Кованые сапоги грохотали в пустом, холодном коридоре. Звук нарастал все более и более и, наконец, показались их владельцы. Это были полицаи. Один из них был белесый с огромными телячьими ресницами и глупым лицом изъеденным оспой, коротконогой, очень сильной и ловкой, несмотря на свою уродливость, фигурой. Другой был на голову ниже его, чернявый, худой и подвижный, с таким же подвижным и умным лицом, с такими же умными глазами. Они волокли третьего.
-Я думал, что он хоть сегодня сдохнет, - сказал худой, чернявый другому, похожему на гориллу - альбиноса. Тот промычал что-то нераздельное, похожее на довольное мычание теленка, но несколько тише.
-Скотина, - продолжал чертыхаться, пыхтя от натуги, маленький полицай. - Скотина! Сколько раз его можно таскать туда и обратно. У-у, скотина, другой бы на его месте давно сдох, а этот все живой! - и чернявый разразился такой забористой бранью, состоявшей, быть может, всего из нескольких не матерных слов и тех: скотина и сука. Чернявый пнул бы с досады того, к кому относилась эта брань, если бы не боялся растянуться. То, что они волокли, уже довольно мало походило на человека. На безвольно свесившейся голове паклей торчала клочковатая шевелюра. Она так свалялась и загрязнилась, что имела сероватый цвет. Лицо и тело опухли, синели и желтели кровоподтеками разной давности и были изуродованы язвами. Он был без сознания, но если бы и пришел в себя, то никакой помощи чертыхающему полицаю он бы не смог бы оказать, поскольку ноги, как и руки, у него были перебиты. Наконец все они добрались до камеры, цели своего путешествия, запихали туда третьего, чернявый пнул, наконец, с досады эту груду еще живого мяса и вышел.
-Сука, сколько можно стирать после этой скотины брюки, - продолжал ругаться маленький полицай.
-Постираешь, - наконец выдавила из себя равнодушное слово белесая обезьяна.
-Удирать пора, мартышка, - огрызнулся маленький, - наши фрицу под Сталинградом дали под зад и скоро уже будут здесь и тебя, милок, повесят на ближайшей перекладине.
Второй не ответил, и вскоре их шаги стихли в глубине тюремного коридора.
Холод камня привел в сознание лежащего на полу человека. Все медленно плыло перед его взором. Он напряг волю, чтобы остановить это кружение. Это ему удалось, но не сразу. После того он поднял голову, но слабость не позволила долго держать ее на весу, и он опустил ее на холодный камень пола. Стало легче. Человек попытался собраться с мыслями, но они ускользали, едва мелькнув. "Какое сегодня число?" - подумал он отчего-то, но никак не мог вспомнить. Он даже не мог вспомнить, что сейчас: зима или лето. В это время ударила артиллерия, и далекие раскаты канонады докатились до камеры и проникли в ее глубину. "Лето или весна", - подумал лежащий на полу. И еще: "День". Окошко под потолком светлело сероватым квадратом, разрезанным на три части толстыми прутьями решетки. Силы понемногу стали возвращаться к нему, хоть тело почти умерло, но все равно требовало еще чего-то. "Пить", - подумал он и только теперь почувствовал, что язык шершав, и губы спеклись от жажды и крови. Вслед за тем в голове застучала навязчивая мысль: "Где взять воды?" Она впивалась в мозг, стучала при каждом толчке сердца, становилась совершенно невыносимой. "Отупел, - с остервенением подумал он, - вода в ведре под окном. Нужно ползти!" Приняв это решение, он пополз.
Ползти на руках было невозможно, руки невыносимо ныли и подламывались. Он весь измучился, пока прополз от силы полметра. Тогда он попробовал катиться. Это оказалось быстрее, но было еще более утомительно, и он скоро окончательно вымотался. Закрыв глаза, он впал в тяжкое кошмарное забытье. Во сне его вновь пытали и мучили. Порой он не мог решить, когда все было наяву, когда все было во сне. Эти сны доставляли ему столько же мук, как и настоящие пытки. Когда он вновь пришел в себя, то ему показалось, что в забытьи он находился не очень долго, но свет в окошке уже успел померкнуть, и камера погрузилась во тьму. Жажда вновь напомнила о себе, и человек пополз к ведру. Ничего в жизни он не делал с таким упорством, и ничто ему не давалось так тяжело, как этот поход к ведру. Тело едва двигалось, члены его онемели, только невероятным усилием воли он заставлял их работать. Посмотрев на этого седого, исковерканного человека, невозможно было предположить, что ему нет еще тридцати, и что он один из опытнейших фронтовых разведчиков, что всего две недели назад он на спор мог унести троих здоровых мужиков, что он попался глупо, поплатившись за свою самоуверенность, не сняв пароля, прежде чем направится на явку.
