Новый роман В. Рыбакова "Человек напротив" является прямым продолжением "Очага на башне" - одного из лучших, на наш взгляд, произведений петербургского прозаика. Разделяет их почти десятилетие - целая эпоха. И они действительно принадлежат к разным эпохам. "Очаг" написан на самом исходе "эпохи безвременья" (к публикации роман был подготовлен еще в 1987 году), в преддверии чаемой "эпохи "Тайфуна"" 1. Еще до официальной публикации он оказался в центре оживленной полемики, что свидетельствует о значимости поднимаемых в нем проблем.
Надежды шестидесятников на возможность по-настоящему радикальных преобразований в "этой стране" были подхвачены следующим поколением. Как оказалось - последним, поверившим в "счастье для всех". Сами шестидесятники были слишком немногочисленны, особенно по сравнению с масштабностью подобной задачи. "Меньшинство из них создало людей, которых я называю тенью шестидесятников. В романе к ним принадлежат Симагин, Вербицкий и Ляпишев", - писал С. Переслегин в предисловии к первой книжной публикации "Очага" 2. В жизни к ним принадлежал сам Рыбаков, и в жизни их было еще меньше.
Все меньше оставалось надежд, но и надежда, как известно, умирает последней. Пусть в конце романа предавал Друг и погибала Любовь, зато оставалась Работа. Биоспектралистика должна была открыть перед страждущим человечеством поистине сказочные перспективы. "Качественно иные состояния... <...> На экране трепетала жизнь следующего мира, и в этом мире уже начинали вызревать следующие счастья и несчастья" 3. Качественно иной мир - неизбывная мечта шестидесятников...
Из нового романа Рыбакова мы узнаем, что своей цели Симагин все-таки достиг. Фактически в одиночку он успешно завершил исследования латентных точек, стимуляция которых неимоверно расширяла границы человеческих возможностей. И, опять же в одиночку, "обрушил на себя все, что только мог". На практике приобретенные возможности оказались еще более фантастическими, не идущими ни в какое сравнение с мечтами предыдущего романа. Что там овладение телекинезом или преодоление светового барьера! Способность гасить целые галактики или скручивать новые - серьезная заявка на всемогущество.
Здесь невольно вспоминается незамысловатая байка Л. Горбовского о потомках, которые "глубоко в нас верят": "Вы только помните: если вы будете такими, какими собираетесь быть, то и мы станем такими, какие мы есть" 4. Симагин в своем нынешнем состоянии, например, им нисколько не уступает. Так значит, шестидесятники надеялись не зря? И именно их "потомкам" суждено превзойти самые смелые ожидания? "К несчастью, опыты были слишком удачными. Или слишком неудачными. В таких открытиях всегда есть две стороны" 5. Минувшие годы не прошли для Рыбакова бесследно. Со времени написания "Очага" изменилось многое, не избежал переоценки и опыт шестидесятников.
Действие "Человека напротив" происходит в середине девяностых, практически синхронно с реальным временем. К середине девяностых мир и в самом деле качественно изменился - причем в первую очередь это относится к стране, называвшейся Советским Союзом. Хотя, разумеется, не о таких изменениях мечтали герои первого романа. Но мир "Человека напротив" - совсем не наш мир. В этом Отражении в 1991 году победили путчисты: все реформы заморожены, идет "закручивание гаек" в андроповском стиле. Портреты Андропова в официальных учреждениях соседствуют с портретами Крючкова, совмещающим должности генсека и президента. Снова очереди и преследования диссидентов... Недолгие годы перестройки промелькнули причудливым сном.
Тем не менее, сохранить страну не удалось и здесь. Только масштабы распада стали еще более катастрофичными. Достаточно сказать, что Россия разделилась на Российский и Уральский Союзы, находящиеся между собой в состоянии холодной войны. На окраинах же не привычные горячие точки - фронты. Национальный вопрос обострен до предела, и беды на этом далеко не заканчиваются. Наступившая в Текущей Реальности новая эпоха действительно прошлась по стране и людям тайфуном, оставляя после себя разрушения и хаос. Рыбаков лишь усилил это впечатление. "Шестидесятник недобитый", - так спустя годы Ася полувсерьез назовет Симагина.
Освобождение от иллюзий глобального мироустройства имело и определенные положительные моменты, обернувшись более пристальным вниманием к человеческой конкретике. Произошла своеобразная смена оптики: от сверхцели всечеловеческого счастья - к самому объекту предполагаемого осчастливливания. Собственно, и Рыбакова всегда главным образом интересовали люди. Примером может служить противоречивая и неоднозначная личность Вербицкого - антипода Симагина, его друга-врага. Изломанная душа Вербицкого удостаивается понимания, и есть ли человеческий дар выше этого? А в романе-продолжении Вербицкий сам начинает понимать, кем могла стать для него Ася, и какой шанс (скорее всего, безвозвратно) он упустил... Не утихающие угрызения совести, терзающие его душу - верный признак возможного душевного исцеления.
Но поразительнее всего метаморфоза, произошедшая с соратниками Вербицкого - Сашенькой Роткиным и Ляпишевым. Точнее, изменился лишь взгляд автора. Ведь прежде они были представлены в виде своего рода наглядного пособия - типичного примера деградации "тени шестидесятников", осадка уходящей эпохи. Для их характеристики, в отличие от того же Вербицкого, у Рыбакова не нашлось сколько-нибудь добрых слов. И вот теперь мы с удивлением обнаруживаем, что Роткин на самом деле является заботливым другом, только исключительно для самоутверждения выбравшим роль человека нарочито циничного и вызывающе удачливого. Попытка хоть таким ненадежным способом сохранить достоинство писателя, которому не удалось написать своего "Гамлета". Впрочем, из перечисленных героев это не удалось никому: "Вербицкий домогался: "Почему я не сделал "Идиота"? Почему ты не сделал "Фауста"? Почему, Ляпа?!" 3.
"Крупным писателем ты уже не стал. Крепким ремесленником - еще не стал. <...> А надо стать, иначе - кранты. Другого пути уже нет, но хотя бы этот путь надо пройти до конца" 6. Путь Сашеньки Роткина. Страшный путь, потому что тупик в его конце очевиден с самого начала. И те громадные усилия, которые Роткин, несмотря на всю их безнадежность, предпринимает, чтобы спасти свой внутренний мир от распада, вызывают у автора едва ли не уважение. Продолжение борьбы без веры в победу - это мужество обреченного.
Причина алкоголизма Ляпишева в чем-то аналогична: "страдал-страдал от того, что он не очень интересный собеседник и вынужден в основном помалкивать в уголку, - и научился безобразно ужираться, чтобы быть в центре внимания..." 6. Попытка закрыть глаза на стремительно приближающийся все тот же тупик. Но даже такой очевидный способ убегания от навязанной необходимости "делать заведомую дрянь" не является в глазах Рыбакова окончательным приговором. Сейчас для него важнее обнаружить достоинства даже в подобной полуразложившейся личности. Стоило лишь изменить угол зрения, как перед читателями предстали в общем-то неплохие, весьма неглупые люди, которым просто не удалось реализовать свой талант.
Вербицкий пытается идти своим путем, таким же безнадежным: "Все сделаю. Любую халтуру. Чужую. Но сам халтурить не стану". Кризис, постигший "тень шестидесятников", в постперестроечную эпоху достиг апогея. Когда стали исчезать традиционных запреты (еще актуальные в пору "Очага": "Введение в культуру новых сущностей может проводиться только государственной администрацией!"), во весь рост поднялась более серьезная проблема, сломавшая не только Вербицкого. "Я не о чем уже писать не хочу! Раньше-то в основном только про то и хотелось писать - что нельзя писать о том, о чем хочется писать. А если бы было можно... Стало бы не о чем? Вот ужас! Порочный круг".
