Зверь шел, глубоко проваливаясь в рыхлый, голубоватый снег, оставляя за собой цепочку следов схожих на следы человека, прошедшего босиком.
Человек шел, широко ставя ноги, оставляя за собой широкий след охотничьих лыж, и тот послушно бежал за ним, не обгоняя и не отставая, словно верная собака. Человек был сыт и спокоен.
Зверь устал и был голоден, но последнее перебивала в нем усталость, и гнало и гнало его вперед уже много дней. Зверь уже третьи сутки ничего не ел, если не считать горсти кисло-сладких ягод, что откопал он вчера на болоте, но последние только раздражали его больной желудок. Зверь был стар, и едва ли можно было предположить, что ближайшая тайга была в его полной власти некоторое время назад. Единственно, кому уступал он дорогу, был человек, но и его он не боялся сильно. Охотников он узнавал сразу и иногда уходил, даже бросая добычу или кормные места. Но охотники заходили в эти места редко, посторонний люд, ныне вездесущий, не покушался на его участок, поскольку въехать в эти горно-таежные места было практически невозможно, а ходить пешком дальше пяти верст этот люд был мало способен. Промысловики как-то не находили его берлог и потому этот медведь дожил до таких почтенных лет. Это был очень крупный медведь, но бескормица и старость превратила его в чучело или ходящий скелет. Шкура мешком висела на его мощном костяке, как на вешалке висит пыльная, забытая шуба. На боках торчали клочья не вылинявшей рыжеватой шерсти, придавая ему еще более дикий и страшный вид. Несмотря на худобу и слабость, что чувствовал он во всем теле, он еще мог завалить годовалого бычка. Но ничего похожего на это животное не предвиделось, а впереди маячили, как призраки, холодные и голодные дни и ночи.
Зверь поднял голову и понюхал воздух, послушал тайгу. Все было спокойно, только испуганная птичка рванулась в сторону, жалобно пискнув. Упал ком снега, и ель испуганно затрепетала освободившейся веткой. Зверь хватанул снег и понуро побрел вперед.
Луч солнца пробился через густую крону сосен и осветил Человека. Впрочем, он не был Аполлоном и довольно сильно проигрывал классическим формам. Для Аполлона он был чересчур суховат, ростом он был скорее среднего или около этого. Очень хорошо сложен, подвижен, лицо было свежо, хотя время уже чуть тронуло его: тонкие морщинки лежали по углам глаз, и еще несколько из них пересекали высокий лоб, и две или три поднимались вверх от переносицы. Подбородок был упрямым, красивой формы, физиономисты бы определили ему блестящее будущее, но лицо его все-таки было чересчур суховато, для лица правителя, а глаза излучали слишком много ума и темперамента, чтобы упорно лезть вверх по служебной лестнице, и человеколюбия, чтобы топтать ближних. Одет он был обычно для этих мест: в лохматую собачью шапку, полушубок армейского образца под ремень, на ногах были лохматые унты. Из остального следует назвать офицерскую портупею, на котором болтался маленький подсумок с патронами и большой охотничий нож, за плечами потрепанный, выцветший, грязный, пропитанный смолой и кровью, рюкзак и карабин на перевязи стволом вперед, под правой рукой.
Вся фигура, хоть и отличалась от канонов классики, производила на редкость приятное впечатление, некой изящности, легкости, аристократизма, но и какой-то мощи. В нем можно было сразу определить горожанина, хотя он был одет охотником, но что-то такое определяла его вкус, что сразу выделяло его из человеческого племени.
Снег хрустел под ногой, свежий воздух пьянил. Как истинный сибиряк он любил тайгу, морозный воздух и одиночество.
Зверь по-прежнему шел, глубоко проваливаясь в снег. День его не радовал. Он давно привык ко всему, поскольку он был зверь, а лес был его домом и кровом. Медведь, будь он самым развитым из зверей, не мог думать о музыке леса, различая в какофонии звуков только шорохи, какие могли принести или добычу, или известие об опасности. Увы, это была железная необходимость. Как же смешно выглядит в лесу изящная горожанка на высоких каблуках, не способная обидеть свою любимую сиамскую кошечку, я уже не говорю, чтобы ее съесть при необходимости. Эта же кошечка сдохла бы через неделю своего пребывания в лесу, поскольку воротит свой нос от жирного, специально приготовленного для него варева, кроме того, с породой приобрела красоту и глупость человеческих вкусов.
