Annotation

     Стихи и авторская графика

     

     

     Что мы знаем о себе в этом мире и о себе вне этого мира? Сколько граней в этом кристалле, как в нем преломляется луч нашего «я» и сколько наших «я» вырывается отсюда на свободу и странствует но разным пространствам и измерениям, создавая, в конце концов, новый жёсткий кристалл, притягивающий новый луч и преломляющий его бесчисленными «я». И всё это называется искусством - эти странствия, эти блуждания... - в кристалле, темном и непроницаемом, как вечный бутон вакуума, бутон божественной пустоты. Но наступает момент, когда совершенно особый луч прикасается к этому бутону - и все временные и пространственные слои становятся прозрачными - действие происходит параллельно сразу в нескольких измерениях метареальности. И когда все это выводится на сцену, проявляясь игрой образов и символов - рождается театр мистерий. Всё соединяется, всё просматривается до самых корней - и мы замечаем, что это дерево растёт вверх корнями - архетип ситуации, архетип звука, архетип жеста - эти корни всё глубже и выше в нашей реальности, в нашем настоящем, а мы - и есть те подземные воды, токи. И где эта вершина? Разве это не в нас самих? Круг замыкается, и Бог воскресает бесконечно, и всё начинается с мистерии.

     Идея Театра Мистерий - это поиски золотого сечения вечного мистериального настоящего, где прошлое и будущее взаимно пересекаются и длятся бесконечно. Это золотое сечение -театральная сцена, но совершенно нового театра, который только зарождается, и ростки его можно увидеть в явлениях самых разных искусств, оживающих на театральной сцене новой игрой -мистерией древних символов, которая в скрытом виде разыгрывается ходом всей нашей жизни и наиболее ярко воплощается в творчестве. Приподнять завесу над тайной творческого процесса, перевести тайну и мистику творчества в план игры, игры в высоком значении этого слова, приближающегося к значению древнеиндийской «Лилы», космической игры - это и есть Театр Мистерий.

     Светлана Максимова

     

     КРЫЛАТЫЕ ЛЬВЫ

     Б.Г.

     Плывут и плывут - отчего их не видите вы?!

     Зову и зову - это в небе крылатые львы!

     Они на закат, на закат... и на запах свечей

     Летят и летят в чешуе нераскрытых очей.

     Мне дышится с ними морозно, свободно, легко,

     Пока они пьют векового бельма молоко

     До дна и до взгляда, до бездны ночного зрачка.

     Им небо легко до последнего выпить глотка.

     А там, на земле, все, как в славном аду - все ату!

     А там, на земле, и колени примерзли ко льду.

     И все не оттаять, и все не поднять головы.

     А в небе - весна! Это дышат крылатые львы!

     Как будто предвестье любви и предвестье беды,

     Дыхание их, что ломает январские льды,

     Дыхание их, что в простуженной флейте поет.

     О, как мне знаком этот царственный томный полет!

     Покуда мы любим и спим в нищете и тщете,

     Покуда мы любим и спим на позорном щите,

     Взлетают они, не спеша, со своих площадей.

     И мы уж не те... Не ищите заблудших детей

     В заоблачном логове этих погибельных зим.

     Покуда мы спим - и по-львиному в небе летим,

     И каждым изгибом подобны мы царственным им,

     И нас уже нет - о, покуда мы грешные спим! -

     Лишь уровень света в ложбинах изогнутых спин,

     Лишь уровень крыльев да уровень гиблой Невы...

     И все, что есть мы - это в небе крылатые львы!

     

     КОВЧЕГ

     Нам в путь пора!

                              Пурпурных роз нарежь ты

     С куста неопалимого зари!..

     Багряные библейские одежды

     Уж собраны и скручены внутри

     Бутона розы алой…

                                  И безгрешный

     Наш кормчий правит вверх

     И только вверх!

     Плывет, плывет наш маленький ковчег –

     Большая роза, свернутая плотно…

     И за руку ведет Марию плотник,

     И за руку ведет Россию снег.

     И розой расцветает половодье,

     Отслаивая тридевять небес,

     Пылающих над нами и под нами

     И скрученных тугими лепестками

     Горячих бездн…

     И кормчий наш – застенчивый и рослый –

     Молитву крепко держит на уме.

     И как бутон грядущей белой розы,

     Листает ветер книгу на корме.

     

     * * *

     Что знают о знаках?..

     Бывают ли искренни?..

     И могут ли плакать

     Рожденные сфинксами?..

     Пустынная память

     Над снами российскими…

     Покуда мы спали

     Рожденные сфинксами,

     Мы стали лавиной,

     Застывшей над бездной.

     Тела наши львины,

     А лики небесны.

     А полуулыбка

     Горька и невинна

     В обветренных глыбах

     Застывшей лавины.

     * * *

     И посох мой лежит на берегу…

     И я свои следы в песке узнала,

     И отпечатки крыльев Серафима

     Исполненных очей…

                                    (Они идут!..)

     Глаза с тех пор засыпаны песком,

     А я плыву в магическом кристалле

     Песчинки,

                     набухающей под веком

     жемчужным светом…

                                      Все я помню! Все!

     Я помню все мгновенья расставанья –

     Разбег следов двуликих шестикрылых,

     Всех «Я» моих, из солнца исходящих,

     Как будто капли крови из пореза

     Пораненной ступни…

                                     Они идут!

     Они идут, идут, идут вслепую!

     И все сочится огненный песок

     Сквозь веки уходящих………

     ………………………….на вокзале

     Ко мне цыганка старая пристала.

     Жемчужину достала из-под века

     И рассмеялась зубом золотым.

     ВСЕКРЫЛЬЕ

     Дорога ли душа, дорога,

     Большеглазая с реющим зраком?!

     Эти карие берега

     Над слезой вознеслись...

     По оврагам

     Я бродила и глину брала,

     И лепила гнедых да каурых.

     Пробивались два белых крыла

     Из подшерстка, из меха, из шкуры.

     Заполняли седой окоем,

     Пламенели в сияющей плазме...

     Расцветай шестикрылье мое!

     Разгорайся мое большеглазье!

     Тверди все подо мной - голубы...

     Выси все надо мною - голубы...

     То ли девы плывут, толь клубы,

     То ли тучи встают на дыбы,

     И кричат большеротые трубы.

     И ликует крылатый народ,

     О суде позабыв и мериле.

     Это праздник высокий грядет!

     Это нить аистиха прядет!

     Это вновь наступает всекрылье!

     СТРАНСТВИЕ В СЕРДЦЕВИНУ РОЗЫ

     И снится мне... Все снится мне Эллада,

     Прапамяти рубеж,

     И клинопись кристально-острых складок

     Твоих одежд,

     Раздутых ветром на античной вазе,

     Расколотой уже напополам.

     Помилуй Бог, все это было разве?!

     Но только там

     Была сама собою я

                                    и просто

     Ходила по земле.

     Одежду, ниспадающую розой,

     Оставив на скале,

     Плыла я в полосе густого света,

     Восставшего столпом

     Пылающим...

                           И в одеянье этом

     Входила в каждый дом...

     И все плыла в закате и восходе...

     И так уж повелось,

     Что все мы в сердцевину розы входим,

     Пройдя насквозь

     В снах мирозданья круги -

                                              не отпрянув! -

     Хоть луч, хоть меч!

     Горячую багряную изнанку

     Срывая с плеч!

     * * *

     Погоди... еще о самом главном

     Я скажу тебе - глаза в глаза...

     Изогнулась вся улыбкой фавна

     В окнах виноградная лоза.

     Если умирать - умрем на юге!

     Под ногами - музыка горит!

     Колокольчик медный в рваном ухе

     У цыгана пьяного звенит.

