Аннотация: Опубликован в издательстве ЭКСМО в 2011
Макс Мах
(Марк Лейкин)
Взгляд василиска
(АИ боевик)
Ибо вот, Я пошлю на вас змеев, василисков, против которых нет заговаривания, и они будут уязвлять вас...
Книга пророка Иеремии (8:17)
Чтобы доказать истину нужно найти жестокую ложь.
Хазарская мудрость
Пролог
...высиживают змеиные яйца и ткут паутину; кто поест яиц их, - умрет, а если раздавит, - выползет ехидна.
Ис 59:5
Василиск (от греч. царёк), кокатрис, regulus (от лат. малый король), потому что на голове василиска, как утверждает Плиний Старший (VIII, 21) имеется белое пятно, похожее на корону или диадему.
18 апреля 1962 года, Центральный фронт, Трнава (Словакия).
Стеймацкий, Николай Евграфович (11 января 1912, Петров - ) - доктор медицины (1944, Новгород), действительный профессор (1951), кавалер "Полярной Звезды" и ордена "Почета", автор капитальных трудов "Военно-полевая хирургия: Черепно-мозговые травмы" и "Травматическая афазия".
Шуг, Спиридон Макарович (18 декабря 1927, Карша1 - ) - русский военный деятель, генерал от кавалерии (1978), в годы Второй Отечественной войны в звании полковника командовал 8-й Специального Назначения (т.н. Черной) казачьей бригадой.
#1 Карша - тюркское название г. Керчь, бытовавшее в VIII-X веках н.э.
Николай Евграфович Стеймацкий был человеком немолодым и не сильно здоровым. Во всяком случае, таковым он себя полагал и чувствовал нынче соответственно. И то сказать, пятьдесят - не тот возраст, когда играет кровь и ощущается славное томление духа, свойственное одной лишь молодости. Если бы не война, Стеймацкий, наверняка, вышел бы в отставку еще в прошлом году и уехал куда-нибудь в провинцию, доживать век в маленьком и уютном уездном городке, где вдоль улиц растут липы, и сиреневые кусты в каждом палисаднике, и где соседи здоровались бы с ним по утрам, уважительно именуя "господином профессором". Однако не судьба. Его мобилизовали в пятьдесят девятом, присвоили совершенно невероятное для поручика прошлой войны звание полковника - ну как никак, действительный профессор медицины - и поставили во главе эвакуационного госпиталя. Именно так, милостивые государи, взяли, назначили, поставили... Словно растение комнатное, герань какую-нибудь бессловесную, взяли и пересадили из одного горшка в другой, из новгородской столичной клиники в сонный тыловой Саратов. Впрочем, грех жаловаться, если по совести и с учетом дальнейших коллизий. Потому как война - будь она неладна, проклятая - война и есть. Година испытаний, выражаясь высоким штилем, а если по-простому выразиться, так одна непечатная брань пойдет. А Саратов, что ж, это не самое плохое место на войне. Глубокий тыл, и должность хоть и хлопотная, да уж никак не более заковыристая, чем заведование нейрохирургическим отделением центральной городской больницы.
Однако в шестьдесят втором, когда на Западном направлении началась настоящая мясорубка, вспомнили и о нем. Старый, еще университетский приятель Николая Евграфовича, Александр Семенович Луцкий, уже два года как носивший на плечах генеральские погоны, выдернул Стеймацкого из приволжской тыловой глуши - ни о чем, разумеется, не спросив и, уж тем, более не попросив об одолжении - и бросил в самое пекло, в передовую госпитальную базу фронта. И понеслось, как изволит выражаться нынешняя молодежь. На Николая Евграфовича, в одночасье ставшего главврачом и начальником фронтового нейрохирургического госпиталя, обрушилось такое, что и в ту, давнюю уже, первую его войну на которую Стеймацкий угодил молодым хирургом, видеть ему не приходилось. А уж об "ужасах" новгородской клиники и вовсе можно было забыть. Впрочем, как вскоре выяснилось, что такое ужас - настоящий, без дураков, ужас - он, вступив в должность в феврале, когда на фронте длилась затянувшаяся с января из-за зимних непогод оперативная пауза, не представлял. Настоящий кошмар начался в конце марта. Германцы неожиданно - ну и кто вам доктор, господа генштабисты? - ударили из-под Кремца и Бадена, бросив в бой скрытно подошедшую с юго-запада XXII-ю ударную армию генерала Шенквеллера, усиленную VIII-м прусским моторизованным корпусом, и Нижняя Австрия превратилась в ад. Сражение прибрело тем более ожесточенный характер, что обе стороны отдавали себе отчет в том, что война-то должна была вот-вот закончиться, и, соответственно, спешили обозначить контуры будущих границ. Дело тут было в атомной гонке, которую уже четыре года вели оба сцепившихся теперь в смертельной схватке блока. Так уж вышло, что обе стороны успели создать будущему сверхоружию мрачную славу еще до того, как этим оружием обзавелись. Естественно, пока до пришествия дьявола было далеко, никто его в свои расчеты и не принимал. Но в декабре шестьдесят первого аргентинцы взорвали-таки свою первую бомбу, и почти сразу же вслед за ними, в январе шестьдесят второго, собственное "устройство" испытали русские. Впрочем, ни у той стороны, ни у другой нового оружия в руках еще не было. И пока ученые и инженеры колдовали в глубоком тылу над первыми рабочими образцами ящика Пандоры, армии обеих сторон крушили друг друга тем, что у них имелось, прекрасно понимая, что, судя по всему, пустить в ход это новое оружие уже не посмеют.
Итак, 27 марта германцы начали наступление севернее и южнее Вены, и 18-я и 47-я русские армии, принявшие на себя главный удар, не выдержали и попятились. Отходили они медленно, ожесточенно обороняясь и постоянно - пусть и из последних сил - контратакуя, но долго так продолжаться, не могло. Фронт буквально висел на волоске - на воле и мужестве гибнущих в сражении бойцов и командиров. И тогда генерал Бекмурадов бросил в бой свой последний резерв - 2-й казачий корпус. Казаки контратаковали 11 апреля, сходу опрокинув своими тяжелыми Гейдарами1 196-ю Королевскую Мюнхенскую дивизию - Стеймацкий оперировал нескольких пленных баварских офицеров - и 13 апреля ворвались в предместья Вены. Начались упорные уличные бои и раненые потекли в госпитали фронтовой базы сплошным кровавым потоком. Что там творилось, Николай Евграфович представлял очень смутно, черпая информацию в основном из обрывочных рассказов раненых - тех, что могли говорить - но результаты той кровавой бойни, что разыгралась на улицах одного из красивейших городов Европы, видел воочию. Так что подробности ему, в общем-то, были без нужды. И так все было ясно.
