Фрагмент первый: Шлиссельбург, 3 сентября 1947 года
Самое смешное, что леший заглянул к ним на огонек, не дожидаясь даже официального приглашения. И то правда, не разводить же китайские церемонии между своими людьми. Вот и зашел, неслышно объявившись в доме адмирала Тугарина. Постоял в дверях, словно опасаясь переступить заговоренный порог, но все-таки переступил, вошел, прошел неслышно и как-то невесомо, будто и не было в нем плоти, а была только видимость, и встал посередине гостиной.
- Доброй вам ночи, судари мои и сударыни, - голос у лешего оказался низкий с хрипотцой, какой-то простуженный, что в общем-то и не диво, коли он и вправду на болотах живет.
- И тебе, господин Лес, доброй ночи! - Встал на встречу гостю адмирал Тугарин. - Выпьешь с нами?
- Отчего ж не выпить? - Показалось Чернаве, или старик в живописных лохмотьях и, в самом деле, все время косил на нее желтым своим, звериным глазом? Косил да не оборачивался, чтобы прямо посмотреть. - А ты не права, девка, - кивнув Марку Тугарину, взявшемуся разливать, прохрипел старик Лесовой, переводя взгляд на Иванну. - Не живут лешаки на болотах. Мы в чащобах обитаем, в сухом лесу, сычом в дупле ... Слыхала, небось, как о нас в народе говорят?
- Из пустого дупла либо сыч, либо сова, либо сам Сатана, - усмехнувшись, процитировала Чернава. - В землю-то когда собираешься?
- А вот подморозит, тогда и спрячусь, - как ни в чем, ни бывало, ответил старик, но к ней ликом не обернулся, только скошенным зраком сверкнул, и все.
Между тем становилось ясно, что старик Лес избегает смотреть в лицо не только Чернаве, но и Максу Тугарину, хотя разговор готов поддерживать и даже более того, совершенно очевидно рад, когда они с ним заговаривают.
- Новости в лесу какие? - Максим Максимович как сидел в кресле с краю от камина, так в нем и остался, даже позы не изменил. И вопрос задал недобрым голосом и почти что приказным тоном, не выказывая никакого - пусть даже показного - радушия или гостеприимства.
- Бабье лето. - А вот старик не то, что не обиделся, даже обрадовался искренне, что Тугарин к нему с вопросом обратился. - Погода хорошая, урожай на ягоды знатный, и зверь жир нагулял ... Но тревожно.
- И что за тревога? - Макс Тугарин спрашивал требовательно, словно с подчиненным говорил, но Лес на это никак не реагировал. Принял у Марка бокал с коньяком, понюхал, но пить не стал, по-видимому, из уважения к собеседнику.
- Волки тревожатся, и рыси ... - Желал старик или нет, но от его слов, словно ветер холодный по гостиной прошелся, качнул пламя свечей, заставил сжаться, уж не от ужаса ли, языки пламени на поленьях, дохнул морозом в лица присутствующих.
- Чего вдруг? - На Максима Тугарина, однако, это мелкое колдовство впечатления словно бы и не произвело.
Он опрокинул содержимое хрустального бокала в рот, проглотил, хекнул, и, поднеся, рукав домотканой - по виду - грязной рубахи к большому красному носу, смачно занюхал выпитое.
- Чужие чужим рознь, - сказала Чернава, ощущая, как что-то, чего она сейчас не ждала и не желала, поднимается в ней, придавая силу и уверенность. - Иной кто, просто не свой, а иной, может, и вовсе родной.
- Ну, ты, красавица, все правильно сказала, - он так на нее и не взглянул, но было видно, что вопрос Чернавы заставил его напрячься. - Разные они, но и тот, о ком ты подумала, тоже. Вот зверье и волнуется.
- Благодарю тебя, господин Лес. - Чернава встала из своего кресла, оставив папиросу в хрустальной пепельнице, и поклонилась старику-лешему в пояс. Сейчас все выходило у нее с той естественностью, которую дарует только полное соответствие ситуации.
- Да, не за что! - Теперь он все-таки повернулся к девушке лицом и посмотрел из-под кустистых седых бровей ей в глаза. - Отдыхайте, барышня,- сказал он, ответив ей поклоном на поклон. - Погода этой ночью будет хорошая, и луна - яркая. А чужие остров не увидят и помешать вам не смогут. Совет да любовь!
- Да, ты, никак, нас обвенчал! - Встал на ноги и Макс Тугарин.
- Так такова ваша воля, барин, не моя! - С улыбкой возразил старик, оборачиваясь к Максиму Максимовичу. - По вашему хотению, по твоему велению ...
- Значит, повенчал, - улыбнулся Тугарин.
- Так, небось, все и почувствовали, - пожал плечами старик.
- Да, - удивленно подтвердила Иванна, у которой был такой вид, словно она прислушивается к чему-то, что происходит в ней и с ней.
- Молодца! - Кивнул Макс Тугарин и бросил быстрый взгляд на брата.
- Значит, судьба, - усмехнулся тот, обнимая Иванну за плечи.
- По северному краю кто ходит? - спросила вдруг Чернава и сама удивилась тому, что задала этот вопрос.
- Он. - Едва ли не шепотом ответил старик, снова оборачиваясь к ней.
- Давно? - Ну, коли сказал А, говори и Б, или не стоило и начинать.
- Третий день, - старика вроде бы даже передернуло, но разговора он не прервал.
