Охота была неудачная. Я долго лазил вокруг небольших озер по болотистой низменности раскинувшейся вокруг, но, к вечеру, только три хилых чирка болтались у меня на ремне. Ко всему прочему, ближе к двенадцати часам, пошел холодный, мелкий дождь, который все предполагали с самого выезда. Но, поскольку я был всего на всего студентом, а в моем гардеробе состояло всего пара-другая носков, кое-какое нижнее белье и костюм, несколько рубашек, свитер и куртка, на случай зимних и осенне-весенних холодов, так что пришлось пользоваться по случаю пожертвованной дядей Васей телогрейкой, которая хоть и была мне впору в плечах, но руки торчали из рукавов едва ли не на четверть. Она скоро промокла и едва защищала мои хилые телеса от непогоды. Уже в сумерках вышел я на место, где должна была ждать меня машина, но ее не было. Пришлось разводить костер и коротать время в ее ожидании. Из наличных продуктов был только хлеб, банка консервов, которую, по старой таежной привычке я оставлял на случай непредвиденных обстоятельств, и эти три чирка, так как все остальные пришли вообще без добычи. К общей радости дядя Вася достал закуркованную с самого утра бутылку, что дополнило наш изысканный ужин и скрасило ожидание.
Закипел чай, разливая кругом аромат смородины, мы обсохли и согрелись, как можно обсохнуть и согреться под мелким нудным дождиком в наступающих сумерках. Попив чаю, Федор Иванович растянулся на влажной телогрейке и захрапел, словно он находился не в лесу, а на перине дома. Мы остались вдвоем с дядей Васей. Спать не хотелось, но и делится скудными впечатлениями неудачной охоты, не было желания. Я решил последовать примеру Федора Ивановича, но было неуютно и сыро, хоть костер и согревал один бок, но напитанная водой телогрейка была не самым уютным ложем, пусть под ней и лежал еловый лапник, и нас кое-как укрывала единственная плащ-палатка, из-под которой высовывались под дождь то ноги, то бок. Кроме того, Федор Иванович раскидывался и постоянно вытеснял меня на край.
Дядя Вася так же ворочался с другого края. Он тоже не обладал толстой кожей Федора Ивановича и так же пытался бороться за жизненное пространство с тучным телом нашего компаньона. Вскоре это ему надоело, и он сел на лапник, протянув худые жилистые руки к огню. Ближе к полуночи дождь перестал, но было сыро и холодно, неуютно. Я присоединился к нему. Мы довольно долго молчали. Была уже близка полночь. Вызвездило, но потянул ветер. Стало еще тоскливей и неуютней.
-Давай я тебе расскажу сказку, - неожиданно предложил дядя Вася.
От него можно было всего ожидать, потому я ответил:
-Валяйте, чем бы дитя не тешилась, - я был явно в не настроении.
-Могу и не рассказывать.
Его подмывало это сделать, так что остановить его было трудно.
-Не обижайтесь, просто вы знаете мое скептическое отношение к "народному" творчеству, но делать нечего.. - настроение мое оставалось по-прежнему паршивым, так
что удивляться было нечему.
-Как обычно вы меня обманываете, а слушатель вы отменный, кроме того, я надеюсь, что вы когда-нибудь перенесете все это на бумагу.
-Не дай бог, -огрызнулся я.
-Врать вредно, кроме того, у вас определенный талант, и вы не ограничитесь только чистой журналистикой - даю голову на отсечение. Кроме того, вы пишите больше для себя, а журналист - ремесленник. Вы цените и любите слово и не бросаетесь им..
-Давайте лучше вашу сказку, иначе мы просто поссоримся, - начал я злится. Я не любил, когда ко мне лезли в душу, даже с благими намереньями, тем паче хвалили.
-Так-то спорить с батькой, - он знает все на несколько ходов вперед, так что к своим баснями я все-таки вас примучу. Пусть они и корявые, пусть они содраны с Бажова или бог знает с кого, но я их сам сочинял, так что терпи, батенька.
-Ладно, чем бы дитя не тешилось, - вновь повторил я, обозлившись окончательно. Мне оставалось послать дядю Васю "подальше", но я медлил с этим. Но, кажется, я тогда зря злился.