#1Гейдар (БрТМ-26) - серийный тяжелый бронеход (танк) Русского каганата в период Второй Отечественной войны: масса - 53 т, экипаж - 5, ср.ск. км/ч - 32, пушка Е-90 - 110-мм, толщена лобовой брони - 220 мм. Бронеход был рассчитан исключительно на использование в военное время, так как его агрегаты очень быстро изнашивались и не могли выдержать длительного несения службы.
А потом и вовсе не до новостей стало. Врачей - действующих хирургов - катастрофически не хватало, так что вскоре после начала боев в Вене, Николай Евграфович не просто "встал к станку" - он и так оперировал все время - а за тем "станком", крытым белой эмалью столом во втором операционном зале, что называется, прописался2. И уже через 2-3 дня перестал думать о чем-либо вообще, кроме, разумеется, операционного поля - пропади оно пропадом! - оказавшегося перед глазами в данный конкретный момент времени.
#2Прописка - жаргонное выражение, бытовавшее в годы Второй Отечественной войны и позже вошедшее в русский литературный язык. Первоначальное значение - быть привязанным к какому-либо месту (от "Прописать, приписать солдата/офицера к определенной воинской части").
- Николай Евграфович! - Голос старшей сестры вырвал его из забытья.
Стеймацкий попытался сфокусировать взгляд уставших глаз на лице Веры Анатольевны и вообще понять, где он теперь находится и почему? Как оказалось, задремал он прямо за столом в ординаторской, куда зашел "буквально на секунду". Зашел, присел к столу, отхлебнул горячего чая из стакана в мельхиоровом подстаканнике, закурил папиросу и... заснул. Папироска, все еще зажатая в желтых от дезинфицирующего раствора пальцах, прогорела до мундштука и погасла. Чай остыл. А он, уснув, так и сидел за столом, откинувшись на высокую спинку стула.
- Николай Евграфович! Профессор! - Синицына никогда не называла его ни господином полковником, ни тем более господином начальником.
- Да, - отозвался Стеймацкий, чувствуя неприятную сухость во рту. Отпил глоток холодного чая из стакана и снова посмотрел на верную свою Синицыну. - Слушаю вас, Вера Анатольевна. Что-то случилось?
- Тут, - ответила Синицына, проявляя, прямо скажем, не свойственную ей растерянность. - Вот ...
И показала рукой куда-то в сторону.
- Господин полковник! - Этот голос окончательно вырвал Стеймацкого из полузабытья, в котором он теперь находился. Властный и одновременно какой-то холодно-равнодушный голос этот ударил по напряженным нервам профессора, заставив их буквально завибрировать.
Николай Евграфович вздрогнул и резко обернулся. Там, куда указывала Синицына, стояли три совершенно незнакомых Стеймацкому человека, присутствия коих здесь и сейчас он никак не предполагал. Голос, так не понравившийся профессору, принадлежал молодому казачьему полковнику, в полевом серо-зеленом комбинезоне с маскировочными разводами, но с черным шевроном на рукаве, от вида которого по позвоночнику тут же пробежал предательский холодок. О черных казаках по фронту ходила дурная слава. Разумеется, никто не сомневался ни в отчаянном мужестве, ни в боевых качествах этих отборных бойцов каганата. Однако при всем при том, даже свои полагали черных казаков жестокими и совершенно отмороженными головорезами, не жалеющих ни своей собственной, ни, тем более, чужой крови и бравшими пленных только затем, чтобы допросить бьющийся от ужаса и боли кусок человеческого мяса, еще недавно бывший солдатом или офицером вражеской армии. Глаза у полковника были под стать голосу: желтовато-золотистые, звериные, они завораживали полыхавшим в них огнем холодной ярости и вызывали у заглянувшего в них приступ животного страха. Так что Николай Евграфович от внезапно нахлынувших на него чувств, едва не пропустил двух других визитеров, стоявших ближе к двери: старого, но крепкого еще на вид генерал-полковника с лейб-гвардейским аксельбантом и неопределенного возраста штатского с равнодушным лицом, по которому трудно было определить не только возраст этого невнятного господина, но и то, зачем он мог сюда теперь пожаловать.
- Полковник Шуг, - представился между тем казак, чуть склонив голову. - Генерал-полковник Уваров. У нас к вам, господин полковник, неотложное дело.
Николай Евграфович, уж, на что был человек совершенно штатский, хоть и обряженный в форму, да еще к тому же и смертельно усталый, при виде свитского генерала подскочил со стула и попытался вытянуться в струнку. Впрочем, вышло это у него неважнецки, но, как сразу же выяснилось, можно было и не стараться.
- Без чинов! - быстро сказал генерал-полковник вполне еще звучным баритоном и сделал два шага вперед, оставив так и не представленного Стеймацкому штатского у дверей. - К вам, профессор, должен был поступить сегодня один войсковой старшина1 ...
- Войсковой старшина? - переспросил озадаченный вопросом Стеймацкий и беспомощно оглянулся на Синицыну. - Вполне возможно ... Вера Анатольевна, голубушка...
Но Синицыной объяснять ничего не пришлось.
#1Когда в 1798 г. чины казачьих войск были сравнены с армейскими, чин войскового старшины был приравнен к майорскому. В 1885 г. с упразднением в армии чина майора чин войскового старшины был сохранен и приравнен к чину подполковника
- Сейчас, господин полковник, - отчеканила она и опрометью бросилась вон, что при ее росте и комплекции - а Вера Анатольевна была дамой не просто крупной, а очень крупной - выглядело весьма впечатляюще.
- Минуту, господа, - сказал Николай Евграфович, когда за Синицыной с треском захлопнулась дверь. - Сами понимаете ... В разгар боев ... Мы транспорты в тыл формировать не успеваем, а тут еще ...
Он хотел было сказать про бомбежки, но в последний момент решил не касаться этой темы, но зато вспомнил наконец кто здесь хозяин.
- Присаживайтесь, господа, - предложил он, указывая на стулья. - Прошу вас, а про офицера вашего госпожа Синицына сейчас все разузнает. Она здесь старшая сестра, ей и карты, так сказать, в руки.