Простим же Зверю его невежество. Он даже не думал о еде. Эту потребность он ощущал каждой клеточкой своего тела, о ней постоянной напоминали рези в желудке. Это не была даже мысль, а боль тупая и жуткая. Он много голодал за свой век, но так долго и страшно, - впервые. Это, конечно, мало напоминало лечебное голодание, что нам изредка прописывают для наших тщедушных и раскормленных тел. Это был голод. Голод, после которого даже пища становилась ядом, а по следам бесшумно ступала сама смерть.
Зверь только слушал, нюхал и думал о том, что, в принципе, съедобно, что не съедобно, пусть даже это и трудно назвать пищей. Но ничего никак не напоминало последнее, не попадалось на его пути. Его уже давно мутило от голода и соображение стало терять ясность и четкость, мозг, даже такой, способный больше принимать информацию, чем осмысливать и перерабатывать ее, переступил ту черту, когда голод уже перестал быть стимулятором его деятельности. Вдруг он уловил знакомый запах, он принадлежал человеку. Вскоре Зверь увидел широкую лыжню. Человек прошел совсем недавно, и этот запах сильно пугал Зверя. Он внимательно обнюхал лыжню и, посмотрев в ту сторону, куда уходила она, пошел прочь.
Человек был одинок. История его, казалась, хранила много загадок, поскольку вокруг его имени витало столько предположений, сплетен и домыслов, что просто трудно было разобраться в них. Он же не опровергал их и не подтверждал. Кроме трудовой книжки, паспорта и других бумаг, хранивших скудные сведения о нем, аборигены ничего большего не имели. Странность поведения была очевидна. Он если и пил, то не больше двух рюмок и то старался избежать всяческих гулянок. Это было бы еще ничего, но он избегал женщин, что так не укладывалось в миропонимание всех: от мала, до велика. У него предполагали даже какие-то болезни, но он был здоров, как годовалый бычок, а женщины так и клеились к нему.
Молодежь его откровенно побаивалась, особенно после того, как он накостылял по шеи компании из пяти человек, проявив незавидное мужество и умение владеть своим телом. Со стариками он сошелся ближе, но и они его несколько побаивались, поскольку он был не их роду-племени, а пришлый, с какими-то непонятными для них взглядами и своей философией жизни, сильно отличной от их философии прозябания. Женщины, более активная и агрессивная их часть, попытались, было примерить к нему супружеское ярмо, потерпели сокрушительное поражение, и объявило его едва ли недостойным внимания и, даже, проще, - не мужчиной. Правда, в поселке оставалось две-три бабы, которые более внимательно посматривали на него, чем следовало при встрече, но на них он тоже мало обращал внимания и был страшно одинок среди них.
Зверь был одинок всегда, но это чувство не тяготило его. Он редко испытывал потребность в общении. Сама природа позаботилась об этом. Всего лишь однажды он ощутил себя одиноким. Это было очень давно, что он и сам не помнил, когда это было. Счет времени он не знал, и его течение мало волновало его. Какое-то значение имело состояние природы, а не время года. Это только люди способны оплакивать его или ощущать каждое мгновение, даже оплакивать или прошлую молодость, или потерянное счастье, не подозревая, что этот Зверь гораздо мудрее всех этих слез.
Зверь был тогда уже довольно большим, люди их называют пестунами. Он запомнил только бешено ревущих в смертельной схватке двух зверей. Одним из которых была его мать, а другим был огромный медведь. Зверь тогда в страхе бежал куда-то не разбирая дороги. Вечером, он вернулся туда и нашел лишь кучу мусора, под которой лежала его мать, и рядом с ней его маленькая сестра, так похожая на плюшевого медвежонка. Зверь долго скулил, тыкаясь в остывший бок матери. Вот тогда он, может быть, и ощутил одиночество, но это мог быть и страх. Страх же он испытал в полной мере.
Человек не любил чувство страха. Он был мужественный человек, но мужество его было облечено в чувство спокойного достоинства, и умения не терять головы в самых критических ситуациях. Он научился подавлять страх в себе.
На утро Зверь ушел от матери. Он не знал, что такое смерть, но инстинкт самосохранения и голод прогнали его прочь. Он больше не вспоминал ни свою мать, ни сестру, ни того, что произошло с ними. Он вновь столкнулся с этим медведем-каннибалом и едва спасся от него, забравшись на большую сосну. Через четыре года они вновь встретились с ним, но взматеревший Зверь прогнал его с кормного участка. Он не мстил за мать или сестру, он просто прогнал его, как слабого соперника. На этом участке он жил много лет, пока года два назад с ним не поступил точно так же молодой и сильный медведь. В этом году он не нагулял достаточно жиру на небогатых кормах скудного года, хотя и залег в берлогу, но уже к концу января был вынужден ее покинуть. Теперь он тащился по мертвой равнине, в надежде найти, то, что называется пищей.