-Как начать?.. Хотя бы так: жил в стародавние времена охотник. Этак лет двести назад, а может быть и сто. Какое это теперь имеет значение? Русские тогда Сибирь уже освоили, хотя времена были все равно мутные. Вообще-то, русский человек довольно покладистое существо и со всяким народом довольно хорошо уживается, а тогда народу еще негусто было. Наши только понемногу тайгу кое-где под пашни сводили, а так кругом глухомань была. Деревни между собой большие версты имели, и клочки пашни только у поселений торчали. Торговали еще немного и хлеб растили больше для своих нужд, а основным товаром был мех, так что там все мужики были охотники или рыбаками, а чаще и тем, и другим. Тогда тоже было: один страстный охотник, природный, а другой охотничал все больше по нужде, да прокорма семьи. Те, что для прокорма работали, все норовили пораньше из леса уйти или под палкой туда шли, когда жены их гнали. Те чаще всего по землепашеству знались, да и по другим ремеслам, а настоящие охотники, так те из тайги не вылазили. Тогда добычей удивить просто трудно кого было, но жил тогда один фартовый охотник. Тогда только кремневки в пору вошли. Грому было много, а били они чуть дальше хорошего лука. К тому же нос можно запросто обжечь, а когда идешь, так и порох с полки может высыпаться или роса попасть. В общем, не охота, а одна морока. Хорошо козу ты стреляешь, а если перед тобой топтыгин? Приятного мало было, но были удальцы, что и из этих пищалей запросто били медведя, да еще не одну сотню изводили за свой век. Так что удивить в те времена трудно было этим, а прослыть фартовым - тут нужно особое везение, особый склад. Тут надо асом быть. Вот таким охотником был и наш парень. Красивый был парень, наружности видной. Девки на него засматривались, но он все на охоте торчал. Зимой разного зверя бил, пушнину возами из леса вез, лето - пантовка. Говорят его дед у тунгусов жил, а его таскал с малолетства с собой, так что для него ничего тайного в тайге не было. Отец его, правда, охотником не был, так зверя бил, но без особой охоты, но сыну не препятствовал. У охотника была бабенка, ну если можно было так сказать. Просто похаживал он к ней, а других баб и девок вроде и не замечал. Присох он к ней, а бабенка та распутною слыла. Она когда-то замужем была. Успела прижить ребенка, но мужика схоронила, еще до того, как ребенок родился. Сам знаешь, как смотрели на подобных бабенок. Мужики, что постарше, все норовили к подобным под юбку залезть, а бабы их ели поедом, пусть они порой и не заслуживали этого. Впрочем, она была женщина самостоятельная: хорошее хозяйство имела, нанимала мужиков на уборку и сенокос. Были лошади и коровы, и земли родители ей много оставили. Была она хозяйственная и легка на руку, за что бы ни бралась, то у нее все лучше получалось, чем у других: и огород у нее родит лучше, чем у соседей, а пшеница - втрое против ихней. Так что она была самостоятельная бабенка и не одному уже дала отворот - поворот. Помогали ей два ее брата. Она им за мамку была и за няньку. Они ей ни в чем не уступали, пусть и малолетки, но и она сама баба боевая и развеселая. Вокруг нее мужики увивались, да все больше женатые или пацаны молоденькие. Она уже в перестарках числилась, поскольку ее ровесники уже все переженились, а кто и неженат был, то самые никудышные остались - пьянь всякая. Вот к этой бабенке и хаживал наш охотник. Она его не очень-то привечала, поскольку на три года она его старше была и видимо за пацана считала. Да и партия была незавидная: хозяйство у него было захудаленькое. При отце-то жил он в достатке, только в один день он стал сиротой: родные в одночасье от какого-то злого поветрия померли. Тогда охотник еще ребенком был. Так что дед его и воспитывал. Дед хозяйствовать не любил, все по лесам таскался с ружьем, но чтобы не зарабатывал, все по кабакам спускал. С тех пор и внук с ним по лесам шастал. Так с они с охоты и жили. Дед, что набивал, все спускал, а ему старого приходилось с малолетства кормить, так что лихого и он насмотрелся. Но, правда, охоте его выучил и так, что тот его перещеголял еще будучи малолеткой.
Время шло. Молодые поклонники постепенно оставили ее, а мужиков баба, да еще с ребенком и двумя братьями на руках, не шибко-то интересовала. Так если блудануть на стороне, а для серьезной жизни все как-то не находилось. Кобели эти вокруг нее все так же вертелись, а из поклонников только охотник и остался. Он ей сильно не надоедал, поскольку почти все время в лесу пропадал. Появится дня на два-три, продаст убоину, хлеба купит, зелья ружейного и в лес уходит, а что оставалось он или деду нес, поскольку тот немощным стал, хотя и пить не перестал, или ей тащил. Да и дичи ей переносил столько, что иной мужик в дом не нес, а он на два дома старался. Многие их мужем и женой считали. Только она над этим смеялась и за глаза его молокососом звала, хотя мужики его