать". Бабы и побрели гуртом, и моя Пелагея в первых рядах. Пришли, хвать, все тут, а меня нету. Туда, сюда, Пелагея бросилась - нету. Ну, знамо дело, в мертвых нету, значит, живой. Такую весть разве удержишь? Враз по деревне разошлась и колчакам в уши попала. Они тут и пошли по лесу шариться. Хорошо, никому в голову не вступило, что стрелянный на елке сидит, как филин какой.
Ладно. Сперва солдаты ушли, потом бабы своих покойников унесли, а через малое время слышу, Пелагеин голос меня зовет. Бродит баба между деревьев и таково жалобно выкликает. А отозваться нельзя, за ней следить могут. Покричала она, покричала, заплакала и пошла. Я подождал еще сколько-то и сам домой засобирался. Больше мне идти некуда, а до деревни еще доползти надо. Уж как с дерева слезал - это слезы одни. Руки-ноги задеревянели, вперед никак не расцепишь, потом схватиться не схватишься... Под конец рухнул мешком и сомлел. Как оклемался маленько, давай ползти. Успеть бы до свету, думаю. Ночь-то короткая. Чего тут говорить, и не помню, как полз, и не знаю, каким чудом у своих ворот оказался. А здесь меня Пелагея подхватила - видно, я головой в ворота стукнулся.
В этом месте в разговор вступила Пелагея и стала рассказывать, что она, пока бежала домой из леса, сообразила, что мужик ее далеко уйти не мог, и если живой, то ночью будет домой добираться. Надо, значит, ей не спать, его дожидаться и загодя приготовить место, куда его спрятать, чтобы не только чужие, но и собственные дети не увидали и по неразумению не разболтали. Подходящим был лишь глубокий погреб-ледник во дворе, и, уложив детей, она постелила там на снег дерюгу большой тулуп, а сама села караулить у ворот со стороны двора. Ждала долго, он ткнулся в ворота, когда запели первые петухи. Еле заволокла тяжелое неподвижное тело в погреб, уложила на тулуп, как могла, перевязала раны и ушла в избу, чтобы в неурочный час ее никто во дворе не заметил. Десять дней пролежал раненый в погребе. В самые глухие ночные часы она его навещала, носила еду и питье, меняла повязки, пользовала барсучьим салом, которое считалось целебным. За эти дни красные далеко отбросили колчаковские части, и на одиннадцатый день Пелагея могла уже без боязни перевести мужа в дом.
Тут я не могла обойтись без вопросов:
- И что же, столько времени он лежал на снегу обессиленный, чуть живой и не заболел воспалением легких?
Нет, воспаления, оказывается, не было.
- А при красных какой-нибудь доктор его лечил или хотя бы смотрел?
- Нет, доктора были только в городе, туда не наездишься, да он и так на поправку пошел.
- Значит, все само по себе прошло, как не бывало? - продолжала я допытываться.
- Пройти-то оно прошло, однако силы прежней не стало и дыханье в грудях спирает часто.
Да, физическая сила, здоровье, способность к регенерации, жажда жизни были у этого человека поразительные. Не менее поразительная сила характера или воли, не знаю, как правильно это назвать. Но он отдавал приказ своим нервам, настраивал их, и приказ выполнялся даже тогда, когда терялось сознание (ведь из леса он полз с совершенно замутненным сознанием, а при штыковом ударе и после него, когда впал в беспамятство, так и не издал ни звука.) Железный организм все превозмог. Недобиток выжил, но по настоящему гражданская война не ушла из него никогда. Она осталась в его поврежденном теле, в его памяти, во всей его судьбе. Он был живым памятником гражданской войны в еще большей степени, чем Федька из Тиса, и не удивительно, что и через 22 года тот страшный день стоял перед ним во всех подробностях, как будто это было вчера.
Нашелся в Чиганах и еще один живой памятник - Фима, или Афимья, как называли в деревне швею и вышивальщицу Серафиму. К новому 1943 году вздумала я сшить своей дочке праздничное платье, и бабы сразу направили меня к Афимье, заверив, что она все сделает в лучшем виде. Кроме похвал ее мастерству, ничего не было сказано, и я спокойно направилась в указанную избу. А войдя, увидела на невысокой лавке у окна скрюченное, страшно искривленное существо, с перекошенными плечами, узловатыми пальцами рук и мертвенным, бледным лицом, сидящее со скрещенными по-азиатски ногами. При виде этой невероятной фигуры меня обожгли ужас, жалость, прямо-таки физическая боль, и, невольно заикаясь, я спросила дома ли Серафима. "Я буду Фима, - ответило существо. - Вы работу, видно, принесли? Подходите поближе". Мы стали обсуждать мой заказ, и вдруг, не помню уж, что ей понадобилось, ухватившись покрепче за край лавки, Фима соскользнула на пол и поползла на заду, отталкиваясь руками, как делают безногие военные инвалиды. Ноги у нее были неподвижны не распрямлялись! И экзотическая восточная поза была вынужденная...
Домой я возвращалась ошеломленная, стараясь понять, какая же страшная болезнь могла так скрутить человека, и как Фима без ног и почти без рук смогла приспособиться к своей работе.
