Фрагмент первый: Шлиссельбург, 3 сентября 1947 года
Солнце над морем встает рано, даже если осень на дворе и ты в северных широтах. Но свет разбудить их не смог. Все четверо спали глубоким сладким сном и видели там, в волшебных мирах зазеркалья, чудные сны. А если бы и проснулись вдруг, то разве была на свете такая сила, что заставила бы их покинуть постель? Проснувшийся на рассвете Тугарин - кажется, это был Маркус - хотел, было, взглянуть на часы, но увидел плечо своей женщины, весьма своевременно выглянувшее из-под роскошного шелкового одеяла, и разом забыл обо всем. Возможно, это действительно был Маркус, и тогда плечо принадлежало Иванне, но, с другой стороны, разве не госпожа Тугарина (в девичестве Скавронская) сама разбудила Маркуса Максимилиановича получасом раньше, когда спальню еще затягивала предрассветная мгла? По всем признакам, она. И, если так, то адмирал Тугарин все еще был занят, и на часы, следовательно, собирался взглянуть Максим Тугарин, но споткнулся взглядом о божественное - изысканно тонкое, как бы скульптурное, или лучше сказать, ювелирно очерченное - плечо Чернавы, и... Да, да! Вы правильно поняли, читатель. Он разбудил ее, но так - таким образом и в том смысле - что она отнюдь не была на него в обиде, и претензий не высказывала, а вся была любовью и нежностью, переходящими в безудержную страсть. И потом уже она не давала спать профессору Тугарину - если, разумеется, это был он, а не его брат, а ее звали Чара, а не Иванна, - и неизвестно, сколько времени продолжалось это пиршество бьющей ключом жизни, но, в конце концов, оба угомонились, кто бы это ни был, и снова заснули.
Так или почти так прошло утро, и настал полдень, когда прохладное солнце северной осени встало в зенит, и они - все четверо - наконец, очнулись ото сна, понежились немного в постелях, лениво лаская друг друга на откате отбушевавшей бури, и встали, чтобы, в конце концов, сойтись в залитой солнечным светом гостиной.
- Вообще-то в подвале у меня заначино старое кюве Mumm Cordon Rouge, - предложил адмирал Тугарин, обозревая следы вчерашнего "загула".
- Насколько старое? - Подняла бровь Чернава.
- Cordon Rouge? - Переспросила Иванна.
- Одиннадцатого года, - ответил своей невестке Маркус. - Это хорошее шампанское дома de Mumm, а Cordon Rouge - красная лента - их лучшая серия, которую они производят с тысяча восемьсот какого-то года.
- А сыр еще остался? - А это уже был Макс Тугарин.
- По-моему, да.
- Тогда, живем! - Улыбнулся профессор и первым взялся освобождать стол от грязной посуды.
И в этот момент снизу раздался звон колокольчика. Кто-то вполне интеллигентно интересовался возможностью "заглянуть" в терем.
- Однако, - почти удивленно произнес Маркус и, оглядев себя на предмет инспекции внешнего вида, отправился открывать дверь.
А за дверью, как если бы терем Тугариных не находился на диком необитаемом камне посреди моря, стояла розовощекая девочка в красном колпачке с огромной корзиной, плетеной из желтоватой сосновой лозы, в руках. Вот уж, во истину, диво дивное, но Тугарин, прежде всего, подумал не о том, откуда взялась на острове эта красная шапочка, а как смогло это нежное дитя притащить к терему тяжелую даже на вид и неудобную - в связи с формой и размерами - корзину?
- Здравствуйте, дяденька Тугарин! - Выпалила, улыбаясь во весь свой большой кукольный рот, славная девочка.
- И ты здравствуй, милое дитя, - ответствовал Тугарин, пытаясь сообразить, что тут, собственно, происходит и зачем.
- Вот, - пропело чудное создание, протягивая Тугарину огромную корзину. - Бабушка велела передать. А то у вас в хоромах, чай, кроме хмельного, и нетути ничего!
Ручки у девочки были тоненькие, детские, но даже не дрожали, удерживая корзину на весу, а из-под плетеной крышки пахло так вкусно и разнообразно, что дух захватывало, и становилось ясно, до какой степени, на самом деле, проголодался Тугарин.
- Спасибо, милая, - Маркус Максимилианович поспешно принял у девочки корзину и, соответственно, смог, наконец, оценить по достоинству ее вес. И был он немал, этот вес, никак немал.
"Да, тут одними пирожками и горшочком с маслом не обошлось", - подумал он в восхищении, но лицо от ненужных "мимических движений" удержал, и вслух сказал совсем не то, что хотел бы:
- Благодарствую. Так своей бабушке и передай!
- Обязательно! - Лучезарно улыбнулась девочка и, помахав на прощание беленькой ручкой, пошла прочь. В сторону воды. Впрочем, вода была здесь везде, с любой, то есть, стороны, потому что на то он и остров, чтобы со всех сторон быть окруженным водой.
А Тугарин постоял немного, глядя вслед чуду чудному в красной островерхой шапочке и перебирая одновременно в быстром своем уме всех местных жителей, о которых бы рассказывалось в тутошних сказках, да и пошел в дом, так ни к какому выводу и не придя. Поднялся в гостиную, взглянул на компаньонов, с нетерпением ожидавших его возвращения, и, со значением усмехнувшись, водрузил корзину на стол.
- Вот, гостинец нам какая-то бабушка с внучкой прислала, - сказал он, поднимая крышку.
- Махонькая? - спросил Максим Максимович, подходя ближе к столу. - Волосики рыжие, а глазки зелененькие?
- Глазки зелененькие, - согласился Маркус Максимилианович. - А про волосики ничего определенного не скажу. Она в шапочке была, красной.
- Да, что вы говорите! - Сделала круглые глаза госпожа Реденс, то есть, уже не Реденс, разумеется, а Тугарина, но автор к этому еще не привык.
- На "ты", - нахмурился адмирал. - Ты мне, красавица, теперь невесткой приходишься, а я тебе - швагером. Компреву?
- Уи, месье швагер, - улыбнулась в ответ пава сибирская.
"Та еще змеюка!" - восхитилась Иванна, начиная понимать, что Чернава ей уже скорее нравится, чем наоборот.
- А чего в котомке-то? - спросила она, чтобы не молчать.