за серьезного парня считали и уважали его. Бабы-то говорили: дура - ты дура, мол, такой парень по тебе сохнет, а ты нос от него воротишь. Что тебе не жить с ним: любит он тебя, не избалован, водки не пьет, все для дома делает, а она все свое, да свое: молокосос, мол. Она и заметить не успела, как он мужиком стал. Стал как-то спокойней и уравновешенней, да и на других ненароком посматривать. Тут ее и заело. Она баба была неглупая и соломенной вдовушкой оставаться не хотела: а вдруг его другая уведет? Что она без мужика? Вон уже братья подросли, и выделять хозяйство им придется и останется она почти ни с чем. Вот и к нашему охотнику присматриваться стала, а тот букой каким-то с ней держался. Другой за юбкой ухлестывает до самозабвения, а этот придет к ней и сидит. Только она знала, что с другими он боек и на язык остер, в обиду себя не даст, кроме того, и грамоте его дед обучил. Тот из каторжан пришлый был, да осел в Сибири и грамоту знал, так что и удивляться этому нечего, а охотнику только покажи, а он и сам что хочешь домыслит. Книжки читывал, какие были в деревне. Но, в общем, мужик серьезный становился. Он и нравится ей стал.. Только дед был против нее. Он все гундосил, когда он туда добычу таскал, только охотник с ним легко ладил - даст тому на самогон, так тот и сразу успокаивался. Правда, когда напьется, на всю деревню орет, что ее внук со шлюхой связался, и что он с ней расправится. Правда, его никто всерьез не принимал. Все вроде бы связываться у них стало, но только такая оказия подвалила нечаянно. Чудное стало с охотником творятся. Он-то человек лесной был и ничего не боялся, и никогда не блудил в ней ни днем, ни ночью, а тут с ним странное приключилось. У него зимовьюшко недалече была, верст двадцать или поболее. Если приналечь на лыжах, то можно скоренько дойти, а с нартами ковылять нужно почти весь день. Вот он идет, припасы на себе тянет. Вот уже зимовье показаться должно, но он как по чужой тайге идет, ничего кругом не узнает. Он по солнцу уже смотреть стал. Все правильно идет, только никак не может выйти на место. Темнеть начало, а он все по незнакомым местам идет, словно черт его водит. По звездам ориентир берет и видит, что правильно шел. Тогда Собольку своего гнать от себя стал, знает, что к жилью пойдет, а она только повизгивает и ни на шаг от него не хочет отойти. Дивно стало ему. Подумал, что хозяин тут бродит. Но Соболька самого черта не боялся и топтыгина тем более. С ним он не одного брал и так, и на берлоге. Есть чему подивится. Он подумал, что волки забрели сюда, но те по такой глуши не бродят. Он и подумать не знает, чего такое творится. Пришлось ночевать в лесу. Он костер развел, заварил поесть и собаку накормил, побольше деревину запалил и на лапнике устроился под искорью. Он засыпать только стал, как Соболько на кусты щерится стал. Видно щерится, но щерится все как не на зверя. Так он на разные голоса заливался, и охотник точно знал, кого он облаивает, а тут, как на человека лает. Трусит пес, а человека он тем более не боялся. Странное что-то с собакой творится. Тут он грешным делом подумал, что беглый здесь скрывается и к нему крадется ненароком. Стал охотник прислушиваться и слышит шорох и шаги. Ночь-то морозная выдалась, далеко все слышно. Шаги-то на шаги зверя не похожи, и тем более на волчий ход или медвежью поступь. Изюбрь тот бы тяжелее шел бы, а коза легче ступает, а Соболько бы их мимо носа не пронес. Он тихонько к себе притянул ружье, и курок взвел, ножны удобней под руку подвинул, притулился, словно спит, а сам настороже и лихого человека ждет. Только кто-то другой в сторону отвернул, шаги все дальше удаляться стали и скоро и неслышны стали. Стал он дремать, но вновь собака забеспокоилась. Открывает он глаза и видит, что прямо напротив него недалеко от костра женщина стоит. Дивной красоты женщина. Однажды на ней царские. Редкой красоты на ней шуба. Соболь черный на шубу эту пошел. Не здешний соболь. Местный соболь посветлей будет, да и местного ость погрубей таки. Камни на ней так и сверкают, только в них он не разбирался совсем, но оправа на них тонкой работы - не чета местным мастерам. А шапка на ней не наша будет, тунгусская. Вся она каменьями дорогими шита и золотом, горностаем отделана. Сама она хоть и красивая, но вида тунгусского будет, а может и братского, только кожа посветлей, словно она на солнце редко бывает. Он к ружью было потянулся, а она заметила его движение и в сторону метнулась, как кошка, и в темноте растаяла, словно ее не было на том месте. Он даже грешным делом подумал, что это ему все пригрезилось. Пошел он на то место, где женщина стояла. Только на том месте след маленькой ножки все-таки был. Он решил, что тунгусы прикочевали, так и решил ее проследить. С этим он успокоился, хотя в поведении собаки ему многое странным показалось, но по своему легкомыслию не придал этому значения.
