-Доржа, я отдам тебе броню, если ты мне девку отдашь, - наконец не выдержал Мунке-батор, - и ещё две кобылицы.
-Нет, я тебе этой бабы не отдам: говорят, что она жена этого князька, я за нее возьму деньгами и больше, чем десять кобылиц.
-Дурак ты, Доржа, хоть и нойон, кто тебе за неё сейчас даст хоть кобылу? Ты на неё посмотри: рожа у неё - смотреть противно, а тощая. Она у тебя работать не будет, а рожать тоже. Где этот князёк? Удрал, даже я его не догнал, да и всё они в спешке побросали. Ты считаешь, что за неё дадут хоть одну тощую кобылицу, как за византийский куяк?
-А тебе она-то зачем?
-У меня выгода есть, а тебе она только в обузу, да ленивая она, кобылиц доить, наверное, не умеет.
-Нет, тут что-то нечисто.
-Можешь, что хочешь думать, но она мне нравится..
-Врешь ты всё, ты на баб никогда не смотрел, и я вижу, что не очень-то она тебе нравится, но личико у неё, конечно, не самое красивое, но баба телом она ничего себе будет, врёшь ты и что-то хитришь. Хитришь!
-Зачем она мне, - пожав плечами, отъехал Мунке прочь, проклиная себя за глупость.
Доржа, прикидывая скудным умом интерес Мунке-батора к этой женщине, и не мог понять того, почему он согласился уступить броню, да ещё дать кобылиц в придачу за эту никчемную бабенку, которая чуть было не убила его. Он прикидывал и так и так, но выходило, что интереса Мунке-батор тут не было никакого. Он снова вертел все варианты доступные его скудному уму и всё больше убеждался в этом. Он стал перебирать окружающих, но и здесь выходило клином. Эта баба была никому не нужна. Он терялся в догадках, но скоро утомился, решив придержать её возле себя, авось что-нибудь отвалится. Конечно, жаль было брони: эта была настоящая византия, как считал он, но в действительности это были латы хорезмийской работы, попавшие в дальние края через десятые руки, сменив не одного хозяина, большинство из которых были убиты в ней. Работа была хоть и старая, но добротная. Работа была высший класс, такую броню ныне не делали. Доржу, все-таки разбирало любопытство: он решил посмотреть на эту бабу. Мунке-батор был настоящий батор и начинал простым воином и сейчас командовал войсками, приписанными к Ханьхэну и был тысячеиком, и возглавлял личную охрану наместника в провинции. Доржа-нойон был тоже тысячником, но во времена Чингисхана ему не видать бы её, но он был наследственным тысячником. Доржа командовал этой экспедицией по усмирению строптивого кыркызкого данника, но фактическое руководство было в руках Мунке-батора. Это все понимали и не досаждали Дорже с военными вопросами. Глубоко уязвленный этим нойон втайне ненавидел этого удачливого война, но боялся противника и дрожал за свою шкуру, терпев теневого руководителя. Даже Доржа понимал, что эта экспедиция не была необходимой, как это пытался представить отец. Доржи-нойона даже догадывался, что отец хотел отобрать кочевья этого князька, как делал и ранее с мелкими кыргызкими князьками. И то бы сошло с рук ему и сейчас, но тут вмешался его родной племянник, который был наместником Ханьхэне. Он был не менее изворотливый, чем его дядя, и сначала хотел сам прибрать этот улус к своим рука, но вспомнив долг и тяжелую руку монгольских ханов, как считал Доржа, зыбкое положение орды в землях Кыркыз, решил просто воспротивиться дядиным поползновениям на кыркызов и их земли, что нашло бы понимание среди хагясов. Правда и сам князек, видя ослабления руки Монголии в кыркызии, наболтал слишком много лишнего. Толубек, мол, доложил всё по инстанции, представив это дело, как попытку заговора. Так что старый хитрый лис остался без своего законного куска. Так думал Доржа, но в действительности опытные и влиятельные люди посоветовали Толумбеку оставить Кадана в покое и вести с кыркызами более осторожную и лояльную политику. Доржа не знал всех этих закулисных торгов и не понял, зачем Мунке-батору нужна эта костлявая маленькая баба. Вечером сотня стала лагерем. Пленница была под охраной в одной из двух кожаных палаток, что были развернуты для тысячника. Рядовые войны ночевали просто у костра, не затрудняя себя подобными трудами, подстелив под себя войлок. Мунке-батор мало заботился о комфорте и спал тоже на попоне. По старой привычке он просыпался и проверял караулы. Под утро, когда уже светало, возвращаясь с очередного обхода, он услышал у палатки крики.
