Мах Макс
Под Луной Часть I

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками Типография Новый формат: Издать свою книгу
Оценка: 5.23*5  Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Первая часть. 6 авторских листов. Половина первой книги :) Приятного чтения :) И да, это не наша история. Все это произошло в далекой далекой галактике, где другой Троцкий не дружит с другим Сталиным, и где командарм Кравцов отвечает на вызовы эпохи скупой улыбкой на жестком лице...

   Макс Мах (Марк Лейкин)
  
   Под луной
  
   Часть I. Командарм Кравцов
  
  
   В этот час к вокзалу, куда приходят поезда с юга, пришел поезд. Это был экстренный поезд, в конце его сизо поблескивал синий салон-вагон, безмолвный, с часовыми на подножках, с опущенными портьерами за зеркальными стеклами окон.
   Б.Пильняк, Повесть непогашенной луны
  
  
   Пролог
   1.1
   Поезд подошел уже заполночь. Встал, окутавшись паром, на запасных путях - чуть ли не у самого депо - прогремел сочленениями, словно устраивающаяся на отдых стальная тварь, замер: только и жизни, что дыхание часовых, клочьями тумана поднимающееся в холодный октябрьский воздух, да свет, выбивающийся кое-где из-за плотно зашторенных окон.
   - Чай пить будешь? - спросил хозяин салон-вагона, раскуривая трубку.
   Трубку он раскуривал, не торопясь, "растягивая удовольствие", явно наслаждаясь теми простыми действиями, что почти машинально выполняли его руки. Руки же эти были руками рабочего человека, какого-нибудь слесаря с завода или крестьянина "от сохи", и широкое скуластое лицо им под стать. "Простое" лицо. Но вот глаза... Глаза у человека, одетого, несмотря на глухую ночь, по всей форме - то есть, в сапоги, брюки-галифе, и френч, перетянутый ремнями - глаза у него были отнюдь не простые. Умные, внимательные, "проницающие"... Хоть и "улыбнуться" могли. Сейчас улыбались:
   - Ну?
   - Буду. Спасибо, - собеседник был моложе, интеллигентней, и как бы не из евреев, но вот какое дело, ощущалось в этих людях нечто, что сближало их, превращая едва ли не в родственников, в членов одной семьи. Но, разумеется, родственниками они не были.
   - Слышал? - не оборачиваясь, спросил старший застывшего в дверях ординарца.
   Слышал, конечно. Как не услышать, даже если нарком говорит тихим голосом? Ординарец ведь не первый день на службе. Еще с Гражданской остался, попав в "ближний круг" в Туркестане, да так и прижился. Не стучал и глупостей до чужих ушей не допускал. А служил исправно, так зачем же другого искать?
   Однако всегда есть слова, что не только при посторонних не скажешь, но и при своих - подумаешь: "а стоит ли?" И промелькнуло что-то во взгляде молодого собеседника, что не укрылось от внимательных глаз хозяина салон-вагона, насторожило, заставило, собравшегося было расслабиться в компании с младшим товарищем, собраться вновь.
   "Что?" - спросили глаза старшего, когда собеседники остались одни.
   - Скажи, Михаил Васильевич, я похож на сумасшедшего? - медленно, словно бы взвешивая слова, спросил человек, которому предстояло вскоре стать "военным министром" Украины.
   - Говори, Иона, - предложил Фрунзе, выдохнув табачный дым, - здесь можно. Минут пять... можно.
   Якир бросил короткий, но не оставшийся незамеченным взгляд на закрытую дверь, потянул было из кармана галифе портсигар, но остановил движение, и посмотрел наркому прямо в глаза.
   - Через несколько месяцев, Михаил Васильевич... - произнёс он ровным голосом. - Когда точно, не скажу. Не знаю. В феврале или марте... Зимой... Еще снег лежал. Обострение язвы... Политбюро приняло решение - оперировать...
   - Политбюро? - самое странное, что Фрунзе не удивился. Он только побледнел немного и сильнее прищурился.
   - Сталин, - коротко ответил Якир. Он тоже побледнел сейчас. Пожалуй, даже больше, чем Фрунзе. - Вы не встанете с операционного стола... - сказал он, переходя на "Вы". - Сердце не выдержит или еще что... Точно не помню.
   - Не помните... - переход на "Вы" оказался заразительным, но и то сказать, занимало сейчас Фрунзе совсем другое. Взгляда он не отвел, хотя глаза вдруг стали какие-то рассеянные, о трубке забыл, но при этом казался спокойным. - Что еще расскажешь?
   - Конспективно... - как бы через силу произнес Якир. - За недостатком времени... - взгляд стал тяжелым. - Льва Давыдовича вышлют в двадцать девятом или тридцатом. Уедет в Турцию, потом в Мексику. Зиновьева расстреляют в тридцать шестом. А меня, - бледные губы растягиваются в подобие улыбки, - в тридцать седьмом вместе с Тухачевским, Корком, Эйдеманом... Рыкова еще, и Бухарина, но их по другому процессу.
   - А с ума, значит, не сошел?
   - Нет.
   - Тогда, что?
   - Не знаю, - покачал головой Якир. - Девять дней уже... с этим живу. Проснулся утром, а оно тут, - коснулся указательным пальцем своего лба. - А стреляли в затылок, как и сейчас...
   - Он? - Фрунзе не уточнил, кого имеет в виду, но собеседник понял.
   - Он, - кивнул. - А еще Молотов, Каганович, Ворошилов, Микоян...
   - А Серго? - странно, но Фрунзе не спешил закончить этот бредовый во всех смыслах разговор.
   - Застрелился в тридцать шестом.
   - Киров?
   - Его застрелил муж любовницы в тридцать четвертом... Вы не понимаете, я ... я года до пятидесятого все помню. Иногда с подробностями... Форму свою помню. У нас в тридцать пятом персональные звания ввели, так мы с Уборевичем командармов первого ранга получили... Кажется, еще Шапошников, но про него я не точно помню... Нехорошо... Вы мне не верите?
   - Верю, - в голосе Фрунзе прозвучала вдруг тяжелая нечеловеческая усталость. И еще что-то.
   "Тоска?"
   Но в этот момент, с легким стуком в дверь, в салон вернулся ординарец Фрунзе.
   "Ну, и что мы будем с этим делать?" - молча, одними глазами спросил Якир.
   "Будем... жить", - твердо ответил нарком.
  
   1.2
   Возможно, что на самом деле все обстояло не так. И разговор, описанный выше, состоялся не ночью, а ранним утром. И вел его не наркомвоенмор Фрунзе, а командарм Гаврилов. И, разумеется, разговаривал Гаврилов вовсе не с заместителем командующего военными силами Украины и Крыма Ионой Якиром, которого нет, и никогда не было в повести Пильняка. А с командиром стрелкового корпуса Двинским, молодым, энергичным красным генералом, хорошо показавшим себя там, где "порох, дым, ломаные кости и рваное мясо..." И это Двинский метался следующей ночью в постели, захваченный жутким в своей правдивости сном. И проснулся во втором часу ночи среди мокрого от пота белья, и сидел до рассвета на кровати, глядя в серую муть за окном. Сидел, не одевшись - в бязевых кальсонах и нижней рубахе - курил, думал, поглядывая по времени на лежащий рядом именной "Байярд", играл желваками... Однако же вопрос: сидел ли? Мог ли сидеть? Ведь в повести Пильняка нет никакого Двинского. Там есть старый друг командарма Попов, а вот Двинского... Был, правда, Лайцис, но ту книгу - "Голый год" - Борис Пильняк так и не дописал: умер от тифа в двадцать втором, чуть-чуть не успев с рукописью...
   А Якир... Его ведь не зря считали умным человеком. Он - пусть и недолго - даже в Базеле учился. Студент, одним словом. А в те годы, следует заметить, не то что студент, но и просто выпускник реального училища или - бери выше - гимназии знал, не мог не знать, основы формальной логики. И выходило, что, едва лишь увидев будущее в своем "вещем" сне, Иона Эммануилович это будущее отменил. Самим фактом своего знания - сокровенного, богом или чертом "духновенного" - отменил. А, заговорив обо всем этом с другим - с Михаилом Васильевичем Фрунзе - тем более изменил это гребаное будущее, спустив со склона грядущего смертельно опасную лавину вероятностей. И Фрунзе умирал теперь то на операционном столе, то, отказавшись от операции, в Москве или Киеве, Одессе, где эсеровский террорист расстрелял его в упор из маузера "Боло", в Ленинграде, Харькове, Минске... Или оставался жив, входил в Политбюро, становился Генеральным секретарём, пережив застреленного женой Сталина... Могло случиться и так. Теперь могло. Будущее перестало быть тайной, но не стало от этого более определенным. Ночь, туман, неверная земля под ногами... и веер вероятностей, словно колода карт в руках судьбы...
  
   1.3
   Автор считает своим долгом предуведомить доверчивого читателя и объяснить вдумчивому, что все имена и фамилии, а также географические названия и исторические факты, упомянутые в книге, - суть вымышленные. Любое их совпадение с реальными именами и фактами - случайно, как непреднамеренны и случайны совпадения с обстоятельствами жизни и деятельности, чертами внешности и характера реальных исторических персонажей. Описываемые в книге местности, пейзажи и строения так же скорее являются плодом авторского воображения, чем кропотливым описанием реальных мест и архитектурных объектов. И еще раз, все описанное в этой книге является авторским вымыслом. Это АЛЬТЕРНАТИВНАЯ ИСТОРИЯ, а значит, все было не так...
  
   Глава 1. Жизнь моя...
   1.
   Ему нездоровилось. Мутило, и еще голова... Голова кружилась, словно бы он сдуру забрался на карусель. И никак не открыть глаз, и не вспомнить, хоть умри, что там случилось накануне - вчера, позавчера? - и отчего ему так плохо... Отчего?
   Кравцов задумался, но куда там! Разве есть время на пустое? Вокруг ад и огонь! Над степью пыль, и черное солнце слепо глядит сквозь выцветшие добела облака.
   - Где девятая дивизия?! - орет он сорванным голосом. - Где этот долбанный Мухоперец?!
   Связи нет, девятой дивизии нет, и счастья нет, как не было. А артиллерия белых, знай себе, лупит. И возникает вопрос, откуда у Кутепова столько стволов? А снаряды?
   Но факт: белые выстрелов не считают. Бьют наотмашь. Земля дрожит, и песок скрипит на зубах.
   - Товарищ командарм! Товарищ Кравцов! То...
   - Ну?! - оборачивается он к вестовому. - Ну! Не молчи, товарищ, телься, твою мать!
   - Начдив Журавский! - кричит посыльный.
   Он весь в грязи и крови. Глаза сумасшедшие.
   - Начдив...
   - Ну!
   - Начдив того, - вдруг растерянно говорит боец. - Убит товарищ Журавский... Комиссар теперь... товарищ Богорад, но... нас все равно скоро... посекут всех. Патронов не мае...
   И все.
   "Не мае", - сказал боец, и время остановилось.
   Кравцов увидел черный силуэт связного на фоне вспышки дикого белого огня, и умер. То есть, он, вроде бы, подумал тогда...
   "Интересно девки пляшут..." - с удивлением, но без страха подумал Кравцов.
   Его остановил толчок в грудь. Толкнуло. Он встал, в смысле - остановился, и вдруг увидел себя со стороны. Вернее, сверху. Увидел немолодого мужчину, каким как-то совсем неожиданно успел стать за последние несколько лет. Мужчина... Ну, что там! Роста среднего, животик, под глазами мешки, и волосы давно уже - он рано начал седеть - не перец с солью, а скорее, соль с перцем. И соли много больше, чем перца.
   Кравцов посмотрел на себя с сожалением. Равнодушно отметил, что оставил машину в неположенном месте - ну, так кто же знал! "На минуточку" же остановился, сигарет в ларьке купить. Но теперь, разумеется, оштрафуют...
   Ну и хрен с ним! - решил он и поднялся выше, охватывая взглядом проспект, площадь, памятник Ленину...
   - Проходите, Максим Давыдович! Душевно рад вас видеть!
   Владимир Ильич выглядел неважно. Видимо, не оправился еще от прошлогоднего ранения. Кравцов попытался поставить диагноз, но куда там. Ни опыта, ни знаний настоящих, да и то, что знал, на фронте забыл. Но, с другой стороны, сам был семь раз ранен, и то, что такое железо в собственном мясе, знал не понаслышке.
   А с Лениным тогда проговорили долго. Совсем неожиданно это было. Все-таки Предсовнаркома... Но нашлось о чем поговорить, и Владимир Ильич не пожалел на старого партийца времени. И потом, нет-нет, а присылал весточку, или "парой слов" обменивался, когда сводила их вместе неспокойная жизнь. На Восьмой партконференции, например, или в ЦК, где Кравцов, впрочем, бывал лишь наездами. Но Ильич его помнил. И в декабре прислал телеграмму, опередившую официальное назначение на Армию буквально на несколько часов...
   Кравцов вспомнил. Заболел Григорий Яковлевич Сокольников, и Восьмая армия в разгар боев осталась без командующего, но у Троцкого, разумеется, в обойме не холостые...
   - Товарищ Кравцов!
   Ну что же ты так кричишь, Хусаинов! Зачем?! Разве не видишь, я умер уже...
   Умер...
   Умер? - подумал Кравцов, поднимаясь куда-то под облака. Но подумал "без нерва". Просто так.
   Умер. Эка невидаль...
   - Товарищ Кравцов? - голос тихий, осторожный. Женщина как будто и сама не уверена, зачем спрашивает.
   Но она спрашивает, и Макс понимает вдруг, что жив, хотя и плохо жив, нехорошо. Голова кружится, и в горле сухо, как летом в степном Крыму, на солончаках...
   - Пить...
   Ну, то есть, это он думал, что произносит эти звуки, но на самом деле вряд ли даже замычал. Однако женщина его услышала и поняла. Или просто догадалась...
   Вода оказалась удивительно вкусной. Он попил немного, но быстро устал и заснул.
  
   2.
   Врачу, исцели себя сам. Где-то так и есть, только не в переносном смысле, а в самом, что ни на есть, прямом. Прямее некуда, но не в этом дело.
   Кравцов чувствовал себя скверно, что не удивительно. После комы и органического слабоумия - доктор Львов сказал, dementia е laeaione cerebri organica - когда почти семь месяцев никого не узнавал, ни на каком языке не говорил, пускал слюни и самостоятельно даже не пил, ничего лучшего ожидать не приходилось. На руки и ноги, на бедра и живот, то есть, на все то, на что можно было посмотреть без зеркала, второй раз, собственно, и смотреть не хотелось. Кожа да кости. Мощи, одним словом. И кожный покров по стать определению: темный, сухой, морщинистый. Встать с кровати удалось только на десятый день, да и то шатало, как березку под шквальным ветром. Свет резал глаза, тихие звуки отдавались в висках колокольным боем. Ноги не держали, руки тряслись, как у старика. Впрочем, стариком он теперь и был. Тридцать два года, восемь ранений, последнее - смертельное...
   Но и доктор Львов, судя по всему, не жилец. Выглядит ужасно, чувствует себя, наверняка, еще хуже.
   - Ну-с, батенька! - бородка, как у Ильича, и картавит похоже, но не Ленин. - Как самочувствие?
   - Ну, что вам сказать, Иван Павлович, - сделал попытку усмехнуться Кравцов, - хотелось бы лучше, но это теперь, как я понимаю, только с божьей помощью возможно, а я в бога не верую. Так что...
   - Атеист? - прищурился Львов. - Или агностик?
   - Вы член партии? - в свою очередь спросил Кравцов. - Большевик?
   - Социал-демократ... - устало ответил Львов. - В прошлом. Теперь, стало быть, беспартийный.
   - Ну, тогда... - Кравцов все-таки смог изобразить некое подобие улыбки. - Но только между нами. Скорее, агностик.
   - Ну, и ладно, - согласился доктор Львов. - Что делать-то теперь собираетесь?
   И в самом деле, прямо-таки по Чернышевскому. "Что делать?" Вопрос, однако. Поскольку, "вернувшись из небытия", "очнувшись" и несколько оклемавшись, на что ушло три с лишним недели, оставаться и дальше в интернате для инвалидов войны Кравцов не мог. Даже если бы захотел. Но он, разумеется, и не хотел.
   - Не знаю, - покачал он головой. - Не знаю пока. Наверное, поеду в Питер. Доучиваться...
   Идея интересная, спору нет, но прийти могла только в такую больную голову, как теперь у Кравцова. Впрочем, что-то же делать надо, ведь так?
   Максим Кравцов окончил гимназию в девятьсот восьмом. Не гладко, но уверенно, хотя и с двумя исключениями за "слишком длинный язык" и "неправильные знакомства". Тем не менее, окончил и совсем неплохо, хотя и без медали, на которую мог рассчитывать. Начал учиться на врача в Петербурге, но в десятом вылетел из университета, и чуть было не сел. А ведь мог, и если бы действительно сел, то надолго, и хорошо если не на каторгу загремел. Имелись в его деле "нюансы", о которых лучше не вспоминать: известное дело, молодость, и революция кружит голову похлеще вина. Спасибо, родственники порадели, да помогли деньгами, и он уехал в Италию. Почему туда, а не в Париж или Базель, куда стремилось абсолютное большинство политэмигрантов, вопрос занимательный, конечно. Вот только ответить на него сложно. Вернее не столько сложно, сколько стыдно. Революционер-то он, конечно, революционер - партийный стаж аж с "Обуховской обороны" - но, по пути в Швейцарию Кравцов банально встретил женщину. Ну, как водится: молода, красива, и южная кровь играет в округлом во всех правильных местах теле. Любовь, страсть, и Кравцов неожиданно для самого себя оказался в Падуе.
   Анна Мария была замужем и успела к двадцати годам родить двух детей, но об увядании не могло идти и речи: гладкая чуть смуглая кожа, словно тончайший шелк... И старый богатый муж в стиле комедии дель арте. Просто Карло Гольдони какой-то. "Слуга двух господ" или, скажем, "Трактирщица". И, следует сказать, Кравцова - вероятно, по молодости лет - это нисколько не смущало. Напротив, по ощущениям, все обстояло просто чудесно. Красавица с огромными миндалевидными глазами цвета светлого янтаря и с золотыми вьющимися волосами, чудесный город, и старейший в мире университет. И легкое белое вино, и терпкое - красное, и граппа в приличных для русского человека количествах под не совсем привычную для жителя севера, но вкусную закуску... Однако в четырнадцатом грянула война, и в Кравцове стремительно проснулся патриот. Возможно, причиной тому стала некоторая географическая удаленность не только от Святой Руси, но и от многочисленной и разнообразной русской диаспоры. Хотя, и политические взгляды сбрасывать со счетов было бы действием поспешным и неверным. В эсеровской идеологии все это содержалось в латентном состоянии, как зерно в оттаивающей после зимы земле. Впрочем, некоторые эсдеки при упоминании о "подлых германцах" демонстрировали никак не меньший прилив ажитации. Интернационалисты, понимаешь!
   Тем не менее, сам-то Кравцов в феврале пятнадцатого уже оказался на фронте, и получается, что за вычетом нескольких коротких отпусков, госпитальных перерывов, и короткого периода безвременья в начале 1918, прожил на войне едва ли не лучшие годы своей жизни. И совсем не очевидно, что вспомнит он теперь забытую за ненадобностью латынь или анатомию. В конце концов, уже долгих пять лет умение правильно выбрать артиллерийскую позицию, поднять матом бойцов в штыковую, или произнести пламенную речь перед голодными и оборванными "солдатиками", было куда важнее, чем методы пальпации или перкуссии.
   - Наверное, поеду в Питер. Доучиваться...
  
   3.
   Со стороны, вероятно, их встреча выглядела весьма мелодраматично. Хоть сейчас записывай в роман, но, если разобраться, на хороший роман тянула и вся жизнь Кравцова. А уж этот день выдался и вовсе из ряда вон. День этот был весь, как бы соткан из литературных реминисценций. От и до.
   Интернат помещался на богатой даче кого-то из "бывших". Впрочем, за годы революции и гражданской войны комплекс зданий, состоящий из двухэтажного, в псевдоклассическом стиле особняка, кирпичного флигеля и нескольких деревянных построек, сильно обветшал и выглядел скорее руинами, чем медицинским учреждением. Жизнь в Советской России в 1921 году была на самом деле не просто бедная, а, прямо сказать, нищенская. И "дом призрения", в котором собрали "увечных воинов" и безнадежных доходяг, которых больше некуда пристроить, соответствовал времени и небогатым возможностям молодого пролетарского государства. Тем более приятно покинуть это унылое место, где царило отчаяние, давившее на психику почти физически ощутимой тяжестью, и где пахло карболкой, известью, нечистотами и мышами.
   До города Кравцова довез ехавший за продуктами завхоз интерната Жовтов. Не на бричке, и не в автомобиле, а на простой крестьянской телеге, но и за то спасибо. Кравцов все еще был слаб, напоминая полутруп не только внешним видом. По ощущениям, впору в гроб ложиться, но кто ж его такого в "домовину" пустит? Говорят, туда и то краше кладут. Однако, так или иначе, а о том, чтобы дойти до города на своих двоих, не могло быть и речи. Не ходок был нынче Кравцов, нет не ходок...
   Телега тащилась медленно, со скрипом и стуком: дорога разбитая, а лошадка - ледащая, едва способная передвигать ноги. Но за разговором "ни о чем", и под весенним неожиданно теплым солнышком, под крепкий дух махорки и аромат "просыпающейся" земли, почему бы и нет? Ехали помаленьку, и Кравцов с любопытством изучал окрестности. Все как будто знакомо, но как бы и ново одновременно. Все - любая глупая мелочь - привлекало взгляд, вызывало неподдельный интерес, а то и удивление. И все время мерещилось что-то, остававшееся, впрочем, на самом краю сознания, словно бы видишь его, да никак не ухватишь. Кравцов даже не пробовал, предполагая причиной "мании" свое нездоровье. Только все время ощущал нечто похожее на скорбь.
   Чувство утраты?
   Возможно.
   Вот только, Кравцов никак не мог вспомнить, что же он потерял, и где? Но он даже предположить что-нибудь разумное не мог. Не получалось придумать.
   Между тем, завхоз - добрая душа - довез его почти до места. Там и идти-то уже всего ничего. Метров двести по проспекту, среди несколько пообносившихся, но все еще как бы "парадных" заданий, через площадь и по улице. Но там уже действительно - совсем рядом...
   Кравцов понял, что задыхается, и остановился, опершись на теплую стену дома. Цокольный этаж был облицован гранитом, а с невысокого крыльца на Максима Давыдовича с укоризной смотрел часовой. Оглянулась проходившая мимо женщина, покачала головой. Матросы в черных расклешенных штанах, шедшие навстречу, вопросительно глянули, мол, не нужна ли помощь, товарищ? Однако Кравцов помощи не хотел. У него, в тощей "цыплячьей" груди, еще жила настоящая "эсеровская гордость". Почти бравада, но только почти. И, пересилив слабость, на дрожащих, но все-таки идущих ногах, он продолжил путь. Оттолкнулся от шершавого гранита, кивнул успокоительно "братишкам", да и пошел. Дошел до ступеней крыльца, отдышался, хоть и не без труда, и стал подниматься. Пять ступеней, а показалось, что всю Потемкинскую лестницу бегом осилил.
   "Труба дело!"
   - Предъявите, товарищ, партбилет!
   Вот напасть-то. Он же и пришел сюда, собственно, чтобы партийность свою подтвердить.
   "Ох, ты ж!"
   В партию большевиков Кравцов вступил еще в июне семнадцатого. До июльских событий, что, как он знал, весьма ценилось не только в Орготделе, но и вообще в партии. А позже, в восемнадцатом, ЦК принял решение начислять партстаж бывшим членам левых партий с момента вступления. И получилось, что Кравцов, примкнувший к эсеровской боевке во время революции Пятого года, разом оказался одним из немногочисленных старых большевиком. Но старый или новый, никакого документа, подтверждающего членство в РКП(б), у него на руках не было.
   - Может быть, это сгодится? - Кравцов сунул руку в карман висевшей на нем, как на пугале, шинели и достал грязноватую тряпицу, некогда служившую носовым платком. Развернул на ладони, и глазам враз обалдевшего часового предстали два ордена "Красного Знамени".
   Орденоносцев, как предполагал Кравцов, в Советской России за время его болезни сильно не прибавилось. А два ордена на тот момент, когда его шарахнуло по башке, кроме Кравцова имели только Гай да Корк. Может быть, еще кто-то, кого он по слабоумию вдруг забыл, но по-любому немного. Один или два, никак не больше.
   - Э... товарищ... - выдавил часовой и заперхал, подавившись слюной. - Э...т...то что? Эт-то о...ррр...дена?!
   "Ордена, ордена..." - с тоской подумал Кравцов, вспомнив теперь, по случаю, своего солдатского "Георгия" и "Святого Станислава", и "Святую Анну"...
   Но через пять минут, буквально сидел Макс Давыдович в кабинете инструктора Городского Комитета РКП(б) Рашели Кайдановской и пытался объясниться с партийной женщиной по существу.
   - Моя фамилия Кравцов, - говорил ей Кравцов, стараясь не думать, каким чудовищем он должен выглядеть в глазах этой молодой красивой женщины. - Командующий Восьмой Армией...
   - Вы меня извините, товарищ, - возражала ему Рашель Семеновна. - Но командарм-Восемь Кравцов, это даже я знаю, погиб во время штурма Новороссийска!
   "Ну, да... Живой труп!"
   - Да, не погиб я! Егорова спросите! - вспылил Кравцов, еще более сердясь на эту женщину за то, что она такая молодая и красивая, а он беспомощен, словно тень. - Лашевича, Берзина! Да, Ленину, черт вас подери, телеграфируйте! Меня Владимир Ильич лично...
   "Чушь, - понял он вдруг. - Бред, и глупость".
   Он увидел себя со стороны, - живые мощи, лихорадочно горящие глаза маньяка, седые космы на обтянутом темной кожей черепе, - и ему стало стыдно.
   - Ладно! - махнул он рукой. - Извините, товарищ.
   - Погиб, значит, погиб... - он встал со стула.
   "И в самом деле! Может быть, так и лучше? Погиб, похоронен, и дело с концом!"
   Кравцов повернулся и пошел к двери, чувствуя как уходят последние силы.
   - Стойте! - крикнула женщина ему в спину. - Да, куда же вы! Постойте! Я сейчас телефонирую в штаб... Если вы Кравцов, вас же Якир знает, ведь так?
   "Якир? А он тут причем?"
   Иону он знал неплохо, помнил по девятнадцатому году и по Реввоенсовету 8-й армии... Но...
   "Зачем?"
   - Да, стойте же! - женщина обежала его кругом и закрыла собой проем двери, так что Кравцов едва в нее не врезался.
   Пришлось остановиться. А инструктор горкома стояла так близко, что дух захватывало от запаха женщины.
   "Идиот! - одернул он себя. - На себя посмотри!"
   - Якир? - спросил он вслух.
   - Якир, - подтвердила женщина. - Он в Одессе сейчас. Так я...
   - Телефонируйте, - согласился Кравцов, мгновенно забыв, что только что собирался гордо удалиться в небытие и изгнание.
  
   4.
   Как ни странно, Якир приехал сам, и случилось это на удивление быстро. Рассматривая вопрос философски, следовало бы спросить, а с какой стати? Кравцов попробовал представить, как поступил бы в такой ситуации он сам, и с сожалением должен был признать, что в лучшем случае, послал бы порученца.
   "В лучшем..."
   Он все-таки решился закурить. Бог весть, сколько времени не курил, да и не хотелось, вроде. А тут вдруг заскучал, сидя в крошечном кабинете инструктора Кайдановской. "Поплыл", и проснулась в почти умершем организме давно забытая страсть.
   "Плоть смертна, - подумал он с тоскливой иронией. - Лишь душа..."
   Но что есть привычка, если не эманация души?
   - Не угостите табачком? - спросил он, матеря себя в душе, за просительный тон.
   Словно мальчишка какой! Попрошайка рыночный...
   - Конечно! - улыбнулась женщина, а улыбка у нее получалась не от мира сего, живая и светлая, от которой тут же начинала кружиться голова. - Курите на здоровье!
   И она подвинула к нему по столешнице кисет и тонкую пачку настоящей курительной бумаги.
   Кравцов тронул верхний листок кончиками темных узловатых пальцев. Бумага оказалась по-настоящему качественной, тонкой и рыхлой с шероховатой поверхностью...
   "Рисовая бумага? Однако!"
   Кравцов оторвал листик и развязал кисет. Ну, он, в принципе, знал, что случится, поскольку товарищ Рашель уже успела "подымить" при нем два или три раза, но все равно удивился. Такого качественного табака бывший командарм давно не курил. То есть в прошлой жизни, разумеется. В этой он не курил пока вовсе.
   - Богато живете!
   - Да уж... - смущенно улыбнулась инструктор. - Контрабанда... Нехорошо, конечно, но...
   - Все путем, товарищ Кайдановская.
   Пальцы не слушались, но это полбеды. Его вдруг посетили опасения. А что если Иона его не признает? Или не захочет признать...
   В Гражданскую много чего происходило даже и между своими. Впрочем, "свои" - понятие относительное, а не абсолютное. Возможны изменения. Иногда серьезные. Во всяком случае, во время августовских событий 1919-го, партийный командир Кравцов весьма скептически отнесся к "директиве" наркома Подвойского. Ему совсем не очевидными казались причины, по которым один бандит, Григорий Котовский, может стать комбригом в Сорок пятой дивизии Якира, а другой - Винницкий-Япончик, не может быть у первого командиром полка. Убийство Япончика дурно пахло. Так Кравцов и сказал начдиву-Сорок пять Ионе Якиру. Но это в августе девятнадцатого, а после были еще осень и зима, и отношения с Якиром словно бы пошли на лад... Впрочем, тогда Кравцов был командармом, а теперь он - никто.
   Он все-таки свернул самокрутку и с грехом пополам закурил. Но, лучше бы, этого не делал. Горло как наждаком продрало, и легкие, словно бы, схлопнулись, перестав вмещать воздух.
   - Вы... Вы как, товарищ? - вопросы перепуганного инструктора не сразу дошли до закатившего глаза Кравцова.
   "Я?" - он с удивлением обнаружил себя на полу. Перед глазами плыли цветные круги, и встревоженное лицо Рашель Кайдановской расплывалось и ускользало.
   - Я... - собственный голос показался скрипом ржавых петель.
   - Живой! - облегченно выдохнула Кайдановская. - А то уж я испугалась. Вы так...
   Но тут за тонкой дверью послышался быстро усиливающийся шум. Голоса, громкие звуки шагов в подкованных сталью сапогах. В дверь стукнули, и она тут же - почти без паузы - распахнулась.
   - Показывайте покойника! - потребовал кто-то перетянутый ремнями, и Кравцов наконец нашел в себе силы сесть.
   - Здравствуйте Иона Эммануилович, - через силу сказал он, узнав военного.
   Якир практически не изменился. Такой же молодой, энергичный, черноволосый... Впрочем рассмотреть детали Кравцов пока не мог. Приходилось исходить из общего впечатления, а оно именно таким и было: Якир.
   - Так, - лицо Якира, по-видимому, дрогнуло.
   Во всяком случае, Кравцову показалось, что вид "живого трупа" произвел на начдива-Сорок пять некое сильное впечатление.
   - Таак... - правда жизни открывалась перед Якиром медленно, с трудом и не без боли, что говорило в его пользу. - Макс Давыдович? Ведь я не сплю?
   - И не надейтесь, - Кравцов встал, с трудом выпрямив слабое, немощное тело. - Но если не признаете, по гроб жизни являться буду...
   И тут Кравцов "вспомнил" когда и как умрет Якир, и встревожился. Знание было неправильное, но главное - неуместное и несвоевременное, и его следовало на время убрать подальше.
   "На какое время?" - очень по-деловому спросил себя Кравцов и мысленно пожал плечами. Ответа у него не нашлось, имелось лишь ощущение, что "с этим всем следует погодить".
   "Погожу", - решил он, глядя Якиру в глаза.
   - Значит действительно живой, - покачал головой Якир и, шагнув к Кравцову, крепко обнял его, прижимая к широкой груди.
   Порыв выглядел несомненно искренним. Объятие - крепким. Запах пота и табака узнаваемый, солдатский...
   "Не ссучился... - решил Кравцов, позволяя бывшему начдиву тискать себя в дружеских объятиях. - Пока".
  

***

   - Рассказывайте, - предложил Якир.
   - Да, нечего вроде, - пожал плечами Кравцов. - В марте двадцатого, выходит, меня "убило", а очнулся я только месяц назад. Значит, тоже в марте. Год списан вчистую, как не было. Так о чем говорить?
   - Пенсию инвалидную хотите? - прямо спросил Якир.
   - Так врачи, навряд ли... - хотел возразить Кравцов, не желавший никого обманывать.
   - А кто их спрашивать будет? - пожал широкими плечами Якир. - Вы были ранены. Это факт, но "что и как" - это дело командования. Полагаю, я могу решить это своей властью.
   - Если я выгляжу так же, как себя чувствую...
   - А я вас на дивизию и не поставлю, - отмахнулся командующий Киевским округом. - Да, мне никто и не позволит. Начдив - номенклатура ЦэКа. Дивизиями Лев Давыдович ведает, а вот в штаб округа, "для особых поручений"... почему бы и нет?
   - В строй...
   - В строй, - подтвердил Якир, внимательно рассматривая Кравцова, словно увидел его впервые. - Отъедитесь маленько, придете в норму... А там, глядишь, и на дивизию выдвинем, или на корпус. Вы ведь, Максим Давыдович, в Красной Армии не последний человек. Тем более, здесь на Украине. Здесь вас многие помнят...
   - Григорий Иванович, например... - осторожно предположил Кравцов.
   - Котовский в Бессарабии, - как бы невзначай обронил Якир. - Вроде бы недалеко... От Одессы рукой подать. Но все-таки не здесь. Но вас и в Москве кое-кто помнит, и вообще...
   - Кое-кто, - согласился Кравцов, подумав о Михаиле Михайловиче Лашевиче и о Егорове, с которым был скорее дружен, чем наоборот. Впрочем, за время Гражданской с кем только не сводила судьба! Но если в отношении некоторых - Гиттиса, например, или Серебрякова - это был всего лишь факт их и его биографии, то с другими - как, скажем, с Уборевичем - Кравцова связывало чувство настоящего боевого товарищества. Ну, и репутация, разумеется, у него имелась тоже. Как без нее!
   - Значит, согласны? - расставил точки над "И" Якир.
   - А вы, стало быть, сомневались? - поинтересовался Кравцов.
   - Не так, чтобы сильно, - улыбнулся командующий округом. - Но кто вас знает?
   "Увечного", - мысленно закончил за Якира Кравцов.
   - Тоже верно, - сказал он вслух, гадая, что же теперь?
   - Тогда, так, - мягко, но властно положил ладонь на стол Якир. - Сейчас вас отвезут на одну из наших дач. Есть у нас тут несколько строений на Фонтанах, для разных надобностей. Паек усиленный, морской воздух, и газетные подшивки... Вы, мне помнится, языки знаете, Макс Давыдович?
   - Знаю, - пожал плечами Кравцов. - Итальянский, французский... немецкий похуже, английский и латынь - через пень-колоду...
   - Ну, вот и славно, - кивнул Якир. - У нас тут после эвакуации интервентов масса книг по военной тематике осталась, читать только некому и некогда. А вы вроде бы в отпуске, - снова улыбнулся он, - но и на службе. Почитайте... вдруг, что дельное найдете. Опять же партийные документы, газеты... Свежим, так сказать, взглядом. Мне было бы интересно услышать ваше мнение. Ну, как?
   - Звучит заманчиво, - усмехнулся Кравцов. - Мне ли привередничать?
  