Ночью еще раза два ворчал Соболько, но близко уже никто не подходил, а под самое утро вдруг пурга налетела. Всего пять минут бушевала, но следы все замела. Конечно бы, он смог ее выследить, но не стал, резонно решив, что стойбище - не иголка. Ко всему прочему выяснилось, что он в двух шагах от зимовья ночевал. Обозлился охотник конечно, досада его взяла, но он попенял лесным духам и успокоился, поскольку считал, что злится не должно, тем паче ругаться и осквернять себя ругательными словами. Он быстренько спроворил завтрак, решив проверить поставки свои, поскольку он боялся, что попортит дорогую добычу или мышва, или росомаха нашкодит. Он конечно про тунгуску не забыл, но нисколько не удивился этому, поскольку сам был лесным человеком, а то женщина-тунгуска может ночью бродить по тайге, для него это было не диво. Вот вид ее удивил, поскольку таких одежд он отродясь не видел ни на наших, ни на тунгусах. Удивило же его другое. Хитроумен был он в лове зверя, удачлив был, но такого еще в свой век не видывал. Что не ловушка - то соболь. И какой соболь! Один краше другого: черней - черного, без отметин и изъянов, и остью, и подпушьем вышел. А дальше еще чудней пошло: по два на ловушку попадало. Это уже диво было какое-то, словно кто-то специально их туда всовывал или соболь стадом ходил. Нечистое дело, ненароком подумал он, но бросать зверя не стал. Вроде бы он ничем перед богом и людьми не провинился: и не жадничал, и добра лишнего себе не наживал, и людям помогал, только вот в церковь редко ходил, но не всегда он это мог делать. Да и зверь пропадет, что уже грех. Все равно он его поймал и посечет того мышва, а тут людям хоть послужит. Недоброе знамение, решил он. Добыча хороша, только душа не на месте. Сразу на шубу соболя наловил и такого, что не простому человеку впору носить, а царице. Едва допер его до зимовья, хоть мужиком кряжистым был и не хилым по себе. На следующий день вышел он на охоту и Соболька с ним. Как отошел из зимовья на пятьдесят сажень, собака на кедру загнала соболя. А дальше пошел один за другим, и все не пуганый, словно белка. Заскочит на дерево и не прячется, сидит на собаку уркает и человека совсем не боится, в дупла и курумники не уходит. Странный зверь. Охотник так снова подумал, что нечистый свое дело здесь творит, но его такой азарт взял, что остановится не может. Набил он снова полный мешок и еще засветло домой ворочается, вот уже одну горочку перейти осталось, только видит стоит рогач марал. Да такой матерый, что он таких в свой век не видывал. Что корова хорошая будет по весу, а на рогах по десятку отростков. Притулился он, бросил свою винтарь на сошки и торкнул зверюгу под самую лопатку. Тот бежать в сторону зимовья. Соболька где-то бегал, а тут явился на выстрел и вслед побежал за ним. Скоро у зимовья залаял, а потом замолк. Перезарядил он ружье и было хотел на лай направиться, только видит, что почти на том же месте еще стоит зверь и почти такой же красавец. Стрелил он и этого. Опять Соболько прибежал и авкнул два раза, и замолк. Он туда, а оба зверя лежат почти рядом с зимовьем, что и таскать далеко не надо.
До темноты провозился охотник с маралами, пока их освежевал и выпотрошил. Вечером сидит у печки, соболей разделывает, вдруг Соболько забеспокоился и ну лаять под потолок, где маленькое окошко было. Охотник прикрикнул на него, но он не успокаивается. Он на окошко глянул, а на него два глаза смотрят. Огромные такие, да ядовитым огнем горят. Он к ружью потянулся, а оно, как на грех, не было заряжено. Он его еще с вечера прострелил. Стал он его быстро заряжать, но зверь это увидел и отскочил от окна. Охотнику от этого маленького происшествия даже не по себе стало, хотя он не из робкого десятка был. Подумал он, что рысь на запах мяса пожаловала. Пошел он посмотреть, куда она ушла. Взял с собой Собольку, а та псина, как и тогда с тунгуской, к ногам жмется и прочь нейдет. Рысь бы он погнал, а так опять трусит. Темно было, луна еще не взошла. Решил он подождать до утра. Как рассвело, он под окно пошел. Там раньше не хожено было, а теперь четкий след проложен. Но это был не след рыси, не кошачий след вообще, а как маленький человек ходил. Словно ребенок или маленькая женщина. Вспомнил он про тунгуску. Неприятно ему стало. Забеспокоился он. Стал входной след искать. Оказалось, что она пришла по его следам. Нашел и выходной, хотя вчера он сильно наследил. Решил он определится с этими тунгусами, поскольку они могли быть опасны. Может быть не зря эта женщина кругом крутится?
Скоро следить стало легко, женщина перестала петлять по его набродам, вышла на чистый снег. Прошел он немного по следу, а снег уже сыпучий был, и заметил, что след изменился. Только теперь уж не человек шел, а кто-то другой. "Сбился что ли?" - думает охотник. Скоро определил, что след принадлежит барсу. Удивительно ему стало это. Вернулся и стал отслеживать заново - нет, не сбился он, а женщина действительно оборотень. "Вот кто мне удачу несет? - решил он. - Уходить надо, не к добру это все. "Но он был храбрый мужик и решил подкараулить этого зверюгу. Вернулся он быстро к зимовью, взял припасов на три дня и в погоню за ним. Весь день ходил по следу, но без толку. Вывела правда его под вечер прямо к зимовью. Он наскоро поужинал и в засаду пошел. Залез на сосну и половину ночи просидел на ней. Замерз, поскольку совсем без движения сидеть пришлось. Спустился и только в зимовье забрался, шапку снял, а собака снова на окно щерится стала. Глянул он на окошко, но там никто не появлялся. Прислушался, но кроме шума ветра ничего не услышал, да и собака успокоилась. Он специально ружье не прострелил, положил рядом с собой, разделся и лег. Ждал он, ждал и задремал, но слышит, - Соболько снова волноваться стал. Он ружье тихонько к себе притянул, курок взвел, а сам одним глазом в окошко поглядывает. А ночь морозная выдалась и луна уже взошла. Вот видит тень появилась, и кто-то в окошко заглядывает. Лицо вроде бы человеческое, словно та тунгуска заглядывается, но глаза огнем кошачьим горят. Вскинулся охотник и стрелил в окошко. Тут такое началось, что подумать страшно. Дикий, нечеловеческий вопль прокатился по окрестностям, избушка задрожала под мощными ударами. Крик еще несколько раз прозвучал в тишине и смолк. Утром нашел охотник под окном те же следы женской маленькой ножки. Стал он ее следить, но она уходила все дальше и дальше в горы от мест, где могло быть какое-то жилье, пока не потерялись следы на неприступных гольцах.