- Благодарю вас, профессор, - кивнул генерал и посмотрел на штатского. - Присядем?
- Пожалуй, - тихо ответил неназванный по имени человек в светлом партикулярном костюме и первым сел на стоявший у стены стул, а Николай Евграфович вдруг подумал, что мужчина этот должен быть гораздо старше, чем, кажется.
"Просто конституция такая", - неуверенно подумал он, с трудом отрывая взгляд от штатского и переводя его на успевшего между тем присесть к столу генерала.
- Приказать, чаю? - спросил Стеймацкий.
- Спасибо, - так же тихо ответил сразу за всех неизвестный. - Не надо.
"Ну не надо, так не надо... "
Полковник Шуг только хмыкнул и вытащил из кармана золотой портсигар.
- Здесь можно курить? - Спросил, игнорируя стоящую на столе пепельницу, полную окурков, и зажег спичку, только после кивка профессора. - Благодарю вас.
Садиться он не стал, но и стоять, как столб посреди ординаторской не остался, а пошел неторопливо к окну. Закурил и генерал-полковник.
Николай Евграфович с минуту постоял, переводя взгляд с одного на другого, потом мысленно пожал плечами и, взяв со стола початую пачку "Турана", закурил тоже. И только затянувшись, обратил наконец внимание на тот факт, что, кроме них четверых, в ординаторской не было ни души. Куда делись все остальные врачи, он не знал. Возможно, что их не было здесь уже тогда, когда пожаловали гости, но могло случиться и так, что господа армейские лекари - "и дамы", - добавил он про себя, вспомнив об анестезиологе лейтенанте Львовой - просто ретировались, обнаружив, кто посетил их "сумасшедший дом".
Ожидание затянулось, но никто поддерживать разговор не пытался. Молчал и Стеймацкий, сосредоточившись на своей папиросе и пытаясь между делом понять, откуда взялось неприятное чувство, будто все происходящее как-то дурно пахнет. Ответа он, разумеется, не нашел, однако интуиция как ни странно только обострившаяся от усталости и нервного напряжения, его не обманула. Как показали дальнейшие события, все так и обстояло, как примерещилось во время тех длинных минут, в течение которых они в молчании ожидали возвращения Синицыной.
Наконец дверь с шумом распахнулась и в ординаторскую влетела, тяжело дыша, раскрасневшаяся Вера Анатольевна.
- Ну? - Резко обернулся от окна полковник Шуг.
Спросил, как плетью огрел.
- Э ... - опешила женщина.
- Я ... - начал было полковник, но его перебил штатский.
- Подождите, полковник, - сказал он тихим ровным голосом. - Позвольте мне.
Полковник метнул на него быстрый взгляд, но смолчал, только весь как бы подобрался и подался вперед. А штатский встал со стула, сделал несколько быстрых, но без поспешности шагов к Синицыной и, подойдя почти вплотную, улыбнулся и неожиданно спросил:
- Вас как зовут-величают, сударыня?
- Вера Анатольевна Синицына, - совсем растерявшись, ответила женщина.
- Вы что-то узнали, Вера Анатольевна? - так же мягко продолжил расспросы мужчина.
- Д-да. - Напуганная казачьим полковником женщина, по-видимому, еще не вовсе пришла в себя.
- Итак, что же вам удалось выяснить?
- Войсковой старшина, - пролепетала Синицына.
- Да, - терпеливо кивнул мужчина. - Войсковой старшина.
- Я хотела спросить. - Синицына перевела дух и попыталась сформулировать свой вопрос. - Войсковой старшина ... Это, значит, погоны, как у него? - Она испуганно кивнула в сторону полковника и снова посмотрела на штатского. - Да?
- Да, - подтвердил тот. - Такие же только с тремя большими звездами. Вы его нашли?
- Николай Евграфович, - вместо ответа на вопрос Синицына обернулась к Стеймацкому. - Это тот безымянный полковник, которого ночью вертолетчики принесли.
- Какой полковник? - удивился Николай Евграфович, ничего такого не помнивший.
- Что значит, безымянный? - быстро спросил штатский.
- При нем не было документов, - объяснила Вера Анатольевна, беспомощно разводя руками. - Три звезды ... Я подумала, полковник.
- Он казак, - коротко ответил на ее недоумение Шуг.
- По армейской табели майор, - кивнул генерал. - Ну или подполковник, если желаете.
- Дальше, - мягко вернул всех к теме разговора штатский. - Почему без документов?
- Они в городе оперировали, - сразу же объяснил Шуг. - Документов мы в таком разе с собой не берем.
- А сопроводительная? - спросил в свою очередь генерал, удивленно подняв бровь.
- Так в том-то все и дело, - раздраженно бросил Стеймацкий, уже сообразивший, в чем тут дело. - Он же без документов был. Перевязали его, я думаю, на месте. Ведь так?
- Да, - подтвердила Синицына. - Не знаю кто, но сделали все правильно и укол морфина ... шприц-тюбик там был под повязку засунут ... А доставили его, минуя медпункт полка или что там у вас вместо него, и не через эвакоцентр, а прямо сюда на геликоптере.
- И? - штатский в дискуссию не вступал, он гнул свое.
- Он ... он в десятой палате.
- Это что-то значит? - сразу же спросил мужчина, по-видимому ухватив особую интонацию Синицыной.
- Не жилец, - коротко ответил Стеймацкий и тяжело вздохнул.
- То есть, вы его не оперировали? - уточнил штатский.
- Нет, - снова коротко ответил Стеймацкий.
- Но он жив?
- Да, - кивнула Синицына и повторила: Он в десятой палате.
- Проводите! - распорядился, вставая со стула, генерал.
"Интересно, - отрешенно подумал Николай Евграфович, выходя вслед за Верой Анатольевной из ординаторской, - чей он родственник?"
Стеймацкий уже смирился с тем, что теперь его заставят оперировать этого, по всей видимости, безнадежного раненого. А то, что раненый безнадежен, профессор не сомневался. Своим врачам он доверял, и, если кто-то из них, осмотрев майора, направил того в десятую палату, ошибка маловероятна. Однако плетью обуха не перешибешь, и будь ты хоть Склифосовский, хоть Пирогов, - высокопоставленным родственникам этого казака медицинские премудрости непонятны и не интересны.
