-Что ты думаешь об этом человеке? - дядя Вася протянул мне старую фотографию, на которой были сняты два человека. В одном из которых я узнал моего собеседника, но еще в пору юности, в военной форме еще без погон. Я не разбирался в знаках различия довоенного периода, но знал, что дядя Вася закончил войну капитаном, то и его приятеля тоже отнес к младшему офицерскому составу. Я повертел фотографию и на обратной стороне обнаружил надпись: "Другу Ваське в память о войне". Неизвестный корреспондент не подписал даже имени, видимо надеясь на то, что дядя Вася и без того сохранит его имя в памяти. Видимо тот, кто оставил свой автограф, был довольно беззаботной и самоуверенной личностью и мало думал о будущем. Сама надпись, резкий угловатый росчерк автографа, говорили о слишком неординарной личности: энергии, воле и уме, и, на удивление, молодости, но на меня смотрел человек лет сорока или может быть около этого. Ум и воля были отмечены во всех его чертах: острый, с прищуром взгляд, твердый подбородок, высокий лоб, покрытый поперечными морщинами, длинный, тонкий нос с нервными крыльями. Я разглядел на фотографии морщинки, идущие от уголков глаз, и, зная наперед, что такие морщинки бывают или у людей с больной печенью, что я сразу отверг, поскольку гимнастерка сидела на нем слишком плотно, или у людей с легким насмешливым характером. Буйство характера обличала еще не очень окультуренная шевелюра темных, вьющихся волос, с отчетливой проседью по вискам. Он был явным исключением из числа тех стандартных людей военного и предвоенного времени, коротко стриженых и с какими-то замороженными глазами, то ли от того, что они редко фотографировались и боялись этого, как черт ладана, или имели интеллект ниже среднего, что тоже возможно, при том идеологическом сите, что существовал в то время, при котором подобные люди или сидели в верхах, смирившись со своим положением нахлебников, или в лагерях, просто за то, что мыслили чересчур здраво. Впрочем, не мне судить их: они заложники своего времени, мы - своего, и черт знает, что еще скажет про нас наши дети? Впрочем, если брать по большому счету, это не столь и важно.
Я сказал дяде Васе свое мнение. Он несколько помедлил и сказал:
-Ты прав во всем, кроме одного: мы почти ровесники, - и заметив мое удивление, добавил. - Мы почти ровесники, но он жил очень быстро. Он легко приспосабливался к этому миру, где бы ни был - быстро выдвигался. На войне его за это прощали, правда, он чуть не попал в штрафбат, но от него спасло лишь то, что ему хотели присвоить звание Героя. Так что только понизили в должности до начальника штаба батальона, а после войны он действительно сидел в лагерях, и умер молодым в конце сороковых. Бог ему много дал, но не дал возможности все использовать в этой жизни. Впрочем, он был мужик отчаянный и жестокий. Знаешь, если он решил, что это необходимо сделать, то - сделает, пусть даже роту положит, но если решит, что получил глупый приказ, то будет оспаривать его до посинения. Так что его не зря хотели штрафбатом попотчевать. Правда, чаще всего так и выходило: что он оказывался прав, а тот, кто отдавал приказ, - дурак набитый.
-Мне о войне сложно судить, но мне кажется, что жестокость никого не красит. Впрочем, у жизни много разных измерений, а на войне еще больше..