Ее историю я узнала не без труда. По большей части на мои расспросы коротко отвечали: "Хорошая женщина Афимья. Самостоятельная". И все. А дело было давнее и не очень ясное. Зимой то ли 1918, то ли 1919 года (дату нетвердо определяли мои собеседники) какое-то время город и район занимали белые, и люди много от них натерпелись. Тут были и расстрелы, и порки, и насилия... Однажды, когда все уже легли спать, в темноте застучали в дверь избы. Фима, тогда восемнадцатилетняя здоровая и веселая девушка, соскочила с лавки и, как была, в одной холщевой рубахе и носках, побежала открывать. Только открыла, как кто-то расхлестнул дверь настежь, на голову ей накинули шинель, подхватили ее на руки, потащили со двора, за воротами бросили в сани и полетели. Вот эту сцену - как два офицера волокут из ворот что-то или кого-то в сани и нахлестывают лошадей - видела соседская бабка, выходившая проведать стельную корову, но закричать побоялась. А что дальше было с несчастной девкой, никому не известно. Вернулась она домой перед утром. Почерневшая, закостеневшая от холода, вся обмороженная, еле шевеля губами, сказала, откуда идет и свалилась без памяти. Получалось, что она прошла почти голая по морозу 5 верст, половину расстояния от города. Сама ли сумела отбиться и выпрыгнуть, или насильники, взяв свое, выбросили ее там из саней? Такое уже случалось, выбрасывали.
Болела Фима долго и тяжело. Сначала ее отхаживала "баушка", чтобы "померзлое мясо не загнило, не стало от костей отваливаться", а потом, когда болезнь затянулась, ее поили какими-то травяными настоями, хотя твердо считали не жилицей на этом свете и при случае заказали в Красноуфимске заупокойный молебен. Она не умерла, но сделалась калекой. И тут началась ее бесконечная одинокая битва. Не за возвращение здоровья, об этом нечего было и думать, а за то, чтобы не быть в тягость семье, кормиться собственными трудами, научиться управлять своим изуродованным телом. Трудно даже представить, какая сила характера, какое безмерное терпение и упорство понадобились ей для достижения цели, без всякой медицинской помощи, полностью предоставленной самой себе. Да и кто мог помочь ей в те далекие трудные годы гражданской войны и повоенной разрухи? Не знаю, сколько лет понадобилось Фиме, чтобы дойти до положения хорошо зарабатывающей швеи, но она не только не оказалась обузой для своих, но превратилась в крепкую подпору семейного благополучия и именно в этом качестве заслужила уважительную характеристику: "Хорошая женщина. Самостоятельная". В старой деревне слово "самостоятельный" было высшей похвалой и обозначало человека, который ни у кого не висит камнем на шее, ничего не выпрашивает, все необходимое добывает своей работой и в деле является мастером. Вот и старались обойти молчанием приключившуюся с Афимьей беду - незачем на такую женщину бросать хоть малую тень.
2. Хлеб с закалом
Со своими городскими понятиями я далеко не всегда могла сразу уразуметь смысл и значение деревенских житейских конфликтов. Ну, например, показали мне бабу, с которой развелся муж из-за того, что она никак не могла толком хлеб испечь - всегда он у нее получался приплюснутый и с закалом. И в рассказе об этом явственно звучало безоговорочное сочувствие мужику и пренебрежительное отношение к бабе. Ерунда какая-то, подумала я тогда, разве из-за такого пустяка разводятся? Не умела хлеб испечь, так научилась бы, есть же в деревне мастерицы, у которых можно поучиться, с кем посоветоваться... Однако живучесть "пустяка" в памяти людей настораживала. После того странного развода прошло 2 года, ушел на фронт разводившийся мужик, а история нет-нет и всплывала в разговорах, ее не стерла даже война, перевернувшая всю жизнь. Значит, должна была в ней быть некая очень важная, серьезная подоплека. Но какая?
На ответ меня натолкнуло знакомство с Фимой. В крестьянской жизни, заполненной до краев нелегкой работой, не было места особому состраданию, а тем более уважению к калекам. Сердобольные бабы подадут кусок, пожалеют мимоходом, да и выскажутся, что лучше бы, дескать, убого господь прибрал, чем так ему мучиться. А Фиму по-настоящему глубоко уважали и хвалили - труженица, мастерица и в семье добытчица... Вот это и была суть - труженица, мастерица. Конечно же, в основе всей крестьянской системы ценностей лежала работа, совершенство ее выполнения. А раз Фима по этой шкале стоит высоко, то она уже не считается убогой, ее калечество как бы не существует, и ей присваивается почтительное определение - самостоятельная женщина.
Собственно, об этом можно было бы догадаться, читая русские сказки. Как, например, Василиса Прекрасная стала царицей? И без дела сидеть ей было невмоготу, и нитки она напряла такие тонкие, как никто не умел, и полотно соткала удивительной легкости, и рубашки сшила красоты небывалой. Вот за свое мастерство и была награждена по сказочной традиции самым замечательным супругом - царем-государем. Но в сказке обычные человеческие дела перемешаны с чудесами. Василисе помогала волшебная куколка, все получалось просто, необременительно и размышлений не вызывало. А когда я в реальной жизни прикинула перечень работ крестьянской женщины, то оказалось, что успеть с ними управиться без помощи сверхъестественных сил можно только непрерывным, целодневным трудом, и чтобы сделать их хорошо, не лишь бы как, требуется большая рабочая сноровка, так сказать, высокий профессиональный разряд. Понятно, что в работу, чуть не целиком заполнявшую жизнь, вкладывались не только физические, но и душевные силы - наблюдательность, изобретательность, быстрота соображения, темперамент. В работе проявляли свой характер, свою индивидуальность, гордились умелостью, старались себя показать и превзойти в мастерстве, в удал ближних и дальних соседок. И в каждом отдельном рабочем процессе существовало свое особое щегольство.