"Заставят оперировать", - окончательно решил Николай Евграфович, но, как оказалось, ошибся.
- Он? - спросил генерал, когда они оказались у постели лежавшего без сознания офицера.
- Так точно, ваше превосходительство, - сразу же ответил Шуг, но генерал, что характерно, смотрел сейчас не на полковника, а на штатского.
- Да, - коротко ответил тот и, подойдя к койке, нагнулся над раненым. - Он.
Секунду мужчина так и стоял, вглядываясь в лицо офицера, обрамленное краями сложной повязки, полностью покрывавшей голову. Затем откинул одеяло, так что стала видна еще одна повязка - на груди, и вдруг быстро пробежал своими длинными пальцами по лицу, шее и левому плечу войскового старшины. Это не было прикосновением нежности, не перкуссия, конечно же. Странно, но у Стеймацкого создалось впечатление - имея в виду эти, какие-то очень точные и даже изящные движения пальцев мужчины - что видит он не что иное, как некий неизвестный ему способ медицинской диагностики.
"Тайская медицина? - подумал он в смущении. - Или корейская?"
- Вы сказали, безнадежен? - спросил мужчина, выпрямляясь и поворачиваясь к Стеймацкому.
- Да, - обреченно ответил Николай Евграфович. - Видите ли ...
- Вижу, - кивнул мужчина и обернулся к генералу. - Забираем.
- Что? - буквально вскрикнул полковник Шуг, явно не просто удивленный, а именно что потрясенный репликой штатского, и резко обернулся к генералу. - Что это значит, ваше превосходительство?!
Но Уваров никак не отреагировал на неожиданный взрыв казачьего полковника. Он только кивнул штатскому, как бы соглашаясь с его решением, и, не сказав ни слова, потянул из кармана брюк радиотелефон.
- Сожалею, - вместо генерала сказал штатский. - Вы же слышали, полковник, что нам сказал господин профессор. Не жилец.
- Но ... - Полковник явно хотел что-то возразить, однако штатский договорить ему не дал.
- Полковник, - сказал он. - Возьмите себя, пожалуйста, в руки и не вмешивайтесь. Теперь это уже не в вашей компетенции.
- Постойте! - Николай Евграфович неожиданно пришел в себя (его тоже потряс более чем странный оборот дела) и вспомнил наконец что он здесь главный начальник. И про клятву Гиппократа, разумеется, тоже. - Постойте! Что значит забираете? Куда забираете?
Между тем генерал Уваров, не обратив на слова Стеймацкого ровным счетом никакого внимания, точно так же, как перед тем проигнорировал полковника Шуга, активировал связь, поднес радиотелефон к губам и коротко приказал:
- Двое с носилками. Палата номер десять, второй этаж.
И снова, как это произошло уже с казачьим полковником, за Уварова ответил безымянный штатский:
- Я не ослышался, господин профессор? - спросил он. - Вы ведь только что сказали, что раненый неоперабелен? Ведь так? И безнадежен?
- Да, - опешил Стеймацкий. - Я так сказал и ... Но ...
- Считайте, что войсковой старшина уже умер, - тихо, но твердо остановил его мужчина. Сейчас он казался таким же старым, как и генерал-полковник.
- Но он же еще жив, - возразил Николай Евграфович.
- Есть разница? - спросил штатский. - Я имею в виду для вас? Или вы все-таки собираетесь его оперировать?
- Оперировать? - Стеймацкий и сам не знал, что тут сказать. Логически штатский был прав, но с другой стороны ...
- Вот видите! - пожал плечами мужчина. - Оперировать вы его не будете. Помочь не можете. Летальный исход гарантирован. Так чего же вы спорите?
- Куда вы хотите его забрать? - сдался Стеймацкий.
- А какая вам разница, Николай Евграфович? - вмешался в разговор генерал.
- Ну как же! - снова опешил Стеймацкий. - Документы же надо оформить на перевод.
- Ах, да! - кивнул Уваров. - Отчетность.
Он достал из нагрудного кармана френча блокнот и паркеровское перо и быстро что-то написал на первом листке, который тут же аккуратно отделил от прочих и протянул Стеймацкому.
- Вот, пожалуйста, господин полковник.
Стеймацкий принял бумагу и поднес ее к глазам. На бланке Лейб-гвардии Астраханского полка было разборчивым почерком написано:
"Изъят по распоряжению Ставки Верховного Главнокомандующего. Генерал-полковник Уваров. 18.04.62."
- И это все? - удивленно спросил Стеймацкий, поднимая глаза на генерала. - А имя?
В этот момент, дверь тихо отворилась и в палату вошли два гвардейца в полевой форме с носилками в руках.
- Какое имя? - рассеянно спросил генерал, оборачиваясь к своим людям. - Берите! - приказал он им, кивая на раненого. - Только осторожно.
- Есть, - вытянулся перед ним гвардеец с нашивками сержанта.
- Исполняйте.
- Имя того, кого вы ... изымаете, - напомнил о себе Стеймацкий.
- Вот вы его и впишите, - предложил генерал, следивший за тем, как его солдаты перекладывают раненого с кровати на носилки.
- Но я его не знаю!
- И я не знаю, - пожал плечами генерал, оборачиваясь к совершенно сбитому с толку Стеймацкому. - У него же не было документов, и сопроводительного письма не было. Так что даже не знаю, что вам посоветовать. Простите, служба. Честь имею! - коротко кивнул он Николаю Евграфовичу, завершая разговор, и, повернувшись, пошел за солдатами, вынесшими уже раненого в коридор.
- Честь имею! - щелкнул каблуками полковник Шуг и тоже вышел.
Задержался в палате только штатский. Он обвел взглядом койки, на которых лежало еще трое безнадежных, находившихся, как и следовало ожидать, без сознания, задержал его на мгновение на притихшей и даже как будто уменьшившейся в размерах Синицыной и наконец посмотрел в глаза Николаю Евграфовичу.
- Дело, конечно, ваше, господин профессор, - сказал он тихо. - Но я бы его похоронил.
- Кого? - не понял Стеймацкий.
- Безымянного майора, - пояснил штатский. - Умер и похоронен. Все.
- Но ведь ... - Николай Евграфович поднял руку с зажатой в ней распиской генерала. - А это?
- А что это? - спросил мужчина, быстро взглянув на записку. - Тут не написано даже, что именно изъял генерал Уваров или кого. Может быть, раненого, а может быть, тумбочку прикроватную. Решайте сами, господин профессор. Но лично я вам скажу так: нет человека, нет проблемы. Честь имею.