   5.
   "Дачкой" оказался вполне обжитый каменный дом, окруженный оставленным в небрежении фруктовым садом и окруженный лоскутным забором, кое-где кирпичным, а кое-где и дощатым, но неизменно высоким. При воротах, в сторожке, находилась вооруженная охрана, а в самом особнячке обитали несколько солдат и младших командиров, своими повадками, возрастом и речью живо напомнивших Кравцову старорежимных фельдфебелей. Впрочем, к нему они касательства не имели. Только если печь истопить - ночи все еще были прохладные - или покашеварить: питались все вместе из одного котла, но не так и плохо по нынешним не слишком сытым временам. Суп, какой-никакой, каша, отварная картошка, и мясо перепадало, хотя чаще все-таки рыба. А в остальном - благодать. Красноармейцы сами по себе, но и Кравцов предоставлен своим собственным страстям. Комнату ему выделили большую, светлую с эркерным окном. Кровать - с настоящим постельным бельем, подушкой и шерстяным одеялом - стол, пара стульев, да пошедший трещинами старый гардероб с вделанным в центральную дверку мутным, "поплывшим" от возраста и жизненных невзгод зеркалом. В шкафу Кравцов до времени хранил всего лишь две смены белья, шинель, да кое-какие мелочи, вроде иголки и мотка ниток, подаренных ему по доброте душевной странной командой не поймешь какого военного учреждения, помещавшегося на "дачке". Впрочем, уже на следующий день после вселения, один из "вахмистров" свел Кравцова в обширный подвал и, сделав широкий жест тяжелой крестьянской рукой, предложил брать, "все, что потребно". Под низкими арочными сводами, выведенными из красного кирпича на растворе, стояли ящики и плетеные корзины, заполненные весьма разнообразным добром, в том числе и книгами. В тот же день Кравцов помаленьку и с передышками, а то и вовсе с помощью "господ старослужащих" перетащил к себе наверх три десятка книг на четырех языках, немецкую пишущую машинку "Рейнметалл", богатый письменный прибор, остававшийся пока, правда, без чернил, и замечательную бронзовую пепельницу, которая на самом деле ему была совершенно ни к чему.
   А уже вечером приехал на бричке порученец из штаба. Привез два комплекта формы, новую шинель, нижнее белье и сапоги, а еще портупеи, "наган" в кобуре, четыре пачки патронов - "Тут за домом можно пострелять," - стопку писчей бумаги, чернила и перо. Да ещё огромный фибровый чемодан с подшивками "Правды", "Известий" и каких-то местных, украинских, газет, и мешок с "усиленным пайком". Якир не обманул: в посылочке нашлись сыр, сало, буханка белого хлеба, полголовки сахара, чай, табак, две бутылки красного вина с выцветшими до нечитаемости этикетками, изюм и курага.
   "А жизнь-то налаживается", - покачал головой Кравцов, рассматривая доставленные ему богатства, но он даже представить, не мог, насколько был прав.
   "Сон в руку", - подумал он, увидев следующим утром за завтраком новое лицо.
   Невысокий крепкого сложения темноволосый командир отрекомендовался Миколой Колядным и рассказал, что прибыл прямо из Харькова, где закончил кавалерийские курсы.
   - Кравцов, - представился бывший командарм. - Максим.
   Колядный, которому на вид было лет двадцать пять, нахмурился озабоченно, взглянул пытливо в лицо Кравцова, но, видимо, не узнал и сразу же расслабился. И с чего бы узнать? Фамилия, разумеется, знакомая, но в последний раз виделись они в девятнадцатом году. И это была их первая и единственная очная встреча, после которой Кравцов успел изрядно измениться.
   - Военспец? - почти равнодушно поинтересовался Колядный. - Из офицеров?
   - Вроде того, - отмахнулся Кравцов, соображая, мог ли знать товарищ Эдельвейс, что Будда не просто "поставил командование в известность", но и завел на "товарищей бывших анархистов" целое следственное дело?
   "Мог и не знать", - мысленно кивнул бывший командарм, но решил не рисковать понапрасну.
   Он ведь теперь снова жив, и оказалось, что жить куда лучше, чем не жить. Ну а дальше все понятно и без того, чтобы размазывать манную кашу по чистому столу. Береженого бог бережет, даже если "береженый" - социалист-революционер или, прости господи, большевик. Поэтому, потолковав с новым знакомцем о том, о сем, Кравцов убыл к себе "в нумера" и почти до полудня наслаждался изысками французской военной мысли. Полковник Монтень снова, как и в молодости, приятно удивил Максима Давыдовича своей энергией и оригинальностью тактических идей. Впрочем, увы, в наличии имелось лишь сжатое изложение доктрины французского офицера в вышедшей в 1913 году книге "Победить". Чисто случайно Кравцов знал, что в ответ на "всеобщее одушевление и глубокий интерес публики к предмету" несколько позже издательство опубликовало в трех томах исходный текст книги, но этого издания в собрании "вражеских" раритетов не оказалось. За неимением гербовой... Впрочем, если по совести, писать Монтень умел ничуть не хуже, чем его знаменитый однофамилец.
   "Или они родственники?" - задумался Кравцов, рассматривая варианты дальнейшего чтения.
   Возможности поражали воображение и заставляли вспомнить о некоем пирате - "Как, бишь, его? Бромлей, что ли?" - которого как раз и погубили его возможности. Ну а Кравцову предлагалось на выбор: почитать новье от мэтра Фоша - книга маршала "О принципах войны" была действительно свежая, всего лишь девятнадцатого года издания, - или взяться за "истинного гения артиллерии" Ланглуа. Не менее интересным представлялся и труд бригадира Коне, рассматривающий, вроде бы, мобилизационный потенциал Франции перед Великой войной. Все так, но жизнь не стояла на месте, и в районе полудня бывший командарм решил, что выждал достаточно времени и может уже отправляться "по делам". Он проверил наган, сунул его в карман галифе, болтавшихся на нем как на скелете - каким Кравцов теперь и выглядел на самом деле, - и, набросив на плечи шинель, вышел из своей светелки.
   - Съезжу в город, - сказал он дежурному по "дачке". - Зайду в горком партии и обратно, но, может быть, и загуляю.
   - Ну, да, - серьезно кивнул краском Верхов, обстоятельно скручивавший из газетного обрывка приличных размеров козью ножку с ядреным украинским самосадом. - Вам только в шалман и по бабам.
   - Так и я об том же, - хмыкнул Кравцов. - Прощевай, товарищ Верхов. Не поминай старика лихом.
   - Много не пейте, - напутствовал его между тем краском, физиономия которого едва ли не из чугуна сваяна, - и бабе своей определенно накажите, чтобы по-верховому перлась, а то, неровен час, откинетесь от усердия, и все.
   - Я учту, - кивнул Кравцов и вышел из дома.
   Колядного он не заметил, но это не являлось доказательством "присутствия отсутствия". Однако, так или иначе, лучше идти и "что-то делать", чем сиднем сидеть и ждать, пока товарищ Эдельвейс сопоставит простые истины и решит, что "нет человека, нет проблемы".
   Фраза неожиданно заставила задуматься. Она звучала, как цитата из книги, но вот из какой книги она взялась, Кравцов вспомнить так и не смог. Зато в ходе поисков напоролся еще на пару фраз, которые ему скорее понравились, чем наоборот.
   "Ничего личного", - звучало лаконично и со смыслом.
   "Я сделал ему предложение..." - а вот это стоило обдумать. И притом самым тщательным образом.
   "А куда он денется?" - мысленно пожал плечами Кравцов, подходя к конечной остановке трамвая.
   С апреля месяца восстановили движение восемнадцатого маршрута до Восьмой станции Фонтана. Кравцов в этой жизни на трамвае еще не ездил, но знал, что на линии бегают четырехосные "пульманы" производства бельгийской фирмы "Невелис", и имел при себе четыре разовых билета, приобретенных его "организацией" с двадцатипятипроцентной скидкой. Впрочем, денег Кравцов за билеты - хоть со скидкой, хоть нет - не платил, так получил. Задаром. Вместе с усиленным пайком и пропуском.
   На круге Максим Давыдович простоял почти полчаса. Небо - чистое, солнце жарило, похлеще товарища Троцкого на митинге. Только пыльно и жарко, но тощая плоть Кравцова, едва обтягивающая сухие, словно мощи святых, выставляемые "в церквах", кости, тепло почти не впитывала и еще хуже сохраняла. Временами его знобило даже на такой жаре и в тяжелой шинели. Вероятно, и выглядел он не слишком хорошо. Во всяком случае, скопившиеся перед прибытием трамвая обыватели попридержали прыть и дали "увечному воину" почти беспрепятственно залезть в вагон и сесть на одну из деревянных лавок, установленных поперек вагона.
   - Не правильно сел, мил человек. - Сказал дядька в канотье. - Этот поезд не идет в Ланжерон.
   Он подмигнул Кравцову и, перекинув спинку сиденья, усадил командарма лицом по ходу движения.
   Кондуктор дернул за веревку. Прозвенел колокольчик, и вагон тронулся.
   - Далеко собрались? - поинтересовалось канотье.
   - До Александровского участка, - улыбнулся Кравцов, предвкушая продолжение.
   - Так это, знаете ли, через весь город. А вы, извините за вопрос, не из местных?
   - Нет.
   - Так я вам сейчас расскажу за нашу Одессу! - радостно сообщил дядька и тут же перешел к делу. - Эта дорога на Аркадию. Но вы ведь не знаете, что такое Аркадия, или все же да? Вот в том доме, вот в том, том - с мансардой - жил раньше Майорчик... Не слышали?
   Не слышал. Читал глазами. Будда, Валдис Будрайтис - оперработник Особого Отдела Восьмой армии составил довольно-таки подробное досье на людей, замешанных в убийстве Моисея Вольфовича Винницкого. Была в том уголовном деле и справка на Мейера Зайдера по кличке Майорчик служившего адъютантом командира 54-го имени Ленина Советского революционного полка...
   - Большой человек! - говорил между тем добровольный гид. - Говорят у самого Котовского...
   Котовский вроде бы дружил с Япончиком. Будрайтис считал, что дело не только в том, что они вместе сидели в тюрьме. Особый отдел располагал многими интересными фактами из биографии комбрига...
   "Комкора, - поправил себя Кравцов. - Теперь он на корпусе. А интересно бы узнать, где нынче находится та папочка..."
   Но сейчас Кравцова живо интересовал совсем другой вопрос. Знал ли товарищ Колядный о существовании этого самого дела, и, если знал, догадывался ли, что Кравцов тоже читал собранный Будрайтисом "материал"?
   Смерть Япончика была совсем не так проста и незатейлива, как рассказывали потом. Однако Кравцов доподлинно знал, что Никифор Урсулов не сам придумал расстрелять комполка Винницкого. Но бог с ним, если все еще жив. Дело в другом. В кровавом следе, протянувшемся через всю эту историю. Стрелял Урсулов, выполняя приказ то ли Подвойского, то ли Котовского. Но Будрайтис был уверен, интересы коммунистов и анархистов в этом конкретном случае сошлись. Речь, как прокуковала одна разговорчивая "кукушка" шла о больших тысячах, возможно, и миллионах в золоте и валюте... Хотя существовала и другая версия: Япончик просто слишком много знал, а кое-кто уже начал подчищать биографию, готовясь войти в "новый светлый мир" совсем не тем человеком, каким был при "проклятом царизме". И вот Япончик застрелен, отпет в Одесской хоральной синагоге и похоронен на еврейском кладбище. Зачем же примчался в Одессу комиссар полка Фельдман? Почему потребовал вскрыть могилу? Что он ожидал там увидеть? Этого Будда узнать не смог. Секретаря Одесского Совета Сашу Фельдмана убили на Привозе налетчики, мстившие за смерть своего "короля". Такова была официальная версия. Фельдман прибыл в Одессу осенью девятнадцатого по заданию штаба Махно, был опознан на базаре и убит бандитами. Позже именем комиссара - видного украинского анархиста - назвали Приморский бульвар... Вот только стрелял в Фельдмана не какой-нибудь паршивый налетчик, а бывший подпоручик Стецько - известный в то время как отчаянный боевик анархистской дружины Эдельвейс. Стрелял он, а свалили на бандитов. Но Будда много чего тогда раскопал, и не все это исчезло вместе с Особым Отделом расформированной армии. Кое-что твердо запечатлелось в больной голове бывшего командарма. И было среди этого "кое-чего" много такого, что и сейчас - и даже без документов - могло стоить Стецько, так быстро сменившему фамилию и партийную ориентацию, головы. Разумеется, он мог работать в ЧК, или быть оперативником Региступра, но крепло у Кравцова подозрение, что это не так. И, следовательно, Эдельвейс оставался "открыт для предложений, от которых не мог отказаться..."
   К тому времени, как он добрался до горкома, время перевалило за два пополудни. Тем не менее, Кравцов все еще был жив, а инструктор Кайдановская оказалась - по крайнему случаю, как выяснилось чуть позже, - на месте.
   - Здравствуйте, товарищ Кайдановская, - сказал Кравцов, входя в кабинет.
   - Максим Давыдович!? - вскочила из-за стола женщина, но выражение ее лица говорило скорее об удивлении, чем о радости. Впрочем, чего еще мог ожидать Кравцов? Если он и был когда-то видным мужчиной, то времена эти давно миновали.
   - Помешал?
   - Да, нет! Что вы! - она явно искала взглядом ордена на груди, да и нашивки какие-нибудь, наверное. Однако ни того, ни другого Кравцов пока не носил.
   - У вас есть сейф? - спросил он, проигнорировав немой вопрос и переходя прямо к делу.
   - Сейф? - удивилась Рашель Семеновна.
   - Ну, да, сейф, - кивнул на стоящий в углу несгораемый шкаф Кравцов. - Мне, видите ли, один документ надо бы в надежном месте сохранить, а сейфа у меня нынче нет.
   - А что за документ? - озаботилась вдруг инструктор Кайдановская. - Если...
   - Ничего, что могло бы вас скомпрометировать, - перебил ее Кравцов. - Слово коммуниста. Верите?
   - Ну...
   - Это мое завещание, - сказал тогда Кравцов, протягивая Кайдановской запечатанный сургучом пакет.
   - Завещание? - подняла брови женщина.
   - Вроде того, - кивнул Кравцов. - Но читать его пока не надо. В смысле, пока я жив.
   "А потом и вовсе незачем..."
   Это был всего лишь "риторический жест". Попытка создать условия, чтобы, говоря со Стецько, чувствовать себя увереннее. На самом деле на трех листочках плохой писчей бумаги была изложена краткая версия "материалов Будды", и одному богу известно, сколько еще таких историй припрятано в сейфах, тайниках и нычках здесь, в Советской России, и там, за ее кордонами. За плечами у многих ныне здравствующих товарищей оставались годы подполья, революция и гражданская смута, и много чего такого, что, как говорится, только война спишет. Но спишет или нет, это ведь вопрос случая, не так ли?
  
  
   Глава 2. ...никогда не поздно.
   1.
   Весна прошла. Наступило лето. Жара, пыль. Но дела, имея в виду здоровье, как ни странно, пошли на лад. Не обремененный делами Кравцов вволю спал, питался сносно, а то и вовсе хорошо, писал обзоры по военно-теоретическим вопросам, гулял и вскоре начал даже плавать. В былые годы он не просто умел держаться на воде, но и слыл настоящим спортсменом. Неву, помнится, переплывал, хотя это и не Волга. И в Италии неоднократно ездил к морю. Соленая вода, в свое время, сильно удивила Кравцова, но теперь он буквально блаженствовал, "растворяясь" в теплом физиологическом растворе черноморского разлива. Одна беда - большую часть времени сильные течения не давали морю достаточно прогреться, и Кравцов изрядно мерз. И это уже было отнюдь не удовольствие, но стимул к активной физической работе. Вот Макс Давыдович и плыл. Как и сколько мог, а возможности, увы, оставляли желать лучшего. Однако постепенно мясо нарастало на костях, и тут и там начинали оформляться к вящему удовольствию хозяина всевозможные бицепсы и трицепсы, так что заметивший это Кравцов тут же поспешил придать стихийному процессу необходимые направление и осмысленность. Зарядочка по утрам, пробежки, стрельба из нагана, пешие прогулки и ежедневные заплывы сделали свое дело. Организм окреп, и повышенного пайка стало не хватать. Пришлось пустить в ход денежное содержание. Наличности у Кравцова было немного: оклад содержания красных командиров был и так невысок, да и то сказать - не оклад, а слёзы - по большей части выдавался натурой: крупами, картошкой, салом, ржавой селёдкой. Но, с другой стороны, Кравцов не был обременен ни семьей, ни поисками жилья. Он вполне мог позволить себе изредка прикупать на оставшиеся гроши кое-что из съестного у крестьян и содержавших приусадебное хозяйство одесских обывателей. Немного овощей и фруктов, вяленую рыбу, вино из-под полы - сухой закон на дворе - белый хлеб и самосад... Вроде бы, и немного, но нелишне. Отнюдь нет.
   И вот однажды утром, дело было в середине июля, Кравцов встал как всегда спозаранку - солнце только-только показалось над обрезом морского горизонта. Поприседал да поотжимался, "перекрестился" пару-другую раз пудовой гирей, пробежался по холодку до пустынного пляжа, окунулся не без удовольствия, поплавал, и, пробежавшись в обратную сторону, то есть в гору, вернулся на "дачу". Солнце уже стояло высоко. Воздух прогрелся, хотя настоящая жара еще не наступила. Кравцов сполоснулся холодной пресной водой, благо в заросшем саду за домом имелась настоящая действующая колонка. Артезианская вода не прогревалась и днем - в самое пекло - а уж по утреннему времени могла и мертвого с одра поднять. Кравцов облился раз-другой, покряхтывая и матерясь сквозь зубы, обтерся, побрился, и, как чуял, надел свежее белье и чистую форму: синие кавалерийские галифе, высокие сапоги и френч французского покроя. Перетянулся поясным и плечевыми ремнями, чтобы чувствовать себя не "абы кем", поправил, чуть сдвинув на поясе кобуру с наганом, привинтил ордена, воспользовавшись заранее пробитыми и обметанными ниткой дырочками на левой стороне гимнастёрки, и с чувством "пролетарской" гордости взглянул на себя в зеркало. Из мутной серебристо-ржавой мглы на Кравцова глянул высокий худой военный. Подтянутый, коротко подстриженный, справный. На висках седина, над высоким лбом тоже, но глаза смотрят твердо, сухое лицо выражает решимость.
   "Недурно, - решил Кравцов, изучив доступные восприятию детали. - Вполне".
   Он спустился в "залу", служившую "дачникам" столовой, получил у повара - время завтрака только-только подошло - тарелку с ячневой кашей, три приличных по размеру ломтя ноздреватого и как бы влажного черного хлеба и худосочную сельдь едва ли в длину своей ладони. Налил себе из титана полулитровую кружку кипятка с морковной заваркой и сел за стол. Еда ушла быстро. Даже ржавая селедка, в которой больше соли, чем сельди, закончилась раньше, чем Кравцов успел насытиться. Но он не отчаивался. Сегодня голодным ходить не придется. Бывший командарм наполнил кружку по новой, пожелал всем хорошего дня и ушел к себе - работать над очередным опусом. На этот раз он писал записку о милиционных формированиях. Не то, чтобы на эту тему много написано, но кое-какой опыт имелся и во Франции, и в Североамериканских Соединенных Штатах. Да и у самого Кравцова после прочтения книги Тодорского "Год с винтовкой и плугом" появились неожиданно крайне интересные мысли о резервистах мирного времени. Возникало ощущение, что где-то он уже такое читал или слышал, вот только где, как бывало с ним уже неоднократно, вспомнить не мог. Приходили в голову какие-то глупости, что-то связанное с евреями, но при чем тут евреи и вовсе без чекушки не разберешь. А на дворе сухой закон, и до "рыковки" еще, почитай, три года ждать, да и та, как бы не тридцатиградусная...
   "Что за притча!" - Кравцов как раз пришел в свою "светелку" и заправлял морковный чай сахаром из "доппайка". А в дополнение к рафинаду ожидал своего часа и кусок черствоватого белого хлеба с твердой, словно каучук конской колбасой, купленной третьего дня у татарина на Пятой станции Фонтана.
   "Что за притча!"
   Что за "рыковка"? Водка? Тридцатиградусная? Глупости! Водка, как совершенно определенно помнил Кравцов, должна быть сорокаградусной. Это еще профессор Менделеев...
   "И при чем здесь Рыков?"
   Алексей Иванович, как хорошо знал Кравцов, был председателем ВСНХ РСФСР и членом оргбюро ЦК и никакого отношения к водке не имел. Да и водки в Советской России теперь не имелось, если только не сохранились где старые запасы...
   И тут в дверь постучали, спугнув начавшую формироваться мысль.
   - Да! - крикнул Кравцов, накрыв "завтрак" расшитым украинским рушником, приобретенным по случаю еще в мае на Привозе.
   - Товарищ Кравцов! - Шелихов деликатно приоткрыл дверь, но в комнату не вошел, говорил из коридора.
   Вообще-то, хоть о том никогда не промолвлено ни единого слова, обитатели штабной "дачки", судя по всему, прекрасно знали, кто такой Кравцов, и соответственно держали дистанцию. Вежливо, без ажитации, но тем не менее. Все-таки бывший командарм и член ЦК - это не "просто погулять вышел". Сегодня бывший, а завтра - кто знает?
   - Товарищ Кравцов!
   - Тут я, - усмехнулся Макс Давыдович. - Входи что ли!
   - Да, не, - откликнулся Шелихов. - Незачем. Только тут до вас товарищ инструктор из Городского комитета...
   "Кайдановская?! - вскинулся Кравцов. - Вот это да!"
   - Где она? - он уже шел к двери.
   - Я здесь.
   Они едва не "поцеловались". То есть, он шел быстро, а дверь возьми и откройся ему навстречу. А в проеме она. Глазищи огромные - светло-карие, золотистые, словно мед на солнце - кожа белая, тронутая веснушками на переносице и высоких скулах, и коса цвета осени, собранная короной на узкой, изящной, как у Нефертити, голове.
   "Черт!"
   - Рашель, - с трудом произнес он, чувствуя, как тяжко продирается голос через сухое, будто солончаки горло. - Товарищ Кайдановская...
   - Макс Давыдович... - она не отстранилась, только чуть запрокинула голову, глядя на него снизу вверх. - А я вот...
   Румянец вспыхнул на скулах, и краска стремительно потекла вниз по щекам, узкой кости нижней челюсти, на шею и дальше - под высокий ворот темного платья.
   - Да, что же мы стоим так...
   На самом деле так бы и стоял. И даже еще ближе. Или вовсе обнял... Но не в этой жизни. Не здесь, не сейчас...
   "Когда? Где?"
   - Проходите, пожалуйста, - сказал он то, что полагалось сказать, и отступил, освобождая путь.
   - Да... Спасибо!
   Наваждение кончилось, жизнь возвращалась в обычное русло.
   "Солнечный удар".
   Она прошла в комнату, огляделась рассеянно.
   - Вас и не узнать теперь...
   Прозвучало странно. Он к ней в горком заезжал то и дело. Находил повод и заходил. Последний раз - дней десять назад. Так что видела она его уже одетым по форме и при орденах.
   - А вот вас трудно не узнать, - улыбнулся он.
   Скованность - вообще-то совершенно не свойственная Кравцову в отношениях с женщинами - проходила. Возвращались уверенность в себе и иронично-холодный взгляд на "объективную реальность, данную нам в ощущениях" и называемую отчего-то жизнью.
   - Чем обязан? - нужно ли было брать этот тон?
   Но сделанного не воротишь. Спросил. А в ответ...
   - Я, собственно, попрощаться зашла, - сказала женщина, обливая Кравцова темным золотом своего взгляда. - Я уезжаю...
   - Как?! - Кравцов не верил своим ушам. - Как это уезжаете? Зачем?
   - Куда? - спохватился он. - Когда?
   - Сегодня, - ответила Кайдановская. - В Москву... ЦК прислал путевку... В Коммунистический Университет.
   ЦК... Университет...
   "Глупость какая!"
   Но глупость или нет, а по факту получалось, что Кайдановская уезжает. И это оказалось лучшим поводом, чтобы понять простую вещь: она ему не безразлична. И более того: он, кажется, снова был влюблен.
   "Возможно? - удивился Кравцов своей неожиданной застенчивости. - Не возможно, а наверняка. И я ей тоже... Иначе бы не пришла".
   - Вот как, - сказал он, подходя к ней. - Это жаль, но ничего не поделаешь. Удачи, Рашель Семеновна.
   Первоначально он на этом и намеревался закончить. Но, видимо, жизнь действительно возвращалась в "покойного" командарма.
   Макс положил руки ей на плечи, сжал аккуратно и заглянул в распахнутые навстречу глаза.
   - Я найду тебя, - сказал он. - Я, может быть, для того и жить остался, чтобы тебя встретить...
  
   2.
   - Проходите, товарищ Кравцов. Садитесь!
   Десятого августа Якир неожиданно вызвал Кравцова в Киев. Приказ передали по телеграфу, и, более того, бывшему командарму успели "подыскать" даже оказию - воинский эшелон, следовавший как раз через "Мать городов русских" куда-то на северо-запад. Ну, приказ - приказ и есть, а Кравцов давно уже забыл, что значит быть штатским, носить партикулярное платье, и не зависеть ни от чьей воли, кроме, разве что, параграфов гражданского уложения. Собрался - "Как там говорится? Нищему собраться, только подпоясаться..." - закинул за плечо вещмешок и скатку шинели и отправился в Киев.
   Дорога заняла почти три дня, но, в конце концов, Кравцов добрался до штаба округа. На дворе было уже тринадцатое августа. Стояла глухая ночь. Улицы Киева затоплены мглой, и город кажется покинутым и брошенным на произвол судьбы. В темных подворотнях, за глухими палисадами, в черных зевах переулков мерещатся бандиты и петлюровские недобитки, так что револьвер уже отнюдь не представляется лишним, и даже напротив - сейчас Кравцов, едущий на извозчике в центр, не отказался бы и от чего-нибудь посущественнее: от "гочкиса", скажем, или "максима". Но нет у него пулемета, и винтовки нет. Остается надеяться на судьбу и наган.
   А еще приходят в голову мысли, типа, какого хрена надо было уезжать с обжитой и населенной живыми людьми станции и тащиться к какой-то матери в пустой по ночному времени штаб. Но тут он, как выяснилось, ошибался, не вполне оценив серьезности момента. Штаб округа не спал, а его, Кравцова, и вовсе "с нетерпением ожидали". Так что, не умывшись и не побрившись с дороги, как есть - в пропотевшем френче и с трехдневной щетиной на щеках и подбородке - Кравцов тут же, не успев даже толком переговорить с Якиром, был усажен в автомобиль и возвращен на вокзал. Там, на дальних путях, под усиленной охраной стоял бронепоезд с прицепленным в середине состава, между артиллерийским броневагоном и платформой с выложенным из мешков с песком бруствером, штабным вагоном наркома обороны Украины и Крыма Фрунзе.
   - Проходите, товарищ Кравцов, - предложил Фрунзе. - Садитесь!
   Максим Давыдович не стал жеманиться. Предлагают пройти и сесть, почему бы и нет? Не к стенке же ставят. Да и любопытно стало. С Фрунзе он лично никогда не сталкивался и ничего особенного о "покорителе Крыма" не слышал. В те поры, когда Фрунзе принял Южный Фронт, Кравцов уже числился среди покойников. А до того, пока был жив и командовал армией или дивизией, уж всяко разно было ему не до среднеазиатского ТВД. Своих дел хватало.
   - Почему вас поставили на Восьмую армию?
   - Может быть, чаю предложите? - вопросом на вопрос ответил Кравцов, без спешки усаживаясь на стул.
   - Будете чай? - как ни в чем, ни бывало, спросил Фрунзе и подвинул к себе по гладкой столешнице трубку и кисет.
   - Спасибо, - кивнул Кравцов. - С удовольствием. И если у вас, Михаил Васильевич, еще и поесть чего найдется, совсем хорошо.
   Простонародные нотки в гладкой интеллигентной речи Кравцова давались ему после трех лет гражданской войны практически без всяких усилий. Сами собой приходили и оставались столько, сколько требовалось, то, толпясь и высовываясь, если разговор шел с "братишками", то, появляясь подобно редкому пунктиру, лишь обозначая принадлежность к кругу "своих".
   Фрунзе глянул остро, на кравцовское "чего", кивнул и нажал кнопку электрического звонка. Ординарец появился практически сразу, видимо, знал и понимал службу правильно, а не как некоторые. А "некоторых", следует заметить, развелось в последние годы слишком много.
   - Принесите, пожалуйста, товарищу стакан чая и что-нибудь перекусить, - мягко приказал Фрунзе и, обернувшись к Кравцову, стал неторопливо набивать трубку.
   - Так как вы попали на Восьмую армию? - повторил нарком свой вопрос.
   Было очевидно, обстоятельства болезни Сокольникова Фрунзе известны. Начальника военных сил Украины и Крыма интересовал совсем другой вопрос.
   - Со Львом Давыдовичем я едва знаком, - неожиданно Кравцов поймал себя на странной мысли. Он не нервничал, не чувствовал ровным счетом никакого напряжения, и более того, вообще смотрел на этот ночной разговор как бы со стороны. Странное чувство, нерядовое переживание. Но скорее интеллектуальное, чем эмоциональное.
   "Чудны дела твои, Господи!"
   - Встречались в семнадцатом, в декабре, кажется, и позже... - Кравцов тоже достал кисет. - В ЦК, в ЭВЭ. Пару раз разговаривали, вот как мы с вами сейчас, но и все. Как начдив я имел несколько иную систему субординации.
   - Но из нескольких довольно сильных кандидатур выбрали вас. - Фрунзе своего интереса не скрывал, смотрел внимательно, чуть прищурившись, чем, однако, несколько смягчал жесткость взгляда. Прищур сродни улыбке, намек на нее.
   - Возможно, меня порекомендовал его заместитель Склянский. Мы с Эфраимом Марковичем оба врачи, знаете ли...
   - Хорошо знакомы? - раскуривая трубку, поинтересовался Фрунзе.
   Склянский, как ни крути, зампред Реввоенсовета республики и не последний из членов ВЦИК.
   - Не друзья, если вы это имеете в виду, - Кравцов скрутил самокрутку и, зажав ее в углу рта, потянулся за спичками. - Скорее взаимная симпатия. Но за меня мог высказаться и начфронта Егоров или Владимир Ильич... Вариантов много, но единственно правильного я не знаю.
   - А так всегда бывает, - неожиданно улыбнулся Фрунзе, и как раз в этот момент, вслед за легким стуком в дверь, в салон вернулся ординарец. Он принес два стакана чая, сахарницу с колотым сахаром, вазочку с печеньем и тарелку с бутербродами.
   Кравцов обратил внимание, что посуда в салон-вагоне не разномастная, стаканы в серебряных подстаканниках, а бутерброды сделаны из хорошего ржаного хлеба с полукопченой колбасой.
   - Спасибо, - поблагодарил он ординарца и, пыхнув самокруткой, потянулся к сахарнице.
   - Вы знали Махно? - Кравцов отметил, что Фрунзе назвал комбрига по фамилии, хотя по нынешним временам его "приказано было помнить" исключительно как героя Гражданской войны. Махно, начдив Двадцать пятой дивизии Чапаев или Сорок четвертой - Щорс... Герои... мертвые...
   "Может быть, и командарму Кравцову следовало остаться с ними?" - мысль не лишенная бравады, таящая в глубине своей обычный человеческий страх.
   Азин, Кравцов, Миронов... Наверняка и еще пара-другая мертвых командармов найдется. Война большая, людей много.
   - Я знал Нестора Ивановича, - сказал он вслух, размешивая сахар в стакане.
   - Какой он был? - Фрунзе тоже не пил чай в прикуску.
   "Какой?"
   Кравцов вспомнил весну девятнадцатого. Уже началась травля. Харьковские "Известия" напечатали насквозь фальшивую, мерзкую статью "Долой махновщину", командующий Украинским фронтом Антонов метал громы и молнии...
   Здравствуй, Макс! - сказал Махно, входя в разбитое здание вокзала, где Кравцов разместил свой штаб.
   Невысокий, худощавый, комбриг казался моложе своих лет. Темные глаза выдавали энергичный и быстрый ум.
   Раздавят, к бесу, - ухмыльнулся он, подходя к вставшему навстречу ему начдиву. - Прут и прут, а у меня и снарядов уже не осталось, и патроны...
   Казалось, Нестор шутит. Но какие уж там шутки! Положение, и в самом деле, сложилось критическое: Деникин наступал по всему фронту, и Красная Армия откатывалась к Москве. Однако здесь и сейчас, на этом конкретном участке жестокой войны "бандиты" Махно держали фронт...
   "Каким он был?"
   Но на самом деле вопрос Фрунзе о другом. Каким мог стать Нестор, если бы не шальная пуля тогда, в ноябре двадцатого?
   - Он был сложным человеком, - Кравцов чувствовал, что может сказать то, что думает. Ну, почти все.
   - Идеалист, разумеется, учитывая обстоятельства его жизни, - Кравцов отпил немного горячего чая и не без раздражения покосился на бутерброды. - Однако и превосходный политик, отличный тактик маневренной войны, отменный организатор... Жаль, что Нестор Иванович так и не смог найти дорогу к нам. Я имею в виду коммунистов-большевиков.
   Пожалуй, последняя фраза была лишней. Но, что сказано, то сказано. Само как-то сказалось...
   - Лев Давыдович Махно не любил, - Фрунзе по-прежнему смотрел прямо на Кравцова. - Не доверял, и, наверное, не напрасно. Махно - не наш. Крестьянский вождь, остальное - от лукавого. Назовись он хоть социал-демократом, хоть трудовиком, а все равно не с нами он был. Хотя до времени и не против нас.
   - Да, - согласился Кравцов с очевидным. - Так и есть, но вы спросили, каким он был. Я попытался ответить.
   - Вызывал симпатию? - пыхнул трубкой Фрунзе.
   - Скорее располагал к себе.
   - А говорят, бандит...
   - Сам никогда, - покачал головой Кравцов и, затушив окурок, все-таки взял с тарелки бутерброд.
   Колбаса пахла чесноком. И от этого запаха рот Кравцова непроизвольно наполнился слюной.
   "Прямо как собака Павлова..."
   - Он был человек чести, - сказал бывший командарм, возвращая Фрунзе твердый взгляд. - За разбой, насилие расстреливал. Уважительно относился к женщинам, не был антисемитом... Много у нас таких командиров?
   - Опасные вещи говорите, товарищ Кравцов, - усмехнулся чем-то, несомненно, довольный командующий. - Ну, вам как бывшему покойнику пока можно. Однако в дальнейшем я бы на вашем месте воздержался. Да и сейчас. Со мной - одно дело, а... гм... с кем-нибудь еще - не советовал бы.
   - Понимаю, - кивнул Кравцов и откусил приличный кусок хлеба с колбасой, лишая себя возможности продолжать разговор.
   - Я читал ваши "сочинения", - Фрунзе не удивился и продолжал говорить, как ни в чем не бывало. - Весьма занимательные, надо сказать, обзоры. Содержательные и написаны хорошо. Но вам, Макс Давыдович, не помешало бы подучиться... Как смотрите, товарищ Кравцов, если мы вас в Академию РККА пошлем, в Москву?
   "В Москву?"
   Перед глазами сразу же встало лицо Рашели... Она смотрела на него, словно бы спрашивая с укоризной, и ты еще сомневаешься?
   - Согласен, - прожевав кусок, ответил бывший командарм.
   - Ну, вот и отлично! - еще шире улыбнулся Фрунзе. - Тогда вы, товарищ Кравцов, едете со мной. Я как раз в Москву... А вернетесь после учебы, лично буду рекомендовать вас на корпус. Лады?
  