- Передай, пусть уходит, - Чернава посмотрела ему прямо в глаза, и старик, не выдержав ее взгляда, моргнул. - Так и скажи! Велела, мол, уходить!
ххх
Бывает же так: думал об одном, а получил совсем другое. Вопрос лишь в том, с кем это случилось, потому что хорошо смеется тот, кто смеется последним. Особенно если он смеется над трупом поверженного врага. Иванне было одиноко и тоскливо. Возможно, хотя она и не хотела в этом сознаваться даже перед самой собой, ей было страшно, потому что ощущение затягивающейся на горле петли становилось все более ясным и недвусмысленным.
"Конец?" - Подумала она, входя поздним вечером в театр Митрофанова, и самое неприятное, у нее не было ответа на этот простой вопрос.
Ну, а дальше все просто. Любовь и смерть часто гуляют рука об руку, и никто не любит с такой страстью, как обреченные на смерть или только почувствовавшие ее смрадное дыхание. И когда после концерта выяснилось, что девушка, на которую Иванна итак уже - чисто автоматически - положила глаз, совсем не против "продолжить знакомство", госпожу Скавронскую не остановили даже колокола громкого боя, ударившие в голове.
"Черт с ним!" - Решила она, не игнорируя, но, отодвигая до времени в сторону, тревожные признаки, настолько недвусмысленные, что они словно орали во весь голос, "Гевалт! Подстава!" Но что с того? Ведь она все еще была жива. Она дышала и чувствовала, и предвкушала, все больше отдаваясь сумасшедшему чувству, так похожему на опьянение, но бывшему куда как более приятным. И сердце ее еще не перестало биться, разорванное пулей, распоротое клинком, удушенное или отравленное, или что там еще измыслили ее враги. Иванна была жива. Ее глаза видели, и кожа ощущала прикосновения, и кровь пузырилась, вскипяченная страстью. И ей было не до того, за деньги или по приказу, или, быть может, по собственному извращенному желанию, ласкала ее Александра, и сама стонала и извивалась в экстазе под руками и губами Иванны.
И если поразмыслить, не так уж она и ошибалась. Смерть пришла к ней лишь на рассвете, но госпожа Скавронская спала очень чутко и приход костлявой не пропустила. Она коротко рубанула Александру по открытому "детскому" горлу ребром левой ладони и, не опасаясь уже за тыл, взлетела - как была голая - со своей огромной кровати. И в тот же миг в смятые простыни, с которых стартовала Иванна, вонзился дротик, выпущенный из духового ружье, и значит, двое мужчин, появившихся в ее студии, пришли не за тем, чтобы ее убить, а за тем, чтобы захватить. Однако это было даже хуже, чем смерть, и, следовательно, каралось только отнятием жизни. Из-под потолка - ничего невозможного, всего каких-то два метра с небольшим - падать было недалеко и недолго, поэтому и разнообразием действия Иванны не отличались. Их вполне можно было предугадать, если только заранее знать, что и как здесь повернется. Но парни, вошедшие в комнату, кто она такая, по всей видимости, не знали и, соответственно, ничего такого не предполагали. А времени, чтобы сообразить, госпожа Скавронская им не оставила, обрушившись на них всеми своими девяноста килограммами, включавшими не только соблазнительные округлости внушающих уважение размеров, но и толстые прочные кости, к которым в правильных местах крепились хорошо тренированные мышцы. Удар пяткой в висок был смертелен, а вот пальцы правой руки, метившие в сердце, чуть промахнулись. Поэтому первый из нападающих, тот, что держал в руках духовую винтовку, умер сразу, не успев долететь до противоположной стены. А вот второму пришлось помучиться, и не ему одному. Иванна поцарапала руку о его сломанные ребра и добивала оравшего благим матом врага уже левой рукой. А потом надо было в спешке одеваться и "исчезать", оставляя в брошенной квартире три анонимных трупа. И означало это среди прочего, что, во-первых, кто-то ее все-таки вычислил, и, во-вторых, что, если она хочет и дальше оставаться в Шлиссельбурге - а у Иванны, если честно, другого выхода и не было - ей теперь придется перейти на нелегальное положение.
ххх
- А черти к вам тоже в гости заходят? - Иванна совершенно не собиралась делать представления из такого простого и естественного действия, как раздевание. То есть, раздеться-то она как раз собиралась, ведь не идти же в баню в джинсах и свитере. В баню и в трусах-то входить как-то странно. Однако и устраивать для Тугарина стриптиз она не предполагала тоже. Но Марк смотрел на нее такими глазами, что устоять перед искушением оказалось невозможно. И вот она болтала теперь, заговаривая зубы - то ли ему, то ли себе самой - но и от главного не отвлекалась. А "главное" это, еще не известно, кого возбуждало больше, его или ее. Очень может быть, что и госпожу Скавронскую. Не без этого.
- А черти к вам тоже в гости заходят? - спросила Иванна, расстегивая очередную пуговичку, которых и было-то на ней всего ничего.
- Нет. - Голос Маркуса Максимилиановича не дрогнул, но глаза ...
- Почему? - А вот у Иванны с голосом что-то происходило, причем так, что ее саму от него в дрожь бросало. В хорошем смысле, разумеется. Но в дрожь.
- Потому что чертей не бывает, Ива. Вот почему.
- Ну, да! Чертей нет, а лешие, значит, есть?
- Лешие есть, - совершенно серьезно подтвердил Тугарин. - И водяные, и домовые, и еще кое-кто. А черт это кто? Диавол что ли?