Казалось бы, чего проще взять ведра и коромысло и сходить к колодцу за водой. Но и в этом немудреном деле был приемы, которые давались не всем. По высшему разряду полагалось, вытащив ведра, поставить их на колодезном срубе, положить коромысло на плечи, склониться на бок, подцепить одно ведро, поднять его и, склонившись в другую сторону, зацепить второе так, чтобы во время этой манипуляции из поднятого первого ведра не пролилось ни капли. А потом надо было идти, чтобы вода не то что не выплескивалась из ведер, но вообще не болталась, чтобы ведра плыли по воздуху в полной неподвижности, как бы сами по себе, без всяких видимых усилий со стороны идущей. В этом и заключалось самое то щегольство. Выступает такая щеголиха по улице, прямая как стрела, в полном сознании своего совершенства и все ею любуются. Да и есть чем любоваться! Тут требуется безупречная координация движений, владение специальной, очень плавной походкой, сильная тренированная спина. Даже деревенские бабы далеко не все могут так красиво носить воду. Некоторые кладут на поверхность воды в ведре круглые дощечки, которые гасят всплески и колебания - это тоже хорошо, но уже классом пониже. А беззаботные или замотанные, которым не до красоты, стараются пошире разложить руки на коромысле и придерживать пальцам ведерные дужки, чтобы расплескать поменьше. Из меня водонос получился вовсе никудышный. За водой ходить мне приходилось редко, и ввиду недостаточной тренировки я не освоила даже первого этапа - поочередного подхватывания ведер с ловкими наклонами тела с боку на бок. Я зацепляла сразу оба ведра, как могла приподнимала коромысло и подныривала под него. Ну, с меня, неумелой горожанки, спрос невелик, а вот если бы так действовала деревенская женщина, она стала бы всеобщим посмешищем и безнадежно упала в общественной оценке.
Совершенно поразило меня в Чиганах, что женщины зимой ходили на речку полоскать белье в специально устроенной проруби. Ясно, что в проточной воде полоскать лучше, чем в корыте, но на Урале зимы очень холодные, мороз в тридцать с лишним градусов может стоять и месяц и полтора. Да и при двадцати градусах держать руки в ледяной воде... Со стороны просто страшно смотреть, а бабам это казалось само собой понятным и естественным: "А как же? Чем в корыте шлепать, дак и мыть начинать нечего". В этой не очень вразумительной формулировке выражалось глубоко вросшее в сознание, ставшее его неотъемлемой частью убеждение, что трудно там или не трудно, удобно или неудобно, а работа должна быть сделана как следует, без всяких поблажек. Для облегчения мучительного дела брали на прорубь чугунок с горячей водой, завернутый в какую-нибудь ветошь. Когда очень уж начинало ломить руки от холода, их совали в чугунок, отогревали и снова принимались полоскать. Выносливость к холоду, естественно, была неодинаковой у разных женщин, но все они терпели, пока сил доставало и старались пользоваться горячей водой как можно реже, чтобы не выказать себя неженками, барынями. Все же к некоторым во время полоскания летала из деревни родственная девчонка менять остывший чугунок на свежий горячий, другим хватало того, который принесли с собой, а самые удалые обходились вовсе без обогрева. Как им это удавалось, я не понимала и не понимаю. То ли они придумали и держали в секрете систему движений, позволяющую рукам не костенеть, то ли просто усилием воли заставляли себя вытерпеть ради щегольства боль и ломоту - не знаю. Но этим действительно щеголяли, этим хвастались, этим гордились. Такая неимоверная баба жила через две избы от нас, но на мои ахи и удивленные вопросы она со смешком отвечала, что, видно, у нее кровь горячее, чем у других-прочих. А горячая кровь, т.е. недюжинное здоровье, тогда в деревне очень ценилась.
Перебрать одно за другим крестьянские занятия можно до бесконечности. В те времена даже в больших деревнях, вроде Чиганов, редко когда были магазины, а никакие мастерские бытового обслуживания никому и во сне не могли присниться. Колхозники, как повелось от века, чуть не все нужное в обиходе делали сами - рубили избы и надворные постройки, обрабатывали большие огороды, содержали скот, заготовляли дрова и сено, делали мебель, плели лапти, катали валенки, пряли, ткали, шили. И как все это делалось! Не раз, например, я видела такую картину - сидит женщина, ногой за петлю катает зыбку, подвешенную к потолку на длинном шесте, разговаривает, какие-нибудь распоряжения по хозяйству отдает и при этом безостановочно прядет. Руки работают уверенно, нитка тянется ровная, заранее заданной толщины, и этому не мешают ни движение ноги, не согласованное с руками, ни то, что внимание пряхи занято другими заботами. Такой безошибочный автоматизм несомненно достигался длительной практикой. Но никакого систематического специального обучения тогда в деревнях не существовало, и решающей в успехе была роль самого обучающегося. Конечно, старшие дадут девчонке маленькое веретенце и покажут, как взяться за дело. Но потом она должна сама внимательно присматриваться к их работе перенимать их приемы. По степени наблюдательности, сообразительности, способности сразу или не сразу схватывать и размечалась шкала мастерства, определялись хорошие, средние и плохие работницы. На одном полюсе находились живые, энергичные, что называется, огонь-бабы, которые работают быстро и красиво, которым любая работа удается, а на другом - неумехи, разини, так ничему по-настоящему и не научившиеся. Цыплята и поросята у разинь дохли, обед недоваривался или переваривался до полной потери вкуса, белье всегда оказывалось скверно выстиранным, огород вечно опустошали телята и свиньи... Страшной фигурой была рохля-неумеха, если она становилась хозяйкой и должна была держать дом на своих плечах. Ее дом неизбежно приходил в упадок.
Вот так, когда я глубже вошла в деревенскую жизнь, пригляделась и поразмышляла, до меня дошел смысл "хлебного" развода. Необычайно ярко мне увиделось, как из-за жалоб мужика на хлеб с закалом, показавшихся сначала пустяковыми, встает образ неумехи, разорительницы семьи. Печь хлеб - это было первейшее искусство в домашнем быту, и не научиться ему могла только никчемная бабенка - то ли уж очень тупая, то ли крайне ленивая. Хлеб составлял существенную часть ежедневной пищи, купить его было негде, и настоящие хозяйки всячески изощрялись, чтобы сделать его получше. У каждой были свои способы заводить опару, выхаживать тесто, сохранять готовый хлеб от высыхания... И в умелых руках он получался замечательно вкусным. От запаха хорошо испеченного свежего хлеба просто слюнки текли. Я и сейчас, через десятилетия, помню этот запах, не только соблазнительно вкусный, но еще и уютный, несущий с собой ощущение надежности и благополучия дома.
