Я возвращался в К.. Доктор меня проводил, обещав скоро быть у меня. На прощание мы обнялись и крепко пожали руки. С тем доктор отвернулся и больше не сказал ни слова до самого отъезда. Вагон был полупуст, в моем купе никого не было. Поезд тронулся, и я почти сразу заснул. Когда я проснулся, то было уже довольно темно. Я решил, что наступила ночь, но я ошибся. В воздухе висело предчувствие ненастья, и ранний вечер был превращен сгустком туч в темноту. Я уже был не один в купе, - у окна сидел молодой человек. Ему было лет двадцать пять, но что-то малозаметное старило его. Одет он был обычно: нечто джинсово - кроссовочное без особых примет. Он не был великороссом или славянином в чистом виде, что-то неуловимое азиатское присутствовало в его лице, может быть, в разрезе глаз или строении скул. Хотя черты были больше европейскими. В Сибири так мало внимания уделяют крови, что намешана в ваших жилах, что русский здесь может быть почти монголом или грузином. Мне же бросился в глаза контраст между его смугловатым, темным лицом и светло-русыми волнистыми волосами.
Мы просидели молча полчаса. Ни у него, ни у меня не было никакого желания разговаривать. Бессмысленное сидение на одном месте мне надоело, и я решил прогуляться. В соседнем купе сидела веселая компания молодых людей лет восемнадцати-двадцати, в этом же купе находился еще один человек, который мне не понравился. Он был сух, но не тренирован, на руках синела татуировка. На нем был цивильный костюм и даже повязан галстук кричащего цвета, но он явно никогда не носил его и чувствовал себя в нем сковано. Ему больше шла телогрейка, чем эти новенькие модные аксессуары городской цивилизации. Я решил присмотреть за этими желто ротиками
Один из этой компании пел дрянным, дребезжащим голосом, теребя струны плохо настроенной гитары. Это была тоскливая, плохо сложенная афганская песня, мне отчего-то запомнился припев, который он пел, особо налегая на высокие ноты.
Афганистан! Афганистан! Афганистан!
Вели тогда из Кушки караван.
Уже вдали маячил перевал
Сверкая снегом, как живой коралл.
Зилы ревели, воздух накалялся
И БТР в пыли болтался
Дослушав песню, я вышел в тамбур и остановился у открытого окна. Ночь была прелестна. Темнота, уже наступившая, была бархатиста и мягка. Черна до такой степени, что ни единого огонька, ни звездочки не виднелось кругом. Казалось, что поезд плывет в пространстве, как межзвездный корабль. Предчувствие ненастья усиливалось, но стало легче дышать, хотя признаков плохой погоды нельзя было наблюдать. В воздухе стояла редкая тишина, и, казалось, что стук колес вяз в недвижимости воздуха. Запад еще светлел лоскутом чистого неба.
Все это меня заворожило. Я оцепенел. Наконец тронул ветер. Сначала он был едва слышим, но скоро он набрал силу и завертел во всю мощь свой танец, то, напирая, то, отступая в темноту. Внезапно полетели первые молнии, электричеством разрезая бархат неба. В вдогонку за ними летели резкие разряды грома. Крупные капли дождя вынырнули из небытия и стряхнули пыль со ступенек вагона. Первый шквал прошел. Дождь стал чаще. Молнии потерялись в небе. Дождь перешел в ливень, и вода встала у порога черным частоколом, расчесанным ветром. Неожиданно в разрезе туч я увидел блик красноватой луны. Ночь как-то посерела, посветлела и перешла в разряд обыденных зрелищ.
Из темноты вынырнула довольно большая станция. Поезд стал, не дотянув до вокзала немного наш вагон. Вошли двое. Один крупный мужчина в черном плаще, с истрепанной спортивной сумкой в руках прошел в конец вагона, женщина в голубом плаще свернула в мое купе. Я еще немного постоял и пошел обратно. Студенты играли в очко с зеком, но еще "на так". Я не стал задерживаться и прошел в свое купе.
Женщина села у окна. Плащ ее уже висел на вешалке в изголовье. Она уже успела осмотреться. Мне сразу показалось, что в ее поведении было что-то неестественное. Присмотревшись, я определил, что она чересчур много внимания уделяет моему спутнику. Тот дремал в углу. При моем появлении он даже не пошевелился, так что я решил, что он спит.
От нечего я стал рассматривать женщину. Она была довольно привлекательна. В ней были заметны черты польских красавиц. Что-то было в ней горделивое и недоступное, при всем ее живом темпераменте, подвижной физиономии, сухой фигуре, что можно было отнести к этому горделивому народу, зажатому между двумя враждующими колоссами: Европой и Россией. Я бы не назвал ее черты чересчур правильными, но внутреннее обаяние ее было настолько велико, что я невольно обратил на нее внимание.
Я решил не мешать ее, залез на верхнюю полку и сделал вид, что сплю. Скоро я действительно заснул. Проснулся я уже около десяти часов. Мои спутники мирно разговаривали. Видимо они сильно друг другу нравились, так что при моем пришествии с верхней полки, смутились, и женщина даже вспыхнула ярким огнем.