- Почему бы и не дьявол? - Она завела руки за спину и расстегнула замочек бюстгальтера.
"Ну, смотри, Тугарин! И не говори потом, что не предупреждали!"
- Ох! - Сказал Тугарин и прикрыл глаза ладошкой, но сам, мерзавец, сквозь раздвинутые пальцы все-таки подсматривал. - Предупреждать же надо! А то не ровен час ослепну от такого ммм...
- Что, Тугарин, слов не подобрать? - Победно улыбнулась Иванна. - Подожди, то ли еще будет, когда я трусы сниму!
- Между прочим, - Маркус осторожно убрал ладонь от глаз и вдруг заговорщицки подмигнул. - Что хорошо с любовником, не всегда хорошо с супругом.
- Ты что серьезно? - "удивилась" Иванна, а сердце тут же пустилось бежать.
- В наших краях говорят, "Кого Лес попутал, тому выхода нет".
- А в наших - говорят, "Кого леший обойдет, тот пути не найдет", - Иванна отбросил, наконец, бюстгальтер и демонстративно просунула пальцы под резинку трусов.
- Так то "обойдет", то есть, в круг заключит, - отмахнулся Маркус. - А я про другое. Кого леший повенчал, тому до конца быть вместе. И никто еще не пожалел, надо сказать, потому, как зря он никого не женит, а путает только тех, кто этого сам хочет, да при том не мимолетно и не под настроение, а по-настоящему.
- А ты хочешь? - спросила она вдруг ослабевшим голосом.
- А ты разве не почувствовала? - спросил он, подходя к ней вплотную.
- Да, - только и смогла сказать она прежде чем он закрыл ей рот поцелуем, но в этом "да" было все, что она знала, чувствовала, и хотела ему сейчас сказать. Потому что она действительно почувствовала тогда, в гостиной, что лешак связал их с Тугариным как-то так, что уже не развяжешься, даже если очень захочешь. Но и не захочешь ведь, вот в чем дело. Однако это понимание было такого сорта, что не сразу и переваришь. Требовалось время, чтобы осознать это новое знание и прочувствовать его так, чтобы стало оно частью души, и частью плоти тоже, растворившись в них без остатка. И, разумеется, сделать этого Иванна еще не успела. Ей на это просто не хватило времени. Вот о чем было ее "да". А еще ее "да" было о том, что игры кончились, и ей уже не до стриптиза, и не до словесных кружев, не до дьявола, и не до ангелов, и не до лесного народа, потому что желание ее было подобно взрывному извержению вулкана и противостоять ему, когда Тугарин рядом, и она чувствует его губами, грудью, животом и бедрами, вдыхает его запах и "читает", как в книге, его мысли и чувства, было совершенно невозможно. И она ответила на его поцелуй. И свет померк, и вспыхнул снова, но это уже был другой свет! А трусы, в результате, снимал с нее, по-видимому, Тугарин, потому что больше-то некому. А как она рвала на нем одежду, Иванна просто не запомнила, а он ей о том и не рассказал, втихую сменив порванные портки и рубашку, благо в тереме еще с прежних времен кое-что оставалось, а он с тех пор ни потолстел, ни похудел.
ххх
Можно было ожидать, что Макс ее о чем-нибудь да спросит, но нет: не спросил, и вообще темы странного посещения в разговоре не касался, как если бы ничего и не случилось. Однако случилось, и они оба знали, что молчи или кричи, но по сути-то с сего дня, с этой колдовской ночи начинается их общая история, история совместной жизни четы Тугариных. И не суть важно, были ли они в церкви или в каком ином храме, и записаны ли их имена в книге актов гражданского состояния, как вступивших сего числа месяца сентября 1947 года от Рождества Христова в законный брак. Все это было избыточно теперь, поскольку попутал их сам старик Лес. Но вот обсуждать этот факт им почему-то не хотелось. Естественно, что у каждого были на то свои особые причины, но сродство их - Чернавы и Макса - и в этом тоже проявлялось, потому что какими бы они ни были те причины, они были и у него, и у нее, и возникли, что характерно, одновременно. Так-то вот.
- Какой интересный мужчина! - Сказала Чернава, останавливаясь перед знакомым уже нам двойным портретом. - Шестнадцатый век, ведь так?
- Возможно. - Тугарин подошел к ней и встал рядом.
- Как его звали? - спросила она, не оборачиваясь.
- Не знаю, - Тугарин тоже, что интересно, смотрел сейчас на давно, казалось бы, известный ему портрет. - Знаю только, что он был моим предком. Одним из моих предков.
- И она? - Теперь Чернава смотрела на даму. - Ведь это не случайно, что Иванна на нее похожа? Ведь так?
- Думаю, что не случайно, - Тугарин подошел к картине и чем-то щелкнул в тяжелой раме, обрамлявшей полотно. - Видишь ли, у этой картины есть секрет, который всегда казался мне чрезвычайно загадочным и в тоже время весьма многозначительным. А теперь, когда судьба сделала свой ход, я и вовсе теряюсь в сомнениях.
- И ты собираешься мне его раскрыть?
- Да, - кивнул Макс. - Именно это я и собираюсь сделать. - И с этими словами, Тугарин взялся за раму двумя руками и потянул на себя.