-Она меня хотела убить, - кричал Доржа-нойон, пытаясь забрать у охранника саблю,
-Эта змея! Я её убью!
-Что случилось? - спросил у начинающего успокаиваться Доржи, батор.
-Эта сучка хотела меня зарезать, где она ножик прятала! Убила бы, только халат меня и спас!
-А ты там что делал?
-Она что, не женщина?
-Она родовитая княжна, а ты хоть и нойон, но отец твой из дерьма вылез.
-Мунке, это тебе так не сойдет! - выкрикнул нойон в бешенстве. Прошлое его отца бросала тень и на него.
-Ты что, папе пожалуешься?
-Брось издеваться, - пошел на мировую Доржа, - а она что эта не баба? Но глазёнки у неё!
-Кобель, ты, кобель, только бабы эта не про тебя, - ты для неё сопля зеленая.
-Я? Ты договоришься у меня! - Доржа уже попятился в этой стычке, как побитая собака. Теперь ему оставалось, как собаке, пугать лаем соперника, поджимая хвост.
-Да не обижайся на меня - эта баба благородная и не ей тебе задницу подтирать. Ладно, посмотрим, что за страхи ты мне рисуешь.
Он нагнулся, откинул полог палатки, и вошёл. Слабый жировой светильник едва освещал внутреннее пространство. Там было темнее, чем на улице, где густой сумрак уже плавно переходил в рассвет. Женщина сидела у дальней стенки, сжавшаяся, как пантера перед прыжком, готовая защищать себя до последней возможности. Их глаза встретились. Ни один из них не отвел взгляда. Это были равные противники. В те давние года монголы уважали своих женщин. Она всё ещё сжимала маленький, почти игрушечный нож. Продолжая упорно смотреть в глаза, Мунке-батор медленно пошёл к ней. Она встрепенулась, вскочила. Он продолжал медленно подходить к ней, не спуская взгляда. Он не боялся её. Он знал, что она не сможет его убить или даже просто ударить ножом, хотя, кроме обычного монгольского халата - дээла, на нем почти ничего не было. Он много лет воевал, наверное с самого детства, тело его реагировало на опасность мгновенно, даже порой он сам не успевал что-либо понять, когда противник получал смертельный удар или саблей, или ножом. В мозгу его невольно родилась насмешливая мысль о том, как эта пигалица его будет убивать.
Дальнейшее было не трудно предугадать: его рука легла на руку женщины. Та была слаба и безвольна. Нож, сверкнув матовым лезвием, упал в пыль им под ноги. Легкая электрическая искра проскочила между их пальцами. Это было неожиданно и не понятно для него. Он даже раньше и не видел этой женщины. Просто ему надо было забрать у пленницы оружие. В нем что-то возмутилось, закипело. Это было сродни легкому шоку. Он вообще тогда мало обращал внимание на женщин. Его стихией была война, он не слезал с лошади с самого детства. Неродовитый арат он уже к восемнадцати годам выдвинулся в сотники и сейчас был одним из ближайших советников наместника. У него была жена, но он так мало уделял внимания ей, что порой забывал её лицо и зачастую не мог вспомнить её имени, поскольку был постоянно на службе и в разъездах. Эта небольшая экспедиция была не из самых трудных, и догнать разбитого кыркызкого данника не составило труда, поскольку остатки его дружины были изнурены сражением и не имели заводных лошадей. Он бы мог пленить и самого князя, но тайные инструкции, полученные им перед отъездом, запрещали ему это. В тайных играх Толумбека этот князёк имел какой-то вес, так что выкупить его жену, Мунке-батор решил на свой страх и риск, стараясь угодить ему. Толумбек был двоюродным братом Доржи-нойону, но его незаметная вражда с дядей была известна всем. Хоть Толубек был наместником, но его дядя Маметкул успел завладеть самыми лучшими пастбищами, имел больше всего скота и очень большое влияние в улусе, беспрестанно пытался вмешиваясь в дела управления, чему племянник противился. Чувствовалось, что эта схватка входит в завершающую стадию и никто не хочет уступать в ней, несмотря на родственные связи.