К середине девяностых никаких иллюзий уже не осталось. Феномен шестидесятничества как комплекс идей, могущих изменить жизнь к лучшему, растаял как мираж. Реальность оказалась более непредсказуема, динамична, жестока... И в то же время прекрасна. Прекрасно, когда есть возможность сделать выбор. Совершить поступок. Или не совершить, но уже не обманываясь на свой счет. Прекрасна сама возможность понять. Трудно поверить, сколь многое мы смогли узнать о мире и человеке за недолгие годы новой эпохи.
Между тем, по оценке знаменитого изобретателя Эдисона, восемьдесят процентов людей готовы бессмысленно трудиться всю жизнь, лишь бы не останавливаться ни на минуту. Потому что остановиться - значит задуматься, заглянуть в себя. Увидеть порочный круг пустых стремлений, поглощающих все силы души. Кружение вокруг пустоты. И одной из наиболее коварных ловушек, не дающих вырваться из этого кружения, является надежда.
"Дом разваливается, а мы его чиним - почему? Мы надеемся, что он будет хороший. Вместо того чтобы оставить надежду и построить другой дом. Или - бесконечно чиним семью, которая уже явно распалась, - почему? Потому что надеемся: завтра будет хорошо. А той решительности, которую может дать только отказ от надежды, у нас нет. Решительности уйти и начать сначала. В другом месте, с другим или с другой. Надежда - как тот пучок сена перед мордой осла, что вечно идет за этим пучком" 7.
И только с уходом надежды наступает абсолютная трезвость. Все разочарования - неизбежное следствие заблуждений, рано или поздно обнаруживающих себя. Обида же, как правило, проецируется вовне - на объекты, "не оправдавшие доверия". Вспомним, что в "Очаге" у Вербицкого те же Роткин и Ляпишев не вызывают ничего, кроме презрения. А ведь когда мы смотрим на них новым взглядом - это по-прежнему взгляд Вербицкого. Но перед нами уже совсем другие люди.
Теперь мы видим настоящих друзей. Сцена их встречи - казалось бы, простое желание натрескаться втроем - изобилует примерами подлинного сочувствия и понимания, скрываемыми за грубовато-циничными манерами. И сквозь нарочитый цинизм вдруг прорвется у Роткина: "Гордись, Ляпа, что сохранил способность переживать за тех, кому на твои переживания плевать. По-настоящему это может только Бог".
В "Человеке напротив" формулируется важнейший нравственный постулат Рыбакова: "С тех пор как возник человек, он мечтает быть лучше. Не просто жить лучше - быть лучше. Он напридумывал для этого уйму способов. В том числе и весьма кровавых. <...> Но, думаю, означенному стремлению мы не в меньшей степени, чем открытию колеса, плуга, бронзы, железа, парового котла и банковского кредита, - обязаны тем, что вышли из пещер, потом из землянок, потом из катакомб..." Сам автор, похоже, искренне полагает, что только люди, способные поверить в Мечту, могут действительно изменить Мир к лучшему.
Однако Мечта - очень серьезная вещь, а "Мир Мечты - это дьявольски опасная и непростая штука. Конечно же, мечтать надо. Надо мечтать. Но далеко не всем и отнюдь не каждому. Есть люди, которым мечтать прямо-таки противопоказано. В особенности - о мирах" 8. Способность по-настоящему мечтать (в особенности - о мирах) скорее является редким исключение, отблеском сохраненного в душе детства. Шестидесятники стали тем немногим исключением - в их Мире Мечты хотелось жить.
Ошибкой оказалось стремление реализовать его в буквальном смысле. Простительной ошибкой, потому что Мечта здесь подобна Надежде, одной из трех христианских добродетелей. В христианстве надежда замкнута на Бога, а не на человека. Она не принадлежит миру сему. Не удивительно, что в земной жизни она лишает нас мужества видеть мир таким, каков он есть. Предназначение Надежды - быть путеводной звездой, светя одинокому путнику в бесконечной дали. Только там ее свет не будет зависеть от земной круговерти. Но отсюда и вечный соблазн сорвать ее с неба, сделать достоянием нашего мира.
Андрей Симагин, шестидесятник по духу, выбирает самый тяжелый путь: даже освободившись от шестидесятнических иллюзий, он по-прежнему верен своей путеводной звезде.
Глава 2.Прыжок в небо
Что же помогло Симагину взлететь к самым вершинам всемогущества? Ведь на фоне прочих персонажей он отнюдь не выделялся каким-то особо высоким интеллектом. (Скажем, тот же Вербицкий явно превосходит его образованием и эрудицией.)
"Андрей Симагин сумел сохранить в себе детство" 2. Безусловно. В "Человеке напротив" он прямо рассуждает о связи творческих способностей с определенного рода инфантильностью: "Так называемый взрослый человек притерт к миру и потому уже не ощущает его, а лишь живет в нем. Так называемый ребенок еще не живет в мире, а лишь познает его". Способность увидеть Мир вне готовых, навязанных извне интерпретаций, есть необходимая предпосылка для его познания, и дети наделены этой способностью уже по праву рождения. Однако под прессом неизбежной социализации лишь единицам удается сохранить подобное видение и в дальнейшем.
Иначе говоря, истинное познание предполагает (хотя бы на короткое время) умаление - то есть выход из круговорота механически воспроизводимых смыслов, дающих иллюзию понимания, не требующего усилий. Лишь в момент "остановки мира" человек освобождается от всех своих многочисленных шаблонов, подменяющих подлинное восприятие. Когда остается, как в далеком детстве, "голый человек на голой земле": только он и Мир. Об этом же говорит евангельская мудрость: умалитесь, станьте как дети - иначе Мир не постичь...
Хотя уже апостол Павел заклинал свою паству: "Братия! не будьте дети умом: на злое будьте младенцы, а по уму будьте совершеннолетни" (1 Кор. 14, 20). Но для шестидесятников процедура познания так и осталась ограниченной стенами некоего условного НИИЧАВО, где энтузиасты с детскими глазами искали рецепты человеческого счастья. Поиск не возбранялся, даже в какой-то степени поощрялся - лишь бы не выходил за пределы специально для этого отведенной социальной ниши.
Не мог Рыбаков пройти мимо "Понедельника", буквально пронизанного духом шестидесятничества. Библия "младших научных сотрудников" присутствует в числе любимейших книг Симагина, хотя то время он застал уже на излете. "Но в школе, в старших классах, многие из нас были такими. Хотели стать такими. И мне лет на пятнадцать заряда хватило" 6.
Из середины девяностых бурная активность сотрудников НИИЧАВО видится уже совсем по-другому. Вот Кира, одна из героинь рыбаковского романа, - умница, лучшая в своем поколении, - будучи в возрасте тогдашнего Симагина и при всем громадном уважении к Симагину нынешнему, искренне отказывается верить, что такую книгу можно было воспринимать всерьез: "Это все прекрасно, но ведь и наивно до кретинизма!" А бедный Саша Привалов, главный герой "Понедельника", удостаивается презрительного эпитета "одноклеточный".
"В этой книжке, по-моему, слово "деньги" не встречается ни разу", - запальчиво заявляет Кира, что в ее глазах демонстрирует предельную степень оторванности книжных героев от реальной жизни. Строго говоря, это не совсем так. Деньги упоминаются уже в самом начале повести, правда, в характерном обороте: "Не надо мерять на деньги". Однако Кирино наблюдение не лишено смысла.
НИИЧАВО был примером реализации подлинно коммунистических отношений в отдельно взятом НИИ. Именно эти отношения и находятся в центре внимания повести, тогда как сами персонажи, при всей их колоритности, достаточно условны. Привалов, например, устами попугая Фотона (который выступает в роли младенца, глаголящего истину) так и характеризуется: "Пр-ростодушный пр-роект! Пр-римитив! Тр-рудяга!"