-Ты прав, - война тоже жизнь и у нее там те же законы, что и в обыденной, только плата за ошибки иная: жизнь, огромные потери материальные и даже духовные. Хотя жизнь слишком сложная и жестокая вещь: иногда приходится жертвовать жизнью, чтоб не потерять в дальнейшем десяток. Я много задумывался о целесообразности этой жестокости и пришел к довольно любопытному выводу: хочешь пользы - будь жесток и не смотри на то, кто перед тобой. Существует некая целесообразность этой жестокости, необходимой для сохранения вида, а человек во многом животное, как это не печально. - Дядя Вася задумался и добавил. - Жестокость и любовь особенно обязательны при воспитании детей, а в наше время - необходима вдвойне. Жизнь сильно изменилась: нет такой необходимости заставлять детей трудится, особенно в городах, зачастую с домашними обязанностями легко справляется одна женщина, в то время как раньше, она этого не могла, и дети всегда были помощниками. В человеке, как и в любом звере, заложен инстинкт сохранения рода, но, оторвавшись от природы, мы по-прежнему пытаемся всунуть детям лучшие кусочки, закармливаем, пытаемся облегчить им жизнь, хотя этим только им вредим, - они вырастают людьми не способными бороться за себя, за свое существование, а война всего лишь жизнь, как я уже говорил, где все обостренно и спрессовано до крайних пределов. На войне, как правило, выживают лучшие: имеющую самую крепкую нервную систему, способные ладить с другими людьми, терпеть, принимая тяготы войны как должное, имеющие самое крепкое здоровье. Там крайности отсекаются: самые тонкие и возбудимые не выдерживают груза впечатлений, самые тупые и неповоротливые не успевают адекватно реагировать на изменение ситуации, хотя в массе гибнут и те, и другие, и те, кто находится между ними, но этот отбор все-таки идет. Осмысление этого как-то приходит со временем, а на войне об этом никто не думает. Там только думаешь: вот погиб хороший человек и никогда не задумываешься, что те недостатки, что не заметны в обыденной жизни, даже смотрятся достоинствами, на деле привели к гибели, а дурость начальника, его трусость, низкопоклонство - к десяткам, а то и сотням жизней. Впрочем, это философия и к делу не имеет значение. Правда мне больше нравится слово не философия, а философические мысли, как у Чадаева. - Он произнес именно Чадаева, а не Чаадаева, как правильно и принято, задумался и продолжил. - Вот ты думаешь, что я сую тебе под нос эту фотографию?
-Я знаю, - не смутил меня этот вопрос, - с этим человеком связана какая-нибудь занимательная история. Это вероятнее всего, насколько я знаю Вас.
-И не только, ты чем-то похож на этого человека, но может быть пожестче. Вас что-то связывает через время. Впрочем, говорят, что есть шесть основных типов характера, но очень мало людей похожих друг на друга - в вас есть какое-то созвучие, как будто звучит одна струна. Может быть, поэтому я и его вспомнил. Впрочем, я его и не забывал: такие люди обжигают душу на всю жизнь. Женщины от них плачут, но ни за что не променяют на другого, мужчины - гордятся их дружбой. Знакомы мы были с ним полтора года, а может и чуть-чуть больше. После этого случая, что я хочу рассказать, меня зацепило, и я долго провалялся в госпитале, а про его дальнейшую жизнь я узнал уже позднее, поскольку мы были земляками, и у меня была возможность копаться в делах невинно осужденных, и я нашел его личное дело, когда пошла вся эта заваруха с перестройкой. Его обвинили в измене, за то, что он в начале войны выходил из окружения, и кто-то воспользовался этим и решил его задавить, видимо он сильно кому-то наступил на любимую мозоль. Он был всегда открытым и искренним человеком, и этим видимо воспользовались. Его даже не спасло то, что он занимал видное место в Горкоме. Он тоже адекватно не среагировал на изменение жизни. Впрочем, измены он не признал.