Мунке-батор смутился и поспешно вышел на воздух. Он ничего не понимал. Душа возмущалась, бесилась, но сердце прыгало и устремлялось вверх у самого горла. Женщина, оставшись одна, находилась в том же возбуждении и непонятном подъеме настроения, что вызывает странное чувство, коее мы называем любовью. Теперь, упрощая все, любовью называют любовные утехи, зачастую абы с кем, лишь бы с бабой или с мужиком, что по-англицки называется сексом, а по-русски звучит гораздо выразительнее и точнее: траханьем. Кобыла ли с жеребцом, сука ли с кобелем, баба ли с мужиком, нечто от обезьяны, говорят процентов на девяносто с хвостиком. Но бог с ними, с этими рациональными немцами и французами, макаронами со спагетти, но нам не до таких пустяков современной жизни, как англицкий сплин и секс. Свободную любовь изобретали не мы, и до нас живали не глупые люди, когда групповой брак не был в новинку. Женщина в Монголии не была связана такими строгими моральными и религиозными путами христианства, какими были связаны их товарки того времени. Зрелую женщину, не имеющую ребенка в определенном возрасте, считали порочной, пусть она не была замужем. Целомудрие не почиталось, и подобная женщина была не достойна внимания уже по тому, что на неё никто не посмотрел. Может это столь же дико для христьянства, как христьянские добродетели для монголов конца четырнадцатого века. Впрочем, прелюбодеяние наказывалось и там смертью, но это в действительности сие положение почти не действовало в обычной житейской жизни. Хотя люди изменились несколько, по сравнению с тем временем, но любовь, странная любовь, витала и в те времена.
О, любовь, любовь! Что ты есть? Страсть, сжигающая и испепеляющая душу, когда всё превращается в пустыню? Может быть. Привязанность? Зачем тебе бежать именно за этим мужчиной или женщиной? Зачем? Почему именно она или он становятся для тебя неимоверно притягательным, желанным, когда кругом столько мужчин и женщин, быть может, красивей, умней, хозяйственней? Зачем ты теряешь покой? Зачем бросаешь женщину или мужчину, с которым прожили многие годы, может быть даже счастливо и комфортно, и бежишь за неведанным призраком, где о тебе, быть может, не будут так заботиться, не будут выполнять все твои желания, может быть тебе будет неимоверно трудно, но ты летишь на этот свет глупым мотыльком? Может эта та совместимость генов, что делает вас родными с первого, может быть случайного, взгляда? Каждое прикосновение желанным и таким наполненным незримым электричеством, возносящим тебя на небеса. Каждая глупость - верхом совершенства ума, каждое молчание - загадочным кроссвордом, взгляд - откровением, вранье, обыденное вранье, - лукавой игрой? Когда ты уже не в состоянии оторвать того, так недавно чужого, от себя, когда ты уже часть его, а он тебя. Банальное единение двух половинок одной сущности? О, любовь, любовь! Кто знает что это? Как счастлив тот, кто называет любовь - сексом или более выразительно и точно, чисто по-русски, но зачем ему понимание сущности любви? Зачем? Ему и так не плохо в своем обезьяньем мирке. Зачем ему эта глупость, когда ты готов заниматься такой любовью с кем угодно? Бедный человек..