После этого удача оставила охотника. Ловы пошли обычным чередом, но черный соболь ушел, попадал только местный худшего качества. Правда, за неделю стрелил он еще двух маралов и пять кабарожек, но из них и близко к тем ни по весу, ни по красоте и близко не были к убитым. Время скоро подошло: изъел он свои припасы и зелье ружейное совсем извел, так что нужно было вновь в деревню идти.
Показал он деду свою добычу. Тот прожженный был охотник, но такого зверя встречал редко. Без подбора сорочек выходил - соболь один к одному. Вертел он, вертел он их, щупал, а после и говорит:
-Не наш это соболь, не к добру это. Не к добру!
А охотник возьми да и расскажи ему про странную тунгуску - оборотня.
-Не к добру это, - поморщился дед. - Я у тунгусов жил и легенду одну от них слышал про нее. Дело здесь нечистое. Это она тебе этого зверя тебе нагнала. Надо скорее от него избавится. Не к добру все это. Тогда мне один старый тунгус говорил, что она всю свою жизнь в шкуре барса ходит. Только у этого барса шкура золотистая будет. Живет она далеко в горах и редко кому даже в этом обличие показывается, но если кому в человеческом виде явится, то это не к добру. Зря ты ее стрелил, тунгус тот говорил, что ни пуля ее не берет, ни копье, ни стрела, правда говорил он, что убить ее можно наговорною пулей или стрелой. Но наговора того никто и не знает.. Ну, вот еще скажу, когда она в человеческом обличие появляется на людях, то значит, она мужа себе ищет. Выбирает лучшего охотника. Если тунгусы про это прознавали, то выгоняли такого охотника из стойбища, но больше все-таки она его или обещаниями или обманом уводила. Некоторое время еще того охотника или видят, или следы его встречают, а как от него понесет, то его и сразу загрызала. Тот дед еще говорил, что встречали два больших следа барса, а потом старая пропадала, но мертвой ее никто не видел, хотя она живет там, где человеку трудно пройти. Но не к добру все это. Она может, тебя в мужья выбрала. Тунгус нынче отсюда ушел, а ты тут самый лучший охотник. Не к добру это.
-Брешет твой тунгус, - но на душе у него тоскливо стало.
-Старый тунгус брехать не будет, - возразил дед, - а ты поберегись - неровен час, ты опять эту девку встретишь. От нечистого никогда хорошего не бывает. Ох, бы, погодил бы ты с охотой. Ты сходи свечку поставь в церкву, загрызет тебя эта нечисть. Кто меня тогда кормить будет и бабенку твою? Меня - черт со мной, а баба без тебя сгинет. Она уже по тебе сохнуть начала, хотя она баба непутевая, но женой тебе будет хорошей.
Поговорили они еще, а охотник, хоть и мужик серьезный был, но возьми да и расскажи своей про эту тунгуску. Так рассказал, со смехом. Но в ней ревность заиграла. Забеспокоилась. Решила она к ворожеи одной сходить. Была такая, звали ее Акулихой. Лет ей было не меряно. Никто не помнил, сколько она в деревне живет, но все знали, что она пришлая. Жила она на отшибе. Ее боялись все, и все знали, что она из каторжан. А от них мало ли что можно ждать? А еще с нечистыми знается. Некоторые говорили, что видели, как у нее в избе ночами горит свет и не такой, что свечи могут светить, а какой-то особенный. Говорят, она с тунгусскими шаманами зналась, что они ее многому выучили. Ее боялись, но к ней бегали бабы, то за травками, то гадать, то приворожить или отворожить кого. Но бегали к ней тайно, чтоб никто не видел. Вот к ней и решила она сходить, погадать на ту тунгуску. Она тогда что-то замешкала: с хозяйством завозилась, потом братья и дочь никак не ложились спать, словно на них черти ездили, а когда угомонились, то уже к полночи время подошло. Так что в самое страшное время она к ней пошла. Сначала он, конечно, хотела остаться, но ее как толкало туда пойти. Завернула она ей хлеба, яичек и еще чего-то и пошла. Она конечно баба была боевая, но когда подошла к Акулихиной избушке, то струсила. Окошко, конечно, там маленькое было, грязное, но там такой яркий свет горит, словно сто свечей зажгли. Голубой цвет, не желтый и ровный, не колышется, не вздрогнет. Она хотела убежать, но любопытство ее такое взяло, что она в палисад влезла и в окошко заглянула. Видит она, бабка Акулиха там бродит и варево какое-то готовит. Немного постояла, она и решила было войти, но тут шаги услышала. Она за сугроб в тенечке присела, а там целая компания прямо к калитке акулихиной идет. Во двор свернули и их хорошо стало видно. Смотрит она, а это вовсе и не люди, а нечистые разных мастей. Волокут они что-то завернутое в белое. Они к бабке ввалились без стука. У бабенки ноги от страха к земле приросли. Она, было, собралась бежать подальше от этой нечисти, но любопытство ее опять разобрало. Глянула она в окошко и видит, что нечистые сверток прямо на стол затащили, развернули, а там покойник лежит. Она его даже узнала - намедни помер один пришлый, и схоронили его кое-как. Вот нечистые его и раскопали и притащили к Акулихе. Она чуть не померла от страху, ноги отнялись, сердце выскакивает. Стоит она и сдвинуться с места не может, а черти своим делом занимаются. Они покойника раздели и начали прямо лапами рвать и в котел бросают. Тут свет из голубого кроваво-красным стал, а нечистые и стол уже накрывают и тут же котел тащат с огня, какие-то банки, бутылки и из-под пола травки всякие, грибы сушеные и все на стол. Бабенка немного отошла, но любопытство ее все разбирает. Она-то