Но хватит о грустном. - Дядя Вася вздохнул. - Пора вернутся к этому роману. Эта тема, в общем-то, любимая нашими писаками, каждому хочется что-то слезливое здесь накропать, но жизнь - проза, а у двух с половиной сотни кобелей две с половиной медсестры вызывает те же эмоции, что красная кофточка на представительнице красного креста, у жителей зоны. Это грубо, но я сам таскал много лет форму и где-нибудь в захолустье, где "от погон рябит глаза", самая завалящая бабенка - королева, знаю все на себе. Чаще всего, после гибели одного поклонника, блудливая и даже не очень блудливая мед сестричка или связисточка, находила успокоение с другим ухажером. - Дядя Вася снова вздохнул, глянул на меня грустными глазами. - Я в последнее время стал циником. Старею что ли? Наверное, слишком хорошо понимаю людей, а это скучно. Ни оправдывать, ни судить мне их не хочется, я стал экономить эмоции и пришел к выводу, что наша жизнь - тлен и борьба между людьми бессмысленна. Я стал делать только необходимое, и нынешняя суета бесплодна, как всякая суета, мы тратим силы на то, что является побочным продуктом нашей жизни и деятельности, хотя мало-мал смыслящий человек должен тратить их на свое развитие и реализацию своих возможностей, а не на зарабатывание денег, как конечной цели своей деятельности. В головах людей все перевернуто, а большинство людей не могут подняться даже до элементарного анализа жизни, и живут представлениями - клише, стереотипами еще прошлого века. Впрочем, это закономерный процесс, но он порой доходит до смешного.. Я стал резонером? - Обратился он ко мне, и в глазах его мелькнула грусть - Люди борются за золотого тельца, так, словно это решит что-либо в их жизни. Женщины продаются за деньги, и мучаются всю жизнь услуживая тельцу, вместо того, чтобы вести хоть и бедную, но жизнь с любимым человеком. Те же женщины доводят мужиков до истерики, тем, что кто-то из соседей живет лучше или имеет больше. Как там у Омара Хайяма?
В этом мире вещей ты презреннейший раб:
Ты схватил иль украл, ты - владелец? ты - раб.
В этом мири никто и ни чем не владел,
Даже сердце любви лишь случайный удел.
-Я не встречал такой рубай, - сказал я, - хотя читал его довольно внимательно, но в переводах, но там есть и удачные. Дядя Вася, сегодня у вас взыграла желчь на человечество, на мой взгляд, это столь же бесплодное занятие, как собирать деньги. Быть рабом вещей не лучшее занятие в этом мире: сначала ты их накапливаешь, затем они заставляют тебя за ними следить, затем, по мере накопления, отнимать все больше и больше времени, а затем, при росте состояния, покушаются на самою жизнь. Схема простая: человеку много ли надо? Любовь детей и женщин, еда и жилье, а все остальное прибамбахи, которые накрутили мы в головах. Но меня интересует этот роман. Этот человек чересчур неординарен и быть с ним, очень трудно, а женщинам - вдвойне. Хотя, думаю, женщины, которые его хорошо знают, едва ли откажутся от него. Я не прав? Но здесь должна быть романтичная история, хотя, при умении, любую банальшину можно нарядить в такие наряды, что и не узнаешь, а вы это умеете делать, - польстил я.
Мы долго работали, и даже я чувствовал усталость. Дядя Вася был значительно старше меня, и его раздражение было понятно, тем паче день, несмотря на все наши усилия, был на редкость бесплодным: мы писали и затем, перечитав, уничтожали, хотя материал был полностью готов, вылежался, был осмыслен, но, как говорится, не шел. Работа была срочная и статья должна быть сдана в редакцию через два дня, а у нас был полный "голяк". Я строчил на машинке страницу за страницей, а вечером был утрешний результат. Дядя Вася волновался, злился, а работа не продвигалась ни на шаг. Впрочем, для меня этот день был не на столь бесплоден, как показалось бы с первого взгляда: концепция статьи у меня уже полностью сложилась в голове, оставалось только перенести ее на бумагу и согласовать ее с дядей Васей. Я собирался набрать статью на компьютере, так что особых препятствий по поводу правки не предвиделось. Потому я не был сильно раздражен и зол, и настроен гораздо благодушней его, что не мешало мне легко подтрунивать над ним. Видимо, желая отвлечься от невыносимого и тягостного настроения, он и начал этот разговор. Если честно сказать я любил его рассказы, в них было что-то такое, что их вырывает из контекста жизни, возвышает над обыденной банальностью.