Она была опытная и чувственная женщина, но ничего подобного в её жизни ещё не было. Этот батыр вошел в её жизнь сразу и надолго. Это она понимала. Она понимала, насколько разнится их нынешний статус: она его пленница и почти раба, хотя и знатного рода, он вправе владеть и пользоваться её, как вещью. Как пользовались многими женщинами алчные завоеватели, не спрашивая их согласия, опираясь лишь на свои телесные инстинкты и похоть. Она не хотела этого. Она не хотела быть его рабой, не хотела послушно выполнять его волю, бежать собачкой за ним, мыть ему ноги. Она хотела быть рядом с ним, быть равной ему, быть полезной в тяготах этой жизни. Она хотела его ждать и любить. Может быть, так четко она и не представляла свои желания, но воспитание, свободолюбие, любимый отец, настроили её душу только на такое восприятие отношений между мужчиной и женщиной. Она не хотела никого другого. Она не хотела другого именно с той минуты, как увидела его. Все сразу отринулось от неё. Встало с головы на ноги. Она теперь не могла вспомнить мужа, к которому питала уважение за его буйный и неуправляемый характер, силу, что так высоко ценилось в то время. Она с отвращением вспомнила ту жесткую бесцеремонность, с которой он овладевал ею, как он мало считался с её желаниями, насыщаясь, как зверь. Какая-то тяжелая энергия исходила от него. Властная, земная и дикая. Она тянула её вниз. Душа же требовала небеса. Молодость и телесные инстинкты ещё стирали эту грань, но внутреннее противоречие медленно нарастало: она уже не хотела быть просто самкой, она хотела быть женщиной, человеком. Эта нить, связывающая её с мужем, ещё вчера казавшаяся прочной, вдруг порвалась и превратилась в пыль.
Когда Мунке-батор ушёл, она забилась в самый дальний темный уголок маленькой походной палатки и, сжавшись вся, переживала вдруг нахлынувшее на неё чувство. Она даже не вспомнила про Доржи-нойона, про его угрозы и настырное требование самца своего, положенного ему, как хозяину. Он просто не существовал. Он не существовал для неё, но не для себя. Уязвленный второй раз этот вельможный отпрыск был взбешен тем, как эта пичужка обошлась с ним. Он не простил того удара и унижения, что испытал при поимке этой маленькой девчонки, когда стал предметом тихой насмешки всей сотни, что была в погоне за князьком, теперь она его чуть не зарезала. Злые языки тут же разнесут эту весть. Здесь не защитят ни византийские брони, ни положение. Все будут ему по-прежнему льстить, предано глядеть в глаза, но за спиной смеяться над ним. Репутация война, а, может быть, и мужчины его была потеряна навсегда. Он потерял лицо и это лицо ему уже не восстановить. Это было страшнее всего. Злоба на эту девчонку, которую он ещё не знал, как звать, смешивалась с тайной ненавистью к Мунке-батору, который легко и просто справился с этой строптивой кобылицей, насмешливо подарив тот нож, каким девчонка чуть не убила его. При этом в палатке не было ни шума, ни борьбы, ни других признаков насилия. Как все не очень умные и порядочные люди, он стал искать пути мести, пути, что избирают слабые души.
Ночью ему не спалось, под утро, как похотливый кот, пересилив свой страх, он направился к палатке княжны. Часовой так же безмятежно торчал у входа, но в самой юрте слышалась возня и веселый разговор. Отстранив часового, пытавшегося было преградить ему путь, он заглянул внутрь. Если он и ожидал что-то увидеть, то только не это: Мунке-батор, этот железный Мунке-батор, сидел на полу, и на коленях у него прикорнула княжна. Она казалась безмятежной, несколько уставшей, но спокойной и умиротворенной. Он гладил её волосы, играя, ронял их на плечи, и на его умном лице светилась полу-идиотская детская улыбка. Он тихонько прикасался к щекам, нежной коже, как к редкой драгоценности, завиткам волос у маленьких ушек, вдыхал запах женщины и изредка говорил глупости. Она смеялась счастливо и беззаботно, словно не была в плену, а в постели с мужем, изредка зарывалась носом в редких волосах на широкой груди батора, забываясь в истомной полудреме.
Доржа-нойон схватился было за саблю, но вспомнив про силу и решительность своего противника, тихонько отошел в сторону. Вольность нравов той эпохи позволяла пользоваться пленницами, как наложницами, и в действиях Мунке-батора никто не усмотрел бы ничего порочащего его, но если бы Доржа-нойон схватился за саблю и попытался убить война, то это было бы ещё одним позором и ещё одним грехом. Трусость спасла его от него, что бывает редко, и, скорее всего, спасла ему жизнь, но превратила его в ещё большего врага не только батора, но и его, теперь его, княжны.