Махамутов Рашит : другие произведения.

Родная кровь

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Это повесть, что-то между хоррор и драматическим триллером. Постарался сделать покороче. Надеюсь понравится. Рад любым откликам.


  

Родная кровь

  
   Рашид Махмудов
  

Часть 1

  
   Русский Север ждал снега. Он должен был пойти через дня два-три. Небо было цвета аккумуляторного свинца. Дождя не было, но и без него воздух был настолько насыщен влагой, что одежда была мокрой и тяжелой.
   Инспектор рыбной охраны Иван Сидоров возвращался вдоль северного берега Петрова озера после дальней проверки на далеких северных прудах, на Марьиной Косе. Он уже прошел около пяти километров и до Козлиной опушки, где ему предстояло переночевать по пути домой, оставалось каких-то девять-десять километров вдоль озера, а затем по тайге. Далее, от Козлиной опушки до его родного совхоза "Светлый путь", бывшей деревни Макаровка, было примерно пятнадцать километров. Если взять по прямой, на лодке через озеро, то от той точки, где он сейчас находился, до дома было всего-то три-четыре версты. Озеро не широкое, но длинное и если его обходить, начав с путь с того места, где он сейчас находился, то топать придется все двадцать пять, а то и больше, может даже и тридцать - никто толком то и не считал эти километры. Но лодку у него увели. Увели, как он не прятал ее утром, после того как приплыл сюда.
   Он знал, кто это сделал. В этой глуши, на этом берегу, встретил он давнего своего знакомого - Захара. Бригадира местной рыбацкой артели со своими ребятами - больше некому, на северном берегу Петрова озера даже летом никого кроме рыбаков, да редких охотников не встретишь. Обмолвились они с Захаром парой слов. Как всегда крепких. Как всегда чуть до драки не дошло. Но обошлось. Не довели до крови как в позапрошлый раз, когда в деревне встретились на свадьбе у деревенского счетовода Федора. Тогда кровь на полу стиральным порошком отмывали.
   Иван выматерился всласть, вспомнив Захара...
  
   Захар был полукровкой, мать его была местная русская, а отец - пришлый, сидел когда-то в местных лагерях по какой-то экономической статье еще в сталинские времена, не то таджик, не то узбек. Отмотал мужик срок, а возвращаться не стал - не ждали его там, а если ждали, то только чтобы новый срок навесить. Нашел себе тот южный человек женщину простую и местную, русскую. Так и сошлись. Родили сына. Назвали по своему - Захиром. Но местный люд называл его по русски - Захаром. Из чернявого мальчугана Захар превратился в колоритного матерого мужика. Выделявшийся внешне среди местной белобрысой, рыжеволосой, сероглазой и голубоглазой среды, своими черными как смоль волосами и большими карими глазами, высокий, худощавый, он, в отличие от своего отца, не нашел себе здесь русскую женщину в жены, но зато перепортил не одну местную девку, шатался и по незамужним молодкам и по замужним бабам. В общем, погулял вволю. Не трогал только старух да малолеток. Горячий был как кипяток - дрался с мужьями тех женщин, с которыми сладко прокоротал время. С обманутыми женихами. Мог подраться и просто так - ради удовольствия. Пил, но не сильно. Снова дрался. Били его иногда по-черному, кулаками и ногами, штакетником или монтировкой - народ в этих краях достаточно суровый был, и с каким-то блядовитым черным нянчиться не собирался. Но Захар был живуч как собака. Один раз и до пальбы дошло. Почему-то народ не слишком-то и распространялся на эту тему. Выстрелил из дробовика по кому-то. Доигрался малый. Чужую кровь пустил. Темная та история была. Никто толком ничего не знал, а к бабьим разговорам Иван не прислушивался. Получил Захар за то срок. Немалый. Семь лет дали. Отсидел пять. Захар условно досрочно освободился, поскольку умел не только бабу завалить, но и работать. Все-таки таджики - народ трудолюбивый, а гены Захара были таджикскими. Захар мог получить свой срок и за другие свои прегрешения - браконьерничал малый. Иван мог припомнить аж дюжину актов, которые он выписал этому неугомонному мужику только за ловлю рыбы не в сезон, за ловлю запрещенными снастями. За превышение норм улова. Ловили его и другие охотинспектора. Но все сходило мужику с рук. Местная, поселковая власть прощала ему все выходки. Тесть Ивана, Николай Петрович, почему-то вообще сквозь пальцы смотрел на все выходки горячего таджика. Почти с сочувствием, как будто благоволил того особо. А сам Захар относился по-человечески только к женщинам, с местными мужиками он был на ножах. Но хуже всех, он относился к Ивану. Его как током било, когда он видел Ивана. Зверел. Буйствовал. Чуть ли не с кулаками лез. В такие моменты Иван был снисходительно серьезен - попался - отвечай, распишись в акте - и не надо глаза-то пучить. Пуганые мы. Просто распишись в акте. Вот здесь. И без лишних слов. И Захар, скрипя зубами, ставил свою подпись - против закона не попрешь. А он, Иван Сидоров и был закон. И никому не дано права нарушать его. Он, Иван Сидоров, ловил и не таких жуков как Захар, и оформлял по акту. Жаловались на него на всех уровнях, и даже из райкома грозная бумага приходила в управление по рыбнадзору, но он был непреклонен, ведь он Иван Сидоров, приставлен здесь, защищать государственные рыбные ресурсы от таких рвачей, как Захар.
   Вот и сегодня утром таджик готов был его зубами загрызть. А за что спрашивается? Лодка Ивана была спрятана у скал километрах в двух того места, где он высадился утром. Значит, Захар, волчье отродье, выследил его тогда, заприметил и увел таки лодку. Вот ведь подлец! Неподалеку оказался. Наверняка в кустах прятался, или в свой бинокль видел, как Иван причаливал к северному берегу в серой туманной утренней дымке... еще до того, они встретились на бережку, среди молодой камышовой поросли...
  
   Закончилась их встреча обычной для их взаимоотношений перепалкой и требованием Ивана предъявить документы на ловлю рыбы. Мужики вокруг с интересом вслушивались в перепалку. Иван знал, что приведется драться - на его сторону никто не встанет, и не разнимут ведь! Но ничего, одному, главному, в рожу дашь, другие осмотрительнее будут.
   Слово за слово и обстановка накалилась, и Захар угрожающе придвинулся ближе:
   - Да ничего, придет время - поговорим!
   Иван отстоял свою позицию спокойно, не отошел.
   - Вот и жди того времени, а до тех пор не вякай - я тебе не поселковая бабенка, сносить твой гонор не буду.
   Захар пристально глянул тогда на него. Долго глядел так на Ивана. И Иван не отвел своих глаз. Так они смотрели друг на друга минуты две-три. При этом, Захара почему-то трясло словно в лихорадке. Его лицо покрылось испариной, какой-то нервный тик дергал веки, губы, руки Захара. Его глаза источали злобу и в большей степени, какое-то другое чувство, что-то похожее на страдание, нерешительность, страх и удивление. Иван никогда еще не видел его таким. Особенно не понравилось ему то, что было сокрыто в глазах таджика. "Али болен парень чем-то? То ли рак у мужика, то ли совсем водкой организм свой убил" - подумал Иван, глядя на мелко трясущегося Захара.
   Наконец Захар вроде бы справился с собой. Его губы привычно поползли в злобной усмешке.
   - Ладно, парень. Валяй. Живи, - затем он полез во внутренний карман плаща. Вынул сложенный вдвое лист бумаги, протянул Ивану, с усмешкой.
   - Читай. Коль умеешь...
   И зычно обратился к мужикам:
  -- Ну что раззявились, собирай сети! Домой не хотите?!
   Иван неторопливо прочел содержимое документа. Вроде бы все в порядке. Подписи знакомые до тоски - столько раз видел. Председатель рыбартели. Председатель колхоза. Другие необходимые подписи. Иван вернул бумаги.
   Все. На этом интерес Захара к Ивану испарился.
   Мужики засуетились и принялись собирать снасти. Иван стоял у костра и с тоской наблюдал за их суетой. Сейчас они соберутся и отчалят домой - напрямик через озеро - и дома. А ему топать по промозглой, пробирающей до костей сырости сначала на северо-запад, до Марьиной косы, и только потом, обратно на тот берег, и то если погода соблаговолит. А погода-то одни слезы. В такую погоду у них в деревне в домах печи топят. И туман такой, как в парной...
   Стоявший поблизости Захар нет-нет, да и кидал короткие внимательные взгляды на Ивана, а затем, словно прочитав его мысли, с гадким смешком проорал ему:
   - А ты ногами Иван, ногами...волка ноги кормят...
   Иван сплюнул, и, поправив мешок на спине, двинулся своей дорогой. По своим делам. Но еще долгое время он чувствовал на своем затылке пронзительный и враждебный взгляд Захара...
   Туман висел над озером какими-то клочьями - в одном месте густо, в другом чистота, такая, что кромку того берега видать. На Марьину косу он успел заглянуть. Туда километров семь по тундре, да по мелкому леску, по чахлым кустарникам - для выполнения проверки. Там был порядок. Как всегда ни души. Теперь он мог возвращаться. Он долг свой выполнил. Теперь можно и домой. Километров семь обратно, до берега с запрятанной лодкой, он прошел почти бегом. Всего то за пару с половиной часов. Вернулся к своему тайнику, а лодки нет... Иван оббегал весь пятачок в поисках лодки. Во все кусточки заглянул. Во все камышовые островки. И до места встречи с Захаром дошел - попинал пару консервных банок на опустевшем бережку... Все зазря! Только ноги замочил до колен. Не нашел он своей лодки. Увели стервецы! Кто мог увести? Ясное дело - Захар! Больше никого в округе не было! Всего то на три часа отлучился, и вот, получи от старого приятеля Захара гостинец!!! И чудилась Ивану подлая ухмылка Захара, даже сквозь плотную пелену промозглого осеннего тумана...
   Еще полчаса Иван матерился и сновал по знакомому берегу. Злой. Усталый. Мокрый. Усталое и озлобленное сердце успокаивала одна мысль - вот доберется он до села, в морду ему при всех плюнет. И скажет все, что он о нем думает. Нет более сил терпеть его выходки! Накипело! А дальше? А дальше, конечно же, придется и драться! С равными шансами на успех. Но если ему Ивану повезет в драке, то так смачно он приложится по физиономии Захара, что тот забудет навек делать пакости честным людям!
   Иван шел ровным размеренным солдатским шагом - авось успеет попасть до Козлиной опушки до наступления ночи.
   После встречи с Захаром стала слегка побаливать голова - тупая боль в висках, с редкими, но резкими толчками в лоб - в глазах темнело. У Ивана такие боли начались примерно четыре года назад, а с чего бы - никто не знает. Пару лет назад забеспокоился Иван - не страшная ли болезнь у него?
   Сходил к районному главврачу. Рентгеном просветили. Нет, все в порядке. Сам главврач смотрел снимки - опухоли нет. А больница у них хорошая - одна такая на целый десяток деревень в округе. Опухоли не нашли, но голова то и дело болела, особенно когда перенервничает, а иногда болит так, что хоть заживо в могилу ложись. Иван видел те снимки - на них пара черных, четко выделяющихся точек, две черные горошины на белом фоне его мозга, но врач отмахнулся от них как от мух - да не рак это! Так, себе, с годами это к тебе пришло, кровь может быть так свернулась, может склеротическое что-то, от них не помрешь быстро - просто к старости станешь, как бабка Зина, дерьмом стенки мазать, вот и все - старческий маразм это! Его не вылечишь!
   - Смотри, как рак выглядит, - показал доктор тогда, причудливо растопыривая пальцы, - а у тебя с горошинку даже не будет, так что живи - не тужи, и никуда больше не ходи, не давай себя резать!
   Вроде Иван тогда успокоился. Но боли не проходили. А пару раз за все это время, в глазах вспыхивала яркая, кроваво-красная вспышка, слепящая, с резкой невыносимой болью, словно кто-то гвоздь вбивал в голову, и чудились ему какие-то звуки непонятные, чей-то пронзительный рев, щемящий душу, чьи-то голоса... Таблетки выписали - название мудреное, не выговорить и трезвому. Иногда помогали, иногда нет... Но всегда носил при себе облаточку... Вот и сейчас этот сукин сын Захар допек...так, что ноет в висках нестерпимо.
   Иван подошел к озеру, пару раз сполоснул лицо холодной водой - вроде бы полегчало.
   Вообще-то у Ивана не всегда и не все было так плохо в отношениях с Захаром. Иван помнил еще вполне светлые деньки. До того как Захар угодил в тюрьму, они хоть и не были друзьями, зато хоть спокойно ладили, иногда даже выпивали вместе, еще Иван помнит, что тогда у Захара был "Урал" с коляской - всегда подвозил, если встречал пешего на проселковых дорогах. И всегда был достаточно приветлив с Иваном. Что тюрьма делает с человеком...
   Туман опускался все ниже и становился гуще, особенно над самим озером, а сырость стала такой, что и дождя не надо было - все вокруг было мокрым, словно водой из громадной бадьи окатили... Было всего то около часа дня, а света почти не было - как в комнате без окон и без лампы. Иван шел четким размеренным шагом, под ногами смачно чавкала сырая земля, покрытая пожелтевшей травой.
   И другого выхода, после того как Захар увел лодку, не было.
   Петрово озеро было не широкое, но зато длинное и виляет как морской конек. Чтобы обогнуть озеро, начиная путь от его поперечной оси, человеку нужно было всего-то километров тридцать отшагать, но по таким местам, по которым ему бы пришлось шагать дня полтора, а то и два, если медленно идти, не меньше - идти бы пришлось по диким местам, где тропка петляет как пьяная девка и едва видна, где пятнами раскиданы жуткие болотца, которые нужно было только обходить, да и то бог его знает как, сквозь буераки, через балки и овражки, густо поросшие ельником и кустарниками. При этом, к самому озеру, как жилки на зеленом листе, тянулись десятки притоков и ручьев, крохотных и крупных, мелких и поглубже, и их тоже надо было либо обходить или переправляться через них каким-либо другим путем. Тайга древняя. Буреломы то тут, то там. А за изгибом озера торчат угрюмым частоколом скальные гряды. Невысоки они - но и они тоже все силы измотают, пока проберешься через них. Да и по Каменной реке, некогда полноводной, но теперь пустой и усеянной огромными валунами, просто так не пройдешь. А идти придется по ней добрых пару километров - по бокам тайга столь густа, что хоть топором себе путь прорубай. И дороги в этих краях не было. Места безлюдные даже летом. Даже лесопунктов нет. Испокон веков, еще со времен царя Гороха, редкие охотники да рыбаки ходили этим путем до деревни Макаровка, ныне совхоз "Светлый Путь" по два дня, а затем еще два дня матерились, вспоминая пройденные тропы. И Иван два-три раза возвращался домой таким окольным путем, и по опыту знал, сколько времени и сил потребуется, чтобы его проделать.
   К северу от него проглядывали редкие голые березки посреди топей и тундры, к югу, в десяти шагах от него чернело Петрово озеро. Впереди туман и полное одиночество и тоска таежная...
   Наконец впереди замаячила темная полоска тайги. Иван прибавил шага и вскоре, через полчаса вошел в лес.
  