-Ну, хватит трепаться, уже поздно, а я еще ничего не рассказал, а ты не подлизывайся. Знаешь, а я забыл, как его звали. Сколько уже лет прошло? Все помню, даже как звали его порученца, помню, а как его звали, как-то вывалилось из памяти. Комбат, а он тогда был снова комбатом, я буду его так называть, имел некоторую особенность, но об этом потом, но пока дам тебе вводную. Это было перед самым началом операции "Багратион", но мы тогда не знали, как она будет называться, но подозревали, что готовится крупная операция. Шила в мешке не утаишь: подтягивались резервы, пополнялись штаты. Если раньше выпросить одного-двух человек в роту было проблемой, то теперь их направляли десятками. Только дурак не поймет, что здесь что-то не чистое. В общем, было все ясно с самого начала, но правда никто ничего толком не знал, и все было на уровней догадок, сплетен и предположений. Мы тогда торчали месяца три на передовой, и затем наш полк отвели во второй эшелон для пополнения и отдыха. Располагался наш батальон в небольшой деревушке обгорелой и выбитой. У нее было самое обычное название, так что я его тоже не вспомню. Мы быстро обжились, вытопили баньку, что чудом уцелела, поскольку находилась на отшибе у реки. Штаб батальона находился в одном из уцелевших домов. Комбат собрал нас на совещание вечером. Он любил решать все с вечера, чтобы с утра каждый знал свою задачу, и не было лишней суеты. Засиделись за полночь, хотя дела были по большей части хозяйственные. Выпили, конечно. Когда стали расходится, он попросил меня остаться. Начальник штаба завалился спать, а замполита убили у нас перед самым отводом в тыл. Мы остались одни. Капитан выглядел скверно: лицо было отцветшим, щеки повисли, морщины стали глубокими. За ним я замечал одну особенность: быть предельно собранным на передовой, полным энергии и идей, а при отводе на отдых или переформирование, как-то отпускать вожжи. В тылу он выглядел усталым, не проявлял энергии, и идеи как-то не возникали в его голове. Если большинство военных, вырвавшись в тыл, заводили один за другим романы, посещали все злачные места и не стеснялись в выборе средств, то он чаще всего старался остаться один, отлежатся, отоспаться, почитать. Видимо это ему было более необходимо, чем новые впечатления.
-Василь, - так он звал меня, - к чертям собачьим все, давай выпьем. Мне лучше воевать, чем торчать в тылу, как-то чувствую не в своей тарелке.
Он достал фляжку, американскую консервы, лук и булку хлеба. Вытер кружку и налил на донышко спирта. Лицо капитана зарумянилось, глаза подернулись дымкой, но обрели жизнь. Вновь выпили и закусили. Капитан ожил окончательно.
-Ты знаешь, Василь, а я здесь воевал еще в сорок первом. Деревня совсем изменилась. По окрестностям походил: нашел наши старые окопы за околицей. Все так изменилось.. Раньше она довольно большой была, а теперь похожа на другие деревни: одни трубы. Знаешь, Василь, так выматываешься, что иногда хочется голову сунуть под пулю, а вспомнишь, что на твоих плечах две сотни гавриков, а некоторые за свою жизнь и стрелять не научились, тем паче воевать, то вновь в эту лямку запрягаешься и вытягиваешь их жизни. Это у меня уже никого не осталась, а у большинства из них, если не мама, то баба с детишками. Меня убьют, то и не велика потеря, а там семья кормильца потеряет, а они для меня на войне, что малые дети желторотые. Вот и нянчишь их, пока если не убьют, то повзрослеют и научатся кое-чему. А я ведь таким же шалопаем когда-то был, но я о себе как-то не думал: убьют, так убьют, судьбы не отвести. Знаешь, у меня в этой деревеньке был такой шальной роман, аж до сего дня мурашки по спине. Огонь - не баба была. Я тогда не был таким скучным, и мне даже по ночам женщины еще снились. А сейчас? Вчера приснилось, что часовой на посту дрыхнет. Знаешь, как на картинке: за околицей и место вижу, где он спит. Дай думаю, проверю. Пошел, действительно дрыхнет подлец. Я бучи поднимать не стал, а по шеи дать дал, чтоб запомнил. Это из новых совсем еще желторотик. Да из нового пополнения. Или на той неделе Серега Чуманов мне приснился и сказал, что я ему должен, а я так и не понял, а позавчера он мне про должок снова напомнил. Я так и не могу вспомнить, что я ему обещал. Когда его хоронили, ты же знаешь, что его снарядом разорвало, так я приказал все его останки собрать и похоронить. Хороший мужик был, шальной снаряд, как будто его и искал: шлепнул и его - в клочья. Я сам проверял - все собрали мужики до последней бляхи.