- Должно быть, пирожки и горшочек с маслом. - Предположила Чернава и почти угадала, потому что под плетеной крышкой и расшитым красными петухами льняным полотенцем оказались разные вкусности и разности: и свежий, утрешней выпечки хлеб, и масло в горшочке, и мед, и сметана (тоже, между прочим, в глиняных горшочках с хорошо притертыми деревянными крышечками), и ягода в лукошке - черника, клюква да малина, - и пирожки с олениной, и пирожки с морошкой, и с капустой и яйцами пирожки, а так же и творог, плотный, как жирный желтый сыр, и такой же ломкий. В общем, было там достаточно снеди, чтобы утолить "нагулянный" компанией за ночь аппетит.
- Однако! - Сказал с чувством Маркус Максимилианович и вопросительно посмотрел на брата.
- Ты, не смотри на меня, Марик, как дознаватель на вша, - усмехнулся со значением Максим Максимович. - А кушай! Проголодался, небось.
- Небось, да, - согласился адмирал Тугарин, не то чтобы, принимая отказ в объяснении, как должное, но, откровенно показывая, что "увертливость" брата заметил и, приняв к сведению, отложил на потом. А то, что без комментариев, так то только из семейного вежества - одного корня, как ни как, - равно как и из понимания, что раз не говорит, значит, не время пока.
Иванна тоже ничего больше не спросила, хотя ей страсть как хотелось узнать, кто была та малявка, что приперла к терему Тугариных эту громадную корзину, и кто ее сюда - на остров - послал, и как это возможно, чтобы она сюда так запросто добралась? Была ли она не одна? Ждала ли ее где-то поблизости лодка с гребцом? И кто был тот гребец, если он, разумеется, был? Но хоть бывшая госпожа Скавронская и промолчала, она не упустила из вида, что невестка ее, внезапно возникшая, ответы на эти вопросы, как кажется, вполне могла бы дать, но по каким-то своим резонам не дала, "изображая из себя дурочку", коей, разумеется, никак не была.
Но все это было как бы за скобками, вокруг да около, но никак не по существу, потому что снедь оказалась вкуснейшей, а голод не тетка, где бы и когда он вам ни встретился. Тем более на утро после ночи любви. В особенности если ночь затянулась, и утром приказано было считать полдень. А полдень был удивительно ясен. Солнце высоко стояло в голубом, чистом-чистом небе, где ни облачка, ни намека на него. И ветра не было, и вода в море казалась прозрачным зеленоватым стеклом, без единой морщинки. И настроение, соответственно, было чудесным, а шампанское его еще чуть-чуть подняло. И кто сказал, что шампанские вина не сочетаются с морошкой или клюквой?! Вполне, следует отметить, сродственные друг другу вещи, если вам дано "разбирать вкус".
- Ах, - шепчет Иванна, забрасывая в рот пунцовую клюквину. - Какое шампанское! Даже и не знала, что такое бывает!
- Я рад, что тебе нравится, - улыбается в ответ довольный произведенным эффектом адмирал Тугарин. - Полагаю, что в запасе у нас еще бутылок семь этого чуда. А у тебя, Макс, осталось ли что-нибудь?
- А, пожалуй, что и осталось, - задумчиво, как бы припоминая, так ли все обстоит, как ему кажется, говорит профессор Тугарин. - Три - четыре бутылки, я чаю, до сих пор в подвале лежат. Я о них и забыл, грешным делом. Если бы ты не напомнил, так бы и пропали.
- Ну, теперь не пропадут! - Улыбается Чернава Тугарина. - Мы с Ванночкой не допустим, ведь так, сестрица?
- Так, родная, - соглашается, щурясь от удовольствия, Иванна. - А где вы такое чудо раздобыли?
- А это не мы, - став вдруг серьезным, отвечает адмирал Тугарин, и в глазах его поднимается как бы туман, тревожный и таинственный. - Это нашему покойному отцу один из его друзей презент сделал ...
Ретроспекция I (4): Генерал Максим Тугарин, честь имею. Июль 1907
- А погоны? - спросил штабс-капитан гвардии Фэн Сюэцинь и загадочно улыбнулся. Впрочем, возможно, улыбка китайца загадочна только для белых варваров? Все возможно.
- Если вы, господин штабс-капитан имеете в виду, обмывались ли уже мои погоны, то процесс этот представляется мне перманентным. И завершится он, как мне кажется, только с началом нового цикла. Вот произведет меня государь в полковники, и мы тут же перестанем обмывать эти погоны, - Тугарин, объяснявший ситуацию ровным голосом, так сказать, без гнева и восторженности, коснулся указательным пальцем левой руки своего правого эполета и строго взглянул в глаза гвардейца, словно интересовался по-дружески, все ли тому понятно. - И сразу же начнем обмывать новые. Сель-а-ви, так сказать.
Он казался трезв, но только казался, потому что если кто-нибудь решился бы заглянуть ему в глаза, истина открылась бы дерзкому этому человеку во всей своей неприглядной наготе. Однако смотреть Тугарину в глаза решались немногие, хотя никто не смог бы объяснить, отчего так, и более того вряд ли бы признался не только кому-нибудь со стороны, но и себе самому, что так все и обстоит. Боялись, опасались, или еще что, но в глаза не смотрели. Однако и Тугарин таким положением дел ничуть не тяготился, то ли не замечая такого к себе отношения, то ли, напротив, полагая его единственно правильным и возможным.
Но как бы то ни было, Максим Тугарин был мертвецки пьян и даже более того, хотя куда, кажется, больше?! Но, оказывается, бывает и больше, потому что будь новоиспеченный - или правильнее сказать вновь-произведенный - штаб-майор просто пьян, он бы упал сейчас обратно в кресло и продолжил пить, как ни в чем, ни бывало. А если бы был пьян мертвецки, упал бы где стоял и спал, приняв позу эмбриона, до тех пор, пока не проспался. Однако случилось иное.
- Продолжайте, господа! - Тугарин сделал широкий жест в сторону заставленного бутылками и блюдами с закусками стола и улыбнулся своей самой радушной улыбкой, от которой, бывало, и видавших виды бойцов оторопь брала, хотя сам он этого, кажется, не понимал. - Я вскоре вернусь!