Часть 2

   Тропка длинной змеей лениво петляла по осенней, дикой и унылой, желто-бурой предзимней тайге. Иван старался идти размеренным ровным шагом. Над тайгой нависал не густой, зато холодный туман. Кругом стояла тишина. Лишь редко каркнет ворона, да ухнет совенок в гуще деревьев. Тоска. Земля под его ногами мягкая от толстого слоя опавшей хвои и гниющих листьев... и влажная. Сам лес-господин в эту пору, перед первыми снегами, черен и неприветлив. Молодые деревца, солидные кряжистые деревья великаны, гниющие скелеты уже мертвых деревьев хмуро и равнодушно смотрят на проходящего мимо Ивана. Повсюду лужи с тихой черной водой. Кусты рябины выделяются желто-красными гроздьями своих ягод среди мрачного черно-бурого фона из оголенных деревьев и вечнозеленой, словно в насмешку, темной и густой хвои елей и сосен.
   Пару раз ему пришлось переправляться через ручьи, и теперь, в сапогах его хлюпала вода. Лес становился гуще, а рельеф - изрезанным, как лицо дряхлого старика морщинами: то вниз по овражку то вверх, по кустам и ельникам. И не сосчитать сколько раз. Темп упал. Снова лес. Сплошное месиво из деревьев. Здесь на тропке еще видно небо, но дальше, когда он вошел в сосновый лес - словно в туннель вошел - высоко над головой кроны, а глянешь по бокам сырая тьма с частоколом голых стволов. Кончился сосновый лес. Начался древний ельник. Вокруг черные деревья, как живые тянули к нему свои ветви - руки. Обнаженные части корней вьются под ногами как змеи. Ветви слегка шевелятся от слабого ветерка и скрипят, и кажется, что вокруг живая, дышащая враждебная стена, и она вот-вот окончательно окружит и сомнет его. Тихо как на кладбище, или даже еще тише. Ни души. Звуки шагов гасит опавшая хвоя, даже листья не шелестят под ногами. Вот ведь паскудство - здесь бы и Захара как родного брата встретил...
   Сырость обволакивала его, впитываясь во все открытые участки тела. Где-то через пару часов ходьбы Иван впервые почувствовал усталость.
   Недалеко перед ним забрезжил слабый, едва осязаемый бледный свет и Иван ускорив шаг, вышел на поляну. Здесь гораздо светлее. Хоть и небо над головой все такое же грязно серое, без единого намека на солнечный свет. Голые, чахоточные березки на ней выглядят так, словно тайга просто выгнала этих сироток вон из своих мрачных темных владений. По поляне бежал слабенький ручей и здесь Иван решил сделать привал.
   Глянул на часы - в пути он уже около четырех часов. Хорошо, что голова не болела.
   Иван присел на большой черный камень, выпиравший изо мха и гниющей травы.
   Еда Ивана была скудной. Разрезанный на тонкие слои шмат сала размером в кулак, пяток круто сваренных яиц, немного хлеба, соль, луковица, да заварка в кульке.
   Иван наскоро отобедал яйцом и долькой сала. Запил из ручья. Надо было спешить. В этих краях темнеет рано. На Козлиной опушке стояла охотничья изба, используемая редкими охотниками, да и то лишь летом, и до нее оставалось еще несколько часов ходу, а надо было успеть до наступления темноты. В таких местах остаться на ночь в тайге - гиблое дело, а в такую погоду и если пойдет дождь - особенно, и идти ночью в лесу нельзя, здесь даже днем, чуть отошел от тропинки, потерял на какое то время ее - заблудишься, заплутаешь и никто не найдет вовеки веков. А на опушке можно отоспаться и рано поутру, при свете дня шагать домой дальше.
   Поэтому, как ни ныли ноги у Ивана, он передохнул лишь минут десять и, собрав все после себя, отправился дальше.
   Лес был все также безлюден. Словно не лес это, а пустыня с деревьями. Тих и мрачно торжественен. Голова не беспокоила. Но, от всего того, что произошло с ним за последние сутки, ныло на сердце. Налитые злобой и ненавистью глаза Захара. Необходимость тащиться через весь лес из-за несправедливости к нему остальных. А что он им сделал?! Жил, не лгал никому. Никого не обворовал. Не убил. Чужих жен не лапал. Никому дорогу по службе не перешел - как был простым инспектором, так и остался! За что?! За то, что долг исполнял?! Но разве за это можно так с ним?! Вот и этот сукин сын Захар увел лодку, а теперь ему, Ивану, целый день по сырой тайге идти на своих двух да с больной головой, а что если в обморок упадет, здесь в лесу?! Кто его подберет - куницы да волки?! Кто сюда, в эту пору, в здравом уме забредет?! Потеряется он здесь навеки - кто вспомнит?! А ведь человек он! Живая душа!
   Иван вспомнил вдруг, как дергалось от какого-то внутреннего напряжения лицо Захара. Он вспомнил и глаза Захара - наполненные почти - что страхом. Значит, паскудство в характере тоже даром не проходит.
   Иван сам, того не замечая, от горестных дум, нервничая и негодуя на весь белый свет, ускорил шаг. Время шло быстро и незаметно. Скоро и без того не яркое солнце должно было садиться, а он все еще шел по безмолвному царству леса, в окружении черно-зеленых елей и сосен. Кончались ельники, начинались мелкие березовые и дубовые рощицы, где было чуть посветлее из-за облетевшей листвы. Снова маленькие болотца. Маленькие да бездонные - попадешь туда, там и сгниешь! Тонкая паутина ручьев. Под деревьями прятались уже голые кустарники можжевельника, калины и волчьей ягоды, с последними, редкими сиротливо висящими желтыми листочками, или, наоборот или ярко красные кустарники рябины.
   То ли от невеселых дум, то ли от холода, слегка стала болеть голова.
   Очередная поляна. Кривые, жалкие, тощие и голые березки и липы стоят, словно милостыню просят - согнутые чуть ли не напополам, тянут к нему свои ветви - руки. Крохотные прудки от выбивающихся из-под земли источников, заросшие лопухами, с черной водой, с тоской смотрят на небо. Воздух наполнен холодной влагой. Вроде снега нет еще, а кончики пальцев зябнут как на морозе.
   На сердце Ивана тоска и досада. Рвется он домой, а дома то что?! Жена, которая молчит целыми днями?! Разладилась у них совместная жизнь, совсем. Чужие они стали. Живут по привычке. Развестись - так это столько бумажной мороки, да и недосуг ему все. Мерзковатая у них теперь жизнь, как та слякоть под ногами... Он еще мужик, не сказать, чтоб совсем старый, а она ему не дает - как замок на одно место повесила! Наотрез! Она ему как-то раз и сказала, что если ему невтерпеж, то пусть найдет себе ту, которой это дело нужнее - она, его законная супруга, возражать не станет. Да и бабе той если будет хорошо - так и прекрасно, полсела алкоголики, не просыхают, им бы себя поднять, не то что мудьи свои... А им, еще не старым бабам одна мука без мужской ласки. Так что ты Иван дуй к кому-нибудь, к кому хочешь. Я тебя прощаю, а раз так, то и Бог тебя простит...
   Так что его ждет дома?! Телевизор?! Корова?! Что?! Дочь выросла. Родилась она не сразу после свадьбы, годков три, а то и четыре, прошло, прежде чем супруга забеременела. Что только не пробовали, и по врачам ходили, в районном центре, и бабкиными заговорами пользовались... Зато девчушка вышла на славу - глазки темные. Волосы черные тоже. В мать. У той вся родня темная - хотя испокон веков русаки, и почище других однако, но темные русские... А теперь семнадцать лет ей уже. Учится в техникуме в райцентре. Станет бухгалтером. Станет, если в него пошла! Но и с ней никаких родственных связей. Письма пишет только матери. Когда приезжает, с ним не разговаривает - привет, да до свидания и ничего посредине. Словно не отец он ей! В его сторону даже не смотрит, а если смотрит то так, мимо - и во взгляде ее - такая пустота и равнодушие, словно нету его вовсе. Сидят вечно с матерью и шушукаются о чем-то. Пробовал с ней заговорить - опустит глаза, кивнет коротко, без слов, да уходит - и ведь ремнем не дашь по заднему месту, взрослая уже, самостоятельная!!! С родным отцом то словечком не может перекинуться! Зазналась что ли?! Приезжает на выходные, старается подгадать так, чтобы отца дома не было. Все о ней узнает со слов жены. Жена тоже не особо разговаривает с ним. Плохо это! Гадко!
   А ведь помнил Иван еще те времена, далекие, да теплые. Как ходили они в леса в летнюю пору, что поселок окружают. По ягоды, да по грибы. Разбегутся все по своим сторонам и вперед. Собирать, то, что лес дает. Перекрикиваясь друг с другом, чтобы не потеряться. Кто больше соберет. Потом, они собирались вместе на полянках и хвастались друг перед другом своим урожаем. Дразня друг друга, подтрунивая над наименее удачливым сборщиком. Раскладывали на полянке скатерть. Обедали той нехитрой снедью, что жена запасала для таких ягодно-грибных экспедиций. Как они ждали этих воскресных дней, чтобы побыть вместе!!! С середины недели дочка собирала корзины и приставала к родителям с планами на сбор ягод да грибов! Он на работе постоянно, да и мать в конторе - вот для нее и был шанс быть с матерью и отцом! И солнце светило сквозь вековые кроны деревьев, согревая их маленькое семейное счастье в лесу, наполненном щебетом птиц и ароматами лесных трав и цветов. Потом, уставшие и счастливые, с грузом лесных даров, они шли домой. Дочь тогда совсем пацанкой - девчушкой была, то забегала вперед, а потом с криком выскакивала из кустов якобы попугать их, то все норовила ему на плечи забраться, да чтоб вот так и нес он ее домой на плечах. Он и нес. Всю дорогу. И лицо девчушки светилось от счастья и гордости, когда они шли по центральной поселковой дороге и ее ровесники видели ее - на плечах у отца. Видели и завидовали - какой у нее отец! Не пьянствует как у них! Не бьет! А жена обязательно прихватывала с собой еще и букетик лесных цветов - они стояли долго, до следующего похода в лес. До следующих выходных. Он помнил, как болела дочурка, и как вместе с женой выхаживали они ее в студеные зимние дни. И сказки он ей читал, и помнит он, как сейчас, как ее руки обвивались вокруг его шеи и как поверяла она ему свои детские секреты, как жаловалась она ему на ухо на мать, после того как получала от нее нагоняй за свои детские шалости. Помнил Иван эти светлые деньки. Вот то, что потом произошло - кто его разберет! Словно траву косой срезали те деньки... Подросла дочка. Как будто за считанные минуты. Охнуть не успел Иван, как подросла дочурка, стала девушкой, красавицей писаной - а его теперь и знать не знает и не хочет знать! Все с матерью, только с ней! А он так, мебель в доме. Пропасть меж ними - бездонная! Однажды почувствовал он на себе ее взгляд, сзади, в спину смотрела на него подросшая дочка - он тогда резко обернулся, чтобы поймать выражение ее глаз - лучше бы не пробовал! Тогда, в ее прищуре, он увидел такое... жуткий холод... и ненависть?! Так на отцов не смотрят... А иногда и вовсе глянет так, словно кипятком обольет! Тоска одна! Почему?! Таких отцов как он, еще ведь поискать надо! И мужей кстати тоже! Чем он плох - как отец, не пьет, не ругается грязными словами, честно работает, деньги домой до последней копейки несет! А дочь с матерью уединятся в своей комнате и шушукаются между собой. То, над какими-то старыми фотографиями, то над какой-то книжкой, то пишут что-то, да написанное жгут, или свечи жгут - ну это понятно, на жениха дочке гадают, и всю жизнь на селе так девки гадали - но разве он враг своей дочурке - кровинушке?! Что ж прятаться то?! Вот бабы дуры! И что там за книжка?! Как он ни войдет, так они ее прячут! А жена еще и орет на него! Что, мол, суешься, куда не просят! Это в своем-то доме, и такая гнилость! Пару раз бабок каких-то с соседнего села застал в своем доме, а то село славилось на весь район... дурной славой. Пробовал он как-то найти ту книжку, когда их дома не было, да так не нашел. Одним словом гадко!
   Правда, был один момент в их семейной жизни, когда он сплоховал. Новый дом ему тогда совхозное начальство предложило, кирпичный, да только вдова скотника Анисима в очереди первой была, и он отказался - у тетки детей голов шесть было, пособие на них от государства - с гулькин хрен выходило, и жили они, горемычные в доме, где крышу на зиму чуть ли не старыми газетами закрывали, прохудилась... А помочь никто не помогал. Зато водка лилась рекой! Не мог он тогда вперед них пойти. Не хорошо бы получилось...
   От горьких дум стала болеть голова. Он остановился у пня. Выпил таблетку. Запил водой из очередного родничка. Вопрос еще сидел в его голове, не собираясь покидать его. Почему?! Почему с ним так?! Лес угрюмо молчал - даже ворон и то нет! А то бы каркнули - и то легче на душе было бы. Хоть какое-то живое существо!
   Ну, Захар, ну сукин сын погоди!!! Припомним мы тебе еще эту лодку! И с дочкой надо по человечески поговорить, и с женой...
   Но затем головная боль разгорелась с новой силой, боль знакомая его разуму и его сердцу. Та самая головная боль...
   Спустя полчаса вроде полегчало. Иван поднял мешок, двустволку и пошел дальше. Мрачный и равнодушный лес снова принял его в свои объятия. Промозглая, ноябрьская сырость достала до костей. Небо темнело с каждой минутой. До сумерек надо было успеть до Козлиной опушки.
   Вечерняя темнота уже подступала, когда он увидел перед собой белесое пятно в сплошном месиве ветвей и стволов, отлегло от сердца - Козлиная опушка! А на ней и охотничья избенка! Среди бесконечного царства тайги.
   Никто не знал, откуда такое название. Когда-то, еще до революции здесь жила старообрядческая пара. Бездетная. Молились себе. Жили дарами леса, да и мелкую живность держали. Вдали от мирской суеты. Так и умерли. Старики говорили вместе, в один час. А за день до своей смерти пригласили они сельского пристава и двух работников с купеческого лесоповала. Трое гостей недоумевали - зачем? А оказалось - похоронить. Пришли все трое, а старая пара лежит уже на кровати. Только-только отошедшие в мир иной. Тела еще неостывшие! И ведь успели в баньку то сходить перед смертью, да чистое белье одеть. И мороки с их телами не было никакой. Вот ведь как угадали то час своей смерти!
   За избой метрах в пятидесяти, в зарослях лопухов, еще стоят два деревянных креста, уже полусгнивших, накренившихся на бок - вот-вот упадут.
   Сама изба так и осталась, и пользовались ею только редкие, матерые охотники за пушниной и на медведя, забредавшие в эти глухие безжизненные места, да лесники время от времени, захаживали, чтобы переночевать, и еще пару раз поселковые парни на спор ночевали в избе. Храбрецы мать их... Ивану тоже пришлось ночевать здесь по пути домой.
   Изба была еще вполне пригодной. Когда в ней было две комнаты, но затем, стенку убрали, и осталась всего одна комната. В ней же и печь. Стены из толстого хорошего кругляка, а внутри стояла каменная печь, сложенная еще теми стариками. Крыша, правда, прохудилась, но все равно, дождь и снег еще могла держать.
   Летом место выглядело гораздо веселее. Солнце, рассеяв сырость и туман, освещало ярким полным светом местность, и зелень на деревьях блестела от его лучей, и поляны были усеяны скромными северными цветами. Паутинки, витавшие в воздухе, пронизывали пространство тысячами сверкающих серебряных нитей и воздух, под этот блеск, да еще наполненный запахами ягод и цветов, разноголосым щебетом птиц и жужжанием пчел, оживал, становился ярким, веселым. Как некая живая жизнерадостная субстанция, шаловливая как ребенок, теплая и гостеприимная... Сейчас, место выглядело абсолютно холодным, безжизненным, мрачным и угрюмым пятном - под стать безграничному и безлюдному лесу.
   Иван, придя на опушку, сперва подошел к тем двум крестам на оплывших со временем, заросших сорной травой, едва заметных двух холмиках. Перекрестился да поклонился. Мир вам хозяева!
   И все так делали, кто приходил сюда. Повелось так.
   Темнота приползла от леса и уже окутала опушку. Иван глянул на мутные стекла окошек - оттуда, на него взирала тьма, холод и пустота. Возле дверей вдоль стены был сложен тонкий штабелек дров - всем, кто ночевал здесь, полагалось нарубить дров не только для себя, но и для других, кто когда-нибудь мог бы придти сюда - воспользовался кровом и теплом, так пусть и другие попользуются. Иван устало поморщился, ну да ничего завтра поутру пару чурок поколет. А сейчас ему хотелось только одного - хлебнуть кипяточку с сахарком, чтобы согреться, да на кровать - спать, спать после целого дня ходьбы по лесу. Весь пот дня превратился в соль. Гнев, суета и разочарование прошедшего дня потухли в нем. Все чувства ушли, а взамен пришла усталость и апатия, и желание только одного - спать.
   Дверь уныло заскрипела на петлях, и Иван вошел в избу. Тьма была густой как чернила. Пахло сыростью, гниющей древесиной и плесенью и еще чем-то сладковатым и непонятным. На его удивление, он не ощутил того, холода и сырости, которую он ожидал. Но на размышления сил не осталось. Он наизусть знал нехитрую планировку избы и, скинув еще на пороге мешок и двустволку, сразу пошел к печи. Он присел у печи и зажег спички. Его рука случайно коснулась валунов печи и рефлекторно отдернулась обратно, несмотря на зябкую сырость, его прошиб пот - камни были не то чтобы теплые, но еще хранили в себе остатки тепла - кто-то здесь был! Еще недавно! Но кто! Кого тайга сюда могла занести!!! В это время-то! Для охотников не сезон, даже самых заядлых, с лесником Федором он не так давно как вчера вечером в деревне попрощался - тот не собирался в тайгу в ближайшую неделю! Так кто же! В это время никто не мог прийти сюда!
   Глаза еще не привыкли к темноте и его рука задела чайник, стоящий на печи, который с шумом упал на пол. Иван чертыхнулся и вдруг явственно услышал какой-то шорох, доносившийся из кромешной тьмы избы.
   Его сердце едва не перестало биться. Он сжался в комок в напряжении - может, почудилось? Но нет, из дальнего угла комнаты, еще раз раздался слабый и непонятный звук - как будто кошка мяукнула или древняя старушка голос подала.
   - Эй! Кто здесь! - крикнул в темноту Иван. В ответ лишь слабый звук, похожий на приглушенный кашель.
   Иван молнией метнулся к порогу. Дрожащими руками схватил ружье.
   -Кто тут! А ну выходи! Ружье у меня! - крикнул Иван невидимому существу. Но вместо крика вышел сплошной хрип и шипение - словно воздух из трубы выпустили. Лягнул по двери - может свет войдет вовнутрь, и тогда видно будет - кто в избе, но на улице царствовала такая же тьма, как и внутри избы, лишь ветер, с едва слышимым завыванием, рвался вовнутрь
   Ответа не было. Его глаза впивались в темноту, но безрезультатно. Не спуская глаз с черной пустоты избы, он присел, пошарил рукой в рюкзачке и облегченно вздохнул - еще одна коробка спичек, которую он всегда носил в рюкзаке "на всякий случай" была на месте.
   Перекрестившись, он зажег спичку. Слабый, приглушенный звук раздался снова, но спичка уже догорела. Он зажег еще одну.
   Пламя умерло, обжигая напоследок его пальцы. Спички горели одна за другой, но яснее картина не стала. Он увидел наполовину оплывший огарок свечи на пыльном, замусоренном подоконнике. Зажег свечу. При тусклом, пляшущем пламени свечи, он сперва увидел свою тень на стене, затем серые, могильные очертания печки в углу. Подалее от нее - кровать у угла, дальше...Стоп! Его взгляд вернулся к кровати. В тусклом свете свечи, он увидел нечто, лежащее на кровати! Какая-то сила заставляла его, вопреки его воле, вглядываться в то, что лежало перед ним. Продолговатое, серое в полумраке. Закрытое бесформенной горкой тряпья. Сантиметр за сантиметром, Иван приблизился к кровати и в этот момент, его как молнией ударил ужас. То, что он увидел, повергло его в шок и превратило его на время в дерево. На кровати неподвижно лежало человеческое тело. При слабом и дрожащем свете, он смог сначала разобрать только общие черты лица лежащего - сероватое пятно, тонущее во мраке комнаты, нос, вздернутый к потолку. Иван стоял полностью обездвиженный зрелищем, он закрыл глаза, а крик ужаса застрял где-то в глубине его глотки. Но внезапно он вспомнил, что в его руках ружье, и его ужас слегка отступил. Он открыл глаза, в тайне надеясь, что видение исчезнет. Но тело продолжало лежать на кровати.
   - Эй ты! Что у тебя там? - хрипло выкрикнул он в темноту, прилагая неимоверные усилия, чтобы прийти в себя и одновременно, отступая на пару шагов назад, на более открытое место, в страхе окидывая взглядом остальное пространство избы, - не припрятано ли еще чего подобного по углам избы?
   Тело на кровати так и не пошевелилось. Но зато, в ответ раздался слабый неясный шум. Как шепот, как журчание ручья. Тихий. Хриплый. Затем, спустя минуту, шум затих
   Борясь с охватившей его паникой, он медленно, держа в одной руке ружье, а в другой свечу, снова подошел к кровати. Посветил свечой вплотную к телу. Оно так и не шевельнулось. Приглядевшись, он понял, что перед ним женщина. Или, была ею. Длинноватый, узкий нос, длинные темные волосы. По комплекции худощавая, почти как подросток. Она лежала как окаменевшая. Голова запрокинута под небольшим углом. Закрытые глаза устремлены в потолок, руки широко раскинуты по сторонам. Нижняя часть тела под одеялом. Ее рот полуоткрыт в жуткой застывшей гримасе, слегка обнажая желтоватые в тусклом свете свечи зубы. Иван медленно, все еще не веря своим глазам, гоня прочь страшные мысли, посветил свечой вдоль всего ее тела, обследуя его взглядом с головы до ног. Он тихо положил ружье на пол. Свободной рукой, он трогал ее тело, ее голову, ноги, исследуя ее, стараясь найти какие либо признаки жизни в ней, и когда он полностью осознал, в чем причина ее неподвижности, он не смог сдержать крика. Женщина лежащая перед ним была мертва. Уже холодная и окоченевшая. От нее исходил еще очень слабый, но уже уловимый запах разложения. Свеча выпала из его рук. Не в силах совладать с собой, он, шатаясь, подошел к подоконнику и долго и натужно блевал. Тот шум, который он поднял, вызвал новую серию тех самых непонятных, но уже знакомых ему звуков. Но что самое страшное - эти звуки шли именно от мертвого тела!!! Судорожными движениями он снова зажег свечу. Ружье осталось на полу рядом с кроватью. Готовый ко всему, медленно, он подошел к лежащей женщине. Она все так же лежала неподвижно, одеревеневшая в своей последней позе. Так и есть - она мертва, он вновь, медленно провел свечой вдоль ее тела, не сводя с нее цепкого взгляда, пока, наконец, он не увидел источник того неясного слабого шума - у самых ног женщины, у ее ступней, лежал какой-то темный ворох тряпья. От этой кучки шел какой-то сладковатый, мимолетный и до боли знакомый, но давно забытый запах, природу которого, он все еще не мог точно определить. Пересилив страх, дрожащей рукой, одну за другой, он стащил тряпки и оттого, что увидел, по всему его телу прошла волна ужаса и жалости. Из его груди вырвался возглас:
   "Бог ты мой!"
   На подстилающей кучке тряпья лежал голенький ребенок, новорожденный, еще розовый, покрытый тонкой пленой не то прозрачной смазки, не то пота. Высвобожденный от всех накинутых на него тряпок, новорожденный зашевелился, нашел свою руку и стал жадно сосать свои пальцы. Его глаза были плотно закрыты. А в уголках глаз скопилась затвердевшая в комочки глазная слизь. Иван отбросил в сторону очередную тряпку. Это была девочка. В нос сразу ударил специфический запах - под ней, уже загустели и превратились в кашицу ее первые детские экскременты. А простынка под ней была влажной от пота и мочи. Повинуясь древнему инстинкту, Иван взял ребенка на руки. Ребенок, не вынимая ручонок изо рта, лишь жалобно пискнул.
   Все еще ошеломленный, раздавленный увиденным и раздираемый чувством страха и жалости, Иван держал ребенка на своих руках, не уверенный ни в чем, все еще не понимая всю сложность своего положения. Мысли в его голове и чувства в его сердце проносились как метеоры. Ребенок, один, в лесу, в тайге безлюдной на многие десятки, если не сотни километров, при мертвой матери - видать совсем недавно то умерла - запах, хоть и присутствовал, но еще не сильный. Наверное, еще и оттого, что воздух здесь такой. Как вообще она здесь оказалась? Она ведь не местная, нет - это точно! А кто она тогда?!
   Иван снова склонился над кроватью. И осторожно положил ребенка рядом с женщиной. Девочка молчала вполне удовлетворенная посасыванием своих пальцев. Он снова посветил полным светом свечи на лицо женщины, всматриваясь в нее, мелко дрожа, все еще боясь в душе этой женщины, но, тем не менее, стараясь узнать ее.
   Он сдернул ветхое одеяло с ее нижней части и увидел что там, внизу, на ней ничего не было, ее узкие ноги были изогнуты большой, задеревеневшей в трупном окоченении буквой О, а на них отчетливо проглядывали какие-то густые темные, бесформенные пятна. При ближайшем рассмотрении, под ней, между ее ног, он обнаружил большое, темное, густое, продолговатое пятно. Иван, борясь с брезгливостью, провел пальцем по пятну. Вещество было чем-то полужидким, вязким как клей на ощупь и пахло затхлым мясом. Придвинув свечу вплотную, он, наконец, понял - эта была свернувшаяся кровь.
   "Господи сохрани..." выдохнул он, отступая назад...
   ... Голова болела, но не сильно... Он сидел на полу, опершись спиной о стену, тупо глядя на то, как шипит и весело колышется пламя в печи. Он как мог, старался взять себя в руки, успокоиться, опомниться после всех этих событий. Он сидел, потеряв отсчет времени, против воли поглядывая время от времени в сторону кровати, на бледное лицо мертвой женщины, и медленно, по капле, осознавая всю тяжесть своего положения, положения той малютки, которую он нашел. Осознавая все то горе, что висело теперь в этой богом заброшенной избе. Но с другой стороны, вся эта картина перед его глазами, с мертвой женщиной на кровати в нескольких шагах от него, с мирно посапывающей, живой, новорожденной девочкой рядом с ней, здесь, в этой глухой избушке, в тусклом свете свечного огарка и при пляшущем отсвете пламени в печи, казалась ему всего лишь сценой, отрывком из какого дурного, кошмарного сна, из которого все таки можно выбраться - стоит только проснуться. Но он не просыпался и все обитатели этой избы, живой ребенок и мертвая женщина продолжали делить с ним компанию. А может быть, все происходящее напоминало ему давно забытую сказку из детства?
   Понемногу, его чувства, страхи и ощущения слегка улеглись, он подполз к ней и вдруг стал припоминать ее. Она воскресала в его памяти медленно и смутно, какими-то мимолетными отрывками, но, в конце концов, он вспомнил ее.
  
   Примерно десять километров, на северо-восток от Козлиной опушки, было место называемое Карьер номер 3. От него строго на юг шла лесная дорога на Тимофеев курган, а оттуда на совхоз вел полу разбитый грейдер. Когда-то, еще лет пятнадцать тому назад на карьере добывали золото. Не самый большой был рудник, всего-то один карьер, хоть и номер третий. Когда золото истощилось, рудник прикрыли, и его участок стал полностью безлюдным местом - лишь пара жилых бараков, сбитых из досок, с разбитыми окнами и сорванными дверями и в которых гулял лишь ветер, пустые гаражи и складские помещения, пустой, без золота карьер, поросшие травой и молодыми березками хвосты - вот все что осталось от золоторудного участка. Так бы он и сгнил бы на корню, но года четыре тому назад, на рудник прибыла команда геологов. Те мужики были все как на подбор: плечистые, высокие, поговаривали, что аж из Москвы они, а еще поговаривали, что артельные они, не государственные. Они вели разведку на самородное золото в речках - искали россыпи, отходящие от карьера. Что-то намыли - во всяком случае, приезжали каждое лето. С собой они привезли нехитрое оборудование - проходнушки, лотки, бутары. Разную мелочь. Они разбили лагерь прямо на территории бывшего карьера, среди заброшенных, гниющих бараков. Они вели уединенную от всех жизнь, не общались с местными людьми, и не нанимали себе работников из их числа. И почти не разговаривали с местными, если только последние не навязывались на разговор сами. И менее всего они были склоны разговаривать о своей работе на речках. Обычно, они, груженные своим скарбом и оборудованием, на двух бортовых ГАЗах, покидали здешние места незадолго до первых морозов. И прибывали обратно, как перелетные птицы, где-то в начале апреля, привозя свою всякую всячину обратно. В совхозе "Светлый путь", они появлялись примерно три раза за полевой сезон, на своем древнем ГАЗике - просто прикупить продовольственные запасы и другие необходимые вещи.
   В этот полевой сезон, кроме оборудования и других нужных вещей, они привезли с собой женщину. По слухам - бичевку. Подобрали, мол, на каком-то вокзале. Кто-то говорил даже, что она отмотала свой срок где-то в местных женских лагерях, а теперь работала у них. За деньги ли, или просто за еду, кров да мужскую ласку - кто его знает... Наверняка и спала с геологами - не дети ведь, понять можно. И их, и ее.
   Точно. Она это. Пару раз, когда подворачивался транспорт, и было время, ему приходилось раза два - три посещать лагерь геологов, золото - золотом, а речки беречь нужно. Иван был в их лагере. Несколько палаток разбросанных по территории бывшего карьера. Мужики были вежливы и беспрекословно показывали все, что он им велел показать. По части рыбохраны конечно. После проверок, они усаживали его за свой стол в лагере и угощали тем, что бог послал. Вот тогда-то он и встретил эту женщину в первый раз. Она обслуживала хозяев и гостя, носила еду, уносила пустые тарелки, мыла их и попутно занималась еще какой-то хозяйственной мелочью. Одним словом полностью подчинялась командам мужчин и при том, старалась быть как можно более незаметной, как мышь. Пока мужчины степенно разговаривали после сытного обеда, она тихо и деловито переключалась на другие свои обязанности. Мыла в большой бадье их белье, тут же успевала принести закипевший чайник и сладкое к чаю, унести тарелки, быстро помыть их - пары глаз не хватало, чтобы уследить за ее активностью. И все делала молча. Она не зря ела свой хлеб у старателей. Внешне, в ней не было ничего особого. Так себе - баба да баба. Просто черты лица чуть тоньше, чем у местных красавиц. Да кость уж больно узкая и мяса на ней не много - как геологи то с ней спят?! Темные волосы. Длинный нос, сероватые глаза. Если что-то говорила, то едва слышно.
   Никто кроме самих геологов не знал, как ее зовут, сколько ей лет. Для всех местных кто ее видел, она была просто бичевка. И еще меньше кто-либо знал о ее прошлом. При всех его визитах в лагерь, она на него даже и не посмотрела, а в те редкие моменты, когда ему приходилось с ней разговаривать, выражение ее лица было каким-то отсутствующим. В те минуты, она смотрела куда-то сквозь него, но не в глаза ему, отрешенным, безразличным и несколько холодноватым взглядом. Усталость на лице. Но Иван вспомнил вдруг, что один то раз она все же удостоила своим взглядом. Ивана как обожгло, когда он вспомнил тот момент. Тот взгляд. Она смотрела на него не более пол-минуты. Внимательно и задумчиво. Испытующе. Пронизывая его своим взглядом насквозь, словно пытаясь добраться до самых потаенных уголков его души, словно каким-то животным чутьем предугадывая свою судьбу, и все то, что случится с ней впоследствии, и, оценивая, можно ли доверить ему свои останки, а самое главное своего ребенка, в будущем, спустя несколько месяцев...
   Но что, в конце концов, могло случиться?! Что за драма произошла в лагере?! Как она оказалась здесь, почему эти мужчины оставили ее одну, здесь, в бескрайней тайге, одну беременную, видя, что ей вот-вот рожать?! Да мужчины ли они?! Люди ли они вообще после всего этого?! Иван просто не мог поверить в низость тех геологов.
  