     Так живешь себе светло и славно,

     Бережешь и честь свою, и сан.

     Но приходит гость с улыбкой фавна.

     - Странник, - говорит, а сам, а сам...

     Голубей пускает он из уха,

     И звенит, звенит его серьга.

     И поклоны бьет ему старуха,

     А на нем - козлиные рога.

     Да и весь увит он виноградом,

     И с рогами дьявольски хорош.

     Он поет, что верным будет братом,

     А продаст, наверно, ни за грош.

     На порог бы прежде не пустила,

     Ну, а тут забыла срам и стыд.

     И откуда в нем такая сила?!

     Под ногами музыка горит!

     Отчего, о Боже, с нею вместе

     Так не страшно и на страшный суд?

     Отчего из той козлиной шерсти

     Ангельские крылья девы ткут?!

     Нам уже на север нет возврата,

     Там сожгут нас, верно, за грехи.

     Ну, а здесь царицей винограда

     Ты меня со смехом нареки.

     Потому что север к нам коварен,

     И не скрыться от суровых глаз.

     А на юге все мы - божьи твари,

     А на юге Бог возлюбит нас.

     А простит, уж верно, и подавно,

     Ведь грехов-то - музыка одна!

     Ангел с молодой улыбкой фавна

     Наливает красного вина!

     

     ПАН

     Что с тебя спросить?.. Ты был и нет...

     Сколько изопью из этой чаши -

     Столько и продлишься ты в ответ,

     Странник веселейший и горчайший

     И раздастся песня в этот миг

     Там, где в золотых глубинах сада,

     Так по-детски спит у ног твоих

     Маленький давильщик винограда.

     Без царя в башке и без гроша,

     Будет предан он тебе отныне.

     Сквозь него вся музыка прошла,

     Словно сквозь песок твоей пустыни.

     Он пойдет в гонцы и сторожа,

     Он сожжет себя без всякой цели.

     Сквозь него вся музыка прошла,

     Словно сквозь тростник твоей свирели.

     Так уж будет песня хороша,

     Что и гибель он почтет за милость.

     Сквозь него вся музыка прошла,

     А в тебе она остановилась.

     И она в тебе шумит, как дождь

     По ветвям смоковницы пониклой...

     Сквозь кого ты музыкой пройдешь?

     В ком ты остановишься Музыкой?

     

     * * *

     И страсть моя, как ненависть, чиста.

     Так шепчет «не убий», что хоть убей...

     И стаей раскаленных голубей

     Срывается с полночного листа,

     И восстает из пепла все белей.

     Все горше и надгорнее парит.

     И острый воздух, будто бы стекло,

     Звенит и бьется в горле,

                                           и навзрыд

     О голосе нездешнем говорит -

     Какое в нем пленительное зло.

     Как беспощадна эта красота,

     Которая по-своему спасет,

     По-своему погубит и... восстав,

     По-прежнему окажется чиста,

     Но ты уже не та и он не тот.

     И нет возврата и дороги вспять.

     И никому вовеки не понять,

     Что там, на высоте таких частот,

     На высоте моих предельных нот

     Добро и зло сливаются опять

     В горячечную песенную новь.

     И это есть та вечная любовь,

     Что смерти не сильней и не страшней,

     А лишь одно лицо имеет с ней.

     

     СТРАНСТВИЕ В КАНУН КОНЦА СВЕТА

     Мой милый брат,

                                на том,

                                            на этом свете.

     поверь,

                 ничто не предпочту беседе

     с тобой в Москве полночной,

                                                  и в канун

     конца ли света, иль начала света,

     и совмещенья трех кровавых лун.

     Пока миры взрываются на плацах,

     в твоих иконописных тонких пальцах

     уж книга раскалилась добела,

     и белая молитва расцвела,

     как ландыш мой в заветной светлой книге.

     Оставь, мой друг, напрасные вериги.

     Рукою заслонив последний свет,

     промолви так: «Все суета сует…»

     - И всяческая, -

                               молви, -

                                              суета.

     Когда ж начнет таинственно светать,

     я так скажу тебе:

                                 - Мой младший брат,

     покуда бездны темные горят,

     и новый свет клубится жарким нимбом,

     дается нам с тобой чудесный выбор.

     Любое время и страну любую

     мы выбираем, в бездне торжествуя.

     Не помня о суде и о расплате,

     мы вдруг очнемся в солнечной Элладе,

     где складки наших сброшенных туник,

     как лабиринты, манят нас в тупик

     прикосновений первых и объятий…

     И все-таки мы дети… и до «ятей»

     суровых

                   нам с тобою далеко.

     Зато в свой сад вбегаем мы легко,

     где, как рисунок наших тел игривых,

     лоз виноградных темные извивы,

     где в заросли клубящихся азалий

     упали наши детские сандалии,

     чтоб к утренней звезде на полдороге

     смуглели и ветвились наши ноги

     уже почти от общего ствола…

     Где мы уснем…

                               - А я и не спала,

     чтоб первой рассмеяться на рассвете, -

     скажу тебе…

                          И все-таки мы дети…

     И потому нам долго-долго спать,

     покуда время не метнется вспять.

     Оставив те сандалии в траве,

     очнемся мы с тобой опять в Москве,

     притихшей, затаившейся, как зверь,

     вцепившейся когтями в эту твердь.

     И в свалянной, ее зловещей шерсти

     как по-иному мы очнемся вместе!

     Так настороженно, как будто бы чужие.

     Ведь мы очнемся вновь с тобой в России,

     измученной, и страшной, и пустой.

     Мы, пущенные, словно на постой,

     на собственное наше пепелище,

     где истину впотьмах веками ищем,

     а натыкаемся опять на эту землю

     и величаем истиною всею.

     И в жилах наших, знать, из рода в род

     не кровь уже, а та земля течет –

     то черноземом мертвым, то суглинком,

     дорогою, ведущей к древним ликам,

     чьи очи золотые, не слезясь,

     нам говорят, что ничего нельзя.

     Что все грешно, грешно!..

                                              И это слаще

     Любой свободы нашей!

                                          Да обрящем

     разбой, разгул, смятенье и раскол,

     и черные пожары под Москвой.

     Раскаянье и странствие на зов

     в пространства светоносных образов.

     И взгляд оттуда, изнутри, извне…

     И это приближение ко мне

     твое – прохожим иноком бездомным,

     дорогою проселочной влекомым

     в какие-то иные палестины….

     И взгляды наши робкие, скрестившись,

     звездой падут в проселочную грязь.

     И мы, друг другу молча поклонясь,

     увидим вдруг причудливую вязь

     сандалий тех, затоптанных в грязи…и…

     навеки мы останемся в России.

     * * *

     В той памяти - запах горячего воска...

     И голубь в лицо оплывает крылом...

     И девочка бродит по миру в обносках,

     И к птице больной припадает челом.

     И руки прижаты к груди, а ключицы,

     Как два полумесяца, в теле остры...

     Слова несказанны, желанья пречисты.

     Опять не случится... Но реют костры

     Каких-то видений, гаданий и таинств.

     Как воинства духа, грядут облака...

     И боль, разрастаясь, под ложечкой тает

     В предчувствии страшных вестей, но пока

     В платке... и в надмирном венке благодати

     Вдали от пророков слепцов и витий,

     Светло и нестрашно земному дитяти

     По огненным кругам с надеждой идти.

     Лишь вздрогнут порою ключицы сквозь платье,

     Как чаши весов неземного судьи.

     Как два полумесяца разных галактик,

     Зеркально сошедшихся в детской груди.

     * * *

     А вспомни, как мы странствовали…

                                                           или

     мы просто, взявшись за руки, входили

     в мою давно забытую слезу,

     что стала светлым озером в лесу,

     что стала зеркалом старинным в нашем доме,

     где ты берешь мое лицо в ладони,

     пока слеза стекает по щеке,

     А в ней… Но ты об этом двойнике

     не ведаешь… И ни к чему то, право.