И произошло маленькое чудо. Хотя картина казалась совершенно обычной, если не в смысле качества письма, так с точки зрения, так сказать, технической, сейчас она раскрылся в точности так, как раскрываются деревянные ставни на окне. Створки распахнулись, и глазам Чернавы предстал скрытый до времени за двойным портретом триптих. В центре его находился все тот же кавалер, но сейчас в левой руке его был зажат обнаженный меч, а в правой - кисть, какими пишут такие вот картины настоящие художники. На правой половине триптиха, так сказать, одесную великолепного кавалера, стояла одетая в охотничий костюм из рыжей замши и светло-коричневого вельвета уже известная Чернаве красавица с серыми глазами и светло-русыми волосами, а слева, ошую... Сердце Чернавы споткнулось, пропустив удар, и даже пол под ногами, казалось, дрогнул и поплыл, плавно вращаясь вокруг воображаемой оси, которой стала сейчас она сама. Этого не могло быть, но это было. Слева от рыцаря стояли две женщины удивительно - страшно, невероятно, опасно, нужное подчеркнуть - похожие на нее, паву сибирскую, Чернаву Реденс. Вся разница, что одна была, пожалуй, ростом пониже и годами помоложе (на глаз ей было лет девятнадцать), а вторая - повыше ростом, и лет ей было, вероятно, двадцать пять. Впрочем, это если не присматриваться к выражению грозовых темно-синих глаз. А вот если присмотреться, то и этот возраст становился уже не столь очевидным. Однако какие бы предположения не делала Чернава относительно возраста этих женщин, обе они были похожи между собой, а она, соответственно, на них. Все, буквально все было у них общим: и фигура, и рисунок лица, и разрез синих глаз и цвет волос. Вот только прически разные, да одежда. А так ...
- Да, уж! - С трудом выдохнула она, отступая назад. - Ты что меня специально подбирал?
- Да, нет, - со странной интонацией ответил ей Макс. - Я, представь себе, об этом триптихе и забыл вовсе за давность лет и неактуальностью, а вспомнил - хочешь, верь, а хочешь, нет - только сегодня, когда шли сюда по морю на катере.
- И про них ты тоже ничего не знаешь?
- Знаю только, что из трех женщин две были женами этого моего предка, а одна - дочь. Ну, кто есть кто, догадаться не сложно, но вот от кого из них происхожу лично я, не знаю.
- А тебе не приходило в голову, что этот триптих как будто целиком пришел из Карла Ругера? - У Чернавы даже дыхание перебило, когда она высказывала эту сумасшедшую мысль вслух. Но она со своей слабостью справилась, а Тугарин... А существовало ли вообще на свете что-нибудь, что могло выбить его из колеи?
- Карл Ругер ... - Что ж, ситуация складывалась настолько интересная, что дух захватывало. Тугарин бросил взгляд на папироску Чернавы, но со слабостью совладал и, назло всем недоброжелателям, так и не закурил.
Когда Максим Максимович сказал Чернаве, что совершенно забыл об этом триптихе, он ей не солгал. Так все и случилось. Из них двоих, если иметь в виду Максима и Маркуса, только Марику были интересны эти осколки былого, немногие странные вещицы, пришедшие к нему с братом через поколения предков из-за плотной завесы времени. Теперь, после того, как ушли в небытие все старшие родственники Тугариных, которых и было-то совсем немного, навряд ли можно было узнать о том, что именно находится на самом дне этого глубокого колодца. Но вот, что по-настоящему любопытно. "Гуманитарий" Макс никакой особой привязанности к этим нескольким картинам не испытывал и любопытства, что характерно, тоже. И более того, даже став профессиональным историком, от проведения изысканий в области собственной родословной всегда воздерживался. И осознал всю нелогичность сложившегося положения дел только сейчас, когда не только встретил свою первую в долгой жизни и, похоже, действительно единственную любовь, но и снова оказался - после многих лет, надо отметить, - в старом тереме Тугариных, выстроенном то ли еще дедом, то ли все-таки отцом Маркуса и Максима на Одиноком Камне.
И что все это должно было означать? Если принять во внимание, что и Маркус здесь и тоже не один, и что обе женщины, как сестры близнецы, похожи на изображенных неизвестным художником красавиц былых времен, означать это могло очень многое. И ведь не каждый день, в самом деле, заходит в этот дом старик Лес. И историю таинственной книги о Карле Ругере Максим Максимович вспомнил, выходит, не просто так, а со значением. Но в чем заключалось это значение, Тугарин пока не знал и мог только гадать, случайно ли триптих вызывал такие сильные ассоциации с судьбой Ругера, у которого, судя по книге, было в жизни две любви: черноволосая и синеглазая Стефания - первая жена графа, на которую была так похожа их дочь Валерия, и сероглазая и русоволосая Дебора - его вторая жена. И если этого мало, то ведь именно Карл Ругер был не только первоклассным бойцом, владевшим замечательным мечом с алмазами в рукояти, но и гениальным художником, всю жизнь оставлявшим кисти и краски ради войны, и маршальский жезл - ради искусства. Но вот беда: все исследования, проведенные многочисленными учеными-историками, филологами и литературоведами не привели ровным счетом ни к чему, если иметь в виду попытку установить, о каком конкретно периоде истории и о какой исторической местности идет речь в таинственной книге. Уже много лет она оставалась для культурологов, историков и просто любителей изящной словесности скорее одиноким, хотя и крайне ценным, артефактом, чем частью мозаики прошлого. Она ни с чем в этом прошлом не была связана, существуя сама по себе, вот в чем дело.
ххх
Было около двух часов ночи, когда легкая амфибия ДФ160 - "Чайка" приземлилась в Егоршиной заводи - полевом, если так можно выразиться, аэродроме Главного Управления Охотничьей Инспекции.