Я вышел в тамбур, предварительно прихватив карты, которые я зачем-то купил еще в Красноярске. В тамбуре было накурено, и я не стал там задерживаться, хотя погода была восхитительна. Дождь почти прекратился. Веяло свежестью и прохладой. Ветер не был уже заметен, лишь завихрения воздуха от движения поезда врывались в открытое окно.
Компания уже играла в очко на деньги. По всему видно было, что студенты проигрываются. Лысоватый зек метал, деньги лежали перед ним кучкой, там же были чьи-то часы. Он довольно грубо передергивал, что было видно даже невооруженным глазом. Конечно, для ребят эти приемы были в диковинку, и они были неискушенны в жизни, хотя и прожили на этой земле лет на семь меньше меня. Я подсел к ним и стал наблюдать за игрой. Карты были крапленые. Скоро я понял и систему крапления, и выявил почти все приемы нечестной игры, какими пользовался этот человек. В игру меня пригласил он сам. Он видимо обманулся моим видом.
Когда очередь подошла мне банковать, я достал новую колоду карт и, не слушая возражений, стал сдавать. Через круг я помети почти все необходимые карты, так что без проблем ободрал молодых людей и здорово пощипал капиталы зека. Он оказался довольно заводным и рисковым парнем, но как он не всматривался, но не мог раскусить мои махинации и моего способа мечения карт. Часы я выкупил за цену, вдвое превышающую их реальную стоимость, но и эти деньги он промотал за пару ставок. Он попытался было мне всучит свой пиджак, я отказался, сказав, что на шмотки я не играю.
-Парни, заберите свои деньги и вещи, - я сказал молодым людям, продолжавшим с интересом наблюдать за игрой, и, обращаясь к зеку, добавил, - и вы тоже возьмите свою
часть.
-Я считаю картежный долг, долгом чести! - ответил тот зло.
Молодые люди тоже молчали.
-Вы так же считаете? - спросил я их. - Вы этого человека должны бы вздуть, за то, что он нечестно играл.
-Я мошенник! - вспылил мой недавний партнер.
Я молча взял со стола его колоду карт и показал всем несложную систему крапления, применяемую им. Зек побагровел и едва не полез на меня в драку. Вены на его шеи вздулись, скулы заиграли на его худощавом лице.
Когда деньги были разобраны, то в куче оставалось еще достаточно купюр.
-Это ваши деньги, возьмите, - вновь обратился я к нему.
-Я дважды не повторяю, - ответил тот и вышел.
Я собрал их в кучу и выбросил их в открытое окно, вместе с двумя колодами карт.
-Молодые люди, - обратился я к оробевшим парням, - не играйте никогда в карты на деньги, иначе вы все равно проиграете. Я пометил свои карты по ходу игры, а не вы, ни ваш партнер этого даже и не заметил. Я выбросил колоду, только из-за того, что он мог чему-нибудь научиться у меня. Зачем учить кого-то грязным делам? В следующий раз меня не будет рядом.. Подумайте, вы еще не научились сами зарабатывать, чтобы их так бездарно тратить?
Я оставил их пристыженными и, кажется, они что-то поняли.
Мои попутчики мирно разговаривали. Женщина что-то говорила с жаром, ее спутник больше молчал. У него были чересчур грустные глаза. При моем появлении они замолчали. Я решил им не мешать и вышел в тамбур. В нем двое курили. Я хотел выйти в проход, там тоже было открыто окно, - я не очень переносил запах табачного дыма. Тут я заметил, что плешивый направляется в мою сторону. Видимо он хотел выяснить отношения со мной. Так оно и оказалось.
-Слушай, ты! Ты влез не в свое дело! - зашипел он.
Тут я заметил, как он полез в карман, видимо там был нож. Я не позволил ему вытащить руки. Сделав шаг вперед, я влепил резкий апперкот левой в челюсть. Неожиданно для меня, он обмяк и рухнул на пол. Двое куривших, увидев это, выскочили из тамбура, оставив, как память, тошнотворный запах табака.
Я вынул из его кармана самодельный нож с выдвижным лезвием и выбросил его в окно. Скоро плешивый зек стал приходить в себя.
-Мальчик, - сказал я вежливо, - мне не хочется спотыкаться больше о тебя. Ты все понял?
Он ничего не ответил, добравшись по стене до двери, исчез. Когда я вышел из тамбура, его уже не было в вагоне.
Я простоял у окна часа два, пока мои ноги не стали затекать. Вернувшись в купе, я застал моих спутников целующимися. Они отпрянули друг от друга, словно их ошпарили, и женщина заволновалась. Я не стал им мешать и вновь вышел в коридор.
Поезд остановился. Мои спутники вышли из купе и направились к выходу. Еще раз я увидел их идущими по перрону. Они держались за руки, и женщина вся сияла.
Поезд стоял не долго, тронулся, и я сразу же потерял их из виду. За окном сильный ветер катил по перрону кем-то выброшенную газету, ломая и теребя ее, раскачивая стриженные станционные деревья, сдувая с листьев последние дождинки, суша мокрые ветви.