-Может все-таки, что-то осталось? Старые люди говорят, что мертвые приходят, когда, что-то очень дорогое оставили на этой земле, - предположил я. - Может быть вещи какие-нибудь?
-Слушай, а у него были действительно хорошие часы, ему их отец подарил. Они хоть и не очень модные, но дорогие. Я такие у одного из второй роты видел. Парень тот крученый и мог снять. Видимо он ими и дорожил, а отец его в лагерях сидел и жив ли теперь? Он ими очень дорожил.. Ладно, давай еще помалу..
Мы налили и выпили. Капитан опер щеку рукой, и взгляд его покрылся мутью воспоминаний.
-Я с этим парнем разберусь. Серегины часы были с надписью, так что тот парень не отвертится. Не будет на мертвых мародерничать. Дрянь, кругом такая.. Устал. Давай я лучше тебе про этот роман расскажу. Глупый и бессмысленный, но почему-то эту бабу я помню до сего дня. Знаешь: игры кобеля с сучкой. Что-то в этом роде. Я так толком не понял ничего в этой любви: нам фриц так под зад дал, что мы только под Москвой и очухались. Вот говорят про любовь с первого взгляда, а я и верю, и не верю до сего дня. Просто она вошла и меня, как обухом по голове двинули. Сам не пойму почему: баба самая немудрящая, глаз даже не на что положить, а шибануло по голове, словно передо мной первая красавица. В ней только одни глаза и были: худющая, а эти глаза карие, огромные, так что все во мне перевернули. Знаешь, прилип и отлипнуть не могу до сего дня. После нее мне на одну бабу смотреть не хочется. А ведь раньше был большой прощелыга по этой части: ни одной юбки не мог пропустить, а теперь вроде и баб не вижу кругом, что что-то в них не то, что-то не хватает.. Мы тогда на западной окраине окопались. Я тогда еще взводом командовал. Немец тогда по выдохся и резервы подтягивал. Но у нас дела были еще хуже: патронов по десятку на брата, а личного состава - треть не наберется. Комбат тогда всех офицеров на совещание созвал. Дело было действительно дрянь. Мы тогда с ротным через село шли. Красивое село было: кругом сады, домики белые стоят. Тогда еще фронт не проходил. Красиво, одним словом, все. Мы тогда с ротным возвращались, а дело было за полдень. Жарища тогда несусветная стояла, мы к колодцу подошли, а ведра на журавле не было, мы и в ближайшую хату и постучались. Значит, она и выходит, а меня как столбняк прихватил: вылупился я на нее и слова вымолвить не могу, но все-таки я себя в руки взял, выпросил я ведро, а пока попили и помылись, в себя пришел. А она все это время на крылечке стояла и за нами наблюдала. Знаешь, меня тут и заело, как на заправской деревенской вечеринке. Пошел я ведро относить и за руку ее удержал. Поговорили мы, в общем, уговорил я ее прийти на свидание. Не помню, что я тогда врал, но уговорил. Она сначала не соглашалась, но заметил, что я ей понравился. Сижу в окопе, а меня как пацана трясет от нетерпения. Пришел я несколько пораньше. Прошел мимо дома никого не увидел и в сад пошел. Перелез через плетень, слышу, плачет кто-то. Это она плакала. Оказалось, что у нее мать заболела и ей лекарства нужны, а здесь нигде не достанешь. Правда, я ей после кое-что принес, да и наш ротный помог. Я ее тогда успокоил, как мог, мы и гулять пошли. Вышли к речке, а она остановилась, на меня уставилась, аж у меня мурашки по спине побежали. Тут я не выдержал и сграбастал ее. Она сразу и поплыла: глаза закрыла, вся покраснела, и ноги у нее сразу подкашиваться стали. Я ее целую, а она почти не отвечает. Я сам как пьяный. Ох, и злющая баба оказалась: всего меня исцарапала и