   3.
   Москва встретила дождем, вернее, грозой. Пока грохотал гром, и молнии гвоздили темный город, Максим Давыдович оставался в бронепоезде Фрунзе. Сам командующий уехал буквально за несколько минут до того, как хлынул ливень. Его ждал известный своей педантичностью Троцкий, и Фрунзе счел за лучшее не входить с предреввоенсовета республики в конфликт по пустякам. Любит точность, будет ему "швейцария"... А Кравцов задержался, предпочтя плотный завтрак в поезде командующего путешествию через полгорода на своих двоих да еще и на голодный желудок. Ему спешить некуда, вот он и стоял в тамбуре пульмановского вагона, предназначенного для порученцев и штабных, курил и смотрел на льющуюся с грозных небес воду. Ему было о чем подумать. Как ни крути, с приездом в Москву для Кравцова опять начиналась "новая жизнь". Здесь, в столице, его ожидали встреча с Рашель и неопределенность судьбы. И то, и другое ощущалось как нечто накрепко вплетенное в саму основу его нынешнего бытия, и как таковое с трудом постигалось - если было вообще возможно для охвата - быстрой и поверхностной по своей природе человеческой мыслью.
   "Экзистенциализм однако..."
   Гроза выдохлась вдруг. Лениво упали на мокрую землю последние крупные капли, небо неожиданно очистилось, и солнечные лучи заставили засверкать мокрую листву липы, росшей совсем рядом с железнодорожными путями. Кравцов отбросил окурок, закинул за спину вещмешок, и, пожелав всем, кто оказался рядом, "счастливо оставаться", отправился искать Академию РККА. Впрочем, все оказалось куда сложнее, чем он мог себе вообразить.
   Начать с того, что Кравцов практически не знал Москвы. До революции побывать в Первопрестольной не сподобился, а во время Гражданской приезжал обычно не один и каждый раз как-то устраивался. Не то теперь. Кравцов лишь в самых общих чертах представлял, что Военная Академия РККА находится где-то на Воздвиженке, и что это "где-то" территориально примыкает к Александровскому саду, а значит и к Кремлю, в котором Макс Давыдович как раз бывал неоднократно. Предполагал он так же, что дорога туда от Брянского вокзала неблизкая, но и вообразить затруднялся, как намучается, выспрашивая у хмурых и немногочисленных прохожих дорогу через путаный лабиринт чужого города.
   Москва казалась пустоватой и обветшалой, но новая экономическая политика явно начинала приносить свои противоречивые плоды. Тут и там на выцветших стенах домов виднелись вывески, писанные по новой орфографии, когда на холстине, сделанные, что называется, на живую нитку, а когда и основательные, - с претензией - деревянные, укрепленные на массивных железных костылях. В нижних этажах зданий - в полуподвалах и цокольных этажах - открылись уже какие-то лавочки, где торговали съестным и зеленью, кустарные мастерские и даже кафе. Увы, но заведения новоявленных буржуа, какими бы мелкими и неказистыми они ни казались, человеку, живущему на "обычный строевой оклад" командира батальона, были не по карману. Во всяком случае, человеку, не занимающему никакой приличной должности, а именно таким и являлся на данный момент Кравцов.
   Поймав себя на этой мысли, Максим Давыдович хмыкнул, пожал мысленно плечами и пошел дальше, поскольку проезд на трамвае оказался для него недостижимой роскошью. Попытка сесть на одно из этих погромыхивающих на плохо уложенных рельсах "чудовищ" закончилась выяснением неприятной истины: ездили москвичи не за деньги, а по годовым билетам и маршрутным карточкам, получить которые можно только в "общественных организациях и учреждениях". Вот тебе, бабушка, и Юрьев день, извольте познакомиться с отрыжкой военного коммунизма! Но и это не все, хотя для Кравцова и того вполне достаточно. До десяти утра проезд, оказывается, разрешался лишь рабочим и служащим, следующим к месту работы, а куда "следовал" Максим Давыдович, никто не знал. Не было у него на этот случай правильно оформленной бумаги.
   Тем не менее, до Академии он все-таки добрался. Однако на этом мытарства Кравцова не закончились. Нет, не так. "Мытарства"-то как раз завершились, но "одиссея" только начиналась.
   Кравцов вошел в вестибюль Академии РККА и остановился, размышляя над тем, что ему теперь следует предпринять. Здание, в котором ныне размещалась академия, в прошлой жизни являлось чем-то вроде охотничьего клуба. Во всяком случае, Макс Давыдович определенно что-то такое слышал еще в Одессе, да и декор фойе наводил на определенные размышления. С обеих сторон от пологой мраморной лестницы застыли с подносами в лапах - для визиток, по-видимому - чучела огромных медведей. В простенках между высокими окнами висели оленьи и кабаньи головы на дубовых и буковых щитах, рога маралов и лосей, оскалившие клыкастые пасти "посмертные маски" волков и рысей. По лестнице и через просторный вестибюль проходили военные в привычно разномастной форме - обмундированные кто лучше, кто хуже, точно так же как и разнившиеся по возрасту от совсем молодых до "старых" - но никому из них до Кравцова дела не было. Пришел, значит надо. Стоит - его дело. Но тут Максиму Давыдовичу, наконец, улыбнулась удача.
   - Максим? - Кравцов обернулся на голос.
   К нему через вестибюль шел высокий молодой командир с узким отмеченным почти девичьим румянцем лицом и пронзительно голубыми глазами.
   - Кравцов! А говорили, убило тебя!
   - Здравствуй, Юра! - Кравцов шагнул навстречу Саблину и от души обнял старого друга.
   Впрочем, если мерить обычными мерками, какой ему Саблин друг?! Так, приятель. Может, сослуживец. Они и знакомы-то были всего ничего. Но тот год - с весны восемнадцатого по лето девятнадцатого - казался теперь длинным как жизнь. И случилось тогда с ними на Украине много такого, что с иным кем и за всю-то жизнь не произойдет.
   - Два! - ткнул Кравцов пальцем в ордена "Красного знамени" на груди Саблина. - Когда успел второй получить? Где?
   - В Крыму, - коротко объяснил бывший комбриг, имея в виду и время и место. - Мы с комиссаром моим, Мехлисом... Не знаю, ты с Левой Мехлисом знаком или нет?
   - Мехлис? - переспросил Кравцов, пытаясь вспомнить. Фамилия была ему знакома, но подробности в памяти не всплывали. - Комиссар? Комиссар чего?
   - Сорок шестой дивизии.
   - Так ты уже начдив! - поднял бровь Кравцов.
   - Был начдивом, - махнул рукой Саблин. - Сейчас мы все только слушатели. Вон Гай кавкорпус в бой водил, а тоже сидит, как миленький, и сочинения о роли гоплитов в Пелопонесской войне пишет. А с Мехлисом мы всего-навсего цепи поднимали... Сам понимаешь, обычное дело под пулеметами... Постой! - встрепенулся Саблин. - А ты здесь как?
   - Да, вот учиться послали...
   И завертелись жернова пока еще не истории, а военно-партийной бюрократической машины, но "E pur si muove!", как говорится.
   И все-таки она вертится.
   "Ну, где-то так и есть..."
   Саблин, ухвативший буквально с первых слов рассказа суть возникшей проблемы, взял Кравцова "на буксир" и поволок по инстанциям. Тем более что Кравцов, как выяснилось, "что дите малое", а москвичи - "Ну, что я тебе буду рассказывать о москвичах, если ты петербуржец?"
   - Уж не знаю, право, где тебя, Макс, носило, но дороги от Брянского вокзала до центра, если через мост, минут десять-пятнадцать, никак не более. И в трамвае, голубь мой, проезд за деньги разрешен. Дорого, конечно, но не смертельно, хотя до десяти часов утра, и в самом деле, не актуально...
   Перво-наперво они отправились к военному коменданту города, поскольку Кравцов пока был в Москве никто, и только комендант мог сделать его "кем-то". А комендантом, на удачу, оказался снова же земляк с Украины - комбриг из Пятьдесят Восьмой дивизии Петр Пахомович Ткалун. Знакомство, разумеется, было шапочное, но все-таки знакомство.
   - Кравцов... - наморщил высокий лоб Ткалун. - Постой, постой! Максим Кравцов? Командарм-Восемь?! Так ты живой, получается?!
   - А живым, Петр Пахомович, - тут же вставил попыхивающий трубочкой Саблин. - Есть, пить надо. И крышу над головой...
   - Сделаем, - улыбнулся Ткалун. - Как землячку не порадеть!
   Но в результате, Кравцов получил все то же самое, что получил бы на его месте любой другой военный, приехавший на учебу в Москву. Тот же черный пайковый хлеб, те же талоны на питание... и "маршрутная карточка" для проезда на трамвае да несколько билетов в Большой и Художественный театры. Последнее обстоятельство неожиданно показалось Максу весьма и весьма соблазнительным. Но вот жилье бывший командарм, вполне возможно, получил чуть лучшее, чем многие другие.
   - А давай его к нам, во Вторую Военную гостиницу, - предложил Саблин. - У меня как раз сосед съехал.
   - К Никитским воротам что ли? - нахмурился Ткалун. - Так у вас же там жить невозможно. В прошлую зиму, говорят, не только мебель, но и паркет в печках пожгли.
   - Так точно, ваше благородие! - сверкнул голубизной глаз Саблин. - Как есть пожгли, басурмане! И обои со стен ободрали и сожгли. Варвары-с!
   - Ну, и? - Ткалун в отличие от Саблина был занятым по службе человеком и тратить дорогое казенное время на глупости не желал.
   - Отремонтировали в июле, - кисло "закруглил" тему шутник, и, получив все необходимые бумаги, Кравцов и Саблин отправились на Бульварное кольцо.
   Двухэтажное здание бывшей третьеразрядной гостиницы размещалось на небольшой площади около Никитских ворот. Место показалось Кравцову смутно знакомым, но опять, как и во многих других случаях, чувство это казалось сродни дежавю. Ничего определенного, лишь смутный образ, словно птица, летящая сквозь клубящийся туман. Видел как-то Кравцов такой пролет чайки сквозь затопивший Эдинбург вечерний туман...
   "Эдинбург?! Какой, к бесу, Эдинбург?! Я же и не был там... никогда".
   И такое уже тоже случалось. Вдруг всплывало в памяти что-то "совсем не то", и что с этим всем делать, Кравцов совершенно не представлял. Он предполагал, впрочем, что подобные странности - суть манифестации некоего системного расстройства психики, но сообщать об этом кому бы то ни было не собирался. Он совершенно не хотел возвращаться в разряд увечных. А посему...
   "Перетрем! - твердо решил Кравцов, обозревая окрестности своего нового местопребывания. - А муку съедим!"
   По здравому размышлению, место могло показаться ему знакомым оттого, что живо напоминало события минувших лет. Война - она и в Москве война, как и в любом другом месте.
   От сгоревшего большого дома, выходившего фасадом на бульвар, остался только скелет. На стенах домов легко различимы выщерблины, оставленные пулями и осколками, а посередине площади высилась огромная куча битого камня...
   - Это еще с Октябрьских боев осталось, - пояснил Саблин. - Тут в округе несколько зданий артиллерией разбили, вот камни и собрали. Есть мнение, памятник Кропоткину из них построить.
   "А, точно! - вспомнил Макс. - В феврале же умер князь Кропоткин..."
   Впрочем, в то время Кравцов все еще пребывал "по ту сторону Добра и Зла", но упоминание о великом теоретике-анархисте напомнило ему еще одну причину, по которой сблизились он с Саблиным тогда, в восемнадцатом. Саблин, как и он, происходил из бывших студентов, ставших офицерами военного времени, и к тому же состоял до недавнего времени в партии социалистов-революционеров. "Кругом бывшие, - пошутил тогда всегда веселый и легкий на шутку Юрий. - Хорошо еще, что не бывшие девушки..."
   А гостиницу на самом деле недавно отремонтировали, что по нынешним временам могло считаться чудом. И комната - после долгого и нудного препирательства с комендантом - Кравцову досталась отменная. Просторная с высоким венецианским окном, камином и свеженастеленным дощатым полом. Стены комнаты заново оклеены "весёленькими" бумажными обоями, а из мебели присутствовали просторный кожаный диван-софа, потертый, но как будто бы пригодный еще для сна и отдыха, стол, стул, тумбочка, и роскошная деревянная вешалка. Мебель, надо полагать, привезли из какого-нибудь склада-распределителя, отобрав по списку-минимуму, но для Кравцова все это: и комната, и мебель - представлялись какой-то невероятной удачей, сродни божественному промыслу...
   - Ну, вот, - сказал, улыбаясь, Саблин и "обвел" комнату одним движением узкой "интеллигентской" кисти. - Владей, Макс! Полу-люкс, даже женщину привести не стыдно.
   "Это да..." - неожиданно Кравцов почувствовал, что краснеет, ну или кровь в голову ударила, что, с медицинской точки зрения, в сущности, одно и то же.
  
   4.
   Тот день еще долго тянулся, хотя Кравцову вроде бы не привыкать: на войне и не такое случалось. Но вот здоровье уже не то. То есть, все относительно, разумеется, и Максим Давыдович вполне допускал, что когда-нибудь - и возможно, очень скоро - он окончательно поправится, раз уж дела пошли на лад. Однако шести месяцев, что миновали со дня его неожиданного "воскрешения", для такого подвига оказалось явно недостаточно. Так что вымотался изрядно, - не то, что в "раньшие" времена, - и, сидя в комнате у Саблина заполночь, за неспешным разговором и разрешенным к употреблению недавним декретом "двадцатиградусным винцом", нет-нет, да клевал носом. Но и то сказать, сколько всего за один день успело случиться, не говоря уж о том, сколько километров протопал Кравцов на своих двоих по мощеным булыжником улицам Москвы. В Академию, в комендатуру и гостиницу, и опять в Академию, чтобы уже в сумерках вернуться к Никитским воротам. Но не зря хотя бы. Дел переделали - спасибо, Юре Саблину - немерено. Даже с начальником академии Тухачевским поговорить смогли. Михаил Николаевич показался Кравцову несколько излишне молодым и красивым, да еще, пожалуй, ощущалось в нем некое чувство превосходства. Взгляд сверху вниз, так сказать, что не нравилось Кравцову никогда и ни в ком. Хотя, с другой стороны, не каждый человек способен из штабс-капитанов в командующие фронтом сигануть. Нет, не каждый.
   - Доброй ночи, товарищи красные командиры! - дверь растворилась без хамства. Не резко и только после аккуратного, но решительного стука костяшками пальцев. Эдакое предупредительное - в смысле, предупреждающее - тук-тук-тук, вроде стрекота телеграфного ключа, секунда паузы, и дверь начинает открываться. - Здравствуй, Макс, и тебе товарищ Саблин наш пролетарский привет!
   В проеме двери стоял невысокий, но крепкий мужчина с решительным, но не без живости, взглядом темных глаз и короткой щеточкой усов под крупным и недвусмысленным носом. За его широкими плечами маячил еще один военный, но помоложе и потоньше.
   - Интересные дела! - встал, сразу заулыбавшись, Кравцов. - А в лавке тогда кто?
   - Ну, мало ли кто! - рассмеялся Урицкий. - Иди сюда дитятко, дай обниму!
   Семена Урицкого Кравцов знал с семнадцатого года и уважал за ум, хватку, и порядочность. Во всяком случае, между своими, племянник не к ночи будь помянутого председателя Питерской ЧК, отличался даже несколько излишне прямолинейной честностью. За что и был одними любим, а другими ненавидим.
   - Рад тебя видеть, чертяка! - искренне признался Кравцов, обнимая старого друга. - А я слышал, тебя на Одесский укрепрайон прочили.
   - То-то и дело, что прочили, - усмехнулся Урицкий, отодвигая от себя Кравцова и рассматривая его с недюжинным интересом. - А потом передумали, - легко пожал он плечами. - Оставили здесь, для особых поручений при Региступре и разрешили подучиться. А то ж у меня кроме школы прапоров за душой живого места нема.
   Семен придуривался, разумеется. Он и раньше, в Гражданскую, любил представиться незнакомым людям эдаким простым, как маца, еврейским парнем из Одессы. Но все было не так просто. Урицкий умел говорить по-русски без какого-либо видимого акцента, свободно владел немецким, неплохо - французским и румынским. Был прилично образован, хотя большей частью не благодаря формальному обучению, и, наконец, состоял в большевистской партии с девятьсот двенадцатого года, то есть с тех пор, когда половина нынешнего ЦК "ходила" еще в эсерах, меньшевиках и бундовцах, или вовсе под стол пешком. Ну, и в довесок, школу прапорщиков Семен Петрович закончил в шестнадцатом году и к революции выслужился, чуть ли не в поручики, что совсем немало для бывшего приказчика одесских аптекарских складов.
   - Так, а что пьем? - Урицкий шагнул к столу, поднял железную кружку Кравцова, нюхнул, шевельнув крупным носом и вернул посуду на стол. - Это, товарищи, не питье, а, как говорят мои родственники, писахц. Это если только девушек угощать... - с этими словами он вытащил из кармана коричневых галифе бутылку мутно-зеленого стекла с горлышком, заткнутым самодельной - из многократно свернутой бумаги - пробкой. - А ну, все к столу!
   - Ты бы, Семен, хоть спутника своего представил! - посетовал Саблин, заметивший, как мнется у входа в комнату незнакомый военный.
   - От, черт! - взмахнул рукой Урицкой. - Экий я, право слово, невежливый! Знакомьтесь, товарищи! Гриша Иссерсон. Тоже, к слову, из бывших прапоров...
  
   5.
   - Назовите войны Екатерины Великой, - генерал Верховский казался невозмутимым, но, по-видимому, весь этот фарс с экзаменационными испытаниями "бывших хорунжих и половых" ему изрядно надоел. Оттого и вопрос прозвучал то ли вызовом очередному "кравцову" от сохи, то ли признанием своей беспомощности перед профанацией идеи экзаменовать "абитуриентов" вообще.
   - Вам как, Александр Иванович, - ничуть не смутившись, спросил Кравцов. - Перечислить войны в хронологическом порядке или в связи с геополитическими, в терминах Рудольфа Челлена, и стратегическими императивами Российской империи?
   - Простите? - у бывшего военного министра было узкое лицо, волосы, расчесанные на двойной пробор, элегантные "штабс-капитанские" усы и умные интеллигентные глаза профессора экономики.
   - Вы меня, вероятно, не помните, Александр Иванович, - вежливо улыбнулся Кравцов, которому отчего-то стало вдруг неловко. - Я приезжал к вам в Петроград в сентябре семнадцатого, в составе делегации Юго-Западного фронта...
   - Постойте, постойте... - нахмурился Верховский, припоминая события канувшей в Лету эпохи. - Вы тогда, кажется, передавали мне привет от моих... товарищей из Севастополя...
   Кравцов обратил внимание, что Верховский не упомянул о принадлежности упомянутых "товарищей" к партии социалистов-революционеров. И неспроста, надо полагать, а из аккуратистской предусмотрительности, свойственной истинным русским интеллигентам. Не хотел подводить Кравцова, не зная с определенностью ни о прошлых, ни о нынешних его обстоятельствах. Сам Верховский был тогда членом эсеровской партии, оттого и военным министром в августе стал. Взлет для полковника - немыслимой крутизны в любые, даже и революционные времена.
   - Так точно, товарищ Верховский, - отрапортовал Кравцов и сам уже сожалевший, что поднял эту щекотливую тему. - Привет... из Севастополя.
   - Тогда, давайте поговорим о "Семилетней войне"... - следовало предположить, что тема, затронутая Кравцовым, оказалась генералу неприятна, и Макс Давыдович вполне его понимал. Ему и самому порой становилось неуютно, хоть он и избирался однажды даже членом ЦК РКП(б). Судя по некоторым признакам, все шло к открытому политическому процессу над партией социалистов-революционеров, и, хотя дело прошлое, нет-нет, а приходили в голову тревожные мысли: что если и ему, Кравцову, вдруг припомнят?
   - С удовольствием, - кивнул он, сосредотачиваясь на заданном вопросе. - Итак, Семилетняя война. Характер и протяженность во времени и пространстве этого военного противостояния делает его по меткому определению одного английского политика первой по-настоящему мировой войной...
   - Это кто же там такой умный? - поинтересовался генерал Гатовский, которого за глаза называли злым гением генерала Куропаткина.
   - Первый лорд Адмиралтейства Черчилль, - с готовностью объяснил Кравцов, не назвав, впрочем, Уинстона Черчилля "сэром".
   Экзамены проходили гладко. Математику - гимназический курс - Кравцов, как выяснилось, забыть не успел. И даже "Планиметрию и Стереометрию" Киселева помнил, как ни странно, вполне сносно. Сочинение о Пунических войнах написалось легко, во всяком случае, без каких-либо видимых затруднений. Ну, а устный экзамен вообще вылился, в конце концов, в свободную дискуссию о различиях в тактике генерал-фельдмаршала Румянцева, генералиссимуса Суворова и короля Пруссии Фридриха Великого. Верховский эрудицией Кравцова остался доволен, Василий Федорович Новицкий тоже, а Гатовский и вовсе хотел было расцеловать бывшего командарма, но сдержался из соображений дисциплины. Однако и то - правда, отнюдь не все абитуриенты Академии РККА, даже и те, кто отменно показал себя в бою, могли продемонстрировать такой высокий уровень подготовки. Кравцов смог и оказался этим фактом даже несколько удивлен. Сам от себя не ожидал.
  
   6.
   По дороге на Миусскую площадь, где в бывшем здании Народного университета имени Шанявского размещался ныне Коммунистический университет имени Свердлова, Кравцов много и трудно думал о том, зачем, собственно, тащится этим утром в главную "кузницу партийных кадров". Выходило, что бывший командарм, и в самом деле, сподобился "на старости лет" влюбиться по-настоящему, и, направляясь теперь туда, где можно было - если повезет - повстречать Рашель Кайдановскую, нервничал словно мальчишка, летящий на неверных ногах на свое первое в жизни свидание. Но "свидание" оставалось пока под большим вопросом и, в любом случае, не было оно в жизни Кравцова ни первым, ни даже вторым. И Рашель Семеновна Кайдановская никак не могла стать его первой женщиной. То есть, пока она вообще не являлась "его женщиной" по определению. Но даже если бы и являлась, что с того? Бывший командарм и сам не мальчик, да и инструктор Одесского горкома, наверняка, давно не девочка, как бы молода она ни была. Но вот ведь странность "посмертного" существования, многое теперь виделось Кравцову совсем не так, как когда-то, в его "прошлой жизни".
   Обнаружив эту странную истину, Кравцов смутился и попытался думать о чем-нибудь другом. Однако попытка эта неожиданно завела его в очередной тупик, выход из которого вел, как казалось Кравцову, или прямиком в клинику Корсакова, ко всем этим доморощенным кащенкам и сербским, или уж к попам. Университет Шанявского вызвал у Кравцова стойкую ассоциацию с каким-то психологом по фамилии Выготский. При этом, с одной стороны, Кравцов твердо знал, что ни о каком Выготском сроду не слыхивал, а с другой стороны, помнил, что зовут психолога Лев Семенович, и что он успел уже, несмотря на молодость, написать книгу под названием "Психология искусства"...
   Оставалось только вздохнуть и свернуть самокрутку. В последнее время такие "провалы" в неведомое случались с Кравцовым все чаще и чаще, порой открывая захватывающие дух перспективы, в других же случаях пугая "ужасными безднами", от постижения которых хотелось попросту застрелиться. Он постоял немного, пережидая приступ паники, нарочито медленно закурил, взглянул на плакат, призывающий сдавать деньги в фонд помощи голодающим Поволжья, и пошел дальше, вспоминая, чтобы успокоиться, стихи и песни на всех известных ему языках.
   Стихотворный ритм и разноязыкие рифмы "убаюкивали" смятенное сердце и не давали "оступившемуся" сознанию впасть в панику. И это было лучшее, на что Кравцов мог надеться.
   А подковки сапог звенели по влажному булыжнику, и люди тенями возникали перед Кравцовым, чтобы незамедлительно сместиться в стороны и исчезнуть за спиной. Платки и кепки, солдатские папахи и плоские мягкие фуражки, шинели, шали, какие-то пальто... Погода стояла сырая и холодная. Осенние дожди, темные тучи, стылый ветер. Словно бы и не начало сентября, а ноябрь. Не теплая "домашняя" Москва, а гнилой, простуженный Питер.
   "Споемте же песню под громы ударов..." - вспомнилось вдруг под звон и грохот проезжающего мимо трамвая.
   "Под взрывы и пули, под пламя пожаров..." - Кравцов внутренне встрепенулся и, хотя крутить головой "как полоумный" не стал, зыркнул глазами из-под полуопущенных век.
   "Под знаменем черным гигантской борьбы..."
   Что-то было не так, и он должен был быстро, даже очень быстро понять, что это и откуда взялось.
   "Под звуки набата призывной трубы!" - моторный вагон трамвая прогрохотал мимо Кравцова, и бывший командарм увидел женщину, идущую по противоположной стороне улицы в ту же сторону, что и он. Сейчас Кравцов видел ее со спины: длинная тяжелая юбка из темной плотной ткани, просторная бурая кацавейка, линялый шелковый платок на голове... Торговка, мещанка из обедневших... Или бери выше: пряная спина, гордая посадка головы, офицерские кожаные сапоги - поношенные, но крепкие - виднеющиеся под низким, до щиколоток подолом. Но еще раньше, до того, как трамвай разрезал улицу на две дрожащие от его грохочущего движения части, женщина эта вышла на улицу из дверей "обжорки". Одного из тех заведений, где за тридцать тысяч можно кофе попить или тарелку щец выхлебать. Вышла... Поднялась по ступеням из полуподвала, и Кравцов мазнул равнодушным, "не сосредоточенным" взглядом по ее бледному, изможденному лицу... Мешки под глазами, тяжелые, "уставшие" веки, впалые щеки... И все-таки что-то зацепило в этом "простом" образе, отдалось набатом в гулком пространстве памяти, выбросило на поверхность идиотские слова из "Марша анархистов". Знакомые черты? Отблеск былой красоты?
   Кравцов смотрел вслед уходящей по улице женщине и пытался "оживить", воссоздать в памяти образ, мелькнувший перед ним несколько мгновений назад.
   Большие глаза... Надо полагать, серые, хотя ему их отсюда было и не рассмотреть. Черная прядь... Брюнетка... Линия подбородка, тонкий нос... Кто-то говорил, кокаинистка... Возможно. Может быть. Но факт, интересная женщина, несмотря ни на что... А в Париже, осенью тринадцатого...
   Кравцов вспомнил красавицу в шелковом платье цвета спелых абрикосов, жемчужную улыбку, высокую грудь...
   "Она? - думал Кравцов, идя по улице вслед за женщиной. - Здесь, в Москве, в двадцать первом году? Но я тоже вроде бы мертвый, а ничего. Жив и почти здоров, на свиданье вот иду..."
  
   ... Сидели в "Ротонде" или "Доме"... Монмартр... фиолетовый город за оконными стеклами... За столиком трое: Кравцов, Саша Архипенко, уже успевший сделать себе имя выставками в салоне Независимых, и незнакомый молодой художник...
  
   "Сутин, кажется... Исаак или Хаим... Что-то такое..."
  
   ... Крутнулся поставленный "на попа" барабан вращающейся двери...
   "Русская рулетка", - подумал Кравцов.
   И в зал кафе вошла женщина, исполненная странной, опасной красоты и грации. Ее сопровождал высокий смуглый мужчина. Волосы у него были такие же черные, как у нее, но тип красивого лица совсем другой...
   Знаешь, кто это? - спросил Архипенко. - Это Мария Музель - отчаянная анархистка. Говорят, в России ее приговорили к бессрочно каторге, а она подняла восстание в Нерчинске и бежала через Китай или Японию в Америку. Представляешь? Тут все сейчас от нее с ума сходят.
   Она красавица, - выдохнул, наконец, Сутин.
   - Она бомбистка, Хаим. - Покачал головой Архипенко.
  
   "Точно! - вспомнил Кравцов сейчас. - Того художника звали Хаим, и он тоже был родом с Украины..."
  
   ...Бомбистка? - удивился тогда Кравцов. - Ты уверен, что именно анархистка? Может быть, все же социалистка? У нее вполне эсеровский тип. А кто это с ней?
   Модильяни, - сказал Архипенко. - Амадео. Он, наверное, самый талантливый из нас...
  
  
   "Мария... Маша... Ш!"
   Их роман был столь же бурным, сколь коротким. Как схватка, как встречный бой. Встретились внезапно, ударились друг о друга, как волна о борт корабля... Волной в данном случае стал он, кораблем - она. Пришла, разрезала острым форштевнем "девятый вал" его почти юношеской страсти, и ушла в неведомое.
   "Мария... Маша... Маруся..."
   Снова встретились в восемнадцатом. Он изменился, она тоже. Нет, красота не поблекла, но женщина стала старше, на лоб легли морщины забот, и пила она тогда, кажется, больше, чем следует... Кто-то потом удивлялся, и что, мол, вы все в ней нашли? Уродка. Гермафрадит! Но это неправда... А потом был девятнадцатый, деникинское наступление, и бледный, измотанный до последней возможности Нестор... А за спиной Махно в тесной группе штабных снова она...
   "Ты мертва уже два года!" - зло подумал в спину уходящей в "никуда" женщине Кравцов. - Тебя повесили... А меня снарядом накрыло..."
   Он ощущал сейчас физический груз нежелания продолжать это бессмысленное преследование. Он не хотел идти вслед за тенью мертвеца, но не мог не идти. Не смел оставить "заданный вопрос" без "ответа". Не имел права завершить эту встречу многоточием. Часть его души желала бежать прочь, но другая - желала определенности.
   И женщина сжалилась над Кравцовым. Она вошла в подворотню добротного доходного дома, тепло поздоровалась с дворником-татарином (значит, была знакома не первый день), пересекла небольшой дворик, хорошо просматривавшийся с улицы, и вошла в подъезд. Кравцов проследил ее взглядом, перешел улицу и зашел под арку распахнутых - теперь уже, вероятно, навечно - ворот, как если бы хотел укрыться от ветра, сворачивая и закуривая самокрутку. Тут, и в самом деле, царило затишье, а женщина, если верить тени, мелькнувшей за грязным окном лестничной клетки, жила на верхнем, третьем этаже когда-то желтого, а ныне вылинявшего приземистого флигеля.
  