   Случайно бросив взгляд на пол, Иван заметил на нем созвездия темных пятен. При ближайшем рассмотрении пятна оказалась засохшей кровью. В тусклом ореоле свечного света нашлось еще несколько таких скоплений кровавых пятен, и Иван, пригнувшись, обследовал весь пол, пытаясь понять, что же произошло здесь в последние дни. Кровь была повсюду, возле печи, у дверей, у кровати. Темно-коричневые капли разных размеров, от мельчайших пятнышек, до размеров с медный пятак, тянулись узкими дорожками по всей комнате. Несколько размазанных бесформенных кровавых пятен. Попалось и несколько лужиц размером с ладонь. И, наконец, та длинная лужа на кровати, у ее ног. Кроме того, на полу кроме пятен крови были разбросаны разные тряпки с обильными кляксами свернувшейся крови. Судя по тому, как выглядела кровь, и, вспомнив смерть своих родителей, смерти своих односельчан, комплекцию женщины, степень окоченения тела, уже чувствующийся запах трупного разложения, а также сделав поправку на прохладу в комнате, Иван, совсем не будучи знатоком в таких делах, рассудил навскидку, что женщина была мертва наверное около шести-семи часов. Глядя на эти горестные признаки, Иван смог отследить в своем воображении последний день и последние часы жизни этой женщины. В его разуме замелькали горестные и трагические сцены. Он смог представить эту женщину, бредущую по холодному и враждебному лесу, с десяток километров пешком от самого карьера до этой, заброшенной богом и людьми избушки, с ребенком под сердцем, вот-вот готовым появиться на свет. Он смог воссоздать сцены ее родов, ее первого взгляда на ребенка, самого первого крика ребенка и ее слабую улыбку при виде своей девочки, ее первого кормления новорожденной. Он смог представить тревогу женщины, и ее беспокойство, когда она обнаружила, что из нее течет кровь. Он смог представить и тот ее ужас, когда она обнаружила, что кровь не останавливается, и то отчаяние, когда она поняла, что кровь уже не остановить, и то горе, когда она осознала, что умрет от кровопотери, и ребенок ее умрет тоже - если никто не спасет его. Он представил ее, ходящую по комнате с ребенком на руках, полную отчаяния и слез, истекающую кровью. Вот они те пятна, они об этом и говорят. А те тряпки в крови - видать, все-таки билась с судьбой до последнего вздоха, или старалась оттянуть смерть... пока были силы...
   Ее смерть скорее всего была не быстрой, а постепенной. Может быть, судьба смилостливилась над ней в ее последние часы и болей не было. Она слабела с каждым часом, а затем с каждой минутой - затем медленное наступление вечной темноты, с медленным, но неумолимым угасанием всех ощущений, мыслей и чувств. Кроме одного чувства. Материнского. Он лишь не мог представить, что именно эта женщина, ясно осознавая, что умирает, говорила своему ребенку, которому не было еще и дня от роду, в те последние слезные горестные часы, когда она возможно в последний раз кормила его грудью, укачивая его на руках. Что она говорила?! Материнское благословление? Слова утешения? Или, она лишь тихо, молча выполняла свои последние материнские обязанности, успокаивая свою внутреннюю муку, мыслью о том, что малышке не долго придется коротать одной на этом свете, и мыслью о том, что если рай существует, то девочка не будет долго страдать и скоро присоединится к матери, там, на небесах. Причем очень скоро, спустя несколько часов. И ей надо лишь просто подождать наступления счастливого момента воссоединения этой маленькой непутевой семьи в другом мире.
   Мысли Ивана прервал шорох, он исходил от той кучи тряпья, в котором лежал ребенок. Девочка двигала ножками и издавала слабые хриплые всхлипывания, сквозь которые пробивались и редкие писклявые нотки. Девочка не торопилась к матери и требовала к себе внимания взрослых.
   Иван тихо выругался и с криком ударил кулаком по полу:
   - Вот б... вашу мать! Почему мне?!
   Его выкрик спровоцировал громкий прорвавшийся плач ребенка, сначала редкий, перемежающийся всхлипами, который затем, перешел в непрерывный детский крик новорожденного. Иван дополз до кровати, и тихо матерясь, подхватил ребенка на руки и стал его укачивать. Девочка продолжала плакать, при этом ее глаза были сухие. Когда она успокоилась, он снова уложил ее рядом с матерью.
   Огонь в печи нагрел комнату, и тепло разморило Ивана, уговаривая его поспать хоть пару часов, но он знал, что сон еще долго не придет к нему. Мысли чередовали друг друга в его уставшем и перенапряженном разуме. Образы женщины ушли как-то само собой и мысли перетекли в практическую плоскость - что он должен был делать с этим ребенком? Оставить его, дойти до поселка и вызвать врачей.
   В голове складывалась простая арифметика - до совхоза топать целый день, оттуда еще один день с помощью. Итого порядка двух дней. И это в лучшем случае. А что если пойдет дождь, снег, прочая хмарь с неба посыпется да польется? И ведь никаких дорог! И даже если, вернется он сюда вместе с людьми вовремя, то за это время, огонь в печи догорит, холод тайги просочится вовнутрь избы, и температура в избе за эти два дня опустится до нуля - шансов на спасение ребенка не оставалось. И что она будет есть за все это время? Как пить дать умрет - не от холода, так от голода! То, что девочка выжила все эти последние часы, в таких условиях, уже само по себе чудо! Мать вашу! Так что ни хрена с этой помощью не выйдет!
   А с другой стороны, если он возьмет девочку с собой, то она может помереть с голода и от холода уже по пути! Как пить дать умрет! Одному пешком шагать по тайге и то целый день потребуется, а с грузом на руках - так еще надо полдня прибавить! Ребенок точно замедлит ход!
   И здесь шансы на спасение ребенка выглядели минимальными.
  
   А теперь, он инспектор рыбной охраны Иван Сидоров должен разгребать дерьмо других!
   Его посетила и другая мысль - а не послать ли все?! Пойдет он в деревню поднимет кого надо, и пусть дальше Бог, милиция и врачи разбираются. С него взятки гладки - тут и мужику трудно. Но он знал, что эти мысли все равно пододвигали его к безрадостному выводу - придется идти вдвоем. Он и девочка на его руках.
  
   ...Ребенок, по-видимому, спал. Едва слышно прихрапывая, по детски. Несмотря на усталость, сон к Ивану не шел. Окинув внимательным взглядом комнату, он увидел сваленные в кучу у угла кровати пожитки той женщины. Надеясь найти что-нибудь для девочки, Иван стал перебирать нехитрое имущество мертвой. Ничего особого в куче не оказалось. Изначально дешевые, старые, выцветшие женские тряпки, пара флаконов рижских духов - уже пустых. Другие женские мелочи и пустяки.
   Для девочки он ничего так и не нашел, зато среди всего этого обветшалого барахла, он нашел книжку, толщиной в палец, с обложкой покрытой чернильными каплями и закладкой где-то в середине книги. Иван полистал книгу. В ней были стихи и несколько коротких рассказов. А на обложке красовались фотографии разновозрастных, но все-таки больше молодых мужчин и женщин, улыбающихся мягкими спокойными улыбками своим читателям.
   На первом, титульном листе, в верхней части, шариковой ручкой, небрежным размашистым почерком было написано "Солнце светит, когда ты рядом. Любимой Анастасии. Вечно твой" - и дальше неразборчивая подпись, в которой Иван разобрал лишь имя - Артур. Иван вчитывался в надпись снова и снова, гадая о том, кто мог быть этот Артур для умершей женщины, если конечно вообще между ней и этим Артуром, или одним из авторов существовала хоть какая-то связь. А может быть, авторы были и не причем. Иван просмотрел в содержании - безрезультатно - одни фамилии авторов, а имена просто даются по первой букве. Авторов с первой буквой А в имени было около пяти голов. Может, кто купил эту книгу и подарил ей. А может быть и не ей. Кто бичевке книги будет дарить?! И кто такая эта Анастасия?! Неужели эта женщина?! Никто не знал ее имени. А старатели, насколько он помнит, вообще к ней по имени не обращались. Просто говорили: подай то, принеси это, сделай то или другое. Не материли ее и то ладно! Вот и все обхождение!
   Иван попытался найти паспорт, но его не было. Вообще никаких документов, удостоверяющих личность. Ладно, если из тюрьмы, так справка же должна быть! Откинулась, мол из зоны! Искупила свою вину перед государством! Так нет и ее!
   - Да кто же ты такая..., - спросил Иван, подойдя к мертвой и вглядываясь в спокойные, уже начавшие желтеть черты ее лица.
   Но женщина не могла ответить.
   Внезапно его охватило странное чувство того, что за ним наблюдают, за секунды тело сковала судорога, а по телу прошли, чередуя друг друга холод и жар ужаса. Минуту он сидел неподвижно, охваченный этими ощущениями, но затем он вдруг резко повернул голову к окну - успел заметить две мутноватые, не резкие желтые точки, каждая размером то всего с фасолину, но смотревшие сквозь темное стекло прямо на него, живые, заставляющие леденеть кровь в жилах, диковатые... А затем, он увидел, как метнулась черная тень за годами не мытым стеклом...
   Иван подполз к ружью. Сначала лихорадочно отступил к печи. Руки дрожали, от напряжения на глаза подступила влага. Почувствовал, как кровь прилила к лицу, то обжигая, то морозя кожу...
   Еще несколько минут потребовалось, чтобы прийти в себя, после чего он подскочил к двери. Рванул за рукоятку, ружье наизготовку. Ночь встретила его слабеньким дождем и слабым завыванием ветра. Но на улице не было ни души.
   - Кто там! Выходи! - срываясь на хрип, прокричал в темноту Иван.
   - Вот дела... Может же такое почудиться, - сказал он сам себе, стараясь успокоить себя...
   Так или иначе, но никто не появился, и ответом ему стали лишь тоскливая и хилая песнь ветра и равнодушный шорох деревьев. Иван постоял еще минут десять, вглядываясь в кромешную, насыщенную влагой тьму, поводя ружьем перед собой из стороны в сторону... Нет. Все тихо. Он вернулся в избу. Закрыл на крючок дверь - хлипкий крючок, выбить его можно, но пока будут выбивать, авось и он что-нибудь придумает. Подошел к печке, погрел руки... Понемногу страх стал отходить...
   Тем временем новорожденный ребенок снова зашевелился и заплакал. Иван взял ребенка на руки. Маленькое розовое лицо девочки от плача исказилось в складках младенческой кожи.
   Скорее всего, ребенок хотел есть. Иван оставил ребенка на кровати и вытряхнул рюкзачок. На старой газете расстелил свои запасы провизии. Ребенок продолжал орать и Иван лишь отмахнулся:
   - Да подожди ты!
   Иван проверил свои съестные припасы - провиант скуден, просто чтобы выжить один день. И как кормить этими припасами ребенка?! Девочка вызывающе продолжала кричать, надрываясь, переходя время от времени на хрип, ее глаза были закрыты, а из уголка рта слабеньким ручейком выбивались мелкие пузырьки слюны. В отчаянии, Иван закрыл ей рот своей ладонью. Почувствовал, как стал жадно скользить по ней ее маленький язычок, ощущение - как от щекотки. Ребенок вроде успокоился, но, почувствовав обман, снова стал орать, Иван убрал руку, но ребенок все плакал, задыхаясь собственным криком, вырываясь из того тряпья, в которое он был завернут, слабо шевеля своими ручонками и ножками. Глаза девочки были все еще закрыты. Иван, пальцем стер засохшую слизь с уголков ее глаз. Затем, держа ее одной рукой, другой рукой он принялся снова укутывать ее в тряпки. Получалось плохо, поскольку ребенок все время норовил вырваться из неволи. При этом девочка не успокаивалась и Иван, не в силах совладать с собой, закричал на нее в ответ.
   Наконец выход был найден. Он взял хлеб, откусил кусок и стал его жевать. Когда получилась достаточно жидкая кашица, теперь оставалось намазать свои пальцы кашицей и кормить ее с пальца, но, взглянув на свои черные руки, он сделал по-другому. Он обмазал хлебной кашицей пальцы девочки и направил их ей в рот. Ребенок, не вынимая ручонки изо рта, чуть не подавился первым глотком пищи, но затем питание нормализовалось, и он стал жадно сосать свои пальцы. Все так же, с закрытыми глазами. Ребенок ел жадно, так и не открывая глаз, причмокивая, все еще издавая слабые всхлипы и плачущие звуки, словно жалуясь Ивану на что-то. Наконец, она съела ту кашицу, но явно не насытилась, и на свободу прорвался ее новый крик, требование новой порции. Чертыхаясь, Иван стал спешно готовить новую порцию кашицы из жеванного хлеба. Кормление прошло по той же схеме, пока девочка, наконец, не срыгнула обильную гущу с комками хлебной кашицы изо рта. Насытившись, девочка благодарно затихла и моментально погрузилась в свой, не обремененный снами и тревогами, сон новорожденного и вскоре едва слышно посапывала на кровати, рядом со своей мертвой матерью.
   ...В комнате царил полумрак. Единственным освещенным местом был небольшой пятачок возле кровати, где, у ее изголовья тускло светила свеча, бросая свой бледный, мягкий свет на голову мертвой женщины и на новорожденную девочку, мирно спящую рядом с ней. Иван закрыл лицо женщины какой-то тонкой тряпкой, найденной в ее же белье. В слабом свете, сквозь плотно налегающую ткань, пробивался рельеф ее лица. Ниже, рядом с ней посапывал ребенок. Мертвые очертания лица матери, розовое маленькое лицо ее дочери, трагически контрастировали друг с другом, являясь чем-то чуждым и инородным по отношению друг к другу...
  
   Потихоньку огонь в печи догорел, и Иван сходил на улицу, чтобы набрать новой партии дров. Луны не было видно на небе. Воздух был густо пропитан сыростью как в предбаннике. С северных территорий, невидимой, гигантской птицей, опустился и холод. Кромешная тьма. И тишина. Даже ветер не давал о себе знать. Деревья, сплошной черной мрачной тенью стоят вокруг выжидающе, словно поджидая живую душу, чтобы потом принять ее в свое мрачное царство и растворить ее в себе. Чтобы никогда не отпустить...
   Иван сварил себе кипятку. Бросил в кружку кусок сахара - пойдет и так. Лишь бы согреться и хоть как-то отвлечься - все-таки не каждую ночь проводишь с покойником и новорожденным одновременно. После первого глотка проснулся голод. Но больше куска хлеба и одного яйца во внутрь ничего не полезло.
   Ребенок был совсем тих возле своей матери. Любопытствуя, Иван подполз к кровати, и глянул на него. К его огромному удивлению, ребенок не спал. Глаза девочки были открыты и теперь с безразличием смотрели на него, словно его здесь совсем и не было, смотря куда-то помимо него, на потолок. Она лежала спокойно, время от времени, зевая и смешно морщась. Из уголка рта тянулась тонкая струнка слюны. У девочки были серые глаза - как у матери, рассеяно отметил Иван, припомнив ее мать.
   "Бог ты мой, куда же ты теперь...ни отца, ни матери..." - вздохнул Иван.
   Эта сцена напомнила ему о его собственной дочери, в ее младенчестве. Он вспомнил, как кормил свою дочурку из соски, держа ее в своих отцовских руках, затем укачивая ее, глухим и приглушенным голосом, напевая ей свой скудный репертуар колыбельных, говоря ей ласковые отцовские слова.
   А его жена готовила в это время на кухне и приходила ему на помощь, когда ребенок долго не засыпал. Он вспомнил, как он и жена купали дочку, смеясь и подтрунивая над отчаянно орущей девочкой. И ванная была залита ярким светом, сладким и веселым щебетом их голосов, сопровождаемым протестующими криками малышки. Он вспомнил ту счастливую, суетливую неразбериху, сопровождавшую каждый раз процедуры купания их ребенка. А потом, огонь, весело пляшущий в печи, ребенок на коленях. Давно ушедшая эпоха, с хаотическими отрывками из нее, всплывающими в памяти и будоражащими душу, до жуткой головной боли и рези в сердце. Иногда, до красной вспышки в глазах. Сладкие, и одновременно, горькие воспоминания о былом счастье - ведь теперь кромешная пустота.
   Новорожденная девочка захныкала, и он поднял ее на руки, высвобождая ее из той кучи тряпья - псевдо-пеленок. И в нос ему ударила едкая волна давно позабытых запахов - запахов младенческих испражнений. На весу, ее ножки, в еще не забытом, природном порыве, подогнулись под себя - совсем как в утробе у матери. А ее головка чуть откинулась назад, а затем Иван почувствовал на своих руках теплую стабильную струйку - ребенок спокойно описался на него и теперь, морщась, смотрел прямо ему в глаза. Иван почти смеялся. Ну и слава богу дочка! Выживем как-нибудь! Донесем тебя до людей!
   И с тех зверей спросим, что твою мамку одну умирать оставили, здесь, у черта на куличках, брюхатую! Все им зачтется! И Иван с ненавистью припомнил Захара. Тому тоже морду набить надо. От души.
   После некоторых раздумий, Иван решил выкупать ее. Нашел старые кастрюли. Какие-то банки, оставленные разным людом. Через полчаса вода была нагрета. Свежие тряпки он нашел в пожитках умершей женщины. И спустя полчаса, темная, едва освещаемая изба огласилась криками девочки от ее первых банных процедур. Она успокоилась только тогда, когда Иван положил ее на кровать и угостил новой порцией жеванного хлеба.
   Он завернул ее поплотнее, стал похлопывать по боку, чтобы уснула. Та глаз не закрывала.
   - Давай спи. Жрать не дам, до самого утра. Мне ведь тоже отдохнуть надо, - сказал он ей.
   Некоторое время они молча смотрели друг на друга в тусклом отсвете свечи, затем девочка скривила губки в некоем подобии улыбки, первой своей улыбки, бессмысленной как у всех новорожденных.
   - Хорошая девочка, - улыбнулся ей в ответ Иван, растроганный...
   ...Девочка спала... Рядом - ее мать. Время и тепло, исходившее от печи, потихоньку делали свое дело на мертвом теле и Иван, дрожа от возбуждения, кляня себя, сняв ткань с ее лица, увидел первые слабо-фиолетовые, бесформенные пятна гниения на ее лице. И запах смерти стал более отчетливым. Каким-то сладковатым как в кондитерском отделе их сельпо. Зато девочке было наплевать и на пятна и на запахи. Она спала. И Иван не решился открыть дверь, чтобы проветрить избу - ребенок после купания, застудится. Придется терпеть.
   ... Там, в ночи снаружи, поднялся ветер, с шумом бросаясь на стены избы, отрывисто стуча в окна, подвывая в трубе, угрожающе шепча в щели. Ночь жила своей жизнью...
   Перед тем как уснуть, он подбросил побольше дров в печку. Затем устроился на полу возле кровати, расстелив под собой старое одеяло, прислушиваясь к шороху и завываниям ветра. События прошедшего дня одолели его. Веки смыкались сами по себе, словно груженные пудовыми гирями и он, не в силах, уже бодрствовать, убаюкиваемый песней ветра, провалился в тяжелый сон.
   И не увидел он, как во тьме за окном снова мелькнула чья-то большая неясная черная тень...
  
   Иван проснулся внезапно и сначала подумал, что он дома, но запах, который моментально поразил его, вернул его в действительность - тело женщины гнило, и сильно.
   Первые, слабые лучи света уже просочились в комнату. Он качась от слабости, встал, подошел к кровати и глянул на женщину. Ее лицо раздулось, оно выглядело как маска из комедии гротеска, с серыми и фиолетовыми пятнами, ее нижняя челюсть опала, обнажая кромку зубов и кончик языка, и сквозь приоткрытый рот, исходил тяжелый запах ее гниющих внутренностей. Впрочем так же как и со всего ее тела. Вся изба была пропитана сыростью и этим мрачным, сладковатым запахом распада плоти. Внезапно, он почувтсвоал этот запах так сильно, что не вытерпев, бросился на улицу вдохнуть свежего воздуха.
   Снаружи утро было серое и траурное, а лес был задрапирован в густую пелену тумана. Арктический ветер принес с собой холодный, едва моросящий дождь, а на небе он не увидел никаких признаков, даже слабейших, прояснения. Холодный свежий воздух, вобрав в себя запахи и оттенки тайги, имел слабый привкус хлорки и выбивал землю из-под его ног. И от этой гаммы запахов, ему стало плохо, он почувствовал слабость, из его ног ушла сила, и он, как подкошенный упал на землю. Он лежал на земле, выплевывая воздух, скопившийся в его легких за ночь, кашляя, обливаясь нечаянными рефлекторными слезами.
   Когда он немного пришел в себя, он подполз к ближайшей луже, и вдоволь, обильно сполоснул лицо. Вроде бы полегчало. Внезапно он услышал щелчок. Звук раздался где-то в отдалении, и в то же время - поблизости. Из леса. Как будто ветка щелкнула. Иван замер, напрягая свой слух, до рези в глазах, вглядываясь в черную и спокойно-равнодушную массу деревьев, но ничего неординарного он так и не увидел. Хотя нет - вон там, на сухих ветвях ели вроде бы прыгнула белка, затем вторая. Иван выматерился. Так и с ума сойти недолго. Если уже не сошел. А может, это мышь юркнула по сучьям... Внезапно его голова закружилась... Свет перед его глазами стал белый, как зимой. Неужели сейчас придет боль?!
   А затем пришел другой звук. Человеческий, знакомый, плачущий, зовущий, исходящий из избы. Иван повернулся. Дверь в избу была открыта и в открытом проеме зияла тьма. Ветер, донесший до него и тот, другой запах, из избы, и плач ребенка, вернули его к действительности. Головокружение прошло моментально. Он вспомнил все, что с ним приключилось вчера. Плач настойчиво звал его, требовал его присутствия, и он покорно поплелся назад. К избе. Запах внутри был невыносим. Но он закрыл дверь. Почти инстинктивно - чтобы не застудить ребенка холодным воздухом с леса. В печи все еще тлела зола, но тепло уже выдохлось. Поэтому, Иван подсуетился с малышкой. Он укрыл ее парой старых шерстяных кофт найденных среди вещей женщины. Затем он пополнил печь дровами, подул на золу, и вскоре в печи вновь плясал огонь, а из трубы повалила струйка дыма. А еще через полчаса, изба стала наполняться полноценным теплом. Ребенок, окончательно проснувшись, стал плакать. Он успокоился после того, как Иван накормил его, но теперь пульпой из яичного желтка, разбавленного кипяченой водой. Но этого было маловато и Ивану пришлось повторить порцию. Ребенок поел и замолчал, удовлетворенно закрыв глазки. На запахи ему было наплевать.
  