К тому же опыт работы в реальных НИИ слишком сильно отличался от шестидесятнических утопий. "В этой книге нет еще некоторых очень существенных слов <...> Слов "куратор от комитета госбезопасности" нет, слов "первый отдел", слов "оборонные исследования"..." 6. Уже "Очаг" можно рассматривать как попытку отразить (пусть частично) подобный опыт. Но основной полемический заряд романа заключается в образе самого Симагина. Формально являясь тем же Приваловым, он показан полнокровным человеком с богатейшим внутренним миром.
Трудно представить себе влюбленного Привалова, в то время как образ Симагина раскрывается преимущественно через любовь. Причем способность любить для Рыбакова и есть самый важный критерий истины. Действительно, как отмечал известный философ М. Мамардашвили, не образование и не эрудиция, а любовь к женщине и творчество увлекают человека на путь познания себя и мира. Подлинна лишь страсть - не просто взирать на происходящее сторонним наблюдателем, но рискнуть собой, плотью своей и кровью. Поставить себя на карту целиком. "Именно тогда случится нечто такое, что тебе что-то прояснит" 7.
В мире Рыбакова любовь неразрывно связана с творчеством: "С полуденной ясностью он понял, что весь прорыв последних лет, позволивший лаборатории Вайсброда далеко обогнать всех биоспектралистов мира, возникновением своим обязан Асе, и только ей" 3. Момент весьма принципиальный. В отличие от героев "Понедельника", Симагин реализовал себя не только в Работе и Дружбе, но и в Любви. Подлинный талант талантлив во всех сферах жизни, потому что сам Мир по своей природе есть Целое. Но открывается это только в редкие минуты вдохновения, когда спадает завеса привычных шаблонов, делящих Мир на изолированные, замкнутые в себя мирки.
Однако даже талантливому человеку не всегда удается миновать эту западню разъединенности. Ведь талант, пусть первоначально и реализуемый в какой-то конкретной сфере деятельности, по мере своего роста неизбежно выходит за ее границы. Точнее, должен выйти, чтобы не угаснуть. Человек же часто оказывается просто не готов к тому, что и житейская ситуация (коль скоро она встала во весь рост) для своего разрешения требует не меньших усилий, чем проблема, над которой он бьется в своей лаборатории. Кроме того, по мере роста таланта растет и уровень проблем, требующих уже качественно иного подхода. Иного состояния сознания.
"Не будьте дети умом". Речь идет о духовном взрослении. Как правило, за пределами своей профессии шестидесятники выглядели довольно бледно. "Но я дрался! Я маневрировал, да!" - кричит в "Очаге" Вайсброд. Он пытался играть с Системой по ее правилам, сознательно загоняя свой талант в ее рамки. И пусть теперь он стремится убедить себя, что такая борьба не была напрасной, его талант стал в ней разменной монетой. "Вайсброд, калека, доживал дни свои, ничем, кроме таблеток, не интересуясь" 6.
Свобода, как и любовь, есть еще одно измерение таланта - только в момент вдохновения человек может быть по-настоящему свободен. И наоборот, любые формальные ограничения, налагаемые на человека (пусть и в совершенно посторонних областях), бумерангом бьют по его познавательным способностям.
Симагин оказался свободнее (следовательно, талантливее) Вайсброда на порядок. Именно он, а не Вайсброд делает решающие открытия в биоспектралистике. Но и его свобода относительна. За пределами Работы, Дружбы и Любви находился неподконтрольный Симагину остальной мир, настроенный по отношению к нему отнюдь не дружественно. Мир, в котором есть такие слова, как "предательство" и "измена". Игнорирование его вызовов приводит Симагина к личной катастрофе. Вадим Кашинский, когда-то безоглядно веривший ему, теперь подводит безрадостный итог: "Жена ему рога наставила с его же приятелем. <...> Все знали, с кем, только он не знал. И унижался, бегал за ней... как пальцем деланный. Такой человек ничего не сможет".
Казалось бы, судьба Симагина являет наглядный пример судьбы шестидесятничества. "Он понял, что нужно разжигать огонь. Но не смог его сохранить. Осталась частица огня, лишь напоминающая о недавнем. Остался Антон. Индукция добра прервалась, и начала расти энтропия" 2. Но есть и существенное отличие. Симагин сохранил внутреннюю свободу. Ему не придет в голову, подобно Вайсброду, играть по чужим, нечеловеческим правилам. Он живет в соответствии с императивом: "Из всех возможных решений выбирай самое доброе". И хотя это не может застраховать от поражений, зато надежно защищает от измены себе. Потому что мера, с которой он подходит к окружающему миру, находится в его душе.
Воздух выдержит только тех,
Только тех, кто верит в себя.
(И. Кормильцев)
Из всех персонажей "Очага" только у Симагина был шанс. Последовательная реализация собственного потенциала с неизбежностью выводит созидателя за рамки любых искусственно навязанных ограничений - душа способна расти безгранично. Рано или поздно сфера его познания должна охватить весь человеческий мир целиком, когда уже не останется недоступных территорий. В подобном случае есть лишь два варианта: либо человек будет уничтожен Системой, либо выйдет из-под ее контроля.
Вполне логично, что именно такому герою Рыбаков доверил обретение всемогущества. В романе он непосредственно уподобляется Саваофу Бааловичу Одину - самому великому из живущих магов:
"Саваоф Баалович был всемогущ. Он мог все. И он ничего не мог. Потому что граничным условием уравнения Совершенства оказалось требование, чтобы чудо не причиняло никому вреда. Никакому разумному существу. Ни на Земле, ни в иной части Вселенной. А такого чуда никто, даже сам Саваоф Баалович, представить себе не мог" 9.
Для Симагина граничным условием остается его внутренний императив. Но проблем это не убавило. "Первое, что он понял в этом новом своем состоянии, - то, что возможности, которые по человечьим меркам кажутся всемогуществом, отнюдь не облегчают жизнь. Скорее напротив, они словно стиснули его своей мощью, словно спеленали". В восточной философии хорошо известен этот парадокс, породивший концепцию недеяния - основу целого ряда учений.
Ключевое понятие всех подобных доктрин - гармония. Затуманенный страстями ум не способен увидеть Мир как Целое (как бы мы его ни называли - Богом, Брахманом или Дао). Любые усилия, направляемые хаотическим сознанием, могут лишь увеличивать окружающий хаос в ущерб естественной гармонии Целого. Только слияние с ней является единственно достойной целью. При этом даже божественное вмешательство своей инородностью выглядит неуместным "богом из машины". Естественный порядок вещей - высшая ценность Мироздания, усилия мудрецов направлены исключительно на поддержание сложившегося равновесия. "Чтобы мир рос сам, во всей своей невообразимой, хитроумно и намертво сплетенной сложности, а не утеснялся чугунной клеткой наших куцых представлений о том, что для мира хорошо, а что нет" 6.
Но гармония во что бы то ни стало - слишком высокая цена. Платой становится сам человек, как существо глубоко дисгармоничное. Причем с христианской точки зрения избавление от этой дисгармонии возможно лишь в преображенном мире, где действуют совсем другие законы.
В противовес Востоку христианство, по известному выражению Н. Бердяева, можно назвать религией свободы. Именно это слово - свобода - наиболее точно передает суть европейской цивилизации, на становление которой христианство оказало решающее влияние. Хотя позднее место религии узурпировала наука, у истоков научно-технического прогресса мы найдем дерзость исследователя, восходящую к христианскому чувству свободы. Феномен шестидесятничества непосредственно связан с беспримерными темпами прогресса, имевшими место в те годы и в нашей стране. Отсюда же берут начало и надежды на способность науки справиться с любыми, самыми сложными проблемами.