   7.
   А Рашель Кайдановскую он в тот день так и не нашел. Часа два "по-деловому", то есть как бы по делу, "прогуливался" по зданию бывшего университета Шанявского, курил в компаниях, поучаствовал в двух-трех дискуссиях о политическом моменте, встретил ненароком несколько полузнакомых людей, служивших в прежние времена в политотделе дивизии или в РВС Восьмой армии. Но все это были даже меньше, чем шапочные знакомства, не вызвавшие у Кравцова никакого эмоционального отклика. Кто был тогда он, и кто - они! Однако Кравцов "не побрезговал" напиться даже "копытца козленка". Он расспрашивал о Кайдановской и "знакомых" и незнакомых, и, в конце концов, выяснил, где она живет, где и когда ее можно встретить вне стен "Свердловки", а когда и в стенах. И более того, всех этих "любезных людей", мужчин и женщин, он настоятельно просил передать товарищу Рашель привет от ее знакомого по Одессе Макса Кравцова и сообщить, что он, то есть, Кравцов, зачислен слушателем в Академию РККА на Воздвиженке, а живет в бывшей гостинице "Левада" на площади у Никитских ворот.
   С этим и ушел. Но человек предполагает, а некие высшие силы - как их не назови - располагают, и порой, самым причудливым образом. Только Кравцов вышел на Миусскую площадь и закурил, поглядывая на недостроенное здание храма, строенного - как он помнил из статьи в "Ниве" - на народные пожертвования в память об освобождении крестьян, как совсем неподалеку от него остановился старенький автомобиль, и человек, сидевший рядом с шофером, окликнул Максима Давыдовича по имени:
   - Товарищ Кравцов!
   Кравцов оглянулся и увидел, как вылезает из автомобиля невысокий плотный человек в шинели и матерчатой фуражке с красной звездой. Лицо у него было круглое, гладковыбритое, губы пухлые, глаза за линзами пенсне - карие, как бы несколько грустные.
   - Здравствуйте, Сергей Иванович! - подтянулся Кравцов.
   - Какими судьбами в Москве, Макс Давыдович? - спросил, подходя к Кравцову, член РВСР Гусев. - Уж не слушателем ли в университет? Так вам как будто незачем...
   Что да, то да, память у некоторых людей просто феноменальная. Они и встречались-то в гражданскую не более полудюжины раз. И встречи те были мимолетны и в обстоятельствах, затмевавших, зачастую, содержание разговоров, но, подишь ты, помнит и имя, и подробности биографии.
   - Слушателем... - подтвердил Кравцов. - Но не здесь, а в Академии.
   - Точно! - улыбнулся на это уточнение Гусев. - Я же сегодня как раз видел ваше имя в списках... Как здоровье?
   - Спасибо, налаживается.
   - Налаживается... Вот что, Максим Давыдович, это даже удачно, что я вас сейчас здесь встретил. Я, знаете ли, преподаю в Комуниверситете, вот приехал читать лекцию. А тут вы... И подумалось, мы ведь могли бы, как теперь выражаются, комбинацию соорудить на взаимовыгодных условиях. Времена сейчас трудные, голод... У вас какая аттестация до поступления в Академию?
   - Комбат. - пожал плечами Кравцов, находившийся после встречи с Якиром на положении "для особых поручений" при штабе Одесского оборонительного района.
   - Негусто, - развел свои полные губы в улыбке Гусев и прищурился. - А если я предложу вам должность "для особых поручений" с аттестацией комбрига и соответствующим пайком?
   "Комбриг? - удивился Кравцов. - Но это же номенклатура Штаба РККА или коллегии Наркомвоенмора!"
   - А на учебу время останется? - спросил он, пытаясь понять, куда его сватает один из основателей российской социал-демократии.
   - Когда как, - пожал плечами Гусев. - Я, как вы, возможно, знаете, оставил пост начальника Региступра еще в девятнадцатом, но, будучи комиссаром Полевого Штаба и начальником Политотдела РВСР все еще... - он сделал паузу, намекающую на многое, но ничего на самом деле не объясняющую, - ...чувствую некоторую ответственность за управление...
   "Тэк-тэк-тэк..." - только и мог бы сказать бывший командарм, но не сказал, подумал.
   - Ян Давыдович Линцман, начальник управления, жалуется на недостаток образованных партийных кадров. И ваш старый знакомый Берзин тоже. Вот я и подумал, вам - паек, а мне - проверенный работник...
   Слово "проверенный" Гусев отметил специальной интонацией, не преминув посмотреть собеседнику в глаза особым "внимательным" взглядом.
   - У нас, знаете ли, некоторая конкуренция с товарищем Дзержинским. Дружеская, разумеется, но все-таки хотелось бы укрепить кадры военной разведки, раз уж контрразведку у нас забрали. А вы бывший член ЦК все-таки. Соглашайтесь, Максим Давыдович, соглашайтесь!
   - Соглашаюсь, - улыбнулся Кравцов. Предложение, и в самом деле, показалось ему весьма заманчивым.
  
   Глава 3. Оперативные обстоятельства
   1.
   Во вторник, 23 августа, занятия в Академии так и не начались. Что-то там случилось, в "поле", где с середины июля пребывал весь поток, к которому и должен был присоединиться Кравцов. Возвращение слушателей, выехавших в Подмосковье на полевую практику, задерживалось, и Макс Давыдович этим утром оказался предоставлен сам себе. Поэтому, заскочив в столовую Академии, он съел по-быстрому миску пшенной каши, приправленной ржавым "машинным" маслом, и треть - на глазок - дневной пайки хлеба. Выпил кружку подкрашенного сушеной морковью кипятка, и побежал скоренько на Пречистенку, где в домах с 35-го по 39-й располагался когда-то Оперод Наркомвоена. Теперь здесь размещался Региступр Полевого Штаба Реввоенсовета Республики. И спешил Кравцов не напрасно.
   В управлении его, как сразу же выяснилось, ожидали. Так что сидеть в приемной какого-нибудь "столоначальника" не пришлось, тем более, не случилось топтаться на проходной, дожидаясь пропуска. Не прошло и десяти минут, как бывшего командарма принял заместитель начальника управления Арвид Янович Зейбот.
   - Проходите, пожалуйста! - Арвид Янович встретил Кравцова у двери, посторонился, пропуская в просторный кабинет, пожал руку и указал в сторону простого канцелярского стола с двумя венскими стульями по обе стороны. - Проходите, товарищ Кравцов. Садитесь, только, чур, спиной к окну сижу я...
   Разговор получился интересный. Содержательный. Причем не для одного только Зейбота, который по долгу службы, так сказать, интересовался прошлым и настоящим своего нового сотрудника. Кравцов его понимал более чем хорошо. Самому - не так уж и давно - тоже приходилось людей на службу принимать или просто "прицениваться" к вновь присланным "Штармом" или РВСР людям. Поэтому не тянул и не мямлил, и в позу оскорбленной невинности не вставал. Отвечал на вопросы, прояснял обстоятельства, похоже, уже известные Зейботу от Гусева, давал характеристики. Впрочем, в такого рода разговорах стоило держать ухо востро. Лишнего говорить не следовало, и растекаться мыслью по древу тоже. Не приветствовалась так же лишняя инициатива. Но это как везде и всегда. Не просили, не суйся. Не спрашивали, не отвечай. В этих играх Макс Давыдович новичком не был. Зато и сам он, слушая замначальника управления, узнал много для себя нового и интересного, о чем не прочтешь в ежедневных газетах. Об обстановке на границах, например, и за линиями границ. О нынешнем положении в Тамбове и Кронштадте, имея в виду не столько географию, сколько политическую и экономическую историю. И о состоянии дела сбора и обработки военно-политической информации в РККА, что его прежде, если и заботило, то никак не остро и отнюдь не "в первую очередь". Между делом, однако, Зейбот сказал и еще одну крайне любопытную вещь. Фраза в контексте беседы звучать должна была нейтрально. Случайные слова, необязательные сведения. Вот только Кравцов в такие оговорки не верил. Случайности в жизни подобного рода людей, разумеется, бывают, но совсем другие.
   - Яков Давидович, - сказал он, проверяя взглядом, понимает ли Кравцов, о ком идет речь. - В восемнадцатом в Северной Коммуне едва ли не вторым человеком был после Зиновьева, но с Григорием Евсеевичем в перетягивание одеяла не играл. Гусев Зиновьева знает еще с дореволюционных времен и крепко уважает...
   "Сиречь Гусев человек Зиновьева в Реввоенсовете, так?"
   Получалось, что именно об этом Зейбот и предупредил.
   Предупредил и распрощался, отправив Кравцова "по инстанциям". Сначала, к помощнику начальника Орготдела Зелтыню. Там Кравцов оформил документы и получил удостоверение сотрудника Региступра "для особых поручений". Затем к начальнику хозяйственно-финансового отдела Якову Мартинсону. Здесь на Макса Давыдовича пролился "золотой дождь" в виде "рулона" неразрезанных совзнаков на полторы сотни тысяч и гораздо более вещественных благ, выразившихся в пяти коробках консервов, фунте хорошего турецкого табака, головке сахара и четверти фунта чая. На консервах значилось - "Мясо тушеное. Петропавловский консервный завод, 1915 год".
   - А не испортились? - поинтересовался Кравцов, рассматривая жестяную банку.
   - Никак нет. - Довольно ухмыльнулся "состоявший для особых поручений" при Мартинсоне Завьялов. - Открывали-с, ели. Отличного качества тушенка, смею заверить. Не хуже, чем на фронте.
   И он подвинул к Кравцову остальные "нежданные дары": мешочек с рисом, три буханки хлеба, и коробку с сотней папирос.
   - Как же я все это унесу? - озадачился весьма смущенный такой роскошью Кравцов.
   - А я вам, так и быть, "сидор" в счет вещевого довольствия выдам. - Вполне панибратски подмигнул Завьялов. - Но вы уж, голубчик, в следующий раз с ним и приходите, ладушки?
   И он действительно раздобыл для Кравцова хороший еще, хоть и поношенный вещевой мешок, присовокупив при расставании - вполне возможно, и от широты душевной, - два билета на спектакль в Камерный театр.
   - Сходите вот, Максим Давыдович, на таировских "Ромео и Джульетту". Знатоки говорят, изрядная получилась постановка.
   "С кем же я пойду? - вздохнул мысленно Кравцов. - Эх, не нашел, я Рашель. Вот с кем на "Ромео и Джульетту" идти следовало! А так с Саблиным придется или с Урицким. Впрочем, у Семена жена, и у Саблина женщина..."
   Следующим в списке инстанций значился начальник Оперотдела Ян Берзин.
   С Берзиным Кравцов был знаком, но не более. Тот одно время входил в РВС Восьмой армии, но ни по службе, ни "прост так" они с Максом Давыдовичем особенно не пересекались. Случая не было. Однако теперь представился.
   - Я бы хотел, чтобы вы, Максим Давыдович, взялись для начала за разбор трофейных документов. Нам, видите ли, в Одессе и на Севере досталось кое-что... Да все руки не доходили или людей, владеющих языками, не оказывалось. Вот и лежат. Возможно, что и ерунда: нет там ничего. Просто бюрократия всякая, не у одних нас страсть бумажки плодить. Но и обратное исключить нельзя. А сейчас вот и из ДВР от товарища Уборевича кое-что доставили... Вы по-английски, случайно, не читаете?
   - Случайно, читаю, - коротко, по-деловому ответил Кравцов и в тот же момент понял, что, хотя по-английски он, вроде бы, действительно читает вполне свободно, совершенно не помнит, чтобы когда-нибудь учил этот язык.
   - Вот и хорошо, - обрадовался Берзин. - Вот этим вы и займетесь. Сегодня уж ладно, считайте себя свободным, а с завтрашнего дня приступайте. Можно и по вечерам, если занятия в Академии будут в утреннее время. Я распоряжусь. Вам подберут помещение, сейф, стол, бумагу... Ну, в общем, все, что требуется.
   На том и расстались, но, выходя из здания Региступра, встретил Кравцов еще одного знакомого, и сильно этой встрече удивился.
   Григория Семенова Максим Давыдович знал хорошо. Познакомились еще до революции. Встречались в Петербурге - до эмиграции Кравцова - и Париже. Виделись в Мюнхене весной четырнадцатого, и позже - уже после революции - в Петрограде, Москве, Киеве... На Украине в Гражданскую пересекались неоднократно... Вот только, насколько знал Кравцов, Семенов все эти годы оставался членом партии социалистов-революционеров. Однако двадцать первый год, в этом смысле, отнюдь не восемнадцатый, когда левые эсеры заседали в Совнаркоме, и даже не девятнадцатый, когда из тактических соображений кто только и с кем не вступал на Украине во временные союзы. Обстоятельства изменились, люди тоже.
   - Не нервничай Макс, - сказал между тем Семенов. - Я служу в Региступре с двадцатого. А до того служил в ВЧК. И все, кто надо, все, что надо, обо мне знают...
   "Ой, ли! - покачал мысленно головой Кравцов. - И про то, как Володарского кончал знают? И про покушение на Ильича? Что-то сомнительно".
   - Я, Гриша, по состоянию здоровья ни о чем больше волноваться не могу, - он хотел было улыбнуться на слова Семенова, но не смог. - Но спасибо за разъяснения. Так ты и из партии вышел?
   - Я в РКП(б) с апреля месяца состою.
   - Ага, - кивнул Кравцов.
   Такой поворот сильно облегчал общение, но некоторых вопросов все равно не снимал.
   - А кстати! - вспомнил вдруг Кравцов, уже прощаясь с Семеновым. - Ты ведь, вроде, с Буддой в приятелях состоял?
   - С Буддой? - насторожился Семенов. - Ты кого имеешь в виду?
   - Будрайтиса из Особого Отдела.
   - Тут, Макс, вот какое дело, - чувствовалось, что Григорий очень осторожно, если не сказать "тщательно", подбирает слова. - Я позже интересовался в ЧК. В смысле, искал Будрайтиса. Только никто никогда о таком сотруднике там не слышал. Но он, я думаю, не из белых был. Его в Восьмую армию кто-то из наших вождей определил. И...
   - И все, собственно, - добавил Семенов, пожимая плечами. - Слышал потом от кого-то, что он умер, но сам понимаешь, ни имени, ни фамилии его настоящих я не знаю.
  
   2.
   А во Второй Военной гостинице его ожидала записка от Рашель. Кайдановская, оказывается, заходила утром, перед занятиями, но Кравцова не застала и написала ему письмо. Писчей бумагой ей послужил клочок обоев, а писала женщина чернильным карандашом, но командарм отметил округлый ровный почерк и умение лапидарно излагать свои мысли, что с большой определенностью указывало на гимназическое прошлое "отправителя". А еще он понял, что Рашель рада его появлению в Москве и даже весьма этим фактом воодушевлена, и, едва дочитав послание, бросился разыскивать ее по всем указанным в письме адресам. Забег получился впечатляющим. Куда бы он ни приходил, везде Кайдановская "только что была, но уже ушла". Однако, как сказал поэт Тихонов - хотя и по-другому поводу,- гвозди бы делать из этих людей. Кравцов был из той породы, что если берется за что, на полпути не бросит. И, в конце концов, он Рашель нагнал. Сделав по Москве сложных очертаний "восьмерку", он вернулся на Миусскую площадь и, войдя в третий раз за день в университет имени Свердлова, увидел Кайдановскую на лестнице в окружении группы возбужденных до крайности юношей и девушек. Они там что-то живо обсуждали, но Кравцов водил цепи в штыковую, ему ли пасовать. Раздвинув галдящую молодежь одним неуловимым движением, он взял Рашель за плечи, развернул к себе лицом, и, не медля - пока решительность не выдохлась - поцеловал в губы.
   Поцелуй был... Ну, что сказать? И разве что-нибудь можно объяснить словами? Да и нужно ли? Вкус ее губ - пронзительный как эхо в горах... решительный словно смерть, - был полон неразвернутыми пока, не определившимися и нереализованными вероятностями будущего...
   Что-то случилось в это мгновение. Что-то настолько значительное, что все присутствующие ощутили "движение" времени и вибрирующее напряжение мировых линий. На лестницу упала тишина. И тишина эта все еще звенела в ушах Кравцова даже после того, как окружающая действительность вернула себе власть над жизнью и временем. Снова задышали и заговорили люди, воздух наполнился звуками и запахами, и Рашель шла рядом с ним, увлекаемая твердой рукой бывшего командарма, но "момент истины" не исчез вовсе, стертый пресловутой "злобой дня". Он остался с Кравцовым как мерило и эталон, и как ключ к тайне, которая, получив свободу, бродила теперь в его крови, смешиваясь с любовью, нежностью и страстью...
  
   3.
     В театре на Тверском бульваре оказалось шумно и несколько более оживлённо, чем следовало ожидать. Масса людей курила и громко разговаривала в фойе, перешептывалась по углам, пересмеивалась, растекаясь по лестницам и коридорам. Однако Кравцов этого и не замечал вовсе, отметив лишь краем сознания, что народ собрался на спектакль самый разный. Из толпы выделялись и "бывшие" - интеллигентного вида, но порядком пообносившиеся завзятые театралы из совслужащих, и "гегемоны" в армейских обносках, и нувориши едва начавшей набирать обороты новой экономической политики. Впрочем, Кравцов оказался настолько занят своей спутницей, - это ведь такое ответственное дело, смотреть на нее, вести с ней разговор, - что ему до других и дела не было. Ему на самом деле и спектакль был теперь "к черту не нужен", в смысле избыточен и неуместен здесь и сейчас, в центре обрушившегося на него тайфуна. Однако следовало признать, Таиров - талант, и слава его вполне заслужена. В постановке присутствовали, разумеется, элементы балагана, но они Максу Давыдовичу совершенно не мешали, а Рашель так и вовсе очаровали. Да и вообще было в действе, творившемся на сцене, так много молодости, задора и жизни, что оно просто захватывало зрителя, пленяло его чувства, и не отпускало до самой последней минуты. И все это под чудесную музыку, слаженно и талантливо. И Алиса Коонен действительно оказалась так хороша, как о ней говорили - красавица, и актриса божьей милостью. И Церетели великолепен в роли Ромео. Все это так, и сошествие Мельпомены несколько утишило кипящую в душе Кравцова страсть, не находящую себе выхода и исхода в предложенных обстоятельствах. Ему уже недостаточно было просто держать в руке узкую прохладную ладошку Рашель, и слышать ее теплое дыхание совсем рядом со своей щекой. Кровь маршевыми барабанами била в виски. Сердце металось в клетке ребер, Но и Кайдановскую, кажется, обуревали те же чувства...
   И все-таки одна холодная мысль пробилась сквозь театральные впечатления и переживаемый в острой форме приступ любви.
   "Откуда известно, что Семенов причастен к убийству Володарского?" - спросил себя Кравцов в тот самый момент, когда Меркуцио напоролся на клинок Тибальда.
   "Это все знают!" - попыталось отмахнуться склонное к компромиссам бытийное сознание, но память воспротивилась насилию над истиной.
   "Этого не знает никто!"
   "Но Фельштинский опубликовал..." - всплыло из подсознания, и Кравцов обомлел, сообразив, наконец, что с ним происходит.
   Фельштинский опубликовал свою книгу... Как, бишь, она называлась? Что-то вроде "Большевики и левые эсеры"... Он опубликовал ее в Париже или Нью-Йорке... в восьмидесятые или в начале девяностых. И именно там, хотя, возможно, и не там, а где-то в другом месте, Кравцов прочел про таинственного бригкомисара из Разведупра РККА, бывшего одним из самых удачливых террористов эпохи, человека, стрелявшего в Ленина, но оставшегося, тем не менее, на службе. Только перешедшего из ВЧК в военную разведку, где и оставался он до самой своей смерти - естественно, преждевременной и насильственной - в тридцать седьмом или тридцать восьмом году.
   "Обалдеть!"
   Первой мыслью Кравцова стал, однако, отнюдь не вопрос об источнике такой феноменальной информированности, а только жаркое и жадное чувство осознания меры богатства, свалившегося на него столь неожиданным образом. Лишь чуть позже, - на сцене как раз старый священник вершил брачное таинство над юными влюбленными - до Кравцова начали доходить все следствия произошедшего с ним чуда. Но, как ни странно, именно понимание того, что сознание его не есть более сознание того самого человека, каким он себя помнил и понимал, "охладило пыл" Кравцова. Он успокоился, приняв к сведению новые свои обстоятельства и открывающиеся в связи с этим перспективы, и постановил "не сходить с ума". Чем бы это ни было, кем бы ни стал теперь он сам, правда - обычная правда ежедневного сосуществования - заключалась в том, что он, Макс Давыдович Кравцов, есть лишь то, что он есть. И никакой другой судьбы, кроме той, что развертывается здесь и сейчас, у него нет.
   И, освободившись на время от открывшихся ему истин, яростно аплодировал вместе со всем залом. Он был искренен - спектакль Кравцову понравился - и естественен. Его занимали сейчас отнюдь не мысли о Семенове или Троцком, Махно или Сталине, он думал о женщине, хлопавшей в ладоши рядом с ним. Он чувствовал любовь, а не страх, душевный подъем, а не растерянность. Что-то важное - сейчас он знал это наверняка - случилось с ним в Коммунистическом университете на Миусской площади, когда он самым решительным образом выбрал любовь и жизнь, поцеловав у всех на глазах Рашель Кайдановскую. Выбор сделан, остальное - дело техники. И не красит мужчину - думать о "чертях и ангелах", когда рядом с ним та, от одного запаха которой заходится "в истерике" его обычно спокойное сердце.
  
   4.
   - Это так странно, словно бы я и не я вовсе, а героиня какого-нибудь романа... - страсть улеглась, отступила в сторону, уступив на время место тихому покою, и голос женщины звучит ровно и умиротворенно. - И ты... Чехов, Амфитеатров...
   - Я? - искренно удивился Кравцов, лениво припоминая, что же там такое могло быть у Чехова. "Солнечный удар", разве. Но, если говорить о русской литературе, он предпочел бы Достоевского. Не содержательно, не в смысле сюжета или конкретных образов, но вот эмоционально, имея в виду нерв и страсть...
   - Я? Из Чехова? Ты помнишь, каким я был, когда пришел в Комитет? Ходячий мертвец, мощи египетские...
   - Ну, не скажи! - возражает с улыбкой Рашель. - Что я мощей не видела? Я же с восемнадцатого года на войне. И тифозных видела, и голодающих... Смертью меня не удивить.
   "Ее смертью не удивить... Ну, надо же!"
   В "полу-люксе" Кравцова темно. Электричества нет третий день, а на дворе ночь. На улице, за высоким окном - темный город под тяжелым, затянутым тучами небом. Как принято говорить, не видно ни зги. Пока шли из театра, совсем стемнело, кое-где улицы, казалось, полностью вымерли, словно по ним прошли апокалипсические Мор и Глад. Если и не страшно, то уж точно - неуютно. Но, видимо, те, кто мог обернуть неясные опасения в ужасную реальность, вполне здраво оценили недвусмысленно засунутые в карманы руки двух припозднившихся любовников, возникающих порой из тьмы, чтобы пересечь лунную дорожку, и вновь исчезающих из виду. Но не все же москвичи владеют личным оружием? Поэтому городские пространства темны и покинуты, предоставленные знобкой тишине и кладбищенскому покою. Темно. Но и по эту сторону новеньких стекол - "И где только добыли при нашей-то бедности?!" - тоже властвует тьма египетская. Где-то - и Макс Давыдович даже знает где именно - есть у него свечка в купленном по случаю с рук дрянном подсвечнике. Но когда пришли сюда, добравшись пешком из театра, все произошло так быстро и естественно, что об огне никто и не подумал.
   - Слова... - Кравцов все-таки заставил себя встать. - Что выразишь словами? - сказал он, продвигаясь на ощупь к тумбочке. - Пустые звуки...
   - Ах, ты об этом! - смеется грудным смехом Рашель. - Мысль изреченная есть ложь? Так?
   - Так, так, - соглашается Кравцов, отнимая у мрака свечку и коробок спичек. - У меня есть вино, Рашель Семеновна. Настоящее, - меняет он тему, чиркая спичкой. - Можно тебя угостить?
   Вспыхивает огонь, и мрак с треском лопается, расходится клочьями вокруг оранжево-желтого всполоха.
   - Вино... - она словно бы пробует слово на вкус. - Звучит соблазнительно. А табачком, товарищ, не побалуете?
   - У меня есть настоящие папиросы. - Кравцов ставит свечу на табурет, придвигает к дивану, и видит огромные темные глаза. Они блестят, отражая игру пламени. Прядь волос, упавшая на высокий белый лоб, линия шеи и тонкого плеча... И отводит взгляд. Становится неловко, но в следующее мгновение он понимает, насколько неправ. Сам-то он стоит в неверном свете свечи в чем мать родила.
   "Экая притча! Словно мальчишка-гимназист!" - думает он, покачивая мысленно головой, и снова переводит взгляд на Рашель. В колеблющемся оранжево-золотом сиянии кожа ее кажется то серебристо-белой - там, где свет и тьма обозначают границы возможного, - то золотистой и даже изжелта-красной. Тонкая рука, полная грудь, волна распущенных волос, обрамляющих узкое изящное лицо. Просто Ла Тур какой-то... женщина в отблесках живого огня.
   - Что ты видишь? - голос чуть напряжен. По-видимому, она переживает чувство неловкости. Стыдится своей наготы, но и гордится ею, дарит жадному взгляду любовника, одновременно захватывая его, покоряя, завоевывая.
   - Что ты видишь?
   - Тебя.
   - А еще?
   - Красоту, - Кравцов сбрасывает оцепенение и, продолжая говорить, возвращается к прерванным делам: достать вино, откупорить бутылку, разлить по стаканам, нарезать хлеб, выложить папиросы...
   - Я вижу красоту. Ты слышала, Рашель, о художнике Ла Туре?
   - Ла Тур?
   - Можно и по-другому, де Латур...
   - Нет, не слышала. Он француз?
   - Он лотарингец, что в семнадцатом веке не всегда означало - француз, - Кравцов протянул Рашель папиросу и приблизил свечу, чтобы дать прикурить.
   Глаза женщины вспыхнули темным янтарем, кожа засияла шафраном и золотом, и налились всеми оттенками шоколадного цвета, обращенные вверх соски.
   - Ла Тур писал людей, освещенных огнем. И делал это лучше многих. Просто замечательно! Особенно женщин...
   - Не называя меня полным именем! - просит она, затягиваясь, и вдруг улыбается. - Зови меня Роша!
   - Я буду звать тебя Реш, если позволишь, - Кравцов тоже закурил и протянул Рашель стакан с вином, оставив себе жестяную кружку.
   - "Реш", буква древнееврейского алфавита, - папиросный дым клубится в пятне света, колеблется, течет. Сизый, палевый, белоснежно-серебряный.
   - Так что ж? - пожимает плечами Кравцов.
   - Тогда зови! - соглашается Кайдановская и подносит стакан к губам.
   - Друзья называют меня Максом, - доски пола холодят ступни, но лоб горит как в лихорадке, и словно от озноба вздрагивает временами сердце. - Мама тоже звала меня Макс...
   - Макс, - повторяет за ним Рашель. - Максим. - пробует она на вкус полное его имя. - Товарищ Кравцов... - щурится она, откладывая дымящуюся папиросу на блюдечко со сколотыми краями. - Товарищ командарм... Командарм... - стакан возвращается на табуретку, и женщина встает с дивана, открываясь взгляду Кравцова во всей своей волнующей наготе. - Иди ко мне, Макс! - произносит она вдруг просевшим на октаву голосом. - Обними меня, пожалуйста! Скорей! Сейчас! Сейчас же...!
  
  
   5.
   Занятия возобновились в четверг и увлекли Кравцова сразу же, с первой утренней лекции. Если честно, он не много от них ожидал. Ну, может быть, думал Макс, ему бы не помешал основательный курс штабного дела. Да и оперативное искусство совсем не плохо бы отточить, опираясь уже не только на живую практику доброго десятка кампаний, в которых привелось участвовать, но и на теорию, разрабатывавшуюся, в том числе и такими крупными специалистами своего дела, как генерал Свечин. Но тем утром учебный день начался вовсе не с военных предметов, а с лекции по политэкономии, которую дал им - слушателям разных возрастов и разного уровня подготовки - Александр Александрович Богданов. Богданов являлся одним из старейших русских марксистов и обладал вдобавок к обширным и глубоким знаниям в областях социальных наук, невероятным талантом популяризатора. Возможно, он проигрывал многим лидерам революции, тем же Ленину, Троцкому или Зиновьеву, в качестве митингового оратора. Но лектор - в истинном, университетском смысле этого слова - он был, что называется, от бога. Кравцов, во всяком случае, слушал Александра Александровича с неослабевающим интересом, хотя и сам - в свое время: в обоих, судя по всему, временах - изрядно изучил предмет. Помнил он и критику, которой подверг Богданова Ленин в своей весьма спорной философской книжке "Материализм и эмпириокритицизм". Самому Кравцову, однако, позиция Маха и Авенариуса была куда как ближе, да и особой путаницы в "философских вопросах" Кравцов у Александра Александровича не находил.
   Следующее занятие было посвящено не менее интригующей теме: психологии народных масс в период смуты, войны и революции. Лектор - профессор Рейснер - был Кравцову шапочно знаком еще по Петрограду семнадцатого. Гораздо лучше Макс помнил дочь Михаила Андреевича - Ларису, с которой едва не завел бурный роман, мелькнув перед ее жарким взором, как раз между оставленным "в прошлом" Николаем Гумилевым и не успевшим еще войти в ее сердце и жизнь Федором Раскольниковым.
   И Богданов, и Рейснер рассказывали много и о многом. Не то, чтобы что-то из этого оказалось для Кравцова внове, но, с другой стороны, прошло уже немало времени с тех пор, как он обременял свой ум систематическими занятиями. Ему было интересно их слушать, и мысли, изложенные вслух и не последними в своей области специалистами, помогали не только восстановить былую систему знаний, но и организовать ее по-новому, воссоздав и совместив в ней разнородные блоки знаний самым причудливым, но непротиворечивым образом. Соответственно, Кравцов больше слушал и думал, осмысливая с помощью Богданова всплывшие в памяти обширные отрывки из "Научного коммунизма" и "Политической экономии" академика Румянцева или восстанавливая, буквально "реставрируя" под академическое "бормотание" Рейснера, читанные и в этой, и в "той" жизни труды Лебона и Фрейда, Вильгельма Райха и Чарльза Миллса. Он почти не записывал, Да и некуда было. Разве что в сборник стихов Надсона, где на полях и между строк оставалось еще довольно много места. Однако по ходу занятий Кравцов обнаружил, что память его работает на удивление хорошо и на редкость эффективно. Она не только выбрасывала "на-гора" любые потребные сведения, однажды с умыслом или без оного захваченные ее казавшейся теперь безграничной сетью, но и позволяла запоминать сказанное едва ли не дословно. Впрочем, Максим Давыдович не обольщался. При ближайшем рассмотрении цитаты, всплывавшие в памяти, оказывались недостаточно точны, а сведения "зияли" лакунами, но, с другой стороны, все это было намного лучше, чем вообще ничего. Так что нежданному подарку судьбы - бога, черта или физиологии - следовало радоваться, не подвергая его бессмысленной и излишней критике. Вот ревизовать "подарочек" отнюдь не помешало бы, но исключительно с целью узнать, что еще ценного и полезного можно из этого "кладезя" извлечь.
   После перекура, когда одни слушатели с потерянным видом пытались осознать "что это было", а другие приходили в себя после напряженного интеллектуального труда, настала очередь долгожданной "истории военного искусства". Занятие вел генерал Новицкий, которому ассистировал некто Шингарев - высокий, крепкого сложения мужчина, с крупными чертами лица и глубокими залысинами в светлых редеющих волосах. Одет он был, разумеется, в военную форму. Носил ее без затруднений, и своей выправкой со всей возможной определенностью указывал на принадлежность к офицерам Генерального Штаба. К кадровым штабс-капитанам или даже полковникам старой армии. Зачем Шингарев пришел на лекцию Василия Федоровича, сказать было трудно. Ни в каком ассистировании Новицкий, разумеется, не нуждался, да и разговор достаточно скоро стал общим. Тема лекции - действие оперативных объединений в условиях стратегической неопределенности - живо захватила слушателей, многим из которых было что сказать по обсуждаемому предмету. Во всяком случае, как только участники дискуссии поняли, о чем, собственно, идет речь.
   - Позволю заметить, что в данном случае ни о каком искусстве не могло идти и речи, - сказал в какой-то момент Шингарев, и Кравцов его, наконец, вспомнил.
   - Ну, конечно! - резко произнес он, вставая. - Вы ведь определенно рассчитывали сбросить дивизию красных в реку, не так ли, Николай Эрастович?
   Услышав его голос, Шингарев, распинавшийся перед слушателями уже минут пять и на беду свою приведший в качестве примера тот давний эпизод, замер и побледнел.
   - У вас же бронепоезд, - Кравцов с интересом смотрел на военспеца, совсем недавно воевавшего на стороне Деникина. - Кажется, "Иоанн Калита" с морскими шестидюймовками, - наморщил он лоб, как бы припоминая. - Припасли для флангового удара. Я не ошибаюсь?
   - Простите? - сверкнул стеклом круглых очков Новицкий.
   - Да, вот у нас с товарищем Шингаревым давний спор нерешенным остался, - самым серьезным образом объяснил Кравцов. - Ведь так, Николай Эрастович? Ведь я не ошибаюсь? У вас полк... Неполного состава, это факт. Поручик Львов, царствие ему небесное, позже на допросе показал, всего тысяча сто штыков. Один нюанс, в бригаде товарища Саблина, а именно он находился на левобережье, а не вся Шестнадцатая дивизия, как вы изволили только что довести до присутствующих... Эдак, и ваш полк можно дивизией назвать или даже, бери выше, корпусом... по принадлежности, так сказать. Но вернемся к нашим баранам. К утру седьмого июня в бригаде товарища Саблина едва ли набиралось бойцов в строю на батальон - от четырехсот до пятисот штыков, я полагаю - патроны вышли, пушки разбиты, да и все равно снарядов для трехдюймовых орудий с мая месяца не было во всей армии. Положение усугублялось вашей батареей, товарищ Шингарев и бронепоездом. Нам же, я имею в виду и бригаду, и дивизию, и всю Девятую армию, труба выходила при любом раскладе. Охватывающий удар казачьей кавалерии, вы же помните, не оставлял нам много шансов. Но ночью охотники товарища Саблина взорвали пути на станции... Как бишь ее? Впрочем, неважно. Пути взорвали вместе с паровозом и одним из блиндированных вагонов, а штыковую на утро ваши люди не выдержали, и дивизия вышла из-под удара. И отсюда, вопрос: вы что конкретно хотели показать своим примером из области малой стратегии? Что верная тактика бывших прапорщика и штабс-капитана военного времени превозмогла численное превосходство, имевшееся у бывшего полковника Генерального Штаба? Вы это имели в виду?
   - Именно! - выкрикнул с места Сергей Савицкий, хорошо помнивший и то время, и те события. - Так и было!
   И аудитория разом взорвалась возмущенными голосами. Спор мгновенно перерос в перепалку и затянулся надолго после истечения отведенного на занятия времени.
  