Наверно, хлеб и сам по себе имел значение в том разводе - кому же понравится вместо аппетитного каравая каждый день получать нечто вязкое, кислое, липнущее к зубам? Но в основном разговор о хлебе с закалом был сигналом бедствия, воплем отчаяния человека, вокруг которого все разваливается. И односельчане понимали его правильно.
3. Миша и Маша
С Мишей и Машей я повстречалась в Чиганах не зимой 1941-42 г., а предвоенным летом, когда впервые попала в эту деревню, растянувшуюся километра на полтора по надпойменной террасе р. Уфы. В такой длинной деревне ее верхний и нижний конец ощущали свою некую самостоятельность или обособленность, так что девки "верхоконки" и "нижнеконки" слагал особые соперничающие стайки, а парни ревниво следили, чтобы с "ихними" девками гуляли только свои кончанские ребята. Бывало, что и до драк доходило. Я, живя на верхнем конце, невольно подпала под действие этой розни и с нижнего конца почти никого не знала. Поэтому увидеть на улице незнакомые лица было не удивительно, и встреченная однажды пара обратила мое внимание не тем, что я их не знаю, а своим несообразным видом. День был рабочий, пора уборочная, а по улице, пошатываясь и загребая ногами, брела совершенно пьяная бабенка, обтрепанная, в сбившемся набок платке, и, широко разевая рот без передних зубов, выкрикивала бессмысленную матерщину. Ее нежно вел под руку и поддерживал менее пьяный мужик, беспрерывно приговаривая: "Маша, не надо, не надо, Маша". А позади них вышагивали коза и поросенок.
Войдя в избу, я рассказала своим хозяевам, каких странных типов встретила:
- Это кто же у вас в деревне такая пьянь?
- Никто.
- Как так никто? Я их только что своим глазами видела.
Эти-то с козой? Они не наши. Принесло их в Чиганы лет пять, не то шесть назад, неизвестно, откуда. И звать-то их неизвестно как, Миша да Маша, и все тут. Живут версты три вверх по Уфимке в землянке, сами по себе, до нас не касаются.
- Ну ладно, сами по себе. А власти как смотрят на то, что неведомые люди невесть зачем в лесу проживают? И чем они кормятся, откуда деньги на водку берут?
- Властям-то что? Они ить не озоруют, чужого не берут, такого за ними не водится. А кормятся чем? Быват, на людей поробят, а больше рыбу ловят. Каку сами едят, каку продают, деньги на водку пускают. Покудова до копейки не пропьют, ничего делать не принимаются. А как пропьют, опять идут рыбу ловить. Кабы не пили, хорошо могли бы заработать. И то, вишь, козу и поросенка купили. Видела на улице, как хозяев провожают? И всегда так-то. Веришь, нет, на шаг не отстают. Эти пьяные по деревне волокутся, и коза с поросенком за ними. Они к кому ни то в избу взойдут, и коза с поросенком туда же лезут, не выгонишь никак. Другой раз цельный день эдак-то по деревне треплются. И чем жива скотина - не поймешь, никто не замечал, чтобы их эти пропойцы кормили. Заговоренные они, что ли?
- А зимой? Какая зимой рыба?
- Зимой не знай как живут. Больше по деревням ходят побираться. Кто маленько хлебушка да картошки им вынесет, кто и в дом пустит. А уж откуда на водку разживаются, бог знает.
В следующий раз я встретила Машу через неделю у речного перевоза. Она была одна и только слегка выпивши. Увидев меня, растянула в широкой улыбке свой щербатый рот и стала приглашать в гости: "Приходите к нам! У нас хорошо. Мы в лесу живем, у нас рыба есть. Хорошо! Мое любопытство было сильно возбуждено этой парой, и недолго думая, я тут же отправилась вместе с Машей в их резиденцию. Всю дорогу она безостановочно говорила, расхваливая свою жизнь. Что люди они вольные, никто ими не командует, "сами себе хозяева". Мою попытку возразить, что не всегда же они, вероятно, так жили, Маша обрезала короткой репликой: "Не всегда, не всегда, поробили, погорбатились в свою долю", и вернулась к восхвалению нынешней свободы и независимости.
Лесное жилье действительно стояло в очень красивом месте, на берегу прозрачной реки, рядом с ложком, окаймленным небольшой пышной луговиной. Сзади подымался довольно высокий горный склон со светлыми скалами, выступающими из зелени, и густым сосновым лесом на вершине. Около землянки горел ярким желтым пятном крохотный огород, не более 15-20 квадратных метров, засаженный подсолнечником с "подлеском" из укропа. Когда мы подходили, на луговине паслась коза, но она равнодушно посмотрела на хозяйку и снова принялась щипать траву. Я не выдержала и сказала:
- В деревне говорили, что коза везде за вами ходит, а она вон одна разгуливает.
- Нет, не одна. Тут Миша неподалеку рыбачит. Заходите в избу.
"Изба" в своей передней "фасадной" части была бревенчатым строением немного больше бани, с одним маленьким окошком, а в задней половине представляла пещеру прямоугольных очертаний, выкопанную в основании берегового склона и плотно обшитую жердями. Снаружи, особенно на фоне залитого солнцем пейзажа, это сооружение выглядело гораздо привлекательней, чем внутри. Внутри было темновато, бросался в глаза неровный земляной пол, а из предметов обихода можно было увидеть только нары, покрытые непонятным тряпьем, кирпичную печурку, котелок и помятое жестяное ведро. Однако здесь не Крым, а Урал, думала я, зимой морозы в 30-35 и больше - обычное дело, осенью затяжные дожди... Ни от холода, ни от сырости эта нора не спасет.