Вот это точно: денщик штабс-капитана Понамарева, находившийся в соседнем помещении и выпивший к этому моменту всего ничего, клятвенно заверял позже своего командира, что так все и было. Обещал, дескать, вскоре вернуться. Но не вернулся.
Тугарин кивнул, щелкнул каблуками, едва не потеряв при этом равновесия, и, буркнув что-то вроде "Честь имею!", вышел вон. Миновав короткую анфиладу комнат - Максим Волкович шел целеустремленно, не глядя по сторонам и печатая шаг, как на плацу, тело держал прямо, подбородок приподнят, а взгляд ... ну, кто же знает, куда он там его устремлял? - спустился по широкой лестнице в просторное фойе, пересек его и вышел, наконец, на мороз. На улице мела пурга, а Тугарин вышел, как был: без шинели и головного убора, но его это, кажется, совершенно не волновало. Он вытащил из кармана форменных бриджей тяжелый серебряный портсигар, откинул крышку, украшенную витиеватой монограммой и щелкнул пальцами, привлекая внимание и без того евшего "барина" глазами лакея. Слов произнесено не было, вместо них чиркнула спичка, и спустя мгновение Тугарин уже выдохнул облако табачного дыма. Однако лакей его понял и резким свистом в два пальца выдернул из мельтешения белых хлопьев облепленного снегом - что твоя снежная баба - извозчика.
- В немецкую слободу! - Приказал Тугарин, забираясь в пролетку. - На Сучную улицу!
- Извините, барин! - Взмолился извозчик, оборачиваясь к седоку. - Да, ведь нет же такой улицы в слободе!
- А, жаль! - Был ему ответ. - Ну, поезжай тогда на Нескучную, что ли ... Трогай!
И пролетка исчезла во вьюге, чтобы вскоре материализоваться, как привидение или еще что похуже, у крыльца дома Скабаевского на Нескучной улице.
- Держи, любезный! - Сказал Тугарин, протягивая извозчику деньги. Затем закурил новую папиросу и, оставив пролетку, поднялся по ступеням крыльца. Рука поднялась к звонку, но застыла.
"Я ..."
Вдруг стало жарко, словно перед самым его лицом открылась дверь в натопленную баню, в парную, в самый ад, но никакой другой двери, кроме этой, высокой, из резного дуба - ведшей в дом, перед Максимом Волковичем не было, да и та была закрыта.
"Назвался груздем ... - С чувством надменного превосходства над людьми, которым положены пределы подумал Тугарин, чувствуя, как ужас выпаривает из крови алкоголь. - Нешто ..."
И он позвонил в звонок.
Дверь отворилась так скоро, будто горничная, стоя за ней, только того и ждала, чтобы Тугарин позвонил.
- Пришел. - Коротко ответил Максим Волкович и прошел в прихожую.
- Вот как! - Раздался откуда-то сверху высокий голос, от звучания которого начинали дрожать хрустальные подвески в люстре и многочисленных настенных бра.
Наверху, в начале спускавшейся к Тугарину двумя каскадами лестницы стояла высокая бронзововолосая женщина с бледным изысканным лицом. Волосы ... Да, пожалуй, волосы притягивали к себе взгляд, прежде всего, а их цвет напоминал о новеньких империалах, только что отчеканенных из червонного золота и не успевших еще как следует остыть от жара плавильной печи. И огромные глаза: казалось солнце просвечивает сквозь два куска янтаря, и ироничная складка тонких и неожиданно бледных губ ... А великолепное тело Тильды фон Ней баронессы д'Арамиц было затянуто в золотистые и кофейного оттенка шелка. Тем белее казалось на этом фоне лицо, достойное каррарского мрамора и таланта мастера Праксителя, и руки - длинные тонкие пальцы с кровавого цвета ногтями.
- Добрый вечер, баронесса!
- Доброй ночи, Тугарин ...
Фрагмент второй: Шлиссельбург, 3 сентября 1947 года
В академию этим утром Ирма Цель решила не ходить. У нее как-то пропало вдруг желание изучать неорганическую химию, или какую-нибудь другую химию, или учиться вообще. Зато настроение - благодаря Виктору - было чудесное, и кровь бурлила в жилах, и хотелось всего и сразу много. И поэтому, расставшись - наконец или, напротив, увы, или то и другое вместе - со своим юным любовником, крошка Цель отправилась в кондитерскую Бохама и съела там три пирожных: буше, эклер и венскую булочку со взбитыми сливками, и выпила большую чашку очень сладкого какао. Хотелось еще мяса и алкоголя, но Ирма позволила себе лишь крошечную рюмочку настоящего Аморетто, а от мяса решила воздержаться, оставаясь пока исключительно на молочной диете. Ее и так уже несло и могло - если не притормаживать - занести слишком далеко, туда, куда она попадать никак не хотела. А хотела она сейчас выяснить, куда же отправились Тугарины с Чернавой Реденс, и кто была та девица, которая отдаленно напоминала Иванну Скавронскую, и куда подевалась настоящая Иванна, и что вообще происходит вокруг и почему?
Вопросов было много, а спросить, кажется, было не у кого, но так только казалось. Знающий человек всегда найдет ниточку, лишь бы она была, или скважину для ключа, к которой тут же приникнет внимательным глазом или чутким ухом. Так и вышло, что госпожа Цель едва ли не до трех часов пополудни, как угорелая, носилась по городу, нигде, однако, надолго не останавливаясь. А без четверти три - то есть, примерно без четверти, ведь не будешь же в художественном произведении каждый раз уточнять, что на самом деле было без двенадцати минут или, скажем, без семнадцати - так вот без четверти три, умаявшись, как савраска, и чуть ли не с языком на плече, Ирма влетела на такси на Мажорную улицу, выпорхнула из черного кабриолета, и только собралась процокать тоненькими, но высокими своими каблучками-гвоздиками по булыжной мостовой к манящим ароматами горячей пищи дверям кухмистерской Глебова, как в противоположном конце короткой улицы возникла весьма живописная пара, заставившая девушку, буквально прирасти ногами к земле.