Время безграничного оптимизма, когда любая неразрешимая проблема - всего лишь проблема. "Мы сами знаем, что она не имеет решения <...> Мы хотим знать, как ее решать" 9. И разве не этим ощущением свободы руководствовался Симагин? Он взял высоту, достиг заветной вершины. Теперь перед ним стоит еще более сложная задача.
Глава 3.Вызов альтруизму
Ася сразу ощутила, как изменился Симагин: "С виду - нет, а на самом деле такая железяка внутри чувствуется..." И дело вовсе не в приобретенных сверхвозможностях. Уже само их обретение потребовало соответствующих изменений в его душе, которая теперь должна вместить новое видение Мира.
Раньше окружающий мир представлялся Симагину воплощением доброты: "Ему казалось, что если приласкать мир, мир станет ласковым" 3. На этом фоне любое уродство выглядело странным недоразумением. Собственно, биоспектралистика и рассматривалась им в первую очередь как средство восстановления нарушенной гармонии. Но как оказалось, реальный мир весьма далек от райского сада, а расширенное восприятие тысячекратно усилило его "шум и ярость". Только освобождение от прежних иллюзий могло помочь выдержать груз новых задач: начинать вновь приходится с перестройки себя.
"От боли и отвращения к себе в груди его будто сжались какие-то ледяные тиски". А ведь в "Очаге" подобные ощущения являлись уделом исключительно Вербицкого. Разумеется, Симагину также доводилось испытывать отвращение и стыд, но исключительно за других людей. По сравнению с Вербицким он, возможно, и выглядел ангелом, однако в нынешнем его состоянии прежней гармонии души становится уже недостаточно. Слишком многое, как теперь понимает Симагин, оставалось за ее пределами.
"Не сейчас я всемогущ, а тогда был. Сейчас я лишь собрал урожай, а сеяли мы давным-давно вместе с той женщиной, которая спит сейчас за стеной; прекрасной женщиной, которую я - я, а не Вербицкий - почти убил своей детской убежденностью в том, что подлость, гнусность, мерзость человеческая есть, конечно, в книгах, фильмах и газетах, но там, где я, - их нет" 6.
В добровольном отшельничестве Симагина сокрыт глубокий смысл. Подобно тому, как во всех духовных традициях отшельник путем молитвы, покаяния и очищения освобождался от навязанных социумом стереотипов, ложных мыслей и чувств, так и Симагин выковывает и закаляет свою душу. Чтобы смочь вместить ведомую теперь "подлость, гнусность, мерзость человеческую" и остаться недоступным для них. А для этого необходимо прежде обнаружить их в себе.
Вершиной отшельнического подвижничества является созерцание - процесс слияния с Миром. Мудрец живет по законам природы, что отнюдь не означает уход из мира людей. Наоборот, восстановление целостности души дает ему возможность максимально полно реализовать свой человеческий потенциал.
"Чем отличается человек от других существ? Своим предназначением - способностью к антиэнтропийному - творческому - процессу" 10. Отсюда неустранимая дисгармоничность его существования, наиболее глубоко вскрытая именно в христианстве. Человек должен Миру. Последний просто не сможет реализовать свои возможности, если не будет людей, способных постоять за должное.
Любая подлинная страсть отражает возникший дискомфорт между душой и Миром, то есть реальную задачу, вставшую перед человеком. И это возникшее напряжение не избыть иначе, как приняв вызов. Долженствование напрямую связано со свободой: человек может извлечь из Мира новое, только взорвав прежний стереотип. Поэтому свобода - всегда риск (иногда - смертельный), но Мир заинтересован в смелых людях.
Вот и отшельничество Симагина лишь до поры. Известие о гибели Антона - абсолютное торжество энтропии - становится искомым вызовом, соразмерным обретенным возможностям. "Но в глубине души он всегда был уверен, что не устранился он вовсе, а просто ждет и не разменивается по пустякам. Можно сделать то, можно - это... однако по-настоящему можно ведь обойтись и без того, и без этого. И вот дождался. Без Антона - нам не обойтись".
Теперь уже не голос рассудка слышен - резонирует сама душа, до самых глубин естества. "Вот попроси меня объяснить, почему я хочу - не смогу. Тут моя позиция чрезвычайно уязвима. Никаких разумных доводов привести я не в состоянии. Хочу - и все". Вновь соединяются судьбы Аси и Симагина. Возможность что-то изменить появилась, когда Симагин осознал свою степень вины в произошедшем разрыве: "Я виноват. Ибо сказано: не вводи во искушение. А я... Сделал подарочек". Отныне он готов нести бремя ответственности за Асю и Антона. Ребенок, самозабвенно постигающий мир, переполненный любовью, становится взрослым. Время брать закончилось, наступило время отдавать.
Практически одновременно с его решением персонифицируется то зло, с которым он намерен сразиться. Ночной гость, столь же всемогущий, видит в Симагине достойного соперника. "Я - часть той силы, что вечно хочет зла и вечно совершает благо! - пророкотал он почти на инфразвуке. Жалобно запела посуда". Соответствующие ассоциации возникают моментально, хотя на Воланда новый противник, честно говоря, не тянет. Скорее уж это Коровьев, с его характерным глумом и фиглярством. Заметим еще, что у Булгакова прямое столкновение Воланда с Га-Ноцри просто не мыслимо, поскольку они даже принадлежат разным, между собой не пересекающимся планам Мироздания.
Симагин принимает вызов. Описание их борьбы придает повествованию необходимый динамизм, уравновешивающий его философскую насыщенность. Но и позиции самих противников заслуживают философского анализа. Поневоле напрашивается аналогия с расхожим дуальным символизмом - Свет и Тьма, Добро и Зло, Бог и Люцифер... Чтобы избежать терминологической путаницы, сразу внесем необходимое уточнение. Нередко перечисленным категориям приписывается абсолютный характер, что противоречит самому понятию Бога: по определению он, как символ Целого, выше любых оппозиций. Однако если под этими терминами понимать определенные тенденции, считающиеся позитивными или негативными просто в силу сложившихся традиций, то противоречие исчезает.
Противник Симагина олицетворяет безудержный индивидуализм, не скованный никакими нормами. Предельный эгоцентризм - прерогатива Люцифера по праву. Однако основу эгоистического поведения составляет инстинкт самосохранения, присущий абсолютно любому живому существу. (И даже неживому - вспомним третий закон робототехники.) В этом смысле эгоизм необходим, чтобы индивидуальность вообще могла состояться, не говоря уже о потребности реализовать себя.
Кредо Симагина - "возможность быть с теми, кто в тебе нуждается, и помогать тем, кому нужна помощь" - выдает в нем предельную же степень альтруизма. Примеры явно альтруистичного поведения наблюдаются уже в животном мире, без этого невозможно выживание популяции. Но стопроцентный альтруизм - идеализация, исключающая возможность индивидуального выживания. В реальности любой индивид демонстрирует в разных ситуациях черты как эгоистического, так и альтруистического поведения. Степень их соотношения индивидуальна для каждого человека, что и определяет его в итоге как преимущественного эгоиста или альтруиста.
При таком подходе Бог и Люцифер оказываются партнерами по общей игре. "Бог играет за цвета популяции в целом, Люцифер отстаивает интересы индивидуума в ней - в этом и состоит интрига вечного матча" 11. Разногласия между ними возможны только относительно приоритетов данных тенденций. Причем последние априорны по отношению к человеческому сознанию, где они оформляются в виде конкретных идей. На уровне коллективного сознания мы будем иметь дело уже с идеологиями. В романе ночной гость Симагина отстаивает ценности современной цивилизации потребления. Отношение к ней самого Симагина, естественно, резко отрицательное: "А может, она всего лишь пошла на поводу у животного начала в человеке?"