Пока я осматривалась и размышляла, Маша покопалась на нарах, вытащила из-под тряпок бутылку водки, отхлебнула и, бросив на меня неласковый взгляд, взорвалась: "Не глянется? Зато никто отбирать не польстится. У себя-то мы обиходно жили, справно, в дом зайдешь - чистота, лепота, уходить неохота. Во дворе все как надо - две лошади хорошие, корова, овечки, куры, в завозне коробок да сани, да плуг новехонький. Амбар полный. Сена скотина не проедала. Все своим горбом наживали, никто нам не принес. Вина этого знать не знали. Другие в праздник и два три дня пировали, а мы не-ет, как бы скотине без присмотру чего не сделалось, да как бы чужие коровешки на наше поле не забрели! Раньше всех вставали, по темну спать ложились, да все в работе. А тут - на вот! - ступай в колхоз, все отдай, ихних распоряжениев дожидайся, куда шагнуть, куда жопу повернуть! Мы без распоряжениев спину гнули, не разгибались. В голове, поди, не мякина набта, то и жили хорошо. Дак нас разорить надо? А кто пил-гулял, ничего не нажил, тем почет-уважение? Ну, давай и мы гулять. Водочка-то она приманчивая, с ней и в ненастье весело. Все как есть прогуляли, покуда еще наше было, покудова силком отбирать не наладились. Не нам, дак и колхозу не досталось".
Тут она остановилась, засобиралась помогать Мише, и мы расстались. По дороге в деревню я все прикидывала - а было ли у них на самом деле крепкое хозяйство? Пожалуй, что было. В разных мелочах пробивалась истовая крестьянская хозяйственность, привычка иметь свое обзаведение. Вот, состряпал огородик, хоть бессмысленный, а все-таки отвели душу, что-то сажали, поливали. Или знаменитые коза с поросенком. На что им они? Поросенка, похоже, успели уже пропить, но ведь когда были при деньгах, инстинктивно пошли в пьяном помрачении покупать не что-нибудь, а скотину. В жалком, карикатурном виде они и в крайнем падении воспроизводили нерушимые элементы древнего идеала "самостоятельных" работящих крестьян: свой дом (кстати, печка в нем была сложена умело), огород, какая-никакая скотина... И повторяли как заклинание: "сами себе хозяева", не умея понять и принять новые порядки. Да, пока жизнь шла по заведенной от отцов-дедов колее, все было хорошо, они работали, не жалея сил, и были уважаемыми людьми. А в непривычных, небывалых обстоятельствах оказалась слабодушными, растерялись, отбились от трудов и забот своих односельчан, сами подсекли свои корни, и понесло их, как перекати-поле, неведомо куда среди всеобщего равнодушия и отчужденности. В военную зиму их в Чиганах уже не было, и никто не знал, куда они подевались. Может быть, перебрались на жительство в какой-нибудь другой район, а, может быть, пьяные замерзли на пути из одной деревни в другую. Никого это не интересовало.
4. Дьявол не спит
О том, что дьявол пользуется минутами тоски и отчаяния, чтобы погубить человека, я слышала несколько раз, в разных деревнях. Верили, что особенно опасно сильно тосковать по умершему близкому человеку - мужу или жене. Тут дьявол является в образе покойного и уж непременно задушит или как-нибудь иначе убьет горемыку, если он не защитится сильной молитвой. Вдова Агафья из деревни Урдали говорила, например, что только страх за детей и жаркая молитва спасли ее при личной встрече с дьяволом-оборотнем. Агафья овдовела тридцати лет с небольшим, осталась одна с четырьмя детьми, и горю ее не было границ. Люди рассказывали, что с трудом увели ее от свежей могилы мужа и боялись как бы она "ума не решилась". А по ее собственным словам, она сначала страшно тосковала по мужу-покойнику, до тех пор тосковала и убивалась, пока однажды ночью не увидела, как он живой и веселый входит в избу: "И дверь не скрипнула, и шагов не слышно, а он идет ко мне, улыбается и таково ласково зовет - Агаша, Агаша, что же ты меня не встречаешь, поди сюда! - Ладно, догадалась я, кто пришел, испугалась за ребят, давай креститься и его крестить и в голос кричать - Господи помоги! Господи, помоги! - Он и рассыпался и огненными искрами под порог утянулся. Большой грех так-то вот тосковать. Как раз дьявол и возрадуется".
Если попытаться зрительно это себе представить, то получится мрачная и эффектная картина: синеватый сумрак в избе, на полатях в полной тьме посапывают дети, тикают в тишине ходики, а из сумрака вдруг выступает неизвестно чем освещенная яркая фигура молодого веселого мужика. Потом вспышка - и только длинный хвост жгучих огненных искр медленно уползает под порог, зловеще сверкая. Но что только не привидится измученной женщине!
В Чиганах все было иначе. Дьявол появлялся среди белого дня, на людях, преследовал свою жертву несколько месяцев, а жертвой была не женщина, но степенный мужик в расцвете сил. Звали его Саватей, т.е. по-правильному Савватий, и я стояла у него на квартире. Это был молчаливый человек, несмотря на очень высокий рост и мощное сложение, какой-то тихий и малозаметный в своем собственном доме. Он неслышно уходил, неслышно приходил, молча ел и снова бесшумно исчезал где-то в доме или во дворе. На виду постоянно оставалась только его жена, тощая женщина с вечно недовольным выражением лица. Но это была вторая жена, а история с дьяволом разыгралась после смерти первой.