Их было двое, как уже было сказано. Высокий, стройный мужчина, похожий на красивую, но злую женщину, был одет в длинный кожаный плащ, узкий сверху и широкий - на манер юбки с разрезами, - снизу и кожаные же сапоги на высоких, совершенно бабьих каблуках. Про него - или все-таки это была она? - можно было сказать: одет странно, но со вкусом, хотя черная кожа (плащ, сапоги, перчатки) - это все-таки перебор, особенно если у тебя длинные льняные волосы. Впрочем, возможно, они были седыми? Однако сказать определенно, какого цвета были у этого существа волосы, не могла даже Ирма, а она, надо отдать ей должное, много чего могла. Однако если первый был какой-то опасный что ли, но все-таки укладывался в канон, то второй из нормы выламывался настолько грубо, что и слов для адекватного описания не подберешь. Вот этот непременно и недвусмысленно являлся самцом, потому что даже мужиком назвать его язык не поворачивался. Полуголый, нечистый, с длинными грязными волосами, сальными прядями свисающими на широкие мощные плечи и на грубое лицо. Одет он был в холщовые штаны, заправленные в разбитые со сложившимися гармошкой голенищами сапоги, и в овчинную безрукавку - грязным свалянным мехом наружу - напяленную прямо на голое тело. Но вот двигался этот козел так, что становилось страшно, и озноб пробивал при первом же мельком брошенном на него взгляде.
"Ну, вот и все". - Ирма поняла, что это конец, как-то сразу, и сразу же приняла этот факт, что, разумеется, не означало, что она готова сдаться без боя. Без боя такие, как она, не сдавались никогда.
Особая папка "Люцифер", документ 118.
"03.09.47 09.07 Шифр "Камея А101".
Срочно.
Авгуру. Лично.
Сообщите штатное расписание "Росомах" и установочные данные на их командира.
Эспадрон"
Фрагмент третий: Шлиссельбург, 3 сентября 1947 года
А у Иванны настроение было никакое. Как не заладилось еще со вчера, так и шло наперекосяк. И вечер выдался дурным, и ночь - поганая. Мало того, что едва не прибили - или не захватили, что в контексте ее обстоятельств было, пожалуй, что и похуже смерти - так полночи заставили скакать в полуголом виде по мокрым сланцевым крышам славного города Шлиссельбурга, который, оказывается, не зря все время напоминал ей Эдинбург. Впрочем, под утро она все-таки оторвалась от упорной погони, спровадив по пути в мир иной еще пару - тройку не в меру борзеющих гончих, добралась до логова, заранее - на такой именно случай - устроенного на улице Корабельщиков, и забралась в квартиру, арендованную на имя Ольги Койчу через окно, выходящее на крышу. Но ни чувства облегчения, ни даже самого мелкого удовлетворения в ее душе по этому случаю не нашлось. Одна горечь. Постылая сухая полынь, выжженных солнцем пространств.
Она приняла душ, переоделась "по-фронтовому", покрутила минут пять задницей перед зеркалом, окончательно вживаясь в новый образ, и, достав из холодильника НЗ, принялась за завтрак. Калорий за ночь сожжено было немеряно, и организм просто криком кричал, требуя жиров и углеродов, а так же разнообразных белков и всяких прочих витаминов. И не просто так, а срочно и много. Поэтому килограммовая банка верблюжатины с рисом ушла влет вместе с полупачкой армейских галет, хуже которых только бисквиты. Когда-то Иванна видела соревнование по поеданию бисквитов всухую. Кто не пробовал есть их без воды, не поймет. Но тот старший сержант, который сожрал, не умерев, двенадцать штук больших сверхнормативных бисквитов, перемалывая их челюстями в ровном темпе камнедробилки, был настоящим чудовищем. Однако, на свое счастье, госпожа Скавронская была сейчас не в пустыне, а находилась, почитай, на берегу пресноводного моря, а потому и проблем с "запить" у нее не возникло. Литровая бутылка "Полюстрово" решила все проблемы смелой девушки, закусившей плотный завтрак пригоршней таблеток, среди которых самым безобидным был "фронтовой витаминный комплекс ВОН", где аббревиатура ВОН означала Войска Особого Назначения. Остальные - и особенно крупная ампула ядовито-лимонного цвета - были той еще дрянью, от которой Иванну минут пять бросало то в жар, то в холод и колотило, как припадочную. Но потом все-таки отпустило, оставив один на один с чувством неудовлетворенности, стремительно переходящим в клиническую тоску и желание перерезать глотку первому, встретившемуся на пути мужику. Однако это, если отличаешь явь от морока и знаешь, с чем именно имеешь дело - не так и страшно. Иванна сварила себе крепкий кофе, и одну за другой выпила три большие чашки, запивая горьким, как ад, черным, как африканская ночь, и крепким, как запах солдатского пота, напитком горький же и черный шоколад, пахучий португальский бренди, неизвестно как попавший в ее снаряжение, и рвущий глотку, как какой-нибудь варварский самосад, табак.
- Ну, - сказала Иванна около десяти часов утра, выходя из уборной, где оставила все лишние. - Кажется порядок.
Так ли обстояли дела, или нет, сказать было сложно. Однако поскольку госпожа Скавронская решила, что она в норме, то так тому и следовало быть, потому что спорить с ней себе дороже, и с этим, последним мнением, наверняка, согласились бы многие, попавшие под паровой каток ее темперамента. Одна беда, не многие из них пережили встречу со стихией, которую нынче, в Шлиссельбурге, звали Иванной Скавронской.
Особая папка "Пропавшее сокровище", документ 7.
"09.03.47 12.30
Срочно, секретно, Губернское управление Отдельного Корпуса Внутренней Стражи, войсковому старшине Сивякову В.П.
Господин войсковой старшина!
Сим довожу до вашего сведения, что агент Чимороза в условленное время на связь не вышел. Тайники "Люфта", "Каприз" и "Эрмитаж" не тронуты. Вымпелов тревоги на красной линии нет, однако контрольный срок выбран дважды. Ожидаю распоряжений.
Есаул Голованов, Е.К. "
Резолюция (красным карандашом): "Сукин сын!"