   6.
   Уже смеркалось, когда Кравцов добрался до Пречистенки 39. Пропуск на вахте, коридор, лестница, еще один коридор и комната без номера и вывески, запертая на ключ. Внутри помещение оказалось маленьким и тесным: едва разместились стол, стул, несгораемый шкаф - полутораметровой высоты, на ножках, тонкостенный, но зато с двумя замками - и восемь деревянных ящиков с архивными материалами, составленные вдоль стены. Окно - узкое и высокое, забранное решеткой и закрашенное белилами. Лампа под потолком. Пачка серой писчей бумаги на столе, чернильница-непроливайка, простая деревянная ручка со стальным пером, тяжелое пресс-папье без промокательной бумаги, и старая консервная банка, служившая бывшему командарму пепельницей. Вот, собственно, и все. Но Кравцов, работавший в Региступре, уже третий день, разумеется, не жаловался. Работа хоть и неинтересная, но тихая, и ни в каком смысле не опасная, что отнюдь немаловажно по нынешним непростым временам. И еще за нее дают хороший паёк. Сиди себе, в кабинете, да читай документы, брошенные интервентами в хаосе отступления и эвакуации, или тогда же под шумок уведенные из кабинетов и почтовых вагонов лихими налетчиками или скрытными конспираторами. Впрочем, за редким исключением, ничего ценного в разноязыких документах, с которыми работал Кравцов, пока не нашлось. Так, ерунда всякая: ведомости отделов снабжения, запросы на перевозку грузов, какие-то унылые обзоры нелегальной деятельности на "занятой союзниками территории". Одним словом, рутина. Но именно за то, чтобы составить реестр этих бесполезных на данный момент сведений, Кравцову, аттестованному на такой случай "комбригом", - и где, спрашивается, в Региступре? - полагалось денежное, вещевое, и пищевое довольствие. Причем последнее и стало для него самым важным в мире стремительно обесценивающихся денег.
   Кравцов включил свет, отпер сейф, достал гроссбух составляемой им ведомости и, присев к столу, взялся сворачивать самокрутку. Пока пальцы автоматически ловчили с шероховатой газетной бумагой и щепотью турецкого табака, взгляд Максима Давыдовича лениво скользил по выставленным вдоль противоположной стены снарядным ящикам с документами. "Пейзаж" за девять дней стал почти родным, рисунок стенок - с содранной или выцветшей краской, буквами и номерами, случайными сколами и трещинами - узнаваем, едва ли не как собственное лицо в зеркале, но сегодня глаз споткнулся об явное нарушение рутины. Ящики кто-то трогал. Их переставляли, хотя и попытались сохранить прежний порядок. И сохранили, но... тут и там линии несколько сместились относительно друг друга, и, кроме того, один из ящиков, как показалось, самым бесхитростным образом заменили на другой. Вроде бы, и похожи, но нет, не то. Не совсем то.
   "Что же такое лежало в этом ящике?" - но это вопрос в пустоту. Безадресный и безответный. Не знает Кравцов, кому его задать, а значит и ответ получить не от кого.
   Обнаружив диверсию, Макс, однако, не вскочил тут же со стула и не бросился в "нервическом нетерпении" осматривать ящики "сблизи", и кричать "караул!" тоже не стал. Бесполезно и неконструктивно. Все, что могло произойти, случилось. Ори, не ори, делу не поможешь. Но подумать тут есть о чем.
   Кравцов закурил и только хотел просмотреть в поисках намеков на возможный ответ краткую опись "имущества", врученную ему вместе с ящиками, как в дверь постучали.
   Не настойчиво, но уверенно. И скорее дружески, чем наоборот. Во всяком случае, так оценил этот весьма "своевременный" стук Кравцов.
   - Войдите! - предложил он ровным голосом, лишь немного подняв тон, чтобы услышали в коридоре.
   Дверь отворилась. На пороге стоял Семенов.
   - Не помешаю?
   - Не думаю, - встал из-за стола Кравцов. - Входи. Второго стула у меня нет, но можешь присесть на подоконник. Ты как?
   - Я так, - усмехнулся в ответ Семенов и, закрыв за собой дверь, пошел к окну. - Нашел отличия?
   На что намекает? На рисунки из "детства"? На "найди пять отличий"? Или на что-нибудь вроде "почувствуйте разницу"?
   - Нашел, - Кравцов даже удивиться не успел, события происходили слишком быстро.
   - Что, серьезно? - обернулся от окна Семенов.
   - Ты ведь об этом? - показал взглядом на ящики Кравцов.
   - Силен! - удивился, садясь на подоконник, Семенов. - Если честно, не ожидал.
   - Ну, я где-то согласен с ходом твоих мыслей. Не мой профиль, - согласился Кравцов. - Я не разведчик, это так. Не следопыт. Не Монтигомо Ястребиный Коготь. Но не забывай, Григорий, что я учился на врача, а в Падуе и своих Джозефов Беллов хватает. Развитая страна, неглупый народ.
   - Белл? - нахмурился Семенов, как видно, услышавший это имя впервые. - Это кто?
   - Рассказы про английского сыщика Шерлока Холмса читал?
   - А кто их не читал?
   - Его прототипа звали Джозеф Белл, - объяснил Кравцов, видевший как-то в Падуанском "Синема" фильму, в которой Конан Дойль рассказывает эту историю. - Белл был профессором медицинского факультета в Эдинбурге. И Конан Дойль учился у него и на манер доктора Ватсона чуть ли не ассистировал однажды в раскрытии какого-то преступления.
   - Что, серьезно?
   - Я похож на шутника?
   - Вот это хороший вопрос, - Семенов достал портсигар, открыл, не отводя взгляда, достал папиросу. - Я не спрашиваю тебя, что ты знаешь и от кого. Лады?
   - Лады, - легко согласился Кравцов, ожидая продолжения.
   - Забудь! - предложил Семенов, закуривая. - Я умею быть благодарным, - кивнул он на ящики и выпустил клуб дыма.
   - Почему было просто не закруглить тему? - поинтересовался Кравцов, изобразив кистью руки петлю.
   Страха не было. Хотел бы Семенов убить его, убил бы. Однако и оставлять вопрос не проясненным не следовало. Нельзя иметь за спиной две тени.
   - Я тебе не враг, - ответил на вопрос Семенов, старательно избегая, как уже заметил Кравцов, называть вещи своими именами. - Скорее, друг, ведь так?
   - Я тоже так думал, - пожал плечами Кравцов.
   - А я и сейчас так думаю, - Семенов поискал, куда стряхнуть пепел, не нашел, разумеется, и соскочил с подоконника. - И еще я знаю, что твоему слову можно верить.
   Он подошел к столу и стряхнул пепел в импровизированную пепельницу.
   - Я тебе ничего не обещал.
   - Так пообещай.
   "Можно и пообещать. В конце концов, я знаю все эти подробности из еще несвершившегося будущего. Другое интересно, как он узнал?"
   - Твои дела - твои, - сказал он вслух. - И я в них не участвую.
   - Никоим образом, - покачал головой Семенов. - Я и теперь не понимаю, откуда ты...?
   - А ты? - прямо спросил Кравцов.
   - Я по взгляду догадался, - не стал упираться Семенов. - По интонации. Я такие вещи, Макс, как с листа читаю, поверь. Школа жестокая, я же не по солдатской линии пошел, сам знаешь. Итак?
   Могло случиться и так. В конце концов, Кравцов не покерист и не разведчик. Держать взгляд не обучен. Не потеть, не сбивать дыхания, кто б его такому научил? Да и не нужно было. Он же и в подполье, в настоящем преследуемом властями подполье находился не так чтобы долго, да и давно это было. Давно...
   - Ну, а мне один покойный товарищ перед самой моей смертью рассказывал кое-что, - сказал он вслух. - Без цели. Не специально. Просто к слову пришлось.
   - Ага! - кивнул Семенов, взгляд которого вдруг стал чрезвычайно задумчивым. - Вот оно как. Тогда, да. Понимаю. Спасибо.
   - Да, не за что.
   - Есть за что.
   - Ну, как знаешь, - Кравцов затушил окурок и полез за кисетом. - Ты не девушка, уговаривать не буду.
   - Угощайся, - открыл перед ним серебряный портсигар Семенов. - И не забудь, - скосил он взгляд на новый ящик. - Долг платежом красен.
  
   6.
   Улицы были пустынны, и неслучайно. Полночь на дворе, и в темном неосвещенном городе человек чувствует себя неуютно. Плохо себя чувствует. Голым и одиноким. Беззащитным. А в Советской России голод и галопирующая инфляция. И Гражданская война еще по-настоящему не завершилась. Длится и длится. Конца края не видно. "Алеет" Восток, в Бухаре, Туркестане, в ДВР - война, и пушки Кронштадта отгремели не так чтобы давно. На Украине лютуют банды. В Сибири, в Белоруссии то же самое. Тамбовщина уже, правда, не горит - тлеет, истекшая кровью, но кому ведомы "пути земные"? Так что страхи не преувеличены. Отнюдь нет. Чекисты с ног сбиваются, милиция "подметки рвет". Угро, то да се. Но в Москве стреляют. Вот и весь сказ...
   Кравцов отчетливо услышал выстрел. Один, другой, и еще несколько после паузы. Стреляли из пистолетов, и где-то совсем рядом, так что наган в руке, опущенной в карман шинели, лишним не казался. Однако пронесло. Добрался до Никитских ворот без происшествий, благодарно кивнул дежурному на вахте, поднялся к себе на второй этаж, подошел к двери, и остановился в нерешительности.
   - Входи! - раздался голос из-за двери. - Не стой дураком.
   "И в самом деле..."
   Ключа на вахте не оказалось, хотя ночной дежурный и не знал, кто и когда его забрал. Впрочем, вариантов не имелось. Раз нет, значит, Рашель пришла раньше Кравцова. Это-то понятно. Непонятно другое. Кравцов давно уже не возвращался в "обжитой" дом и успел забыть - если и знал когда-нибудь раньше - как это, войти в дом, квартиру, комнату, в которой уже кто-то есть. В смысле, не ординарец, не начштаба...
   Стоять на пороге и дальше было глупо. Он толкнул дверь и вошел. Вчера в очередной раз дали свет. Во всяком случае, с перерывами и не без "подмигивания", но свет "горел". И голая лампочка под потолком - большая, но слабая - наполняла комнату желтоватым, нездоровым каким-то светом, жидким, почти вещественным, плодившим тени в углах и порождавшим чувство тревоги.
   Рашель сидела за столом, обложившись книгами, листами бумаги, какими-то прокламациями и листовками, брошюрами, черт знает, чем, еще. Однако смотрелся этот бумажный натюрморт красиво. Завораживал своим организованным хаосом. Грубо-материальная консистенция света и призрачная природа теней лишь добавляли возникшей перед глазами Кравцова картине очарования. И, разумеется, Рашель... Она подняла голову от книги, обернулась... Огромные глаза на узком бледном лице... улыбка, расцветающая на полных губах...
   - Макс! - сказала она.
   Воздух вздрогнул, расщепленный ее голосом.
   - За окном ночь, - сказала она, рассматривая Кравцова так, словно видела впервые. - Там стреляют...
   - Там стреляют, - согласился он. - Но у меня есть наган, и я тоже знаю, с какой стороны спусковой крючок. Ты ела?
   - Ела? - ну, все как всегда.
   - Реш, - сказал он своим самым внушительным голосом. Таким он посылал людей в бой.
   - Реш, в этой комнате непозволительно много еды, и ты просто обязана ее кушать.
   - Я не люблю есть одна.
   - Отговорки! - бросил он резко.
   - Я не чувствовала голода, - она еще пыталась удержать позиции, но все было напрасно. Еще начдивом Кравцов славился систематичностью своих действий. За что один белый генерал прозвал его даже бульдогом.
   - Реш, - произнес он вкрадчиво. - Ты красивая женщина, это факт, но ты отощала как вяленая тарань, прости господи! Ты просто обязана нормально питаться!
   - Если я тебе не нравлюсь...
   - Вот только не надо "женских сцен", товарищ Кайдановская, - Кравцов подошел к столу, "вынул" Рашель из стула и поднял перед собой.
   Порыв - порыв и есть, но Рашель оказалась гораздо тяжелее, чем он мог рассчитывать.
   - Вы же член партии, товарищ Кайдановская. Ответственный работник городского комитета...
   Воздух между ними стал жарким, как в парной, наполнившись золотым сиянием ее глаз...
   Когда они прервали поцелуй, сердце Кравцова пульсировало в висках, и перед глазами плыло золотое марево. Но он решительно остановил приступ желания, отставив "половой вопрос" в сторону, как какой-нибудь табурет.
   - Сейчас мы устроим пир, - сказал он дрогнувшим пару раз голосом и посмотрел сквозь "редеющий туман" на Рашель, стоящую прямо перед ним. Ее, кажется, повело ничуть не меньше.
   - Мы устроим пир, - не понятно было, кого он уговаривает, себя или ее. - Пир, Реш. Мы поедим, выпьем... Мне тут... Мы выпьем немного... Это спирт... И тогда...
   - Ты идиот! - сказала, расплываясь в улыбке, Рашель. - Но ты хороший идиот, Кравцов. Такой настоящий, проверенный партийный идиот, который только и может водить дивизии. Но я тебя люблю, и поэтому мы устроим пир. Что прикажешь делать?
   - Ты умеешь варить кашу? - спросил постепенно приходящий в себя Макс, и они занялись делом.
   Кравцов еще на днях раздобыл несколько поленьев настоящих дров. То есть, не лом какой-нибудь, не рубленая мебель, а настоящие вкусно пахнущие сосновые полешки. Теперь они и пошли в дело. Камин-то починили еще после прошлой зимы, и Макс его сам тщательно проверил, едва вселившись в гостиницу "Левада". Тогда же внутри объемной топки сложил он - из битого камня, предназначенного на памятник Кропоткину - маленький очажок, но вот воспользоваться им все руки не доходили. А тут такая оказия. Котелок у Кравцова имелся, водопровод в гостинице работал, так что уже через четверть часа рисовая каша кипела на огне, и истекающие слюной - в буквальном смысле слова, - любовники нетерпеливо заглядывали в висящий над огнем котелок, ожидая момента, когда в "почти готовый" рис можно будет "жахнуть" полбанки тушеной говядины. Вторая половина, учитывая прохладную погоду, вполне могла дождаться следующей ночи.
   Они подвинули диван ближе к огню и расположились на нем, покуривая и обмениваясь впечатлениями дня. Лекции, встречи, газетные сообщения, обращения ЦК. Впрочем, Рашель о разговоре с Семеновым Макс ничего не рассказал. Это были совсем не те дела, которые можно обсуждать с другими, даже и с любимой женщиной...
  
   7.
   Когда Семенов ушел, Кравцов запер дверь изнутри на ключ и, переставив ящики, достал тот, на который указал ему Георгий. При ближайшем рассмотрении, он оказался отнюдь не новым. Тем же самым, что и прежде. Его только развернули другим боком наружу, да кое-что добавили к содержимому. Кравцов осматривал - пусть и бегло - все восемь ящиков еще в тот день, когда пришел в первый раз принимать дела. Худо-бедно он помнил, как выглядели толстые бумажные кипы, перевязанные, где бечевкой, а где и скрученные электрическим проводом, сложенные в длинные снарядные ящики в два-три ряда. Все они - во всяком случае, так показалось Кравцову - остались на месте, то есть, старые документы никому, оказывается, не были нужны. Но внутри, под первым верхним рядом оказалось весьма любопытное вложение: три картонные папки, две старых, одна новая, и бутылка спирта с пробкой, залитой настоящим сургучом.
   На первой из старых папок - зеленовато-серой с черными выцветшими завязками - размашисто, но не без некоторого изящества было выведено зеленой тушью "Дело РазЪ". И Кравцов не зря назначил ее первой. Он уже видел эту папку в прошлом, держал в руках, листал документы, и сейчас, развязав тесемки, он узнал некоторые из тех страниц, что читал в девятнадцатом году. Некоторые, но не все. Показалось ему или нет, но по первому впечатлению, с тех пор как Будрайтис показывал ему дело "Товарищей бывших анархистов", оно успело пополниться многими новыми бумагами, распухло, раздобрело, и по некоторым признакам стало втрое опаснее. Макс просмотрел его бегло, но и того, что зацепил стремительно летящий по "кривым и косым" строчкам взгляд, хватило бы на две смерти. Для каждого. Для него, читающего эти документы, для Семенова, передавшего ему их, для Будрайтиса - впрочем, говорят, он умер, но умер ли? - и доброго десятка других, упомянутых в тех документах людей. Для комкора Котовского, например, или начальника Одесского кинофотоуправления Капчинского...
   Не лучше оказалась и вторая из старых папок. Выглядела она серьезно: желтого картона с напечатанным на обложке типографским способом клише под старым, 1918 года, гербом РСФСР. Регистрационный номер... Что-то многозначное, вписанное синими чернилами. Дата открытия дела: 7 марта 1920. Название... Название у дела оказалось более чем многообещающее: "Вооруженное нападение на поезд правительства Бессарабской Советской Социалистической Республики 23 августа 1919 года". Но любопытнее всего оказался пункт "Название и реквизиты учреждения". В верхнем левом углу обложки штемпелем с бурой мастикой были оттиснуты все требуемые реквизиты: Военонтроль Региступр ПШ РВСР. А тонкость шутки заключалась в том, что военная контрразведка, а именно она и скрывалась под эвфемизмом Военконтроль - была изъята из ведения РВСР еще в конце восемнадцатого года и с тех пор называлась Особым отделом при ВЧК Республики. Но кто тогда, снимал показания с "Михаила Капчинского 1889 года рождения, члена РКП(б) с февраля 1918, бывшего начальника политотдела охраны правительства Бессарабской Советской Республики, образование высшее (в 1912 г. Закончил Киевский университет)"? Или с Криворукова Ивана Николаевича, члена РКП(б) (РСДРП) с 1902 года, бывшего председателя Временного СНК Бессарабской ССР"? Еще любопытнее была справка о том, что младший брат Капчинского - имя вымарано черной тушью - является ответственным сотрудником Одесского отделения отдела Военного Контроля Региступра Полевого Штаба Реввоенсовета Республики. Впрочем, не более чем документ, удостоверяющий, что Иван Криворуков в последующем стал военкомом 133-й стрелковой бригады 45-й стрелковой дивизии, а ныне является председателем Тираспольской уездной ЧК...
   "Интересно девки пляшут..." - подумал Кравцов, перелистывая не успевшие еще по-настоящему состариться документы. Их писали разные люди и с разными намерениями, но между строк, за колючкой рукописных букв и серыми развалинами казенных шрифтов чудился запах крови и блеск золота.
   "Что же ты хочешь этим сказать, Семенов? О чем шепчешь?"
   Но, разумеется, это были не единственные возникшие в голове бывшего командарма вопросы. Где Семенов достал все эти "ужасные сокровища"? Почему все-таки принес их Кравцову, и почему именно их? Мало ли других интересных событий произошло в Гражданскую на Украине! Так почему, именно эти? А есть ли другие папки вообще? И если есть... Отдел Военного Контроля расформирован решением Бюро ЦК РКП(б). Случилось это поздней осенью восемнадцатого, возможно даже зимой. Подробнее Макс не помнил, но не в том суть. Декабрь восемнадцатого или январь девятнадцатого, какая, к черту, разница? Но вот март двадцатого - это уже совсем другая история...
   "Что же ты крутишь, Жорж? О чем молчишь?"
   Третью папку Кравцов открывал в полном раздражении и едва ли не с досадой. Во рту стало горько, словно дыма порового наглотался. Начало подергиваться левое веко, чего с ним не случалось уже с весны. Но все же через силу, через "нехочу" развязал бязевые, - "как от подштанников, право слово", - тесемки, раскрыл. Папка оказалась анонимной: без надписей, даже не пронумерована, а внутри лежала всего лишь рукопись. Пачка разномастных листов, исписанных ровным, но как бы бегущим, торопящимся куда-то почерком. Где-то карандаш, где-то перо. Помарки, исправления, пометки на полях. "Военная и боевая работа социалистов-революционеров в 1917-1918 г.г."
   "Ну-ну!"
   Рукопись предварялась чем-то вроде письма. Адресат указан не был, как не проставлена и дата. Черновик, одним словом.
   "Черновик..."
   "...разочарование в деятельности эсеров", "... я пришел к мысли о необходимости открыть темные страницы прошлого п.с.-р.", "...эсеры представляют собой реальную силу, могущую сыграть роковую роль при свержении Советской власти..."
   "Что за бред?", - но вывод напрашивался сам собой, даже если бы автор письма все так и не прописал:
   "...нужно их разоблачить и раскрыть истинное лицо перед судом революционных трудящихся".
   О, как! И тогда повеяло на Кравцова такой тоской, что запер он по-быстрому папочки со своим смертным приговором в несгораемый шкаф, привел в порядок ящики у стены, сунул бутылку со спиртом в карман шинели и пошел домой.
  
   8.
   В эту ночь они напились. Само как-то вышло. То есть, у Кравцова даже после поверхностного ознакомления с документами из снарядного ящика, "крыша ехала" по всем правилам. А тут еще огонь в очаге потрескивает, распространяя порывами - словно дышит - тепло и запах разогретой смолы. Каша с мясом. И разговор "по душам" с любимой женщиной, когда нежданно-негаданно начинаешь рассказывать вещи, о которых никогда, ни при одном человеке даже не упоминал. Нет, ничего секретного. Напротив, все свое, насквозь личное, и именно поэтому запретное для оглашения. Но и Рашель тоже поддалась магии момента, открылась вдруг, как редко кто раскрывался когда-нибудь перед Кравцовым.
   Она говорила... Он говорил.
   Ночь плыла за окном огромной черной птицей, и спирт уходил влет без заметного воздействия, но зато потом, позже, когда отбушевала внезапно обрушившаяся на них прямо посередине разговора страсть, беспамятство накрыло их своим пологом, и не отпускала до позднего утра. Так что на занятия в тот день они оба опоздали.
  
   Глава 4. Люди и тени
   1.
   С утра распогодилось. Небо очистилось и засияло прозрачной, едва ли не хрустальной голубизной. Стало тепло, но у Кравцова настроение от этого не улучшилось - у него болела голова. Проснулся на рассвете с ощущением потери. Впрочем, что "потерял" и где, не вспоминалось. Наверное, приснилось что-то, однако от сна этого и следов уже не осталось, одни обломки. Да еще боль, монотонно пульсирующая в висках.
   Макс Давыдович встал, стараясь не потревожить Рашель, и начал свои нехитрые ежеутренние "церемонии": сполоснуть лицо, почистить зубы, побриться, одеться по форме и приготовить завтрак - какой бы убогий тот ни был - к пробуждению любимой женщины. Такое отношение, следует отметить, было совсем не в духе времени и крайне удивляло Кайдановскую. Кравцова это, однако, не смущало. Он достаточно спокойно принял тот факт, что проживает сейчас чужую жизнь. Это было странно, но так, тем не менее, все и обстояло. Он вспомнил теперь, что жил когда-то потом, в еще не состоявшемся будущем, а затем то ли умер там и тогда, где и когда проживал свою первую жизнь, то ли еще что, но теперь он был здесь и сейчас, в Советской России 1921 года. Как это возможно и возможно ли вообще, Макс Давыдович не знал. У него даже предположений положительного характера по этому поводу не имелось. Но, если честно, он и себя самого в этом "прошлом-будущем" отчетливо не помнил. Ему только казалось, что звали его там точно так же, как здесь: Кравцовым Максом Давыдовичем. Но он, вроде бы, был именно Максом, а никак не Максимом. Вспоминалось еще, что был он некогда женат и, как бы, не однажды. Имел детей, успевших по некоторым оставшимся в памяти намекам, вырасти и начать собственную жизнь. Однако на этом - и все. Никаких личных подробностей от той жизни у Кравцова не осталось. Лишь смутные видения, неясные ощущения, и многочисленные и разнообразные знания о массе вещей, исходя из которых, совсем не просто было выяснить даже профессию Кравцова или то, какой ВУЗ он, к примеру, закончил. Иногда вспоминался Тартуский университет, а иногда Ленинградский. Но точно так же всплывали вдруг из омута забвения Пироговская набережная, намекающая, как будто, на Военно-медицинскую академию, и многие другие места в нескольких российских и заграничных городах.
   В конце концов, Кравцов решил, что вопрос о происхождении следует отложить на будущее или попросту забыть. Разумеется, это звучало странно, и Макс Давыдович это хорошо понимал, но, с другой стороны, себя прежнего он не помнил, так о чем же ему было жалеть или о чем печалиться? А здесь - в этом теле и в этом времени, - он оказался, как ни странно, на месте и самим собой. Ведь это он, а не "дядя Ваня" стрелял в жандарма в декабре пятого в переулках замерзшей Лиговки. Гулял с Сашей Архипенко весной двенадцатого по узеньким улочкам Монмартра. Почти как Рощин садил из пулемета по идущим в атаку "австриякам". Митинговал в революционном Петрограде, отступал от Одессы... И да, именно он попал под тот кутеповский снаряд... И еще здесь было, разумеется, трудно, бедно и временами нелепо, но зато дико интересно. И тут, оказывается, жила женщина, для встречи с которой, стоило умереть и воскреснуть. И жить стоило...
   Два Кравцова исчезли, растворившись в "нигде и никогда" там ли, в будущем, здесь ли - в настоящем. Один появился. И этот один - он сам и есть, Макс Давыдович Кравцов, - партийная кличка Максим - живая душа, осознающий себя разум.
  
   2.
   Причудливо складываются порой жизненные обстоятельства. Казалось бы, что должен испытывать человек, который неожиданно - а безумие всегда приходит внезапно - осознал, что он уже не тот или, по крайней мере, не совсем тот, каким был "до того" и каким должен бы быть сейчас. Тем не менее, гораздо сильнее всех этих метафизических предметов волновало Кравцова содержание "документов Семенова", имевшее самое прямое отношение, как к событиям недавнего боевого прошлого, так и к "фатаморганам" вероятного будущего, частью известного Кравцову по какой-то другой жизни, частью угадываемого привычным к логическому анализу умом. Он все время, так или иначе, возвращался к ним мыслью, "просматривая" документы в уме, анализируя, сопоставляя "все со всем" - все факты со всеми, - и пытаясь решить сразу несколько насущных проблем. Его остро волновал вопрос некоей "игры", очевидным образом затевавшейся вокруг него невыясненными пока "товарищами" с неясными и оттого еще более опасными по ощущениям Кравцова целями. Не менее, а, возможно, и более существенным представлялся вопрос "о путях развития революции". Как ни странно, но фраза эта не казалась теперь Кравцову пустой или плоской. Он вдруг ощутил ее невероятную актуальность, так же как и свою вовлеченность в решения о будущем страны, партии и революции. Во всяком случае, никакого внутреннего дискомфорта, тем более, отторжения "мысли о главном" у Макса Давыдовича не вызывали. И, тем не менее, нельзя сказать, что они, эти мысли, овладели Кравцовым полностью и безраздельно, в полном смысле этих слов. Жизнь его продолжалась, и вряд ли кто-нибудь - даже и он сам - мог бы сказать с определенностью, что в ней произошли по-настоящему драматические изменения. Вернее, если таковые и случились, касались они исключительно его личных обстоятельств. По всем признакам, именно появление в жизни Кравцова Рашели Кайдановской можно и нужно было считать чем-то таким, что кардинальным образом изменило его жизнь.
   Во всем остальном, Кравцов продолжал жить обычной для человека его возраста, истории и нынешнего положения жизнью. Бывший командарм проживал во Второй Военной гостинице - бывшая "Левада" - вместе с бывшим инструктором Одесского городского комитета РКП(б) Кайдановской.
   "Три раза бывшие", - пошутила Рашель, и Макс смеялся этой шутке до слез. Женщина и представить себе не могла, насколько она права. Однако от дальнейших мыслей на эту тему Кравцов отказался, они уводили в такие дебри "поповщины", где Советская Россия представала то ли метафизическим воплощением Рая, то ли, наоборот, великим инферно, куда низринута была его душа за некие не озвученные пока проступки.
   "Экий, прости господи, бред! - покачал мысленно разболевшейся с утра головой Кравцов. - Манихейство и солипсизм в одном флаконе! А еще идейный социалист! Стыдоба!"
   Итак, он обзавелся подобием семьи, учился в Военной Академии и служил "для особых поручений" в Оперативном отделе Региступра. Учеба не утомляла, хотя некоторые дисциплины казались Кравцову излишними, недостаточными и поверхностными, а то и вовсе скучными, если не сказать грубее. Впрочем, несмотря на обширные знания Макса Давыдовича в самых разнообразных научных областях, иные преподаваемые в Академии дисциплины представлялись ему чрезвычайно важными, и он занимался ими с неподдельным интересом. И в этом смысле ему очень помогала служба в Региступре. Дело в том, что хотя изначально вместе со зданием "охотничьего клуба" Академии досталась великолепная библиотека, в которую позже - и не раз - делались обширные вливания профильной литературы из различных частных и государственных собраний, очень скоро в библиотеке остались лишь книги об охоте и рыболовстве, да всевозможная поэзия и проза на иностранных языках. Большинство слушателей весьма вольно относились к общественной собственности, попросту не возвращая взятые на время книги по истории и военному искусству. Исчезла так же и вся русская классика, поскольку среди красных командиров оказалось немало любителей изящной словесности. Однако в Региступре дела обстояли несколько иначе. Там тоже имелась изрядная библиотека, но порядок в ней был установлен поистине военный. Дисциплина поддерживалась прямой ответственностью служащих в управлении людей за сохранность документов и книг, точно так же как и за соблюдение режима секретности.
   Что же касается "особых поручений", которыми Кравцов был занят в Региступре, то, как ни странно, ящики с "импортными" документами закончились даже раньше, чем Макс Давыдович успел заскучать. Все восемь ящиков, бумажка к бумажке. И ведь ни одного дня он не работал в полную силу. Все время урывками - до и после занятий в Академии. Но прошло всего три недели, и Кравцов отчитался по команде, но не лично Берзину - тот пребывал как раз в отъезде - а через его "для особых поручений" Штайнера, что работа закончена. Никакого внятного ответа на свою докладную записку он, однако, не получил. Но действия его без отклика не остались.
   Когда на следующий день - тот самый, что был отмечен солнечной погодой и тяжелой головной болью - Кравцов зашел вечером в Региступр, в кабинетике его ожидали четыре новых снарядных ящика с трофейными документами и записка, прикнопленная к потертой и исцарапанной столешнице рабочего стола. Некто Эр Вэ Лонгва просил товарища Кравцова зайти к нему в комнату номер "35": "очень поговорить надо". При виде этого послания Макс Давыдович даже похолодел, как какая-нибудь, прости господи, гимназистка, нежданно-негаданно обнаружившая, что беременна. Оставив записку на столе, он опрометью бросился к несгораемому шкафу, но там все было в порядке. Судя по оставленному накануне вечером волоску на нижнем крае дверцы и кусочку хлебного мякиша на одной из стальных петель, сейф никто в его отсутствие не открывал. Бумаги, от которых за версту несло выстрелом в затылок, тоже оказались на месте и лежали именно так, как были оставлены. "В тех же позах" и в том же порядке. То есть, скорее всего, никто содержимым несгораемого шкафа не интересовался, и опасных документов не видел.
   "Вот же муета! Вот же подарочек! Ну, Жора, удружил!" - зло подумал Кравцов, с трудом унимая дрожь в пальцах, чтобы закурить.
   "Семенов, твою мать!"
   А на ловца и зверь. Не успел Кравцов выйти из кабинета, а Семенов тут как тут, спешит куда-то по своим оперативным надобностям.
   - Здравствуй Григорий! Богатым будешь! - Кравцов улыбнулся, хотя, возможно, и несколько натянуто, спрятал ключи в карман и протянул руку старому приятелю.
   - И тебе богатым быть! Как раз сегодня о тебе вспоминал, - Семенов ответил крепким рукопожатием и тоже улыбнулся, но, следует отметить, его эмоции казались более естественными. - Может быть, зайдем после службы ко мне? Я здесь недалеко живу. А то ты, Макс, и с женой моей до сих пор не знаком. Не порядок.
   - Спасибо за приглашение, - возможность поговорить без свидетелей была именно тем, чего желал Кравцов. - Часиков в восемь?
   - Договорились, - кивнул Семенов. - В восемь на выходе... с вещами.
   И он пошел своей дорогой, предоставив Кравцову идти своей.
  
   3.
   Тридцать пятая комната помещалась на втором этаже. На двери висела табличка "Начальник 1-го отделения тов. Лонгва". Вопрос, "Первое отделение чего?" - оставался, однако, за скобками.
   "Надо будет спросить", - решил Кравцов и постучал костяшками согнутых пальцев в дверь.
   - Войдите! - голос хозяина кабинета звучал глухо, но внятно.
   Кравцов толкнул дверь.
   Лонгва - худощавый широкоплечий мужчина с треугольным выразительным лицом, светлыми навыкате глазами и отросшими вьющимися волосами сидел за столом напротив входа. При появлении Кравцова он встал и протянул тому руку через стол.
   - Проходите, пожалуйста, товарищ Кравцов, садитесь!
   - Спасибо! - Макс Давыдович пожал Лонгве руку и вопросительно посмотрел в светлые до полной прозрачности глаза. - Вас, извините, как зовут, товарищ?
   - Меня зовут Роман Войцехович. - Лонгва говорил с легким польским акцентом, смотрел спокойно.
   - Ну, что ж, Роман Войцехович, спасибо, что представились. Так, знаете ли, как-то привычнее. А меня зовут Максим Давыдович. - Кравцов сел на стул и "вернул взгляд", присовокупив улыбку. - И вот еще что, товарищ Лонгва, вы каким отделением руководите? Какого отдела? А то неловко как-то, сидишь с человеком, разговариваешь, табак куришь, и не знаешь, кто он и чем занимается.
   - Я работаю в информационном отделе, - улыбнулся и Роман Войцехович. - Первое отделение, сводочное. Но я уже им не руковожу.
   - Почему? - вопрос напрашивался.
   - Новое назначение, - чуть пожал плечами Лонгва. - Назначен на Украину.
   - К Фрунзе.
   - Знакомы?
   - А вы не знаете?
   - Знаю, - согласился Лонгва, - но возникает вопрос.
   - Спрашивайте, - предложил Кравцов.
   - В Москву вас привез Михаил Васильевич, а в Региступр устроил Сергей Иванович...
   - А в партию меня принимал Абрам Рафаилович, - Кравцов не торопясь, достал из кармана кисет и бумагу и начал сворачивать самокрутку.
   - Гоц?
   - Гоц.
   - А в большевики?
   - А в большевики меня принимал Авель Сафронович Енукидзе, - Кравцов закурил. Занимало его сейчас то, чем должен завершиться этот странный разговор, когда, и где, но в воздухе было разлито совсем непростое настроение. Вероятности множились, ветвясь. Время замедлило ход.
   - А в РККА? - спросил Лонгва, как ни в чем не бывало.
   - А что записано в моем личном деле? - поинтересовался Кравцов.
   - Не знаю, - дернул губой хозяин кабинета.
   - Как так? - искренне удивился Макс Давыдович.
   - А ваше, Макс Давыдович, личное дело в РВСР у товарища Троцкого лежит, а не у нас, - объяснил Лонгва.
   - А я думал, оно в Харькове...
   - Вот и мы думали, что в Харькове, а оно в Москве.
   - Странный у нас какой-то разговор, - сказал тогда Кравцов.
   - И в самом деле, - покладисто согласился Лонгва. - Я, собственно, в связи с убытием на Украину хотел вам одно дело передать...
   - Сводочное? - съехидничал Кравцов.
   - Почти, - не стал спорить Лонгва. - Вот взгляните. - Он выдвинул ящик стола и, достав оттуда темную картонную папку, положил ее перед Кравцовым.
   Макс Давыдович открыл папку, прочел первый документ, перелистнул, чувствуя, как холод входит в сердце, и стал читать все документы подряд. Их было, однако, всего ничего, так что много времени это у Кравцова не заняло.
   - Это не наша компетенция, - сказал он с сожалением, закрывая папку.
   - Наша? - уточнил Лонгва, и, хотя Кравцов понял, что речь идет уже не о "правах и обязанностях", а совсем о другом, он счел своим долгом напомнить, что всему, даже лояльности, есть своя цена.
   - Это прямое нарушение решения Оргбюро ЦК, - сказал он.
   - Так, значит, не наше? - повторил вопрос бывший начальник "сводочного" отделения, акцентировав слово "наше". Вопрос, таким образом, касался именно лояльности бывшего командарма. Лояльности армейскому командованию и Региступру.
   - Наше, - немного подумав, решил Макс Давыдович.
   Он не кривил душой, по здравом размышлении - все так и обстояло: Кравцов не отделял себя от РККА и Управления, поэтому и дело было все-таки "наше". А то, что оно насквозь "стремное" и практически противозаконное, это уже совсем другая песня.
   - Тогда, берите дело и перестаньте сомневаться.
   "А начальство знает? - хотел было спросить Кравцов, но промолчал. - Знает, - решил он. - Вопрос только, кто это начальство, и где оно сидит?"
   - Я "для особых поручений"...
   - Ну, вот я вам и поручаю... последним приказом по отделению. Вас такой ответ устроит?
   - Вполне, - кивнул Кравцов. - Но в нашем разговоре не хватает нескольких имен.
   - Разумно, - чуть помедлив, согласился Лонгва. - О вас хорошо отзываются товарищи Фрунзе и Сокольников, но официально вы продолжите заниматься описью трофейных документов.
   "Официально, это для товарища Гусева? В какие игры они тут играют, и кто с кем? Но главное, что они не поделили на этот раз?"
   - Ладно, уговорили, - Кравцов затушил окурок в бронзовой пепельнице и вял папку из рук Лонгвы. - Только если уж у нас пошел такой разговор, я хотел бы поподробнее узнать, так сказать, "механику делопроизводства" в нашем "столоначальстве", и о характере полномочий хотелось бы услышать, и вообще, - он чуть повел левой кистью, обозначая пространство кабинета.
   - Хорошо, - не стал упираться собеседник. - У меня есть полтора часа времени, и я всецело в вашем распоряжении. Спрашивайте, но и я вас тоже спрошу кое о чем. Договорились?
   - Договорились.
  