Кто же спорит, личная свобода самовыражения (следовательно, и потребления в том числе) - дело святое, однако жизнеутверждение любой ценой нарушает хрупкий баланс. И без того человек раздираем страстями, на манер повозки из крыловской басни: дух рвется в облака, а инстинкты тянут вниз. Страсть страсти рознь, но ведь они непостижимым образом сплетены между собой, вплоть до взаимопроникновения. И этот живой клубок невозможно просто рассечь, обрубив ненужное. Резать придется по живому, кровоточащему. Вот почему попытки реализации утопических проектов всегда оборачивались такой кровью.
Идея построения общества исключительно на основе "свободных" рыночных отношений ("а если самостоятельность - значит, никто в этой жизни никому ничего не должен, а если никто никому не должен - значит, каждый сам по себе, а если каждый сам по себе - значит, каждый сам за себя!") есть такая же утопия, как и идея всеобщей справедливости. Право на равный эгоизм перед законом не лучше и не хуже права на равный альтруизм - в отсутствие дополнительного критерия оценки.
В чем же источник дополнительной правоты Симагина, нарушающий баланс в его пользу? Ведь хотя идеализм шестидесятников и был вполне искренним, его истоки далеко не безупречны. ""Прорыв шестидесятых" соединил у нас в стране два прогрессивных течения. Первое - преклонение перед наукой, интеллектуальное освобождение - носило <...> общечеловеческий характер. Если нужны ярлыки, его можно назвать либеральным или даже буржуазно-либеральным. Второе, коммунистическое, течение существовало только у нас. В этом наша заслуга, в этом наша вина" 2. Коммунистическая идея оказалась несостоятельной даже в своем первозданном виде, несмотря на весь неподдельный пыл ее подвижников. Именно идеологический кризис предопределил кризис шестидесятничества в целом.
Если звезду, так заманчиво сияющую в небе, приблизить к Земле, всякая жизнь на нашей планете была бы испепелена. Но это еще не повод отказываться от звездной навигации. Navigare necesse est (*). Звезда должна светить, корабль должен плыть на ее свет. Человек слишком неустойчивое существо: прекращение эволюционного роста автоматически запускает процесс духовной деградации. Идеалы играют роль силовых полей, удерживающих его дух в вертикальном положении, не дающих опуститься на четвереньки.
Противоречия между интересами отдельного человека и человеческого сообщества, вне которого он, как правило, не способен состояться, не только не устранимы, но и служат мощным стимулом к их обоюдному совершенствованию. С равным успехом высшая цель может быть не только личным идеалом, но и коллективным. И подобно тому, как конкретные личности могут быть завзятыми эгоистами или альтруистами, так и целые народы могут вдохновляться идеологией, ставящей общее выше личного. Характерный пример - теократические государства мусульманского мира. Или наша страна.
Скачок в утопию для России был безумием, но не случайностью. По выражению Г. Померанца, к трагедии привело продолжение добрых чувств за грань разума. Иными словами, выход за все разумные границы естественного эгоизма (ответственного за самосохранение). Все-таки есть какая-то особенность русского характера, породившая столь уникальный эксперимент - уже ставшая притчей во языцех готовность пожертвовать доступными благами "во имя". И можно сколько угодно рассуждать о несуразности и пагубности подобного стремления (как и любой крайности вообще), но игнорировать его невозможно. Ментальность такая, как принято сейчас говорить.
Соответственно, и выбраться ямы, где сейчас находится страна, можно только аналогичным рывком. Та же ментальность не позволяет воспользоваться апробированными для других стран способами. Без какого-то "во имя", без идеальной цели, на одном прагматизме и расчетливости - не получится. Во всяком случае, таково мнение Рыбакова.
К тому же сам факт наличия противоположно действующих тенденций - залог формирования динамически устойчивой (то есть жизнеспособной) системы. "Ведь после краха коммунистической идеологии и в смысле религиозном всерьез противопоставить хоть что-то - хоть что-то! - потребительской цивилизации Запада, давно зашедшей в духовный тупик, может опять-таки мусульманский мир" 6. Распад Советского Союза нарушил баланс идеологий. Но природа не терпит пустоты: образовавшийся на его месте геополитический вакуум должен быть заполнен. Симагин и олицетворяет то стремление к идеальному, которое, похоже, находится в генах особой общности людей, совсем недавно именовавшихся "советским народом".
Глава 4.Стратегия игры
"На поддержку рассчитывать не приходилось" 6.
Надежда, что есть кто-то еще более высший, на кого можно опереться в трудную минуту, оказалась последней иллюзией Симагина. При всей убежденности в собственной правоте рассчитывать он мог только на себя. Точнее, на высшее в себе.
Как же далек такой подход от строк своеобразного гимна шестидесятников: "Возьмемся за руки, друзья, чтоб не пропасть по одиночке"! Но самые важные решения принимаются именно в одиночестве, наедине с собой (и Миром). Только тогда происходит подлинный духовный рост.
Зрелость личности также поверяется одиночеством, хотя это тяжелое испытание. Повесть "Трудно быть богом" появилась как раз в середине шестидесятых, сразу завоевав признание благодарных читателей. Со всей мощью своего таланта А. и Б. Стругацкие продемонстрировали трагическую судьбу человека, наделенного незаурядными возможностями, который вынужден существовать в мире, представляющем в духовном плане выжженную пустыню. И единственный способ возродить этот мир - наполнить его собой. Авторы словно предчувствовали, что эпоха шестидесятников уже на исходе и впереди их ожидают тяжелые времена. Своего рода экзамен, призванный показать истинную цену поколению мечтателей.
Не случайно в романе Рыбакова появилась уже упоминавшаяся Кира: "Своей искренней, безмятежно храброй открытостью она напомнила Симагину арканарскую Киру из любимой книги детства". Не случайна и сама отсылка к этой повести Стругацких. Если "Очаг" можно рассматривать как попытку вновь актуализировать проблематику "Понедельника", то "Человек напротив" - дискуссия с "Трудно быть богом".
Симагин спеленут по рукам и ногам своими невероятными возможностями подобно Румате в средневековом Арканаре. Да и много ли в них проку, если противник не стеснен моральными принципами и не знает сострадания? Формальное превосходство в силе еще ни о чем не говорит. Ночной собеседник так и заявляет Симагину: "Ведь ты не боец. Сила - да, есть, сила у тебя неимоверная <...> Но, встретившись с живым противником, пусть более слабым, но привычным к мордобою, ты проиграешь, потому что твоя рука невольно запнется, прежде чем впервые ударить по живому, а его рука - и не подумает".
Беседа Симагина с Кирой возрождает в памяти известный диалог Руматы с Будахом, в котором обсуждается проблема вмешательства в естественный исторический процесс. Даже имея самые благородные мотивы, такой экспериментатор, как правило, не в силах учесть все возможные последствия, нередко приводящие к прямо противоположным результатам. Симагин также не обладает всеведением, хотя способен прослеживать цепочку причин и следствий намного дальше обычного человека. Но зато и "шок от принципиального несоответствия желаемого результата поступка его реальному результату" усиливается многократно. Отказ от любого вмешательства в этом случае кажется вполне оправданным: "Останемся гуманными, всех простим и будем спокойны, как боги. Пусть они режут и оскверняют, мы будем спокойны, как боги. Богам спешить некуда, у них впереди вечность..." 12.
"Сердце мое полно жалости, - медленно сказал Румата. - Я не могу этого сделать".