Фрагмент четвертый: Шлиссельбург, 3 сентября 1947 года
Говорят, что такого не бывает, и, возможно, правду говорят. Однако в жизни порой случаются такие совпадения, что ни у одного романиста на такое вычурное декадентство фантазии не хватит или смелости не найдется. А между тем, если читатель об этом не забыл, приблизительно без четверти три одна наша старая знакомая совсем уже собралась умереть, разумеется, дорого продав свою молодую красивую жизнь, но не тут-то было. Видать, не пришло еще ее время. Не исполнились сроки, не нарушилось равновесие весов, на которых ангел-прокурор и ангел-защитник исследуют степени условных добра и зла, произведенного вечной душой, временно пребывающей в бренном человеческом теле. А дело, если помнит читатель, происходило на небезызвестной в Шлиссельбурге Мажорной улице. И вот стоит, значит, госпожа Цель на тротуаре - вся из себя такая маленькая, аккуратненькая, красивенькая, в белой, как первый снег, тонкой вязки шерстяной кофточке и юбочке из шотландки, едва прикрывающей не крупный, но аппетитный зад - стоит и решает уравнение из трех пальцев. Чем встретить супостата, да так, чтобы побольнее, а лучше и вовсе до смерти? А враг все ближе, хоть и не торопится ирод - знает, некуда ей деться на такой короткой дистанции. Вот и не спешит, наслаждаясь полным своим преимуществом в отнюдь еще не выигранном, следует отметить, сражении.
"Пидоры!" - презрительно думает Дюймовочка Цель, ничего, в принципе, не имеющая против лиц нетрадиционной половой ориентации. Просто лексикон у нее такой, особенно в затруднительных ситуациях, наподобие этой. А так, что б им всем - бедолагам этим - на здоровье было!
И вот, в этот самый, исполненный высокого трагизма момент из боковой улицы вылетает, представьте, на бешеной скорости открытый, как бы армейский - но, разумеется, судя по окраске, отнюдь не армейский - внедорожник, делает под жестокий визг тормозов поворот "все вдруг" и тормозит около Ирмы под команду "Лезь в салон, сука!". И госпожа Цель, успевшая уже узнать матюгающегося на все лады водителя, оказывается в салоне, несущегося прочь грязно-серого тяжелого авто. И занимает ее в этот момент одна лишь, но весьма любопытная мысль: а останавливался ли он вообще, этот "танк", хоть на мгновение, или она в него на ходу из одного только страха божьего нечувствительно просочилась?
- Ну, и что это было? - Не отрываясь от баранки козлом скачущего по булыжникам Шлиссельбурга автомобиля, спрашивает голосом судьбы Иванна Скавронская.
- Я тебя о том же, между прочим, могу спросить, - раздвигает в милой улыбке свои перламутровые губки Ирма.
- Но вытащила-то тебя я!
- Не спорю. Но что это меняет?
- Многое!
- Ладно, - демонстрирует неожиданную покладистость Ирма. - Услуга за услугу. Тугарины уже знают, что ты это не ты.
- А кто сказал, что я это не я? - "удивляется" Иванна.
- Ну не может же быть двух Иванн Скавронских!? - Ирма не то, чтобы полна праведного гнева, но раздражена глупым упорством подруги. - Или вы тоже сестры-близнецы?
- Я это я, - твердо повторяет госпожа Скавронская и по-детски надувается. - И сестер-близнецов у меня нет. Так что пусть уж об этом она волнуется, а мне как бы по фигу!
- Так и мне вроде бы по фигу, - мурлычет госпожа Цель, а сама думает только о том, чтобы язык ненароком не прикусить. - А сестер у тебя и вправду нет, но зато имеется брат. Ведь так?
- Вот как! - Хохочет Иванна Скавронская, закладывая такой вираж, что легонькая, как перышко, Ирма едва не взлетает наподобие боевого вымпела над мчащимся в неизвестность пиратским кочем. - Ох, ты ж и сука! - Добродушно смеется она. - Ох, и курва!
- Да! - Смеется рядом с ней крошечная блондинка. - Я такая! Я и не так еще могу! Могу и эдак!
- Можешь! - Кричит навстречу ветру Иванна, ревет мощный мотор, и гремит неожиданно и совсем уже по-хамски встрявший в разговор мастер Гром. - Можешь!
- Могу! - Коч вырывается из узости старых улиц и, вылетев на междугороднее шоссе, устремляется под раскаты близкого грома и удары молний, оставляющих выжженные воронки слева и права от тракта, прочь от Шлиссельбурга. - Моогуууу!
ххх
- И что же случилось потом? - Вопрос задан едва ли не шепотом, и в глазах Иванны Тугариной клубятся таинственные туманы. - Ведь я правильно поняла?
- Как знать, - Маркус Тугарин задумчив, как если бы впервые услышал этот рассказ.
А вот Максим Максимович полон иронии:
- И не пытайся, невестушка, - усмехается он. - Нет хуже, чем поверхностное суждение. Ну, а в историях подобного толка тем более.
- Разумеется, Максим Волкович проспал весь следующий день, как убитый ... - Чара Тугарина спокойна, но в ее кобальтовых глазах посверкивают золотые молнии.
- Разумеется. - Соглашается с ней Максим Тугарин. - Он был ведь мертвецки пьян, да и ночь выдалась бурная ... Во всяком случае, всю оставшуюся жизнь он полагал, что это была самая яркая ночь в его жизни.
- А, проснувшись, он обнаружил, что баронесса спешно покинула Петербург ...
- Откуда ты знаешь?! - Вскидывается удивленная Иванна, а ее муж поворачивается к своей невестке и смотрит на нее молча, чуть прищурив глаза.
Но Чара-Чернава абсолютно спокойна, только золота в ее потемневших глазах становится все больше и больше:
- А я и не знаю, - улыбается она, протягивая руку за папиросой. - Но чего-нибудь в этом роде и следовало ожидать, не так ли?
- Так. - Кивает Максим Тугарин. - Баронесса покинула Петербург, и догонять ее было бессмысленно, так как уплыла она на последнем пароходе, ушедшем этим днем из порта. Мороз сковал прибрежные воды, навигация завершилась, и Максиму Волковичу, если бы он решился последовать за Тильдой, пришлось бы ехать на санях, не зная даже, в каком из балтийских портов баронесса предполагает покинуть борт корабля, и куда затем последует.
- Они больше не встретились. - Это не вопрос: Чернава не спрашивает.
- Никогда. - Подтверждает ее слова Маркус Максимилианович. - Но как только закончилась зима, первым же пароходом из Любека в Петербург были доставлены два ящика шампанского ...