- Ну? - Нетерпеливо спросил невысокий плотный человек в фетровой шляпе и дорогом габардиновом плаще. - Видел?
Пилот, только что выбравшийся из кабины и по крылу добравшийся до мостков, служивших причалом, посмотрел на собеседника скептическим взглядом, потом достал из кармана потертой кожаной куртки пачку папирос "Сальве" и, не торопясь, закурил. Все это он проделал, не отрывая взгляда "детских" васильковых глаз от лица габардинового плаща.
- Ты что же, сучий потрох, не сказал, кого выслеживаешь? - спросил он, наконец, тихим скучным голосом, выдохнув облако пара - на берегу моря было холодно - и табачного дыма.
- А в чем дело-то? - Насторожился плащ.
- А то, что за адмирала Тугарина любой пилот тебе пасть порвет, - тем же спокойным голосом с неброской повествовательной интонацией объяснил пилот и продолжил свою мысль, степенно, по-крестьянски, прерываясь только на то, чтобы затянуться коротко и медленно выпустить дым. - Ну, любой - это я, может быть, и погорячился. Однако здесь, на Севере, считай, каждый второй. А каждый первый зад тебе, вошь бумазейная, на британский флаг покромсает за адмиральского братана. Ты должен был мне сам сказать, за кем следим. Почему не сказал?
- Да, откуда же мне было знать, что у вас тут все так сложно обстоит! - Всплеснул по-бабьи руками плащ. - Меня наняли за девкой проследить, а с кем она там кувыркается, мне и дела нет. Да, если б и было! Ну, кто он такой, этот Тугарин, что ты на меня всех собак спустить готов?
- Что, в самом деле, не знаешь? - Удивился пилот.
- А то! - Снова всплеснул руками плащ и воровато оглянулся по сторонам, не привлекает ли, дескать, их разговор излишнего внимания посторонних. Но никого вокруг, разумеется, не было. - Я же чужой здесь! Откуда мне было знать?
- Ой, ли? - Недоверчиво прищурился пилот.
- Вот те крест!
- Ну, разве что так, - сжалился над плащом пилот. - Тугарины в наших краях личности примечательные и уважаемые. А до девки твоей мне и дела нет.
- На нет и суда нет, - сразу же согласился плащ. - Слышь, ты только скажи. У них, у этих, как ты их назвал? Тугарины? Есть у них свой остров или, может быть, заимка на побережье?
- Остров есть с теремом, - коротко ответил пилот. - И на этом все. Прощевай!
- Как скажешь, - плащ не стал спорить, но когда пилот обернулся, чтобы идти прочь, коротким отработанным движение всадил летчику в поясницу нож.
ххх
- Ой, Тугарин! - Вдруг остановила Маркуса на полуслове Иванна. - Это что же получается, мне теперь тебя бояться надо?
Тугарин, от избытка нежности пребывавший теперь в состоянии приятной расслабленности, а потому вздумавший читать по памяти, как стихи, старинные поморские "соблазнительные песни", по форме и содержанию не уступавшие иным сонетам Петрарки, замолчал и в недоумении посмотрел на Иванну.
- Ты о чем, девушка? - спросил он, пытаясь сообразить, что с ней случилось на этот раз.
- Я, благодаря тебе, уже и не девушка, - едва ли не зло огрызнулась госпожа Скавронская. - Али забыл?
Только что она лежала рядом с ним, прижимаясь щекой к плечу Тугарина, а сейчас уже сидела - только что руки в бока не уперев - и на что-то злилась. Знать бы на что!
- Что забыл?
- А, ну да, - "цинично" усмехнулась в ответ Иванна и вдруг пропела по-бабьи: - Помню, как-то над селом молния шарахнула. Девкам целки порвало, а бабы только ахнули.
- Ива, ты в порядке? - осторожно спросил Тугарин, садясь напротив нее.
- В порядке! - Иванна забросила руку назад, отчего сразу же напряглись ее полные груди, но госпоже Скавронской было явно не до того, чтобы соблазнять влюбленного в нее и без этих "мелких" хитростей Маркуса. Ее рука нащупала портсигар, достала из него папиросу и стала разыскивать на ощупь зажигалку. - Мне просто подумалось вдруг, что если я теперь твоя жена, то, значит, "убоись мужа своего", это обо мне. И ты меня в училище не пустишь ...
- Пущу, - улыбнулся, сообразивший, наконец, что к чему Тугарин. - Пущу, хоть и ропщу ныне на свое поспешно данное обещание. Но как же можно было отказать такой женщине?
- Я тогда женщиной еще не была, - возразила Иванна, но тональность ее "разговора" решительно изменилась.
- Не цепляйся к словам, душа моя, - улыбнулся очередному проявлению ее "несносного характера" Маркус Максимилианович и хотел, было, привлечь ее к себе, но не тут-то было.
- Постой! - "Грозно" сдвинула Иванна свои светло-русые брови. - Не торопись! Ты мне четко скажи, бояться мне или нет? И если нет, отчего сказано, чтобы боялись?
- Видишь ли, милая, - обреченно вздохнул Тугарин, у которого, на самом деле, руки не то, что чесались, а буквально от зуда горели, так хотелось обнять молодую жену. - Насколько я понимаю, апостол Павел письмо свое ефесянам не по-русски писал. Писал он, надо полагать, по-арамейски, или на латыни, но до нас дошел текст на греческом. И слово, которое он употребил - phobitai - имеет на греческом несколько значений, в том числе "чтить", "уважать", "заботиться". Утверждают, что славянский глагол "боятиси" имеет те же значения ...