     Темнеет лишь старинная оправа

     на зеркале, где двое спят в обнимку

     в последний день рождественских каникул.

     А завтра по чужому произволу

     в такую страшную, такую злую школу.

     И лучше их – ей Богу – пожалеть,

     чем чистить яростно темнеющую медь

     старинной и торжественной оправы.

     И ревновать… И звать… Но, Боже правый,

     подумай сам, как выжить я сумела?!

     Из рабских школ я, как из пены белой,

     свободной вышла к берегу – к бездомью.

     Чему меня учили, я не помню…

     И ничего я, Господи, не знаю,

     Когда иду сомнамбулой по краю…

     

     * * *

     Клекот… и клекот… и ночь напролет

     В зеркале кто-то крыльями бьет…

     В ночь упираясь израненным лбом,

     Ангел небесный водит крылом

     Меж амальгамой и битым стеклом.

     Это пространства странный излом.

     Это пространства новый виток,

     Словно ребенок спящий… и в том

     Смысл этой позы в долгом пути –

     Если колени прижаты к груди,

     Значит, к вершине легче идти,

     В круг замыкая дорогу во сне –

     Так нарастает пространство во мне.

     И приникая детским челом,

     Ангел небесный водит крылом

     Меж амальгамой и битым стеклом.

     И говорит, что никто не судья.

     Что даже тьма – это просто дитя,

     Спящее в позе полувитка

     Новой галактики…

                                  Ну, а пока –

     Девочка…

                     И молчалива, дика,

     Перетекает полночь в декабрь,

     Словно рука в замирающий жест,

     В белую шерсть снегопада…

                                             И в шесть

     Ровно утра просыпается дом…

     За руки взявшись, все мы бредем,

     Меж амальгамой и битым стеклом…

     

     ЕГИПЕТСКАЯ ЛЕГЕНДА

     Оно длинней, чем вечность, это лето...

     Пылает солнце лиц на амулетах,

     А на сердцах лежит луна имен -

     И нашу тайну знает только он...

     Он ждет тебя за пыльным поворотом,

     Он ждет тебя, твой вожделенный кто-то,

     Он ждет, чтоб увести в свой страшный рай.

     Иди за ним, но мне мое отдай...

     Мы родились в Египте близнецами,

     В утробе обменялись мы сердцами,

     Рождаясь, обменялись мы руками.

     А птицу нашу в медном истукане

     Мы скрыли от назойливой родни...

     Иди за ним, но мне мое верни.

     Он ждет тебя, твой вожделенный некто...

     Но возврати мне, брат мой, до рассвета

     Ту музыку, что сладостно сочится

     Из горла перерезанного птицы.

     Ты выпустил ее, ты выпустил ее,

     А это, брат мой, было не твое.

     И мы стоим с единым небом вровень,

     И ты идешь, идешь по следу крови,

     И ты идешь, идешь за ним одним...

     Иди за ним, но мне мое верни!

     Мы в солнце восходящем отразились,

     Когда расцвел в долине первый ирис,

     Когда с Ярилой обнялся Озирис

     За краем этой северной земли.

     И все тысячелетия прошли.

     Мы родились на севере певцами

     От разных матерей, но близнецами.

     И ты не вспомнишь Нил, Элладу, Рим,

     Но ты опять идешь, идешь за ним -

     То рыбаком, поющим в бурном море,

     То мальчиком слепым в церковном хоре.

     Иди за ним - он прячет шрам на горле…

     А птичий профиль прячет он втройне.

     Иди за ним - а он идет ко мне! -

     Как музыка - бесплотен и неистов...

     Иди за ним - мы в солнце отразимся,

     Как тысяча веков... - иди за ним!

     Он тает между нами, словно дым!..

     И мы стоим,

                         мучительно и немо,

     Одною кровеносною системой

     Той музыки,

                         с Невой сомкнувшей Нил.

     И ты во мне - идешь, идешь за ним!..

     ............................................................

     Когда проснемся мы с такими снами,

     Ты скажешь: что-то было между нами...

     Ты скажешь: что-то было, что-то было

     Там, на брегах божественного Нила.

     

     * * *

     И кажется я, вправду, чьей-то дланью

     Облачена, как будто в одеянья,

     В пространства светоносные такие,

     Где ни тоски моей, ни ностальгии

     По родине, которой больше нет,

     Взамен которой только долгий свет,

     Вплетенный тонкой нитью в те пространства,

     Где не устали мы от горних странствий

     На родину, что все-таки настанет...

     А снег июльский в пламени не тает!..

     А солнце в горле стынет снежным комом!..

     И паузой меж молнией и громом

     Последнее застыло поколенье,

     Лелея бег постыдный на коленях.

     

     ЛАСТОЧКА

     Мы почти не устали в пути...

     Узнаешь этот старый чердак?..

     Впрочем, ласточка, ты не суди,

     Если что-то не так.

     Ты мне глиняный город слепи.

     Пой, люби и ликуй!

     Крепит мир над фасадом слепым

     Каждый глиняный твой поцелуй.

     Ночью глина стекает с волос,

     Ночью я и сама не своя...

     Где же, ласточка, нам привелось

     Этот глиняный рай изваять?

     Средь каких почерневших колонн,

     Над какою такою страной?

     Это, ласточка, твой Вавилон,

     Крепко склеенный детской слюной.

     Это наш опустевший сосуд -

     В камни старые вина ушли.

     Молоко из развалин сосут

     Молодые ужи.

     И змея оплетает крыльцо,

     Разбухая от зимних дождей.

     Идол каменный брызжет в лицо

     Из гранитных грудей.

     Рассветает... почти рассвело...

     Что, родная, с тобой?..

     Это, ласточка, твой Вавилон.

     Пой же, ласточка, пой!

     * * *

     Урожай Вавилонского сада

     Да вселенской давильни нажим...

     Мы с тобою, как гроздь винограда,

     В этом чане, обнявшись, лежим.

     И веселые смуглые ноги

     Лихо пляшут на наших костях.

     И кровавые римские тоги

     Веселятся над башней, как стяг.

     Тень от башни ползет Вавилонской

     И теряется в снах и веках,

     Где заря распеленута розой

     У Марии на вечных руках,

     Где поют и подводят итоги

     Виноделы столетья спустя...

     И веселые смуглые ноги

     Лихо пляшут на наших костях...

     Боже правый, я так виновата,

     Что упиться бы этой виной!

     Ты послал мне любимого брата -

     Я пустила его на вино.

     Со святою своей простотою

     Вся запутавшись в этом родстве,

     Я была никудышней сестрою -

     В Вавилоне, Египте... в Москве...

     А потом в ледяном Петербурге

     На крысином сквозном чердаке

     Я писала, все пальцы обуглив

     В самой первой наивной строке -

     Урожай Вавилонского сада...

     

     * * *

     И в красном я вышла,

                                       и в красном я в город вошла...

     И лопались почки,

                                  и млечно вскипала сирень,

     Где сада касалась

                                  моей багряницы пола -

     И мир до корней

                                прогревала пурпурная тень.

     И кровля, как лотос,

                                      взрывалась в ночи надо мной.

     А если я в поле

                               свершала ночлег и обед,

     То все небеса

                            надо мною

                                              вздымались волной,

     И небо седьмое

                               раскрыться

                                                  спешило вослед.

     Когда же я в храмы

                                     входила в багряном своем,

     То все купола

                            разжимали свои лепестки.

     А если я кровом

                               дерзала назвать окоем,

     Пространство иное

                                   мои холодило виски.