- Но ведь прошло уже сорок лет! - Удивляется Иванна, и действительно: мыслимое ли это дело, не выпить два ящика шампанского за четыре десятилетия!
- Отец никогда не пил из этих бутылок, - объясняет Максим Максимович.
- Но не это главное, ведь так? - Улыбка, скользящая по изысканным губам Павы Сибирской, опасна, как жало ядовитой змеи.
- Ты удивительно проницательна, моя дорогая! - Максим Тугарин доволен и не пытается этого скрыть. - Через год в Шлиссельбург, где в то время жил полковник Тугарин - отец, следует отметить, сделал блестящую карьеру - приехали мы с Маркусом.
- Ой! Сколько же вам было лет? - Делает большие глаза пилот Скавронская, по мужу Тугарина.
- Полагаю, около года ...
- Так лак же вы? ...
- Успокойся, Донна Ванна! - Смеется Маркус. - И перестань изображать из себя дуру. Ты не блондинка, тебе не идет!
- Русых тоже иногда зовут блондинами, - как ни в чем, ни бывало, возражает мадам Скавронская-Тугарина.
- Неучи и идиоты! - Закрывает тему адмирал Тугарин. - А нас с Максом привезла кормилица, сопровождаемая слугой и служанкой.
- А почему у вас отчества разные? - А вот этот вопрос, как ни странно, задала Чернава.
- Так было записано в сопроводительном письме. - Вот теперь, что любопытно, задумался вдруг и профессор Тугарин. - И отец решил, ничего не менять.
- Как же он узнал, кто из вас кто? Или она вас надписала? - Иванна тоже закурила и дуру из себя корчить перестала.
- Я не захотел откликаться на имя Максим, - пожал плечами адмирал. - А он - на Маркус. Слово ребенка - глас божий!
Фрагмент пятый: крепость Оборье, свободная зона Тартар, Западная Сибирь, 3 сентября 1947 года
Была ли ошибкой ее мольба во вьюжную ночь семь месяцев назад? Скорее всего, была. Но была ли это первая ошибка, или просто пришло время завершить узор?
Ирина, как засела утром в своем кабинете, так и сидела там, и по-прежнему лежал перед нею на столе девственно чистый лист пергамента. Не поднималась рука записать черной тушью по белому с желтоватым отливом пергаменту стыдную историю своей немощи. И всего обидней, что, чуя заговор, не смогла она его раскрыть, и даже сейчас, когда все, что должно было случиться, казалось бы, произошло уже, не было у Ирины ни ясного понимания, кто же на самом деле противостоял ей в этой долгой - на десятилетия затянувшейся - игре, и в чем была суть этого заговора? Чего добивался таинственный кукловод, и чего, в конце концов, добился? Перед глазами стоял плотный туман и если даже раздвигались порой туманные пласты, ничего кроме бессмысленных деталей увидеть было невозможно ...
Ретроспекция V (2): Вьюга. Февраль 1947
А сил на "встречу", как оказалось, ушло столько, что неделю после того суждено было, ходить ей хворой да слабой, едва ноги волоча и от света прячась в затененных горницах. Но это потом, когда начнется откат: через час или два, по крайности через три. Сейчас же - сей же час - Ирину бил озноб, и сердце, забравшись едва ли не в самое горло, билось там попавшим в силки зверем. Раненым зверем, обезумившим от смертной тоски ...
- Подай водки! - Приказала она служанке и поморщилась, услышав, как бросилась та выполнять ее повеление. Звуки резали слух. Уже. И глазам стал ненавистен яркий свет.
- Баню истопил? - Спросила она, повернувшись на скрип двери.
Немой Митроха только буркнул что-то невразумительное - быком промычал или козлом проблеял - да башкой кудлатой утвердительно качнул. Немой-то он немой, но не дурак, и свое место знает, и пожить на белом свете еще хочет.
- Уходи! - Взмахнула рукой. - Да смотри, дурень, к бане чтобы не приближался... Убью, если почую...
А он знал, конечно, что все так и будет, как сказала. Ирина слов на ветер не бросает, и пустого не говорит. Почует. Убьет.
Дверь закрылась. Тихо закрылась, не скрипнув, не стукнув. Умел Митроха, когда хотел, по дому тенью неслышной скользить, что твой домовой.
"Домовой!" - Никакая мысль не была сейчас случайной. Ни одна, ни разу в простоте.
Снова скрипнула дверь.
"Да, что ж она неловкая-то такая!" - Поморщилась Ирина, но девчонке своей комнатной ничего не сказала. Приняла стаканчик граненый с хлебным вином, опрокинула в рот, почуяла ледяной огонь, летящий сквозь горло в пищевод, и улыбнулась довольно, зная наперед: четверть часа ясной головы она себе обеспечила, а дальше ... Так далеко она пока не загадывала.
- Водку оставь, - сказала она через мгновение, так и не взглянув на девушку. - Одежу снеси в предбанник, оставь там, да и уходи! И чтобы духу твоего там до утра не было! Все ли поняла?
- Все, госпожа!
- А стол накрывают уже?
- Накрывают, мать.
- Им, когда одежу принесешь, тоже напомни: накроют когда, пусть сразу уходят. А кто ослушается, тому лютая смерть ... Запомнила?
- Запомнила, мать!
- Иди. - Отпустила девушку Ирина и, дождавшись, когда закроется дверь, повела чутким носом. В горнице много чем пахло, но она искала один особый запах и нашла его, разумеется, потому что сейчас скрыться от нее не мог никто.
- Выходи! - Приказала, и прозрачная тень в углу обрела плоть.
- Доброй ночи, Великая. - Поклонился старичок.
- И тебе, старый, доброй ночи!
Домовой у нее в тереме был непростой. Чистенький да ухоженный, иным не чета.
- Чуешь, как вьюга воет?! - Спросила Ирина, глядя старику в глаза. Она знало, что он этого не любит, но от нее и не такое стерпит.
- Чую. - Кивнул старик. - Так ведь рожать себя саму побольнее, чай, чем просто дитятку.
- Неужели, видел уже? - Удивилась Ирина, которой домовой достался в свое время вместе с саном и теремом.
- Видел.
- А обдериха твоя тоже такая старая?