- Слушай! - Снова остановила его Иванна. - А ты это ты, или ты только прикидываешься?
- Э ... - Опешил Тугарин. - Как это я не я?
- Рассуждаешь, как профессор ...
- Якорь. - Напомнил Маркус, поднимая руку, на предплечье которой красовалась эта простенькая татуировка. Поднял, опустил и осуждающе покачал головой. - Ты за кого меня принимаешь?
- Извини, - Иванна "сделала глазки" и придвинулась к Тугарину, невзначай коснувшись его руки грудью. - Нет! - Остановила она супруга, отреагировавшего на ее близость совершенно недвусмысленным способом. - Не так сразу. Ты еще историю не досказал!
- А чего там досказывать! - Тугарин сделал над собой усилие и закончил рассказ: - Это же конец фразы, а целиком она звучит так: "Так каждый из вас да любит свою жену, как самого себя; а жена да боится своего мужа".
- Звучит двусмысленно, - усмехнулась Иванна. - Ты, значит, будешь меня любить, а я тебя уважать ...
Но это было уже лишнее. И она сама была не рада, что зацепилась за слово. Бог с ним, со словом, потому что Тугарин - кто бы и что ни говорил - ее не обидит. Тут и объяснять ничего не надо, и так все ясно. И военным летчиком она станет, хоть с обещанием он, явно, поспешил. Но слово не воробей, не так ли? Однако даже додумать нормально эту мысль она уже не могла. Ей было слишком хорошо, чтобы думать всякие "глупые" мысли, чтобы думать вообще.
ххх
А там, куда ушел старик Лес, длилась ночь. И сияла серебром с желтоватым отливом лунная дорожка на черной недвижной воде заштилевшего моря. И тревожно поскрипывали в ночной тишине стволы деревьев, и слышались слабые шорохи и шепотки, и - темное на темном - двигалось что-то невесомое и, возможно даже, не материальное, заставляя трепетать сердца даже не робких охотников севера: волков да рысей.
Но то лес - пространство, еще не вполне, а то и вовсе не освоенное человеком, а потому называемое дикой природой, как будто природа может быть какой-то иной. Лес и море, и болота, северная тайга, которую тут и там прорезают дороги, свидетельствуя о грозной воле человека, между прочим зажегшего и электрические огни Шлиссельбурга на морском берегу. Вот там, все по-другому. Даже в глухую ночь горят тут и там электрическим светом бессонные окна, яркий зеленовато-голубой свет заливает улицы, проспекты и площади. И жизнь не таится по углам, ею наполнен город, не знающий перерывов на сон и отдых. Мчатся по проезжей части автомобили, выплескивается на тротуары веселье и грусть из кабаков и трактиров, скользят по стенам домов тени прохожих, а за стеклами окон не только спят, но и молятся, читают, пишут и маются тоской или дурью, и, разумеется, любят друг друга - кто как умеет - множество людей. Есть среди них и знакомые уже нам персонажи. Даже равсерен Осайед Абу Рэш обнимает, превозмогая боль в сломанных ребрах, какую-то рыжую девку с конопушками на курносом носу, говорящую по-русски с характерным для северянцев оканьем. Впрочем, разведчик не настолько хорошо знает язык страны пребывания, чтобы все это услышать и понять, зато он по достоинству оценивает молочно-белое сильное тело и веселый блеск зеленых разбойничьих глаз.
А еще ... только абсолютно лишенный "шестого чувства" гражданин не чувствует этой ночью тревоги, растворенной в сыром прохладном воздухе, текущей среди теней, проникающей в щели и замочные скважины и пронизывающей, казалось, все и вся. Что-то происходит. Что-то страшное и опасное вошло в жизнь города. Что-то еще произойдет потом, и вот этого еще никому неизвестного нового, по общему ощущению, и следовало бояться больше всего. Возможно, поэтому и пьется этой ночью больше, чем обычно, и любится с остервенением, порой затмевающим страсть и вожделение. Такая ночь. Такая аура. Такое странное чувство. Да еще как будто легкий запах гнили, пришедший с болот ...
Фрагмент второй: крепость Оборье, свободная зона Тартар, Западная Сибирь, 3 сентября 1947 года
В Шлиссельбурге ночь, а в Оборье - уже утро. Солнце встало, поднялось над вершинами самых высоких деревьев в тайге, ударило острыми, горящими лучами, словно перуновы стрелы упали, в кристально чистую, прозрачную воду реки, высекло из неугомонной огненные и золотые искры. Получилась страшная и торжественная красота, точно трубы запели, предвещая окончание времен. Однако времена на самом деле заканчиваться не собирались. Была жизнь и есть, и долго еще - очень долго - пребудет. Вопрос лишь в том, кто будет жить "на этих берегах".
Ирина отошла от распахнутого настежь окна и вернулась к столу, на котором догорало несколько свечей в старинных китайских подсвечниках лакированного темного дерева. Женщина посмотрела на огонь, колышимый ветерком, свободно гулявшим по ее личному кабинету, и вдруг улыбнулась.
- Ступай отдыхать, вечный враг, - сказала она и чуть повела правой рукой в сторону свеч.
Язычки пламени вздрогнули, словно остановленные на ходу неведомой, но грозной силой, распрямились, удлиняясь и истончаясь, и вдруг исчезли, мгновенно и одновременно.