нечистых первый раз увидела и разглядывает их во все глаза. А каких их там только не было: и с кошачьими головами, и с собачьими, и со свиным рылом, и таких, что она и определить не могла. Ведьмы были и все больше молодые и даже прехорошенькие. Они тут же и пировать стали: из бутылей что-то тянут, а когда она присмотрелась, то это оказывается не вино, а кровь. Хлипкими оказались нечистые, сразу и захмелели. Тогда маленький чертененыш на стол полез, и самые лакомые кусочки из котла потащил, да в свою пасть свинячью пихать. Старый чертяка не стерпел и нахала за хвост схватил, и на пол сбросил. Чертеныш тот, хоть и козявка пузатая, но своего обидчика втихоря за ляжку тяпнул. Тот его пнуть захотел, но задел соседа, а тот ему в бороду своими каракулями впился. Сразу и потасовка общая началась. Дрались они, дрались, но как-то быстро притомились. Пока они там друг другу носы месили, один ловкий черт уволок прехорошенькую ведьмочку за печку, и ну ее там тискать, а та от него отбивается и хихикает. Тут черти увидели, что он там делает, и решили его оттузить за компанию. Выволокли нахала из-за печки, и ну его бить. Только и тут притомились быстро, видимо в своих вертепах сильно разжирели. Чертеняка вывернулся и бежать без оглядки, а сам кричит, что им этого не простит. Тут они еще и ведьмочки за компанию наподдали. Хотели Акулиху поколотить, поскольку свое адское пойло поразлили, да поразбили. Хорошо у той запасы были, а то и ее бы изжарили.
Женщина все это время в окошко смотрела, перекрестилась и хотела бежать от этого нечистого дома, а только слышит, что еще гостья к Акулихе пожаловала. Затаилась она за сугробом в тени, боится шелохнуться. Подошла женщина. Богато одетая и на тунгуску похожая и по описанию на ту бабу - перевертыша. Она еще пуще испугалась, в сугроб вжалась, а та баба без стука в хату входит. Тут ее любопытство такое взяло, как магнитом к окну потянуло. Она в этой женщине свою соперницу предположила и решила выяснить все. Опять она к оконцу припала, а там вавилонское столпотворение. Вся нечисть, что гостила у Акулихи, в панику ударилась, словно их горячими кочережками гоняют по избе или кипяточком ошпаривают. Одна ведьмочка, что давеча оттузили, в трубу шмыгнула, только сажа вниз посыпалась, а другая, потолще, да не так проворная, полезла следом, застряла там и ни туда, и не сюда. Другие ее за ноги тащат, а они ни вверх, ни в низ не идет, только кричит тонким голосом. Тот чертеныш, что драку затеял, в мышиную нору полез, но голову его только и втиснул, и он рожками зацепился, вылезти обратно не может. Все прячутся и бежать пытаются. Вот видит женщина, входит туда та баба. В общем, очень красивая, невысокая, одета богато, вся в кольцах и мехах. Завидно одетая. Обличием она больше на тунгуску смахивает, так же невысокая и стройная, а тунгус тоже все больше мелковатый и не так живописен будет. Ну, вот вошла она туда, глянула она кругом, и так Акулихе говорит:
-Опять ты нечисть приваживаешь? Предупреждала я тебя, еще раз увижу их и с тобой, что с ними сделаю.
Акулиха сильно испугалась и лепечет что-то в ответ. Просит прощения и всячески перед нею лебезит.
-Предупреждаю в последний раз: ты призвана служить лесным духам, а не этим человеческим гадам.
Сказала она и гады, что убежать не успели, в прах превратились. Видимо очень сильная колдунья была эта женщина. С этим Акулиха еще больше задрожала и так расстилается перед этой женщиной.
-Живи, мне боги много дали, только не дали возможность видеть будущее, а ты это можешь делать, хотя самая ничтожная шаманка будешь. Я за этим пришла к тебе.
Испуганная Акулиха, с готовностью закивала и говорит:
-Мне нужно карты положить, - и достает из-за печки замусоленную колоду и так ловко тасует своими корявыми лапами. Просит женщину снять ручкой от сердца с колоды-то. Бросает она карту и свой седой затылок чешет. - Э, голубушка, оставила бы ты затею с этим охотником, не по зубам он тебе. Тебе тунгус предназначен в мужья. Он скоро сюда прикочует, а если не оставишь охотника в покое, погубит тебя его баба.