- Нет, великая, - покачал головой старик-домовой. - Не моя она, и не в той бане живет, о какой ты сейчас подумала. Она на женской половине ... Но обдериха старуха не злая, не то, что шишига, которая в казарменной бане. А в твоей баньке, госпожа, банниха обычная проживает, и я ее уже шуганул. Так что не изволь тревожиться, Великая, никто твоей гостье не помешает.
Сказал, поклонился поясным поклоном, да и сгинул, растворившись в тенях, а Ирина подошла к столу, на котором девчонка оставила поднос с непрошенными разносолами, наполнила стаканчик из пузатого графинчика, и выпила по второй. И, как знала! В самое время опалила морозным огнем сердце и кровь. Взвыла ночь неслышным криком, от которого даже снежинки на мгновение замерли в воздухе, и кровь застыла, и волосы дыбом встали. А потом качнулось пламя свечей, как если бы мимо них прошел быстрым шагом кто-то большой и невидимый, и заскрипели бревна, из которых был строен терем.
"Пришла ..."
Ирина наполнила стакан еще раз, выпила, не замечая уже ни вкуса, ни действия двойного вина особой крепости, а, только прислушиваясь к тому, что делается вокруг, да и пошла из горницы туда, где уже объявилась, судя по внутреннему слуху ее, Ирины, гостья.
А гостья как раз в парную вошла. Только Ирина в предбанник, а ей навстречу клубы душистого пара, да закрывающаяся дверь. Ну, делать нечего: хозяйский долг и всегда-то нелегок, а когда у тебя в гостях сама Матерая, да и не просто в гостях ...
"Ох, мне!" - Ирина бросила взгляд на стол - все ли там правильно? - и начала раздеваться, поспешая, но в меру, чтобы и себя не уронить и Матерую не обидеть.
А потом открыла дверь, вошла в клубящийся жгучий сумрак, шагнула раз, другой, все глубже погружаясь в жар и аромат соснового леса, царившие в парной, и увидела, наконец, Матерую, и обомлела, потому что поняла, что на самом деле случилось этой вьюжной ночью. Однако и поверить в такое сразу не смогла. Поклонилась сдержанно высокой смуглой девушке с распущенными черными волосами:
- Здравствуй, гостья дорогая!
- Здравствуй ... хозяйка, - поклонилась в ответ девушка.
- Хорошо ли истоплена баня? - Спросила Ирина, изо всех сил сопротивляясь темному огню сапфировых глаз. - Не надобно ли тебе еще чего?
- Мне? - Удивленно взлетает тонкая бровь, и взгляд наливается кобальтом, в котором посверкивают золотые змейки. - Ах, да ... - улыбка тронула изысканные губы ...
"Красавица! - Качает мысленно головой Ирина. - Что же я?! ... Ох! Но сделанного не воротишь..."
- Нет, все хорошо ... - Говорит между тем гостья и улыбается смущенно, но требовательно полыхает синью властный ее взгляд. - А как тебя, хозяюшка, зовут-величают?
- Ириною. - Отвечает Ирина, чувствуя, как ужас сжимает холодными пальцами живое ее сердце. - А тебя, гостюшка, как прикажешь звать?
- Не знаю, - пожимает та тонкими плечами, и от этого простого жеста приходят в движение ее роскошные груди. - Как хочешь, так и зови, только Машкой не кличь. Не любо мне это имя ...
Фрагмент шестой: Шлиссельбург, 3 сентября 1947 года
Удивить Жигмунда Каземировича Косцюшко было трудно, если возможно вообще. Он тридцать лет без малого проработал в прокуратуре, а это, согласитесь, накладывает. Случилась, правда, в эти годы мировая война, но и година суровых испытаний не смогла прервать или радикально изменить стезю, на которую встал однажды много лет назад юноша Косцюшко. В армии ведь тоже имеется прокуратура, и всех дел, что называется она военной. Однако не в том суть, и речь у нас о другом, о том, в частности, что за годы службы повидал Жигмунд Каземирович такого, что иной кто перестал бы спать на всю оставшуюся жизнь. А он ничего. Только курил много, но нельзя сказать, что был в этом одинок. Кто только в княжестве не курил? Мало кто.
- Однако ... - Сказал Косцюшко, вытряхивая из пачки очередную папиросу. - Это то, что я думаю или? ...
- Именно. - Каганский присел на корточки рядом с трупом и задумчиво тронул рану на горле "клиента" пинцетом. - Будешь смеяться, Жигмунд Каземирович, но это собака или волк ...
- Не буду, Моисей Иванович, - хмуро возразил прокурор, выдыхая дым. - Видел, я как волки пастушка на британский флаг порвали ...
- Хочешь сказать, что у нас волк-людоед по улицам бродит?
- Ничего я не хочу, - устало махнул рукой с зажатой в ней папиросой Косцюшко. - Но, может быть, ты что-нибудь ...
- К вечеру, - предположил Каганский. - Но одну вещь я тебе все-таки скажу. Если это волк, то очень крупный.
- Почему?
- Потому что укушенный стоял ...
- Какого же роста был зверь?
- Примерь. И пасть еще ...
"Во, кошмар-то", - Жигмунд Каземирович почувствовал, как на него накатывает волна совершенно инфернального отчаяния, но поделать с этим ничего не смог - есть ситуации, когда даже сталь течет.
ххх
- Про убийство на Кожевенной улице слышали? - Спросил Карл, отхлебнув из пивной кружки.
- За кого вы меня принимаете? - Поднял бровь Джейкоб и с подозрением взглянул на бокал с Псковским сидром. - Полагаете, этот сидр можно пить?
- Ирландский пьете? - Вопросом на вопрос ответил знакомый нам баварский дворянин и усмехнулся.
- Пью, - хмуро подтвердил шотландец.
- Псковский ничуть не хуже, - пожал плечами Карл. - Разве что крепче на 0.8% ... Вас это пугает?
- Нет, - качнул головой Джейкоб. - Меня пугает другое. Это оборотень?
- Возможно. - Алеман снова отхлебнул из кружки и с интересом пронаблюдал за тем, как пробует свой сидр скот.
- То есть, точно вы не знаете?
- А вы?
- И я не знаю. - Джейкобу сидр, по-видимому, понравился и, распробовав, он сделал большой глоток. - Но думаю, что исходить надо из худшего.