     Так вот,

                  что мне значили

                                            вещие эти слова:

     Нигде не коснется

                                   покрова твоя голова,

     Нигде не найдешь ты

                                      ни кров,

                                                    ни отеческий дом,

     Покуда ты будешь

                                  в багряном,

                                                     в багряном своем.

     * * *

     Не называя вслух сосну сосною,

     Но девою смуглеющей от зноя,

     Не ведающей страха наготы,

     И эту стену льющейся воды

     Не называя ливнем и потопом,

     Но лишь судьбой, восставшею подобно

     Мечу,

               что между нами кем-то вбит...

     А мы лежим - лицом к лицу навзрыд.

     И в эту сталь мы насмотрелись вдосталь,

     Где наши лица обоюдоостро

     На лезвиях навек отражены...

     ...И долго выхожу я из волны,

     Как будто захожу в нее я трижды,

     Где, словно свет умерших звезд, стоишь ты.

     А в нем сосна стоит, как в янтаре.

     И это половодье в январе

     Не называя карой и потопом,

     Давай войдем в него без страха оба.

     Войдем в потоп, как в праведный ковчег,

     И не рискуя более ничем,

     Судьбу, что словно меч стоит меж нами,

     Своими мы окрасим именами.

     

     * * *

     И штора встрепещет от первой волны,

     И смуглое озеро тела

     Звезду отразит на верхушке сосны,

     Когда в молоко полнолуния мы

     Войдем до бровей несмело…

     Есть ночь…

                        И есть ночь!

                                            И, в конце-то концов,

     Есть праздник чумы над нами.

     Друг в друге плывущие мы вниз лицом

     С искусанными губами…

     Есть тигры и львы в золотых очесах,

     И птиц, и драконов много…

     Есть ночь…

                       И есть ночь…

                                             И еще полчаса

     Для нас, позабытых Богом,

     Которым не спать и ни шагу не сметь

     За огненный круг объятий.

     Есть ночь…

                        И есть жизнь….

                                           И быть может, смерть…

     Но вряд ли, но вряд ли…

                                             Вряд ли…

     

     * * *

     Души на веках смутное свеченье –

     Бессонница… бессонница…

                                              Зачем я

     Бреду на этот свет,

                                   горящий изнутри.

     Ведь нет пути назад…

                                      Смотри, душа, смотри

     Сама в себя, где света сердцевина

     Темнеет сладко яблоком невинным,

     Не сорванным никем еще пока…

     Скажи, куда течет моя строка,

     Ночной прохладой локоть огибая,

     И почему в ней музыка слепая

     Бредет на свет ночного серебра.

     Она течет, как Ева из ребра

     Уснувшего Адама возле чаши.

     Она течет, течет из вечной жажды.

     И не войти в нее, о Боже, дважды.

     СБОР ЯГОД

     И чаша преисполнилась, наверно,

     Когда ее в смятении отвергла

     Моя извечно-детская душа…

     И я в сосновый лес тогда вошла,

     Где обитали ягоды черники

     И грибников торжественные лики,

     И редкие загадочные крики

     Боящихся друг друга потерять…

     О, словно моя детская тетрадь

     Открылась вновь на самом сборе ягод.

     И ни утрат еще там нет, ни тягот.

     Но в ней секрет, забытый мною – как

     Преодолеть вступивший в душу мрак.

     А надо лишь всю черноту воочью

     Собрать в одну единственную точку

     Полуденного тонкого зрачка…

     И вдруг услышать пение сверчка,

     Где россыпь ягод возле родника,

     Как будто бы зрачков туманных царство,

     И в каждом – вход в забытое пространство…

     И даже лес дрожит от сквозняка –

     От моего до твоего зрачка.

     * * *

     И все-таки еще не осень даже,

     Хоть на исходе август поколенья.

     Под аркою дворцовой - звуки банджо...

     И низкое загадочное пенье

     Ложится ярким отсветом закатным

     На площадь, на дома и наши лица.

     Война и революция - за кадром...

     Но август поколенья длится, длится.

     Он длится от подмостков до подмостков -

     Меж гитаристом рыжим и флейтистом

     Надменный и всезнающий подросток,

     Поющий на неправильном английском.

     И местный сумасшедший здесь, представьте!

     Он пьет за все - за рок, за джаз, за кантри!

     Пурпурная бутылка на асфальте

     Горит, как столп огня, в густом закате.

     И пляшет босоногая Алиска,

     Веселая хмельная одалиска.

     Пляши, мой свет, сентябрьский холод близко,

     Но август поколенья длится, длится...

     Блаженный август юной певчей голи,

     Где музыка стоит себе, как башня,

     А город, словно тень ее всего лишь...

     И звуки банджо...

     И звуки скрипки... И конечно, флейты...

     И те улыбки, что не шире Леты...

     Футляр скрипичный с мятыми рублями

     Лежит, как череп Йорика пред нами.

     Звонят колокола в соседнем храме...

     И это репетиция оркестра,

     Идущего путем все тем же крестным

     В той башне вверх по лестнице спиральной...

     А ну, скрипач залетный, подыграй нам!

     Обещанный отверженным и сирым

     Весь град небесный родины вчерашней

     Лежит у наших ног, когда над миром

     Мы высоко поем на этой башне.

     * * *

     Но в добрый, но в самый счастливый наш час

     На Невском играет божественный джаз.

     Трубач бородат и взъерошен.

     Он к небу развернут своей бородой.

     И в небо впечатан он вместе с трубой

     Счастливой смеющейся рожей.

     И ангелы шумно толпятся над ним.

     Лишь ноту берет - и рыдают они

     От счастья: «Гуляем! Гуляем!»

     Мы катимся вниз, пропадаем, горим,

     Но все же ведет нас причудливый ритм

     По белым хребтам Гималаев.

     Ах, нищая птица! Ах, птица-змея!

     Он снова трубу поднимает, смеясь.

     Он первый трубач Петербурга!

     Куда он зовет нас над темной Невой?

     Он солнце вдыхает - и нота его

     Возносится, как Джомолунгма!

     РУССКАЯ РУЛЕТКА

     Хоть в этой Вселенной концов не найти,

     Зато затерялся в ней угол один,

     Где свечка горит под иконой еще…

     Поручик Егорием в детстве крещен…

     Кто пан, кто пропал, кто четырежды пан!

     И бешено крутится тот барабан

     Над всею страною, как солнце суда.

     И сталь у виска холодит, как всегда.

     Из ада врата открываются в рай –

     То крутится русской рулетки спираль,

     То падает русской рулетки звезда.

     Вы начали славно игру, господа,

     Под старой иконой крестившие лбы.

     Поручик, уже не уйти от судьбы!

     Коней пристрелить… напоить… на лету

     Коней оседлать и загнать… и ввиду

     Последних времен всем надеть ордена!

     Вконец обезумевшая страна

     Меняет на числа свои имена.

     И кожу меняет в кровавом поту…

     Коней напоить, пристрелить…

                                                    И в году

     Каком-то открыть, содрогнувшись, глаза,

     Где сброшенной кожи последний зигзаг

     Шевелится все, оживает и за

     Последнюю грань всех ведет за черту…

     И это уже и не ад, и не рай, -

     То сброшенной кожи пустая спираль

     В галактику скручена ходом игры,

     Где созданы русской рулеткой миры.

     И русский мужик говорит: вот те на!

     Поручик Голицын, надеть ордена

     И с этой войны, и с прошедшей, и с той!

     На вашей груди сам Егорий святой

     Все змия кончает, венцом осиян,

     А вы раскрутили пустой барабан.

     «Все крутится, сволочь, гляди-ка, ишшо…»

     И кожа пустая все вьется ужом.