Со временем Человек полюбил охоту. Он и раньше любил побродить с ружьем, но то было больше баловством. Теперь же это стало его страстью. Впрочем, как всякий истинный охотник, он любил охоту не из-за добычи, тем более особой нужды для него лично в ней не было, а за одиночество и то странное родное чувство, которое знакомо даже горожанину, связывающее человека со всей землей и вселенной. Он знал и любил тайгу, и, чем больше он привязывался к ней, тем меньше ценил достижения человеческого разума.
Он вдыхал полной грудью мороз и катил, и катил вперед.
Голодные дни тянулись один за другим. Находить пищу стало еще труднее. Голод пересилил в нем страх и неприязнь к человеку и заставил Зверя идти к жилью, где визжали и хрюкали большие куски мяса, бывшие для него в тот момент едва ли не синонимом жизни.
Он вышел к свинарнику ночью. Луна светила нестерпимо ярко. Ни единого облачка не было на небе. Долина, лежащая перед ним, была мертвенна, за ним была тайга, темная и холодная, впереди далекими лампочками горел поселок, где еще визжала пилами лесопилка. Зверь долго стоял на опушке, прислушиваясь к отдаленному шуму. Оттуда тянуло ветерком, скорее это было простое движение воздуха, пахло человеком и теми визгливыми кусками мяса. Наконец он решился и побежал, колыша смертельную бледность поля.
Сторож спал глубоким сном праведника. Это был один из тех опустившихся людей, что в простонародии именуют просто бичами. Эти люди прилежно оккупируют мало-мальски пригодные уголки вселенной. В холодное время их можно отыскать в кочегарках, в подвалах, канализационных колодцах или в других местах, где температура становится сколько-нибудь приемлемой для жизни. Они пробиваются случайными заработками и собиранием бутылок. Зачастую они много времени проводят в местах не столь отдаленных, но чаще всего они находят свой конец, честно признаться довольно грустный, к годам сорока, чаще всего от употребления чего-нибудь непитабельного, хотя менее сильные яды, как-то морилка, средства для мытья окон, различного рода растворители и очистители, клеи, они переваривают довольно легко. Чаще всего их все-таки подводит печень, но, зачастую, они счастливо засыпают при сорокаградусном морозе, чтоб никогда не проснуться. Последняя категория из этих несчастных, пожалуй, самая счастливая. По крайней мере, если они все-таки просыпаются, то многие месяцы проводят в какой-нибудь захудаленькой больнице, призраками бродя по коридорам, крадя у пациентов одеколон и лекарства, досаждая мелким воровством медсестрам. Это скрашивает им жизнь и вносит в нее разнообразие. А так они зачастую не глупы, хоть и забавны в своем ничтожестве. Их используют в качестве почти дармовой рабочей силы, иногда даже в качестве полу рабов, впрочем, они в этом сами виноваты.
Сторож был пьян. Сторож был из бичей, и мог спать только тогда, когда оглушал себя парой рюмок водки. В ином случае его бы мучили кошмары и разные болезни, что он успел приобрести к этому времени.
Зверь выломал раму и ввалился в свинарник.
Сторож проснулся от страшного визга. Хмель уже начал оставлять его, и он, наконец, медленно приходил в себя. Еще ничего не соображая, он влез в валенки, которые ему выдали недавно, но он еще не успел их пропить, накинул за масляную телогрейку, прихватил старенькое ружье, что вручили ему для обороны, выскочил из своего закутка. Тут он столкнулся нос к носу с огромным медведем. Со страху, совсем потеряв
голову, он выпалил в непрошеного гостя мелкой дробью, некстати оказавшейся в стволе, дико взвизгнул и, не выпуская из рук не нужное теперь ружье, лихо бросился вон с особой прытью, меряя метровые сугробы и почему-то в другую сторону от спасительных огней поселка.
Через два часа его отыскали едва живого. Он только вращал глазами, и что-то невнятно лепетал про медведя, сжимая в руках вверенное уму оружие.
Неожиданное появление странного существа. Грохот. Боль в боку, породили в Звере страх. Он долго убегал, пока забился в самую чащу. Местные охотники не решились преследовать огромного шатуна, а прошедший снег скрыл от назойливых охот инспекторов его логово и самою жизнь Зверя.