- То есть, что это оборотень, - кивнул Карл, отодвигая кружку в сторону. - И что это не совпадение.
- Да, - Джейкоб тоже отодвинул в сторону свой бокал. - Это не совпадение. Возможно ...
Из сообщений информационных агентств
03.09.47 16.11 Прием радиопередач в г. Шлиссельбурге стал окончательно невозможен. Однако кабельная связь еще действовала, хотя и подвергалась сильнейшему воздействию аномально сильных электромагнитных полей. Разборчивость сигнала упала до 30%, но дежурный отдела новостей газеты "Полярная Звезда" Миша Кутепов добросовестно пытался услышать сквозь завывание электронной пурги и треск разрядов, что же передают мировые информационные агентства. Но задача эта была не из простых, и если Миша, что и слышал, так только невразумительные обрывки слов. Однако в какой-то момент линия неожиданно очистилась, и Кутепов услышал две вполне разумные фразы:
"... начались испытательные прогоны маршевых двигателей Арконы. Капитан-инженер первого ранга Любимов сообщил на пресс-конференции в Давосе, что первый цикл запланированных испытаний прошел штатно. Все устройства и механизмы корабля работают нормально. Испытания..."
На этом, собственно, все и кончилось. Несколько секунд чистой линии, и вот уже в трубке телефона снова завывает метель и трещат выстрелы электрических разрядов.
Фрагмент седьмой: Шлиссельбург, 3 сентября 1947 года
- Каникулы закончились, - с сожалением констатировал Максим Максимович Тугарин, рассматривая случившиеся минуту назад драматические изменения природы. Низкие, цвета подживающих кровоподтеков тучи, сеющие мелкий холодный дождь, взялись, кажется, из неоткуда и при том как-то подозрительно быстро, словно кто-то, обладающий нечеловеческой властью, сменил декорации на сцене дня. Стало темно и неуютно, и по чугунной поверхности моря пошли метаться без цели и направления низкие студеные волны.
- Каникулы закончились.
- А я думала медовый месяц длится тридцать дней. - Чернава встала из кресла и подошла к высокому окну эркера. - Внушает ...
- Да, не правда ли? - Оглянулся на нее Максим Тугарин. - А медовый месяц будет у нас позже и не здесь, я чаю, а где-нибудь в теплых краях, и продлится он сколько пожелаем, но не менее тридцати дней.
- Ты сказал, - улыбнулась она, но к нему не обернулась, смотрела в окно и непременно о чем-то думала, напряженно и совершенно этого не скрывая.
- Я сказал, - подтвердил Тугарин, и неожиданная, казалось бы, здесь и сейчас нешуточная озабоченность легла глубокими морщинами ему на лоб и в углы губ. И хотя Чернава Тугарина видеть этого не могла, изменение в настроении супруга уловила, и на чистом ее лбу что-то такое тоже появилось. Что-то такое, что ни с чем другим не спутаешь, хотя и морщинами назвать язык не повернется.
И в этот момент, как раз тогда, когда незримая и неосязаемая нить связала два сердца, объятых любовью и тревогой, распахнулась дверь, и в гостиную влетела Иванна Тугарина.
- Вы видели, что происходит?! - Крикнула она с порога, наполняя комнату движением и бурлящими эмоциями.
- А если бы мы занимались любовью? - Спросила, глянув на невестку через плечо Чернава.
- То я бы увидела голую задницу Макса и твои задранные ноги. - Совершенно спокойно ответила Иванна и, враз угомонившись, начала вставлять папироску в серебряный свой мундштук.
- Не хами! - Вздернула бровь Чернава.
- Ну извини! - Пожала полными плечами Иванна. - Я же не знала, что ты на нем верхом гарцуешь!
- Ох, и язва же ты, невестушка, - улыбнулся Максим Тугарин. - Повезло тебе, брат, с женой! Себя в обиду не даст и тебя, если что, огнем прикроет ...
- Повезло. - Не стал открещиваться Маркус Максимилианович. - Даже и не знаю, как такое чудо могло случиться?
- Но ведь случилось, - многозначительно кивнул на раскрытый триптих, украшавший гостиную, Максим Тугарин.
- Намекаешь? - Прищурился адмирал.
- Почти уверен!
- В чем?! - Хором спросили Чернава и Иванна, как-то вдруг оказавшиеся одна подле другой и даже обнявшие, что характерно, друг друга за плечи.
- Что сроки исполнились ... - Как-то не слишком ясно ответил профессор Тугарин, причем так мастерски оформил интонацию своей невразумительной, в общем-то, реплики, что у всех присутствующих тут же и охота пропала, спрашивать его об этом напрямую. Другое дело, косвенно.
- Вернемся в город? - Спросила Чернава, извлекая из складок своей изумительной юбки тонкую папиросу.
- На катере в бурю? - уточнила Иванна.
- Черт с ней, с бурей, - реплика адмирала, казалось, была обращена им к самому себе. - Но идет ураган ...
- Посмотрим, - усмехнулся в ответ Максим Максимович, которого почему-то все время хотелось назвать старшим, хотя братья, как известно, были близнецами. - Чара, дай мне, пожалуйста, папиросу.
- Возьми. - Чернава просьбе, казалось, и не удивилась вовсе, но, похоже, задумалась о чем-то своем еще больше.
Однако Тугарин смотрел на нее скорее с любопытством, чем с удивлением, но от комментариев благоразумно воздержался. Говорить что-нибудь по поводу странностей в поведении любимой женщины может лишь законченный самоубийца, а Тугарин, судя по всему, хотел еще пожить. Поэтому он молча взял у жены папироску, обнюхал ее, как если бы пытался понять, нет ли случайно в табаке каких-нибудь любопытных примесей, потом все-таки закурил, воспользовавшись коробком спичек, который - вот странность - оказался в кармане его брюк, как будто, так и следует быть, выдохнул, поморщившись, дым и, подняв папиросу перед собой, уставился на сизую перекрученную ниточку, поднимавшуюся над горящим табаком.
- А тропа-то все еще не закрылась, - сказал задумчиво, наблюдая за движением струйки дыма. - Мой ящик цел ли?
- Я его не трогал, - пожал плечами Маркус и, не дожидаясь, дополнительных объяснений и тем более каких либо просьб, вышел из комнаты.