И не сказав больше ни слова, так и оставшийся неназванным по имени странный этот господин в партикулярном платье кивнул, повернулся и быстрым шагом поспешил вслед за ушедшими.
"Нет человека, - повторил про себя Стеймацкий. - Нет ..."
Часть первая
Клуб одиноких сердец
... не радуйся, земля Филистимская, что сокрушен жезл, который поражал тебя, ибо из корня змеиного выйдет аспид, и плодом его будет летучий дракон.
Ис 14:29
Если бы у сабли было два конца, она называлась бы киркой.
Хазарская поговорка
В геральдике василиска изображают с хвостом дракона, и он символизирует сокрушение врагов. Василиск так же символизирует вероломство или что-то смертельное.
Глава 1. Все дороги
Аспид - вхристианстве символизирует зло, яд. В Египте аспид - призрак Солнца, власть и обладание. В Древней Греции - доброжелательная и защищающая сила. В переводе с испанского аspid - рептилия и, возможно, поэтому аспида часто путают с василиском.
1.
Аэропорт "Халцедон", Константинополь,Византийская империя, 16 сентября 1991 года.
Карл Аспид. Международному террористу Карлу Аспиду инкриминировали убийства и руководство убийствами в общей сложности более ста человек в девятнадцати странах мира. Суды высшей инстанции королевства Нидерланды, Русского каганата и республики Аргентина заочно приговорили его к смертной казни, еще в шести странах он - так же заочно - был приговорен к пожизненному заключению, но поймать Аспида так и не удалось. Лишь в 1992 году по достоверным данным двух независимых источников стало известно о смерти Карла Аспида в январе 1991 года. Настоящее его имя, подробности биографии и место захоронения так и остались неизвестны.
В ночь перед бурею на мачте
Горят святого Эльма свечки,
Благословляя наши души
На все грядущие года.
Когда воротимся мы в Портсмут,
Мы будем кротки, как овечки.
Но все же в Портсмут воротиться
Не дай нам, боже, никогда.
Песенка эта, похоже, очень нравилась публике по эту сторону Атлантики, и преследовала его, начиная с Гибралтара, но имени автора он, вроде бы, ни разу не слышал. Иначе запомнил бы. Но не суть важно. Кто бы ни написал эти слова, и как бы этот кто-то ни пытался скрыть свои истинные мысли за ироническим отыгрышем и стилизацией под английский "моряцкий" фольклор, мужик этот кое-что о жизни знал, а то, что это именно мужик, а не баба, и к гадалке не ходи. Мужик, разумеется, хотя песня звучала - и надо отдать должное, звучала совсем не плохо - и в женском исполнении тоже. В Гибралтаре ее пел мужчина в сопровождении оркестра, в Касабланке - тоже мужчина, но уже другой и под гитару, а в Иерусалиме, хоть и под гитару, но уже женщина. И все они пели по-русски, так что догадаться о происхождении песни совсем не сложно. Русский хит, сказали бы в Аргентине и были бы, вероятно, правы. Русский. Интонация не лжет.
"Но все же в Портсмут воротиться, - а это уже в баре второго этажа центрального терминала "Халцедона" - не дай нам, боже, никогда".
Никогда ... Хорошо сказано, и по смыслу правильно, потому что не за чем. Однако смотри как в жизни бывает, он же все-таки вернулся? Вопрос только, зачем? Никто его здесь, в его собственном "Портсмуте", не ждал. Ни друзья, ни враги. Друзья не ждали, потому что их у него больше не было. Во всяком случае, сам он никого припомнить не мог. А враги - потому что им и в голову такое прийти не могло. У него ведь имелась определенная репутация. Так что, вряд ли кто-нибудь из тех, кому по роду службы интересно было бы подержать за жабры самого Аспида, мог ожидать, что тот сделает такую глупость и вернется на родину. С другой стороны, являлась ли Россия его родиной в полном смысле этого слова? Вопрос философский. Ведь отношения человека и места, где он родился, должны быть взаимными. Следовательно, мало ли, что он сам себе об этом напридумывал, справедливости ради, следовало бы и Россию об этом спросить. Считает ли она себя все еще его родиной или уже нет. Однако доживать свой век ему, при любом раскладе, предстояло под чужим именем, так какая, тогда, к чертовой матери, разница где? Можно и "дома". В своем личном "Портсмуте".
Он допил коньяк, затушил в пепельнице сигарету и, бросив на столешницу деньги за кофе - как всегда превосходный - и порцию Митаксы, которую не исправит даже возрождение империи, поднялся из-за стола. Торопиться ему, как и многим другим транзитным пассажирам, было некуда и формально он никуда не спешил. Однако и в баре засиживаться не стоило тоже. Тем более, что, на самом деле, времени у него было в обрез, а сделать предстояло еще многое. И хотя показывать этого не следовало - ведь на данный момент он являлся именно транзитным пассажиром с билет в Мюнхен на руках и вылетом только через три часа - тянуть резину тоже не годится. Слежки за ним нет, а камеры наблюдения, если и поймали его в свои объективы, ничего путного заинтересованным лицам рассказать об этом ничем не примечательном человеке не смогут.
Сейчас его звали Яном Несводой. Во всяком случае, имперский паспорт, с которым он прилетел сюда из Иерусалима, был выдан в Праге именно на это имя. Но герру Несводе, если все пойдет, как запланировано, оставалось жить совсем недолго, а вот кем он станет, после того как исчезнет вельможный пан, - "Или у чехов это называется как-то иначе?" - предстояло еще узнать. Он спустился по лестнице на первый этаж, нашел свободный таксофон и, бросив в щель приемника несколько монет, набрал номер, полученный еще в Гибралтаре.
- Добрый вечер, - поздоровался он. - Могу я поговорить с господином Вертхаймером?
- Какой Вертхаймер, черт вас подери?! - взорвалась негодованием трубка. - Нет здесь никакого Вертхаймера! И не звоните сюда больше! Восьмой раз ...
- Извините, - прервал он негодующего в далеком Мехико человека. - Но я звоню вам в первый раз.
- Да, какая разница? В первый или в пятый, но вы мешаете мне своими дурацкими звонками. Вам это понятно?
- Вполне, - согласился он. - Вы уж меня извините, я вам больше докучать не стану. Только помогите разобраться, где я напутал. Это ведь Мехико?