исщипала. Вертится подо мною, как ужака. Она меня за ночь так изъездила, что я в роту как дурной приполз. Качает, ничего не соображаю, и два желание в душе осталось: пожрать и поспать. Ротный, хорошо мой приятель, отпустил меня на отсып, только посмеялся. А вечером я снова к ней помчался, в общем, за три дня она меня так выжала, что от меня ни кожи, ни рожи не осталось: ремень под ребра лезет, руки и ноги - ватные, а в голове - муть. Тут и немец о себе дал знать: атаковал как-то вяло, словно что-то прощупывал и отстал от нас. Тут и перерыв образовался, я и к своей зазнобе и побежал, одного ефрейтора за себя толкового оставил. Иду прямо к избе через садик и слышу какой-то крик сдавленный и шум. Как вроде она кричит. Я туда, а там один сержант из соседней роты ее жмет. Она сама маленькая, а он кобелина здоровенный на нее наседает. Она ничего сделать с ним не может. Он с нее юбку рвет и рот затыкает, матерится и шипит вроде того, что ты, мол, шлюха со взводным гуляешь, и меня своей лаской не обойдешь. Я этого сержанта хорошо знал, он помкомвзвода был. Вояка он уже тогда был добрый, только у него насчет баб что-то было повернуто: как увидит, так и дичать начинает. Никаких тормозов в башке не было. Ему было наплевать, что за баба перед ним, лишь бы дала. Кобелина чистый. Не дай бог, какую в темном углу застанет, так отвязаться от него бывает трудно. Ему мужики морды били, и бабы царапали, а он ничего не понимает.. Что-то от дикаря наверное досталось. Я его за шкиряку и в челюсть, он по другому в таких случаях не понимал. Он вскочил и на меня хотел кинуться, а я наган из кобуры вытянул. Он весь от злобы побелел, но в драку не полез.
-Смотри, младшой, ты мне дорожку перебежал. Один пользуешься. Припомню я тебе эту бабенку. Я ее долго укарауливал, помешал ты мне, а кто мешает, того бьют. Не попади мне на узкой дорожке! - крикнул он, метнулся через плетень и исчез. Гляжу, а она совсем плоха. Отпоил я ее водой, и мы пошли. Она меня в избу пригласила на этот раз. Что-то на этот раз с ней произошло. Она или испугалась сильно, или какое-то предчувствие у нее плохое было, но она всю ночь какой-то вялой была, все больше у меня на руке лежала. Ногу мою своими ногами оплела и прижалась всем телом. Молчала, молчала, а под утро и говорит: "Не увижу я тебя больше". Только она это сказала, тут немец утюжить наши окопы начал. Я штаны натянул, в сапоги вскочил, а портупею уже на ходу застегивал. Только у порога и оглянулся, а она вся какая-то потерянная. Печальная такая. Вот все и помню о ней. Даже имени ее вспомнить не могу. Всех в батальоне по фамилиям знаю, а ее вспомнить не могу. Толком-то ее не знаю, а что-то случилось - никак не могу выбросить ее из головы.
Капитан закурил, кривясь от махры и воспоминаний.
-Выпить что ли? Голова разболелась, - сказал он неопределенно.
-Может ординарца крикнуть?
У капитана был порученец, сержант, помнится его Серегой звали. Ушлый был малый, не дурак был выпить, хоть и лентяй был большой, но все равно, что угодно хоть из-под земли мог достать. Мог и с мародерничать, но не очень нагло. Я его кликнул. Выполз он из соседней комнаты в одних подштанниках, потягиваясь и почесываясь, поворчал немного, но, услышав приказ, проявил редкую расторопность для него, и через несколько минут на нашем столе стояло две бутыли мутноватого самогона. Сержант без спроса влез за стол, не считаясь ни с чем. По этой части он был на редкость обнаглевшим человеком, как всякий доверенный лакей, считающий своего хозяина малым дитем.