Ирина поклонилась коротким ниткам дымка, оторвавшимся от осиротевших фитилей, и села за стол. Перед ней на тщательно оструганной столешнице лежал пергаментный свиток. Всю ночь Ирина вела с ним трудный, но необходимый разговор, однако преуспела не более, чем семь месяцев назад, когда "говорила" с ним в последний раз. Все было тщетно, и потому пергамент оставался девственно чистым. Прошло более двадцати лет, как Ирина взялась за этот тяжкий труд - записать историю своего поражения - но пока не смогла найти ни одного правильного слова. Истинные слова чуждались ее, бежали прочь от сетей и стрел ее разума и воли, но беда крылась не в самих скользких, как змеи, словах, а в смыслах, которые им пришлось бы передавать, ведь дело было в понимании, а не в выражении. Чуть - острое чутье Ирины - не просто говорило ей, что схватка проиграна. Оно кричало о Поражении, и вопли его мешали Ирине заснуть уже которую ночь подряд.
"Где я ошиблась?" - Но не было ответа, и голос, который мог бы повторить эту мысль вслух, был далеко.
Ретроспекция V (1): Вьюга. Февраль 1947
- Будет вьюга, - сказал утром Прокоп и не ошибся.
Старый уже, совсем старик, но воздух по-прежнему нюхает, как мало кто еще. Даже в племени. Даже в Оборье, где случайных людей отродясь не бывало.
"Будет вьюга, - согласилась с ним, приехавшая в крепость только накануне вечером Ирина. - Затворимся в домах, закроем ставни, зажжем очаги ..."
Но это были пустые слова, потому что уже тогда, когда произносила их мысленно, Ирина знала - чувствовала - все будет по-другому.
А вьюга ударила ближе к вечеру, и немногочисленные насельники крепости - кроме, разве что, сторожевых, - и в самом деле, заперлись по домам, зажгли огонь в очагах, отужинали с водочкой, да и полезли на теплые печи да лежанки спать. И Ирина тоже, казалось, поддалась общему настроению: села в покойное кресло перед огнем, служанка укрыла ей ноги меховым одеялом и подала деревянный кубок с крепким медом, но ни отдыха, ни сна не получилось.
"Не судьба ... судьба ... Что?!"
Тревога гуляла в крови еще с утренних часов, с того мгновения, когда, поглядев подслеповатыми выцветшими от старости глазами на чистое зимнее небо, Прокоп сказал, что будет вьюга.
"Будет вьюга, будет вьюга ... Ну, и что, что будет вьюга?!"
А ничего, потому что не во вьюге дело.
Ирина отставила в сторону кубок, сбросила с колен меха, и встала, прислушиваясь к вою ветра за окном.
"Да!"
- Спи! - приказала она служанке, прянувшей с лавки на тихий скрип отворяемой двери. - Спи! Ты ничего не видела ...
- И ты спи! - Почти равнодушно, потому что все ее мысли были уже не здесь, сказала она стражнику у дверей. - Спи!
Стражник присел на корточки, положил автоматическую винтовку на колени, привалился спиной к стене и уронил голову на грудь. Дыхание его, чуть участившееся при появлении Ирины, выровнялось. Он спал.
А дверь из терема в воющую диким зверем тьму открылась и закрылась, выпуская во вьюжную ночь высокую женскую фигуру. Но ни тьмы, ни пронизывающего ветра для нее не существовало. Сама, того не ожидая, ничего заранее не обдумав и не спланировав, она доверилась интуиции, приняла вызов и "встала на тропу". Теперь все, что не касалась дела, не касалось и ее. А "тропа" вела - из крепости к близко подступившему к южной стене лесу - уводила все дальше, петляла, но не пыталась заморочить и сбить с пути, а, напротив, прямиком выводила туда, куда Ирина и должна была, оказывается, придти этой ночью. Должна была и пришла: деревья расступились, открывая небольшую поляну, и вьюга осталась позади, отрезанная строем деревьев образующих заваленный снегом неправильный круг.
Шаг - Ирина вышла из-под деревьев - второй - поляну залил вдруг холодный голубой свет - третий - колеблющаяся в призрачном свете фигура возникла на противоположной стороне поляны, словно какой-то человек одновременно, если и не синхронно с Ириной, вышел из леса, как отражение из зеркала.
Зачем ты пришла? - Они встретились на середине пути и остановились в двух-трех шагах одна от другой.
Не знаю, - сказала Ирина. - Но, вряд ли, я пришла бы сюда, если бы было незачем.
Я тебя не звала.
Но, может быть, пришло время...
О чем ты говоришь?
Ты могла бы ...
Вряд ли есть что-то, что заставило бы меня вернуться.
А он?
Он? - В невнятном неразборчивом образе, клубившемся, как клок тумана, напротив Ирины, произошла мгновенная перемена: в темной мути под ветхим капюшоном загорелись яростные синие глаза.
- Он ...
Фрагмент третий: Шлиссельбург, 3 сентября 1947 года
- Ты потрясающая женщина, - Тугарин смотрел на нее, и в глазах его светились восхищение и любовь.
- Тебе нравится мой наряд? - Она не кокетничала, нет. Она была такой, какой была.
- Да, - Тугарин не сводил с нее глаз, и даже немного щурился, как если бы смотрел на солнце. - Я давно забыл, что это такое - настоящая женщина.
- Или никогда не знал, - Чернава была серьезна, но сапфиры ее глаз сияли, заставляя сердце Макса, бешено биться в груди.