- Да, - буркнул все еще раздраженный мужчина.
- Последние три цифры 784?
- Нет, 684.
- Благодарю вас, и еще раз извините.
Он вернул трубку на место, пожал плечами и пошел в сторону автоматических камер хранения. Искомый 751-й номер нашелся, как и следовало ожидать, в седьмом зале и был расположен так удачно, что ни одна из трех установленных в помещении камер его не видела. Внутри бокса находилась дорожная кожаная сумка, вместо которой он оставил свой чемоданчик, не преминув положить в боковой его карман все свои документы и билет в Мюнхен. С этого момента, чех, который непременно вылетит по назначению ровно через три часа, его больше не интересовал. Закрыв бокс, он набросил ремень сумки на плечо и, не торопясь, пошел к выходу.
2.
С "Бюро услуг" он имел дело редко. То надобности не было, то денег, которые в данном случае решали все, так как услуги эти стоили недешево. Однако, решив уйти в "отставку", он предпочел связаться именно с ними. Дорого, конечно, но зато надежно и, главное, Бюро никак не было связано с его прошлыми делами. Да и в конторе этой, про которую - так уж вышло - он знал много больше, чем им хотелось бы, - его не знали. То есть знали, естественно, как некоего заказчика под номером 107, обращавшегося за услугами крайне редко, но при этом всегда платившего "без дураков". Однако, насколько ему было известно, с Аспидом номер 107 ни у кого там не ассоциировался, и это был решающий фактор. Ведь он хотел исчезнуть бесследно, в прямом смысле этого слова, то есть так, чтобы нигде не осталось ни единой ниточки. А там, глядишь, недели через две, информаторы как минимум двух секретных служб как раз и получат "бесспорные" доказательства того, что к вящей радости всего прогрессивного человечества Карл Аспид сыграл наконец в ящик. Далеко. Где-то в экваториальной Африке - так что, поди, сыщи ту безымянную могилку в которой он нашел свой последний приют, - однако ж достоверно, на все сто процентов. На этот раз окончательно.
В сумке, заботливо приготовленной для него Бюро, находились в основном его личные вещи - не новые и купленные, по всем признакам, на территории Русского каганата1 - а также подарки жене и дочери - редкие и достаточно дорогие вещицы из Индии - и, разумеется, документы. Документы он изучил еще в туалете аэропорта, так что, выйдя на стоянку такси, уже точно знал, кто он такой и что его ждет впереди. Люди из Бюро в такого рода делах знали толк. Паспорт, как и следовало ожидать, потрепанный и потертый, на имя Ильи Константиновича Караваева и прочие документы - военный билет (снят с учета по возрасту), водительское удостоверение, диплом, письма от жены, и еще с десяток бумажек разной степени сохранности и важности - должны были однозначно подтвердить его новую легенду любому заинтересованному лицу. Впрочем, Илья Константинович очень надеялся, что более в его жизни заинтересованных лиц не будет.
#1Россия (полное название - Русский каганат) - государство, расположенное в Евразии (восточной части Европы и в северной части Азии) и Северной Америке, форма правления - парламентская монархия. Столица - город Новгород Великий.
В 1687 г. после победы в войне с Германской империей (см. Великая Римская Империя Германского Народа) за право обладания Польшей каганом Борисом Третьим была провозглашена империя и историческое название Русский (или Северный) каганат (см. так же Российское государство, Русь и малоупотребительное Царство Русское) было заменено на новое - Русская империя. Однако, как вне России, так часто и внутри нее (даже и в официальных документах) страну часто называли каганатом. Историческое название Русского государства было официально возвращено ему в 1957 году после установления конституционной (парламентской) монархии. Однако, как пережиток имперского периода истории, в названиях многих государственных и общественных учреждений сохранились определения типа "императорский", а в обиходной речи (особенно среди граждан каганата) и даже в некоторых полуофициальных документах Россию продолжают называть империей, а кагана (официальный титул Русского монарха, никогда не отмененный даже во времена империи) - императором.
Он взял такси и попросил отвезти его в город. Дорога до центра Константинополя занимала сорок минут и была Караваеву хорошо знакома, так что не обремененный необходимостью глазеть по сторонам на чудеса архитектуры вечного города, он предался ностальгическому перечитыванию писем жены и рассматриванию старых фотографий. Женился Илья Константинович поздно, но, видимо, по любви. Во всяком случае, Зоя Лукинична Караваева оказалась женщиной молодой и красивой, так что, если бы не любила, то и замуж за человека в два раза ее старше вряд ли бы пошла. А встретились они, стало быть, в Шанхае три года назад. Зоя работала там переводчиком в какой-то нидерландской фирме из Нового Амстердама, а Илья Константинович консультировал строительных подрядчиков, взявшихся за возведение высотной гостиницы в новой части города. Познакомились и уже через три месяца поженились, как раз перед тем, как Караваев уехал в Индию. В Кашмире, так уж сложилось, он вынужден был задержаться почти на три года, и виделись они с женой за это время всего четыре раза. В декабре восемьдесят восьмого, едва придя в себя после родов, Зоя прилетела к нему на неделю в Шринагар. Потом - почти через год - они провели вместе отпуск на Мальорке. Но Вероника, его дочь, была тогда еще совсем маленькой и вряд ли могла запомнить Караваева, да и сам он теперь помнил девочку скорее по фотографиям, чем по личным впечатлениям. В Лиссабон (в девяностом) и в Абу-Даби (в январе девяносто первого) Зоя снова приезжала одна, оставив дочь у родителей в Салониках. Теперь же, когда, заработав на безбедную старость, Караваев решил уйти на покой и поселиться в Петрове - где раньше ни ему, ни Зое бывать не приходилось - Илье Константиновичу предстояло заново познакомиться и с дочерью, да и со своей молодой женой, в общем-то, тоже. Ведь вместе они, почитай, и не жили.
Вообще, следовало отдать должное людям из Бюро. Легенда была разработана так, что комар носа не подточит, и практически не содержала слабых мест. Настоящий Караваев - ныне, наверняка, покойный - был родом из Прикарпатья и уехал оттуда давным-давно, после чего колесил по всему миру, консультируя строителей и проводя взрывные работы преимущественно в таких местах, куда нормальный человек не поедет и за большие деньги. К тому же комплекцией и общим абрисом лица он тоже подходил "для дела" самым лучшим образом. Отец Зои умер еще два года назад, а недавно умерла и мать, так что и с этой стороны Илью Константиновича не могли подстерегать неожиданности. Оставалась жена и дочь,, но девочка - ей не исполнилось еще и трех лет - вряд ли могла его помнить, а Зоя ... Что ж, по всей вероятности, у Зои имелись веские причины согласиться на этот вариант, и деньги - как догадывался Караваев, не малые деньги - были здесь отнюдь не самым главным.