Схоронив жену, Саватей ощутил какую-то странную пустоту или неприкаянность - как будто надо что-то делать, а сделать нечего, куда-то надо спешить, а спешить некуда. Промаявшись так сколько-то времени, он без нужды собрался в город. А дело было в конце апреля - вот-вот ледоход должен был начаться. У берегов уже выступила вода, лед потрескивал, по нему разбегались трещины, но льдины не шевелились, все еще стояло на месте. Зимняя тропа в город шла через реку, а потом вдоль железнодорожного полотна и была километра на 3-4 короче, чем санная дорога. Савватей понимал, что на реку соваться не стоит, но его так и тянуло к тропе, а как только он спустился на пойму, то увидел, что на льду стоит его покойница-жена, жива-живехонька, в праздничном цветастом платке и плюшевой жакетке, манит его рукой и зовет: "Скорей, Савотя, скорей! Здесь крепко, мы за всяко просто перейдем. Давай за мной!" Позвала, помахала и пошла вперед. Он за ней. А как отошел от берега шагов на 10, лед под ним стал ломаться и нырять под воду. Только он под ноги не глядел, быстро прыгал с одной льдины на другую, старался жену догнать, а она не то что не ближе, а все дальше становилась и на берегу совсем пропала. Встал Саватей на твердую землю, огляделся и страх прохватил его до костей - река-то тронулась! По всей ее поверхности льдины колыхались, одна на другую наползали, ширились полосы темной воды... Он постоял неподвижно, пока перестали дрожать ноги, и побрел потихоньку в город. Там переночевал у кума и вернулся домой по проезжей дороге.
Этот эпизод я узнала не только со слов Саватея, рассказавшего мне однажды свою драматическую историю, но и в передаче одной бабы, которая видела все своими глазами, стоя на деревенском берегу. Сначала она заметила на ломающемся льду какое-то темное движущееся существо, подумала, что чья-нибудь корова попала в беду, и побежала поближе к реке, чтобы рассмотреть, чья же она и нельзя ли ее вызволить. Когда побежала, то с ужасом поняла, что это Саватей и что помочь ему невозможно. Он успел отойти далеко от берега, и ни шестом, ни веревкой до него было не достать. У самой кромки льда стояли в мертвом молчании еще человек пять, тоже опоздавших его перехватить. Ведь закричишь, он обернется, замешкается и тут же уйдет под лед. А он все прыгал, как заяц, прыгал, да и допрыгал до другого берега. Чудо, что не провалился.
Саватей отмахнулся от расспросов односельчан, никому ничего не объяснял, из-за чего побежал через реку во время ледохода, сам особенно об этом не задумывался. Ну, померещилось. Жив остался и слава богу. Шла весна, надвигалась посевная, работы колхозному бригадиру было невпроворот, он стал забывать это происшествие. Спустя какое-то время вырвал среди дня часок, чтобы починить плетень у огорода. Только начал работать, а жена-покойница тут как тут. Не такая иссохшая, как перед смертью, а свежая, румяная, как в девках была. Глаза блестят, сама улыбается. "Давай, - говорит, - я колья подержу, тебе ловчей забивать будет". Стали они дружно работать вдвоем, а сами разговаривают, шутят, вспоминают разные случаи из жизни. На душе у Саватея сделалось легко и хорошо. День был теплый, солнечный, нет-нет, а кто-нибудь пройдет мимо, окликнет или спросит что-нибудь у бригадира. Он отвечает, советует по делу, а жена тут же стоит и нисколько не удивительно, что к ней никто не обращается, и она ни с кем не говорит, хотя люди все знакомые. Тогда это никаких недоумений не вызывало, а вот, рассказывая, он несколько раз беспомощно повторял: "Вот ведь как - и с ней я был, и с людьми, и сам хоронил ее и живая она для меня была, и ничего мне в голову не вступило. Будто так и надо".
Жизнь продолжалась, колхозная работа шла своим чередом, а встречи с покойницей - своим, не мешая друг другу и не вызывая у Саватея тревоги и каких-либо вопросов по поводу ее внезапных появлений и исчезновений. Раза два-три она подходила к нему вечером на своем дворе и ласково просила истопить баню, потому что ей хочется попариться. Его и тут не удивляло, что она сама не может управиться с привычным делом, но он сильно уставал на работе, ему бы только до места добраться и заснуть, и он решительно отказывался на ночь глядя заводить возню с баней. В ответ она резко отворачивалась и незаметно растворялась в сумерках. Скажу в скобках, что люди, верившие в дьявола-оборотня, считали, что страшней всего попасться ему в бане - тут уж он свою жертву наверняка задушит.
Когда Саватей кончал засаживать огород (что поделаешь, одинокому вдовцу и бабью работу приходится делать), покойница снова пришла днем, нарядная и веселая, и спросил, посадил ли он хоть малую грядочку гороха. Узнав, что не сажал, да и нет н зерна для посадки, она уговорила его взять горох из колхозного амбара. Дескать, сейчас возьмешь, а осенью отдашь. Велико дело, всего и нужно-то одну-две горстки. Тебе спрашивать никого не надо, раз ключи у тебя, а мне такая радость... И так как-то она повернула свою просьбу, что он, не долго думая, взял ключи, которые хранились у него как у бригадира, прихватил маленький мешочек, "такой, в какие вы камни кладете" (у нас тогда были мешочки для образцов 12 х 18 см), и на виду у всей деревни спокойно отправился в амбар. Набрал горох, посадил, все было очень буднично и ничего не предвещало той переломной роли, которую этому гороху предстояло сыграть в его жизни.