- Возможно.
- Значит, в сауну мы не пойдем?
- Боюсь, что вынужден буду, уступить право выбора тебе.
- Слишком много слов, - покачала она головой.
Тугарин испытывал совершенно незнакомое ему чувство. Вероятно, он был влюблен. Возможно даже, что он влюбился впервые в жизни и сразу так, что сила страсти и пламя нежности способны были уничтожить любую преграду. И еще он не мог отвести взгляда от ее глаз, но не мог так же не смотреть на губы Чернавы. Просто какое-то буриданово раздвоение личности. Просто безумие какое-то. Просто ...
"Что со мной?" - Но и этот вопрос был лишь данью привычному, как дыхание, самоконтролю.
- Я люблю тебя, - сказал он вслух первое, что пришло в голову, то есть, истинную правду.
- Странно, но я тоже. - Пожалуй, госпожа Реденс была задумчива. Очень может быть, ее саму удивляла необычность и сила чувств, которые она теперь испытывала. - Но это не повод, чтобы менять наши планы. Ведь баня истоплена, и она нас ждет.
ххх
- Ты не Карл Ругер! - Улыбнулась Чернава, внимательно и без тени смущения рассматривавшая нагого Тугарина. - Но мог бы им быть. У тебя фигура фехтовальщика.
- Но я не умею рисовать, - Ответно улыбнулся Макс. Серьезность, наконец, покинула его и Тугарин с воодушевлением, которого и не собирался скрывать, платил Чернаве Реденс той же монетой: откровенно любуясь ее божественной наготой.
- Ох, не верится что-то ...
Ну, как, скажите на милость, ей удается делать такое со своими губами?! Они ведь и так у Чернавы такие, что прилагательное "красивые" оказывалось лишь слабым эпитетом, если попытаться описывать словами. Но факт, даже самое легкое движение этих губ было чем-то таким, что, с одной стороны, никак не поддавалось логическому осмыслению, к которому был склонен Максим Максимович Тугарин, ускользая, маня и дразня неимоверно, а, с другой стороны, он не мог не любоваться ими и не желать коснуться их своими губами.
- О чем ты?
- О том, что не удивилась бы, узнай, что и писать картины ты способен ничуть не хуже, чем смешивать яды.
- Составлять, - автоматически поправил ее Тугарин, пытаясь понять, как его жене удается сочетать в себе несочетаемое и быть откровенно - и едва ли не брутально - эротичной и одновременно по-библейски целомудренной, непорочной ... и при том фантастически естественной. - Яды не смешивают, а составляют.
- Почему? - Плавное движение рукой и плечом, сладкой волной переходящее сначала на одну, а потом и на вторую грудь.
- Традиция, - развел руками Тугарин. - Профессиональная философия, корпоративная этика. Все вместе и каждое в отдельности. А затем уже формируется профессиональный жаргон, и каждый, кто занимается одним с тобой искусством, применяет и понимает используемые тобой термины, так же как и ты.
- Составление ядов искусство? - Казалось, Чернава не понимает, где она находится и почему, и свою наготу не осознает тоже. Но пот тек по ее плечам и бедрам, и тонкой струйкой, собравшейся в ложбинке между полных грудей, спускался на чуть намеченный гладкий живот. И Тугарин, находившийся всего в трех шагах от своей женщины, так неожиданно и стремительно превратившейся в его венчанную жену, с трудом справлялся с набиравшим силу вожделением.
- Да, это искусство, - подтвердил Тугарин. - Ни одна даже самая точная рецептура не заменит интуиции и таланта составителя. Яды надо чувствовать. Точнее не объяснить.
- На кого я похожа больше? - Неожиданно меняет тему разговора Чернава, небрежным, но великолепным, жестом убирая с высокого чистого лба крупные капли пота. - На Стефанию или на Валерию?
- На Валерию, вероятно, - улыбается Тугарин. - Если верить ее описанию в книге, она была именно такой, хотя голос у тебя несколько другой. У меня все дрожит внутри, когда ты поднимаешь тон.
- Это потому, что ты меня хочешь, - улыбается ему Чернава, но в ее улыбке нет ни довольства собой, ни торжества, ни хитрости, а только незамутненное ее собственное чувство к Максу. Именно о такой точности, о таком чувстве совпадения он на самом деле и говорил, объясняя Чернаве главный секрет составления ядов. Он хочет ее, и она это прекрасно знает, видит, чувствует, и, разумеется, не осуждает, потому что и сама хочет его ничуть не меньше.
- Это потому, что ты меня хочешь, - улыбается Чернава и опускает сияющий взгляд своих огромных кобальтовых глаз вниз, туда, где его желание воплощается в зримый образ и получает недвусмысленное выражение. - Ты меня все время хочешь, и сейчас хочешь снова. А я хочу тебя, - добавляет она таким голосом, что у вставшего уже со скамейки Тугарина нервы начинают вибрировать и гудеть, как туго натянутые стальные канаты под напором ураганного ветра.
Он делает шаг к ней, и Чернава вдруг оказывается рядом с ним, так что совершенно непонятно, когда и как она успела встать со своей скамейки и сделать шаг навстречу ему. И вот уже жар тел, раскаленных внутренним пожаром, сливается с невыносимой сладостью банного жара, и на глаза опускается багровый туман, и кровь ударяет в виски, и общее желание ведет два тела через лабиринт страсти, не позволяя останавливаться или совершать ошибки.