   Чтобы собрать вещи и подготовить девочку к долгому путешествию, ему понадобилось не больше часа. Она была укутана в тряпки, некогда принадлежавшие ее матери.
   ...Когда все было собрано, он в последний раз глянул на женщину, лежащую на кровати. Кожа на ее лице уже приобрела синюшный цвет, черты ее лица принимали черты покойника все интенсивнее. Ее тело продолжало разлагаться.
   Ребенок был на его руках. Он поднес девочку к ее мертвой матери. Вплотную. Приблизил ее к лицу мертвой.
   - Посмотри дочка в последний раз на родного человека.
   Девочка не открыла глаз, молчала, лишь слабо повела губками, причмокивая, видимо вспоминая свой завтрак. На том, минута прощания дочери с матерью истекла.
   - Ну, будем считать, что попрощалась с мамкой, - сказал Иван и свободной рукой накрыл лицо женщины ее же платком, после чего обратился к ней:
   - Ты уж потерпи, девчонку твою я вынесу отсюда, а потом вернусь, и похороним мы тебя, по-людски, а сейчас не могу. Извиняй. До вечера бы теперь добраться до деревни. Хоть по темняку, но обязательно!
   Все. Пора. Он вышел с ребенком из избы. Положил ребенка на дощатый пол. Закрыл двери. Навесил собачку на петлю. Надавил слегка на дверь для проверки. Она не поддалась. Так то надежнее - чтобы мелкое зверье не добралось до тела. Да не погрызло. Ведь наверняка учуяли мертвечину и выжидают теперь, когда он уйдет.
   Лес, траурный, мокрый, словно в слезах, тихо шелестел от ветра, принимая его и девочку обратно в свои объятия. Солнце было запрятано за гекатомбами холодных серых облаков и тепло шедшее от него гасилось подчистую. Воздух пах дождем, сырой землей, деревьями, и гниющими листьями.
   Ближе к обеду пошел слабенький дождь. Лес и без того набравший за последние дни достаточно влаги, теперь был такой, словно его с самого рождения, не переставая, поливали из небесного шланга. Иван шел медленно - вероломно покрытая сухими ветками тропка подмокла, и можно было легко поскользнуться, особенно на склонах. Иван падал раза три, но в последний момент, успевал скоординировать свое тело и приземлялся на землю, не роняя при этом ребенка. Один раз упал неудачно, на пенек, ребенок не пострадал, зато у него самого ребра взвыли, запели как струны, от боли. В такие моменты ребенок слабо пытался протестовать, но Иван пресекал крики, укачивая ребенка, пересиливая боль, стараясь не орать благим матом от боли и отчаяния, чтобы окончательно не разбудить ребенка. Одежда Ивана уже промокла насквозь от падений и дождя, но на себя он внимания не обращал - старался держать в сухости ребенка. Нетяжелый сверток с новорожденной девочкой был запрятан у него под плащом - только небольшой проем на груди распахнут, чтобы ребенок дышал. Идти было тяжело и неудобно как то. На спине рюкзак, ружье, поверх рюкзака его личные вещи, внутри тряпье той женщины - они должны быть сухими, пойдут на пеленки. На груди, закрытый брезентовым плащом - ребенок. Порой, опавших сучьев не было, зато тропинка превратилась в слой вязкой, мокрой глины и грязи, и ноги вязли в этой жиже, а на сапогах налипали огромные комья глины, от чего казалось, что к ногам привязаны пудовые гири. По такому грунту идти было и опасно и медленно. Потихоньку давала о себе знать и старая знакомая - боль в голове...Боль родила какой-то свет в голове, слабый, туманный. И было с ним какое то смутное ощущение того, что не один он с девочкой в этом бескрайнем таежном лесу. Затылком своим, чувствовал он присутствие какой-то третьей силы. И чудилось ему, что кто-то смотрит ему в спину. Нет нет, да и оглядывался он назад. Но ничего ни видел, кроме плачущих деревьев. Гнал от себя тревожные мысли - а может напрасные это были страхи. Голова болит - вот и мерещится что попало... Оглядывался снова и снова, но - нет, он один здесь... да еще девочка новорожденная... кому еще здесь бродить?! Человека сюда и в ясную погоду занесет лишь раз в год. А сейчас зверье в спячку полегло. Давно уже...
   Лес был холоден и неприветлив. Слабенький дождь то шел, то прекращался. Время от времени Иван шарил под плащом - не обмочился ли ребенок, тогда было бы совсем плохо, черт его знает как бы он менял девочке пеленки. Холод пощипывал лицо, но тело его, от ходьбы, от ноши хоть не тяжелой, но неудобной к переноске, пропотело как в бане. За все время пути ему пришлось останавливаться, чтобы покормить девочку. В ход шел немудреный рацион - жеваный хлеб, жеваный яичный желток, пара глотков воды. Сала пососать боялся давать. Обгадится под себя - не подмоешь, а шагать еще как до луны. Пару раз останавливался покурить.
   Часам к трем, по его расчетам, он прошел всего-то километров пять. А ведь еще топать и топать... Темный сосновый лес. Густые кроны наверху. Кусты рябины у земли, ветви свисают вниз от обилия влаги на них. Небо видно лишь в маленьких рваных пятнах высоко над головой. Тихо. Ни зверья, ни птиц. Веточка не шелохнется от ветра. Вдруг он слышит, как щелкнула сухая ветка в стороне, справа от него, шагах в двадцати, в густой поросли молодых елочек. Он замер. В голове еще теплилась надежда, что ослышался. Дрожа, глянул в ту сторону. Сердце едва не остановилось - никого он не заметил, ни зверя, ни человека, но ветви все еще колыхались потревоженные кем-то, стряхивая с себя тяжелые капли влаги. Тишина мертвая и горестный лес вокруг.
   - Эй! Кто там! - крикнул Иван, но в ответ лишь тихо пискнула девочка под плащом.
   - Ясно, ворона небось, или белка прыгнула, - сказал он громко, сам себе, отгоняя страх, подбадривая себя, - а коли не ворона, так у меня ведь ружье есть, - крикнул он, в этот раз в сторону елок. Ни звука в ответ.
   Иван распахнул полу плаща. Ребенок, к его удивлению не спал, а, морщась, сузив глазки и смешно двигая ртом, смотрел на него равнодушно - спокойным взглядом новорожденного.
   - Да и живет он с лошадью, - сказал Иван, обращаясь к девочке, все-таки, хоть какая-то живая душа за последние дни. Человек, однако.
   Передохнул минут десять. Пошел дальше. Места он узнавал, и сердце заныло - никакого темпа. Так он ведь и на ночь в лесу останется, с девочкой, пойди дождь, так умрет ведь она. Да и он может так застудиться, что месяц потом лечиться надо будет, если не загнется здесь, в лесу. Бывало такое. Остались как-то мужики с лесоповала в лесу ночевать по дороге. В такую же пору. Пятеро их было. А утром только один проснулся. Весь в снегу. А товарищи его уже закоченели. Заснули и так и замерзли во сне, насмерть. От этих мыслей голову пронзила боль, как будто буравчиком в череп вошли. Свет померк в его глазах. Когда пришел в себя, всколыхнулся - не уронил ли девочку. Нет. Она мирно посапывала под полами плаща. На его руках. Затем вновь пришла жгучая ненависть - к Захару. К его дружкам. Вот ведь сукины сыны. Почти что на смерть человека послали! Почему таких людей земля носит! Откуда столько подлости и злобы в человеке?! За что?! Ну так он еще выберется! Посмотрим Захар, кто последним посмеется! Снова вспомнил семью. Рано, слишком рано поседевшую жену свою, дочь свою, родную кровь. Дай бог выбраться из этих гиблых лесов, пойдет он к ним и поговорит! Начистоту! Если что не так, пусть простят - ведь не чужой он им! Муж и отец как никак! Разве не он попку то обмывал своей дочурке, не он ли укачивал ее на руках, когда у той хворь какая-нибудь выскакивала?! Сквозь боль в голове, он вспомнил, как она, болея своими детскими болезнями, доверчиво клала свою головку ему на плечо и что-то шептала ему на ухо, а он ей пел песенку, и только тогда она засыпала, и жар вроде сходил. Разве не он в райцентре целый день бегал, чтобы супруге заказанные вещи купить? В чем он ей когда отказал?! Определенно надо поговорить! Всем троим! Найти - что и почему у них разладилась жизнь! Сесть за один стол и поговорить! Нельзя так молчком и в сторонке дальше жить! Вот только бы выйти отсюда поскорее!
   Эти мысли погнали его дальше. Пот лился по лицу. Тут же остывал от холода. Спустя полчаса остановился передохнуть. И снова услышал знакомый щелчок. Оглянулся - никого, но позади него, шагах в сорока, колыхнулись кусты рябины. Черная тень мелькнула в них, а может быть, показалось. Иван бросил взгляд назад, через плечо. Слава богу, ружье при нем. Не забыл.
   Время шло. Лес стал каким-то беспорядочным. Не как в сосняке, где все так величественно, как во дворце. Всякие деревья, всякого возраста, и мертвые, серые, поваленные ветрами на бок, с тянущимися к небу, словно за подаянием, засохшими ветвями, и могучие деревья в зрелом возрасте, и молодые деревья. Все смешано в беспорядке - разносортица. Тропка то петляет, то скачет вверх - вниз. Скорость совсем упала. Иван увидел, как впереди с еловой ветки слетела ворона. Успел обрадоваться - птица! Но тут же что-то, инстинкт зверя, сидящее в каждом человеке, шестое чувство, заставило его резко обернуться назад. Испугаться он не успел, просто почувствовал лед в грудной клетке, почувствовал, как одеревенели враз его ноги и как в глазах померк белый свет - на него, сзади, по той же тропке, низко пригнув голову, но, не отрывая своих мутноватых, янтарно-желтоватых глаз от него, шел огромный как гора, зловеще черный как демон - медведь. Когда медведь понял, что его раскрыли, он, все также глядя на Ивана, ускорил свой ход по направлению к нему, молча, уверенно, спокойно. Но еще не бежал. Страшно было то, что зверь все делал молча...без рева...без рыка... не по медвежьи как-то... Но теперь уже дивиться или пугаться времени не было. Расстояние до зверя было около тридцати метров. Иван все делал машинально, механически, и словно во сне. Бережно положил девочку на землю. Одно движение и ружье у него в руках. Разложил двустволку надвое. Патроны на месте. Успел с сожалением подумать, что патронов всего два - оба уже в ружье. Картечь - но крупная. На большого зверя. Но не на медведя. Убить не убьет, но если попасть в голову зверю - тому мало не покажется! А вообще толку от него маловато будет.
   Щелкнул замок готового к бою оружия. Но, увидев ружье в руках Ивана, медведь остановился. Резко, с ревом встал на дыбки. Между ними было всего-то шагов десять - пятнадцать. И у Ивана поневоле затряслись руки - в неярком чахоточном дневном свете, огромный силуэт медведя почти сливался с окружающим фоном, но все равно, было отчетливо видно, что медведь был выше двух метров росту. Рев был оглушающий, от него заплакала и девочка у ног Ивана. Дрожа, обливаясь холодным потом, Иван ждал, а медведь продолжал реветь, обнажая жуткие, длинные клыки.
   Ради дочери своей, к которой надо было вернуться, и которую он хотел обнять, как обнимал ее когда-то в детстве, Иван стоял и ждал. Только ради дочери он не побежал - не приговорил себя к смерти сразу.
   Палец Ивана уже лежал на спусковом крючке, когда медведь вдруг с глуховатым рыком упал на все четыре своих лапы и с шумом бросился в сторону, в ближайшие кусты, а оттуда, в спасительную для него тьму молодого ельника.
   Иван стоял с ружьем наготове. Поворачиваясь из стороны в сторону, всматриваясь в кусты, готовый выстрелить в любой момент. У его ног надрывалась в плаче девочка. Так, в напряженном ожидании прошло минут пять, но зверь не появлялся. Затаился. А плач девочки, наконец, вернул Ивана к действительности. Он закинул ружье за плечо. Поднял девочку.
   - Ну ничего, медведь то оказывается пуганый. Видишь, как ружье то признает. А раз так, то мы еще посмотрим... - нашептывал он плачущей девочке, успокаивая ее и себя, стараясь говорить как можно тише, то ли желая усыпить ребенка, то ли боясь, что на его громкую речь снова выйдет медведь.
   - А вообще какого рожна он вылез?! В наших то краях они ведь все уже спать залегли?! С пол месяца как! А этот что шатается?! - шепотом недоумевал Иван, оглядываясь по сторонам.
   Он постоял еще немного, с девочкой на руках, прислушиваясь к шорохам леса. Но все вокруг было спокойно, и он двинулся дальше.
   Лес был все тот же непроглядно темный. Время катилось к вечеру. По его расчетам было где-то половина шестого, но, узнавая места вокруг, он готов был расплакаться - идут они медленно, очень медленно. Так и всю ночь идти придется, на ощупь, что ли!
   Прошел еще час. Ребенок затих. Все было спокойно. Иван шел, с ребенком на груди под плащом, не останавливаясь, лишь изредка бросая умоляющий взгляд на узкую полосу неба над лесом, которое становилось все чернее с каждой минутой.
   Ребенок проснулся и захныкал. Иван поначалу не обращал внимания на него. Но вскоре плач доконал его. Нужно было кормить девочку. И снова жеваный хлеб. Глоток воды из его фляги, от которого поперхнулась и выплюнула почти все, что съела перед этим. Пришлось заново пережевывать хлеб и кормить ее. Пока она не утихомирилась. Еще одна остановка. Еще одна заминка. Господи, как время летит, дай хоть до каменной гряды добраться до темноты - там полегче будет, да и места те он намного лучше знает, чем здешнюю таежную глухомань. Там можно было бы и ночью, по темноте идти.
   Внезапно его мысли прервал шорох неподалеку, Иван застыл в напряжении, а из тени деревьев на него выкатился большой черный шар. Тот самый медведь! В сумерках, кроме огромной черноты его габаритов, выделялись его зловеще-желтые глазки и белые клыки. Он стремительно пошел на человека, молча, оскалив пасть. Иван не успел испугаться. Времени на то, чтобы положить ребенка и снять ружье не было, и он просто побежал. Он бежал, не зная куда, бежал там, где можно было бежать, не видя перед собой тропы, время от времени оглядываясь - медведь не отставал, но и дистанцию не сокращал, но когда Иван хоть чуть-чуть останавливался, зверь решительно мчался к нему. Сердце Ивана бешено колотилось в грудной клетке, словно стремясь вырваться из нее, дыхания не хватало. В таком состоянии он выскочил на какую-то опушку. Его глаз вовремя заметил большой трухлявый пень. Он, не раздумывая, положил ребенка на пень, мгновенно скинул с плеч ружье. Повернулся в ту сторону, откуда, по его расчетам, должен был появиться медведь. Сердце продолжало отбивать сумасшедшую дробь. Лицо было мокрым от пота, словно он его только что помыл, да не вытерся. Одна минута тянулась как час в томительном нервном ожидании. Зверь должен был появиться именно сейчас, с минуты на минуту... но он не появился... Только ветви невысоких сосенок и дубков колыхнулись чуть поодаль от него...и совсем не там, где он ожидал, а в стороне от него...В прятки задумал играть косолапый... не иначе...
   Иван вглядывался в местность, что теперь окружала его, и тревога нахлынула на него - он не узнавал ее. Какие-то незнакомые места. Иван потерял счет времени и не мог сказать, сколько он бежал. А так бы можно было бы определиться на местности. Наверное, полчаса, а может быть и меньше, кто его знает...
   А на тайгу надвигалась темнота. Стало еще холоднее. Не переставая, накрапывал мелкий, гаденький дождик. Иван поднял ребенка. Девочка тихо попискивала - как щенок скулит. Писк перерос в хриплый, с легким басом и придыханиями плач, ее лицо исказилось в морщинистой гримасе. Ее глаза были закрыты. Ее ноги и руки под тряпками энергично бились об материю, требуя воли. Он пощупал тряпки на ней. Они были влажные от накрапывающего дождя и всей той влаги, что окутала лес. Чертыхаясь, он полез в рюкзак, вытащил оттуда первую попавшуюся тряпку, оказавшуюся, при ближайшем рассмотрении женским платьем, закрыл его бортами своего плаща, и там, кое-как орудуя своими неопытными, трясущимися руками, вслепую, на ощупь, перепеленал девочку. Обернутая в сухие тряпки, она благодарно затихла. Хотел выкинуть использованные тряпки, но передумал. Постояв еще минут десять на открытой опушке, он, наконец, решил для себя в какую сторону идти.
   Нужно было любой ценой возвращаться обратно туда, откуда он пришел. Здесь не городской парк культуры и отдыха - можно совсем заблудиться, а тогда все, конец. И ему, и девочке.
   Он шел осторожно, постоянно вглядываясь в темную, мрачную и немую стену леса что, окружала его со всех сторон и таила в себе смертельную опасность. А здесь ли он бежал, по этой ли дорожке - не понятно, разве упомнишь, ведь драпал как сумасшедший. Оно и понятно, будешь стоять - убьет тебя хозяин тайги. Откуда вот он только взялся в эту пору. Не иначе как шатун - остальные то мишки спят уже, почти что месяц, наверное, как спят...
   Теперь он шел с ружьем наготове - на плече, а на руках ребенок. Идти стало тяжело. Груз был не тяжелый, но события последней, почти бессонной ночи, напоминали о себе. Незаметно, потихоньку, пришла старая знакомая - боль в голове, то утихая, то усиливаясь так, что как будто кто-то железкой острой по мозгам провел.
   Темнота наступала стремительно, и теперь Иван мог видеть что-то только на расстоянии нескольких шагов, а дальше все сливалось в одну черную массу.
   Ребенок время от времени пробовал плакать, но Иван укачивал его на ходу.
   И не покидало Ивана чувство, что медведь где-то рядом и аккуратно следит за ним. Иван постоянно оглядывался по сторонам, или резко останавливался и столь же резко оборачивался назад - чтобы не быть застигнутым врасплох. Но пока еще зверь таился, но Иван понимал, что, скорее всего, медведь его в покое не оставит.
   Иван прошел то всего шагов двести по лесной чаще, как вдруг, кусты неподалеку от него пришли в движение, и на своем пути Иван вновь увидел две знакомые желтоватые точки, светящиеся в темноте. Иван нутром своим знал, что это был тот медведь, что согнал его с тропы совсем недавно.
   На этот раз медведь вел себя спокойнее. Он, деловито и не спеша, вышел из темноты и направился к остановившемуся Ивану, словно понимая, что человек теперь от него никуда не денется. Расстояние между ними было около десяти метров и Иван понял, что не успеет как надо отреагировать на зверя. Поэтому, Иван стал медленно пятиться назад, тогда как медведь, молча, не отрывая от человека взгляда своих желтых, внимательных, зловеще отсвечивающих глаз, продолжал идти на него. И когда он ускорил ход, Иван без раздумий развернулся и побежал...
   Он бежал по темному, неприветливому лесу, не разбирая дороги, петляя, огибая деревья, а то и просто ломясь сквозь кусты, как загнанный зверь, останавливаясь лишь на полминуты, чтобы только отдышаться. Нависающие ветви больно хлестали его по лицу. Приклад ружья больно бил по лопатке. Но он не обращал внимания на такие мелочи. В его голове мелькала только одна мысль - только бы не поскользнуться, только бы не упасть - тогда все, тогда медведь накроет его сразу.
   Он бежал и слышал, как трещат сухие сучья неподалеку и сбоку от него, он слышал спокойный, размашистый ход сильного, уверенного в себе, матерого, хищного, возбужденного погоней, зверя.
   Погоня продолжалась, расстояние между зверем и преследуемым им человеком, вернее двумя человеками неукротимо сокращалось, шорох в кустах и треск ломаемых сучьев в стороне от Ивана становился все отчетливее и интенсивнее. Но медведь не торопился сделать решающий рывок, и Иван, остановившись на минутку отдышаться, успел подумать о том, что зверь старается загнать его куда-то. Если бы медведь решил сразу догнать Ивана, то сделал бы это давно - бегают медведи отменно. Но выбора не было - в темноте Ивану просто некуда было бы стрелять, а вот для медведя темнота - только союзник, нападай только из кустов и убивай человека!
   Пару раз медведь оказывался даже впереди Ивана, и тогда он с ревом выскакивал из кустов на пути Ивана и устремлялся к нему навстречу, и человеку ничего не оставалось, как только сворачивать в безопасную, еще не заблокированную медведем сторону, и бежать дальше.
   Иван бежал с плачущим, орущим свертком на руках, задыхаясь от бега и захлебываясь назойливым, моросящим дождем. Дождь сделал дорогу скользкой и вязкой, и Иван дважды поскользнулся на земле, но чудом удержался на ногах. Затем медведь его гнал дальше. Ревел ребенок у него на руках, ревел зверь идущий по пятам, голова раскалывалась на части от боли.
   Выскочил на лысую глинистую прогалинку, ноги ушли по колено в лужу грязи. Метрах в десяти раздался рев медведя, и Иван двинул дальше, в лес.
   ...Но не прогалинка была это, а малозаметная дорожка, наезженная людьми совсем недавно. И если бы было у него время, да было бы посветлее, и если бы не колющая боль в голове, то, может быть, и узнал бы он это место, эту дорожку, и увидел бы он недалеко от него, метрах в пятидесяти, остов завалившегося на бок, в кювете, знакомого, древнего старательского "газика", с вещами, вывалившимися из задней стороны. А чуть поодаль, но в кустах, в разных местах, разорванные по частям, человеческие останки ...
   ...Но Иван проскочил то место... Вот и ручей какой-то, или речушка, достаточно широкий, не перепрыгнешь, а тут еще и медведь с ревом подоспел сзади и Иван ринулся в воду, высоко поднимая над головой ребенка. Однако, ручей оказался неглубоким. Вода стояла чуть выше колена. Ступни обожгло ледяным холодом нахлынувшей воды. Пять широких шагов в воде, и он выскочил на берег.
   Выбрался на берег, оглянулся - сзади никого. Береговая полоса была открыта, широка и усеяна галькой. Иван долго и жадно вслушивался и всматривался в темноту - кажется, медведь угомонился...
   Скинул мешок и рюкзак на землю, а на них уложил и орущую новорожденную. Все мягче будет. Побегал по бережку с ружьем наперевес - может, увидит зверя, но далеко от ребенка не отходил - зверюга хитрая, мало ли что удумает. Напряг память, но как не пытался припомнить, где это он, не вспомнил. Место абсолютно незнакомое. В голову закралась страшненькая мысль - заблудился! Загнал все-таки медведь в чащобу, сбил с хоженого пути. И теперь они оба у него в руках - и взрослый, и ребенок. Каков зверь! Все сделал правильно! И на ружье он не будет кидаться. Нет. Знает что такое ружье. Опытный гад! Не полезет. Но нападет, когда нужно будет, или дождется, пока загнанная жертва сама не помрет - здесь это недолго, заблудившись то в этих местах...
   Идти дальше смысла не было. Нужно было как-то коротать ночь, чтобы утром пойти с новыми силами, и при дневном свете, иначе еще дальше можно уйти. Так хоть какая-то надежда есть, что выйдет он на знакомые места. Если конечно хозяин тайги даст.
   А место подходило - много открытого пространства, под ногами галька - зашуршит под весом, стало быть, медведь бесшумно не подкрадется, с другой стороны ручей рядом - если пойдет ночью медведь на него, так он услышит по всплеску воды. Хотя хрен его знает - медведь умный, хитрый и умелый, подкрадется и сломает, охнуть не успеешь... Покурил. От "примки" затошнило, едва всего не вывернуло наружу, вместе с потрохами. Выкинул подальше примятую пачку с последними двумя сигаретками. В его голове родился план, который помог бы хоть как-то выжить...
   ...Спустя минут двадцать, благодаря его усилиям, во тьме, на бережку загорелся первый костерок, затем, спустя еще некоторое время, второй, третий, и еще один, а там и пятый. Может быть хоть огонь спугнет зверя, хоть малость. Несмотря на все старания мелко-накрапывающего дождя, костры разгорелись неплохо. Сбегал до ближайшей кромки леса - насобирал еще сухих ветвей - нужно было создать топливный запас на ночь. Пришлось попотеть. Топора не было. Пришлось собирать хворост, да обламывать сухие ветви на кустах и деревьях поблизости. Руки Ивана покрылись корочками уже засохшей крови. Но новые ссадины и царапины рождали новые и новые ручейки крови. Иван бессильно чертыхался - запах крови для голодного медведя как приглашение на званый банкет! Ребенок тем временем лежал под плащом на вещмешке Ивана.
   Он оценил кучи принесенной сухой древесины и сучьев - должно хватить на ночь. Иван, наконец, мог заняться ребенком.
   Девочка уже не орала как прежде, а просто натужно сипела, уже наоравшись вволю. Ее пеленки были мокрыми и испачканы жидкими каловыми массами, а тело холодное и влажное, мелко и как-то судорожно дрожало, и Иван кинулся к пожиткам женщины. Нужные тряпки нашлись и ребенок, под плащом Ивана, снова на ощупь, грубо, но надежно, под его матерки и увещевания, был перепеленат в сухое тряпье. На ужин пошло блюдо из жеваного хлеба и яичного желтка - обмазал этой кашицей свой палец и дал его ребенку. Сначала девочка не принимала еду, а только тихо и хрипло, не открывая глаз, без слез, поскуливала как щенок.
   - Ну, поешь, чего уж там...умрешь ведь...силы нужны нам завтра...ой как нужны, - умолял он ее.
   Девочка едва не подавилась, жадно заглатывая пищу. Наконец ребенок утихомирился.
   Но самому успокаиваться было еще рано. Ужинать не стал - припасов должно хватить только на ребенка. Накидал сухих веток в костры. Принес три больших ветки, из них и своего плаща соорудил нечто вроде шалашика с каркасом из трех жердей, высотой меньше метра - ребенку хватит, а ему спать никак нельзя, затем соорудил внутри толстый слой из еловых веток, поверх - свой рюкзак, а на него и новорожденную девочку, укутанную в свой пиджак. Все это сооружение накрыл плащом, а щели закрыл еловыми ветвями и уже мокрыми тряпками. Вся структура получилась похожей на индейский вигвам в миниатюре. Сам Иван не знал, как выглядят индейские вигвамы. Он остался в одной рубашке и тонком свитере - от дневного перенапряжения и забот холод почувствовал не сразу. Холод пришел потом, через минут двадцать, и от него свело зубы и заныли кости. Залез в вещи той женщины. Запас тряпок на пеленки подходил к концу. Попытался сушить над костром описанные и испачканные пеленки - куда там, дождь мешал.
   Можно было заняться самим, но сил не было, зато пришла его вечная спутница - головная боль, сильная и беспощадная, он даже на колени встал - так голова почему-то меньше болела. Но и в этом положении ему пришлось побыть недолго - ребенок в своем новом жилище стал снова плакать, и ему пришлось взять его на руки и укачивать, накрыв все тем же плащом. В его руках ребенок успокоился.
   Так он и сидел на валуне, с ребенком на руках, укрывшись с головой своим плащом, пряча под ним крохотный комочек, укачивая ребенка и сам мерно покачиваясь из стороны в сторону.
   Боль породила новые воспоминания, скорее даже обрывки от них - о жене, о дочери, о всех, и о Захаре в том числе. Все эти образы сплелись в непонятную замысловатую мозаику. Разноцветную, с яркими тонами, когда в голове всплывали образы жены и дочери, темную и мрачную - когда припоминал Захара. Почему-то стало совсем светло в голове - он внезапно оказался у себя дома. Ярко горит свет стоваттной лампочки, лицо жены почему-то искаженное не то злобой, не то болью, она стоит перед какой-то странной долговязой фигурой в длинном защитном плаще, фигура стоит к Ивану как бы спиной и он не может признать кто это. И она что-то говорит этому незнакомцу, Иван не может понять, что именно - сплошной неясный гул, сквозь который пробиваются отрывки ее речи, обвиняющей, резкой. В ответ - резкие выкрики того мужчины. Потом видение исчезло, так же неожиданно, как и пришло...
   Сами по себе к нему явились воспоминания о том, как они были близки, он, дочь и жена. Были близки. Когда-то.
   Ребенок спал. Иван бережно уложил его обратно постель на рюкзаке, снова накрыл плащ поверх жердей. Осторожно отошел, чтобы не разбудить девочку. Внезапно ощутил шорох позади себя...
   Резко обернувшись, он не сразу увидел как к нему, по речной гальке, приближается тот самый медведь. Сначала он увидел лишь какое-то большое черное пятно, движущееся к нему без единого звука, в темноте - только изредка галька прошелестит под ним. Пятно, которое при приближении все отчетливее и контрастнее формировалось в нечто страшное и зловещее, а затем он увидел две горящих во тьме желтых точки. Глаза зверя. Неотрывно смотревшие на него. Бешено застучало сердце. Он узнал его. Ошибки быть не могло. Загнал таки. А теперь, ночью, пришел докончить начатое дело. И Иван кинулся к кострам. Схватил горящую сухую ветку и принялся размахивать ею и громко кричать, стараясь хоть как-то напугать зверя. Но тому на его крики было наплевать и он, не замедляя хода, приближался к человеку. Несмотря на холод и дождь, пот прошиб Ивана так, словно его водой окатили. Между ним и медведем оставалось каких-то двадцать шагов и Иван, едва не плача от отчаяния, не переставая кричать, стал хватать горящие ветви из ближайшего костра и бросать в него. Ветви, обжигали ему руки, и, падая рядом с медведем, испускали снопы искр. Только теперь медведь остановился и угрожающе заревел. От медвежьего рыка у Ивана даже на какой-то момент заложило уши. Когда слух вернулся к нему, краем уха, он услышал и плач ребенка - отчаянный крик, прерываемый на короткое время и заглушаемый ревом медведя. Иван крикнул девочке:
   - Не ори, подожди... - и тут же вспомнил о ружье. Бросился за ним, лихорадочно вскинул оружие наизготовку. Но медведь, словно сквозь землю провалился - в кромешной тьме его нигде не было видно.
   Иван резко оборачивался из стороны в сторону, вглядываясь в темноту - куда же исчез этот зверь. И с какой стороны его теперь ждать.
   Неистово горели обожженные о ветви костра руки. После жара поединка, холод был такой, словно его заковали в ледяной панцирь. Голова не болела - выла, прося спокойствия и отдыха. Но отдыха не было не душе, ни телу. Иван кинулся к кострам - почти весь запас сухих ветвей пошел на поддержание оскудевших на топливо костров. Развел еще пару. Теперь он был окружен со всех сторон разреженным кольцом пылающих костров.
   Внезапное ощущение сплошной тишины резануло его разум как ножом. Что с девочкой то!!! Неужели выкрал ребенка зверь?! Иван в два прыжка оказался у крохотного шалашика. Скинул плащ и из его груди вырвался вздох облегчения - ребенок был на месте. Девочка уже не плакала и не кричала и лишь беззвучно открывала рот, из которого нет-нет выходили сиплые хрипы. Иван поднес горящую ветку, чтобы разобраться с ситуацией - в свете пламени, ее глаза были закрыты, ее лицо было красным от напряжения, ее губки посинели и судорожно дрожали. Девочка словно задыхалась. Ей явно не хватало дыхания - все силы легких забрал ее постоянный плач, холод и сырость. Стало жутко. Иван принялся лихорадочно хлопать ее ладошкой по попке:
   - Ты это, ты не умирай! Подожди чуть-чуть! Не дыши так то!
   Он тряс ребенка, качал на своих руках - неистово, резко. И дыхание вернулось к девочке. Ее легкие оправились от некоего кризиса, и она испустила громкий, слышный по всей тайге крик. У Ивана на глаза навернулись слезы:
   - Так то лучше будет красавица...
   Иван пощупал тряпки на ней. Они были снова мокрыми. Чертыхаясь и проклиная все на свете, Иван вытащил из мешка сухое тряпье. Под плащом перепеленал ребенка. Ребенок не успокаивался долго. Не помогла и порция жеваного хлеба - ребенок выплевывал ее и продолжал надрываться в бесслезном плаче - крике. Еле успокоил ее. Разжег еще один костер - на этот раз в непосредственной близости от шалашика с девочкой. И еще один сбоку. Теперь не должна замерзнуть. Установил три длинных жерди над этими кострами - кое-как приладил на них мокрые тряпки. С ружьем в руках, ежесекундно озираясь, доплелся, почти дополз до воды, сполоснул испачканные тряпки. Отжал. Как сумел, повесил и их на жерди над костром. С сомнением поглядел на небо - суши не суши - сукин сын дождь все накрапывал, словно издеваясь над его усилиями. Он все снова намочит, но что-то с пеленками надо было делать все равно... Развел еще три костра - в непосредственной близости от шалашика, в котором спала девочка. Так ей теплее будет...
   Стоило ему присесть для передышки, как его разум пронзил невыносимо яркий свет, сопровождаемый острой режущей болью в голове. Даже холод отступил куда то. Он закрыл глаза. Так меньше болит голова. Через пару минут полегчало. Открыв глаза, он увидел перед собой мрачную, холодную и сырую тьму тайги, окружавшую его со всех сторон. Внезапная головная боль пронзила его с такой мощью, что он с силой зажал веки, так, что слезы потекли, потихоньку боль отступила...
   ...Затем все тот же яркий, белый свет. Он снова у себя в избе. Напротив жена. Иван словно во сне, подивился - та же самая картина, что навестила его разум, вернулась к нему и в этот раз. Свет в избе слепит. От него покалывает в голове. Но уже не так сильно...Боль, почему-то, угомонилась. Жена в халате. Сверху халат не застегнут, и Иван видит ее часть ее груди, облаченную в бюстгальтер. Она смотрит на него с испугом, отчаянием и с затаенной злобой. Она что-то говорит ему. У нее какая то напряженная поза. Да что случилось то?! Поначалу Иван ощущает себя так, как будто он зритель на каком-то неведомом ему спектакле, зрелище для зевак. Он как бы наблюдает со стороны некое действие. Боль куда-то исчезла, и ему стало даже интересно. Он снова видит того хмурого, небритого мужчину в плаще защитного цвета, все еще стоящего спиной к Ивану. Его жена и тот мужчина о чем-то громко и резко спорят. Обвинения сыпятся от мужика, а жена оправдывается и протестует. Мужчина громко матерится. Хватает с полки какую-то книжку и швыряет ее о пол. С силой. С жутким матом. Его жена, обомлев, испуганно шарахается в сторону. Мужчина надвигается на нее, и Иван видит его спину. Знакомый егерский плащ. На какое то время он, оставляет в покое жену Ивана и поворачивается лицом к Ивану, не видя однако последнего, Иван еще не видит его, поскольку тот нагнулся, чтобы зачерпнуть черпаком воду из ведра. Потом черпак закрывает лицо незнакомца, пока он жадно пьет из него. Наконец черпак с грохотом летит в сторону и ударяется об стену и Иван узнает его - боже правый! Да это же он сам!!! И с этого мгновения он Иван Сидоров оказывается полновесным участником действия...
  