Но до перелома состоялась еще одна, последняя, встреча в середине лета. Было раннее утро, прозрачное, все как бы умытое, сверкающее росой, когда пришла покойница, по обыкновению моложавая и свежая. Она стала звать Саватея погулять в лесу, а на его возражения, что не время сейчас прогуливаться, работа не ждет, с глубокой грустью ответила: "Все работа да работа. Мы с тобой как повенчались, так за все годы ни разу не сходили погулять, друг на дружку порадоваться. Неужто малого часочка для меня не найдешь?" У Саватея сердце сжалось от жалости к жене, и он навсегда запомнил эти ее слова. Какой уж тут мог быть отказ! Они пошли в ближайший лес на горе за деревней. Шли, взявшись за руки, любовались на деревья и цветы, говорили какие-то непривычные ласковые слова, изредка срывал веточку костяники. Саватей совсем растаял, двигался, как во сне, не разбирая дороги, но вдруг что-то остро кольнуло его в грудь. Он встряхнулся и с ужасом увидел, что стоит на самой бровке высокого берега и одну ногу уже занес в пустоту: "На самой маковке, на том мысу повыше деревни". Я знала этот мыс - он кончался отвесным скальным обрывом метров 30-40 высотой. И в тот самый момент, как потрясенный мужик отшатнулся от пропасти, он заметил, что жена плывет по воздуху над обрывом, смотрит на него злобными, ненавидящими глазами, и ее родное лицо передергивается, перекручивается и превращается в отвратительную маску... Вот тут он испугался. Не так, как во время ледохода, а вдруг почувствовал, что какая-то злая сила упорно ведет его к смерти, от которой непонятно почему до сих пор он спасался.
Как развивались бы дальше отношения Саватея с оборотнем, неизвестно, потому что из города внезапно нагрянула милиция, и его арестовали за расхищение колхозного добра. Оказалось, некий чиганский колхозник сообщил в милицию, что Саватей украл из колхозного амбара мешок зерна (вот в каком виде всплыл горох!) и что он, заявитель, видел это собственными глазами. Так вторглась реальная жизнь в фантасмагорию галлюцинаций. А в то время не то, что за мешок, за две-три горсти общественного зерна грозило многолетнее тюремное заключение. Но Саватею попался очень дотошный следователь, которому показалось невероятным, что человек пошел воровать среди белого дня, ни от кого не скрываясь. Этот "воровской налет" видели многие, и из расспросов быстро выяснилось, что "мешок" был чем-то вроде кисета. Тогда следователь стал допрашивать арестованного, а услышав спокойный и откровенный рассказ предполагаемого преступника, послал его на экспертизу к психиатрам. Врачи признали его больным и называли каким-то мудреным словом заболевание, позволяющее быть нормальным во всем, кроме одного пункта, порождающие странные, а порой и опасные поступки. Уголовное дело прекратили и стали Саватея лечить.
- И что, Саватей Егорыч, вылечили?
- Вылечили. Ничего мне больше не мерещилось. Только радости не стало. Ни на что охоты нет.
Вышел из больницы молчаливый и неслышный человек, женился для порядка (тоже на вдове), добросовестно работал в колхозе, но душу его дьявол все-таки убил.
В этой медицинской истории меня поражала необычайная сила любви, вызвавшая такие яркие и сложные галлюцинации - одновременно зрительные, слуховые и осязательные. Конечно, это болезнь, но ведь болезнь возникает не просто так, на пустом месте. В ней отражаются внутреннее состояние человека, нагрузки (то, что сейчас мы назвали бы стрессами), события обстановка его жизни. Может быть, не случайно эта специфическая болезнь - возвращение призрачных покойников - была распространена в крестьянской среде? Крестьянская жизнь в ее традиционных формах, которые в значительной степени сохранялись до Великой Отечественной войны, не располагала к внешнему проявлению чувств. Непрестанная работа все время требовала напряжения сил и внимания, так что чувство жило скрытно, глубоко внутри, создавая в семье согласие и теплую атмосферу, но оставаясь по большей части безгласным. Горе, потеря взрывали это равновесие, и из подсознательного протеста против случившейся беды рождался призрак...Наверно, мои домыслы не научны, но так я это представляла, удивляясь, повторяю, великому накалу глубине переживаний у жертв "дьявольского наваждения".
Конечно, большие чувства не обязательно находили выход в болезненной форме, хотя их существование делалось очевидным для всех лишь в исключительных обстоятельствах. С таким исключительным случаем я однажды соприкоснулась во время обзорного маршрута по долине р. Уфы. К Чиганам он не имел отношения, но когда мне приходит на ум грустная история Саватея, то сразу же всплывает в памяти, как бы оттеняя ее, счастливая история Двоеженца. Двоеженец Николай был местной достопримечательностью в деревне, где мы останавливались на два дня. И вот что я о нем узнала. Как тогда было в обычае, женился он молодым, и долгое время жил, как положено, со своей Настасьей, а потом вдруг завел еще одну жену - Анну, которую взял на стороне, отбил ее от живого мужа и двоих детей. "Родных детей бросила и за этого мужа пошла" - говорили люди. Привез он Анну в свою деревню, поставил ей избу, дал корову, которую получил в колхозе как премию, направил хозяйство, а жить оставался по-прежнему с Настей. И сложился небывалый уклад с двумя женами в одной деревне. Николай и дома у Насти всю мужицкую работу выполнял, и Анне припасал дрова, сено, вообще содержал ее как следует, но ночевать к ней ходил один раз в неделю, всегда по четвергам. Настасья, ясное дело, это знала, но принимала совершенно спокойно. Когда муж станет в четверг собираться к Анне, она только спросит:
- Ну что, ты пошел?
- Пошел.
Со временем Анна принесла двух ребят, из которых одного он взял к себе, к насте, и та его растила, воспитывала и очень любила.