Человек вышел рано утром, надеясь засветло добраться к знакомому зимовью и хорошенько протопить и прогреть его до темна, но за околицей у него лопнуло крепление у лыж и ему пришлось вернуться домой. Это отняло у него больше часа времени, и потому к обеду он прошел всего километров двадцать. Легкая усталость стала пролазить в тело. Солнечный день и пьяный таежный воздух навивали сон. Мысли были тихие, прозрачные и ясные.
Зверь вышел на моховое болото, но едва откопал на нем с десяток кисло-сладких ягод. Они только еще больше раздразнили аппетит и вызвали рези в нездоровом желудке. Он побрел к полынье, где обычно стояла рыба, и ему иногда удавалось поймать одну или две из них. Вот тогда он пересек лыжню второй раз. Он посмотрел в ту сторону, куда она вела, и побрел своей дорогой. Полынья замерзла. Последние морозы настелили и на этот маленький пятачок чистой воды толстый панцирь льда. Зверь поцарапал его, но лед не поддался. Тогда он стал прыгать, стараясь его проломить, но тот не поддался.
Охотник в то утро, по старой своей ленивой привычке деревенского жителя, долго собирался на охоту, так что вышел он только часам к одиннадцати. Стояла ясная, теплая погода, но по его предположениям к вечеру она должна была испортиться. Он был коренной таежник: он вырос в тайге, был предан ее и не мыслил себя без нее. Долгие годы он занимался промыслом, но к старости он оставил это тяжелое и хлопотное дело и помалу плотничал в леспромхозе, но только стоило выпасть снегу, сердце его начинало тихо ныть, манятся в тоске. Хоть здоровье его подводило, и даже он много раз давал слово и жене, и детям забросить это занятие, он часто убегал в лес. Все утро он промаялся, бесполезно борясь с самим собой, и, в конце концов, плюнул на все, и податься на выходные к недалекому зимовью.
Выйдя за околицу, он обнаружил свежую лыжню. Она шла в нужном направлении, и он пошел по ней, радуясь возможности хоть часть пути с меньшей тратой сил. Лыжня продолжала идти в нужном направлении, и скоро стало ясно, что незнакомец идет именно туда, куда и он. Охотник долго ломал голову, кто из этого околотка решил ныне поохотится.
Человек сделал привал. Он не стал разводить огня. Ножом открыл консервную банку и так, без хлеба, съел всю тушенку. Немного посидев, встал и размял затекшие ноги, пошел дальше, но не столь легко, как в начале своего похода.
Зверь вновь вышел на след лыж к часам одиннадцати утра. Он долго стоял и нюхал его, смотрел в ту сторону, куда скрылся Человек, и, наконец, решившись, бросился по ней. Через час Зверь достиг того места, где отдыхал Человек. Он обнюхал банку, вылизал ее дочиста. Это только усилило приступы боли в животе. Немного потоптался, обнюхал все кругом с особой тщательностью, и бросился в вдогонку, подгоняемый инстинктом близкой добычи.
Беспокойство овладело Человеком. Ему показалось, что кто-то смотрит ему в спину холодным, колючим взглядом. Человек решил проверить это предположение и резко обернулся. Ему показалось, что что-то мелькнуло в кустах на далекой излучине, но, как бы он туда не вглядывался, ничего так и не заметил. Он попытался успокоится, но все-таки беспокойство осталось в глубине его души.
Зверь увидел Человека, когда тот переходил небольшой плес у реки. В открытую он не решился напасть на него и потому выбрал место для засады на высоком уступе скалы, нависшего над тропой, с небольшой, корявой кедрой на его вершине. Путь человека лежал именно туда.
Беспокойство так и не оставило Человека, что-то продолжало тревожить его. Он на всякий случай подвинул нож так, чтобы было его удобно достать, проверил карабин.
Зверь, сделав круг, застыл у кедра и стал ждать.
До избушки оставалось не больше километра. Человек спешил и потому уверенно ступил на тропу, петляющую вдоль скал.
Зверь испугался. Спрыгнув со скалы, он замешкался на мгновение и, решив запугать противника, встал на задние лапы.
Это спасло Человека от верной гибели. Он только понял, что бегство есть смерть. Он, как всякий смелый человек, презирал ее и смотрел с легкой насмешкой смотрел ей в глаза, он не боялся Зверя и бегство считал ниже своего достоинства. Он не понял, как карабин оказался у него в руках.