     Егорий с копьем говорит ей: «Ужо…»,

     Свиваясь со змием в едино кольцо,

     Свиваясь спиралью, улыбкой, венцом…

     И оба прекрасны и светлы лицом…

     

     * * *

     Ты слишком высоко… - и под любой прицел!

     И смысла нет скрывать и просветлять до смысла.

     Усмешкою одной скользят в твоем лице

     Нездешние слова и роковые числа.

     Все слишком высоко…

                                        Так высоко, что я

     Уже почти сама не чувствую полета.

     Так ноты на строке недвижимо стоят,

     И бездна, как число трехзначное поет нам.

     Да, бездна – есть число,

                                           и бездна – есть бутон,

     Где все, как лепестки, друг к другу мы прижаты.

     И всем нам в нем один какой-то снится сон,

     Пока не расцветет одно число расплаты.

     Там снова на костре сгорает Аввакум,

     А вакуум цветет и вновь бутоны мечет.

     И вызревает в них какой-то странный ум,

     А из бутона вновь бредет босое вече.

     И путает душа века и адреса.

     И лишь любовь – одна! Ее не перепутать!

     Пора срезать цветы… пора цветы срезать…

     И разрывать, о Боже, эти путы!

     * * *

     На Невском пахнет морем, тиной

     И флорентийскою тоской...

     Да почему же флорентийской?..

     Ну, а какою?.. А какой?!

     Не все ль равно, как назовемся

     Под звук Архангельской трубы,

     В каких каналах тонут весла

     Сомнамбулической судьбы,

     Где на руках меня носили

     И заливали в купола...

     Как будто я жила в России...

     Как будто я, вообще, жила!

     Как пес бродячий, воет сердце

     На Петербургскую метель.

     Нам не видать иных Венеций,

     Их упоительных смертей

     С клубничным запахом заката,

     С ночными розами зимы,

     Где породнились мы когда-то

     Великим праздником чумы.

     Наверно, в этом и игра вся -

     Когда на счете: «раз... два... три...»

     Душа с соломинкой пространства

     Над пеной космоса мудрит.

     И все глядит недоуменно

     На этот радужный пузырь.

     И называет поименно:

     Нью-Йорк, Венеция, Сибирь...

     И просыпается единой

     В какой судьбе?.. В стране какой?..

     На Невском пахнет морем, тиной

     И флорентийскою тоской...

     КЛИКУШИ

     И кликуши идут городом,

     и кликуши идут городом…

     Эти руки такие горькие,

     Панагия… Оранта…

     И кликуши идут городом,

     все кликуши идут городом,

     а над ними летят вороны,

     а над ними летят ласточки

     и кукушки…

     И кликуши идут городом,

     и кликуши идут городом,

     и кликуши в пыли валяются…

     Эти руки такие горькие

     и такие…

     И чуму продают в городе,

     и суму продают в городе,

     и тюрьму продают в городе…

     Всем ли хватит, Мария?

     Эти руки такие праздные –

     потому и благие…

     Это руки твои странствуют,

     Панагия…

     Это руки твои смуглые

     и ни разу не упрекнувшие…

     И летает судьба кукушкою

     над кликушею, над кликушею,

     под ногами по-детски спящею…

     Но Мария,

     разве мы для того рождаемся,

     чтоб спросили так мало?

     Лишь одну лягушачью лапку –

     чтоб носить под рубахой.

     Это рабство,

     Мария,

     и зовется любовью?!

     Ну, а руки такие теплые…

     И кликуши идут городом,

     и кликуши идут городом…

     Пусть возьмут лягушачью лапку,

     Панагия,

     в своем болоте,

     пусть зашьют ее ночью в ладанку,

     пусть влюбляют и отрекаются –

     все равно из реки напиться

     им придется, где отражаются

     те вершины, что им неведомы…

     Эти руки такие теплые…

     Эти руки, в судьбе отраженные,

     даже эту вершину баюкают.

     В той вершине дитя запеленуто…

     В тех снегах, что во мне отражаются,

     не твое ли дитя запеленуто,

     о, Мария?!..

     Эти руки такие горькие…

     А кликуши идут городом…

     А кликуши идут городом…

     

     * * *

     Вином поили сфинксов мы с ладоней…

     И потому, цыганка, бесполезно

     Гадать поэтам нынче по руке.

     Зато друг друга мы узнаем сразу –

     Лишь на руке

                           одной улыбкой сфинкса

     вдруг изогнется линия судьбы.

     

     * * *

     И счастливо-насмешливым взглядом

     Расщепляешь ты невзначай

     И Музыку, и цвет, и атом,

     И мгновение…

                               И прощай

     Неземное почти коварство

     И очей твоих и речей.

     И помазанная на царство

     Всех страстей наших злая чернь.

     Что глумится, склоняясь мерзко,

     Кровь у царского льет крыльца.

     Ну, а кожа кентавра Несса

     Нарастает все на певца.

     Нам в нее завернуться сладко,

     Как в последнюю страсть и честь.

     Мы таким здесь дышали ядом,

     Что смешна нам любая месть.

     Нам, как ласка, любая кара,

     И спасенье – любой прицел.

     Потому-то и свет пожара

     На твоем молодом лице.

     Потому так насмешлив мудро

     Губ изгиб и бровей излом.

     Что вздыхаешь, мой брат, как будто

     Небо держишь ты под ребром?

     Нестерпимая жалость! Больше

     Ни о чем не жалею! Ведь

     Быть избранником надо Божьим,

     Чтобы в этом огне гореть.

     * * *

     А ты выходишь из воды,

     Смуглее глиняных осколков,

     Острее взорванной звезды…

     Волну стремительную скомкав

     И свет ладонью отведя,

     Из своего же отраженья

     Растешь, движеньями ветвясь,

     И усмехаясь…

                            Но ведь я

     Смотрю каким-то странным зреньем,

     Как ты выходишь из воды…

     Как будто бы с античной вазы

     Рисунок сходит на листы

     И переходит в сгусток плазмы.

     И развивается, спеша,

     Как поцелуй, темно и влажно…

     И вот уже его душа…

     И вот уже твоя душа…

     И ей томительно и страшно

     Смотреть с надмирной высоты

     На груду глиняных осколков…

     А ты выходишь из воды

     Летейской словно…

     

     * * *

     Ну, что с того, что вспять трава растет,

     Что птица возвращается в яйцо…

     И сердцевину света – тайный плод –

     Мне мудрый змий неслышно подает…

     И вот изгнанье… И глоток вина…

     И вкус металла яблочный во рту.

     И горы, где полночная весна

     Течет и серебрится, словно ртуть.

     И тишина… И шепот до зари:

     О. только не смотри так, не смотри!

     Как будто бы целуешь изнутри

     Меня ты взглядом…

                                    взглядом…

     …ядом…

                    …адом…

     * * *

     По этой траве, освещенной закатом,

     Растущей без корня, забывшей о нем,

     Текущей воронкой в расщепленный атом

     И там обретающей детский объем.

     По этой траве запредельного ритма,

     Которой дороги к звезде заросли,

     Траве поколенья последнего Рима,

     Траве незабвенья забытой земли…

     …по этой траве мы пришли…

     и ушли…

     * * *

     Мы загнали это дерево,

     мы загнали его…

     Мы загнали это дерево

     в линии наших ладоней,

     в синие ветви вен…

     Мы загнали его!

     Но оно все бежит…

     И горбуны

                      собирают плоды

     у себя за спиной.

     Поэтому трудно

     смотреть на дорогу,

     где бежит это дерево,

     где оно проломило нам ребра

     и…

            исчезло…

     И никак не унять

     сквозняк в груди

     и бег на коленях

     вслед за деревом жизни.

     Мы загнали его,

     мы загнали его,

     загнали…

     

     ВРАТА ЗАКАТА

     Врата заката,

                          растворенные,

                                                 как рана.