Дилемма гармонии и свободы. Свобода - всегда желание невозможного. Вопреки всем "объективным" обстоятельствам. "Я тоже умею хотеть", - говорит Симагин. Но ничего не гарантируют даже сверхвозможности. "Если соприкасаешься с качественно более высоким уровнем, то либо поднимаешься на него, либо сгораешь" 6. Расплата соответствует уровню притязаний. Уходит в безумие князь Мышкин. Психический спазм - профессиональная болезнь таких прогрессоров, как Румата.
Ты не вылечишь мир - и в этом все дело.
Пусть спасет лишь того, кого можно спасти...
(И. Кормильцев)
Настораживает, с какой легкостью рыбаковская Кира в азарте заявляет: "Да я этого Гитлера придушу, как только выяснится, кто он такой!" Помнится, Александру Васильевичу, чтобы дозреть до подобной мысли в отношении дона Рэбы, понадобилось куда больше времени... По счастью, Симагин отлично понимает всю опасность простых решений, а риск входит в условия игры с ночным гостем. Ставкой в ней является судьба мира, в котором могли бы жить Ася, Антон, Кира... Другой мир Симагину не нужен.
Подобная ситуация возникает в "Острове мертвых" Р. Зилазни 13. Герои романа, непримиримые антагонисты, вступают в схватку, будучи наделенными поистине божественными возможностями. Бьются фактически уже не люди, а боги - бог-созидатель с богом разрушения. Причем на карту поставлена жизнь тех, кого больше всего любил в своей жизни главный герой.
Правда, сходство на этом заканчивается: оба соперника не гнушаются ничем ради вожделенной победы, избытком моральных принципов они явно не отягощены. А сама битва - заурядная драка, выделяющаяся лишь масштабами сопутствующих разрушений. Сверхъестественные способности героев исчерпываются швырянием друг в друга обломков скал, обрушиванием лавин, насыланием дождей и землетрясений. Чем-то они напоминают подростков, самозабвенно тузящих друг друга в детской песочнице...
Даже у лучших фантастов нередко пасует фантазия перед необходимостью изобразить реалии, существенно отличающиеся от привычной картины мира. К чести Рыбакова следует признать, что с подобной сложнейшей задачей он справился в целом неплохо. В его романе сражение разворачивается не столько в пространстве, сколько во времени. Время здесь уподобляется пластилину в умелых руках: его можно замедлить, вплоть до остановки, можно (в случае небольших интервалов) обратить вспять.
Вспыхивают и мгновенно исчезают из Текущей Реальности события, не оставляя никаких следов в памяти участников и свидетелей. Кругами на воде расходятся цепочки новых причинно-следственных связей, тут же связывая человеческие судьбы в еще более тугие и запутанные узлы. Оба соперника используют всю свою невероятную мощь, попутно сжигая для восполнения колоссальных энергозатрат целые звезды.
И льется кровь. Противник изощрен в коварстве и бьет исключительно по самым близким для Симагина людям. Хотя порой закрадывается сомнение, а не слишком ли Рыбаков усердствует в изображении кровавых подробностей? Стругацким для создания необходимого эмоционального эффекта в связи с гибелью Киры "хватило" всего двух стрел. Минимум средств - классический признак высшего мастерства... У Рыбакова Киру сначала зверски насилуют, а потом еще и вспарывают живот - словно в дурном триллере. Как-то подобные приемы слабо сочетаются с общим философским настроем романа...
Так или иначе, но Симагин проигрывает с каждым "ходом" в смертельной игре. Искусно сплетаемая против него сеть событий подставляет под удар все большее число людей. Вина при этом ложится на Симагина (по его собственному ощущению), ведь именно он своим фактом участия в противоборстве привел в движение могучие враждебные силы. А уж его противник в полной мере отыгрывает свое неоспоримое преимущество - свободу от всех внутренних ограничений.
"Стратег всегда крутится в рамках своей стратегии. Великий стратег отказался от всяких рамок. <...> Великий стратег стал великим именно потому, что понял (а может быть, знал от рождения): выигрывает вовсе не тот, кто умеет играть по всем правилам; выигрывает тот, кто умеет отказаться в нужный момент от всех правил, навязать игре свои правила, неизвестные противнику, а когда понадобится - отказаться и от них" 14.
Когда в качестве фигур выступают живые люди, более того, близкие тебе люди - сможешь ли ты жертвовать ими так же легко, как обычными фигурами? А если будешь их беречь, каким образом сможешь выиграть вообще? Особенно у великого стратега... Для него поражение Симагина очевидно с самого начала игры.
Сколько ни укутывай незримыми защитными коконами возможных жертв нападения, всех укрыть невозможно. Само затраченное на них внимание становится причиной фатального отставания в деле пресечения вражеских козней, и, следовательно, ведет к новым жертвам. Симагин оказывается в положении Клода Лефевра, главного героя повести А. Громовой "В круге света" 15. Каждый человек, за которого тот несет ответственность, и которого не смог уберечь, ложится тяжким грузом на его совесть. Неизбежно должен наступить момент, когда душа не сможет вынести подобной тяжести. Паралич от вины - роковой финал, уготованный слишком совестливому персонажу.
Но и грозный противник не является совершенно неуязвимым. Шок от непредсказуемых последствий также грозит ему, только с другой стороны. Торжество ненавистных идей, а главное - носителей этих идей, способно надолго (если не навсегда) вывести его из строя. Таковы правила игры, которые невозможно обойти, поскольку в противном случае теряет смысл сама игра. Ведь наши противоборцы, как уже отмечалось, в качестве противников воплощают связанные взаимным антагонизмом тенденции Целого. По отдельности они в принципе не способны к существованию.
Впрочем, Симагину и не требуется "полной и окончательной" победы. Он хочет выиграть свой бой. Спасти и защитить тех, кого он любит больше всего. Его преимущество - способность чувствовать объединяющие, сплачивающие людей силы. Отсюда остается лишь один шаг до воздействия сразу на весь интересующий его мир. "Иными словами, если ваш враг непобедим в этой Вселенной - создайте для борьбы с ним другую Вселенную" 16.
Хотя изменение жизни в целом - работа, требующая титанических усилий, ее значительно облегчает вероятностная природа Мира. Неустойчивость, резко возрастающая в переломные моменты (точки бифуркации), дает веер возможных Отражений. В этом случае, чтобы "перещелкнуть стрелки общего развития" на нужное направление, достаточно совсем небольшого воздействия. Относительно, конечно, небольшого - по крайней мере, не сравнимого с мощью поезда, помчавшегося по новому пути.
Ближайшей вероятностной развилкой в прошлом становится путч. Победа Ельцина порождает Отражение, в котором все близкие Симагину люди живы и здоровы. Противник посрамлен. Еще совсем недавно он снисходительно пенял Симагину: "Как ты цепляешься за человеческое". Но именно "человеческое" в высшем смысле помогло тому справиться с невероятной по трудоемкости задачей. "Если бы он не обещал Асе, если бы не сказал ей про завтра - он бы не выдержал". Его противнику подобный подвиг самоотдачи заведомо не по зубам.
"Нельзя совершить чудо для себя" 6.
Теперь Симагин почти с симпатией объясняет: "Чтобы самому от себя кусок отрезать... кусок силы, власти, красоты... для этого надо иметь за душой что-то побольше, чем только самого себя. <...> Пожертвовать частью себя, чтобы кого-то спасти - это можно. А пожертвовать частью себя, чтобы ради собственного же удовольствия кому-то напакостить - так не бывает. Поэтому такие, как я, всегда будут побеждать таких, как ты".
Для Рыбакова победа Симагина - это, прежде всего, торжество альтернативного понимания свободы, как антитезы произвола. Не отбрасывание всех в данный момент внешних ограничений, но способность чувствовать свои собственные границы. Только таким образом можно застраховаться от превращения в раба своих страстей и обрести свободу от личного эгоизма. Зависимость же от привычной интерпретации мира исключает возможность привнесения в него качественно нового, что составляет самую суть свободы.