Расплатившись с таксистом, он немного погулял по центру Константинополя. Купил между делом в нескольких разных магазинах кое-что из белья и одежды. Переоделся в новое в большом, переполненном народом торговом центре. И наконец постригся в уютной парикмахерской в двух кварталах от Святой Софии, избавившись заодно и от порядком надоевшей ему за последние месяцы бороды. В шесть часов вечера, завершив преображение, Караваев наскоро пообедал в арабском ресторане и, снова взяв такси, помчался в Андрианополь, в аэропорт "Золотые Врата", где его уже, вероятно, заждались "его девочки". Рейс на Петров (с посадкой в Брно) отправлялся в 10 вечера, так что теперь ему действительно следовало поспешить.
3.
Как и было условлено, "девочки" ждали его в кондитерской Арамяна. Вероника ела миндальное пирожное, запивая фирменным молочным коктейлем "малина со сливками", а Зоя, сидевшая к нему спиной, судя по всему, ограничилась одной лишь маленькой чашечкой кофе.
"Фигуру бережет", - подумал он, непроизвольно любуясь ее блестящими черными волосами, собранными в подобие короны так, что совершенно открывали белую высокую шею.
- А вот и я! - "радостно" сообщил Илья Константинович, подходя к их столику, и заулыбался, чтобы именно так, улыбкой, встретить взгляды двух совершенно незнакомых ему женщин: маленькой и большой.
Девочка отреагировала на его внезапное появление на редкость естественно. Мать, надо полагать, подготовила ее к встрече с "папой" заранее, так что Вероника не удивилась и не испугалась - такую возможность Илья Константинович не исключал и потому держал наготове плитку бельгийского молочного шоколада и дорогущую аргентинскую куклу "Шелли". Напротив, она явно обрадовалась и теперь с интересом рассматривала "папу". Но сосредоточиться на ребенке не получилось. Услышав его голос, обернулась и Зоя, и Илья почувствовал, что "плывет". И ведь он видел уже ее фотографии, в том числе и те, что "сделал" на пляжах Мальорки, и знал, что она красивая женщина, но тут не в красоте дело. Когда тебе за пятьдесят, красивой может показаться едва ли не любая молодая женщина. Однако есть ведь и нечто, лежащее по ту сторону логики и так называемых объективных фактов, нечто, что воспринимаешь не глазами и понимаешь не умом, а душой, сердцем или еще чем-то, что делает нас людьми.
"Глаза... "
Выражение глаз - растерянность, тоска, любопытство - их особый блеск и необычный разрез - совершенно незаметный на фотографиях, тень, пробежавшая по лицу, изгиб тонких бровей, движение губ ...
"Черт знает, что такое!"
- Ох, Илья! - Неуверенно улыбнулась Зоя, при том и сама не подозревая, конечно, что тембр ее голоса совпадает с его, Ильи, внутренними, неосознанными ожиданиями настолько, что с ума можно сойти.. - Ты меня напугал.
"Напугал... "
Она встала из-за стола - ее улыбка обрела более уверенный характер - и шагнула навстречу.
- Прости. - Караваев придал своей улыбке оттенок извинения и раскаяния. - Совсем одичал ...
Он обнял ее, почувствовал незаметное для окружающих напряжение ее тела, и, поцеловав, совершенно неожиданно для себя, ощутил, что делает что-то нехорошее, неправильное. Но что уж тут! Что бы он сейчас не ощущал, профессиональные рефлексы не подвели. И объятие, и поцелуй вышли ровно такими, какими должны были быть. Илья даже отметил мимоходом - той частью сознания, которая всегда была начеку вот уже тридцать с гаком лет подряд, - что женщина держится молодцом и роль свою играет пусть и не гениально, но вполне жизненно.
- Я очень скучала, - сказала она, отстраняясь. - И Вероничка тебя ждала ...
По-русски Зоя говорила правильно и почти без акцента, но все-таки сразу можно было понять, что язык этот ей не родной. Но это Илья тоже отметил как бы мимоходом, точно так же как и то, что она ловко и вроде бы даже естественно переключила его внимание с себя на девочку.
"Нехорошо, - суммировал Илья Константинович свои первые впечатления минут десять спустя, когда они все вместе вышли из кондитерской и направились к стойке авиакомпании "Рось". - Она не должна была быть так хороша, но это уже не исправить ..."
Влюбляться в эту совершенно чужую женщину в его планы не входило. Это было глупо и даже опасно, потому что через полгода - год они должны были расторгнуть неудачный, как к тому времени выяснится, брак и разойтись каждый своей дорогой. Контракт предусматривал именно такие сроки. Не меньше, но и не больше.
4.
Малышка спала. Зоя тоже заснула, или скорее всего, просто делала вид, что спит. Илье захотелось вдруг посмотреть на нее, но делать этого не стоило. Если она не спит, а он был в этом уверен, то почувствует взгляд - женщины вообще очень чувствительны к такого рода вещам - а ему этого не хотелось. Поэтому он тоже закрыл глаза, но спать не стал, хотя и мог, если бы захотел. Как ни странно занялся он тем, чего, по мнению не только обывателей, но даже и профессионалов, люди его профессии и образа жизни никогда не делают. Однако или он сам являлся исключением из правила, или правило это, и не правило вовсе, а просто досужая выдумка... В общем, он - вспоминал, но и это, разумеется, всего лишь эвфемизм.
Как-то давно, лет уже, пожалуй, десять назад, в Марселе, в руки Илье Константиновичу попалась одна весьма любопытная книжка. Это были воспоминания какого-то германского разведчика-нелегала. Немец этот, а вернее, разумеется, француз - потому что эльзасцы, строго говоря, хоть и подданные императора Карла-Густава, но все же не немцы - оказался человеком наблюдательным и памятливым. Он написал, в общем-то, неплохую книгу, половина которой, впрочем, была, как и следовало ожидать, откровенной дезинформацией. Но Илью привлекли в ней не факты, касающиеся подковерной борьбы великих держав, и даже не описания технических аспектов работы нелегала, хотя там имелось несколько очень интересных мест, а рассуждения о психологической составляющей этой весьма специфической профессии. Среди прочего коснулся германский шпион и вопроса рефлексии, характерной почти для любого образованного и не лишенного фантазии человека. Тут-то и было заложено непреодолимое, казалось бы, противоречие. Разведчик, по идее, не должен рефлексировать, но человек с воображением - а какой, спрашивается, разведчик без воображения? - не рефлексировать не может. Парадокс.
