Кадан чувствовал себя в этой грабительской вакханалии, как в своей тарелке, что не скажешь о его брате, который был воином, но не разбойником. Это был человек высокой души, человек понимающий жизнь гораздо глубже, чем его современники. Даже будучи на войне, он не стремился убить или просто победить, чтобы удовлетворить своё тщеславие. Пути братьев раходились. Кадан даже не стал обсуждать, что делать и как жить дальше с братом, решив, что тот его всё равно не поймёт и у того что-то с головой не в порядке. Не имея никаких моральных принципов, он даже не пытался вовлечь своего брата в дела, которые, по его мнению, необходимо было сделать, пользуясь благоприятным моментом, поскольку считал его не от мира сего. Тем более он не посвящал того в свои планы. Он заранее сговорился с несколькими верными ему сотниками из кыркызов о том, что они покинут войско Тохтамыша и уйдут с военной добычей через Моголистан в Кыркызию. Нарушив приказ, он увёл свою тысячу на правое крыло, сделав вид для других командиров, что заблудился, а сам занялся грабежом. Он тайно свозил в укромное место особенно ценное из награбленного, а когда прошёл слух о возвращении Тимура в Самарканд и тот стал оттеснять северных монголов за Сырдарью, не стал переправляться за реку, а просто забрал всех заводных лошадей из тысячи и, нагрузив их награбленным добром, направился в далёкий северный удел. Присоединившись к купцам, что шли на север, он направился на родину, лелея в тайне планы возврата родного улуса. Ему было наплевать не только на брата, но и на тех людей своей тысячи, что он привёл во владения Тимура. Он был кыркызкий князь, и это он помнил хорошо. Он спешил туда, чтобы его ненароком не догнали войны противника или не узнали о его бегстве ханы Ок Орды, через владения которых ему пришлось проходить под видом купца.