     Кровь остановлена,

                                    и видно далеко –

     до сердца самого…

                                    И так темнеет рано.

     И путник во врата закатные влеком.

     Он больше не клянет свою судьбину злую.

     Заглатывает змей себя всего с хвоста.

     Выходят огненные твари и целуют

     в глаза бродягу, в сердце и уста.

     По сердцу, по глазам бедняк рукой проводит,

     и сам не узнает родимые места,

     и вглубь идет,

                             пока на небосводе

     заглатывает змей себя всего с хвоста.

     Витая в облаках

                               и огненной короной

     спускаясь на чело избранника тайком,

     змей втягивает путника воронкой…

     А путника во врата закатные влеком…

     Он так легко несет свою судьбу и ношу.

     Он видит пред собой нездешние поля.

     И трижды змей-венец на нем меняет кожу,

     Изнанку и лицо,

                              сужаясь до нуля.

     И давит на виски –

                                  и все стремится в точку,

     в которой загорится первая звезда.

     А путник все идет.

                                  Он плачет в одиночку…

     Что может он понять,

                                      что может наверстать

     за этот шаг один в закат завороженный.

     За здравье тут поют,

                                     а там - за упокой…

     Змей заглотил себя –

                                       и мир новорожденный

     слепит глаза огнем…

                                       И видно глубоко -

     до сердца самого…

     ЗАКАТ В СТЕПИ

     Я видела свой рай – не оттого ли

     мне голову склонить на свете негде…

     Я грезила всю жизнь об этой воле –

     о воле плача и о воле смерти.

     Я знала, что не луч и не свеча я…

     Но, Господи, могла ли я помыслить,

     что тот закат, из сердца кровь качая,

     поднимет и меня до этой выси.

     Что вся я потянусь в едином жесте

     народами и тварями земными…

     Что вся я,

                      состоящая из шествий

     в иное –

                   на земле стою и ныне.

     И так же в детстве я средь ясных зарев

     стояла на краю земли -

                                          и часто

     в глаза мои шли огненные твари,

     как в растворенные врата иного царства.

     И шествия в душе встречались, если

     я плакала от счастья в чистом поле…

     Я грезила всю жизнь об этой воле –

     о воле плача и о воле песни.

     Но только в детстве мне всего хватало,

     и ни на что не налагалось вето.

     Я только в детстве что-то понимала,

     что берегло меня от воли этой.

     

     * * *

     Проснуться бы нам влюбленными

     Под дедовскими иконами,

     Где ласточек гнезда скромные,

     Как ангелов веки темные,

     Нависли у нас над окнами.

     И пусть бы ресницы вздрогнули –

     То крылья мои стрижиные!..

     То косы мои острижены!..

     И в хижине этой жили мы,

     И счастливы были трижды мы!

     И мы просыпались мудрыми,

     Явление света празднуя

     Одним поцелуем утренним.

     А поле в зарю ненастную

     И ангельскими, и лисьими

     Дышало следами райскими.

     И эту весну приблизили

     Рассветами мы февральскими.

     А может, и кару судную –

     Грехи-то уж были ясно чьи!..

     И нас на суде, я думаю,

     Простили бы эти ласточки.

     Укрыли бы взмахом ласковым

     От судных огней, от факелов…

     Над окнами – гнезда ласточек,

     Как темные веки ангелов.

     А мы – только взоры ясные,

     Размытые слезной влагою.

     А мы на века…

                             Но ежели

     Не станет меня –

                                наверное

     То ангелы веки смежили

     На миг, что продлился эрами….

     Ну, вот и очнулись, вздрогнули –

     И гнезда опять над окнами…

     И снова глазами серыми

     Смотрю я, в тебя влюбленными.

     

     ПОЖАР В СТЕПИ

     Ну, милый…

                         Ну, если я что говорю –

     То лишь тишину волчью…

     Так шорохи конь вдыхает в ноздрю,

     Так в черный проем ночью

     Сознанье плывет…

                                  И дым вдоль реки

     Крадется искрящей тварью.

     И к звездам ползут полевые зверьки,

     И норы полны гарью.

     И вот уж монашенкой степь лежит.

     Не схимой черна – кровью

     Обугленных трав, ручьевых ложбин –

     Вся степь моего безмолвья.

     И правда, и кривда, и добрая весть

     Горят во степи… -

                                   и разве

     На праведном свете равнины есть

     Родимее, чем безгласье?!

     Но милый…

                        Уж если я что говорю –

     То лишь тишину божью.

     Когда полыхает вся степь на корню,

     То в ней и не пахнет ложью.

     

     * * *

     В извилины холста

                                   закованное тело…

     Меж нитями – просвет

                                        и космос…

                                                         потому

     Летела столько лет –

                                      и только ткань редела.

     И вспыхнула звезда –

                                      и не было предела

     Меж нитями холста

                                   полету моему.

     И тела моего бездомный смуглый пламень

     Веками полыхал в беленом полотне

     Коленей и локтей нагими письменами.

     И что-то было в нем превыше многих знаний,

     Но было то никем не понято вполне.

     В трех соснах ли блуждать,

                                               иль путаницей ниток

     Пространство распускать –

                                              на то не наша власть…

     Меж строчками просвет –

                                             глубин и бездн избыток.

     И вот истлел вконец

                                     старинный белый свиток,

     И кончился полет –

                                    и воля началась…

     * * *

     Пахнет снегом кусок холста

     И цветами сухой полыни…

     Крепко сжаты мои уста,

     А ступни мои в белой глине.

     Легким шагом опережать

     Я привыкла летящий воздух.

     Я живою сюда пришла,

     Но заметили слишком поздно.

     Если я не смогла сказать,

     Значит, попросту, не хотела…

     Трижды синяя стрекоза

     Облетает девичье тело.

     А потом, как живой кристалл,

     На худое плечо садится…

     Даже камень с пути привстал,

     Даже замерла в небе птица.

     А хрустальная стрекоза

     Облетает моря и сушу…

     Если я не смогла сказать,

     Значит, некому было слушать.

     ОБРЫВ

     Там с обрывом срасталось облако,

     И ветвилось, и корни ширило.

     И летало с обрывом облако

     От земли до святого Ирия.

     Шли обрывом слепые странники,

     Собиралась топиться девица…

     И какие-то были праздники…

     И по небу летало деревце,

     И роняло такие яблоки,

     В каждом – купол родной обители.

     И детей поднимали на руки,

     Чтоб повыше младые видели.

     Вверх – повыше от всякой нечисти

     Поднимали отцы стожильные.

     Вот как видели во младенчестве

     Землю ту, на которой жили мы.

     А теперь – лишь обрыв под радугой…

     А в дорогу кто собирается –

     Перетопчется с ноги на ногу,

     И дорога его кончается.

     Дай мне, Боже, дорогу длинную

     Да на землю мою былинную!

     Как плечо мое после вывиха,

     Вправь обрыв в эту реку тихую.

     Вправь крыло – и навстречу выбегу

     Я босая…

                     И вся до выдоха….

     И прозрела я – речка высохла!

     И молчала я и не пела я…

     И осенний закат неистовый

     Меловые обрывы белые,

     Словно храмы, огнем расписывал.

     КРАСНОЕ

     Рукой своей и властною, и ласковой,

     Как в ризы, облачая меня в праздники,

     Говаривала бабка Агрофена,

     Что подарила в колыбели Пасха мне

     На голову, на плечи, на колена

     Закатами насыщенное красное,

     Не ведавшее плена или тлена.

     Пылающее горьким зрелым пурпуром

     Над временем, забравшим цвет внаем,

     Над пустырем, над пеплом и над рупором,

     Орущим что-то черное свое.