Сам Илья Константинович полагал, что природу калечить не следует. И если таким уж уродился, что не может не думать о разных, прямого отношения к делу не имеющих вещах, то так тому и быть. К счастью, жить - и главное, выживать - это ему ничуть не мешало. Как-то он с этой особенностью своей психики справлялся, и, вроде бы - если судить по результатам - совсем не плохо. Он все еще был жив, а это, как ни крути, лучший критерий. Сам он, объяснял такое везение тем, что ему удавалось четко разделять свой внутренний мир и мир внешний. Богу богово, так сказать, а кесарю кесарево. Вот и сейчас, едва лишь узнал свое новое имя, как оно тут же и "вросло" в плоть и кровь, и он мог быть вполне уверен, что откликнется теперь на "Илью" в любой ситуации, хоть спьяну хоть со сна. И в бреду, и под пыткой будет этим самым Ильей, и "детектор правды" пройдет, как нечего делать. Но одновременно возвращение в свой давным-давно покинутый "Портсмут", реанимировало в его душе и тот пласт личной истории, что многие годы находился в полном и безоговорочном забвении. И теперь, в салоне пассажирского лайнера авиакомпании "Рось", державшего курс на Брно, он вспоминал свое прошлое. Но не то, где, сменив десятки, если не сотни имен, он многие годы являлся Карлом Аспидом, а то, в котором родители нарекли его Маркианом, а друзья перекрестили в Марка и в котором Марик Греч встретил однажды тоненькую темноглазую девушку, так похожую на Зою, что сердце сжималось от узнавания и тоска по несбывшемуся подкатывала к горлу. Но и то правда, что все это было так далеко, что и говорить, в сущности, не о чем. Да и вспоминать, честно говоря, тоже нечего, потому что ничего между ними тогда не случилось. Они познакомились зимой пятьдесят восьмого в Варшаве - хорунжий1 Марк Греч и курсистка Стефания Зелинская - и что-то удивительно трогательное только-только начало возникать между ними и, возможно, созрело бы в конце концов, превратившись в настоящее сильное чувство, способное бросить яркий, как луч прожектора ПВО, свет на всю их дальнейшую жизнь, но в марте Греча срочно перебросили в Перемышль, а в апреле началась война.
"Не судьба". - Илья Константинович хотел было вызвать бортпроводницу и попросить ее принести коньяку, но вспомнил о "спящей" Зое и решил никого не тревожить.
"Спать!" - приказал он себе и почти сразу же заснул.
5.
Петров, Русский каганат, 18 сентября 1991 года.
Реутов, Вадим Борисович (23 декабря 1938, Саркел - ) - доктор психологии (1977, Псков), профессор (1986), автор более сорока научных работ. Основные области исследования: нейропсихология и нейрофизиология высших психических функций человека. Заведующий лабораторией электрофизиологии высшей нервной деятельности в Психоневрологическом институте им. Академика В.М. Бехтерева.
Давид Казареев (6 июля 1938, Саркел - ) - PhD (1979, Женева), консультант по инвестициям.
Вадим Борисович всегда просыпался сразу. Происходило это обычно за четверть часа до звонка будильника, и, в принципе, Реутов мог после этого заснуть снова. Если случался выходной, то так и поступал. Переворачивался на другой бок и спал дальше. Во все же остальные дни, Вадим сразу, не канителясь, вставал и, прихлопнув по пути, так и не успевшие подать голос часы, "опрометью" тащился на кухню. Там он зажигал газ под чайником и тогда только шел дальше, в уборную - отлить и в ванную - умыться и почистить зубы. Ни того, ни другого делать ему, положа руку на сердце, вовсе не хотелось, но привычка - вторая натура, не так ли? И ритуал - какой-никакой, а все-таки ритуал - должен был быть соблюден, причем не абы как, а именно так, как заведено, и никак иначе. Боже сохрани нас от перемен. Аминь!
Вернувшись после водных процедур обратно на кухню, Вадим быстро, почти автоматически - в несколько отточенных за годы и годы движений - засыпал в джезву молотый кофе и сахар, плеснул кипяток (чего, разумеется, делать категорически не следовало) и поставил медный, давно обгоревший и потерявший свой первоначальный цвет сосуд на газ. Естественно, это был паллиатив, но кофе нужен был ему сейчас позарез, и ждать столько времени, сколько положено, если варить по уму, то есть по всем правилам, Вадим просто не мог. Настроение, как и всегда по утрам, было поганое, в груди ощущалась скверная маята, а на сердце лежала смертная тоска. В таком состоянии правильнее всего было бы застрелиться или, скажем, - за неимением табельного оружия - повеситься. Однако подсознание утверждало, что надо продолжать жить, а опыт подтверждал, что все перемелется, вот только надо выпить горячего сладкого кофе и выкурить пару-другую папирос, и сразу полегчает. Или нет. Или да. Это уж, как получится. Но попробовать все-таки стоило.
Кроме кофе и никотина имелись в распоряжении Реутова и кое-какие другие доморощенные средства борьбы с ужасом ежедневного возвращения к жизни. К сожалению, из всего этого арсенала в данный момент доступны были только папиросы. Вадим выудил ощутимо дрожащими пальцами беломорину1 из оставшейся с вечера на кухонном столе пачки, закурил, чувствуя, как горький табачный дым дерет сухое со сна горло, стоически дождался, пока закипит кофе, и, не теряя времени, вылил содержимое джезвы в граненый стакан. Понюхал, попробовал отпить, наперед зная, что ничего путного из этого не выйдет, выплюнул в захламленную грязной посудой раковину кофейную гущу, набившуюся в рот, и, мысленно застонав, перешел к столу. Следующий этап "борьбы с энтропией" заключался в том, чтобы открыть книжку, включить в розетку электробритву, навсегда поселившуюся по такому случаю на кухонном подоконнике, и все: можно было приступать к утреннему "моциону".