-Неужели ты не знаешь, что меня ни пули не берут, ни стрелы..
-Есть заговор, что хранят шаманы, которые могут заговорить пули или стрелы..
-Не всякая пуля и заговоренная меня возьмет, ни всякий шаман знает этот заговор, а если и выдаст его, то непременно умрет. Он знает это, а тебе не советую это делать. Видишь, рубец у меня на лице - это он в меня стрелял, - но он мне люб, и я его не оставлю.
Старуха вся аж затряслась. Женщина встала и направилась к выходу, а старуха ей вслед и кричит:
-Оставь охотника - погубишь себя и меня!
Женщина не удостоила ее ответом и вышла. Пошла она прочь в тайгу.
-Э, значит, правду говорил охотник, - подумала женщина, - а Акулиха видимо это страшное заклинание знает.
Она так подумала и скорее бегом домой, а там у нее осталась каптурга охотника, в которой было с десяток пуль. Воротилась она обратно к Акулихе, а в избе уже темно, никого не видно. Вошла она без стука, а в хате еще темней. Засветила она свечку и кличет хозяйку.
-Что за полуночный гость? - прохрипела из-за печки гадалка.
-Я пришла к тебе по важному делу.
-Что нужно?
-Я пришла заговорить пули.
-Какие пули?
-Про которые ты говорила той женщине, что ушла только что в тайгу.
-Я не знаю никакой женщины.
-Если я сейчас сюда позову людей, то они тебя заживо сожгут. Они увидят, что ты нечистых приваживаешь, а те покойников жрут.
-Не губи! Не губи! Страшный это заговор! Я сейчас одна его знаю, мне шаманка одна его передала! Она говорила, что он мне потребуется для того, чтобы уйти из жизни! Если я это не сделаю, то мне гореть в аду вечном! Не губи! Эта страшная женщина! Она грозится меня убить.
Достала женщина пули и отдает старухе. Та огонь снова развела и варево опять новое варит. Варится то варево, и от него пошел огонь, что она раньше видела, только цвет у нее кровавый, да такой, что и трудно с кровью не спутать. Старуха над котлом склонилась, и что-то быстро стала говорить и мешок с пулями прямо в варево окунула. Затем снова. Со второго раза свет вдруг весь с того варева ушел, словно пули его забрали.
-Я ждала, что ты придешь. Я ждала, что смерть моя подходит, но упрямая эта колдовка оборотная не хочет оставить твоего. Я не смогла ее уговорить. Вековой это дух, все духи людей ничего не стоит перед ним, но и он смертен! Только беды пойдут на людей после этого. Берегись, грех это убивать человека, хоть и оборотного. Грех это великий. Не тебе ее судить! Но все я знаю! Знаю, что смерть она найдет!
Сказала это Акулиха и вдруг зашаталась и упала на пол. Женщина глянула, а та уже мертвая и скалится страшной улыбкой, словно над ней насмехается .Бросилась она прочь с проклятого места, только пули и подхватила.
Смерти Акулихи никто не удивился. Похоронили ее все-таки по христьянски, а никак тунгуску какую-нибудь, хотя кое-кто и говорил, что ей нет места на кладбище. Баба охотникова одна, наверное, поставила свечку за упокой ее души, но та перед образами сразу и затухла. Страшное предзнаменование испугало женщину, но она все-таки пули своему отдала. Он было от них отнекиваться, но она все ему рассказала, так что не стал отказываться, резонно решив, что чем черт не шутит, а тунгуска не зря перед ним вертится. Взял он эти пули, а они-то горячие и в темноте-то светятся огнем красным, кровавым. Хотел он их выбросить, но остерегся этого, но никому больше не сказал про ту тунгуску и деда попросил, но тот все спьяну выболтал, но ему никто не поверил.
Вышел он снова на охоту. Случилось ему марала следить. Решил он тогда наговорную пули испробовать. Скрал он зверя, но тот не в меру был. Пуля бог весть, куда могла понести, а ближе подойти трудно. Бросил он тогда свою пищаль на сошки, стрелил зверя, но видит, как плохо его попал. Словно как в ногу и по звуку выходило, что кости он и не задел. Так что следить такого - чистая потеря времени. Все-таки он пошел смотреть место пострела. Крови на следу не было, а только шерсть посеченная с ляжки. Он хотел было бросить следить, но зверь ногами заплел, заплел и сам лег за ближайшим пригорочком. Глянул охотник, а рана сама пустячная, только заднее стегно задето, но отчего-то страшная: страшный отек и его словно огнем обожгли. Пришлось ему почти половину мяса с задней ляхи выбросить, даже Соболько не стал его есть. Отобрал тогда эти пули охотник и в каптурге отдельно положил. А тунгуска себя не заставила себя долго ждать. Вернулся он с обхода, а собака сразу же забеспокоилась и на дверь поглядывает. Тут и шаги послышались, дверь без стука открылась, и та женщина на пороге появилась, что он у костра видел. Вот она ему и говорит:
-Я за тобой пришла.
-Зачем я тебе нужен, - удивился охотник, ненароком решив, что-то произошло.