   ...Свет горел во всю мощь. От печки исходило тепло и запах сжигаемых сосновых поленьев.
   ...На глазах у Марии появились слезы.
   - Господи Иван да кому же ты веришь! Кому! Лизке! Да она первая проспала со всеми мужиками и с тобой тоже! Да очнись же, наконец! От водки разум потерял, веришь всякой шалаве!
   - Ты мне зубы не заговаривай тварь! Признавайся с кем еблась!
   - Ванечка, да проспись ты! Давай завтра поговорим! Сейчас дочка то придет, испугается ведь. И так заикается... - она подбежала к шкафу, достала с полки иконку церковно-заводского изготовления - другой не было, и, прижимая ее к сердцу, давясь слезами, горячо запричитала:
   - Вот перед Богом клянусь!
   Вид иконки распалил Ивана еще больше, в одном прыжке, он подскочил к жене и звериной хваткой, вцепился ей в волосы. Мария заскулила тонким голосом - на плач уже не хватило сил:
   - Ой, пусти Ванюша...
   - А теперь говори сучка, сколько раз с Захаркой спала!!!
   - Господи Ваня... Отпусти ...ой больно...
   - Говори сука, - Иван держал ее волосы всей своей пятерней. Жестко. Словно собирался с волосами снять и кожу с ее головы.
   - Ваня...волосы...больно...пусти...
   Иван рывком пригнул ее голову, да так сильно, что та упала на колени.
   - Ни разу...не спала я с ним Ваня...
   - Врешь сучка! С кем ведь еблась а! С каким-то черным! Тебе что меня не хватало?!
   - Да не спала я с ним! Ваня Христа ради прошу - пусти.... Ой, голова моя...
   Иван с силой швырнул ее на пол. Выпитая водка уходила из тела и разума медленно, вместе с ней оставалась злоба. Вот ведь сучка так сучка!!! Обманывала его! Да с кем! Вот ведь сучка! Ну, блядь! Нет, так не пойдет, за все отвечать надо! Он со злобой посмотрел на жену, лежащую на полу. Она пыталась встать, но Иван жестким пинком пресек ее попытку.
   - Лежи тварь - тебе не привыкать...
   Водки бы еще выпить! Ну как так можно?! Его, законного мужа, человека с заработками и положением, променяла на какого-то черномазого нехристя! Ох сучка!!!
   Мария тем временем попыталась хотя бы отползти подальше от страшного в эту минуту мужа. Но Иван не дал...
   - И давно так ты с ним...
   Мария все еще ползала по полу, захлебываясь слезами, умоляюще, в ужасе глядя на него.
   - Господи Ваня ну не бей, убьешь ведь или покалечишь...
   - Убью!!! А ты как думала? Тебе твои шашни с Захаркой даром пройдут? - после этих слов Иван пнул жену. Метил по мягкому месту, но в последний момент жена дернулась, и сапог пришелся по ребрам женщины.
   Пространство комнаты пронзил крик боли.
   - Ваня...опомнись...убьешь...Танюшку ведь нам поднимать... маленькая она еще...!
   Иван снова подошел к ведру с водой. Страшно хотелось пить - то ли от сошедшей на нет водки, то ли от жары, нагнетаемой печкой. Выпил. Искоса поглядывая за женой - лишь бы не сбежала к отцу своему... Ничего у него не сбежит...За все ответит...вот ведь сучка - когда-то несколько лет тому назад, водила шашни с Захаркой. Поймал он ее тогда на обмане то. Лет эдак семь восемь прошло, а может больше... Поймал он ее тогда, но не бил, просто пригрозил, что выпнет ее из дому как шавку шелудивую. Слезно клялась. Ради дочки ведь ее тогда пожалел! Совсем крохотная была тогда дочурка... Вот ведь сучка супруга то его!!!
   Теперь значит, старая любовь взыграла.
   - Не встречалась я с ним более Ванюша... С той поры то... не было ничего...
   - А что Лизка говорит?!
   - Да ты что Лизку не знаешь!
   Мария все еще сидела на полу, бесстыдно оголив ноги, глядя на него снизу вверх. Дрожа, плача, прерывая плач только для того, чтобы ответить мужу.
   - Ну!
   - Я с ним не спала больше. Просто он стал другой ко мне...даже не так как тогда... Сказал, что любит, и не просто спать со мной хочет...сказал, что заберет меня и Танюшку отсюда, в город, и уедем мы...но ведь я ему сразу сказала - забудь...И дорогу ко мне забудь...И ничего у меня с ним не было...
   Иван в бешенстве замахнулся на нее ногой. Получи еще пинка курва! Но она увернулась и закрылась табуреткой, стала сбивчиво объяснять:
   - Богом тебе клянусь, не спала я с ним! И на то, что он предлагал, я сразу сказала - нет. Ну как же Танюшка без родного отца то...да и я к тебе прикипела... Это он ни в какую - говорит, бери дочурку, и едем, мол отсюда, ему мол квартиру обещали в городе... Да и деньги на кооператив есть...
   Иван тяжело дышал. Его сердце стучало в сумасшедшем ритме. О господи только бы оно не остановилось от таких переживаний ...
   Внезапно его прожгла жуткая мысль:
   - А ну постой курва, постой...погоди...- он вновь кинулся к ней, вырвал из ее рук табуретку, вновь схватил ее за волосы и одним рывком, одной рукой, как гирю на соревнованиях поднял ее с пола.
   - А ну гляди в глаза и признавайся! Танька то чья?! А?!
   У Марии даже глаза чуть из орбит не выскочили, она и про боль на некоторое время забыла:
   - Да ты что совсем спятил?! ... твою мать! Твоя она!!!
   - А что ж она чернявая такая?! Как не русская однако!!!
   - Да ты на моих-то посмотри - на мать мою, на отца, ой пусти Ванюша. Господи, больно ведь...они ведь все чернявые, отец так совсем как цыган в молодости был...Ваня, ай... больноо...ой Вань...Посмотри полсела то с карими глазами да черными волосами...друг твой Федька с темными волосами... так что же я и ему что ли дала...?!
   - Ох сучка чую, что врешь ты, но я тебя на чистую воду выведу...выведу, - стал грозить ей Иван...
   Внезапно он почувствовал резкий, пронизывающий холод, и некую опасность, еще невидимую, но, тем не менее, ощущаемую и существующую. И этот холод. Господи, почему так холодно... Ведь печь жарит на всю ивановскую! Он хотел, было опереться спиной об стену, отдохнуть немного, но его тело вдруг провалилось в пустоту...
   ...Он упал на гальку и от резкой боли в спине от удара об землю он открыл глаза и дневной свет ослепил его в первую минуту...
   ...За ночь в тайге выпал первый снег...
   Снега осело немного, потому что перед ним шли дожди, и он почти сразу таял. Но его все равно было достаточно, в маломощных слойках - на деревьях, на камнях, на кустах, кое-где на земле....А сейчас все было тихо, ни снега, ни дождя, ни звука...все тот же черный лес кругом, только подернутый белой пленкой местами.... И небо было уже не черным как ночью, но все таким же серым, бесконечно серым и унылым и горестным как слезы, серым на всю вселенную...
   Костры уже потухли и лишь пара из них еще слабо дымились.
   Голова была как чугунная, тяжелая, а в ней тьма - такого у него не было даже с похмелья.... Все тело сковала сплошная судорога, не то от холода, не то от прошедшего сна. Он вдруг вспомнил события прошедшей ночи. Господи да где же он был...сном ли было то, что с ним произошло ночью в той избе? И было ли все это с ним? Тогда... В избе...с яркой лампочкой.... Да и сейчас...не сон ли это снова? Не сошел ли он с ума? Ведь не было ничего такого...ни измены жены...ни побоев...ни той сцены! Ну не помнит он в своей жизни той сцены. А Захар был лишь подлым мужичком, уведшим лодку у него из-под носа. Что же это было?! У него была хорошая память, а такую сцену он бы уж точно запомнил. Такие моменты запоминаются на всю жизнь! Такие сцены помнят даже те, у кого опухоль в мозгу! А него ее не было! Не было! Ни сцены, ни опухоли! Ведь должен был он помнить, как таскал по полу он свою жену, схватив ее за волосы, и ее слезы, и ее крики! Но он не помнил за собой таких действий. Не было ничего такого...Но почему так явственно и ярко все запечатлелось в этом сне, если это был сон...Воссоздано было все до мельчайших деталей...
   От этих мыслей его оторвал холод. Безжалостный, пронизывающий, пробирающий до костей. Он вдруг обнаружил, что сидит на снегу, в одном тонком, обветшалом с годами свитере, без шапки... Затем мало помалу, в его памяти стали воскрешать все события последних дней и, стряхнув с себя оцепенение, он вспомнил о ребенке. Доковылял до шалашика покрытого снеговой шапкой. Рядом с шалашиком еще дымились угли костров. Но внутри него было сухо. Девочка молчала, не то спала, не то... Жерди вмиг полетели в сторону, следом за ними и его плащ. Подхватил девчоночку. Укутанная в несколько слоев тряпья, она не подавала никаких признаков жизни. Распихал в стороны полы ее жалких пеленок, приложил ухо к ее грудке. Непонятно, стучит или нет?!
   - Дочка, эй проснись!!! Эй, ты что...ты того... - с этими словами он стал трясти ребенка. Господи, неужели умрет?! Но девочка не сразу, а медленно, по капле, словно нехотя, ожила, ее тонкие посиневшие губки скривились, а затем она издала едва слышный писклявый звук.
   - Давай, давай дочка, - шептал он ей и она, словно услышав его просьбу, перешла на слабый крик. Все она была жива. Он пощупал ее тельце - ужаснулся, оно было холодным как мясо из холодильника.
   Он проверил ее пеленки. Так и есть - мокрые. Пробежался возле костров, ведь он ночью оставлял какие-то тряпки сушиться. Часть тряпок сгорела в огне. Некоторые были подмочены снегом. Пришлось лезть в мешок. Из тряпья умершей женщины еще что-то оставалось. Ее старые платья пошли на куски. И снова, накрывшись с головой плащом, он стал пеленать орущего ребенка. То ли руки от холода неловкими стали, то ли усталость сказалась - уронил он ребенка в снег. Девчушка едва не захлебнулась в крике. Тут же поднял, матерясь на себя, покрикивая на осипшего от непрерывного крика ребенка. С грехом пополам перепеленал. Нет-нет поглядывал по сторонам. Тот медведь, должно быть, был рядом.
   Наступила и процедура кормления девочки. Все тот же рацион. Но девочка сипло кричала, сучила ножками и выплевывала хлебную кашицу, смешанную с яичным желтком. Иван не понимал, что она хотел.
   - Ну потерпи, потерпи до дома то...Там тебя нормально покормят...Там тепло как Африке... вволю молока...да еще как...у нас роддом есть... там тебя к какой нибудь мамке подложат, и наешься ты от пуза... - успокаивал он ее.
   Но ребенок не понимал его слов и продолжал кричать, и крик перешел в захлебывающееся всхлипывание, из носа ребенка потекли водянистые струйки. Его кожа стала матовой. Холодной на ощупь. Иван принялся растирать своей ладонью ее лицо, от чего та стала плакать еще больше. Сгреб другой рукой ее в охапку, раскачиваясь из стороны в сторону. То прикрикивая на нее, то умоляя успокоиться...И ребенок успокоился... Не веря своим ушам, он приблизил свое лицо к ее головке. Девочка не открывая глаз, издавала жалобные и едва слышные звуки, словно вздыхая. Но она точно успокоилась...Осторожно, чтобы не потревожить установившуюся тишину, Иван потихоньку стал подкармливать девочку своей типовой кашицей со своего пальца - больше предложить было нечего и не до гигиены, нужно выдержать до дома, а там врачи, придумают что-нибудь. До дома. Только вот где он был теперь его дом?! В какой стороне?! Девочка продолжала вздыхать, но пищу уже не выплевывала. Иван вдруг вспомнил, что не сам не ел уже долго...Но долька сала с огромным трудом пролезла в горло. Не до еды.
   Его мысли вертелись вокруг двух вопросов - куда теперь идти и что делать с медведем.
   Куда он не смотрел - место выглядело абсолютно незнакомым. Куда ни кинь взгляд - море тайги, черной, неприветливой. И речка шелестит рядом. Придется идти по речке - до озера, а там глядишь и вернешься на тропку. Только вот время...успеть бы, да и медведь ведь зевать не будет...
   Небо было все таким же мрачно-серым, без всякого намека на прояснение. Зато сверху не сыпался ни снег, ни дождь - хоть это в помощь путнику. Он окинул взглядом сонную речушку. Ее темные воды лениво текли в самую гущу тайги. Берег был черно-белым от разно размерных пятен еще не растаявшего первого, не толстого снега. Минут через десять он встал и с ребенком в руках двинулся по бережку речки. Он прошел всего ничего шагов двадцать от его ночной стоянки, как вдруг на снегу, на этом же берегу, заметил следы - медвежьи. Огромные. Ивана как током ударило, страх и тревога как тисками сдавили сердце - приходил таки зверь ночью! Когда он спал! До того места, где ночевал Иван и девочка, оставалось совсем ничего. Подходи, ломай и жри спящего человека - но не дошел ведь зверь! Пару десятков шагов всего! Приглядевшись внимательнее к следам на снегу, он, достаточно хорошо разбиравшийся в лесной жизни, смог воссоздать картину ночного визита: вот медведь дошел до кучки валунов, потоптался на месте, отошел в сторону, словно на стену напоролся - но кроме его медвежьих следов других следов не было. Вот он стал пятиться назад - странно, затем снова пошел вперед. Но опять сдал назад - словно танцевал замысловатый танец! Пошел к речке, а оттуда резко развернулся под углом и направился в сторону Ивана и девочки. Остановился. Сделал движение в сторону и здесь он развернулся и повернул обратно! Пошел прочь, больше не останавливаясь! Что могло остановить его?!
   Иван шел с девочкой под плащом, с ружьем под мышкой наготове, всматриваясь и в кусты по обеим сторонам и в следы на свежем снегу. Далее, снег сошел на нет, и следов уже не было видно. Иван удвоил бдительность, до боли в голове, поглядывая вперед и назад. Но сзади, по его пятам уже шел густой, таежный туман и Ивану пришлось ускорить шаг.
   Иван прошел уже пол часа вдоль речушки, моля бога, чтобы медведь не вмешался в его планы. По ней, он мог прийти к озеру, а это уже шанс на спасение, если не для ребенка, то хотя бы для него - там, у озера, он сразу определится по месту. Ребенок лишь изредка подавал звук.
   Впереди показалась небольшая скальная грядка высотой в человеческий рост. Здесь нужно быть осторожным. Иван, не доходя метров двадцать до ближайшей скалы, сбавил шаг. И не напрасно. Из нее, медленно, осторожно вышел тот самый медведь. Он сразу пошел на Ивана. Он не рычал, не вставал на дыбки, но очень внимательно, неотрывно смотрел на человека, принюхиваясь к запахам, витавшим в воздухе, и как показалось Ивану - по сторонам от него, заглядывая едва ли не за спину человеку, словно за ним могли таиться другие люди. Невольно, Иван и сам оглянулся. Но позади него лишь подступало густое облако тумана...и в нем ничего не могло быть. Человек и медведь смотрели друг на друга минут пять. А медведь почему-то отвлекался и смотрел в даль, за спину Ивану... Почти забыл об Иване. И Иван воспользовался странной нерешительностью медведя. Потихоньку, Иван двинул плечом. Ружье было с ним. Еще осторожнее, он пригнулся. Все также, не отрывая глаз от медведя, присел на одно колено. Затем на второе. Ребенок под плащом скользнул вниз поддерживаемый рукой Ивана, пока не опустился на землю. Медведь разгадал намерение человека и, наконец, опомнился. Он угрожающе зарычал и двинулся вперед, но было уже поздно - ружье, словно само, скользнуло Ивану в руки, а сам он резко выпрямился и уверенно направил ствол на зверя. Медведь, зарычав, пошел на Ивана, а тот, полагаясь на волю судьбы, нажал на курок. Оглушительно прогремел выстрел, часть картечи прошелестела в воздухе, часть вздыбила фонтанчики каменной крошки, ударившись об скалу, но что-то перепало и медведю, ибо он остановился, судорожно дернул плечом и с жутким ревом попятился назад. От отдачи при выстреле, завыло плечо. Звук выстрела разбудил девочку на земле, и она заплакала.
   - Что сука! Испугался?! А ты думал ты просто так меня гонять будешь?! - закричал он на медведя и снова навел на него ружье, но в голове мелькнула секундная мысль - не стрелять, боезапас еще понадобится! Последний патрон!
   Пользуясь замешательством зверя, он кинулся к девочке, успел поднять ее, прежде чем краем глаза увидел, как медведь, обнажив клыки и сузив глаза, огромной, черной массой своей, теперь несся к нему.
   - Господи помоги! - успел выдохнуть Иван, и с девочкой в руках, ружьем, болтавшимся под мышкой, бросился бежать в обратную сторону, почти ощущая за своей спиной дыхание зверя, его запах - запах леса и смерти.
   Медведь его настигал по бережку. Ужас подгонял Ивана как кнут, он чувствовал инстинктивно, что осталось ему немного - зверь дышал ему в спину, сейчас он просто прыгнет на него, приналяжет на ноги и все! Сначала от удара погибнет девочка, а потом и ему конец. Он забежал в серое густое месиво тумана, и ему показалось, что на какое то время медведь потерял его из виду, на всякий случай, не сбавляя темпа, сделал несколько рывков зигзагами, чтобы сбить с толку зверя. Чуть остановился, переводя дыхание. Кольнуло в сердце. Холодная, с привкусом лесной гнили влага мигом проникла в горло, в ноздри... Нутром чувствовал, что медведь - где-то рядом. Девочка продолжала предательски плакать и биться под его плащом.
   - Тихо дочка...тихо, - шептал ей Иван, без конца озираясь по сторонам. Но кругом стоял сплошной, густой туман - хоть топор вешай - ничего не увидишь! Медведя не было видно в тумане.
   Шорох за спиной заставил его резко обернуться, и он увидел, как в серой массе тумана, по направлению к нему стремительно движется большая темная тень, со знакомыми очертаниями, поначалу едва видимая в тумане, но становившаяся все более явственной и видимой с каждой секундой, и спустя совсем ничего, словно из ниоткуда, на него выскочил медведь.
   И Иван побежал, не разбираясь, куда он бежит, лишь бы уйти от страшного преследователя. Преследуемый оглушающим ревом зверя, он пробежал шагов десять, затем резко сменил направление. Хрипела под плащом девочка. Болтавшееся под мышкой ружье больно било по ребрам. Еще шагов пять и снова резкий поворот, внезапно его тело как бы провалилось в пустоту, и молнией мелькнула мысль - лишь бы удержаться и не уронить ребенка, но в подвешенном состоянии он был лишь доли секунды, тут же его ноги по колено обволокло, сковало ледяным холодом воды - в речку-ручей попал. Не останавливаясь, приподняв под своим плащом рукой отчаянно орущую девочку, он широкими шагами, рванул дальше. Лишь бы не яма - влетишь туда конец. Вода гасила его движение, но предательских ям на его пути не оказалось. В тумане, сама речка показалась ему морем - господи, когда же берег, но он возник так же неожиданно, как и речка когда он в нее вошел. Берег тоже был крут, и, не видя его в тумане, он с разгона, налетел на земную твердь как на некий невидимый барьер, и споткнувшись, пролетел по земле, по инерции еще несколько шагов, но в последнюю секунду выровнял тело, выставил вперед руку и так упал на колени с вытянутой в защитном порыве рукой. Колени и пострадавшая при падении ладонь запели от резкой боли - зато девочка об землю не ударилась - из-под плаща раздавались слабые всхлипывания.
   - Счас дочка, подожди... - просипел Иван, пересиливая боль, стараясь унять рвущее грудную клетку сердце. Но подождать не пришлось - нескольких секунд не прошло, как он услышал громкий всплеск воды за своей спиной, совсем недалеко и затем всплеск водной глади, разрываемой мощным телом зверя.
   И Иван в одном бешеном рывке поднялся и побежал снова. По направлению к ближайшим деревьям тайги. Вот и лес. Ветви стегали его по лицу, стряхивали на него оставшийся снег, пни и коряги то и дело норовили поставить ему подножку. Сама земля, насытившаяся влагой осени и местами покрытая первым снегом, словно смеялась над ним - несколько раз его ноги разъехались по скользкой почве, как у человека первый раз ставшего на коньки или лыжи, и он едва устоял на ногах - а сзади его настигал могучий черный зверь. Лес и медведь были заодно, против взрослого человека и еще совсем крохотного. Да и когда тайга была другом человеку?!
   Иван потерял отсчет времени и чувство пространства. Он бежал, плутал среди деревьев преследуемый зверем, который хоть и держал некую дистанцию, но не отставал. Медведь снова стал загонять человека в одно, только ему ведомое место - он снова стал появляться то с одного боку, то с другого, один раз выскочил впереди Ивана, и последнему пришлось делать разворот под прямым углом и бежать опять таки туда, куда его гнал зверь. И не было времени опомниться, хоть что-то предпринять.
   Кругом одни деревья. Ели, сосны, дубы, кусты с человеческий рост. От пятен снега на деревьях и на земле, окружающая картина была черно-бело-темно зеленой и в диссонанс - огненно красные гроздья рябины на покрытых снегом кустах.
   Сквозь черную чащобу прорвался на маленькую поляну. Чуть притормозил. Оглянулся. Нет, позади него никого нет. Остановился, чтобы перевести дух. Сейчас бы хотя бы ружьем постращать зверя - иначе ведь до смерти загоняет, не выдержит мотор такой беготни и напряжения.
   Пользуясь передышкой, он сбросил мешок, уложил на него осипшую от непрекращающегося плача, девочку, и, перекинув в руки ружье, демонстративно стал водить дулом из стороны в сторону. Если медведь появится, то пусть теперь на него посмотрит. Но кругом стояла мертвая тишина. Деревья словно застыли в своих позах и теперь равнодушно взирали на него.
   На всякий случай, Иван сделал несколько решительных шагов по направлению к кустам, грозно выкрикивая ругательства и потрясая ружьем - пусть видит!
   Иван никак не узнавал место, куда его принесло. Да и как узнаешь, тайга огромная, конца края ей нет - до самых льдов Арктики. И куда теперь идти?! Иван почти ничего не помнил за время своей пробежки, он мог лишь приблизительно вспомнить, в какой стороне находится речушка, да и то не был уверен.
   Лес торжественно молчал. Иван только теперь вспомнил о девочке на мешке. Она подозрительно тихо вела себя. Иван кинулся к ней.
   Девочка лежала тихо, но не спала и лишь спокойно, и как показалось Ивану, с грустью смотрела на бесконечное траурно-серое небо, нависшее над ними. И Иван забыл обо всем, глядя на ребенка. О погоне, о медведе, о женщине, умершей в одинокой лесной избушке. Девочка никак не отреагировала на низко склонившегося над ней Ивана и, поджав губки, словно обижаясь на Ивана за его долгое невнимание к ней, продолжала смотреть на небо, такое же серое, как и ее глаза. Иван настороженно потрогал пальцем ее лицо, красное от недавнего плача. Оно было холодным и влажным.
   - Эх, кроха ты моя... - протянул Иван. Затем пощупал ее пеленки. Они были опять мокрыми. Поковырявшись в тряпье, Иван пустил на пеленки последний клок от платья той женщины. Манипуляции с пеленанием проводил под плащом, на ощупь, скоро, грубо. Все это время, его голова проворачивалась почти как у совы - по полному кругу. Медведь то был недалеко. Вот только затаился.
   Глянул на девчонку. Та все неотрывно смотрела на небо. Для разнообразия Иван стал предлагать ей кашицу. Думал - выплюнет. Нет, губки задвигались и желток от яйца, предварительно прожеванный Иваном, потихоньку, по крохам, исчезал во рту ребенка, но ее глаза все также безучастно смотрели в небо.
   Усталость давила как бетонная плита. Ноги, после переправы через речушку, были безнадежно мокрые, но приходилось терпеть. Холод, витавший в воздухе, добивал его. Голода он не чувствовал, от усталости почти упал на землю рядом с мешком с не спящим ребенком. Усталость от всего пережитого за последние дни была столь сильной, что ему впервые за эти дни, вдруг стало на все наплевать. Ни о чем не хотелось думать. Усталость, в теле, и в душе, прочно овладели им. Ноги стали как будто и не его - не слушали вовсе команды его мозга. Головная боль, как сварливая жена вновь стала пилить его. На все наплевать. Даже на свою жизнь. И ребенок тоже умрет - вон лицо то, какое синюшное, постоянно мокрая, ее еду и едой то не назовешь. Хрипит без конца почему-то. Нет, не выживет она. И ему конец. Задерет его медведь. Как пить дать задерет. Умереть бы так, вроде как бы заснул минут на пять, но чтобы больше не просыпаться. Есть же специальные такие таблетки. Все без боли, спокойно делается. Внезапно, его разум словно поймал некую мысль, то ли его собственную, то ли мозг его уловил некую волну с посланием от кого-то чужого. Он услышал явственный шепот, не то детский, не то женский. Этот шепот вкрался ему в разум и подавил все другие мысли, шепот вкрадчивый, с едва ощущаемой насмешкой:
   "Правильно. Все равно не уйдешь... Что же ты мучиться будешь..."
   - А что же мне делать то, - как-то лениво безразлично спросил Иван, не в силах даже удивиться этому шепоту.
   "Возьми ружье. Прекрати мучения. Все равно умирать. Так без мук. Спокойно". Мягкий, убаюкивающий и успокаивающий. И даже что-то неуловимо знакомое было в интонациях шепота. Но на все теперь было наплевать...
   И глаза Ивана машинально нашли ружье. А может и вправду чем так мучаться - взять да приставить дуло себе в рот?! Как-то все стало ясно ему теперь, и легко, а впрямь - нажми на курок, все проблемы и страдания, и головная боль и эти яркие красные вспышки, что иногда приходят с головной болью, и память о теплом времени проведенным с самыми близкими ему людьми, мигом исчезнут. Его рука невольно потянулась к ружью и принялась гладить приклад. Как здорово было бы сейчас взять и умереть и не бегать по бескрайнему, холодному как мертвецкая, лесу. Всего то делов - нажать курок, и потом вечное лето! Опять та же самая головная боль, и снова яркая вспышка - сплошное красное зарево в глазах, а потом белый свет, чьи-то голоса...Точно с ума сходит. Наверняка рак! Врали врачи про склероз! Такие боли в голове и такие видения просто так не приходят! Да и черт с ним с раком! Все одно умирать! И болезнь он свою перехитрит! Вот сейчас приладит ружье дулом в рот, и все! Прощай опухоль! Надурил, однако, я тебя!
   Но к его крайнему удивлению в его разум вторглась вторая волна, новая, не менее сильная, такая же независимая от его самого, порожденная не им самим, высказанная шепотом:
   "Вставай. Ты должен идти! Только не умирай дорогой, только выживи!"
   Иван очнулся, тряхнул головой - господи, неужели с ума сходит?! Оглянулся по сторонам. Нет, ни малейшего намека на присутствие человека. Тишина абсолютная. Даже на кладбищах веселей. Только едва заметно колышутся от слабого ветерка ветви на сонных деревьях. Точно умом тронулся! Как пить дать с ума сошел!
   Он глянул на девочку. Вот ведь зараза! Не спит. Безразлично смотрит на небо, едва шевеля губами. Он хотел, было отвернуться, но в этот момент губы девочки сложились в едва различаемую, слабую улыбку, всего лишь краешком рта, но это была настоящая детская улыбка и ее глаза теперь смотрели на него, а не на небо.
   - Ох, же сукин я сын! Чего удумал то я...слышь?! - чуть не плакал Иван, растроганный до глубины души. Нет, он здесь точно не один! Есть еще один человек здесь, с ним в этом лесу! И он Иван Сидоров должен выжить хотя бы ради этого человека!
   Он повернулся к лесу и закричал, не то медведю, не то той чужой субстанции уговаривавшей его, пару минут назад, умереть и не мучаться:
   - А вот х...!!! Не дождешься!!!
   С хандрой было покончено. Надо было выбираться из этих дебрей. Другое дело - как? Куда теперь идти, по лесу пришлось бегать так, что теперь он не помнил, как добраться и до той речушки. При ней худо-бедно хоть какой-то ориентир был, а сейчас ни одной зацепки, вокруг море тайги, а над головой бездонный океан сумрачно серого неба.
   А что еще медведь удумает? Поведение медведя ему, было, непонятно - давно мог ведь прикончить и сожрать. Цель он свою достиг - выдохся человек, приходи и убивай, чего еще тянуть то?! Ан нет, передышки какие-то дает. С чего бы? Теряет их, что ли иногда?! Или все ж таки и ему тяжело - ведь попал он в него, правда, не всей порцией картечи, но ведь видел Иван, как косолапого словно топором подрубило с одного боку, так, как будто у стола ножку выбило, и покосился стол! Или ружья его побаивается и на открытой местности не хочет подставляться? Или играет медведь с ними, прежде чем сожрать? Вопросов было много. Но и без них голова болит. Пора идти. И Иван, спустя минут пять, уже брел по лесу.
   Дождя не было, снега тоже, поэтому Иван нес девочку в открытую, не пряча ее под плащом, прижимая ее одной рукой к груди, а другой рукой придерживая цевье ружья.
   Определив по древним дедовским приметам, где юг, Иван настороженно шел по лесу, прислушиваясь к малейшему шороху. Медведь не нападал, но Иван чувствовал, что тот где-то поблизости и пасет его - что-то дышало ему в спину, буравило его своим взглядом. Он временами резко останавливался и оглядывался, до рези в глазах вглядывался в мрачно смеющиеся над ним деревья, но ничего ни видел. Перекрестившись, шел дальше...
   Так прошла пара часов. Все те же темные, почти черные ели с раскидистыми ветвями, сосны, березки, дубки. Деревья разные, живые и мертвые, равнодушно цепляющие его по пути, тянущие к нему свои кривые голые лапы-ветви, а под ногами жижа из грязи и гниющих листьев - снег к полудню стаял, а земля еще не успела промерзнуть.
   Медведь не нападал. В голове мелькнула слабенькая надежда - может быть, плюнул на них медведь?! Но трезвый разум подсказывал - нет, он еще себя покажет. Поэтому его свободная рука не оставляла ружье.
   По дороге девочка постоянно плакала, и он останавливался кормил ее последними припасами, укачивал, уговаривал ее помолчать - и она затихала на время, но потом спустя некоторое время снова начинала подавать голос, невыносимо резкий в намертво - уснувшем царстве леса. Менять пеленки не мог. Берег. Целый мешок загаженного тряпья за спиной, а чистых тряпок почти не осталось.
   Прошел еще час. Судя по всему, было около двух часов дня. Серое унылое небо дарило такой же серый, унылый свет и было темновато, хотя до вечера еще было время. От постоянного напряжения, физического и морального, от режущего кожу холода, угасали и без того мизерные силы, и гудела как церковный колокол голова. Иногда голова болела так, что свет впереди него становился мутным как в тумане. Мышцы и кости ломило так, словно они в слесарские тиски попали. Нет. Все. Стоп. Иван сделал привал. Покормил девочку - хлеб еще был, а вот с яичным желтком было худо. Половинка от него, завернутая в газетный обрывок. Он и пошел на обед девочке. Та долго артачилась, не принимая опостылевшую пищу из жеваного хлеба и яичного желтка. Но Иван почти насильно впихнул кашицу ей в рот. Затем распеленал. В нос ему ударил резкий запах детских нечистот. От резкого холода девочка зашлась в захлебывающемся, но беззвучном, осипшем крике.
   - А что делать то! Нужно! - крикнул ей Иван. И от увиденного, протянул с досадой:
   - Вот бляха муха...
   В низу у девочки, до самых пяток, собрались внушительные массы уже загустевшего кала. Прикрыв ребенка плащом, на ощупь, первой попавшейся под руки тряпкой, он вытер девочку - так то будет лучше. Тряпку выкинул подальше, сначала хотел закопать ее, чтобы зверье не пошло по следу, но вспомнил, что медведь все равно караулит их где-то рядом, и плюнул.
  