Мы выпили, капитан молчал. Я не стал гнать Серегу, хотя меня несколько коробило от неуместной наглости порученца, оставив эти проблемы хозяину.
-Хорошая была баба, - сказал он как бы для себя и без адреса.
-А вы про баб? - спросил Серега, опрокидывая в себя новую кружку самогона и морщась, словно его кормили горчицей. - Тут баб хороших не осталось, а те, что были, тех в Германию угнали. Одни старухи остались, даже не на кого посмотреть. - Он вновь налил с полкружки самогона и поморщился. - Гарная горилка, - коверкая малоросское наречие на русский лад, сказал он, - тут только в доме старуха осталась, ей уже лет пятьдесят будет. Такие не по мне.
На дворе уже светало, по горнице ходил кто-то, шаркая ногами. Я задул коптилку.
-Слышь, это она ходит, - сказал Серега.
-Помолчи, дурак, - оборвал его комбат довольно резко.
Серега попытался отшутиться, но комбат был явно не в духе.
-Пошел отсюда, сволочь! - взревел он совсем неожиданно. - Не исчезнешь - пристрелю.
Все знали взрывной характер комбата, хотя может показаться, что эта вспышка гнева возникла, казалось из пустого места. Серега не стал больше искушать судьбу и растаял в дверях, словно призрак. За ссорой мы не заметили, как на пороге комнаты возникла женщина. Я видел ее здесь раньше, вероятно это была хозяйка хаты. Капитан смутился и извинился перед ней и, не найдя ничего лучшего, пригласил ее за стол. Она не отказалась, но присела на лавку как-то бочком. Капитан достал новую банку тушенки, нарезал хлеба. Налил в кружку самогона и предложил ей. Она здесь не отказалась и выпила, сильно морщась. Затем, внимательно посмотрев на капитана, сказала:
-А я тебя помню, капитан. Ты здесь в сорок первом воевал. Я тебя хорошо запомнила, только ты сильно постарел. Ты с Настей крутил. Устроил ты этой девке хорошую жизнь. Что с ней случилось, никто понять не мог. Она на парней не смотрела до этого, и все ее недотрогой считали, а с тобой сразу закрутила. От тебя у нее ребенок. Пацан такой хороший и шустрый. Она его пуще жизни любит или любила. Не знаю, живы ли они.
-Может, ты ошибаешься?
-Нет, у нее твоя фотография осталась, она тайком у тебя из планшетки тогда вытащила. Она все сыну ее показывала, говорила, что он не безродный и что папа вернется.
-Что с ней случилось?
-Ее перед самым уходом фриц угнал, а ты большим начальником стал, так что я тебя не сразу и узнала. Вот как в жизни бывает, - вздохнула она, - человек о дите своем и не знает. Война все проклятая. Ты не огорчайся, может и жива она. Мать ее скоро умерла, так что она сиротой осталась, а может это и к лучшему? Она-то сильно болела, а с малым дитем и больным человеком еще на руках, так ей бы совсем было худо.
Она замолчала, и мы тоже молчали, не зная, что сказать. Капитан еще налил, но она отказалась пить и встала, и, уходя, сказала:
-Ты капитан постарайся ее найти, она только тебя и любила.
Мы еще выпили, посидели, и я ушел. Капитан больше о ней не вспоминал, так что роман этот без конца: меня скоро ранили, и я его больше так и не встретил.
Дядя Вася закурил, пустил под потолок клуб дыма и сказал, уже более благодушным тоном.
-Вот какие бывают в жизни романы. Как говорит друг Вини: неплохо бы перекусить, там Даша что-то варганит, кажется, блины?
Он исчез в кухне и явился с двумя горячими блинами в руках, явно довольный своей кражей.