Было понятно, что второй женой Николай обзавелся ради детей, потому что с Настей он до этого прожил 15 лет и детей не было. Они несколько раз брали на воспитание сирот, но им не везло - все дети умирали. Зато теперешний, его собственный мальчик, получился веселый, здоровый и рос хорошо. Понятно и то, что в жены выбрал Николай детную бабу - вроде как с гарантией. Но все остальное было удивительно. Удивительно, что в своем очень непростом положении обе женщины были довольны и счастливы, преданно любили общего мужа и друг с другом не враждовали. Анна отдала сопернице своего сынишку, а Настя любила приемного ребенка от всей души, как самая нежная мать, без зависти и ревнивого недоверия к Анне, которая могла отобрать его в любую минуту. А Николай? Казалось бы, чего проще ему уйти от Настасьи, да и зажить с новой женой. Но нет, видимо, Настю он так любил, что не только не мыслил от нее уходить, но еще и ребенка на радость ей подарил. А любил ли Анну? Ясных признаков этого не было, но если женщина ради него поломала всю свою прежнюю жизнь, согласилась быть не полноправной, а подменной женой, да еще и ребенка по его желанию отдала - то, наверно, сумел он внести в ее жизнь что-то очень хорошее, дававшее ей счастье.
А удивительней всего было то, что никто в деревне не осуждал ни Двоеженца, ни его баб. Говорили-то о них много, с азартом рассказывали их историю каждому свежему человеку, но ни одного плохого или грязного слова в этих рассказах не было. Вероятно, люди видели, что все тут ведется честно, открыто, по-доброму, и обаяние каких-то больших, чистых, хоть и непонятных чувств в зародыше убивало злословие.
5. Отъезд
К весне 1942 года наша экспедиция развалилась - уходили на фронт мужчины, не удавалось оборудовать в Красноуфимске лабораторию и наладить обработку каменного материала... Я засобиралась в Свердловск, чтобы найти работу там или попробовать добраться до Алма-Аты, где находился Институт, от которого меня оторвала эвакуация. Но как выехать из Красноуфимска? Пассажирские поезда ходили нерегулярно, пропуская на запад воинские эшелоны и грузы, а на восток - заводы, уезжавшие подальше от районов военных действий. Купить билет на такой маленькой станции, как наша, нечего было и думать, да и без билета втиснуться хотя бы в тамбур вагона было почт невозможно. Один сотрудник нашей экспедиции, ездивший зимой в Свердловск по служебным делам, сумел только прицепиться к ступенькам старого вагона и провисел на страшном холоде, держась за поручни, где его кое-как втащили все-таки внутрь. Но он был молодой сильный мужчина и ехал без багажа, а я должна была везти с собой ребенка и вещи.
Неожиданно мне повезло. Зима 1941- 42 г. была на редкость холодной и многоснежной, в марте часто случались снегопады и метели, и железная дорога очень страдала от заносов. А людей на расчистку взять было неоткуда - те, кто не воевал, работали на своих местах чуть не круглые сутки. Пришлось начальнику станции Красноуфимск проявить изобретательность - он оповестил окрестные деревни, что женщины, чьи мужья находятся перед отправкой на фронт в сборных лагерях под Свердловском, приглашаются расчищать пути. А когда они поработают, он специально для них прицепит теплушку к пассажирскому поезду, и они поедут навестить своих мужиков. Обе стороны свои обязательства выполнили и теплушка была подготовлена к отправке, а Саватей при помощи своего кума пристроил в нее и меня с дочкой и со всеми мешками, в которых помещались подушки, одеяла, носильные вещи, горох и пшеница, выменянные на шерстяную юбку, и даже изрядный кусок жеребячьей туши, тщательно завернутый в клеенку. С мясом мне опять-таки повезло. В колхозе годовалый жеребенок сломал ногу, и пришлось его пристрелить, а поскольку русские крестьяне конину не ели, мясо пополам купили я и одна башкирка. Солидные продовольственные запасы позволяли мне не бояться, что моему ребенку будет плохо в голодном Свердловске, и, значит, я могла обстоятельно заняться там устройством своих дел.
Погрузили меня Саватей с кумом в теплушку и почти сразу ее прицепили к проходящему поезду. Это была стандартная теплушка для перевозки людей - с двух сторон широкие нары в два этажа, а посередине железная печурка-буржуйка. На нарах плотно лежали уставшие женщины со своими котомками и места там не было, но я так радовалась, что благополучно погрузилась и спокойно еду, что, нисколько не огорчаясь, принялась сооружать на полу из своих вещей "спальное место" для себя и дочки. Когда я старательно раскладывала свои вещи, исхитряясь устроиться поудобнее и в то же время не загородить проход для тех, кто лежит на нарах, вдруг раздался громкий голос: "Эй, Юсупкин кунак, давай сюда свой деука, на низ яман, плохо!". С верхних нар ко мне протягивала руки незнакомая башкирка: "Давай, давай, Юсупкин кунак, я знаю, я тебя Мусаткиной видал". Вот это встреча! Откуда здесь взялась башкирка с Юрюзани, из деревни Мусатово, где живет мой кунак паромщик Юсуп? Как она попала в Красноуфимск, за 200 километров от своей деревни? Это, считая по прямой, а по прямой на этой трассе были только проселочные дороги... К сожалению, расспросить ее было невозможно. Сейчас трудно такое представить, но тогда в деревнях башкирские женщины в большинстве своем либо совсем не говорили по-русски, либо говорили очень плохо. А я знала всего с десяток башкирских слов. Подивившись необыкновенному сплетению случайностей, соединивших нас в этой теплушке, я подняла дочку на нары, поблагодарила добрую женщину и задумалась.
Каким же огромным уважением пользовался Юсуп сред своих односельчан! Его дружественного отношения было достаточно для того, чтобы незнакомая женщина восприняла меня как свою, можно сказать, по-родственному позаботилась о моем ребенке. А мы с ней не были знакомы, т.е. нам не приходилось разговаривать и вступать в какие-нибудь контакты. Просто почти три года тому назад она видела меня в деревне раз или два, когда я приходила навестить прихворнувшего Юсупа. Но я была кунак почитаемого в ее деревне человека, на меня падал отблеск его высокой репутации и приносил сочувствие и поддержку.
Так трогательно проводили меня с Урала в трудную военную пору.
Закал - сырое, непропеченное место в хлебе, в виде вязкого окрепшего теста (Даль).