   ...Медведь появился через час, когда Иван пробирался сквозь кладбище поваленных бурей сосен. Он появился сбоку от Ивана, даже не столько он появился, сколько Иван сам вышел на него - зверь просто поджидал его, затаившись у огромного вывороченного с корнем дуба. Когда Иван был шагах в двадцати, он спокойно и лениво вышел из своего укрытия и не спеша, словно чтобы поприветствовать старого знакомого, молча направился к Ивану. Но затем, с каждым шагом, его тело пригибалось в атакующую позу все ниже и ниже, его шаг становился все быстрее, и его маленькие желтые глазки уже не смотрели по сторонам, а были направлены в глаза Ивану.
   Иван не особенно то и испугался. Знал что встретится. Вот и встретились. Первой мыслью Ивана было схватить ружье, но он правильно оценил ситуацию и, прижимая к себе ребенка, привычно побежал прочь от зверя...
   Медведь играл свою игру и гнал человека по лесу, то настигая его, то легка отставая, пропадая из вида, но Иван всегда чувствовал близость зверя. Бежал, переползал через поваленные деревья, перескакивал через ручейки, проходил такие ручейки вброд, прижимая под плащом к груди ребенка, останавливался, переводя дыхание - медведь появлялся, и он снова бежал, сопровождаемый не прекращающимися всхлипами малютки. Времени на то, чтобы остановиться и воспользоваться ружьем, медведь ему не давал. Апатия и усталость валили его с ног как косой, но всхлипывания ребенка поднимали его и гнали вперед похлеще медведя.
   Он бежал, не особенно разбирая дороги - главное держать курс на юг. Перескочил через один из ручьев, выбежал на смутно знакомое место, присмотрелся точно - вон те тряпки с детскими испражнениями, ими он девчонку обтирал. Вот и та поляна, еще какие-то тряпки что он оставил. Вот гадство то - по кругу прогнал его хозяин тайги. Вернулся он таки на то же самое место, откуда начинал свой марш! Вон и трава, примятая им, когда лежал. Но стоп! Какое непонятное ощущение вдруг овладело им, когда он увидел, что темно-бурым цветом покрылась местами бледно-желтая, пожухшая трава на поляне, словно кто-то кистью с коричневой краской провел. Видимые даже при этой небесной хмари. Он пригнулся, провел рукой по траве, что так странно побурела, глянул на ладонь, и на ней остались бурые следы, четко видимые, еще без запаха, но Иван уловил не обонянием, а скорее сердцем - это кровь. Причем не его - ну царапали его сучья, но не до такой же степени! Это кровь того медведя!!! Не обильная, но она была! Точно, вон и на снежных пятачках бурые капли видны. Все-таки хорошо достал он зверюгу утром, у скал!
   Но медведь не дал Ивану долго торжествовать. Иван услышал, как зверь с шумом ломится в кустах неподалеку, и Ивану пришлось спешно оставить поляну. Бег продолжался.
   И лишь к вечеру, когда сумерки окутали лес, Иван оторвался от преследования медведя. Выскочил на очередную полянку. На ней - большая сосна, поваленная бурей. Но место вполне открытое. Зверь не подползет незамеченным.
   Одним движением скинул рюкзак и мешок со спины. Ребенок скользнул самотеком на них. Еще не отдышавшись, схватил ружье. Теперь надо стрелять - видел Иван пару раз, обернувшись, что прихрамывал зверь на ту лапу, в которую он, видать, попал утром! Это придавало ему надежду и веру. Значит не такой он хитрый и могучий. Значит, есть еще надежда обнять дочь и у жены попросить прощения, если обидел ее когда-то! В голове проплыл образ дочери, еще маленькой, ковыляющей к нему, на своих еще слабеньких ножках - частенько, когда успевал, забегал Иван в сельпо и покупал конфетки для дочурки, жена ругала его, мол, нечего ребенку зубы с детства портить, он кивал, но все равно покупал, затем, когда жена возилась на кухне, она садилась ему на колени и затем потихоньку, он и дочь поедали их, пряча их всякий раз, когда слышали приближение хозяйки дома. А потом заговорщически хихикали, когда она уходила снова по своим делам. Ничего доченька. Мы еще вернемся. Бог даст и поговорим мы с тобой по душам и конфет шоколадных я тебе накуплю, целый куль, как тогда, когда ты была крохотной еще! Обязательно поговорим! И жену свою он обнимет, и не будет он слушать ее "уйди", и будет молчать, обняв, пока она не растает...а потом он покается, что бил ее. Ну прости... Ведь все мужья нет нет да поколачивают своих жен... Дело житейское! А он ведь не часто это делал!
   А медведь затаился. Ну и ладно, подождем! Не впервой. Ради своей единственной в жизни любви, и ради кровинушки своей подождем! Головная боль, о которой он, в процессе бега несколько подзабыл, вернулась к нему. Но пока еще какой-то свет падает с наполовину черного неба, нужно было собрать дров на костры. Ребенок, уже не кричал и не плакал, просто хрипел на рюкзаке, но Ивану было не до него. Он бегал по границе поляны с ружьем в одной руке, а другой рукой собирал валежник, сухие ветви, все, что могло гореть. Ветви павшей сосны тоже пришлись кстати, и вскоре поляна осветилась кострами, загоревшимися по ее периметру. Последние силы ушли на обламывание ветвей сосны.
   Наконец, он дополз и до девочки. Та молчала. Умерла что ли? Иван вертел тельцем то так, то эдак, встряхивал, но девочка не подавал признаков жизни и тогда Иван поднес ее к ближайшему костру, к теплу огня. Через минут пять, под воздействием тепла девочка ожила, стала строить гримасы, а затем раздался и долгожданный крик:
   - Ну вот! А ты говоришь - умерла! - удовлетворенно, непонятно кому сказал Иван.
   Покормил последними припасами. По все той же схеме. То, что сам не ел уже три дня, в расчет не брал. Все равно еда в него сейчас бы не полезла, а вот выспаться, наконец - не помешало бы. Ожив, девочка затянула всю ту же песнь - плач одинокого и неухоженного новорожденного ребенка.
   Через час в лесу стало совсем темно. Ничего не видно в кромешной тьме. Костры освещали лишь переднюю кромку обступившего со всех сторон леса - черные, мрачные фигуры елей, костлявые как скелеты остовы голых берез и дубков, серых на черном фоне и при свете костров, причудливо ветвящиеся кусты между ними. А сразу за этой передней стеной - тьма густая и непроглядная. И где-то там, затаился зверь. Который ходит за ним и новорожденной девочкой по пятам - уже больше суток.
   Ивану вдруг пришла в голову мысль, что этот тот зверь, что загнал ту женщину до Козлиной опушки. Но думать об этом не хотелось. Своих проблем хватает. Хоть бы отдохнуть, ну совсем немножко, дать передышку натруженным за последние дни ногам, столько раз мокрым и высушенным - не теплом, а бегом. Пусть хоть боль в голове уймется хоть чуть- чуть. А завтра бег пойдет дальше - если доживет до завтра, конечно.
   Он сидел у костра, девочка лежала на его коленях. Ребенок, после его укачивания, затих. Но боль не унималась. Напротив она стучала по его мозгам все сильнее и сильнее, пока вдруг его мозг не прожгла свирепая, слепящая боль, как будто раскаленный железный прут вошел в его голову!
   Затем боль сразу утихла, но вот появился яркий свет, но не красный, а белый, то самый белый свет как от нескольких ламп в сотни свечей! И он снова оказывается в своей избе...
  