     Над этой кровью, так по братски пролитой

     И почерневшей в жилах от побед.

     Над призраком и Родины, и воли той,

     Которой, может, не было и нет…

     Но лишь над ней, извечной, обездоленной,

     Всегда стоял Софии страстный цвет.

     Сгорали в нем лета мои нескладные,

     Зато спадала с плеч, с колен, со лба

     Багряными изломанными складками

     Судьба…

     

     * * *

     Вот и вывели меня на чистую воду…

     Вот и повели меня по чистой воде…

     И плывет она по раннему снегу

     и чужие следы собирает,

     на чужое тепло зарится…

     Никогда не говори ей: «Нет!»

     Никогда!

     Она этого не прощает.

     Она идет по раннему снегу,

     лишь себя за собой оставляя

     и не трогаясь с места собою.

     Все следы в нее впадают, как реки...

     Все чужое тянется к ней глазами,

     все бездомное ищет приюта,

     все безлюбое ловит губами...

     Ну, а снег все идет собою,

     лишь себя за собой оставляя,

     и из сада не может выйти,

     где идет она

     на три шага

     собственную тень обгоняя,

     сад протаивая черной лилией...

     И никто ее не увидит,

     и следов уже не осталось,

     и чужое скулит глазами

     в ее лоне все глубже, глубже,

     чтоб всмотреться из черного сада,

     где идет она просыпаться

     в белой комнате утром поздним

     на чистой воде... на чистой воде...

     * * *

     Он приходит - ни в полдень, ни полночью

     между узкою тенью и радостью,

     он проходит сквозь стены выдоха -

     этот плющ по решетке вьющийся,

     этот хмель тихим шагом вкрадчивым,

     этот тирс, посох твой скрывающий...

     Ты сняла одежды, царица,

     чтоб себя утаить -

     я знаю.

     Ты впустила его, царица,

     чтоб себя не раскрыть -

     я знаю.

     (Темный сад есть тому свидетель!)

     Ты искусно лицо скрывала

     в поцелуях его, царица.

     Ты свое золотое имя

     до зари защищала в ласках,

     чтоб навеки пребыло в тайне,

     о, твое золотое имя.

     Темный сад есть тому свидетель -

     ты невинна теперь царица!

     Ты сокрыла себя той ночью!

     Кто в вину тебе то поставит,

     пусть приходит - ни в полдень, ни полночью

     между узкою тенью и радостью...

     * * *

     Царице полночью не спится,

     Она прядет на прялке птицу.

     И сад проснувшийся февральский

     все рвется, путается в прялке...

     Набухли почки, звуки, краски,

     и под парчой соски набрякли.

     Царице полночью не спится -

     она прядет на прялке лица,

     и сад проснувшийся царицын

     все длится, длится, голубится...

     И вглубь, и ввысь поет драконом,

     и вглубь, и ввысь клубится косо

     от корневища, над которым

     и тьма, и свет совьются в кольца,

     плывя по кругу и спирально,

     как будто чаши на пирах, но...

     Царице полночью не спится -

     она прядет мои страницы,

     где свет и тьма в горячей взвеси

     семи глубинных поднебесий...

     Сама собой поется прялка,

     сама собой прядется птица...

     Одежды белые спирально

     скользят с полуденной царицы.

     И сад запущенный -

                                    павлином

     косится

                  зимним

                               черно-белым...

     Царица спит. Она невинна.

     Она прядет на прялке тело.

     

     * * *

     И пространство из тихого сердца растет,

     словно долгий тростник,

     и шуршащий, и полый

     изнутри...

     Мы одни

     изнутри и извне

     в тишине

     наших уст, наших глаз, наших душ...

     Этот сад -

     сад сплетения рук,

     сад сплетения ног

     и полночной тропы,

     уводящей за вздох,

     за черту...

     Нет пространства -

     расстаться.

     Лишь разнимешь объятья - и снова

     почти запредел.

     Нет пространства иного,

     чем сад наших тел,

     что взрастила душа

     и ушла...

     Только яблоки катятся вслед ей из сада,

     настигая, сбивая с пути.

     А куда ей идти?

     Возвращайся ты в сад наших тел,

     изумленная нашей любовью душа.

     Посмотри-ка, луна уж взошла.

     Посмотри-ка, уж ангел взлетел...

     * * *

     Здесь, в этом доме придорожном,

     корнями львиными поросшем

     и на себе взрастившем рай...

     Здесь, в этом доме окаянном,

     насквозь прожженном соловьями,

     открыл охоту вечный май.

     И вот поныне, посегодня

     за соловьем идет погоня

     во мне - до самых тайных тайн -

     срывая все, вздымая локти,

     за соловьем - все рвутся когти

     сквозь онемевшую гортань.

     А он - насквозь -

                                навылет -

                                                бьющий,

     вдоль позвоночника поющий,

     вдоль горла - падающий...

                                              вверх!

     Вдоль сердца - падающий...

                                                мимо!

     И в твердой одури жасмина

     вдруг цепенеющий, как грех.

     А тени всех крылатых кошек

     холодным пламенем по коже -

     вокруг и между, и насквозь -

     в погоне за последним стоном!..

     Здесь, в этом тереме сосновом,

     скрипящем, как земная ось,

     здесь наша страсть над миром целым

     кружила кошкой очумелой

     на всех двенадцати крылах,

     и по ступеням деревянным

     несла в подарок соловья нам

     в кровавых стиснутых зубах.

     

     * * *

     Никто не ведает в доме

     бездны такой напасти!

     Жгучую, словно огонь, мне

     нить повяжи на запястье.

     И больше не озирайся -

     мимо иди, мимо!

     Знай, что и в кущах райских

     корни горят у жасмина!

     Там, где лежали двое

     навзничь, ничком и настежь... -

     на небесах, на воле

     в солнечное ненастье.

     Ад - это все воочью,

     Рай - это все едино!

     Если и днем, и ночью

     корни горят у жасмина.

     * * *

     А в этот птичий перелет

     я вовсе голову теряла,

     когда из недр лесных болот

     всплывали яблоки багряно.

     И это был тот верный знак,

     которого ждала охота.

     Пускали по ветру собак

     на след горячий небосвода.

     И трудно было на лету

     мне различить любовь и травлю.

     А свора гончих шла по льду,

     по облакам, по разнотравью.

     Уже густой знобящий дых

     мне бил в затылок, словно ветер.

     Уже казалось, что без них

     мне не прожить на этом свете.

     Уже пора лететь назад,

     навстречу, так неотвратимо.

     Уже теперь скажу я: «Брат!»

     Но ни врагам, ни побратимам

     На всю шальную высоту

     вновь не достало, видно, пыла...

     А и всего-то надо было -

     сложить лишь крылья на лету -

     на встречу ту...

     ДЕТСКАЯ ЛЕГЕНДА

     Из каждого дерева я выходила

     Навстречу тебе - и на свете была

     Я лишь потому, что по-детски любила,

     По-детски светила, по-детски спала.

     Я знала, что рыбы и птицы, и звери

     Живут, не читая возвышенных книг,

     А просто выходят к тебе из деревьев,

     И морды кладут на колени, доверясь,

     И ты про меня вопрошаешь у них:

     Довольно ли ей безысходно и больно,

     Довольно ли ей от беды хорошо?

     Всё так ли печалится рифмой глагольной?

     Всё так ли на дереве дует в рожок?

     Тогда отвечают печальные звери,

     Они отвечают почти что навзрыд:

     Она не выходит уже из деревьев,

     А в маленькой капельной трепетной сфере

     Ребёночек твой неродившийся спит.

     По свету разносятся мифы и песни

     О том, нерождённом твоём дурачке,

     Покуда витает он, будто бы в бездне,

     В бездонном её безысходном зрачке.