   4.
   Когда около восьми вечера - к назначенному часу Кравцов опоздал буквально на пять-десять минут - он спустился к проходной, боль, изводившая его весь этот день, прошла, но зато голова налилась чугунной тяжестью, и где-то за орбитой левого глаза отчетливо ощущался пульс. Семен уже ждал его, покуривая в сторонке и перебрасываясь по временам короткими репликами с дежурным. Бойцы охраны в разговоре, разумеется, не участвовали, и оттого сцена показалась Максу Давыдовичу неправильной. Даже гротескной. Но он и все теперь видел словно бы в искаженном свете. Настроение его следовало определить одним простым словом - мрачность, и другим - ученым - мизантропия.
   - Приветствую вас, товарищи! - не слишком бодро сказал он, подходя. - Ну, что Гриша, не передумал? С женой познакомишь?
   - А то! - улыбнулся в ответ Семенов. - Пошли.
   И они вышли на улицу. Уже стемнело, но в воздухе все еще ощущалось тепло летнего дня. Пахло пылью, зеленью, и неисправной городской канализацией.
   - Я все думал, кто бы это мог быть, - сказал Семенов, когда они переходили трамвайные пути сразу вслед за прогрохотавшим совсем рядом, звенящим и трещащим чудовищем. - А потом вспомнил. Шифрин, больше некому. Веня входил в мою группу, он же нас с Наташей за кордон в двадцатом проводил, а потом его к вам в Восьмую послали, ведь так? А ты его, верно, еще по Италии должен знать...
   Кравцов кивнул. Он понял ход мыслей Семенова и должен был признать, что предположение Григория вполне логично объясняет случившийся казус, тем более что Шифрина Макс действительно знал.
   - Я его и в Париже встречал, и в Киеве пересекались... А...
   Мысль возникла внезапно, но, видимо, неспроста. Даже будучи тяжелой и гулкой, как буддийский молельный бубен, голова работала быстро и на редкость рационально. Во-первых, Семенов тот еще огурец, мог и спровоцировать. А во-вторых... В-третьих... И ведь было еще, в-четвертых.
   - А каким боком причастна к твоим операциям Мария Никифорова?
   - Так ты и об этом знаешь? - покрутил головой Семенов. - Значит, не зря я тебе открылся. А Маруся, царствие ей небесное, много к чему была прикосновенна, оттого и начали ее дегтем мазать, едва деникинская контрразведка петлю на ее шее затянула.
   "Затянула ли?"
   - Я не хочу говорить об этом у тебя дома, - сказал Кравцов вслух. - Так что давай, погуляем немного, и ты мне все про эти папочки разъяснишь, или забирай их на хер, и я, так и быть, сделаю вид, что ничего не видел. В благодарность твою, ты уж прости, Гриша, не верю. Да и не за что тебе меня таким манером благодарить. Я хочу знать правду, только и всего.
   - Правду... - протянул Семенов, останавливаясь. - Ладно, будет тебе правда... Давай вот, закурим только, и займемся правдой.
   - Давай, - согласился Макс и полез в карман за кисетом.
   - Суть вот в чем, - Семенов выпустил клуб дыма. - Дело идет к суду над социалистами-революционерами. Ты в курсе? Слышал об этом?
   - Слышал, - подтвердил Кравцов. - Я так понимаю, готовят открытый процесс. Цель - полная дискредитация эсеровского движения, роспуск организаций и сроки руководству. Или сроками не ограничатся?
   - Вот в том-то и дело, Макс! Не знаю я. Знаю только, что нас с Наташей выведут на суд как подсудимых. Обещали оправдать, но...
   - Но, - кивнул Кравцов, начиная понимать, что за беда приключилась с Семеновым.
   - Могут оправдать, - криво усмехнулся Григорий. - А могут и списать. Мы с Наташей у Савинкова в Варшаве подготовку проходили, а кто нас туда засылал и зачем, теперь иди им и объясни. И ведь покушение на Ленина именно моя группа готовила... Боевая группа ЦК, и я ее командир.
   - Книжку писал из страха? - прямо спросил Кравцов. - Я к тому, что книжка - говно полное. Впрочем, мне кажется, ты и сам это знаешь.
   - Знаю, - согласился Семенов. - Но писал я не из страха. Мы с Наташей, Макс, в любом случае, или выйдем из-под удара, если Авель не соврал, или нет. Просто всегда в жизни надо быть последовательным. Сказал "А", говори и "Б". Не останавливайся и не начинай выяснять, нет ли возможности, спрыгнуть с поезда.
   - Авель - это Енукидзе? - уточнил Макс.
   - Да.
   - Но он, вроде, к ЧК никакого отношения...
   - Не будь наивным, Макс! - Семенов по виду был спокоен, но Кравцов чувствовал его напряжение. - Делянки и до сих пор не определились. Где, чья межа проходит, иди еще узнай. А в апреле семнадцатого, когда Авель предложил мне остаться в эсеровской боевой организации... Я ведь с ним в ссылке был. Мне едва семнадцать исполнилось, а он опытный революционер, и что за беда, если он эсдек, а я - эсер? Одно дело делаем, то да се... Но тебе эти подробности ни к чему.
   - А что "к чему"?
   - Я бы хотел, чтобы еще кто-то об этом знал. Кто-то, кому доверяю я, и у кого репутация имеется...
   - Значит, репутация... - Макс тоже выбросил окурок и подумал было закурить по новой, но решил не усугублять. Голова и без того плохая, куда больше-то? - С репутацией я понял, а другие две папки? С ними как?
   - А с ними так. Я же тебе, Макс, уже говорил. Границы никто точно не проводил. Я, например, вроде бы, в ЧК работал, а теперь вот в Региступре. Разведкой занимаются и те, и другие, а кто где служит, это, брат, никого пока не касается. Возможно, потом...
   - А что с Военным Контролем?
   - Ну, ты же знаешь, его передали в ЧК.
   - А кто, тогда, послал к нам в Восьмую Будрайтиса?
   - Вот это интересный вопрос, но я тут и сам толком ничего сказать не могу. Подозреваю, что перевести-то перевели, но что-то вполне могло по пути отвалиться. Как думаешь?
   - Думаешь, что-то осталось? - спросил Кравцов, вспомнив документы, оставленные ему Лонгвой.
   - Могло и остаться, - пожал плечами Семенов и, как показалось, Кравцову сделал это совершенно искренне. Хотя кто его знает?
   - А папки?
   - Эти два дела меня просто попросили сохранить.
   - Кто?
   - Это не важно, Макс. Поверь мне.
   - Тогда, почему я?
   - Ты о Будде спросил, а первое дело вел он, и он же вел второе. А мне сейчас небезопасно такое у себя держать, сам понимаешь. Не мальчик!
   "Значит, просто совпадение? Такое бывает?!"
   Вообще-то, да. Бывает. Случается. Кто на войне не был, возможно, и не поверит. Но Кравцов в двух войнах воевал, ему ли не знать, как оно порой сходится. Никакого Уэллса не надо!
   - Допустим. - Не каждому слову следует доверять, не каждый друг становится со временем старым другом. Одни умирают, другие... - Договаривай уж, Гриша, раз начал, - сказал он то, что показалось принципиальным и оправданным. - Что ты как институтка вокруг да около! Телись, что ли!
   - Экий ты скорый, Макс! Ну чисто транссибирский экспресс! - Семенов стоял прямо перед ним, глаза в глаза. И говорил теперь тихо, словно осторожно передавал каждое слово по-отдельности, из уст в уста.
   - Есть мнение, что ты здесь не просто так.
   "Есть мнение, что я погиб в бою... Твою мать!"
   - Меня Гусев на Миусской площади случайно встретил, - возразил Макс, очевиднее этого доказательств у него не было: мог ведь и не пойти в коммунистический университет. - Я там женщину искал в Свердловке, а тут он...
   - Случай, - слово упало как камешек в воду. Пошли круги.
   - Ты хочешь сказать, что меня туда специально привели? - хотелось покрутить пальцем у виска, но это был бы перебор. Все-таки Семенов говорил искренно, даже если заблуждался.
   - Нет, - покачал головой Семенов. - Никто тебя на Миусскую площадь специально не приводил, но не был бы там Гусев, появился бы еще кто. Или тот же Гусев, но не на Миусской, а, скажем, в Академии... Не будь ребенком, Макс. Так просто в Региступр не попадают. Не с улицы.
   - Но я-то попал!
   - Так ты, между прочим, член ЦК и командарм.
   "Он параноик?" - могло случиться и так.
   - Да, окстись, Гриша! - вспылил Кравцов. - Когда я был командармом?! А членом ЦК? Я в партии-то восстановился только в апреле!
   - Члены ЦК бывшими не бывают!
   - Еще как бывают! Назвать?
   - Ты в оппозиции не состоял, ни в одной!
   - Я был на фронте, а потом...
   - Но по факту-то не состоял! Не состоял, не числился, не подписывал...
   - Я эсером был, тебе мало? - прищурился Кравцов, которого этот безумный разговор начинал выводить из себя.
   - До апреля семнадцатого!
   - И что?
   - Есть мнение, что тебе готовят возвращение.
   - И кому я сдался весь из себя такой красивый?
   - Фрунзе, Склянский, Гусев... Мало?
   - Ты хочешь сказать, что меня "выводит в люди" Зиновьев? - это был уже полный бред. Зиновьев - один из немногих вождей, с кем Кравцов вообще не пересекался. Нигде и никогда.
   - Нет. Не хочу. Это тебе кто про Гусева сказал?
   - Зейбот.
   - Он пошутил... Кстати, знаешь, с завтрашнего дня он начальник управления.
   - А...
   - Не знаю, но Драбкин никогда человеком Зиновьева не был. Он сам по себе фигура и "примыкает" крайне редко и неохотно ...
   - Так... - задумался Кравцов, почувствовавший вдруг, что в словах старого друга - пожалуй, все-таки друга, а не знакомого, - кое-что есть. - А Лашевич, по-твоему, в эту схему укладывается?
   - Правильно мыслите, товарищ, - усмехнулся Семенов. - Лашевич, как раз, следующий по списку. Я его просто озвучить не успел.
   - Значит, Троцкий?
   С чего ты взял? - удивился Григорий. - Фрунзе сам по себе, да и Склянского я бы троцкистом не назвал.
   "И в самом деле, какой год на дворе? Московских процессов еще не было... и Левая оппозиция едва только проклюнулась..."
   - А мне, тогда, почему не сказали?
   - А ты уверен, что не сказали?
   Вопрос своевременный. Интересный вопрос, и прямо по существу. Особенно, если вспомнить разговоры Кравцова с Фрунзе и Гусевым. Имелся там некий своеобычный контекст, но и подтекст, похоже, присутствовал. И совсем не тот, как кажется, о котором подумал тогда Макс. Да и Лонгва на что-то такое намекал...
   "Намекал... Вот только, оно мне надо?"
   И это тоже хороший вопрос. Правильный. Уместный. Однако сделанного не воротишь. А Кравцов, как ни крути, уже вписался в пейзаж так, что и захочешь - вымарывать замучаешься.
  
   5.
   "Сделанного не воротишь!" - но успокоить себя не получалось. В висках трезвонили колокола - чисто светлое воскресенье, - и сон не шел, хоть убей.
   "Что наша жизнь? - вопрос, разумеется, риторический, так как ответ известен со времен Пушкина. - Игра!"
   Или это Модест Чайковский в либретто для "Пиковой дамы" Александра Сергеевича подправил?
   "Сыграть по крупному?" - вероятность "выигрыша" представлялась сейчас значительно отличной от нуля, знать бы, какой она ему покажется, когда за него возьмутся "черти" Феликса Эдмундовича.
   "Или не возьмутся... Или сами лицом к стене встанут ..."
   Н-да, бодался теленок с дубом...
   Но мысли не уходили, и сердце не знало покоя.
   "До сих пор, - думал Кравцов, пытаясь понять, что же ему теперь со всем "этим" делать. - До сих пор, я плыл по течению, предоставив судьбе, случаю, или другим людям распоряжаться моей жизнью..."
   Звучало вполне по оперному, но жизнь не театр, хотя Шекспир и говорил, что "all the world's a stage, the men and women merely players, and one man in his time plays many parts".
   Весь мир театр, люди в нем - актеры...
   "Нет не театр! - решил Кравцов. - Здесь игра пойдет на кровь и слезы и на тысячи жизней. Но, с другой стороны, кому еще дано здесь и сейчас вмешаться в борьбу за "судьбы русской революции?"
   Таких немного - "Узок их круг, страшно далеки они от народа".
   Ленин, но ему всей жизни оставалось - считай, ничего. Троцкий, Зиновьев, Каменев, Сталин... Остальные - пешки. Даже такие силачи, как Дзержинский, Бухарин или Рыков. А вот его, Кравцова, среди них нет. Он "в списках не числится", хотя он-то как раз и есть "опционально проходная фигура". Не вождь, не функционер первой величины, но кто-то, кто может, если захочет и постарается, "перевести стрелку". Никто ведь даже не узнает, что паровоз истории ушел с одной магистрали на другую. Знать бы еще, что в прикупе, и куда, в конце концов, доставит их всех - живых и мертвых - тот паровоз. Будет ли остановка в Коммуне, или опять все получится, "как всегда"?
   - Что-то случилось?
   Она дышала слишком ровно, чтобы поверить, что спит. И ведь все женщины - ведьмы, не так ли? Ну, а любящие, вдвойне!
   - Случилось, - Макс сел и потянулся к табурету, на котором, как он помнил, осталась с вечера коробка с папиросами.
   - Не расскажешь? - спросила Рашель, садясь рядом с ним.
   - Не могу, - ответил он, доставая папиросу и передавая ее женщине. - Не имею права.
   - Не претендую, - усмехнулась Реш. - Помочь могу?
   - Скажи, - спросил он ее тогда. - Какой будет Коммуна?
   - Красивый образ, - тонкие пальцы легли на его плечо. - Только, боюсь, Макс, не актуальный. Революция победила в бедной разоренной стране... Европа к нам присоединяться не спешит.
   - Значит, все напрасно? - он закурил сам и дал прикурить ей, увидев во вспышке пламени, разорвавшем ночь, высокие скулы, изящный подбородок и тонкую линию нижней челюсти.
   - Брось! - ответила она. - Ничего не напрасно! Мы строим новый Мир, а ты хочешь сразу, здесь и сейчас! Так не бывает.
   - И точку "невозврата" мы миновали...
   - Что? - ну, разумеется, она его не поняла, но он-то себя понял правильно...
  
   6.
   За следующие пять недель Кравцов ни разу не открыл ящики с трофейными документами. Они так и оставались в его кабинете, уложенные вдоль стены, словно укор: всегда на глазах, прямо перед письменным столом. Тем не менее, работал он много, иногда - и даже часто - пропуская из-за этого занятия в Академии и возвращаясь домой, в гостиницу, далеко за полночь или, не возвращаясь совсем. Но зато его несгораемый шкаф медленно, но верно заполнялся разного рода бумагами. Тонкая папочка, полученная когда-то, кажется, целую жизнь назад, от Лонгвы, постепенно превращалось в объемистое дело, потенциально более опасное, чем бомба, убившая в девятнадцатом секретаря Московского комитета Загорского. Образ вполне идиотский, если честно, но именно так и подумалось однажды Кравцову, когда он в очередной раз просматривал дело "Оборотня". Допрос Петра Авена, докладная записка товарища Стуцки, беседа с Львом Зиньковским, воспоминания Беркмана... Взрывная сила документов, собранных за эти дни группой Кравцова, могла похоронить многие репутации и стереть в пыль многие "далекоидущие" планы.
   - Я думаю, этого достаточно, - Стецько, которого теперь называли Колядным, положил перед Кравцовым чистовик "резюме" и пожал плечами. - Все равно больше не накопать, да и не надо. Здесь не только на расстрел, тут вполне на четвертование хватит.
   Эдельвейс оказался просто незаменим. И людей нужных он знал, и образование имел - реальное училище, курсы бухгалтеров и школа прапорщиков - и рука не дрожала, если приходилось "актировать" кого-нибудь по ходу дела. А такое случалось, увы, не раз и не два. Гражданская война на то и гражданская, что в ней "граждане" воюют. А потому и куртуазные "законы ведения войны" им не указ. Впрочем, Кравцов знал, во что ввязывается, оставляя у себя папочку бывшего начальника "сводочного" отделения, в один момент превратившегося в Харькове - ну, словно Золушка в принцессу - в начальника Разведотдела Военных сил Украины и Крыма. Знал, но взял, принял ответственность на себя, и уже через несколько дней вызвал в Москву Стецько, оформив перевод своей властью "комбрига для особых поручений". А держать товарища Колядного и некоторых других товарищей "в узде", имея на руках такие козыри, как документы Будрайтиса, было лишь делом техники, притом не самой изощренной. Цинично звучит, но по существу верно, а главное, механизм-то эффективный, кто бы спорил! Группа построилась быстро и работала великолепно, хотя ни сил особых - пять человек, - ни средств у Кравцова не было. Ну, денег, допустим, не было теперь ни у кого, а Макс Давыдович предполагал все же, пусть и на следующем этапе, "несколько разбогатеть". Однако на данный момент все так и обстояло: работали практически без "презренного метала" и тем более, без спецсредств, на честном слове, энтузиазме, и чувстве безысходности.
   И сработали, следует признать, неплохо.
   - Ладно, - согласился Кравцов, еще раз просмотрев "резюме". - Вероятно, ты прав, Виктор. И лучшее, действительно, враг хорошего. Но на том уровне, где мне предстоит разговаривать, "пустяки" могут угробить даже слона. Поэтому... Поэтому ждем курьера из Риги и делаем вид, что нас нет. Я ясно выразился?
   - Вполне, - кивнул Стецько, начавший, казалось, получать удовольствие от этой странной во всех смыслах затеи.
   - Тогда, переходим к следующему вопросу, - закрыл тему Кравцов. - Что с Лесником?
   - Я перепроверил все, что возможно, - Стецько оказался человеком не только быстрым в стрельбе и решительным в действиях, но и обстоятельным, понимавшим, где кончаются авантюры и начинаются дела. - Чудес не бывает, Макс Давыдович, он просто уголовник. Последний раз мелькнул у Блакитного...
   - Блакитный? - переспросил Макс. - Что-то знакомое... но никак не вспомню.
   - Пестушко.
   - Ах, вот оно что! Так Пестушко ведь анархист-максималист, нет?
   - Бандит! - коротко и зло ответил Эдельвейс. - Только идею, сука, замарал! Ничем он, Макс Давыдович, от петлюровцев не отличался, одно название, что анархист. Нестор Иванович приказал найти и повесить. Живодер, ублюдок. С тем же успехом его и в эсдеки записать можно.
   - Можно. - Не стал спорить с очевидным Макс. - Он в РСДРП еще с первой революции состоял... А что Лесник?
   - Лесник в регулярных войсках не служил. В Мировую - дезертир, в Гражданскую - по бандам.
   - Держим мы его крепко?
   - Вот здесь он у меня! - сжал кулак Стецько. - Я его, Макс Давыдович, крепко за яйца держу. Крепче чем вы меня, ей богу!
   - Ну, вы, товарищ Колядный, даете! - "ужаснулся" Кравцов. - Нашли чем клясться! Еще перекреститесь!
   - Но по смыслу-то верно!
   - Ладно. Допустим, - отмахнулся Кравцов. - Стреляет действительно хорошо?
   - С трехсот метров из трехлинейки промаха не дает. Проверено.
   - А с оптикой справится?
   - Ну, мы попробовали "обуховский" трехкратный прицел, - сразу же построжав лицом, доложил Стецько. - Справляется. Сейчас достали несколько хороших стволов: "Манлихер", восемь миллиметров, девяносто пятого года и немецкий "Маузер" девяносто восьмого... Это тот, что 7.92. Прицел есть. Австрийский "Райхерт", но он тоже всего лишь трехкратный. Залманович пытается усилить, обещает увеличение в шесть раз... но он часовщик, кустарь. Кто его знает, как выйдет.
   - Значит, в худшем случае у нас имеются хорошая винтовка и плохой прицел? - Вопросительно взглянул на Стецько Кравцов.
   - Ищем, Макс Давыдович. Где-то же должен найтись "Фус", а он пятикратный. Вполне с пятисот-шестисот метров работать можно, а в городе больше и не нужно. И выстрела никто не услышит.
   - Ну, дураков там тоже нет, Витя. Догадаются, вычислят. Оптика должна быть съемная. Выстрелил, зачехлил, ушел. На конспиративной квартире развинтил, спрятал прицел, и пошел с винтовкой за плечом, и чтобы документы были в порядке. И страховка. Один с ним - вроде как, вторым номером, а другой - в пригляд. И чтобы никто не знал, откуда ноги растут.
   - Обсуждали, - пожал плечами Стецько. - А все-таки с идейными проще было. Не надо прятаться, и голову ломать незачем. Поставил задание, разработал план...
   - Ну, да, разумеется, - кивнул, как бы соглашаясь, Кравцов. - То-то нас Азеф всех сдал с потрохами, да и тебя Витя сдали. Напомнить?
   "Тумаринсон, Гончаров, Выровой... Сколько же мрази было рядом с нами!"
   - Да, все я знаю! - в сердцах бросил Стецько. - Но привыкнуть трудно.
   - А то! - невесело усмехнулся в ответ Макс. - Но ты же за Коммуну, или как?
   - За Коммуну.
   - Ну, тогда, что ж... Терпи!
  
   7.
   - Макс...
   На самом деле у нее получилось что-то вроде "Маакс". Длинный протяжный гласный звук с понижением тона, так что сердце каждый раз схватывало, и нервы начинали вибрировать наподобие стальных натянутых тросов.
   - Знаю, - сказал он.
   - Ты ко мне в Одессе, когда пришел, практически так же выглядел...
   - Знаю, - ему нечего было ей ответить. Он давно уже толком не спал, и ел, как придется, где и что найдется. А нет, так и не надо. Иногда сутками маковой росинки во рту не было. Голод глушил табаком и горячим чаем, но чай - это правда - был настоящий и иногда даже с сахаром или сахарином.
   - Я все понимаю, - чувствовалось, что Рашель сдерживает себя, чтобы не заорать и попросту не обматерить его, как привыкла, должно быть, за годы Гражданской войны.
   - Но... Макс, после такой контузии... А что если...?
   - Без если! - отрезал он, стыдясь своего самоуверенного тона. - Ничего со мной не случится. Просто работы много. Вот сброшу это дело, и опять как люди заживем.
   - Твоими словами!
   - Моими, - Кравцов привлек Рашель к себе, обнял, поцеловал в волосы, погладил по спине. - Ну, все! Все! Успокойся. Уже немного осталось. Просто задание сложное, а обстановка сейчас, знаешь, какая?
   Разумеется, он врал: практически никакого отношения к "обстановке" его работа не имела. И, однако, важность ее превосходила все то, что могло бы составить занятие для такого военного человека, как он. Но Кравцов и сам все это знал, его-то уговаривать ни к чему. А посему, он просто обязан был закончить начатое, и не абы как, а именно так, как спланировал. Как увиделось той ночью после разговора с Семеновым. Гриша мог быть прав, но, возможно, и ошибался, принимая желаемое за действительное. Но, так или иначе, даже если бы все это оказалось всего лишь простым стечением сложных обстоятельств, перспектива, которую увидел и сконструировал той бессонной ночью Кравцов, была не ложная. Этот перегон на пути к Коммуне он видел четко. Во всех деталях.
   - Извини, - сказал он, мягко отстраняя от себя Рашель. - Мне надо идти. Люди ждут...
   Он все-таки поцеловал ее на прощание, но время действительно поджимало, а дел оставалось невпроворот. И надо было бежать, чтобы просто не отстать. Вот он и бежал. Увиделся на Малой Спасской со Стецько, переговорил коротко, и заспешил дальше в Столешников переулок, где назначено было "рандеву" с Лизой Виноградовой.
   - Ну, что? - спросил он ее, подхватывая на ходу под руку, чисто кавалер барышню.
   - Все в порядке, товарищ Кравцов, - "серьезно" нахмурившись, зашептала девушка.
   "Ну, прям, дите малое! А еще разведчица! Учить их, не переучить!"
   - Он будет ждать вас через полчаса в Оружейном переулке. - А щеки красные, и в глазах зеленые черти мелькают. - Знаете там...
   - Не знаю, - остановил Лизу Кравцов. - Проводишь, покажешь, и беги к Резникову. Может быть, курьер уже прибыл, а мы ворон считаем...
   Ему позарез нужен был "левый ход" в Чрезвычайную Комиссию. Но, как назло, именно в этой организации друзей у Кравцова не водилось. Везде были, и в ЦК, и в Совнаркоме, если поискать, а в "Охранке" - нет. И вдруг случай представился, да еще какой! Макс услышал "в кулуарах" знакомое имя. Поинтересовался, и с удивлением узнал, что служит в одном управлении со старым - еще по эсеровской партии - другом, Яшей Фишманом. А вот у Якова, насколько было известно Кравцову, в ЧК должны остаться немалые связи.
   Фишман ждал его в скверике, присев на каменное основание ограды. Курил, смотрел в небо, по которому верховой ветер гнал облака.
   - Здравствуй, Яша! - Макс не сомневался, что Фишман давно уже его срисовал и лишь "театр играет", рассматривая холодное осеннее небо.
   - Здравствуй, Макс! - Яков повернул голову, посмотрел Кравцову в глаза, кивнул, словно бы узнавая. - Действительно ты, а говорили, убит... Вот же люди, какие нехорошие!
   Он встал, на глазах - голубых, внимательных - явно проступила влага. И то сказать, много ли осталось у Фишмана живых друзей? У Кравцова, впрочем, тоже.
   - Макс... - Фишман, крепкий и безумно отважный мужик, явно испытывал чувство неловкости. - Я несколько смущен конспиративным характером нашей встречи. Сам понимаешь, мое прошлое...
   Прошлое у Якова - бурное, иначе и не определишь. В свое время, то есть буквально несколько лет назад, он был одним из самых известных боевиков эсеровской партии. Во всяком случае, Семенову не уступал ни в чем, но при том являлся так же и публичным политиком - признанным лидером левых, а позже, и легальных эсеров. Однако бомбу, убившую Мирбаха, делал тоже он.
   - Яша...На вот, посмотри, - переходя на итальянский, сказал Кравцов и протянул Фишману свои документы. - В одном учреждении работаем...
   "В мирное время", то есть до Мировой войны, Фишман был едва ли не единственным другом Кравцова в Италии. Расстояния разделяли их, впрочем, не малые, но из Падуи до Милана, где учился на химика Яков, было куда ближе, чем до Парижа или Петербурга.
   - Я узнал, что ты будешь в Москве... - Макс забрал у Фишмана свои бумаги и потянул из кармана трубку. В последнее время ему дико надоело сворачивать самокрутки, вот и весь сказ.
   - На самом деле, я ужасно рад тебя видеть, Яша! Честное слово! Но я забыл, когда нормально спал. Так что прости. У меня к тебе дело. К другому бы не обратился, а к тебе могу. Ничего криминального, но ты прав: строго конфиденциально. Служебное расследование... сам понимаешь. Я тебя даже в тему, пусть и в самом общем плане, посвятить не могу.
   - Ну, и чем, я тебе тогда могу помочь?
   - Мне нужно добыть из архивов ЧК дело Муравьева. Того самого. Восемнадцатый год, зима, еще до мятежа... И за давностью лет, я думаю, оно никому ничего... Но официального запроса мне хотелось бы избежать. А ты... Не мог бы ты, Яша, спросить Блюмкина? Вы все-таки друзья, а он нынче фигура!
   - Ты ему тоже не чужой, - хмыкнул Фишман, вспомнив, очевидно, восемнадцатый год, Киев... и все былое.
   - Не хочу одалживаться.
   - А я, стало быть, могу.
   - Ты другое дело, Яша! Вы же старые друзья. В конце концов, Мирбаха вместе...
   - Оставь! - махнул рукой Фишман. - Значит, Муравьев.
   - Да. Мне надо посмотреть его следственное дело. Муравьева арестовывали за несколько месяцев до мятежа. Вот тот его арест меня и интересует. Дело давнее, так что режима секретности, как я понимаю, там нет, тем более, что тогда его освободили, не найдя состава преступления. Феликс и освободил. Мне просто нельзя обращаться в ЧК официально. Вот и все.
   - Ладно, - кивнул Фишман. - Я спрошу... Только не Блюмкина. Ну, его, на хер. К тому же он уже не там, а у Троцкого, так что пусть себе служит. Я Васю Манцева попрошу, он член коллегии ВЧК, ему и карты в руки. Вы ведь знакомы, не так ли?
   - Ну а кто с ним не знаком. В девятнадцатом пересекались, но лучше бы тебе меня при встрече не упоминать. Меня в их конторе не шибко любят, как раз за девятнадцатый.
   - Все равно придется сказать, - пожал широкими плечами Фишман. - Он же не отдаст мне дело. Максимум, там, у себя, тебе покажет.
   - Ну, вот, когда согласится, тогда и называй...
   От встречи с Фишманом остался неприятный осадок. Не так следовало им встретиться, совсем не так. Но делать-то что? Что, мать их, прикажете делать, если время уходит, а земля уже едва не горит под ногами? Не дай бог, зазеваться! Тогда лучше было и вовсе не начинать...
  
   8.
   Он долго оттягивал этот визит. Сколько мог, хотя прекрасно понимал, что, в конечном счете, дело не в его чувствах или щепетильности, а в том, что "дело требует".
   И сейчас, стоя в подворотне перед ее домом, в последний раз проверял себя: не блажит ли? И, если нет, имеет ли право? Получалось, не блажит. Будрайтис собрал в свое время достаточно "информации к размышлению" - целое досье. Оставалось только прочесть его внимательно, вспомнить, как и что происходило тогда на Украине, и придти к очевидным выводам. Кравцов к ним, как минимум, три раза пришел. Все проверял себя и перепроверял. Но факты, как говорится, упрямая вещь. А что касается права, то тут, кто смел тот и съел, и он в своей борьбе за Коммуну ничем не хуже Ульянова-Ленина или еще кого.
   Он пыхнул трубкой, и в этот момент дверь во флигель отворилась, и Маруся сама вышла к нему. А то, что не случайно, а именно к нему, и к бабке не ходи! Вышла, посмотрела в тень подворотни, словно могла найти там, в полумраке, его, Кравцова, взгляд, да и пошла. Медленно, уверенно. К нему.
   - А я все думала, придешь, не придешь. Пришел.
   - Здравствуй, Маруся! - Кравцов успокоился сразу вдруг, как будто и не волновался совсем. - Страшно рад видеть тебя живой.
   - Здравствуй, Максимушка! - конечно, возраст и жизненные невзгоды изменили ее лицо, но не настолько, чтобы не узнать. Макс любил ее когда-то, и от той любви отказываться не собирался.
   - В двадцатом, весной, один человек сказал мне, что тебя больше нет...
   - Ну, так меня, вроде как, и не было. Почти год без памяти, вполне себе смерть.
   - Да, пожалуй... Может быть, я тебя у бога и отмолила. Знаешь ведь, молитвы грешников ему прямо в уши идут.
   - Ты, и отмолила? - удивился Кравцов.
   - А что тебя смущает? - чуть повела плечом Мария. - Что я идейная анархистка пошла в церковь и поставила свечку? Пошла, Макс. И свечку поставила, и на колени встала... И вот он ты, стоишь передо мной. А говорят, бога нет.
   - А я напился, - сказал тогда Макс. - Услышал про Севастополь и напился. Три дня из запоя не выходил. Первый и, надеюсь, последний раз в жизни.
   - Объяснились, - кивнула женщина. - Переходи к делу. Сдашь?
   - Тебя? - удивился Кравцов. - Да ни за какие коврижки! Ты что совсем спятила?! Я бы тебя не сдал даже если бы было за что. А ту липу, что наши в Киеве фабриковали, пусть сами и едят.
   - Спасибо, Макс, - ее глаза были сухими, но Кравцов знал, чего ей стоят эти слова. - Меня предали почти все... Ты - нет.
   - Это не достоинство.
   - Как знать, - чуть дернула губой женщина. - Времена нынче не те, волки в поле лютуют...
   - Я не волк, и ты не волчица, - Макс пытался сейчас вспомнить ту, прежнюю, парижскую Марусю. И не мог. Образ ушел, вытесненный другим. Жизнь есть жизнь, и никуда от этого не уйдешь. - Скажешь, "нет", я не обижусь. Настаивать не стану. Уйду и никогда не вернусь.
   - Я опасный спутник.
   - Знаю.
   - Куда зовешь?
   - В Коммуну.
   - Сладко поешь, Макс. Но это будет большевистская Коммуна, ведь так?
   - А никакой другой в нынешней Росси быть не может. Да и раньше... Максимализм хорош, когда подкреплен реальной силой, а ее ни у вас, ни у нас никогда не было. До раскола, возможно... Но ты же понимаешь, где Керенский с Савинковым и где мы с Яшей Фишманом. Одно слово, что и те, и те - эсеры. Но ведь и у эсдеков то же самое. Плеханов, Валентинов, Мартов и... наши - Троцкий с Ульяновым. В одну телегу впрячь не можно...
   - Опасные вещи говоришь, Кравцов! Жить надоело?
   - С тобой можно.
   - Со мной... Что тебе известно?
   - Я полагаю, что идея исходила от Свердлова и Прошьяна. Ошибаюсь?
   - Нет. - Покачала головой Никифорова. - Не совсем. Идею, насколько я знаю, подал Саша Гольдберг. Ге. Он был...
   - Я помню Ге. Его убили в Пятигорске, кажется, - Кравцов не помнил лица этого анархиста-коммуниста. Помнил имя.
   - Он обратился к Прошьяну, а тот привел его к Якову.
   - Заговор гривенника с полтинником.
   - Ну, не скажи! - возразила Мария. - Они друг друга давно знали, уважали, а момент был острый. Ты же помнишь, никто не мог поверить в такую удачу: победили, ну, надо же! А кольцо фронтов все туже.
   - Ну, я где-то так и предполагал. А почему ты?
   - Нестор настоял.
   - У Махно, возможно, на то свои резоны были... И вот все главные персонажи перешли в мир иной... - Макс выбил трубку, постучав чашечкой о камень стены, и достал кисет. - Хочешь?
   - Не надо. У меня свои есть. - Мария полезла куда-то за ворот кацавейки и достала пачку папирос. Папиросы были из новых, нэпманские.
   - Богато живешь, - усмехнулся Кравцов и начал набивать трубку.
   - Богато живут те товарищи, что паек от власти имеют.
   - Так и ты будешь иметь...
   - Маруся Никифорова? Бандитка и атаманша? Побойся бога, Кравцов!
   - Нет, - покачал он головой в ответ. - Та Маруся повешена деникинской контрразведкой в Севастополе. И точка. Умерла, так умерла, ее возвращать - нет резона. У тебя другое имя есть?
   - Ольга Викентьевна Гаврилова.
   - Документы?
   - Чистые.
   - Может быть, ты и в партии состоишь?
   - Да, с декабря восемнадцатого. Я, Макс, инвалид. Контузия, припадки, на ногу хромаю...
   - Ну, вот и славно, - кивнул он, закуривая. - У меня как раз людей не хватает.
   - Где "у тебя"?
   - Специальная группа Региступра.
   - Разведка?
   - Не совсем. Посмотри вот, - и он достал из кармана фотографию.
   - На кого смотреть?
   - На этого.
   - Ну, и что я должна увидеть?
   - Это Бирзе - известный анархист.
   - Кому известный? - подняла взгляд Мария.
   - Ну, он говорит, что был твоим близким другом.
   - Не был.
   - Вот и я так подумал...
  