   ...Мария уже не рыдает - тихо, судорожно всхлипывает. Ползает по полу, собирая разбитые черепки посуды.
   - ...Выведу...выведу на чистую воду, - продолжал Иван не успокаиваясь...
   Жена молчит, и это распаляет его больше. Вспоминает Лизкины слова. Новая волна ненависти едва не душит его. Он склонился над ней и прошипел:
   - А если хорошо вспомнить, чья тогда получается Танюшка? А...
   Мария, наконец, поняла, что с ним разговаривать бесполезно, и попыталась уползти подальше от гневного мужа. Но из его цепких рук не вырваться. Никак. Иван что есть силы ударил ее, кулаком, по лицу. Мария отлетела в сторону, ударилась головой о стену, зашаталась, но не упала. Из носа обильно потекла кровь. Она еще с минуты две постояла так, шатаясь, приходя в себя после тяжелой мужниной руки. Свет бил в глаза, голова раскалывалась на мельчайшие фрагменты. То место, по которому пришелся удар, жгло как раскаленная сковорода. Господи да что же это такое. За что такая боль?! Отчаяние, страх, обида и даже боль отступили на задний план. На смену им пришли злость и ненависть - как он посмел поднять руку на нее!!! Почему он так измывается над ней! Почему бьет не щадя - как мужика какого?! Не помня себя, она схватила валявшуюся на полу скалку, кинулась на стоящего к ней у шкафа мужа. Несколько ударов скалкой по плечам поначалу обескуражили Ивана, он прижался спиной к шкафу, закрываясь руками от неистовых атак жены.
   - Что изверг, несладко?! А мне то как! - кричала она в гневе и в слезах, яростно наседая на него и норовя ударить по плечу. Ивану удалось отпихнуть ее от себя, она отлетела к столу, а за это время Иван успел повернуться к шкафу. Со звоном разлетелась стеклянная дверка, и в следующее мгновение у него в руках оказалась премиальная, подаренная начальством за трудовые заслуги, двустволка. Жена поздно заметила в его руках оружие и пронеслась к нему больше по инерции, а в следующее мгновение, приклад ружья резко опустился на ее голову. Она тихо вскрикнула, ее глаза остекленели, и она медленно стала оседать на пол, сначала упав на колени, а потом рухнув окончательно на пол...
   Иван со злостью пнул лежащее перед ним тело. Сплюнул. Отбросил ружье с гравировкой. Вот ведь сука! На родного мужа да с дубинкой!
   Кто постучал в дверь. Поматерившись, Иван пошел открывать. А вот и дочка. Красная с морозу. На шапке снег. Еле дышит - бежала, в школе к завтрашнему празднику готовились, репетировали.
   - Шапку то отряхни, - по отцовски, наставительно проговорил Иван, закрывая за ней дверь.
   - Ой, пап, некогда, сейчас снова побегу, в школу, нас просили вернуться, - на ходу сбрасывая шубку, выстреливала слова дочка. До зала не добежала. Только у двери в свою комнату, снимая пионерский галстук, быстро спросила:
   - А где мама то? - и тут же, не дожидаясь ответа, нырнула в свою комнату...
   - Да ходит где-то... - неопределенно пробубнил Иван, внимательно приглядываясь к дочке. И впрямь, в кого это она?!
   Не заметила девочка испытующего, внимательного взгляда отца. Не заметила, как вошел он следом за ней в комнату, а когда заметила, то радостно, захлебываясь от радости сообщила:
   - Если мы завтра конкурс выиграем, то в город поедем, на смотр самодеятельности! Представляешь пап! - ее глаза светились своим, еще детским счастьем и не хотели замечать пристально - оценивающих глаз отца. Лишь слегка уловив выражение его лица, все бегая по комнате, впопыхах, со смехом спросила:
   - Пап ты что такой кислый сегодня? Опять с мамкой что не поделили? Ну вы даете! Мне скоро двенадцать стукнет, а вы как маленькие ей богу, то ссоритесь, то миритесь...
   Иван молчал. Хмель еще не прошел. Злость душила его. Злость и желание найти правду. Дочка тем временем сняла пионерский галстук, затем фартук черный школьный. Затем, не стесняясь отца и форменное школьное платье, осталась в майке и колготках.
   Кроме злости Иван почувствовал еще одно чувство, странное, гадкое и скользкое, змейкой вползшее в его душу - смотри-ка, десять лет всего, а формы то вон они, и грудь вырисовывается, и сзади то бугор оформился, и бедра то не как у одиннадцатилетней...И шустрая то какая...Нет...шалишь...Не Сидоровская это порода! У них то и в двадцать лет девки костлявые ходят, как селедки, ни щипнуть, ни ладонью охватить, квелые какие-то, бесцветные, как квашеная капуста ... А посмотри на эту, и на месте спокойно не стоит, а через год гляди и кровь пойдет бабья, взрослая! Нееет, определенно не Сидоровская, не его порода то...
   И почувствовал он, как прилила кровь к нему, туда, ниже живота... И почувствовал он, как, напряглось у него там, между ног... когда он глядел на девочку... Ах Мария, ах да сучка! Захаркина-то ведь пацанка! Точно Захаркина! Девочка его не стеснялась, так и стояла в колготках и майке, что-то говорила отцу, суматошно роясь в шкафу, что-то ища в нем, рассказывая о каких то смешных на ее взгляд событиях в школе, а он, сам того не замечая, подходил все ближе и ближе, пока не встал рядом с ней. Девочка почувствовала его близкое присутствие, повернулась, наконец, к отцу. Она еще не понимала, что творится в душе у самого близкого человека, ее глаза все еще светились радостью при виде отца, от предвкушения своих детских радостей в школе, от первого снега, что подморозил ее щеки, от всего того, что ожидало ее в этой жизни. Она смотрела на него радостно и доверчиво как всякий ребенок смотрит на своего отца, а его руки уже потянулись к ней, охватили ее плечи:
   - Пойдем посидим дочка...
   Хихикнула:
   -Что секрет, какой?!
   Но на кровать вместе с ним села. А он, всматриваясь в ее глаза, натужно, еле сдерживая себя, просипел:
   - И что там в школе говоришь, делается Захаровна?
   - Кто???
   Его рука уже легла ей на коленки. На лице появилась широкая, ненатуральная улыбка.
   - Ну ладно, ты не пугайся, не пугайся отца то... - крепкие мужские руки стали мять детскую плоть на бедрах, а другая рука обхватила девочку за плечи.
   Огонек тревоги сверкнул в ее глазах:
   - Что ты пап...пусти...ты это что...
   Но та рука крепко держала ее за плечи, как тиски. А второй уже все нипочем было, уже гуляла выше, и еще выше, добралась до пояса и с ходу нырнула под колготки. Юное девичье тело обожгло его ладонь. Он уже не слышал, как захныкала она жалобно, не понимая, что от нее требуется и почему так страшно нехорошо ведет себя ее отец... самый дорогой человек - сродни матери...
   - Пап ну хватит...пап...хватит...
   Иван рывком содрал с себя брюки, высвободил наружу свое мужское естество. Девочка видела это, и ее рот раскрылся - но крика не было, мешали спазмы. Спазмы горя и отчаяния. А дальше был мрак. И в мраке том он видел ее глаза, широко раскрытые от ужаса. А затем был сплошной крик его девочки...
   Она билась под ним, но куда ей пичужке совладать с матерым мужиком...
   Глянул ей в глаза, а в них бездонный ужас, и ее рот, с окровавленными губами, открыт в уже беззвучном крике, только хрип раздается.
   - Потерпи красавица, сейчас слегка больно будет, но пройдет...и будешь ты как все...бляди...
   Из ее горла раздался пронзительный крик:
   - Папа...нет...
   Она все еще называла его папой, а он совсем потеряв рассудок, зажав ей рот ладонью, падал...падал туда, откуда уже не поднимаются...падал туда, где теряют самое дорогое... навсегда...
   Через минут пять все было кончено. Он слез с судорожно всхлипывающей, отвернувшейся к стене девочки...Он собирался что-то сказать ей, порция сознания и вины вернулась к нему, как вдруг дверь в комнату распахнулась, и на пороге он увидел Марию. С обильной кровью на лице, с растрепанными во все стороны волосами. С горящими, словно в огне глазами. И девочка притихла, обернувшись, и увидев свою мать в таком виде, в каком никогда не видела...
   В руках у жены была та самая премиальная двустволка. Иван вспомнил, что оставил он ее в зале, рядом с неподвижно лежащим телом жены... Жена за пару секунд окинула взглядом комнату. Увидела плачущую, обнаженную снизу дочь, кровь на постели, на ее голых ногах, спущенные штаны у него, до самых сапог, его опавший, усталый член, весь в детской крови.
   Иван хотел что-то сказать ей, грозное и останавливающее от дурного поступка. Но увидел лишь ее глаза, беспощадные, и наполненные какой-то жуткой серьезностью...глаза на уровне двух черных точек дула наградного ружья...заметил, как пришел в движение ее палец на курке. Инстинктивно повернул голову, чтобы не попало в лицо, но в это же мгновение, в глаза Ивана ударил ярко - красный, как кровь, слепящий до сплошного красного цвета, тот самый свет-вспышка, затем голову пронзила жуткая, невыносимая боль, как будто гвоздь вбили ему в голову. И одновременно он почувствовал резкий обжигающий огонь на своих щеках, на ушах, а потом в свет его глазах стал почему-то молочно белым, лицо жены мигом расплылось, потеряло свои очертания, превратилось в некую ненатуральную плавающую, воздушную субстанцию, а затем мрак...
  

Часть 3

   ...Он слегка очнулся от громких звуков доносившихся непонятно откуда...Что это с ним? Почему он на полу? Почему Мария не постелила ему? Почему он вообще не на своей кровати, не рядом с любимой женой?! Почему он лежит на полу, да еще в какой-то луже...прямо головой в луже...Женка дорогая да что же ты за мужем своим не следишь?! Оставила его на полу...в луже какой-то...больного...Да что случилось то люди добрые, почему он лежит?! Затем разобрал голоса... Вроде знакомые...Гости?! Точно гости, перепил, видать он!!! Но ведь сроду так не напивался! Попробовал открыть глаза, но при первом же движении век, его голову пронзила резкая боль, и он поспешно закрыл их, более и не пытаясь тревожить свой столь бурно реагирующий мозг. Но затем, медленно, микрон за микроном, боясь той жуткой боли, он их слегка приоткрывает - до маленькой, крохотной щелочки и в эту щелочку он видит темноту...Он боится и двинуться - а вдруг снова та жуткая боль вернется к нему...Господи! Что произошло? Что случилось?! Он слышит голоса, голос своей жены, почему-то с плачем...кто-то рыдает неподалеку. Он явственно слышит, как кто-то рыдает...тоже знакомый голос...похоже - дочь...Кто тебя обидел золотко мое?! Дай сейчас только встану родненькая....Покажу я ему! А боль в голове хоть и унялась, но все равно нестерпимая...внутри, внутри его головы, в самом мозгу, словно горит...И лицо горит, как кипятком обварили...что ж он пил так, до беспамятства, и с кем?! С Федором наверное ...Не иначе как с ним...А голоса все громче и громче...
   -...Захарушка родненький ну войди ты в мое положение, и в Танюшкино тоже...Ну возьмут меня за мразь эту...ну посадят...не пощадят ведь... помнишь как Митя Кабанов защищался от пьяного Степана, да стрельнул в него...посадили ведь...хоть и защищался он...Восемь лет ведь сидел, хотя не убил...
   В ответ раздался знакомый мужской голос:
   - Маша, ну пойми, да что же я то...ну как...я же не делал ничего...Ну объяснишь ты им...мол, такое натворил сукин сын...вот и стрельнула... поймут ведь, что не со зла ты это сделала...
   Иван поморщился - чудно все это. Голос он с трудом, но узнал... Захаркин голос то...Давний бабник... О чем это его жена разговаривает, и почему с Захаркой...Это он Иван Сидоров ей законный муж, и дочери их Танюше - отец. Но тут раздался еще один голос, басом, громкий:
   - Поймут Захар, поймут... но Машу все равно посадят...много конечно не дадут, лет так пять...не более. Но посадят обязательно...а знаешь, как женщине в неволе жить то, когда на воле родное дитя, да еще дочь малая, да еще опоганенная этим стервецом...нелюдем...
   Иван узнал и этот голос - тесть его Николай Петрович...что он то хочет...кого это посадят...куда...сначала посадите его. Главу семейства...не может же он лежать на полу вечность...да доктора бы позвать...надо...неспроста голова у него болит!!! Неспроста!
   - Захарушка, ты не меня, ты мою дочь пощади! Она ведь одна остается теперь...и матери нет...а ведь ей всего то одиннадцать лет...Ей то сейчас помощь нужна будет! После всего! От родного человека, подумай, что она пережила!!!...А кто поможет, если мать в тюрьме, наш суд он строгий, не посмотрит ни на что, ну на пару лет скостит, коль правду узнает, но ведь все равно посадит - как же в человека стреляла, тьфу в говнюка этого! А Танюшку я в детдом не сдам...
   Снова вмешался тесть:
   -Короче Захар, богом прошу, ты уж возьми на себя вину то за убиенного... Отсидишь, дочь мою бери и благословляю я тебя... Я бы сам Танюшку взял бы к себе, дедушка как никак, но больной я Захарушка, доктора говорят два - три месяца осталось жить...так что ты Захарушка принимай решение...быстрее, сейчас надо эту мразь везти в больницу... пусть его труп оформят по акту, как положено...да закапывают - видеть эту свинью не могу...
   -Николай Петрович...
   -А что Николай Петрович, дочь то у меня одна, и все никого больше нет, сын был да сгинул в городе. Одна дочь...и в тюрьме...меня и похоронить то некому будет... а пацанке то горе какое и отца - сукина сына нет и мать в тюрьме...и дед в могиле...Здесь в деревне заклюют ее наши - проходу давать не будут! Доведут ее до самоубийства, или по рукам пойдет без присмотра! А ты всего лет пять отсидишь... господи скажешь, что он напал на тебя - жизни лишить хотел...с ножом, мол, кидался. И мы подтвердим! Ведь верно Машка? Тогда не будут тебя строго судить - отсидишь на химии, да не все пять, а три года - ты ведь мужик работящий, честный. Ну и будешь те же самые дома строить еще где-нибудь. Это у них и называется химия ...
   Иван ничего не понимал - да что такое происходит в его доме...О чем это они...какая тюрьма...Какой акт?! Кто должен сидеть и где?! Боже как болит голова...
   Иван хотел что-то сказать, но как только его челюсть пришла в движение, боль скрутила его судорогой по всему телу, в глазах стало светло, словно он на солнце посмотрел, а затем снова мрак...Его тело конвульсивно дернулось...
   - Смотри, этот сучий сын то шевелится...не прибила то ты его Маша...
   - Да нет! В голову же стреляла, башку хотела снести...
   - Да разве такое говно дробью прошибешь? Его надо было волчьей картечью, тогда толк был бы...
   - Да нет, смотрите, он дышит!!! И пульс есть...
   Иван почувствовал их близкое присутствие, они рядом - рукой дотронуться можно, он это почувствовал по дуновению воздуха, обдавшем его лицо, когда они подсели у его изголовья, по их близкому дыханию, по голосам, что стали громче и резали его слух и рождали новые волны боли...Кто схватил его за руку у запястья - зачем, больно ведь, каждое движение это сумасшедшая боль!
   - Да у него пульс есть то! Живой сволочь!
   - Ну и что теперь то...
   - Да что теперь! В больницу гниду! Если станет инвалидом - так ему и надо, зато не придется сидеть за него годами!
   Их руки грубо и резко подхватили его и поволокли, и родилась боль, мощная, огромная как океанская волна в несколько этажей, вздымающаяся выше и выше, неотвратимая и грозная, нависающая как огромный валун над жалким насекомым и эта волна, всей своей массой обрушилась на Ивана. И Иван потерял сознание...
  
   "Господи да когда же очнусь...Господи хватит... Все...Не надо больше этих мук...Господи верни меня на землю...Верни в тайгу...к зверям... Господи хватит. В тайгу...в лес..."
  
   ...Но очнулся он в больничной палате...От яркого слепящего света, пробивавшегося в его разум даже сквозь его веки...То, что он в больнице, он понял по резкому запаху медицинской химии ударившей в нос, как только он очнулся. В голове стоял сплошной шум, невыносимый и тяжелый. Сквозь этот шум, пробивались, откуда-то издалека, гулкие и глухие удары, словно кто-то стучал в огромный барабан, с равномерными интервалами, не быстро, но и не медленно, как будто некий колдун отбивал ритуальную дробь - по нему...Жуткие удары, равномерные, равнодушные - как будто часы тикают...только медленней...Он попробовал открыть глаза, но не смог - больно...
   Внезапно в его сознание прорвались людские голоса:
   - Я ведь сделал все что мог... Сейчас он под морфием...Не будет боль чувствовать...Поймите Николай Петрович и вы поймите Мария Николаевна. Практически всю дробь я ему удалил, у него только в голове было несколько дробин, остались две - глубоко сидят, с моими инструментами не достать. Да и в городе, без нужды не рискнули бы в мозг лезть за этими дробинками... Все дробинки далеко не прошли, в черепной кости застряли...а вот эти две и пробили костную ткань... еще две дробины сидели в челюсти...одна в шее...но позвоночник не перебила... Еще одна в плече...Вот и все, слава богу, все другие дробинки прошли мимо цели...
   - Гадство. Порох дрянной, что ли был?! Что ж это за дробь такая - как фонтан разлетается?!
   - Я вас не понимаю Николай Петрович! Вы должны радоваться - зять то ваш жить будет! А что с нападавшим то?
   - С кем?
   - Да с Захаром Худоевым...
   Пауза, недолгая...Потом пошла вялая, тихая речь тестя:
   - Да что с ним сделается...В милиции он. Следователь его допрашивает...
   - Кто бы мог подумать... а вроде мужик то спокойный был...
   Снова молчание, на это раз - подольше.
   - Да бог с ним...Ты лучше скажи, что теперь с этим...с зятем моим будет?
   - Сложно сказать Николай Петрович... Если сразу не погиб после такого попадания в голову, то жить он еще может быть и поживет... В медицине это достаточно редкий случай, чтобы человек выжил после огнестрельного ранения в голову, да еще с инородным материалом в таком органе как мозг... Дробины сидят в его мозге, какие-то участки наверняка повредила, какие-то функции точно нарушены...Скорее всего, в памяти его будут пробелы, именно те участки, что отвечают за память и пострадали больше всего... но и то не все...так что вас узнает, конечно... А вообще, по моему глубокому убеждению, работоспособность и интеллект его не пострадают, работать как прежде он сможет. Ну на чемпиона мира по шахматам он теперь конечно не потянет, а вот по прежнему, заниматься своим делом, кто он у вас, рыбинспектор? Вот это он сможет...
   Господи, да когда они наговорятся, почему не оставят его в покое - так хочется назад в ту темноту, там так спокойно, и нет этого пронизывающего барабанного стука...
   - Ну, нам то чего ждать?
   - Что угодно...со временем возможно дробина будет двигаться, и как на это будет реагировать его мозг предсказать трудно, но хорошего мало...хотя...шанс на то, что он будет жить нормальной жизнью - есть! В конце концов, рефлекторные функции не нарушены...
   - Жаль...
   - Что значит жаль...?! Он же вашу дочь и внучку защищал от этого бандита...
   - Я и говорю, что жаль, что калекой останется...
   - Ну, перестаньте же, наконец, Николай Петрович, может быть все обойдется! Я же говорю, шансы есть...
   Да когда же они заткнутся. Сил нет. Почему так болит?! Пусть доктор вколет еще! Ведь колол же уже что-то! Что с ним сделали?! От кого он защищал свою жену и дочь?! От Захара? От себя? Мысли пробивались сквозь дробь барабана. А с мыслями приходили новые спазмы боли...Они были все сильнее и сильнее. Они заглушили разговор доктора и его тестя - он слышал теперь лишь какое-то неясное глухое бормотание, как будто разговаривали они в другой комнате, хотя по их дыханию, он чувствовал, что они стоят рядом с ним. Звуки становились все глуше и глуше, а боль возвращалась к нему с неотвратимостью рока. Все ощущения, одно за другим, слух, обоняние, все кроме боли, гасли в его разуме, пока не погасли все без остатка, и он погрузился во тьму...
  
   ...Он открыл глаза от резкого дуновения ветерка. Стояла глухая таежная ночь. Костры уже более чем наполовину прогорели и не давали в достатке ни тепла, ни света. Вся поляна была освещена каким-то сумеречным светом - островок гиблого, полумертвого света в сплошном океане тайги. Небо было черным, без единой звездочки. Холодный, пронизывающий ветер шел откуда-то с севера, и пригибал слабое, вяло пляшущее пламя костров к земле. От него же, тяжело и тихо вздыхали деревья вокруг...
   Ребенок молчал у него на коленях. Иван, как во сне, развернул полы своего пиджака, в который была укатана девочка - и не понял сразу, то ли мертва, то ли жива...Равнодушно глядел на ее сморщенное, желтое в слабом пламени лицо с закрытыми глазами...
   Но голова была занята другим - к нему пришло осознание всего того, что было спрятано глубоко в его разуме. Это было с ним... Это был он... Это он изнасиловал свою дочь...Так вот что означала та горошина в его мозгу на рентгеноснимках...И впрямь не опухоль...Так вот что случилось... Вот что сотворил он своей кровинушке! Слабенькая мысль, надежда посетила его - а может это сон?! Ну не мог он так поступить со своей дочкой, никак не мог! Неправда это! Но что-то сидело в нем и говорило, наверно память, проснувшаяся после подвижки дробины - нет, это ты сукин сын, это ты испоганил родное дитя...Иван кивнул - раз так, то конечно... значит он...и значит, нет ему прощения... А за что прощать то? За что? Причем здесь прощение?! Приехали! Ну не компот же ты пролил кому-то на ноги! Такое не прощается...Маленький что ли?! Нет тебе прощения Иван! Не утруждай себя напрасными муками совести, дерьмо все это! Отодрал дочурку, а теперь прости, говоришь? Сколько лет ей было говоришь? Одиннадцать? Двенадцать? Сколько...
   Думал, заплачет, но слез не было. В душе пустота, унылая, черная дыра - как в космосе... Плачь, не плачь... Вспомнил как наяву злобный, решительный прищур в глазах жены, дуло ружья, смотрящего ему прямо в глаза... Куда идти то теперь, и нужно ли... Он вдруг только сейчас ощутил, что боль куда-то исчезла, его спутница - неразлучная, как будто и не было ее никогда - голова ясная как безоблачный летний день, а все ощущения обострены до предела. Позади, раздался шорох, но Иван не среагировал, хоть и услышал - давай косолапый, давай - не медли. Больше я бегать от тебя не буду...
   Позади него раздался снова шум - треснула сухая ветка на земле. Ну что ты ждешь. Твоя взяла. Вот только девчоночку жалко, столько с ней пробегал, ну да значит, судьба ей к мамке оправляться... Он не шелохнулся, когда снова раздался хруст веток за его спиной.
   Заплакала девочка на его коленях. В последний раз плакала. Иван просто по привычке, машинально потрогал тряпки на ней - мокрые. Ну да ничего, там, куда ты сейчас отправишься - вечное тепло... и мать с тобой будет рядом... она и перепеленает... Но медведь не спешил и Иван лениво оглянулся и увидел, там, в десяти шагах от себя, в голых, облетевших, едва видимых в неясном свете, кустах, две ярко-желтые точки на черном фоне ночного леса. Две точки смотрели прямо на него из кромешной тьмы в кустах, не мигая...не шелохнувшись...Две точки во тьме. Как раз как тогда, как те точки, что он видел в окне той избы. Две точки, испускающие жуткий, лютый в злобе своей свет. Новорожденная девочка плакала, а он смотрел на эти две страшные желтые точки во тьме, в глаза зверя, смотрящие на него. Вот и все, ну что смотришь друг?!
   Иван положил плачущего ребенка на землю. Встал. Полностью обернулся в сторону желтых, злых глаз в черном как уголь пространстве в кустах. Глаза зверя в темноте фосфоресцировали зловещим сказочно - смертельным отсветом... Это были даже не глаза зверя, это были глаза неведомого Ивану чудовища.
   За этими глазами едва едва, но все-таки угадывалась мощная, как скала, фигура того самого медведя. Его силуэт едва заметно вырисовывался во тьме даже сквозь кусты. Но затем Иван увидел нечто... Какая-то человеческая фигурка, едва-едва различимая, скорее угадываемая, маленькая, детская, щуплая как бы отделилась от хозяина, от медведя, и глаза теперь принадлежали этой фигурке, сначала едва заметной, но становившейся все контрастнее, четче, все более оформившейся в человеческие формы. И эти глаза...они, не переставая, смотрели на него. И затем он увидел, даже в этом полумраке, как поначалу прозрачное обесцвеченное тело ее, стало наливаться каким-то слабым, непонятным светом. И черты лица стали яснее, и он увидел это лицо, до боли знакомое, лицо, которое видел каждый день когда-то, лет пять - шесть назад, нет- всю жизнь! Лицо, которое он целовал на ночь... Перед ним стояла его дочь...собственной персоной, только воздушная какая то...дочь... в свои одиннадцать лет...и почему-то с желтыми, хищными, лютыми глазами - как у того медведя... И ее глаза продолжали пристально, неотрывно смотреть на него. Метров десять между ними... На всякий случай он ущипнул себя что есть сил, не то - слабо, достал из кармана нож, резанул себя по руке, но резкая боль пришла и ушла почти мгновенно, а фигура осталась...
   Подумал - а может, крыша у него поехала, все-таки лишнее железо в голове. Но змейкой проскользнули в его голове чужие, не им рожденные слова - "Не волнуйся, с мозгами у тебя все в порядке..." а затем вдогонку им одно хлесткое, обжигающее - "...Тварь...". Ну и на этом спасибо... И вдруг детский крик заставил его обернуться - там, на холодной мокрой земле, кричала, надрываясь совсем другая девочка...не его дочь...никто ему...Он не говоря ни слова, почему-то приложил палец к губам. Повернулся обратно посмотреть на свою дочь и холод, еще более суровый проник в его тело. Между ним и его дочерью с жуткими глазами, или кто бы это ни был, было, всего несколько шагов - пока он стоял, отвернувшись от нее, она подошла к нему!
   Теперь она стояла перед ним, все так же смотря на него, пристально, не мигая.
   - Ну что же здравствуй дочка... - устало проговорил он.
   Та молчала, неотрывно глядя на него. И тут Ивана осенила догадка - не зря то свечи жгли деваха с матерью, шушукались по темным углам... Даже немного смешно стало, а по-другому нельзя было извести?! Попроще?
   - Не переживай, сдохну я...никуда не денусь...коль за мной пришла...
   Краешек губ у его дочери пришел в движение, и на ее лице появилась едва заметная усмешка. Слабое движение головы - похоже на кивок... Но она молчала.
   Откуда ни возьмись, налетела струя ледяного, холодного воздуха, подняла в воздух снопы искр с догорающих костров, а найденыш закричал с такой силой, что вздрогнул Иван, повернулся к ней и чуть не взвыл - девочка распинала непокорными своими руками и ногами свои тряпки - пеленки и теперь лежала на земле в одной распашонке, открытая всем ветрам и холоду тайги. Что-то кольнуло в сердце Ивана, что-то заставило его броситься к ребенку.
   Ветер в деревьях завыл как раненное животное, раскачиваясь, мрачно скрипели вековые ели и сосны, а в его руках ревел красный, похолодевший крохотный комочек еще живой плоти. Иван даже не оглядывался назад, на тот призрак родной дочери своей. Тут надо об этой девчушке подумать. Перепеленать хоть ее напоследок. Нельзя ему уходить из этого мира, не позаботившись в последний раз о девочке...Мешок с тряпьем оказался под рукой и тут же все тряпье пошло на обертывание ребенка...девочка не унималась, а у Ивана мелькнула мысль - а успеет ли он покормить пацанку, хлеб еще есть, кашицу еще можно сжевать, может до утра протянет, а вдруг их уже ищут, вот возьмут да и наткнутся на нее...Должна выдержать...столько уже выдержала и холод, и голод... Кошачья душа у баб, сто жизней что ли? Пацан, в таком возрасте и в таких условиях давно загнулся бы, а эта нет! Смотри на нее! Ничего, он еще успеет дровишек в костер кинуть, вдруг точно ищут их, да бог смилостивится над крошкой, и найдут ее сельчане?!
   Все. Девочка лежала обернутая во все оставшиеся сухие тряпки. Но не успокаивалась. Ну да ладно. Ему сейчас самому несладко будет. Все это время он чувствовал, как буравят его спину звериные желтые глаза. Он снова обернулся на свою дочь, поруганную им самим когда-то...Та стояла как вкопанная, все та же усмешка...
   Внезапно в его сердце появилась надежда, он сбивчиво заговорил с ней, глядя ей в глаза, уже не боясь ни бога, ни черта:
   - Слушай...красавица, а может, дашь пацанку-то до совхоза довести...А что человеку то зря шанс терять...А тебе я обещаю, ни пальцем тебя не трону, даже не подойду к тебе, на глаза твои не покажусь, сам уйду в лесок, да с веревочкой, петельку сооружу и там уж как нибудь сам и уйду...туда...если хочешь, могу и ружьишком в рот...не бойся я не обману, я смогу...только пацаночку дай донести!
   Он не кривил душой. Смысла жить теперь у него не было. Просить прощения не пойдет. Да и кому они на х... нужны эти извинения. А веревочку и место то он найдет без труда... Только вот малютку довести. Не надо ему рая и на ад наплевать, а вот прикипело сердце то к ребеночку!
   - Ну, решай! Какая тебе разница, где и как я сдохну?!
   Но его дочь лишь молча, но явственно покачала головой - отказ!
   Еще один удар в сердце, попеременно волна холода и жара обдали его. Почему-то вернулась старая головная боль, но при этом он ощутил какой-то прилив непонятных чувств и ощущений, какая то резкая перемена произошла в нем - он кинулся к ружью, с мгновение ока оно оказалось у него в руках. Моментом направил на родную дочь, или на это нечто в образе его родной дочери. Последняя картечь, но он ее потратит - пацаночку донести надо!
   - Я тебя отодрал, и я тебя убью! Дай дорогу мне и девчонке! Отдам ее людям, а потом и сведу счеты с собой! А сейчас уйди - не то убью!
   Держа ружье наперевес, он подхватил за сырой конец горящую ветвь из костра и широко размахивая ею, пошел на нее. И она стала отступать - маленькая девочка, его дочь, одиннадцати лет от роду, когда-то поруганная им, пришедшая отомстить невесть какими путями, а он ее отец, ее насильник, гнал ее прочь обратно в лес, размахивая перед собой горящей веткой, а другой рукой потрясая ружьем, выкрикивая непотребные слова в ее и в свой адрес....И вдруг, видение дочери исчезло, растворилось во тьме, а в кустах громко заревел притаившийся медведь, но Иван продолжал идти на него, выставив вперед огонь. И медведь дрогнул. Он заревел в последний раз в эту ночь и стал пятиться назад в кустах. Иван видел его желтые глаза. Глаза хищника в ночи. Но теперь они то появлялись, то исчезали, затем раздался шум и треск ветвей в кустах и медведь устремился вглубь тайги, откуда пришел, ломая на своем пути сухие ветви...А Иван что-то кричал ему вдогонку, и смеялся и плакал - то ли от победы, то ли от горя...
   Девочка затихла...ей на кашу ушел последний кусок хлеба...Сала ей нельзя - гадить будет всю дорогу...а сухих тряпок больше нет... Побольше дров на костры...Иначе ночь не выдержат...Он и ребенок...Еще дров...Горит. Все. Мрак.
  