     Она потому стала видеть иначе,

     Она потому запропала в лесу,

     Она потому не смеётся, не плачет -

     Боится сморгнуть дорогую слезу.

     А так ей довольно бездомно и больно,

     А так ей довольно уже хорошо...

     Но вспомни, какой беззаботной и вольной

     Была она - год с той поры не прошёл!

     Какая играла в ней добрая сила,

     Какая надежда вздымала крыла,

     Когда из деревьев она выходила

     Навстречу тебе и на свете была...

     

     * * *

     В этот сад мы уже не выходим,

     Но с порога уходим на дно.

     Подстрелили на царской охоте

     Простодушное сердце одно.

     А лишь солнце привстало повыше –

     Зашуршал окровавленный шелк.

     Это кто-то из дерева вышел,

     Это кто-то по саду прошел.

     Подивился, что пьяное лето

     Не сокрыто покровом ничьим…

     Эти сливы телесного цвета

     Не смуглеют на солнце почти.

     Этот ветер фальцетом испитым

     Где-то в трубах печных голосит.

     Куст жасмина, пропитанный спиртом,

     Словно ангел меж нами стоит.

     И поет о годинах пришествий

     Захмелевшей, заблудшей душе.

     И цветет упреждающим жестом,

     Запоздалым, напрасным уже.

     ***

     Не корят, не стыдят – коронуют

     Драгоценной последней виной,

     Чтоб держала пучину родную

     Твердой царской спиной.

     Чтоб ни слова о прежнем чине,

     На волну восходя босой…

     Наши страсти в такой пучине

     Растворяются, словно соль.

     Только соль – и все круче иней!

     Только соль – на моем пиру!

     Только пепел моей гордыни

     Вьется бесами на ветру.

     Не суди – это просто пепел…

     Просто пепел и просто боль…

     Просто мы с тобой в этом небе

     Растворяемся, словно соль.

     Над престольною златоглавой

     Небеса всех морей солоней…

     Что-то слишком ты долго плавал

     Хитроумный мой Одиссей.

     Ну, а ныне за все мытарства

     Коронуют одной виной…

     Это крестное время царства –

     Над собою…

                          и над судьбой…

     

     АВГУСТ

     И август, как ласковый агнец, пришел,

     И время пришествия странниц.

     Мне старшая яблок насыплет в подол

     И скажет, что это – Агнец.

     А младшая станет, как луч, на пути.

     Прочтет мою жизнь и ахнет.

     Но если цветы я прижму к груди,

     Увижу, что это – Агнец.

     И если отчаюсь когда-нибудь я

     На самом последнем круге,

     То эта горячая ноша моя

     Не даст опустить мне руки.

     ***

     Есть ягоды земные в небесах

     С горячей твердой косточкой внутри…

     О том еще…

                          О, кто бы ни писах… -

     Монах Евстафий плачет до зари,

     Что увенчались так его труды,

     Что аки червь он истину проник…

     И он попал в небесные сады,

     Где все плоды червивы на язык.

     И он заплакал праведный тогда:

     «Ведь этот сад, о Господи, мой стыд!

     Червивая течет в саду вода

     И солнце червоточиной сквозит»

     Куда глаза глядят, пошел монах.

     Три дня он шел и ночи тоже три.

     И ягоды нашел он в небесах

     С горячей твердой косточкой внутри.

     Попробовал на зуб и сплюнул… и…

     Сглотнул слюну, совсем лишившись сил:

     «Все это страсти тайные мои,

     Что от тебя я, Боже, утаил!

     Пошто их червь постылый не сразил?!

     Пошто, Господь, ты этот срам призрел?!»

     А ягоды горели в небеси,

     И косточка твердела в янтаре.

     Такие вот дела на небесах…

     О том не нам судить… и никому…

     Евстафий просыпается в слезах,

     Счастливый, сам не зная, почему.

     ***

     О, следи же за мною,

                                       мой взгляд…

     Нет не прямо!

                           Левее…

                                         Правее…

     Где в саду раскрывается сад,

     Как жемчужный

                               жасминовый веер.

     И вдоль ветра…

                              вдоль кожи…

                                                  вдоль пят

     Золотые объемные тени,

     Словно руки Господни, скользят,

     С тайноликих моих сновидений

     Потемневший снимая оклад.

     О, иди же за мною, мой брат!

     Нет, не прямо – все мимо и мимо!

     Я люблю, потому что любима

     Тем кустом богоносным жасмина,

     На восток раскрывающим Имя

     И скрывающим грешных сто крат.

     И укрыться меж нами он рад –

     Между светом и самосожженьем,

     Где из пепла восстала уже я,

     И в саду раскрывается сад

     Всеблаженным кустом утешенья.

     Это Он!... И еще Он – дитя…

     Все играет он веером сада

     На качелях-весах бытия…

     И касается ласточка взгляда

     Легкой чаши весов забытья –

     И не вспомнить грехов… А ведь я

     Так была перед ним виновата!

     Но смеется в жасмине дитя,

     Утешая пришествием сада.

     Предлагая войти навека

     В этот сад, почему-то китайский,

     В эти ивы немыслимой ласки,

     Где навек отражает река

     Не предавших, парящих и спящих,

     И предавших, не спящих, парящих,

     В раскаленном жасмине горящих…

     Это ад! – говорят, - Это ад!

     И не знает никто из пропащих,

     Что в аду раскрывается сад

     Богоносным кустом

                                    райской чащи.

     ***

     Скользит по небесам…

                                        по снам отлого…

     Крадется по слезам,

                                     по красным глинам…

     И всякое дитя – оно от Бога.

     А это… -

                   от жасмина…

     Смотри – едва проснулся сад в апреле.

     Смотри – у наших ног следы сгорели,

     А это верный знак – неверной цели –

     Скользить по небесам…

                                          по снам отлого…

     Стелиться по слезам,

                                      по кромке света…

     И всякое дитя – оно от Бога.

     А это?..

     * * *

     На багряные пляжи

     Опускается мгла

     Там, где вестник мой младший

     Омывает крыла.

     Не припавшие к чаше,

     Мы с тобою одни…

     Там, где вестник мой младший

     Омывает ступни.

     Вот и кончилось время,

     Вот и кончился сад.

     На исходе творенья

     Разломился гранат.

     Все четыре заката

     Оползают вдоль спин.

     Как в разломе граната

     Безмятежно мы спим.

     Как в разломе граната –

     Алых лестниц подъем.

     По закатным, багряным

     Мы ступеням идем.

     Ни восставших, ни падших –

     Лишь один черновик,

     Там, где вестник Твой младший

     Возвращает мне лик.

     

     ***

     Этот миф, рассеявшийся пылью,

     Тайной не делившийся ни с кем…

     И горят, горят на солнце крылья

     Ангелов, играющих в песке.

     Это все младенческие игры:

     Там – в часах песочных –

                                            город был.

     Ты взгляни, весь мир – всего лишь вихри,

     Поднятые взмахами их крыл.

     Узкие ступни взлетают мягко

     Над песчаной бездной…

                                          И давно

     Два багряных человечьих мака

     Тайно вплетены в крыло одно.

     Потому в любом согласье хора

     Узнаем друг друга без труда,

     Это мы – рожденные для взора

     В никуда…

     И навек сроднились мы сердцами

     В непонятной радостной тоске,

     Мы, чья жизнь ушла на созерцанье

     Ангелов, играющих в песке.

     Ангелы в песчаной круговерти,

     Ангелы, играющие в нас…

     А когда нас не было на свете,

     Как же взор предвечный не погас?

     А когда нас не было на свете,

     Было взору – ярче, горячей!..

     Мы глядели все на игры эти

     С крыльев их, исполненных очей.

     

     ###