   9.
   Встречу организовал Николай Горбунов. Познакомились они в Питере летом семнадцатого года. Тогда Горбунов еще не был большевиком, а состоял в организации "межрайонцев". Чуть ли не член ЦК, но подробности этого периода не слишком хорошо сохранились в памяти, да и не принципиально. В девятнадцатом, летом, пожалуй, даже ближе к осени, Горбунов появился на Украине. Он был уполномоченным РВС Республики в Тринадцатой и Четырнадцатой армиях. Тогда и сошлись ближе, хотя друзьями так и не стали. Николай Петрович был более ученым, чем революционером - организатором, чиновником, служащим - чем командиром Красной Армии. Макс Давыдович же, в ту пору, и "помнить забыл", что когда-то собирался стать врачом. Он был офицером, командиром Красной Армии, коммунистом, наконец, - пусть и не совсем большевиком в классическом понимании термина, - но никак не функционером. И, тем не менее, оба они, каждый по своему, симпатизировали один другому. И не то, чтобы гадостей не делали - что уже не мало, - помогали, если появлялись к тому необходимость и, разумеется, возможность.
   Так и теперь. У Кравцова возникли проблемы и он обратился к Горбунову. Он перехватил бывшего уполномоченного РВСР в Баумановском училище, заранее выяснив, где и когда Николай Петрович проводит занятия. Они встретились в коридоре - по видимости случайно - потискали друг друга в дружеских объятиях, поулыбались, коротко переговорили и разошлись каждый своей дорогой. Но перед расставанием Кравцов попросил об услуге, и Горбунов не отказал. Обещал попробовать, что совсем не мало, поскольку соответствовало действительности: сам он прямого доступа к вождю уже не имел, однако хорошо знал Фотиеву и был знаком "кое с кем еще ". Так или иначе, двадцать второго ноября в Военную Академию телефонировали из Кремля, точнее из Секретариата Политбюро, и попросили "позвать к трубке командарма Кравцова". Внешне все выглядело так, что Владимир Ильич сам вспомнил о Максе Давыдовиче и, почувствовав себя лучше, позвал старого знакомого в Кремль. Не чудо. Не редкость. Не невидаль заморская, хотя у некоторых заинтересованных лиц и должно было засвербеть. Кравцов же, вроде, из обоймы выпал. Слушатель Академии не персона, не член ЦК. И однако, кое-кто слышал и то, что вождь не просто "товарища Кравцова" в гости позвал, а вызвал к себе, в личный свой кремлевский кабинет "командарма Кравцова". Две большие разницы, как говорят в Одессе. Просто День и Ночь.
   - Проходите, Максим Давыдович! - история повторялась, даже кабинет тот же самый. И Ленин по-прежнему звал Кравцова на партийный манер Максимом, а не как все почти знакомые - Максом.
   - Времени у нас мало, - выглядел Владимир Ильич скверно, и при первом же взгляде становилось очевидным, что дело не в усталости. Не в грузе ответственности. Не в напряжении политической жизни в Республики Советов. Ленин был болен, что не вызывало ни малейших сомнений. Тяжело. Возможно, смертельно.
   - Садитесь, рассказывайте!
   Времени, и в самом деле, было мало. Буквально чуть. И все-таки Ленин выкроил эти полчаса, предоставив Кравцову одну единственную подобного рода возможность, и, значит, Макс не мог, просто не имел права этот случай упустить.
   "Попытка - не пытка, не так ли, Лаврентий Павлович?"
   "Вот ведь!"
   Следует сказать, что с головой заметно полегчало, хотя Кравцов так и не вспомнил, как ни пытался, кем был в другой - субъективно прошлой, но объективно оставленной в далеком будущем - жизни. Кажется, он был женат, и, возможно, даже неоднократно. Смутно помнились несколько детей, но все они по внутреннему ощущению были уже взрослыми. И все это как из чужого сна или фильмы. Помнились факты, а вот эмоции выдохлись. Хотя нет, неверно. Просто все, что касалось личной жизни того, прошлого Кравцова выцвело и обесценилось, а здесь и сейчас наоборот обрело жизнь, вкус и цвет. Однако "прошлое" нет-нет, а давало о себе знать: то непривычным взглядом на вполне обычные для этой эпохи вещи, то странными поговорками, а то крайне и ценными знаниями и небесполезными идеями.
   - Вот, - сказал Макс, кладя перед Ульяновым первый документ.
   - Нуте-с... - Ленин взял бумаги, глянул коротко на Кравцова поверх страниц и стал читать.
   Нахмурился, перелистнул, сузил глаза.
   - Сволочь! - бросил коротко, не поднимая головы. - Это доказано?
   - Да, Владимир Ильич, здесь каждое слово проверено по три раза.
   - Сволочь, - повторил Ленин, откладывая документы. - Как же он нас...! А мы? Лопухи! Феликс не знает, конечно...
   - Я пошел прямо к вам. К товарищу Дзержинскому не обращался.
   - А смысл? Арестовать и расстрелять? Вы ведь не за этим пришли, батенька! Совсем не за этим! Рассказывайте!
   - Вот, - положил Макс на стол второй документ.
   - Со Львом Давыдовичем вы, конечно, тоже предварительно этот вопрос не обсуждали? Так? - Ульянов оторвался от документа и в задумчивости посмотрел в окно.
   - Он будет против, Владимир Ильич, - объяснил Кравцов, стараясь не гадать, о чем думает Вождь. - И не потому, что считает решение Бюро ЦК правильным. Просто в нынешних обстоятельствах ему приходится быть куда осторожнее, чем прежде.
   - Да, - кивнул Ульянов, сверкнув глазами. - Это вы, Максим Давыдович, очень верно заметили. Рвут шавки нашего льва, но и по-другому нельзя! Нет, вы это хорошо, батенька, придумали, что ко мне пришли... Доводы разумные, доказательства - сильные, - он снова просмотрел документ. - И как вы все это мыслите? Ведь не может быть, чтобы не прикинули, а?!
   - Вот, - это был третий и последний документ.
   - Номенклатура ЦК. - Ленин взглянул на Кравцова с интересом. - Возьметесь?
   Еще месяц назад - ну, пусть два - Кравцов такое предложение отверг бы сразу, не задумываясь. Но тот Кравцов и к Ленину бы с этим не пришел...
   - Возьмусь, - твердо ответил Макс, сильно рассчитывавший на самом деле, что так и случится, но не исключавший и других разной степени паршивости вариантов. - Я полагаю это дело гораздо более важным сейчас для Республики, чем командование дивизией или корпусом.
   - А если я предложу вам... - Ленин усмехнулся, по-видимому, поймав себя на "неколлегиальной" формулировке. - От имени Политбюро, разумеется,... Если мы предложим вам командование округом? Вы же командовали Восьмой армией, и неплохо, помнится, командовали... Петроградский, скажем, или Сибирский округ, а?
   - Это, - кивнул Кравцов на лист с "Резюме", - важнее, хотя искушение, врать не буду, немаленькое. Я ведь военный человек.
   - А говорили врач, - вспомнил Ленин давний разговор.
   - Уже нет, - не без сожаления покачал головой Кравцов.
   - Мы готовим сейчас съезд, - неожиданно сменил тему Ленин. - Слышали?
   - Обсуждение по всей стране идет.
   - Как смотрите, если один из Московских районных комитетов выдвинет вас в качестве делегата?
   - Владимир Ильич, - возразил Макс, - меня в Москве никто не знает.
   - Ну, так узнают, - отмахнулся Ульянов, умевший быть в меру циничным. Среди своих, разумеется. - Вы старый революционер и герой борьбы за Советскую Власть, вам есть, что рассказать молодежи!
  
   10.
   "Ну, вот и все..." - теперь от него мало что зависело. Разве что успеть пустить пулю в лоб.
   "В рот надежнее..." - отметил он машинально, подправив поэзию правдой жизни. Умирать, однако, не хотелось.
   Наоборот, хотелось жить, чтобы быть и быть рядом с Рашель, смотреть на нее, любуясь, вдыхать ее запах, сходить с ума, любить... И чтобы "наш паровоз" действительно "долетел" когда-нибудь до Коммуны. Не до лубочного рая коммунистов, убогого, как фантазия нищего, а до нормального социализма с "человеческим лицом", в котором хорошо будет жить, удобно и свободно, но и вкалывать придется как "на царской каторге". Мир равных возможностей и распределенной ответственности, организации и учета, труда и уважения прав личности - таким он представлялся в эти дни Кравцову. Экономическая составляющая этой утопии оставалась, правда, понятной не до конца. Макс ведь не был ни экономистом, ни ученым, являясь всего лишь одним из солдат революции, дело которых подниматься под пулями и, презрев смерть, идти в штыки. Но сейчас, в момент, когда его жизнь замерла в шатком равновесии на самом краю пропасти, он много думал об этом невероятном, но, возможно, все-таки осуществимом будущем. Оно представало перед Кравцовым во снах и наяву, но никогда не становилось достаточно ясным, чтобы различить детали. Принципы, положенные в его основу, так же как и общая архитектура этого величественного строения оставались не проясненными и затянутыми туманом неопределенности. Впрочем, судьба этого будущего зависела от такого количества "если", что страшно становилось от одного только взгляда на "перспективы".
  
   Глава 5. Катарсис
   1.
   Снег шел всю ночь, а утром небо очистилось и в ясном блекло-голубом просторе засияло солнце. Заискрили сугробы, чистая белизна окутала город - одним словом, Рождество удалось. Однако для большинства москвичей день был самый обычный, рабочий - воскресенье, седьмое января.
   Кравцов как всегда проснулся рано. Замер на мгновение, ловя ритм дыхания спящей рядом женщины, и хотел было уже встать, когда в дверь постучали. Не властно, но настойчиво. Со смыслом, с беспокойством.
   "Не за мной... Кажется..."
   Заместителя начальника Оперода Виктора Бирзе арестовали в конце ноября двадцать первого. Рассказывали, что арест производили латышские стрелки, но не из тех, кто служил в РККА или ЧК, а какие-то другие, большей частью неизвестные, числившиеся при центральном штабе ЧОН, и, будто бы, приказ - в обход Троцкого и Дзержинского - исходил от командующего ЧОН Александрова и члена Совета ЧОН при ЦК РКП(б) Куйбышева. Так или нет, но Макс определенно знал - из совершенно достоверных источников, - что содержался Бирзе прямо в Кремле. Это и само по себе наводило на мысли, но и допрашивали его не чекисты, а неожиданно отозванный с хозяйственной работы бывший комендант Смольного и Кремля Мальков. История повторялась: полуподвальное помещение, в котором заперли в восемнадцатом Фани Каплан, рослые латыши-конвоиры, Мальков... Суд состоялся уже в середине декабря и проходил при закрытых дверях, что, в принципе, понятно. Выбитые из полковника Эрдмана показания могли стоить политической карьеры очень многим высокопоставленным большевикам. Во всяком случае, чекистам Ихновскому и Дзержинскому, державшим в восемнадцатом Бирзе за горло, но не дожавшим, отпустившим оборотня в объятия Наркомвоена Троцкого, приходилось несладко.
   История, что и говорить, мерзкая. Полковник старой армии - эсер Андрей (Андрис) Эрдман, являющийся членом Савинковского "Союза защиты родины и свободы", меняет облик и появляется в революционном Петрограде под именем анархиста-коммуниста Бирзе. А дальше... Дальше, словно в сказке Гофмана про злобного карлика Цахеса, Бирзе играючи входит в доверие к руководству ЧК и Наркомвоена. С ним носятся, как с писаной торбой, к его слову прислушиваются. И он стравливает большевиков с левыми эсерами, инициирует - нагадив хорошему человеку в душу - мятеж полковника Муравьева и разгром московских анархистов, сеет рознь между большевистскими фракциями, метя то в левых коммунистов, то в военную оппозицию, то еще в кого. И никто ничего не замечает. Такого позора коммунисты не помнили со времен разоблачения провокатора Малиновского. Но Роман Вацлавович был членом ЦК полуподпольной партии, а Эрдман работал в ЧК, являлся всесильным представителем "чрезвычайки" в Региступре, занимал ключевую позицию в Опероде Наркомвоена. Хуже и представить себе нельзя, и, разумеется, кое-кто страстно желал познакомиться с тем, кто все это затеял. Но, судя по всему, Ульянов Макса не сдал. Имя Кравцова нигде не называлось, да и вообще, процесс прошел, Бирзе-Эрдмана расстреляли, и все собственно. Никаких оргвыводов не последовало, не считая директивного письма ЦК РКП(б) "О бдительности", и в жизни Кравцова тоже ничего не изменилось. Он оставался слушателем Академии, разбирал в Региступре трофейные документы, ходил в театры и на партсобрания, и ждал. Однако вокруг было тихо и, казалось, ровным счетом ничего не происходит.
   - Стучат! - встрепенулась Рашель.
   - Лежи! Открою, - остановил ее Макс и встал с дивана.
   Всунув ноги в сапоги и набросив на плечи шинель - в комнате было холодно - он подошел к двери и отпер замок.
   - Случилось что? - спросил топчущегося в коридоре Маслова - молоденького, не успевшего толком повоевать слушателя Академии. Маслов был одет по всей форме, но, возможно, он находился на дежурстве или еще что-нибудь в этом роде.
   - Товарищ Тухачевский приказал всем слушателям и преподавателям срочно прибыть в Академию!
   - Понял. Спешишь?
   - Да, мне еще...
   - Тогда коротко, случилось что? - свой вопрос Кравцов задал так, то есть таким тоном, с такой узнаваемой любым военным человеком интонацией, что не ответить Вася Маслов просто не мог.
   - Зиновьева убили!
   - Да, ты что! - вскинулся Кравцов, надеясь, что получилось достаточно убедительно. - Где, когда, как?
   - Не знаю! - замотал головой Маслов. - Вроде в Питере... Но не знаю. Я побежал? Хорошо?
   - Беги! Саблин, на выход! - кивнул Макс, выглянувшему на шум другу. - Всем приказано прибыть в Академию. Говорят, - понизил он голос. - Григорий Евсеевич убит.
   Новость, что и говорить, нерядовая, и Саблин отреагировал на нее самым естественным образом. У него даже челюсть отвисла. Последним вождем, которого хоронила партия был Свердлов, но Яков Михайлович умер от "испанки". А из погибших от белого террора вспоминались только Урицкий с Володарским, да, пожалуй, еще убитый анархистами Загорский. Были еще наркомы Бакинской Коммуны - Шаумян, Фиолетов и Азизбеков - но и это дело давнее. Восемнадцатый год.
   Покачав головой и чертыхнувшись, Кравцов вернулся в комнату, где застал лихорадочно одевавшуюся Рашель. Кайдановская, разумеется, слышала весь разговор и теперь спешила в Комуниверситет. В такие дни партийные активисты стремились быть вместе. Мало ли что?
   - Думаешь, правда? - спросила, натягивая свитер.
   - Не знаю. Маслов ведь тоже ничего толком не знает. Может быть, ранен, - пожал плечами Кравцов и, не мешкая, стал одеваться. - Про Ильича тогда, в восемнадцатом, тоже говорили, убит...
   На самом деле думал сейчас Макс о другом.
   "Все ли прошло гладко?" - вопрос этот таил в себе множество уточнений.
   Убит Зиновьев или только ранен, и насколько серьезно он ранен, если все-таки не убит? Успел ли уйти Лесник? Как быстро чекисты из охраны председателя Петросовета поняли, что произошло? Удалось ли вынести и спрятать оружие? И еще множество других конкретных вопросов, которые по заданным условиям просто некому задать. Группа Кравцова никогда, собственно, официально не существовала, а после завершения "Дела Бирзе" и вовсе распущена. То есть, все ее члены отошли в тень и затаились до новых распоряжений. Правил конспирации никто не отменял.
   - Все! - крикнула Рашель уже в дверях. - Я побежала!
   - Береги себя! - бросил ей вслед Кравцов, затянул поясной ремень на шинели, пристегнул плечевые, поправил кобуру, сдвинув несколько вбок, и, надев на голову богатырку, вышел из комнаты.
   По дороге на выход к нему присоединились Саблин, Урицкий, Мерецков и еще несколько слушателей, и они всей группой заспешили через залитый солнечным сиянием Калашников переулок на Воздвиженку.
   - Как думаешь, - тихо спросил Саблин. - Это эсеры?
   - Да, кто угодно! - крутнул головой Макс. - Непонятно только, почему он и отчего именно сейчас.
   Вообще-то ответ Кравцову был известен. В его планы входило изменить расстановку сил в Политбюро и ЦК. Первый шаг был сделан, когда в ноябре Макс пришел к Ленину. И дело не только в разговоре, состоявшемся тогда между ними, в словах сказанных тет-а-тет и написанных в "Резюме". Уже ночью, с двадцать второго на двадцать третье, Кравцов передал подъехавшему в Региступр Ивану Никитичу Смирнову все сопутствующие "Делу Бирзе" документы, хотя и несказанно удивился тому, что Владимир Ильич обратился с таким деликатным поручением к очевидному оппозиционеру. Смирнова, насколько помнилось Кравцову, на Десятом съезде вывели из ЦК. Вместе с Крестинским и Серебряковым, кажется, но, видимо, из обоймы не выпал ни один из них. Итак, документы попали к Ленину, и Старик их, скорее всего, просмотрел той же ночью. Тем более странным представлялось отсутствие какой-нибудь внятной реакции, ведь компромата в тех бумагах - выше головы, и не на одного только Дзержинского.
   Однако изначально план включал не только "информационное воздействие", но и силовые акции. И здесь, как ни странно, свою роль сыграли чисто субъективные обстоятельства. Кравцов, не будучи лично знаком с Зиновьевым, на дух не переносил председателя Петросовета и руководителя Коминтерна. Этим, собственно, и определялся выбор. Объективно, его гибель сплачивала партию перед Одиннадцатым съездом, ослабляя давление на Троцкого. Освобождались два ключевых поста, не считая членства в Политбюро, что делало возможным продвижение вверх совсем не тех фигур, что ожидались в недалеком будущее. Но и субъективно: Зиновьева со всеми его питерскими выкрутасами Кравцову было не жаль. Ни о Троцком, ни о Ленине он в таком контексте даже подумать не мог, а Каменев и Сталин представлялись Максу ценными работниками, умеренная вражда между которыми шла делу только на пользу.
   - Увидите, - сказал, подключаясь к разговору, Урицкий. - Это или Савинков, или РОВС.
   - Или белые, или розовые, - пожал плечами Кравцов. - Другое дело, единичный ли это акт террора, или нас втягивают в войну на измор?
  
   2.
   Все следующие дни прошли в сплошном "стоянии". Митинги, встреча траурного поезда на Николаевском вокзале, почетный караул в Колонном зале Дома Союзов, похороны на Красной площади, и снова митинги, митинги, митинги. Было холодно. Снег хрустел под каблуками сапог. Белые клубы пара вырывались при дыхании изо рта, так что над плотно стоящими рядами весела туманная дымка - толпа дышала.
   Кравцов был со всеми. Стоял, слушал, говорил. Говорить - в смысле, митинговать, "толкать" речи - он, впрочем, не любил. Не то чтобы не умел, косноязычие мешало или еще что. Просто не оратор, не митинговый боец. Никакого удовольствия от "самого процесса", как некоторые другие товарищи, не испытывал. Напротив, ощущал себя чужим и не нужным перед массой незнакомых и непонятных ему людей. Однако именно Кравцов оказался - совершенно неожиданно для самого себя - крайне востребованным оратором. "Орать" пришлось на двух московских заводах, в одном из полков гарнизона, в Большом театре - на общем траурном митинге, и в Тимирязевской академии. После каждого такого выступления, отирая испарину со лба, Макс с тоской думал о том, что командовать дивизией в отступлении и того проще. Во всяком случае, для него. Но взялся за гуж...
   Дело шло к съезду, назначенному на конец марта, и Кравцова аккуратно, но настойчиво выводили в делегаты. Кто именно занимался его "проталкиванием" Макс не знал, но чувствовал присутствие "опытного партийного организатора" за спинами говоривших с ним людей. Ну, а за "анонимом", разумеется, предполагался Ульянов. Тут сомнений быть не могло: Владимир Ильич отличался известной последовательностью во всем, что делал. Предложил Кравцову стать делегатом съезда - знать бы еще, зачем, - и не забыл, протежировал, несмотря на нездоровье и сложность ситуации. А ситуация, как, собственно, и предполагалось, сложилась в Республике отнюдь непростая. Смерть Зиновьева разрушила устроившееся за прошедшие годы равновесие сил, и в условиях неопределенности начали складываться новые союзы. Все "пробовали" всех, взвешивая встречные предложения и оценивая перспективы. И вновь - и теперь уже совершенно нежданно-негаданно - Кравцов нашел себя совсем не в том "разряде", в котором числил, исходя из известных ему обстоятельств. Пожалуй, даже в лучшие годы - в восемнадцатом и девятнадцатом, когда на самом деле и взошла его звезда - Макс не относился к числу больших или даже малых вождей. А между тем, в числе тех, кто как бы невзначай заговорил с ним во время траурных церемоний, оказались очень разные люди, большинство из которых еще совсем недавно "смотрели сквозь" Кравцова. И не по злобе или из комчванства. Просто он был им неинтересен тогда, но времена, кажется, переменились.
   В колонном зале подошел Лашевич, пожал руку, спросил о здоровье, вспомнил какой-то смешной случай из Петроградской осени семнадцатого, пригласил зайти вечерком, посидеть, попить чаю. В Большом, подозвал, по-дружески помахав сквозь толпу рукой, Николай Куйбышев - старый знакомый по Южфронту. Бывший комдив Девятой дивизии был здесь не один, а с братом, которого Макс лично не знал, но о котором много чего слышал. Познакомились, перекинулись парой слов, и тут, проходя мимо, кивнул ему с самым дружеским выражением лица Фрунзе. Впрочем, с Михаилом Васильевичем в тот раз поговорить не удалось, но зато, отведя Кравцова в сторонку, с ним долго разговаривал Гусев-Драбкин, расспрашивал, о том, о сем, но так толком ничего - по существу вопроса - и не сказал. А вечером, у Лашевича, искренний интерес к скромной персоне бывшего командарма проявил Серебряков, даже расчувствовавшийся неожиданно при воспоминаниях о годах военных невзгод. Однако самый интересный в эти дни разговор состоялся у Макса с Троцким. Дело было сразу после похорон Зиновьева, упокоившегося у Кремлевской стены рядом со Свердловым. К расходившимся по домам слушателям Академии подбежал порученец, не по-зимнему одетый в хромовую кожу. Сунулся к одному, другому, не зная, по-видимому, Макса в лицо. Нашел, наконец, Кравцова и, спросив вежливо, не занят ли, мол, часом, Макс Давыдович, пригласил - впрочем, вполголоса - в авто председателя Реввоенсовета Республики.
   - Здравствуйте, Лев Давыдович!
   - Здравствуйте, товарищ Кравцов!
   Троцкий элегантно разрешил дилемму с каламбуром про двух "Давыдовичей" и чуть развел губы в улыбке, показывая, что обращение не случайно.
   - Мне хотелось бы внести ясность в один немаловажный вопрос, - Троцкий говорил медленно, отчетливо артикулируя звуки. - Гражданская война, Макс Давыдович, завершилась. Спорадические всплески военной активности наших противников, наблюдаемые, на границах Республики, всего лишь отзвуки затухающей бури. Вы согласны со мной?
   - Вполне, - кивнул Кравцов, пытаясь сообразить, к чему клонит Лев революции.
   - Серьезное вооруженное противостояние впереди, - Троцкий был несокрушимо последователен в изложении своих идей и несколько излишне красноречив для приватного разговора, но таким уж он был, к добру или злу. - Не буду говорить о мировой обстановке, полагаю вы все понимаете и сами. Войной - я имею в виду полноценную интервенцию - наши враги сейчас идти на нас не готовы. Но и в покое не оставят. То есть, армия нам нужна, и это должна быть не просто вооруженная милиция, как в восемнадцатом году, а полноценная современная военная сила, своей организацией, вооружением и специальной подготовкой способная противостоять армиям империалистических государств и их союзников.
   Разумеется, послушать Троцкого вблизи, вот так, как сейчас - в ходе разговора тет-а-тет - было крайне интересно. Все-таки, как не крути, а Лев Давыдович являлся на данный момент одним из нескольких - если вовсе не из двух - признанных лидеров партии и уважаемым, а некоторыми любимым и даже обожаемым вождем Красной армии. Поговорить с таким человеком о перспективах развития вооруженных сил Республики - да о такой удаче мечтали многие совсем неглупые люди, тем более, люди военные. И говорил он - пусть и несколько витиевато, в принятой и привычной партийном манере - о многих важных и разумных со всех точек зрения вещах. О сокращении армии и о задачах встающих в этой связи перед ЦК, РВСР и Наркомвоенмором. Об экономической и кадровой бедности Страны Советов, разрухе и топливном голоде, и, разумеется, о Голоде, все еще свирепствовавшем во многих центральных и окраинных губерниях. О технике - танках, аэропланах, химии - которой практически не было у РККА, но которая ей была жизненно необходима...
   Троцкий говорил долго, предоставляя, впрочем, Кравцову возможность вставлять тут и там краткие ремарки, отмечая лаконичными репликами свое отношение - практически по всем пунктам положительное - к словам Вождя. Так что затянувшийся монолог можно было бы, исходя из правил риторики, счесть за диалог, но Макс не обольщался. Это не он беседовал с Троцким, это Лев Давыдович говорил с ним. Смущало только отсутствие ясно сформулированной цели этого затянувшегося общения. Ведь не стал бы Наркомвоен тратить свое драгоценное время на какого-то - прямо сказать, одного из многих - командиров Гражданской войны просто так.
   Черный лакированный "Роллс-ройс" довез их до здания бывшего Александровского училища на Знаменке, где размещался Реввоенсовет Республики. Но Троцкий ясно дал понять, что "еще не закончил", и разговор продолжился в кабинете наркома, куда подтянутый, словно офицер лейб-гвардии, порученец тут же принес крепкий горячий чай и какое-то печенье, на которое Кравцов даже внимания не обратил. Он был лишь рад возможности закурить, наконец, и глотнуть горячей терпкой жидкости, отказавшись - на нервах - даже от сахара, который был так необходим сейчас его перегретым мозгам.
   - А вы, Макс Давыдович, как получилось, что вы стали военным? - Троцкий сменил тему столь стремительно, что Кравцов едва успел сообразить, что и как отвечать.
   - А знаете, Лев Давыдович, - сказал он тоном, предполагавшим "размышление вслух". - Я много об этом думал. Не все время, конечно, но часто. Вопрос, как мне кажется, вполне в духе русской интеллигентской традиции. "Что делать?" "Кто виноват?" "Кому на Руси жить хорошо?" Я имею в виду тот непреложный факт, что профессия военного - есть профессия убийцы, имеющего на руках карт-бланш государства и от него же индульгенцию.
   - Любопытная мысль, - прищурился Троцкий. - Кажется, здесь вы идете даже дальше Владимира Ильича в его "Государстве и Революции". Но это так, всего лишь Нота Бене. Продолжайте, пожалуйста.
   - Я, собственно, хотел объяснить вам, Лев Давыдович, причины моих размышлений на эту тему. Я ведь предполагал стать врачом, да и стал им практически, хотя и не успел получить форменный диплом и пройти интернатуру. Однако профессия врача, даже и хирурга, вынужденного сообразно своему ремеслу причинять людям боль и лить кровь, профессия эта одна из наиболее гуманных среди всех прочих человеческих занятий.
   В какой-то момент Кравцов вдруг осознал, что и сам он - возможно, под гипнотическим воздействием личности Троцкого, - заговорил на давным-давно позабытом им языке русской интеллигенции. Пусть и партийной, пусть и революционной, но русской и образованной.
   - На войну я попал из-за дурости, - Кравцов пыхнул трубкой и отпил глоток чая, чтобы смочить горло. - Патриотизм затмил тогда все доводы разума. И ведь я же мог направиться на фронт дипломированным врачом. Всего-то и надо было, что подождать несколько месяцев, возможно, год. Однако я был охвачен энтузиазмом - вы, вероятно, помните тогдашнюю эсеровскую риторику? - а потом стало поздно. Коготок увяз, как говорится... Я попал на войну и с удивлением обнаружил, что делаю трудное, но важное дело. Идеология отступила в тот момент в сторону, уступив место практическим задачам, которые я, как оказалось, мог решать даже лучше кадровых офицеров. Впрочем, кадровых офицеров в ту пору оставалось в войсках немного, а я... Ну, думаю, я не должен вам объяснять, что страх - проблема в первую очередь психологическая, а моя психика оказалась устойчивой к напряжениям, и фантазии о смерти и увечье до времени удавалось вытеснять из сознания. Так что я прослыл отважным, что для воинского начальника является непременным условием его популярности у "нижних чинов", как мы тогда говорили, а так же разумным - в смысле исключительно военном - и справедливым командиром. Но все это внешнее, вот что я хочу сказать. Изнутри же, я просто научился относиться к войне, как к работе. Я делал дело, Лев Давыдович, так я это понимаю теперь. Дело сложное, опасное, но в то же время важное, ответственное, и... ну, я бы сказал, простое. В смысле незамысловатое. Вот, собственно, и все.
   - А в Гражданскую? - Троцкий слушал внимательно, не перебивал. Курил папиросу, поблескивал стеклами очков, изредка подносил к губам стакан в подстаканнике.
   - В Гражданскую, ко всему сказанному добавилось понимание уникальности момента, ответственности за судьбу Революции, революционный энтузиазм, наконец...
   - Понимаю, - кивнул Троцкий. - Но семь лет на войне, ранения, тяжелая контузия... Вы как себя кстати чувствуете?
   - Нормально, как ни странно, - пожал плечами Кравцов. - Врачи говорят, здоров. Но я, вроде бы, и чувствую себя здоровым.
   О головных болях он решил Троцкому не рассказывать. Это уж как бог даст, а козырей против себя он никому предоставлять не будет.
   - Значит, вполне восстановили работоспособность?
   - Да, вполне, - твердо ответил Макс.
   - Я слышал о вас хорошие отзывы в Академии, - Троцкий оставил папиросу дымиться в пепельнице, встал со стула и прошелся по кабинету, заставляя Кравцова следить за собой взглядом, а то и поворотом головы. - Учитесь вы хорошо, знания демонстрируете обширные, а ум - острый...
   Троцкий явно цитировал характеристику, данную Кравцову кем-то из преподавателей или руководителей Академии. Снесарев, Тухачевский? Кто-то другой?
   - Спасибо, Лев Давыдович, - улыбнулся Макс. - Весьма лестная характеристика, но мне, и в самом деле, нравится учиться.
   - Начитанный, знает языки... - Ответил улыбкой Троцкий. - Вступает в дискуссии с преподавателями, демонстрируя широкую военно-историческую эрудицию и способность доказательно отстаивать свою точку зрения. Так?
   - Наверное.
   - А что в Региступре? Интересная работа?
   - Рутина.
   - Так уж и рутина? - прищурился Троцкий, возвращаясь к столу. - Чем вы там кстати занимаетесь?
   - Я делаю опись трофейных документов на иностранных языках.
   - Тем не менее, о вас очень хорошо отзываются и Лонгва, и Зейбот, и Берзин...
   - Я рад, что оправдал их доверие.
   - Вы давно знаете Михаила Васильевича? - неожиданно спросил Троцкий. Он все время менял тему разговора, но, вероятно, не случайно.
   - Я его совсем не знаю, - честно признался Кравцов. - За меня ходатайствовал Якир, которого знаю по совместной работе на Украине еще с восемнадцатого года. А с товарищем Фрунзе виделся и говорил один раз, когда решался вопрос об Академии. Я даже его поездом в Москву прибыл, но за всю дорогу, может быть, двумя словами обменялся.
   - А Гусев?
   - Гусев меня еще по семнадцатому году знает, и позже на Украине в Гражданскую приходилось встречаться.
   - Вы знаете, Макс Давыдович, что товарищ Кайдановская по ряду вопросов примыкает к левой оппозиции?
   - Хотите, попрошу не примыкать? - Кравцову очень не понравился этот "грубый намек" на осведомленность Вождя. И попытка обозначить возможные рычаги воздействия, по душе не пришлась.
   - Не обижайтесь, товарищ Кравцов, - сухо ответил Троцкий на не произнесенные, но, тем не менее, отчетливо проинтонированные "слова". - В ЦК обсуждается ваша кандидатура в связи с назначением на один весьма важный военный пост...
   "Твою мать! Снова Ленин?! Какой пост?"
   - ... Я просто обязан и как председатель Реввоенсовета, и как член ЦК, понять, подходите ли вы, Макс Давыдович, для этой работы, или нет.
   Троцкий взял новую папиросу, закурил, выпустил дым, думая о чем-то своем.
   - Я не зря спрашивал вас о том, стали ли вы за эти годы военным, или, может быть, хотели бы вернуться к мирной работе...
   "Спрашивал? Что-то не припоминаю, но..."
   - Вы старый член партии, образованный, энергичный, заслуженный...
   "Мы не забудем написать эти слова в некрологе по случаю вашей безвременной кончины. В конце концов, контузия и многочисленные ранения вполне могли свести меня преждевременно в могилу, ведь так?"
   - Я к тому, - продолжал между тем Троцкий. - Что вот, например, товарищ Семашко давно ищет себе подходящую кандидатуру на должность первого зама. Наркомат Здравоохранения, чем плохо?
   - Ничем, - согласился Макс.
   - Или на партийную работу... В Петрограде следует усилить партийное влияние... я думаю о городском комитете, потяните?
   - А кто заменит товарища Зиновьева в Петросовете? - прямо спросил Кравцов, полагавший, что если уж Троцкий нашел правильным попытаться "развести его на мелочах", то и он может подыграть, прекрасно понимая, что на самом деле речь идет о чем-то куда более серьезном, чем Питерский горком.
   "Похоже, Ильич перешел к решительным действиям," - мысль не лишенная оснований.
   - Товарища Зиновьева нам заменить некем, - Троцкий его вопрос не проигнорировал, но ответил сухо, без эмоций. - Есть мнение направить в Петроград Серебрякова в Петросовет, Молотова - на совнарком Северной области... Мы видимо, воссоздадим ее если и не как административную единицу, то, как минимум, в целях экономических и военных... Таким образом остаются горком РКП(б) и Округ.
   "То есть, ни партийного, ни советского вождя Северной Коммуны все-таки не будет... Умно, черт возьми!"
   - Я бы предпочел Округ, - сказал он вслух.
   - То есть, хотите остаться в РККА? - уточнил Троцкий.
   - Да, хочу, - ответил прямо Кравцов.
  