Подлинный духовный рост способен происходить лишь в определенных рамках. Хотя границы, структурирующие личность, при этом непрерывно раздвигаются, их жесткость также возрастает. В пределе нравственные императивы обретают абсолютный характер. "Полюби Бога и делай, что хочешь", - говорил Августин. Истинная свобода мыслима только на основе чувства ответственности перед тем, что превосходит нас.
Глава 5.Свет во тьме
Победа Симагина возвращает читателя в постперестроечную Текущую Реальность. А здесь надо отметить, что период "дикого капитализма" если и вызывал у Рыбакова какие-либо эмоции, то исключительно негативные. Ярким свидетельством тому может служить его предыдущий роман "Гравилет "Цесаревич"" 17.
Мало того, что ближайшее будущее нашей страны там показано гротескно-чернушным, совершенно безысходным в своей апокалиптичности. Вообще весь мир оказывается чудовищным гомункулусом - порождением безумцев-ученых, поставивших этот дьявольский эксперимент. Но изюминка состоит в том, что зараженный безумием мир на поверку является просто искаженной копией "правильного" мира, доброго и светлого. В нем практически нет войн и насилия, власть мудра и гуманна, а технический прогресс движется семимильными шагами. И хотя сам Рыбаков вряд ли воспринимает подобную утопию всерьез (на ее откровенно условный, химерический характер указывает уже название романа), отношение автора к "родной" действительности сводится к категоричному диагнозу: так жить нельзя.
Акценты расставлены четко до карикатурности. Например, в утопическом мире Рыбакова, населенном "истинными" прототипами (которым внешние условия, в отличие от нашего мира-гомункулуса, не помешали реализовать свою подлинную природу), пребывают благообразный патриарх коммунистов Михаил Сергеевич и матерый уголовник по кличке Беня Цын (он же Б. Л. Цын), пытающийся последнего убить... Комментарии, как говорится, излишни.
В "Человеке напротив" вновь поднимается проблема выбора исторической альтернативы. На этот раз возможные варианты представлены автором намного реалистичней. Приход Ельцина к власти теперь рассматривается в качестве способа приостановить обвал державы. Пусть не самое приятное из Отражений, но победа путчистов порождала бы заведомо худшее. В конце концов, политика - искусство возможного, утопии не по ее части.
Возникающий на страницах романа безымянный "грузный седой человек" с нарочитыми чертами Ельцина показан уже вполне приязненно. По крайней мере, это человек, который готов попробовать спасти страну от распада. Учитывая специфику его деятельности и среду, где данная деятельность осуществляется, рассчитывать на что-то большее можно только в утопическом мире.
"Если бы эти борзописцы, глядящие сейчас на него снизу кто уважительно, кто насмешливо, кто настороженно, знали хоть половину из того, что знал и должен был постоянно держать в голове он, - добрую треть из них на месте хватил бы кондратий, а еще треть, невзирая на присутствие дам или, наоборот, мужчин, немедленно облевались бы от отвращения к жизни" 6.
Жить, понимаешь, вообще вредно, от этого умирают... Но независимо от конкретных симпатий и антипатий, одним из основных структурообразующих элементов мировоззрения Рыбакова остается выраженная полярность оппозиций: частное - коллективное, национализм - интернационализм, раздробленный мир - единый мир. Поэтому торжество частного, эгоистического интереса, воцарившегося на сильно сузившихся просторах бывшей Империи, получает в его глазах хоть какое-то оправдание только на фоне еще более неприглядной альтернативы. Утешение, что и говорить, слабое, да и не ради него Рыбаков взялся за перо.
Свой символ веры он изложил в том же "Гравилете": "Род людской нуждается в существовании, значит, всякое мое осмысленное действие должно приносить кому-то пользу. <...> Коль скоро наш сложный социум для своей полноценной жизни требует тысяч разнообразных дел, лучше всего помогать людям я могу, делая как можно лучше свое дело. Значит, всякий мой успех - для людей, но ни в коем случае - люди для моего успеха". Рыбаков отдает себе отчет, что подобный идеал вряд ли достижим, тем более в рамках "сложного социума". Но именно в нем претворилось для Рыбакова мистическое чувство единства с Миром, лежащее в основе любой религиозной системы. Кстати, в "Гравилете" действительно приводится описание соответствующей данному идеалу религии, развившейся на основе коммунистической идеи.
Религиозные мотивы возникают у Рыбакова абсолютно закономерно. Ведь даже в коммунистической идее шестидесятников вдохновляли не вульгарные сами по себе принципы экономического детерминизма или обобществления собственности, а ее этическое наполнение. Стремление освободиться от обветшавших догм и попытаться дистиллировать этическое содержание в чистом виде у них было, что называется, в крови. Однако неизбежно вставал вопрос об основаниях этики. Все нравственные императивы в конечном счете продиктованы "религиозным чувством" (чувством Целого). Эпоха же научно-технического прогресса в те времена была отмечена как раз диктатом чистого рассудка, и на попытку втиснуть Мечту в прокрустово ложе материалистического мировоззрения ушли основные силы шестидесятников.
Времена теперь другие, и уже ничто не мешает Рыбакову апеллировать не только к научным, но и к религиозным истинам. Дуализм его мировоззрения отражается и во взгляде на человеческую историю, которую он рассматривает как результат воздействия неких высших и противоположных по отношению друг к другу сил, обнаруживаемых уже на уровне инстинктивной природы человека 18. Ничего удивительного в этом нет. Человек как объект игры между Богом и Люцифером - образ архетипический, восходящий еще к библейской книге Иова.
Так появляется в "Человеке напротив" следователь Листровой. Честный служака, настоящий профессионал в своем деле. "Да, не праведник, не подвижник - и хорошо, ведь если бы человечество состояло только из подвижников и праведников, оно вымерло бы, ибо ни один подвижник ни в чем не может договориться ни с каким другим..." 6. Эта кажущаяся обычность роднит его с честертоновскими героям, за внешне заурядными чертами которых скрыты лучшие человеческие качества. Более того, испытания, выпавшие на долю Листрового, прямо перекликаются с приключениями "человека, который был Четвергом" из одноименного романа Г. Честертона 19.
Подобно полицейскому-философу из Совета Дней, занятого поиском таинственного Воскресенья, он вовлекается в расследование на первый взгляд простого дела, сразу же попадая в водоворот совершенно непостижимых и загадочных событий. В подозреваемом - Симагине - открываются такие духовные силы (да и просто физические возможности), что кружится голова... Между тем внешние обстоятельства все сильнее подталкивают Листрового к поступкам, идущим вразрез с его совестью: противник Симагина действует, как правило, чужими руками.
Вообще для традиционных представлений о персонифицированных силах Зла такая особенность весьма характерна. Дьявол, при всей его свободе от любых правил, тем не менее, вынужден соблюдать один запрет: свои поступки человек должен совершить сам. Деятельность Люцифера заключается лишь в создании поводов для них, и здесь нет равных этому мастеру провокаций. Знание слабостей и пороков человеческой натуры позволяет ему чрезвычайно эффективно манипулировать людьми, но по указанной причине могущество "великого стратега" все же не беспредельно.
Листровой становится тем самым человеком, в судьбе которого скрещиваются тенденции, воплощаемые Симагиным и его противником. Силы, способные пустить в распыл целую галактику, демонстрируют странную уязвимость перед свободным человеческим выбором. Свободу не выбирают - она уже изначально заложена в человеческой природе. "Кажется, эта обреченность ставит человека на один уровень с Галактикой" 16.