Зверь понял, что добыча еще мгновение уйдет от него, что Человек его не боится. Он заколебался, но пошел на встречу смерти.
Карабин сухо щелкнул, и пуля разорвала легкие Зверю, но это его не остановило.
Человек ощутил в ладони ребристую рукоять ножа, нырнул под мохнатое, вонючее брюхо Зверя и тотчас почувствовал, как затрещал полушубок, и боль обожгла спину и голову. Он коротко замахнулся и со все силы ударил Зверя в лохматый бок. Зверь взревел, но не отпустил его. Он вновь ударил его, пытаясь попасть в сердце, но нож скользнул по ребрам, распоров шкуру и не причинив особого вреда противнику. Теряя силы, он вновь ткнул нож во что-то мягкое, и тотчас почувствовал, что летит куда-то. Кровь заливала глаза, и сознание становилось зыбким. Он почувствовал, что ударился обо что-то, и сознание оставило его.
Боль обожгла Зверя. Он не знал, что такое смерть, просто в последней жизненной тоске откинул от себя этого страшного, злобного Зверя и пошел крушить на своем пути все: вырывая мелкие деревья с корнем, ломая, что покрупнее, расшвыривая снег и камни, как игрушки, лишь бы заглушить свою боль, но смерть уже равнодушно склонилась над ним.
Охотник был бывалый человек. Он знал законы тайги, и когда огромный медвежий след первый раз пересек лыжню, он насторожился и проверил ружье, зарядив оба ствола тяжелыми жаканами, когда он пересек ее второй раз - убыстрил шаг, когда Зверь вышел на нее в третий и побежал по лыжне, то и он побежал, выбиваясь из немногих своих сил.
Человек очнулся, кровавая пелена застилала глаза. Он попытался подняться, но боль вновь унесла сознание.
Пошел Снег. Он мягкими хлопьями кружился в наступающих сумерках, ложился сугробом на Человека, на еще ползущего Зверя, бегущего Охотника, засыпая, как заботливый дворник, следы недавней трагедии, превращая лес в однообразное месиво веток, стволов, темноты и белой пелены.
Человек пришел в себя. Зашевелился и, затем, пополз к тому месту, где должно быть зимовье, то, впадая в забытье, то, вновь приходя в себя.
Охотник добежал до того места, где лежал Человек, и, сделав круг, определив, куда тот уполз, пошел по кровавой волокуше оставленной им. Собаки щерились в ту сторону, куда уполз Зверь. Сучонка боязливо увивалась у ног, кобель, сделав круг, ушел. Скоро в той стороне послышался отрывистый ожесточенный лай. Лай доносился с одного и того же места. Охотник не пошел на него.
Человек услышал собачье ворчание и почувствовал, что его куда-то волокут, но сил для борьбы больше не было. Жизнь потеряла всякий смысл. Тело пылало огнем. Снег падал на лицо и таял на его горячих губах, щеках, лбу, превращаясь в капельки воды и сбегая в темноту ночи.
Хирург был молод, но уже был довольно известным, опытным хирургом. После операции, длившейся больше пяти часов, моя руки, он сказал своему ассистенту:
-Кремневый мужик, но едва ли выживет. Говорят, он там несколько часов полз по снегу, да еще в зимовье больше суток провалялся. Я удивляюсь, что он еще жив.
Вошла операционная сестра:
-Там еще двоих привезли, а Чернов опять не вышел.
-Мне что за него опять оперировать? Что они там все одурели? Что там главврач говорит?
-Сказали, что Чернов пьяный в доску.
-Ладно, готовь операционную. Так всегда: праздник - Чернов пьян, а эти молодцы режутся и бьются. Сейчас только перекурю.
Человек открыл глаза. Кто-то склонился над ним. Наконец черты лица последнего приобрели отчетливые очертания. Это была молоденькая сестра.
-Как тебя зовут? - спросил Человек.
-Лена, - почему-то смутившись, ответила та.
-Лена, хорошее имя, - сказал Человек. - Лена, я чертовски хочу пить.
К этому времени Зверь был уже мертв. Охотник так и не нашел его после того случая. Как-то все было некогда, затем здоровье стало подводить, и он стал хиреть. К весне мертвое тело Зверя разорвали голодные волки, невесть какими путями забредшие так далеко в тайгу, но еще долго белели его обглоданные кости, но, со временем, дождевые потоки занесли их грязью и илом, скрыв окончательно следы бывшей здесь трагедии.