-Ты мне люб, а кого я люблю, тот не смеет мне отказать. Ты, наверное, про меня слышал, а иначе заморочу и погублю тебя.
-Неужто это так страшно? - посмеялся охотник, он не боялся угроз, тем более бабских.
-Правда, я слыхивал, что если даже я не откажусь от тебя, то ты меня так и так загрызешь. Мне по судьбе другая женщина предназначается, а тебе другой мужчина, так что нам лучше разойтись и не мешать друг другу.
-Ты плохо представляешь с кем имеешь дело!
-Как же, как же, слыхивал. Кличут тебя хозяйкой местной. Только ты нечисть перевертышная, и нам, христьянам, с такими дело не пристало иметь, - охотник-то не сильно набожным человеком был, но стал этим отговариваться.
-Не боюсь я твоего бога, он мне нестрашен. Сколько христьян ваших я в этих землях оставила умирать. Их косточки, чай, мои подданные давно растащили, и тебя так же растащат. А может мне свое приданое, как у вас положено, показать?
-Мне от твоего приданного проку мало, а моя родова не одно богатство мимо рук пронесло, а я сам в нем особого проку не вижу.
-А ты бы хоть посмотрел?
-К чему? Воробью не петь соловьем, а мне не быть богату.
-Тогда я тебя из лесу выживу.
-Твое дело, только не вышло бы обратное?
-Закручу тебя, заверчу. Зверя из ловушек уведу или хищным зверям скормлю..
-Придется хлеб садить, да над тобой посмеиваться.
-Мы еще посмотрим!.. - разозлилась женщина и бросилась прочь из зимовья.
Ну, сам знаешь, если баба влюбилась, то и убить готова. От великого до смешного - один шаг, от любви до ненависти и того меньше. Хозяйка хозяйкой, а все баба. Пакостить она на следующий день же начала. Пошел он по поставкам, а прямо перед ним росомаха прошла и зверя всего поснимала и поставки сами поспускала. Он-то сразу за ней в погоню и Соболько ее тут же остановил. Хоть та язвиком вертелась, но не ушла. Так и повелось: хозяйка травит на охотника своих поданных, а тот их изводит. Даже топтыгина из берлоги подняла, но тот с ним легко управился - не впервой было. Только над ней и посмеивается. Тогда она зверя из мест этих отвела, а он из тайги вышел, и недели только через две вернулся, так что она этим ничего не добилась.
Вернулся он в зимовье. Зверье там, конечно, все позорило и попортило, но ему и дело мало. Конечно, в ловушках ничего не было, кроме двух соболей, а так только хвосты от остальных остались. Впрочем, промысел вошел в свое русло, он даже про ту бабу забывать начал, а зря. Вот он однажды он бредет уже под вечер к зимовью. Соболька так зальется, чуть не изводится. Он к нему, тут-то его и оседлал огромный барс. Впрочем, он бывал и не в таких переделках. Он вывернулся, и нож выхватил и этой кошке в бочину его попытался всадить, но он скользит по шерсти, словно по кольчуге. Он снова и снова ударяет и со всех сил. Сил-то сказать не слабых и тот же результат. Он изнемогать стал, тут-то Соболько и выручил его. Он в гачи кошаре вцепился, та и охотника бросила. Он пищаль свою подхватил и в бочину той вкатил, а пуля, как об мерзлое дерево щелкнула и отскочила. Зверюга все Собольку гоняет и не отстает. Кошки обычно не слишком на беготню хороши, а та все поднадает, да поднадает и не заморится никак. Собака уже приставать стала. Охотник тогда наговорную пулю закатил и не сильно-то в нее верил, но стрелил. Барс тут и бегать перестал. Остановился и стоит покачивается. Тогда охотник второй раз зарядил ружье и второй раз стрелил его под ухо. Зверюга упала, а уж не барс перед ним лежит, а та тунгуска. Не впервой ему было встречаться с мертвыми, но и говорить он об этом не стал. Похоронил он ее в камнях. Набросал небольшой холмик навроде могильного, положил камень в ноги, но все-таки ничего особого отмечающего могилу.
После того случая охотник года два не ходил в лес. Потом стал понемногу вновь охотится, но не столь азартно. Они сошлись со своей. Народили детей. Все они охотились, но не так удачно, как их отец. Но самое интересное было в том, что скоро в эти места прикочевали тунгусы. Был среди них охотник ловкий и удачливый. Они постояли недолго, но откочевали довольно скоро. С тех пор про барса здесь никто не слыхал. Русские про нее почти ничего не знали и скоро забыли эту легенду. Тунгусы же в этих местах извелись в один год, на них поветрие оспенное произвелось, а кто и выжил после него, вымерли в течение нескольких последующих голодных лет.
Ночь растаяла. Восток уже посветлел. Костер превратился в груду пепла. Дремота одолела дядю Васю, он пристроился рядом с Федором Ивановичем, свернулся калачикам и, кажется, заснул. Я распалил костер и стал согревать, и разминать затекшее тело. За поворотом загудела машина, и показался наш Уазик. Грязный, с разбитой фарой он направился к нам, прыгая по рытвинам и ухабам лесной дороги.
Мне было жаль этой ночи. Но почему? и зачем она была?