   ...Он проснулся утром, от привычного теперь чувства холода...Костры догорели, но все еще тлели. Слава богу, ночью не пошел дождь и не залил их. Девочка покоилась у него на коленях, закрытая по самое лицо всем тем, что он смог найти.
   Девочка молчала. Лицо красное. Губки синие. Прислушался - нет, дышит. Но едва-едва. Он слегка пощипал ее за щечки. Она открыла глазки, увидела его и испустила слабенький вздох, затем жалобный звук, словно жалуясь ему на холод, на непонятную еду, на слишком долгое отсутствие материнского тепла. Ну потерпи крошка! Сейчас пойдем дальше...Кровь из носа, а сегодня мы должны дойти до людей! Иначе смерть тебе деточка. Ребенок закрыл глаза - согласился.
   ...И они снова в пути. Небо было таким что...одним словом его портянки светлее...Дождя нет. Снега тоже. Но могут пойти в любую минуту - нависают над самой головой бесконечные массы влаги. Вокруг все те же деревья да кусты...Земля сырая, вязкая, липкая, на сапогах столько грязи налипло, что каждый шаг дается с великим трудом. Тихо. Спокойно. И холодно. Голова не болит, но шум какой-то нет-нет врывается в его сознание. Еще бы поспать, но нельзя - еще один вечер в лесу будет для девочки последним. Дай бог ей и пару часов выдержать, какая-то странная стала, щечки синевой покрылись, холодные как снег, тельце как одеревеневшее, глаз совсем не открывает. Нет Иван, не вытянуть тебе ее.
   Так он прошагал еще два часа. Шел вроде на юг, а если точнее, то бог его знает куда...
   Думки пришли сами по себе, про дочь, про жену. Значит, смысла нет к ним идти...что он им скажет...что скажет ему его дочь... просто девочку-малютку надо до первой избы донести, а самому тут же обратно в лес...ремешок то на нем, на штанах, а деревьев - хватит на всю страну, чтобы повеситься...
   Вспомнил Захара. Понятно теперь за что сидел. Ну, прости хоть ты меня Захар. За мой грех. За мое скотство. За мою дочь... Прости хоть ты...Хотя тоже, какое тут прощение...пять лет жизни на свалку из такой мрази...Не надо, не прощай...
   Вышел в какую то балку. Пошел по ее ложу. Оно было усыпано гранитной крошкой, здесь было меньше грязи, кусты и деревья не цепляли его на каждом шагу.
   Его мысли прервал шум позади него, оглянувшись, он вновь увидел медведя, идущего за ним и к нему. Зверь на этот раз потерял свою наглость и шел настороженно, низко пригнув свою огромную голову, поднимая ее только для того, чтобы взглянуть на Ивана. Иван с удовлетворением отметил, что медведь заметно прихрамывает, почти волочит левую лапу...
   - Что сучий сын, получил тогда...? А я ведь и не такое еще могу...
   Иван положил девочку на мешок, встал на открытом месте, поджидая зверя. Ружье наготове. Теперь он выстрелит. А медведь неторопливо шел к нему, готовясь к последней, смертельной атаке. Медведь и человек неотрывно смотрели друг на друга, молча...Расстояние между ними неумолимо сокращалось. Балка не широкая, разминуться негде. Никаких барьеров на пути зверя. И спрятаться тоже негде. Медведь начал прибавлять ход. Иван поднял ружье. Надо подождать, бить наверняка...Последняя картечь. На крупного зверя. Если не убьет, так отобьет охоту на человека охотиться, а задумает дальше гнаться за ним так пусть думает, что у него боеприпаса не меряно...
   Но в шагах двадцати медведь остановился, встал на дыбки. Угрожающе зарычал.
   - Ну иди же...иди...
   Не дождавшись решительных действий медведя, Иван пошел на него сам. Пятнадцать метров, тринадцать...Медведь не переставал рычать. Десять и Иван нажал на курок. Грохот потряс все пространство узкого профиля балки. Пространство в метре от него, впереди дула, затянуло слабым, сизым, едким дымком от сгоревшего пороха. Аж в глазах резь появилась. Что за порох делают собаки! В ответ на выстрел, медведь издал жуткий, душераздирающий рев. Как-то нелепо и неуклюже опустился на землю и, наклонив голову, угрожающе оскалив клыки, молча сделал пару шагов к Ивану. Но тот нарочито спокойно, не меняя позы, разломил двустволку пополам, залез в карманы, достал оттуда какой-то кусок бумажки запихал в ствол, показывая тем самым, что заряжает оружие, и с громким щелчком сомкнул ружье обратно. Снова поднял его, прицелился. Ну что брат, подходи! Сердце давно так не стучало, столь бешено - поверит зверь, или нет?! Если нет, то и вешаться не придется... и девочка помрет - твоя взяла Танюша!
   Секунды показались годом - от напряжения пот полился по лицу водопадом. Но медведь поверил! Медведь купился на хитрость Ивана и остановился. Теперь он смотрел не на Ивана, а на ружье в руках Ивана, непрерывно, и тот для пущей убедительности, принял некую боевую позу, якобы чтобы удобнее было стрелять... И медведь попятился назад... Иван понял - сейчас момент истины, теперь или никогда, и он, не меняя направления оружия, медленно, но решительно пошел на зверя. И дрогнул зверюга! Развернулся неуклюже, пошел назад, оглянулся пару раз на человека, рявкнул, но стоило Ивану прибавить шагу, как и он ускорил свой ход. Иван закричал на него, и медведь пошел быстрее, прихрамывая, затем еще быстрее и побежал...Впервые Иван догонял медведя, а не наоборот!
   Но Иван не стал его догонять дальше... Раненый медведь может обозлиться и пойти в отчаянную атаку. Тогда его на голый понт и на бумажку в стволе не возьмешь - ни за что пропадешь. Теперь надо самому уходить.
   Он вернулся к девочке. Она не орала, не плакала. И он не стал разбираться, что с ней. Просто собрал пожитки. Закинул бесполезное теперь ружье за спину, поднял ребенка с земли...и пошел...
   Он прошел час. Оглядываясь настороженно назад - как там медведь?! Не догадался ли о чем?!
   Балка петляла по дну леса и вела неизвестно куда. На юг? На север? Кто его разберет... Вскоре показались каменные грядки, которых он никогда не видел и понял - заблудился окончательно...Он устало сел на одинокий валун. Ребенок на коленях молчал. Ну хоть трупик донести. В небе висели тяжелые, налитые влагой тучи, холодный ветер дул по балке как в трубе, пронизывал насквозь... Никакого признака человека. Тишина гробовая...А может быть он тоже мертв, как эта девочка у него на руках?! Ну куда же теперь, кто его знает, может эта балка его в Арктику приведет...
   Он опустил свинцово тяжелую от усталости и переживаний голову. Но вскоре, что-то заставило его поднять голову и посмотреть вперед - там, шагах в полста, среди огромных, покрытых вековым мхом свалов скальной массы, он увидел одинокий силуэт, человеческий. А приглядевшись, он увидел женщину, странно знакомую. То, что он ее знает, он почувствовал даже все еще не видя ее лица... но все равно что-то знакомое было в ней...Она смотрела на него, пристально, однозначно требуя его внимания, господи, неужели опять дочь - нет, эта повыше ростом будет... Он уже ничего не боялся...Его уже ничем не испугать, за ружьем тянуться не стал - а на кой ляд оно?! А женщина спокойно и молча стояла, и все смотрела на него, и как показалось Ивану, на ребенка. И он узнал ее - та самая, та, что осталась в той избушке в глухом лесу. Мать...
   Она была одета в то платье, в котором он оставил ее в избе на Козлиной опушке. В одном платье. Но ей наверняка не было холодно... Он встал, с ребенком на руках, медленно, нерешительно пошел к ней.
   До нее оставалось шагов двадцать пройти. Он теперь ясно видел ее лицо. Да это была она. Строгое спокойное лицо, чистое, без всяких страшных трупных пятен, почти белое, почти прозрачное, серые глаза, с тоскливой поволокой, чуть заостренный нос, губы сжаты, простые русые волосы чуть колыхающиеся на ветру. Она. Ни один мускул не дрогнул на ее лице пока он подходил. Смотрела ему прямо в глаза. А затем, она повернулась спиной к нему и пошла прочь, Иван остановился в нерешительности, но она остановилась и снова обернулась к нему, словно приглашая его идти за ним. И он пошел. Он не сокращал дистанцию до нее. Незачем было. Он молчал - разве с мертвыми поговоришь? Он видел ее худенькую спину в дюжине шагов перед собой, в простеньком платье, бредущую по тропке...
   Она вела его по балке, затем, у какой-то поваленной березки, свернула, в небольшое ответвление от балки, поднялась по редкой каменной осыпи наверх. Иван следовал за ней. А она время от времени оглядывалась, проверяя, идет ли он за ней. Он шел. Не отставал. Да и не быстро она шла, он даже не устал. Зато в ногах появились свежие силы, как-то легче стало идти...
   Затем они вошли в сумрачный лес. Знакомый запах хвои и гниющих листьев. Та же тишина. Те же тревоги, но все одно легче идти теперь то, хотя и ощущал он себя как во сне.
   Около двух часов шли они по лесу. За это время она останавливалась, словно давая время Ивану передохнуть, но ненадолго - едва перевел дыхание, прокашлялся, и дальше в путь...Она шла как и полагается ей - напрямки сквозь кусты и деревья, ни одна веточка не шелохнется когда она проходит сквозь них, а ему приходилось их обходить. Значит живой он еще...
   Наконец, какой-то свет забрезжил сквозь черноту елей. Иван ускорил шаг. Вот он проем в деревьях, чуть притормозил, чтобы не напороться на спину женщины, затем, выскочил таки на открытое место. Все! Вышел. Он вышел! На ту дорогу, по которой ездили геологи. Эта дорога вела одним концом на их карьер, другим на грейдер, а по грейдеру вправо и его совхоз Светлый Путь. Господи! Неужели все?!
   Дорога была размыта, в колеях застоялась вода. По сторонам ели и березки тянули к ней свои деревянные лапы. Не широкая дорога...
   Женщина стояла впереди и выжидающе смотрела на него.
   - Спасибо милая...вывела... - хотя не его, дочь свою, наверное...
   Странно, но она подошла к нему, их отделало всего то пять шагов и он, впервые увидел какое- то выражение в ее глазах, пригляделся - беспокойство. Материнское. Быстро сообразил. Распахнул полы пиджака, в котором покоилась девочка. Малютка молчала, ее губки были плотно сжаты, глаза закрыты, а дыхание если и было то совсем беззвучным...Женщина с болью, тревогой и немым вопросом посмотрела Ивану в глаза. Тот понял. Приник ухом к носику девочки.
   - Да нет. Вроде дышит... - сказал он ей, неуверенно...
   Она снова глянула на него, и в ее глазах, он прочел просьбу, мольбу...
   - А ну да...
   С этими словами он развернул полы пиджака, что прикрывали личико новорожденной и выставив ребенка в вертикальное положение, на обозрение матери сделал шаг вперед, - посмотри на дочку то. Но та сделала резкий шаг назад. Отшатнулась. В ее глазах мелькнула тень страха... ее рот слегка приоткрылся.
   Нельзя младенца близко к мертвому человеку - никак нельзя!
   - Ну конечно...что же я сам то не додумал... - смущенно сказал Иван, остановившись, выставив и держа в протянутых руках девочку - лицом к матери. То ли спящую, то ли мертвую... Наверное, живую, раз мать так реагирует...
   И впервые за все это время, а может быть и за все время, что он знал эту женщину, живую и мертвую, он увидел на ее лице улыбку, сначала слабую, но потом посильнее, нежную, мягкую, материнскую улыбку, и ее глаза, бесцветно серые, ничего не выражающие, засверкали, засеребрились...а затем в них появилась такая тоска, такая боль, невыносимая, что Ивана самого передернуло...Он отвернулся, и спустя какое то мгновение его обдало прохладой, как будто кто-то огромный вентилятор включил, последовал стремительный порыв воздуха, а когда он обернулся снова, то женщины уже рядом с собой не обнаружил. Все. Он стоял один на одинокой, утопающей в лужах лесной дороге. Один посреди сумрачного леса. Окруженный враждебным строем деревьев. С девочкой-младенцем в руках. Еще не умершей от всех лишений и передряг, выпавших на ее маленькую долю, но близкой к смерти наверняка...
   Но теперь то он знал, как выбираться...Он знал эту дорогу. И вскоре уже шел по ней, мерным, солдатским шагом, не обращая внимания на лужи на его пути, на холод, на слабую, вернувшуюся боль в голове, на воду, хлюпающую сапогах, на черно-серое небо, ни на что...
   Через полтора часа, когда небо еще больше потемнело, он вышел на грейдер. Отсюда до села километров десять будет.
   По бокам от него, пустынно отливали желтым цветом пожухлой травы поля, редкие кривые и корявые березки на обочине угодливо приветствовали его, лужи на дороге то и дело заставляли его петлять, но он шел не останавливаясь. Шел и не слышал, как позади него, из того леска, из которого он недавно вышел, выехал ГАЗ-52 с крытым кузовом, не слышал, как орал ему человек с подножки кабины... Как машина нагнала его и его девочку на руках...
   Но затем, он увидел лица односельчан, их встревоженные лица. Кто-то перехватил у него сверток с ребенком. Кто-то совал ему под нос термос с дымящейся жидкостью. Кто-то что-то назойливо расспрашивал у него. Но ему не было до них дела...Сначала он не хотел отдавать ребенка, но к нему подошла одна из женщин совхоза, и ласково глядя ему в глаза, говоря ему что-то успокаивающее, мягко перехватила таки ребенка из его рук. Краем уха он лишь услышал:
   - Господи, да она же не жива...
   Но он и сам себя чувствовал мертвым. Он чувствовал, как угасают его силы, как сердце его стучит все медленнее и медленнее, как меркнет свет в его глазах, как все холоднее и холоднее ему, несмотря на то, что кто-то укрыл его шерстяным одеялом.
   Его подняли. Крепкие, осторожные мужские руки приняли и перевалили его тело через борт машины. Положили на лавку. В кузове темновато. Много народа. Затем, перед тем как окончательно закрыть глаза, он увидел перед собой знакомое лицо, где-то он его точно видел, а ну да - Захар. Тот смотрит на него внимательно, в глазах тревога. Да ты не бойся Захар. Ты не виноват...ты молодец...А я весь вышел...Ты уж прости. А напоследок, он увидел родные, черные глаза, пристально, неотрывно и настороженно смотрящие на него... Она сидела, сжавшись в комок, в самом углу крытого кузова. Ни один мускул не дрогнул на ее еще юном лице. Его губы движутся, но звука нет - легкие не подают воздуха в голосовые мембраны... Он отвернулся. А затем, в его глазах погас свет ...
  
   Спустя час ГАЗ остановился у самых ворот одноэтажной сельской больницы. У крыльца уже толпилась масса зевак - бабы да старики. Машину уже ждали, совхозный врач стоял на крыльце и курил. Подбежал к машине, когда из нее стали выгружать два тела - одно большое, завернутое в одеяло, и другое совсем маленькое, глубоко запрятанное в недрах огромной лесорубовской фуфайки.
   - В реанимацию быстро, - скомандовал он находившимся тут же санитарам с носилками. Про себя подумал - какая к черту реанимация, комната с перегородкой, да кислородная подушка. Пока тела перекладывали на носилки, обратился к мужикам, привезшим Ивана и девочку:
   - Где нашли то?
   - Да по дороге шел, где поворот на карьер...
   - Что с ними стряслось, не говорил?
   - Ничего, только глаза таращил, а потом взял да ...
   Кто сказал врачу:
   - Не поймешь, дышат ли они, или нет, и малютка того, как дерево...кажись, мертвы оба...
   - Ничего, там разберемся, кого нибудь да вытащим...жаль только техника не та...
   -А ты скажи, какую технику тебе надо...у нас в МТС все собрать можно...
   Но никто не засмеялся шутке. К врачу, откуда ни возьмись, подошел Захар. Отвел в сторону. Все эти дни не брился, щетина торчит во все стороны как иглы у ежа. Трезвый, хмурый, серьезный:
   - К тебе геологи-старатели еще подъедут...Говорят, медведь их водилу задрал, одно мясо осталось, их уазик нашли перевернутый, а женщину ихнюю нашли на Козлиной опушке...Мертвую. Гниет уже вовсю.... Ходят, разбираются...что там случилось...наш участковый уже там, а сколько еще милиции понаедет, даже с района...Так что ты ...
   - Да я то знаю, что делать...может и кого-нибудь да спасем...лишь бы Бог помог, - последние слова врач произнес уже на ходу, устремляясь вслед за санитарами...
   Еще через час народ разошелся. Остался лишь сторож Тимофей, да его сосед хромой Семен. Дармовые сигаретки Тимофеевские покурить хотелось...
   - Медведь то тот говорят с Михайловских лесов, то ушел...его там искали охотники, а он к нам припер...вот ведь дела какие... Весь совхоз наш на уши поставили! Всю технику бросили их искать. Народ с работы поснимали... Всех взрослых послали Ивана то искать... А он по лесу ходил...и медведь за ним...Тот самый. Шатун, однако. Проснулся и задрал своего лесника то...а с чего это он в наши края потащился, так то никто не поймет! По пути и убил водилу геолога... А как это он сделал - не понимаю, - пересказывал услышанное из разных источников хромой Семен в благодарность за сигарету, а может, повезет, так сторож еще и спирту медицинского капнет. Нет уходить пока отсюда рано! Тимофей тот еще курок. Не может быть, чтобы у сторожа больницы да спирта не было! Знающие люди поговаривали, что подворовывает он спирт однако...
   Но, наполненную надеждами идиллию, прервал санитар - практикант Леша из городского медучилища, выскочивший из здания больницы:
   - Дядя Тимофей открывай морг, сейчас клиента подкинем!
   - Кто преставился то ... ?! Девчонка или Ванька?
   - Мужик! Ванька он Санька или кто...Открывай...Юрий Андреевич велел... смысла нет, говорит его держать здесь... печи топят так, что жара как в Ташкенте, а труп до судмедэкспертизы должен быть как свежий...А еще места надо особо ждать для новых жмуриков - старатель и бичевка то ихняя, тоже в ящик сыграли...сейчас привезут, милиция звонила уже...
   - Царствие ему небесное, - произнес Тимофей, вставая и направляясь к одиноко стоящей пристройке рядом с больницей.
   - Уж это точно, - разочарованно произнес Семен, соображая, ждать теперь Тимофея, или нет?
   - А как девчонка то? - обернувшись к санитару, вдруг спросил Тимофей.
   - А кто его знает, да помрет тоже, доктор так и говорит, инструментов нет. Техника не та, не сможем, говорит, выходить... поздновато привезли, - сказал Леша, блаженно затягиваясь сигаретой.
   - Ну и ей значит, желаем ... - буркнул Тимофей и пошел дальше, так и не досказав, что же он желал девочке.
  
   ...На пригорке повыше больницы стояли две женщины. Одна постарше, куталась в шаль, зябла от раннего холода, другая еще молодая, совсем девушка, гордая осанка, темные брови пересекаются у переносицы над темными, как речной омут глазами, внимательно наблюдает за суматохой внизу, на больничном дворе. Видит, как сторож Тимофей отпирает двери мертвецкой. Ее губы тронула усмешка. Та женщина что постарше, тоже смотрит туда же, но долго смотреть не может, отворачивается.
   У той, что помоложе, терпения побольше, она жадно следит за каждым движением там, внизу. Наконец старшая, не выдерживает долгого молчания:
   - Вот и все отмучался...
   - Отмучался, - соглашается младшая, бледная как простыня, усмехаясь задумчиво, отрывая, наконец, свой взгляд от больничного двора...
   Они уходят с пригорка, под руку. Старшая и младшая, и младшая на прощание кидает взгляд назад. Ее губы что-то шепчут. Но старшая так и не понимает, что именно...
  

Часть 4

  
   Прошло тридцать лет. Совхоз не обанкротился в эпоху великих перемен. Да они были и незначительны, перемены эти...
   Захар Худоев уже глубокий старик и совсем спился. До зеленой горячки.
   Марию, жену рыбинспектора Ивана Сидорова, нашли спустя пару лет после смерти ее мужа. В лесу, мертвой, и как написано в медицинском протоколе - без признаков насильственной смерти. Говорят, пошла грибы собирать, а там, в лесу и сердце остановилось...
   Дочь Ивана, Татьяна, после смерти матери, пропала из вида сельчан, говорят, уехала в город. В большой город. Так или иначе, никто из совхоза "Светлый путь" ее больше никогда и не видел.
  
   ...Она вышла из здания. Мимо, по широкой улице, в сторону Кремля, с шумом проносились сверкающие машины, проскакивали и улыбались ей ее коллеги, что-то говоря мимоходом. Отовсюду раздавались трели мобильных телефонов, на крыше соседнего здания зажглась неоновая реклама нового банка. Где-то за углом, у ресторана заиграла музыка.
   Чуть потемнело. В воздухе пахло отработанным бензином и надвигающейся грозой. На всякий случай, она достала зонт. У нее серые глаза, русые волосы, тонкие черты лица, стройная худощавая фигура, и мужчины, проходя мимо, украдкой бросают на нее взгляды.
   Она не знает в кого она. Она не никогда не видела ни отца своего, ни мать, никого из родных. Никого. Но наверняка она в кого-нибудь из них. По-другому не бывает.
   ...А скоро пойдет дождь. Она знает это, глядя на небо. Она узнала его, оно темно - серое, такое, как тогда, когда она смотрела на него, укачиваемая на руках неизвестного мужчины. Отца наверное. Она узнала это небо, оно такое, каким было тогда, давным - давно...
  

Конец

  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"