   3.
   - Стреляли издалека, с крыши дома, - Семенов, как обычно, сидел на подоконнике, курил, рассказывал новости. - Питерские чекисты говорят, выстрел невероятный. Стрелок находился почти в пятистах метрах по прямой. Винтовка немецкая... У них там есть пара людей, которые умеют определять такие вещи. "Маузер" - 7.92, девяносто восьмого года, что наводит на мысли...
   - На какие? - Кравцов тоже закурил. Он сидел за столом, помешивал ложечкой в стакане с чаем, слушал друга с интересом, задавал вопросы.
   - В Мировую войну такими винтовками немцы вооружали своих снайперов, но у них тогда имелись еще и оптические прицелы. Пятикратные, кажется. И если так, то точный выстрел с полукилометра теоретически возможен, хотя стрелок все равно должен быть выдающийся. Место покушения, наверняка, выбиралось с учетом этого обстоятельства. И вообще, судя по всему, работала опытная группа. Пожалуй, что и получше нашей. Тщательности и выдумки не меньше, но технически на голову выше.
   - РОВС или Савинков?
   - Ответственности на себя не берет никто, но все намекают.
   - Гриша, это я и сам знаю, - отмахнулся Кравцов, выпустив на лицо гримасу раздражения. - А может так быть, что это военные?
   - В каком смысле? - не понял Семенов.
   - В самом прямом. Военную разведку никто ведь не упразднял. Может чей-нибудь Генштаб - а там наверняка есть настоящие профессионалы - перейти теперь к индивидуальному террору, как думаешь?
   - Хм... Мысль интересная. Мне почему-то такое даже в голову не...
   - Мотив только не ясен.
   - Да, латыши или финны, это тебе не Савинков. Мотив не прозрачный, но что-то в этом, Макс, есть. Не будешь возражать, если я эту мысль Уншлихту озвучу?
   - Да, хоть самому Феликсу, мне-то что! - Макс встал, потянулся. - Устал, и Рашель, поди, заждалась. Пошли по домам?
   - Пошли, - согласился Семенов, спрыгивая с подоконника. - А давай, мы вас в гости пригласим?
   - А давай, мы согласимся и придем со своим сахаром! - улыбнулся в ответ Кравцов. - И знаешь что, если будешь говорить с Уншлихтом, я бы еще подумал о поляках. Им, вроде бы, и не резон, но что если они решили таким манером нашу лодку раскачать? Им любая смута у нас, в приварок идет...
  
   4.
   - Здравствуйте, товарищи!
   Сотрудники Региступра - все, кто был на месте - собрались на втором этаже, в просторном помещении, служившем прежним, то есть, еще дореволюционным хозяевам здания чем-то вроде домашнего театра. Несмотря на крупные осенние сокращения, народу в управлении работало все равно много, так что в зале наблюдался "полный аншлаг", и те, кому не хватило стульев, стояли вдоль стен и в проходах.
   - Товарищи! - Арвид Янович Зейбот стоял на сцене. Рядом с ним, но чуть позади находились еще несколько человек. Кравцов знал в лицо только Склянского и Берзина, остальные оставались для него "анонимными товарищами", поскольку представить их никто не удосужился. - Товарищи, все вы знаете...
   Зейбот не был оратором, но свои пять минут "митинга" продержался совсем неплохо, прокричав с должным энтузиазмом все предписываемые моментом лозунги о сплочении рядов, бдительности и нарастании военной угрозы. Кравцов в слова не вслушивался, воспринимая лишь ритм и интонацию, но вскоре речь заместителя начальника Региступра подошла к концу - "А где же Линцман?" - и слово получил зампред Реввоенсовета Республики Эфраим Маркович Склянский.
   - Здравствуйте, товарищи!
   "Здравия Желаем, товарищ маршал... А что по должности вполне себе маршал или генерал армии... Но золотое шитье, кажется не про него. Кто это пел, "Ой, не шейте вы, евреи, ливреи?"
   Но как и многое другое из своей прежней жизни, этого Кравцов вспомнить не мог. Кто-то когда-то - в смысле не сейчас, а потом - что-то такое пел. Смысл слов понятен, подтекст - тоже, но нынешнего Кравцова эти смыслы не устраивали. Не для того он делал революцию, чтобы считаться с Фишманом или Склянским своей русскостью. Макс даже рад был в тайне, что его отчество, восходившее на самом деле к страстной и необъяснимой любви приходского священника к Ветхозаветным древностям, как будто намекало на еврейское происхождение, что правде, разумеется, никак не соответствовало.
   - ВЦИК, ЦК РКП(б) и Реввоенсовет Республики приняли решение об объединении Всероглавштаба и Полевого штаба Красной армии и об образовании Штаба Рабоче-Крестьянской Красной Армии во главе с товарищем Лебедевым Павлом Павловичем. В связи с реорганизацией штабного дела, товарищи, бывшее Регистрационное управление Полевого Штаба, переводится в подчинение вновь созданного Штаба РККА, и будет впредь именоваться "Четвертым управлением Штаба". Функции ваши не изменяются, но Разведывательное управление выводится из двойного подчинения Реввоенсовета и Чрезвычайной Комиссии, и его начальник, соответственно, перестает быть членом Коллегии ВЧК. Начальником Четвертого Управления назначен Арвид Янович Зейбот, его первым заместителем - товарищ Берзин...
   Склянский говорил еще полчаса, но это уже воспринималось как "вышивка гладью" и прямого отношения к делу его речь не имела. Однако, когда собрание сотрудников "Четвертого управления" объявили закрытым, Склянский прямо со сцены окликнул Кравцова и попросил того остаться.
   - Здравствуйте, Эфраим! Душевно рад вас видеть! - Кравцов действительно был рад встрече. Со Склянским их связывала давняя взаимная симпатия.
   - Ну, как вам назначение? - спросил, поздоровавшись, зампред Реввоенсовета.
   - Зейбот кажется мне прекрасной кандидатурой. А куда, если не секрет, уходит Линцман?
   - Линцман? - нахмурился Склянский. - Не знаю, право. Кажется, начальником Петроградского порта. Сейчас всех, кого можно, в Петроград посылают. Надо усилить актив... Но я вас, Макс, спросил о другом. Я о вашем назначении хотел поговорить.
   - О моем? - удивился Кравцов. - Но я здесь всего лишь "для особых поручений", а так я вообще слушатель Академии.
   - Вам что ничего не сообщили? - Склянский снял двумя пальцами пенсне и погладил средним пальцем переносицу. - А может быть, и не успели еще. Ну так позже сообщат! Боюсь, товарищ Максим, с Академией придется расстаться. Есть решение о назначении вас заместителем к Муралову и о введении вас состав Реввоенсовета.
   - Меня? - в свою очередь удивился Макс. Поворот судьбы показался ему слишком резким, а главное, необъяснимым.
   Муралов командовал Московским военным округом и имел в своем окружении достаточно опытных и заслуженных людей, зачем ему такой заместитель - да еще член РВСР?
   - Меня? - спросил он.
   - Вас, - возвращая пенсне на место, подтвердил Склянский. - А знаете что, поедем со мной в РВСР! Пусть Лев Давыдович сам вам скажет, он как раз собирался к нам после заседания Политбюро. Вот мы его и спросим...
  
   4.
   В гостиницу он вернулся заполночь. Авто, посланное Предреввоенсовета, доставило до дверей, но ощущение было, словно километров двадцать пешком, да не просто так, а бегом и в гору. Кравцов постоял немного на улице, покурил на морозе, пытаясь разобраться с мыслями и чувствами, но так ничего с ними поделать и не смог: мысли летели "кто куда", чувства пребывали в состоянии "грогги".
   - Ну, и черт с ним! - Кравцов выдохнул клуб пара, смешанного с табачным дымом, выбил над сугробом пепел из трубки, и пошел "домой". Кивнул дежурному в небольшом, оставшемся от настоящей гостиницы фойе, поднялся по лестнице, прошел по коридору и осторожно толкнул дверь. Она оказалась не заперта, что означало - Реш не спит.
   Она, и в самом деле не спала. Сидела по своему обычаю за столом, что-то читала, записывая "для памяти" мелким почерком на разномастных бумажных обрывках. Однако стоило Кравцову войти в комнату, Рашель подняла голову, взглянула озадаченно, словно бы возвращаясь из мира книжных слов, где пребывала до сих пор, улыбнулась рассеянно, но уже в следующее мгновение просияла и поднялась из-за стола навстречу шагнувшему к ней Максу.
   - Макс!
   Но он не дал ей ничего больше сказать, закрыв рот поцелуем. И надо же, сразу успокоился. Мысли уняли свой бег, и чувства настроились на любовь и нежность, отодвинув сумбур в сторону.
   - Спасибо, Реш! - сказал он, отрываясь от ее губ.
   - Совсем сдурел?! - взметнула она свои чудные золотые брови.
   - Да, не за поцелуй! - отмахнулся он. - За то, что ты у меня есть!
   - Где ты был? - насторожилась она, почувствовав, вероятно, отголоски гулявшей в его душе бури.
   - Спроси лучше, где я не был, - усмехнулся Кравцов и покачал головой, словно и сам не верил тому, что с ним произошло. Но так на самом деле и было. Не верил. Не осознал еще до конца. Не переварил.
   - У нас самогон еще остался или Семен тогда весь выпил? - спросил он, тяжело опускаясь на диван. Ноги, казалось, налились свинцом и, жернов - никак не меньше - лежал на плечах.
   - Остался, - Реш смотрела на него, пытаясь, видимо, понять, чего следует ожидать от его рассказа. Хорошее или плохое принес он домой из заснеженной ночи? Она была бледна и чудо как хороша, и одно это способно было примирить Кравцова со всем, что наделал он сам, и что из этого, в конце концов, проистекло.
   - Маакс, что случилось? Не молчи, пожалуйста!
   Между тем, Кравцов достал из кармана трубку и стал ее набивать.
   - За сегодняшний вечер я переговорил с четырьмя членами Политбюро, - сказал он и посмотрел снизу вверх на замершую посередине комнаты Реш.
   - С кем? - она едва выдохнула эти звуки, и Кравцов их скорее почувствовал, угадал, чем услышал.
   - С Троцким, - ответил он, не без удивления вспоминая сейчас вполне фантасмагорический разговор со Львом Давыдовичем, взявшимся вдруг обхаживать бывшего командарма, словно не Кравцов перед ним сидел, а, как минимум, Вацетис. - К нему меня привез Эфраим Склянский - зампред Реввоенсовета. Знаешь, о ком говорю? - она знала, разумеется, но ничего не сказала, только кивнула. - Стало быть, Троцкий был первым членом Политбюро, - Макс раскурил трубку и выдохнул облачко горклого дыма. - Но позже мы поехали с Львом Давыдовичем в Кремль и встретились там с Лениным и Каменевым, - Он пожал плечами, словно извинялся перед Реш за такой фантастический рассказ. - Это, значит, Два и Три. Последним был Сталин. С ним я говорил тоже в Кремле. Но сюда я приехал с Лубянки, где разговаривал с Дзержинским и Уншлихтом. Такой, понимаешь, насыщенный день.
   - А...
   - Дай выпить, пожалуйста!
   На самом деле разговор с чекистами стал самым тяжелым испытанием дня. Холодное бешенство Дзержинского могло испугать любого, даже самого храброго человека. А Феликс был не просто взбешен, его ярость, казалось, заставляла светиться воздух. Но, судя по всему, Ульянов Кравцова не сдал, а уж Макс постарался объясниться с всесильным руководителем ЧК таким образом, чтобы максимально отвести от себя, как подозрения Феликса, так и его жажду мести. И, похоже, ему это удалось. Знать бы еще, как надолго.
   - Дай выпить, пожалуйста! - попросил он неожиданно охрипшим голосом.
   - Да, да, сейчас! - заспешила побледневшая Рашель. - Да, что, черт возьми, случилось, а?!
   "И в самом деле, что случилось?"
   А случилось то, что операция, которую он построил на допусках и предположениях, одном темном дельце о "засланце" и некотором количестве убойного компромата, привела к неожиданному и весьма неординарному результату. Получалось, что Ленин понял Кравцова дословно и, более того, согласился со всеми озвученными в разговоре или только подразумеваемыми предложениями. Принял их и, вот гляди-ка, пробил, довел до ума, продавив - и чего это ему стоило? - в Политбюро и ЦК.
   - Я тебе сейчас раскрою страшную военную тайну, - сказал Кравцов, глядя на Рашель, так и оставшуюся стоять посередине комнаты. - Ну, то есть, завтра уже кое-кто будет знать, но опубликуют ли это в газетах, не знаю. Так что лишнего, товарищ Кайдановская, не говори, никому. Ты теперь в это "все" вписана по самые уши. По твои милые ушки, Реш. По моей милости.
   - Да, что случилось-то?! - всплеснула она руками, враз обретая голос.
   - В составе Реввоенсовета Республики воссоздано управление Военного Контроля, и я назначен его начальником и соответственно членом Эр-Вэ-Эс.
   - Ты член Реввоенсовета? - ну это была новость из разряда, "знаете ли, товарищи, меня тут назначили Троцким, прошу любить и жаловать!"
   - Ты главное пропустила, - устало объяснил Кравцов. - Военконтроль - это, собственно, та же "Чрезвычайка", только военная. Второе ЧК. И все различие между нами, что Военконтроль не занимаемся политикой, а чекисты - военными вопросами. И к слову, их переименовали. Теперь они, как и мы, тоже всего лишь управление. Главное Политическое Управление Наркомата Внутренних дел Республики.
   - А....
   - Вот именно, - кивнул Макс. - Феликс Эдмундович это тоже понимает. У него управление и у меня управление. А границы зон ответственности смутные, и получается, что если в восемнадцатом ему удалось обкорнать Региступр, присвоив себе военную контрразведку и почти взяв контроль над разведкой, то теперь он утратил и то, и другое.
   - Ой...
   - Ну, в этом пункте я с тобой совершенно согласен. Поэтому, давай, наливай скорее, а то у меня мозги сейчас перекипят!
  
   5.
   - А гараж? Где, тогда, разместить гараж? - маленький, толстенький почти карикатурный еврей - Малкин стал опытным управленцем, только попав в ссылку. У местного лесозаводчика остро не хватало образованных людей на хозяйстве, а "бомбист" иудейского вероисповедания казался настолько безобидным, что грех было не воспользоваться знаниями "почти выпускника" коммерческого училища. О том, что Зиновий Малкин активный член Красинской Боевой Технической группы ЦК, знали немногие. Да и теперь, мало кто догадывался, глядя на Зиновия Карловича, что он состоит в партии едва ли не со дня ее основания.
   - А что если перекрыть двор Патрикеевского дома? - организационные мероприятия отнимали не меньше сил, чем полноценная боевая работа, но делать нечего, взялся за гуж...
   - Что вы имеете в виду?
   - Поставим две-три опорных колонны... железо или дерево, можно и кирпич, и положим сверху крышу на уровне окон первого этажа, - объяснил Кравцов свою идею. - Двор большой, вполне на десяток машин места хватит...и ремзону будет, где оборудовать.
   - И весь первый этаж под Хозчасть?
   - А не много будет? Нам же еще отдел охраны и шифровальный размещать. И "на вырост" оставить надо бы ...
   - На какой вырост?
   - Ну, вот, я думал про свою собственную радиостанцию... и телеграф, коммутатор... под все помещения нужны. Архив опять же, библиотека...
   - У нас денег на все не хватит.
   - Как знать, - задумчиво произнес Кравцов. - Может быть, и хватит.
   У него были на этот счет свои - вполне криминальные, следует отметить, - планы, но Макс предполагал, что если поделится с Реввоенсоветом, то некоторые финансовые вольности ему простят.
   "Интересно, - думал он иногда. - Знал ли Будрайтис, что раскапывает?"
   Но кого спросить? Таинственный Будда оставил два начатых, но так и не законченных дела. То ли не успел, сгинув в безвестности. То ли, напротив, сделал все, что хотел, но не счел нужным поверять такую информацию бумаге. В любом случае, следовало предположить, что сотрудник как бы не существующего Военконтроля, работавший под прикрытием, подобрался к ценной и опасной тайне так близко, что если и не узнал все подробности достоверно, то должен был, как минимум, догадаться, с чем столкнулся на самом деле. Возможно, потому и исчез...
   "А Семенов? Понял ли Григорий, о чем идет речь в "бумагах Будрайтиса"?"
   Мог, разумеется, и догадаться, но он не был тогда в Одессе, и не знал многих обстоятельств, известных Кравцову по большей мере случайно и только потому, что Макс оказался лично знаком с некоторыми из фигурантов дела. Был знаком, встречался, дружил...
   "Читал ли эти документы кто-то еще, и если читал, какие сделал выводы?"
   Знать этого он не мог, и спросить некого. Но за всеми вопросами чудилась опасная темнота: безлунная ночь, холодный ветер, бескрайняя степь...
   - Значит, в Федоровском подворье размещаем внутреннюю тюрьму и казармы Особой роты, я правильно понимаю ваши планы? - Малкин раскрыл записную книжку и что-то быстро и коротко в нее записал.
   - Только та часть, что находится вокруг второго двора, - уточнил Кравцов, возвращаясь к заботам дня. - Ворота там надо ставить на обе подворотни, проходную устроим в главном здании. Там как раз сквозной переход от парадного на черную лестницу. Вот им и воспользуемся. Два поста охраны, и чтобы коридор просматривался в оба конца. На окна - решетки. И еще надо перекрыть доступ на крыши с соседних зданий. Нам неожиданности ни к чему. Надо бы и подвалы проверить, иди знай, что у них здесь понакопано! Под Москвой, говорят, полно подземелий. Чуть ли не под всем городом тоннели идут...
   Ну, что ж, получалось вполне достойно: у ГПУ Лубянка, а у них будет Федоровское подворье. Вместе с примыкающими доходными домами, оно образует единый комплекс зданий с несколькими внутренними дворами и выходами, открывающимися на три разных улицы. Тоже достоинство, если подумать.
   - Макс Давыдович!
   - Да, Миша! - обернулся он к своему секретарю.
   - Там товарищ Зейбот...
   "Ну, вот и коллеги пожаловали. С новосельем, наверное, поздравить хотят ".
   - Извините, Зиновий Карлович! - виновато пожал плечами Макс. - Вы уж тут сами как-нибудь. А я, сразу как смогу, аллюром... три креста.
   Он развел руками и пошел искать в спешно перестраиваемом здании свой только что обустроенный кабинет. Полагаться на помощь "Мишеньки" не хотелось, секретарь не должен чувствовать своей незаменимости. Ни в чем, никогда. Иначе хана! Но память не подвела. Пробежались по лестницам и коридорам, поднялись, прошли, спустились, и вот она - приемная начальника Управления: просторный зал с сиротливо прижавшимся к оклеенной линялыми обоями стене секретарским столом. Стол был обычный, канцелярский, потрепанный жизнью и пустой пока. Даже лампы на нем не было, не говоря о прочем.
   А в приемной стояли гости. Зейбот приехал не один. Разведчики организовали целую делегацию: начальник управления, бывший завотделением Лонгва, оставшийся членом коллегии, несмотря на убытие к новому месту службы, и еще двое - мужчина и женщина, - о должностях и служебных обязанностях которых Кравцов не был осведомлен. Он их просто впервые видел.
   - Компривет! - кивнул он всем присутствующим сразу. - Мишенька, организуй нам чаю, что ли! Люди с мороза. Проходите, пожалуйста! - открыл он перед Зейботом дверь своего нового кабинета. - Прошу вас, товарищи!
   - Вот, - сказал, входя, Арвид Янович Зейбот. - Пришли договариваться о сотрудничестве. Все-таки и вы, и мы - люди военные, да и вообще...
   Про "вообще" он сказал не зря. Дело Бирзе передал Кравцову Лонгва, но вопрос был не только в Романе Войцеховиче.
   - Лаврова, - представилась ему женщина, когда все вошли в комнату и закрыли за собой дверь. - Ольга Ларионовна.
   Женщина была высокой, крепкого сложения и, скорее, симпатичной, чем наоборот, хотя красавицей вряд ли назовешь. Лет тридцати, со светлыми волосами, выбивающимися из-под шерстяного платка, и в кожаной куртке, перепоясанная офицерским ремнем, она живо напомнила Кравцову Наташу из фильмов о Максиме. Такой она - Наташа - запомнилась ему по третьему фильму, называвшемуся, кажется, "Выборгская сторона".
   - Ольга Ларионовна, - представил ее Лонгва, - опытный следователь. Работала и Военконтроле, и в ЧК, и в ревтрибуналах. Но, главное, она сохранила кое-какие документы... Я бы сказал, часть нашего архива. Мы в семнадцатом получили кое-что по наследству от царской еще контрразведки, и сами успели наработать. Вот, собственно, сохранением архивов товарищ Лаврова и занималась.
   Сказано было максимально откровенно и, видимо, не случайно: и Зейбот, и Лонгва - оба два - смотрели на Кравцова, ожидая его реакции.
   - Ну, я где-то так и понял, - кивнул он. - А вы ведь...? - обратился он к пока безымянному мужчине.
   - Так точно, - чуть дернув губой, ответил на его не сформулированный до конца вопрос Будда. - Мы с вами встречались, только волос у меня тогда на голове было больше, а на лице меньше. Саука, с ударением на первый слог, Константин Павлович.
   Все верно! Будрайтис был бритый мужик с длинными под Антонова или Махно волосами, а Саука скорее напоминал отрастившего дыбенковскую бороду Котовского.
   - Я с удовольствием приму на службу сотрудников, за которых могут поручиться такие товарищи, как вы, Арвид Янович, или вы, Роман Войцехович. Но я хотел бы сразу же определить формальные границы полномочий. Вы сотрудники Штаба, мы - Реввоенсовета. И с момента воссоздания Военконтроля никаких "корешков" в Разведывательном управлении оставаться не должно. Мы люди военные, друг друга понимаем, понимаем и порядок субординации. Штаб подчинен Наркому и Реввоенсовету...
   - А вы, Макс Давыдович, член РВС, - кивнул Зейбот. - Все верно, и мы этот момент принимаем во внимание и учитываем во всех своих действиях. Об этом я, собственно, и хотел вам сказать.
   - Тогда, и неформальное общение становится вполне возможным, - мысленно вздохнув с облегчением, констатировал Макс и улыбнулся. - Ну, что же мы стоим? Садитесь, товарищи, сейчас чай пить будем!
  
   6.
   - Товарищи! По поручению Центрального Комитета партии объявляю Одиннадцатый съезд РКП открытым.
   Зал встал и зааплодировал.
   "Как это называлось? Бурные аплодисменты? - попытался вспомнить Кравцов еще не свершившееся будущее, истово, как и все вокруг, лупя в ладоши. - Дорогой и любимый, Леонид Ильич... А это кто еще? У Ленина, вроде бы, только один живой брат. Дмитрий, кажется, или я ошибаюсь? "
   - Товарищи! - аплодисменты стихли, и в зале повисла напряженная тишина, в которой сильно и несколько пронзительно звучал голос Ульянова. - Вы собрались на этот съезд впервые после целого года, в течении которого интервенция и нашествия капиталистических государств...
   Ленин говорил, и надо отдать ему должное, он умел покорить аудиторию. Даже Кравцов поддался магии этого неординарного человека, не обладавшего на самом деле особым ораторским дарованием. Но зато у Ильича имелась такой мощи харизма, что перед ней бледнели все прочие таланты и способности.
   Ленин говорил. Он говорил, словно пророчествовал или проповедовал. Кричал полному залу делегатов о бедствиях, обрушившихся на молодую Республику Советов, о росте коммунистического движения в мире и о страшной сложности задачах момента... И Кравцов слушал его, переживая коллизии переложенной в речь истории вместе со всем залом. Но с другой стороны, одновременно и даже как-то отстраненно от слов Владимира Ильича, он думал о своем. Он думал о Рашель, которая будет ждать его со съезда, когда бы он ни вернулся. О Марусе Никифоровой, выехавшей после полученного от Троцкого "добро" на Украину за межпартийной кассой, оставленной там на "черный день" и вот вдруг пригодившейся. Об управлении, стремительно встающем на ноги, и о сложной системе отношений, которую предстояло последовательно и неуклонно выстраивать с чекистами, военными и партийной номенклатурой. И о том, что, начав прошлый март полутрупом, очнувшимся от комы в убогом доме призрения, он заканчивает март этого, двадцать второго, года начальником "военного ЧК" и реальным кандидатом на членство в ЦК партии. Во всяком случае, Ленин, Троцкий и Каменев - каждый по-своему и, разумеется, исходя из своих особых интересов - желали видеть Кравцова членом Центрального Комитета. Фрунзе и Лашевич, Гусев, Смирнов и Серебряков готовы были его поддержать. У них тоже имелся в этом деле свой частный интерес. Однако бесплатных обедов не бывает, и со Сталиным, Бухариным и Рыковым такая поддержка со стороны их оппонентов Макса разводила самым решительным образом, что было нехорошо, но, увы, относилось уже к категории свершившихся фактов. Желая того или нет, он оказался совсем в другой компании.
   "Не судьба! - подумал он, в очередной раз вставая и аплодируя Владимиру Ильичу. - Или, напротив, судьба. Кисмет..."
  

Конец первой части

   01.11.11
  
  
  
   Часть II. Член Реввоенсовета Республики
   На перекрестке двух главных улиц города, там, где беспечной вереницей текли автомобили, люди, ломовики, - стоял за палисадом дом с колоннами. Дом верно указывал, что так, за палисадом, подпертый этими колоннами, молчаливый, замедленный палисадом, - так простоял этот дом столетье, в спокойствии этого столетья. Вывески на этом доме не было никакой.
   Б.Пильняк, Повесть непогашенной луны
  
   Пролог
   1.1
   Поезд подошел уже заполночь. Встал, окутавшись паром, на запасных путях - чуть ли не у самого депо - прогремел сочленениями, словно устраивающаяся на отдых стальная тварь, замер: только и жизни, что дыхание часовых, клочьями тумана поднимающееся в холодный октябрьский воздух, да свет, выбивающийся кое-где из-за плотно зашторенных окон.
   - Чай пить будешь? - спросил хозяин салон-вагона, раскуривая трубку.
   Трубку он раскуривал, не торопясь, "растягивая удовольствие", явно наслаждаясь теми простыми действиями, что почти машинально выполняли его руки. Руки же эти были руками рабочего человека, какого-нибудь слесаря с завода или крестьянина "от сохи", и широкое скуластое лицо им под стать. "Простое" лицо. Но вот глаза... Глаза у человека, одетого, несмотря на глухую ночь, по всей форме - то есть, в сапоги, летние шаровары, и френч, перетянутый ремнями - глаза у него были отнюдь не простые. Умные, внимательные, "проницающие"... Хоть и "улыбнуться" могли. Сейчас улыбались:
   - Ну?
   - Буду. Спасибо, - собеседник был моложе, интеллигентней, и как бы не из евреев, но вот какое дело, ощущалось в этих людях нечто, что сближало их, превращая едва ли не в родственников, в членов одной семьи. Но, разумеется, родственниками они не были.
   - Слышал? - не оборачиваясь, спросил старший застывшего в дверях ординарца.
   Слышал, конечно. Как не услышать, даже если нарком говорит тихим голосом? Ординарец ведь не первый день на службе. Еще с Гражданской остался, попав в "ближний круг" в Туркестане, да так и прижился. Не стучал и глупостей до чужих ушей не допускал. А служил исправно, так зачем же другого искать?
   Однако всегда есть слова, что не только при посторонних не скажешь, но и при своих - подумаешь: "а стоит ли?" И промелькнуло что-то во взгляде молодого собеседника, что не укрылось от внимательных глаз хозяина салон-вагона, насторожило, заставило, собравшегося было расслабиться в компании с младшим товарищем, собраться вновь.
   "Что?" - спросили глаза старшего, когда собеседники остались одни.
   - Скажи, Михаил Васильевич, я похож на сумасшедшего? - медленно, словно бы взвешивая слова, спросил человек, которому предстояло вскоре стать "военным министром" Украины.
   - Говори, Иона, - предложил Фрунзе, выдохнув табачный дым, - здесь можно. Минут пять... можно.
   Якир бросил короткий, но не оставшийся незамеченным взгляд на закрытую дверь, потянул было из кармана галифе портсигар, но остановил движение, и посмотрел наркому прямо в глаза.
   - Через несколько месяцев, Михаил Васильевич... - произнёс он ровным голосом. - Когда точно, не скажу. Не знаю. В феврале или марте... Зимой... Еще снег лежал. Обострение язвы... Политбюро приняло решение - оперировать...
   - Политбюро? - самое странное, что Фрунзе не удивился. Он только побледнел немного и сильнее прищурился.
   - Сталин, - коротко ответил Якир. Он тоже побледнел сейчас. Пожалуй, даже больше, чем Фрунзе. - Рыков, Рудзутак... Вы не встанете с операционного стола, - сказал он, переходя на "Вы". - Сердце не выдержит или еще что... Точно не помню.
   - Не помните... - переход на "Вы" оказался заразительным, но и то сказать, занимало сейчас Фрунзе совсем другое. Взгляда он не отвел, хотя глаза вдруг стали какие-то рассеянные, о трубке забыл, но при этом казался спокойным. - Что еще расскажешь?
   - Конспективно... - как бы через силу произнес Якир. - За недостатком времени... - взгляд стал тяжелым. - Льва Давыдовича вышлют в двадцать девятом или тридцатом. Уедет в Турцию, потом в Мексику. Каменева расстреляют в тридцать пятом. А меня, - бледные губы растягиваются в подобие улыбки, - в тридцать восьмом вместе с Тухачевским, Кравцовым, Эйдеманом... Рыкова еще, и Бухарина, но их по другому процессу и, кажется, в тридцать седьмом.
   - А с ума, значит, не сошел?
   - Нет.
   - Тогда, что?
   - Не знаю, - покачал головой Якир. - Девять дней уже... с этим живу. Проснулся утром, а оно тут, - коснулся указательным пальцем своего лба. - А стреляли в затылок, как и сейчас...
   - Он? - Фрунзе не уточнил, кого имеет в виду, но собеседник понял.
   - Он, - кивнул. - А еще Молотов, Рудзутак, Каганович, Ворошилов...
   - А Серго? - странно, но Фрунзе не спешил закончить этот бредовый во всех смыслах разговор.
   - Застрелился в тридцать шестом.
   - Серебряков?
   - Его застрелил какой-то сумасшедший в тридцать четвертом... Вы не понимаете, я ... я года до пятидесятого все помню. Иногда с подробностями... Форму свою помню. У нас в тридцать пятом персональные звания ввели, так мы с Уборевичем командармов первого ранга получили... Кажется, еще Кравцов и Шапошников, но про них я не точно помню... Нехорошо... Вы мне не верите?
   - Верю, - в голосе Фрунзе прозвучала вдруг тяжелая нечеловеческая усталость. И еще что-то.
   "Тоска?"
   Но в этот момент, с легким стуком в дверь, в салон вернулся ординарец Фрунзе.
   "Ну, и что мы будем с этим делать?" - молча, одними глазами спросил Якир.
   "Будем... жить", - твердо ответил нарком.
  
   Автор еще раз напоминает вдумчивым читателям, что действие романа разворачивается отнюдь не в данной нам в ощущениях реальности. Это другая - далекая, далекая - галактика, в которой движение 18 маршрута было восстановлено не осенью, а весной 21 года.
   Регистрационное управление - разведывательное управление Полевого Штаба Реввоенсовета Республики (РВСР).
   Оперативный отдел Наркомата по Военным Делам.
   Штаб армии (в бытность Кравцова начдивом).
   Модест Ильич Чайковский - родной брат Петра Ильича Чайковского. Он написал либретто - текст - оперы Чайковского "Пиковая дама". Звучащий в опере текст - это лишь сценическое переложение рассказа Пушкина, и указанная фраза - ставшая крылатой - принадлежит не Пушкину, а М.И. Чайковскому.
   В РИ дело Бирзе случилось несколько раньше, но описываемые события происходят в далекой, далекой галактике...
   Буденовка или фрунзенка. Официальное название - зимний головной убор или "богатырка".
   Nota bene - (лат.) - знак, который ставится на полях текста для выделения его наиболее значимых частей, на которые нужно обратить особое внимание.
   В Петрограде центральным был в этот момент пост председателя Петросовета. Если же говорить о партийных должностях, Обком всегда был там важнее Горкома.

150

  
Оценка: 5.23*5  Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"