В квартире на него навалилось четверо фрицев, он их раскидал, как забавные тряпичные игрушки. Выскочив в окно, напоролся на прикрытие, но и с теми он расправился столь же легко. Все же ему не повезло: очередь, пущенная кем-то, перебила ему обе ноги. Он не помнил, сколько он находился в тюрьме. Его пытали ежедневно с особым изуверством и издевкой. Он молчал, улыбаясь на брань разбитыми губами, что вызывало новый взрыв побоев. После допросов чаще всего его уносили на руках, и чаще всего это приходилось делать уже знакомым полицаям. Маленький, как обычно, ругался, как торговка на базаре, уродец смотрел на все с равнодушием дебила. Каждый день все повторялось с удивительной похожестью, может быть с маленькими исключениями и лицами. Сначала боль мучила его, но постепенно тело умерло почти полностью, и боль перешла в нудное нытье, и он стал замечать, что все происходящее он стал воспринимать, как бы сторонний наблюдатель. Сейчас, катясь к ведру, он знал, что это его последний день жизни. Вчера на допросе, приходя в себя, он услышал разговор, что его сегодня расстреляют. Он даже обрадовался этому известию, хотя какая-то надежда еще теплилась в глубине души. Совесть его была чиста: он никого не выдал, да и не мог выдать, поскольку подпольная группа, с которой он должен был связаться, была еще раньше разгромлена, а иные сведения, что могли быть интересны немцам, уже были переданы в центр, а его разведгруппа полностью погибла.
Зная все это, он продолжал ползти к ведру. Наконец он до него добрался, но дотянуться до воды не смог. При одной из попыток ведро упало, корка льда, что покрывала ее, проломилась, и водный поток хлынул на него. Напился он из ямки на полу грязную, с мусором воды и заснул, на этот раз без сновидений, тяжело. Сквозь надвигающее забытье он вновь услышал артиллерийскую канонаду. "Гром", - вновь подумал он, и улыбнулся разбитыми губами своему предположению, и заснул. Он не мог тогда знать, что уже вторые сутки по снежной степи, громя немецкие тылы, движутся на встречу друг другу огромные массы войск и передовые части вышли уже на ближайшие подступы к городку. Он не знал, что во главе наступающих войск, идет разведгруппа, одно из заданий, определенных ей, является выяснение его собственной судьбы.
-Свинья, - ругался маленький полицай, силясь оторвать от пола примерзшего заключенного. - Примерз, а все живой, скотина! - и, обратившись к гориллоподобному полицаю, сказал, - Помоги ты, белобрысый.
Вдвоем они оторвали, хоть и с трудом, лежащего и почти бегом поволокли его в тюремный двор. Дотащив до ямы, где лежало еще человек десять расстрелянных, чернявый выстрелил в затылок очередной своей жертве и крепко выматерился, поскольку кровь вновь брызнула на его щеголеватое галифе.
-Бежим быстрее от сюда, немец уже драпает! - закричал чернявый. - Им сейчас не до нас. Ты что хочешь, чтобы тебе наши пулю в затылок влепили или повесили сушиться на перекладине?
-А вдруг немец заметит, что мы удрали?
-Дурак, все о своей шкуре пекутся. Пошли, поможешь мне загрузить барахло. Лошадь у меня во дворе стоит, а это тебе не пешком драпать. Да барахла на двоих хватит.
-Ладно, - вяло согласился тот.
Когда они погрузили последний узел, на восточной окраине уже шел жаркий бой, который быстро приближался к центру.
-Иди, там в углу еще лежит маленький узелок, - сказал чернявый своему приятелю.
-Нет там ничего, - тупо возразил тот.
-Иди, иди, есть там около печки, - но когда тот поднялся на крыльцо, крикнул. - Эй, обезьяна, обернись! - и, когда тот повернул к нему свою глупую морду, выстрелил ему в живот два раза. Лицо гориллы изобразило боль и удивление, и, судорожно дернувшись, он свалился с крыльца, извиваясь в предсмертных конвульсиях.
Снаряд боднул землю, лошадь испуганно захрапела и, чуть не сломав оглобли, понесла. Когда повозка вырвалась в степь, из городка сыпанули фрицы. Один из них, ближайший, замахал руками и что-то закричал по-немецки. Увидев, что повозка не останавливается, пустил ей вслед очередь. Лошадь продолжала нести, выпучив красные глаза и роняя пену. На одном из поворотов повозка перевернулась, и из нее посыпались узлы и выпал мертвый полицай. Глаза его быстро стекленели, уставившись в белесое в то утро небо.
К обеду город полностью был очищен от немцев. Сразу же были повешены без суда и следствия два полицая, которых опознали местные жители. В два часа стали вытаскивать из ямы расстрелянных, след заплакали женщины. Вскоре к тюрьме подкатил "Виллис" и из него вылез щеголеватый капитан. От его гладко выбритых щек пахнуло дорогим одеколоном, он потянулся, разминая новую, только что сшитую на заказ шинель и пошел во двор тюрьмы. Он остановился перед знакомым нам трупом, достал фотографию, с которой смотрел молодой, улыбчивый лейтенант. Труп почему-то лежал лицом вниз, капитан поддел его новым хромовым сапогом и попытался перевернуть его на спину. Вдруг что-то чавкнуло в бездыханном теле, и на щеголеватое галифе и сапоги брызнула густая темно-бурая сукровица. Капитан брезгливо поморщился, достал носовой платок и вытер ее, бросив тут же в снег надушенный до одурения платок, повернулся и ушел, так и не опознав в лежащем того, кто был изображен на фотографии.
В похоронке, как обычно пишут в таких случаях, значилось: "Пропал без вести". Похоронили его вместе с солдатами, погибшими при освобождении городка. Постепенно с памятника, установленного в честь освобождения городка, исчезло всякое упоминание о безымянном солдате. Полицаев зарыли за огородами на склоне оврага. То место до сего времени носит название немецких могил. Мать его, потеряв за войну и мужа и сына, так и ничего не узнала о его судьбе. Замуж она больше не выходила, вырастила дочь и умерла в начале семидесятых, скудно живя на свою сорокарублевую колхозную пенсию.