Несмотря на крайне жесткие, даже жестокие правила игры, участником которой поневоле оказался Листровой, он до последнего пытается самостоятельно разобраться в происходящем. "Вы принадлежите к замечательному типу людей, которые на усиление давления совершенно непроизвольно, не из гордыни, а по внутренней чистоплотности, отвечают усилением сопротивления", - с восхищением замечает Симагин, и это не просто комплимент. Сравним с честертоновским наблюдением: "Грубо говоря, в мире есть три типа людей. Первый тип - это люди; их больше всего, и, в сущности, они лучше всех" 19.
Определение Симагина бьет в самую точку: только такой тип людей и можно с полным правом отнести к собственно людям. Сам же он является примером дальнейшей человеческой эволюции - одинокое светящееся окно в сумраке Мироздания. Человек напротив. Но человек и должен всегда быть напротив, чтобы ему было куда взлететь, а Миру - развиваться. Моментом истины становится ответная симпатия Листрового к Симагину: "А он, понял Листровой, вовсе не равнодушно-добрый Дед Мороз. Боец".
Прозревает и главный герой честертоновского романа: "Теперь я знаю! Почему каждое земное творение борется со всеми остальными? Почему самая малость борется со всем миром? Почему борются со Вселенной и муха, и одуванчик? По той же причине, по какой я был одинок в Совете Дней. Для того, чтобы каждый, кто покорен порядку, обрел одиночество и славу изгоя. Для того, чтобы каждый, кто бьется на добрый лад, был смелым и милосердным, как мятежник. Для того, чтобы мы смели ответить на кощунство и ложь Сатаны" 19.
И более других эта готовность относится к самому Воскресенью - Председателю Совета Дней. Право мерить наивысшей из всех мер может быть оплачена только наивысшей же мерой страданья. Голос из недр тьмы произносит где-то уже слышанные слова: "Можете ли пить чашу, которую Я пью?"
Также и Листровому что-то напомнил первый допрос Симагина. "Какой-то знаменитый судебный прецедент... Вроде вот так же вот кто-то кого-то допрашивает, а тот тоже - либо молчит в тряпочку, либо: как ты сам сказал, так и есть..." Вызов, брошенный человечеству две тысячи лет назад, все еще остается в силе.
Рыбаков откровенно чужд Церкви - ее "человеческая, слишком человеческая" ипостась слишком сильно дискредитировала себя. Вне конфессий и догматов встает для него вопросом вопросов: "Каков он - Бог, уязвленный совестью?"
Людей, выросших в период триумфального шествия науки, тревожит странная идея несовершенного Бога: "Это Бог, ограниченный в своем всеведении, всесилии, он ошибается в предсказаниях будущего своих начинаний, ход которых зависит от обстоятельств и может устрашить. Это Бог... калека, который всегда жаждет большего, чем может, и не сразу понимает это" 20.
Рано или поздно приходит озарение, что не может один голый рационализм лежать в основе истинного познания. Только страсть - неизбежное нарушение гармонии с Целым - способна, вопреки всем доводам рассудка, заставить совершить невозможное. Выйти за пределы привычного (порочного) круга интерпретаций. При этом качества и масштабы объекта страсти не играют роли: важно, сколько ты сам вкладываешь в этот объект. Познается ровно столько, сколько вынуто из себя, вложено в достижение подлинно человеческого назначения.
Но и оплачивается все по самому крупному счету - саморазрушением. Пусть в мире, порожденным вмешательством Симагина, "на пятьдесят семь тысяч меньше народу на фронтах погибло" - на его совести все то новое зло, которого не было прежде. На его совести гибель Листрового, которому нет места в новом мире. (И его смерть - приговор этому миру.) "Ничто не избавит нас от боли и страдания - и непоправимого. И ничто не убьет радость, не растворит ее сладко-тоскливую и гордую, кристально-звонкую ноту" 7.
"Симагин неподвижно висел, широко раскинув руки, в до твердости густой беспросветной тьме. Он был вклеен, впаян, как муха в смолу, в этот литой, будто резиновый антрацит" 6. Он заплатил по всем счетам, и даже выброшенный в тьму безвременья, испытывает не сожаление, а "только нежность ко всем, и радость, и гордость от того, что это было".
Полнота свершений.
Позади - возвращенная любовь Аси, вдохновившая на создание хотя бы немного "качественно иного" мира. Впереди - ожидание новых, еще более серьезных вызовов. Только при таком граничном условии решение уравнения Высшего Совершенства будет иметь реальный смысл. "Чем обширнее возможности, тем более сложные задачи ты берешься - не можешь не браться - решать; и потому, сколько бы ни отпустила тебе сил судьба, выкладываться приходится полностью" 6.
Трудно стать Богом... Именно так, кстати, называется недавняя повесть Рыбакова. Но это уже совсем другая история.
Январь, 1998 г.
Примечания
(*) Вести корабль необходимо (лат.).
ЛИТЕРАТУРА
1. Переслегин С. Тихое десятилетие: перед "Тайфуном". - В кн. Переслегин С. Око тайфуна. - СПб., 1994.
2. Переслегин С. Эдем. - В кн. Переслегин С. Око тайфуна. - СПб., 1994.
3. Рыбаков В. Очаг на башне. - Рига, 1990.
4. Стругацкие А. и Б. Полдень, XXII век. - В кн. Стругацкие А. и Б. Хищные вещи века; Чрезвычайные происшествия; Полдень, XXII век. - М.: АСТ; СПб.: Terra Fantastica, 1997.
5. Альтов Г. Клиника "Сапсан". - В кн. Альтов Г. Опаляющий разум. - М., 1968.
6. Рыбаков В. Человек напротив. - В кн. Рыбаков В. Трудно стать Богом. - М.: АСТ; СПб.: Terra Fantastica, 1997.
7. Мамардашвили М. Лекции о Прусте. - М., 1995.
8. Стругацкие А. и Б. Отягощенные злом, или Сорок лет спустя. - В кн. Стругацкие А. и Б. Отягощенные злом, или Сорок лет спустя; За миллиард лет до конца света; Гадкие лебеди. - М.: АСТ; СПб.: Terra Fantastica, 1997.
9. Стругацкие А. и Б. Понедельник начинается в субботу. - В кн. Стругацкие А. и Б. Понедельник начинается в субботу; Сказка о Тройке (2 экз.). - М.: АСТ; СПб.: Terra Fantastica, 1997.
10. Акимов И., Клименко В. О природе таланта. - М., 1994.
11. Кошкин В. Инстинкт веры, или Чего жаждут боги. - "Октябрь", 1996, N 7.
12. Стругацкие А. и Б. Трудно быть богом. - В кн. Стругацкие А. и Б. Трудно быть богом; Попытка к бегству; Далекая Радуга. - М.: АСТ; СПб.: Terra Fantastica, 1997.
13. Зилазни Р. Остров мертвых. - В кн. Зилазни Р. Остров мертвых. - СПб., 1993.
14. Стругацкие А. и Б. Град обреченный. - В кн. Стругацкие А. и Б. Град обреченный; Второе нашествие марсиан. - М.: АСТ; СПб.: Terra Fantastica, 1997.
15. Громова А. В круге света. - В сб. Фантастика, 1965. Выпуск 2. - М., 1965.
16. Переслегин С. Доспехи для странствующих душ. - В кн.: Лукьяненко С. Лорд с планеты Земля. - М., 1997.
17. Рыбаков В. Гравилет "Цесаревич". - В кн. Рыбаков В. Дерни за веревочку. - Харьков: Фолио; Донецк: ИКФ "Сталкер", 1996.
18. Рыбаков В. Срочно требуется идеал. - "Нева", 1995, N 4.
19. Честертон Г. Человек, который был Четвергом. - М., 1989.
20. Лем С. Солярис. - В кн. Лем С. Собр. соч. в 10 тт. Т. 2. - М., 1992.